Исправить наркома Ежова

— Это вы, товарищ Сталин!

Раз, два... До трёх я досчитать не успеваю — человек, держащий трубку у уха там, в Кремле, разражается хохотом. Недобрым, не сулящим мне, то есть Ежову, ничего хорошего...

— Кол тебе по грамматике, товарищ Ежов. А знаешь, почему?

Я молча мотаю головой. Голос, будто видя меня, неторопливо продолжает:

— ...Потому что товарищ Сталин, Ежов, не 'что', а 'кто'. Спросил же я тебя, 'что' это такое.

Опять, молчание... Как же сложно, невыносимо вот так общаться! Минуты разговора не прошло, а мундир уже взмок!

— Простите, товарищ Ст...

— Ответ на эту загадку прост, Ежов. Большой и усатый, с зайцами, называется троллейбус! — усмехается он.

И тут же, без всякого перехода, в лоб следует вопрос:

— Что ты там натворил, в своём наркомате? Почему об отставке всего руководства НКВД я узнаю последним? Стал совсем самостоятельным, Ежов? Знаешь, как кондуктор поступает с зайцами в троллейбусах?

Знаю. Их ссаживают... Все заготовленные заранее ответы забыты — действительно, этот человек умеет владеть ситуацией... Не думая и не размышляя, я ляпаю первое, что приходит в голову. Чистую правду, как она есть:

— Товарищ Сталин, я очищаю наркомат от врагов народа! Этим людям не место в органах!.. — в последнюю секунду я едва успеваю прикусить язык. Чтобы не выпалить: 'вы сами от них избавитесь через месяц!'. Уфф, еле удержался...

— А тебе, Ежов, место? Как сам считаешь? Скажи?

— Вам решать, товарищ Сталин...

Молчание в динамике. Я уже устал считать про себя, сбился со счёта, и потому просто ожидаю реакции. Наконец, голос произносит:

— В два часа у меня в Кремле. Будем думать, что с тобой делать, Ежов. Хорошо думать!

И связь отключается.

Бесполезная трубка в руках будто ржёт надо мной: 'Что, обломился? Решил поуправлять, главой наркомата себя возомнил? Кто-ж так рубит с плеча, эх, ты... Здесь подход необходим, знание номенклатуры, интриг местных... Годы практики! А ты — уволить всех, враги народа... Хана тебе, псевдоежов, как пить дать, хана!'

Стрелки часов показывают четверть десятого. Я тупо смотрю в стену, не зная, за что схватиться и что предпринять. Времени, времени нет совсем!

Стоп. Время есть, как минимум, три часа. И эти три часа, Колян, ты всё ещё нарком, никто тебя звания не лишал. А раз так...

Я вновь падаю на стул, хватая блокнот. Итак, надо вспомнить, срочно вспомнить, какие нововведения произошли после прихода Берии? Сразу? Я ведь читал об этом, гуглил ещё ночью! Давай же, рожай, ну?!

Есть. Родил!!! Постановление о прокурорском надзоре, ликвидации 'троек' и аресте исключительно с санкции суда! Приняли в ноябре тридцать восьмого, существенно ограничив беспредел НКВД. Главная фишка заключалась в том, что помимо усложнения самой процедуры ареста, постановление это вводило ответственность за немотивированный арест как прокурора, так, что существенно, и сотрудника НКВД, данный арест запросившего... Та-а-а-а-а-ак! А что? Идея!

Карандаш буквально бросается на бумагу, а в памяти, словно строчки ворда, начинает всплывать текст:

'Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) 'Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия...'

Рука еле успевает записывать незнакомые слова и аббревиатуры. А я, дивясь происходящему со мной, лишь поторапливаю ту: 'Быстрей же давай, родимая! Пиши, старайся!..'

Спустя час проект постановления готов.

— Серафима!!! — ору я, что есть мочи, вырывая исписанные листы. — Сера...

Дверь тихонько отворяется, и в проёме показывается испуганная голова. Именно 'испуганная', по-другому не назовёшь. Хотя, как голова может пугаться сама по себе, мне объяснить сложно. Но сейчас всё — именно так.

— Напечатаешь прямо сейчас, это срочно! — швыряю я ей бумагу. И пока женщина семенит к столу, вскакиваю, не в силах усидеть на месте. Начав лихорадочно расхаживать по кабинету ещё до того, как перепуганная секретарша его покидает.

— Ни с кем не соединяй, меня нет! — бросаю я вдогонку.

Мысль о том, что первое же бюрократическое творение в этом времени создано отнюдь не почерком настоящего хозяина кабинета, и та, конечно, это увидит, я отбрасываю, как несущественную. Есть дела поважней!

'Что ещё, что ещё ему показать...' — я останавливаюсь у окна, щёлкая шпингалетом. Струя свежего воздуха врывается в помещение, и только сейчас становится ясно, насколько тут, в сто лет как непроветриваемой комнате, спёртая и затхлая атмосфера.

Бросив взгляд туда, на проснувшуюся Москву, я ошеломлённо замираю. То, что не успел рассмотреть из машины, по дороге, предстаёт передо мной в невиданной ранее, монументальной красе своей эпохи...

Такое знакомое с раннего детства здание метро 'Лубянка', в круглые арки которого проходил сотни раз, вместо привычного названия модного отеля увенчано огромной, модернистски выполненной надписью: 'МЕТРО'... Театральный проезд с редкими жуками-автомобилями будто слизан с чёрно-белых, покрытых желтизной ретро-фотографий: все здания несут на себе серый, мышиный цвет, с редкими очагами зелени у подножий. А там, дальше и чуть правей, где взгляд уже ищет вдали очертания дома на Котельнической... Там пусто.

И в эту самую минуту, глядя на утренний, такой знакомый и одновременно чуждый город, я окончательно понимаю, что без помощи мне в нём — не выжить. Не выжить в шкуре наркома на Лубянке, обладающего пока почти неограниченной властью. Не справиться никаким экономистом ни в каком учреждении, имея за плечами образование менеджера. Не выдюжить даже простым чернорабочим на самом задрипанном заводе, перекатывая в кочегарке тачки с углём... Потому что ни к чему я здесь — не готов...

Потрясённый, я отхожу от окна, обессиленно опускаясь на стул. Часы на столе показывают половину двенадцатого, и до логического конца комедии остаётся менее трёх часов.

Когда Серафима входит с набранным текстом (молодец, уложилась в пятнадцать минут!), я распоряжаюсь заранее заготовленной фразой:

— Позвони во внутреннюю тюрьму, мне нужен Заковский. Здесь!

Поймав удивлённый взгляд (впрочем, та уже мало чему должна удивляться, наверняка), продолжаю:

— ...Через час должен быть у меня — вымыт, побрит, в чистой одежде. Распорядись!

Проводив полную спину задумчивым взглядом, я вынимаю из прибора перо (карандаш тут не годится), и вывожу на чистом листе:

'В это невозможно поверить, но это чистая правда'

Секунду поразмыслив, макаю писало в чернильницу, и, с трудом справляясь с непривычной ручкой, начинаю выскребать:

'...Я, Николай Иванович Костиков, 1985 года рождения...'

Не замечая времени, почти позабыв, где нахожусь, я увлечённо, до рези в глазах занят непростым процессом. Несколько раз дребезжит телефон, но на местный я не реагирую, продолжая старательно выводить слова. Финальные строки даются уже значительно легче — исписав почти три листа, я здорово насобачился в процессе! Ещё бы пару дней практики, и, считай, привык. Только, кто-ж их даст-то, эти пару дней... Наконец, жирная точка. Уфф, закончил!

Пробежав напоследок прыгающий, весь в кляксах текст, я аккуратно сворачиваю листы вчетверо. Восковая печать тут вряд ли есть, да и вензель у Ежова сомневаюсь, что имеется, поэтому... Поэтому, незамысловато подписываю: 'И.В. Сталину лично в руки. Строго секретно. Ежов'. После чего сую в нагрудный карман. С этим пока, всё. Ни разу не писал завещаний, но как обернётся ближайшее будущее — я не в курсе. Поэтому подстраховаться надо как на случай ареста, так и... В общем, сделаю я для страны, что могу, если вдруг. Последнюю мысль я гоню прочь: 'Не для того сюда попадал! Кыш, поганая!..'

Движения рук точны и рассчитаны — так случается со мной всякий раз, когда времени в обрез и надо очень спешить. Даже пальцы не дрожат!

Бросив взгляд вокруг, задумчиво чешу репу: 'Что ещё мог забыть?'

Стальной сейф в углу давно маячит перед глазами, упрашивая и ноя: 'открой, не пожалеешь!'

'Хм... Не пожалею, говоришь? Посмотрим...' — рука ныряет в китель, где с утра ещё приметил тяжёлый, подходящий ключ. Та-а-а-ак...

Щелчок даёт понять, что с догадкой я не ошибся. Что у нас тут?..

Поверх кипы бумаг поблёскивает серебром наградной 'ТТ', рядом початая коробка патронов. К нему? Так и есть — семь, шестьдесят два. Там же, в углу, приткнута кобура из хромовой, непривычно мягкой, кожи. Сойдёт! Проверив обойму (полная), пристёгиваю пистолет на ремень, рассыпав патроны по карманам.

Бумаг в ящике великое множество, и разбираться в них бессмысленно, поэтому я сосредотачиваюсь на основном: отдельной полке, с папками. Одного взгляда на верхнюю, подписанную 'Л.П. Берия' мне достаточно, чтобы, схватив большой портфель у стола, начать запихивать в него остальные. 'Командармы РККА', 'ЦК'... Попадаются и именные: 'Калинин', 'Маленков'... Времени читать все заголовки нет, слишком тороплюсь! Когда портфель трещит по швам, я рысцой подбегаю к шкафам, отворяя все нижние ящики, подряд. Есть, интуиция снова не подвела! Вытряхнув из мешка зимние унты, подбитые хрен пойми чьим мехом, и оглушительно чихнув от нафталина (а молодец Ежов, своё при себе хранит, запасливый!), я сваливаю туда оставшиеся.

Стоп... А там, там у нас, что?!.. Эге-гей! Ни фига себе!

От неожиданности я присвистываю, не в силах удержаться. И есть, надо сказать, от чего! Потому что у задней стенки, за папками, рядками выставлены аккуратно перетянутые резинками пачки. И полбеды, что с прямоугольника 'Десять червонцев' на меня презрительно глядит Ильич. Видимо, не в силах вынести подобный проступок? (да ладно, Ильич, расслабься, ты о юности-то не забывай! Графин разбитый и все дела, память отшибло?!). Ибо прямо по соседству со столь совестливым вождём, невинно и вальяжно расположился джентльмен по прозвищу Бенджамин Франклин, собственной персоной. Нате вам, мол, нежданчик! Сюрприз, ага? Сюрприз, согласен... Стодолларовые упаковки, вместе с рублёвыми, также перекочёвывают в набранный хабар. Как и подозрительный увесистый пакет, с явно не стеклянной, зуб даю, бижутерией!

Но самым, пожалуй, удивительным артефактом является новенький, в кожаной обложке, паспорт гражданина СССР махрового образца. Где над фото Ежова, с печатями и подписями, значится: Иванов Алексей Никифорович, 20 марта 1895 г. Время и место рождения: город Новгород, Ленинградской обл., и так далее...

Несмотря на спешку, казус заполнения документа вызывает у меня ироничную улыбку: '...До основанья, а — затем... Ленинградская губерния, тогда уж! В восемьсот-то девяносто пятом?!..' Рядом примостились удостоверение капитана почему-то Киевского областного УНКВД, партбилет и ещё несколько корочек на то же имя.

Значит, капитан Иванов... А что, ловко! Алексеев Никифоровичей в этом времени пруд пруди, а Ивановых столько, что... Война ещё не выкосила мужиков подчистую, поэтому затеряться с такими вводными, как нечего делать. Ох и лис ты оказывается, Ежов! Получается, сам валить намылился? Готовил отходные?

Важные документы немедля перекочёвывают в карман, ложась рядом с письмом.

Когда грабёж почти завершён, и я догребаю остатки, небольшой свёрток бряцает о пол, у носка сапога. Нагнувшись, я подбираю кулёк из промасленной бумаги. Серьги императрицы Романовой, ага?

Развернув же и получше присмотревшись, брезгливо отбрасываю отвратительную находку. На картонке, в которую завёрнут ржавый кусок металла, аккуратно выведено чернилами: 'Зиновьев'. Вторая, такая же, подписана 'Каменев'...

Стук в дверь возвращает меня в реальность.

— Николай Иванович, Заковский доставлен. — робко шелестит через дверь женский голос. — Вводить?

Оторвав взгляд от именных пуль, я вздрагиваю, бросая взгляд на часы. Без десяти час, через сорок минут выезжать! Впрочем, я почти закончил. Осталось чуть-чуть...

— Пока не вводить!

Проверив, не забыл ли чего в сейфе, я тщательно поворачиваю ключ, подёргав для надёжности дверцу. После чего, подойдя к распахнутому шифоньеру с одеждой, выбираю вешалку с мышиного цвета, и, явно недешёвого сукна, костюмом. Аккуратно свернув, закидываю его вместе с парой сорочек в набитый добром мешок, не забыв запнуть унты обратно — лето на дворе, не пригодятся. Плотно прикрываю шкаф. Вот теперь, кажется, всё! Как сложится разговор с вождём после обезглавливания НКВД, мне неведомо. Знаю только, что на месте, у Сталина, арестуют меня вряд ли — ну, не любил Виссарионыч рубить с плеча, всегда давал жертве помучиться и осознать, так сказать... И пока я хоть что-то да могу, грех этим не воспользоваться. Я не эта тряпка Ежов, авторитетов в этом времени для меня — нет.

Осмотрев комнату и оставшись довольным проделанной работой, я сажусь за стол:

— Заковского ко мне! Охрана — за дверью!

Отворяется створка, и, робко, оглядываясь и меньжуясь, в кабинет входит вчерашний знакомец. Слово Ежова в наркомате, похоже, действительно, закон, и тюремщики постарались на славу: на арестованном выстиранная, отутюженная гимнастёрка без знаков различия. Третьего срока, не меньше, но дыр не видать. Гладко выбритое лицо несёт следы свежих порезов — торопились, видно, да работали впопыхах. Даже кудри на голове явно пытались причесать, только, куда там? Колтун не расчешешь, в баню бы его, да времени не хватило...

У меня его тоже, нет, поэтому беру быка за рога без промедления:

— Жить хочешь?

— Да Николай Иваныч, да дорогой ты мой... — затягивает тот вчерашнюю молитву, с явным намерением бухнуться на ковёр. Мне только этого сейчас не хватает, ага, и я грубо прерываю:

— Заткнись и слушай сюда! Если бы я организовал твой побег, допустим, нашёл бы место, где тебя не стали бы искать? По крайней мере, несколько дней? Схорониться смог бы?

Тот ошеломлённо хлопает глазами, явно не улавливая сути. Нет, ей-богу, неужели я в нём ошибся? Медленно, проговаривая каждое слово по слогам, я произношу:

— Значит, так тому и быть. Послезавтра у тебя 'тройка', приговор будет — расстрел. — Поднявшись, я медленно направляюсь к двери. Ход беспроигрышный, и не успеваю я сделать пары шагов, как слышу истеричное:

— Есть, Николай Иваныч! Явочная квартира в Рещиковом переулке!

— Где?!

— На Арбате, бывший Малый Толстовский!

Дрожа от возбуждения, он всем видом даёт понять, что слова его не блеф. Оба названия мне незнакомы, кроме, разумеется, Арбата. Изобразив на лице разочарование, я развожу руками:

— Центр столицы, где-ж ты там хорониться? Да и квартира-то уже 'тю-тю', наверняка?

— Не 'тю-тю', нет!.. — отчаянно взъерошивается тот. — Схоронился бы я, Николай Иваныч! По документам числится на Ленинградском управлении, в Москве не засвечена! Ну, а... — он хитрО подмигивает, выжимая жалкую улыбку: — А в Ленинградском о ней тоже, не знамают. Пользовал один я... — Заковский тупит глазки.

— Адрес?

— Двенадцатый дом, квартира восемь!

— Квартплату кто вносит? Ты ж с апреля арестован?

— Николай Иваныч, дом-то осоавиахимовский, заводской, квартиру я у них отжал по нашему лимиту, для иногородних командировочных. — Бегающие глазки того, кажется, вот-вот выскочат из орбит. — Кто-ж станет спрашивать?