Теnь

" Т Е N Ь "

И камень этот слишком напомнил ему могильную плиту.

— Забери свое золото! — крикнул он темным облакам и бледной луне, сорвал с себя богатый плащ и золотую цепь, бросил все на землю. Но никто ему не ответил. Только ивы тихо шелестели, да сырой ветер взъерошил его жесткие, седые волосы".

Когда закончил свой рассказ его голос, Nicolas различил и другой — незнакомый, и он совершенно по-своему продолжил судьбу менестреля, с того места где он закончил свой рассказ мальчику.

— "...Менестрель спустился в теплое жилище, где ярко горел в очаге огонь. Вошел вслед за нею, за мягкой струящейся шелковой тканью, за витиеватой прихотью волос, раскинувшейся по ее спине ниже плеч. Женщина пригласила его скинуть мокрый плащ, сесть в кресло — столь же мягкое, сколько удобное. Ее глаза притягательно и ласково сияли. Совершенно неожиданно для него, она сама опустилась на колени и сняла с его ног мокрые насквозь сапоги.

— Я знала, что ты пойдешь со мной. Что будешь пить? — спросила она напрямую, опуская голову на свои скрещенные руки, ему на колени, и блестящие кудри покрыли его словно бы дорогим шелком. Менестрель обескуражено улыбнулся.

— Не станем славословить, красиво говорить ты умеешь — это всем известно. Вот наш ужин, а если тебе не понравиться вино, я принесу другое.

Менестрель прикрыл глаза согласно, здесь было тепло, уютно — чего еще желать тому, кто устал, охрип и голоден? Он видел впервые эту даму. С ума можно сойти, если тебе вдруг начинают так угождать! Хозяйка расставила на столе снедь, придвинув все к нему поближе и села снова на пол, на пышную шелковую подушку у его ног. Подавала ему то одно, то другое кушанье: вино, жаркое, фрукты... Всего он не запомнил. Менестрель не успевал опомниться от свалившихся на него милостей, спросил:

— Ты, верно, хочешь, чтобы я скончался в твоем доме от обжорства, и потом всем рассказывать о смерти "знаменитости"?

Она рассмеялась легко, весело. Поднесла его недопитый бокал к своим губам, сделала глоток вина.

— Все это сделала твоя музыка. Она мне слишком многое напомнила... Я не стану надоедать тебе, если ты сам того не пожелаешь. Ешь, спи, наслаждайся теплом очага и, может быть, моим обществом. Если хочешь знать, в твоем лице я угождаю Музыке.

Он поднял брови.

— Вот как?

— Да. А ты о чем подумал?... Ладно, не важно. Просто отдыхай. У меня же есть только одна просьба — дай мне коснуться твоей лютни.

Она не позволила ему встать, сама поднялась и принесла завернутый в мягкую кожу инструмент. Менестрель достал свою лютню, протянул ее молодой женщине. Она села у огня, подогнув под себя одну ногу, умело взяла инструмент в руки, провела по струнам, подтянула колки. Потом стала тихо брать аккорды. Менестрель с любопытством следил за ее пальцами, прислушивался к возникающей мелодии. И не мог не заметить ее красоты. Женщина что-то тихо напевала, но он не разбирал слов. Они ласкали слух созвучиями чужой речи, ее мягкий бархатный голос вторил голосу лютни, широкие рукава соскользнули до локтей, открыв изящные руки. Что-то восточное чудилось в ее позе, в оливковой смуглости кожи и темноте волос, в отсветах рубинового и золотого шелка вокруг ее стана. Даже лютня в ее руках звучала по-иному, а уж свой инструмент менестрель знал хорошо. Но может быть, впервые слышал ее звучание со стороны. Черные локоны коснулись грифа, и он сам словно бы ощутил это прикосновение. Но менестрель был слишком сыт, его разморило от тепла очага, от тишины и покоя, которым его окружили.

Наверное, он задремал и проснулся лишь через несколько часов. В камине тлели угли. Оплывала свеча на столе, откуда уже все убрали, оставив только вино и фрукты. Постель была разобрана и чистое белье лежало там же, стояла теплая вода на каминной полке. Он поискал глазами лютню — она лежала рядом, недалеко от кровати, снова аккуратно завернутая. Музыкант пожал плечами, усмехнувшись. Причуды! Он встал с кресла, снял грязную рубашку, умылся и переоделся в свежее белье, лег в постель. Коснувшись головой подушки, он втянул носом воздух, но ощутил только запах свежего, высушенного на солнце белья. Менестрель заложил руку за голову, вздохнул. Свечу он потушил и теперь только угли в камине переливались словно багряные сполохи заката. Он долго смотрел на них, как они угасали. " Вся моя жизнь — дурацкое приключение, — усмехнулся он про себя — Так они все уходят, а потом говорят о какой-то ... загадке..." Мысли становились все путанее, веки наконец отяжелели.

Утром он проснулся поздно, слишком хорошо и удобно было спать в этой мягкой постели. Менестрель сел, сладко зевнул. Одежда его лежала рядом. Собственно, это был полностью новый костюм, но он уже перестал чему-то удивляться. Камин горел, завтрак ждал его на столе: серебряная посуда, фарфор и стекло, кушанья, достойные королевского стола. И ни письма, ни коротенькой записки. Он уже начал сожалеть, что не преодолел вчера сонливость. "Сошлись бы с ней поближе, там, глядишь, что-нибудь само собой бы решилось. Кто она такая, что за дама?... Вот ведь неудача! Причуды..." — думал он, равнодушно пережевывая свой королевский завтрак. Солнце стояло довольно высоко. Окончив есть, менестрель накинул на плечи свой новый плащ, мешок показался тяжелым и он растянул завязки. Там оказалась его старая одежда, но кое-что все-таки прибавилось — довольно увесистый кошелек и пара новых рубашек. Он выругался про себя

— Снарядила в дорогу... Ага. Иди дальше, бродяга, пой свои песенки!... Премного благодарны.

Он завязал покрепче мешок, закинул его на плечи и подошел к двери. Прежде, чем уйти, оглядел комнату. Здесь все словно бы застыло, провожая его... и ожидая что он когда-нибудь вернется, как вчера — голодный, уставший, промокший под дождем. Слишком ровно горел огонь, мерно и уютно потрескивая, солнце заливало каменные квадраты пола, буднично разбросаны были грязные тарелки на столе, наполовину полон графин с красным вином, мерцающим в солнечном луче рубиновым светом, небрежно закинута постель. И что самое главное, его старый плащ сушился у камина, и старые сапоги валялись на полу. Он не стал их забирать, пусть остаются — кто-нибудь выкинет.

Менестрель откинул щеколду на тяжелой двери, вышел на улицу. Его сразу охватил шум. Дверь за ним захлопнулась. Он вошел в трактир напротив, где вчера вечером играл.

— Послушай, — спросил он трактирщика — чей это дом напротив?

— Мой, — коротко ответил он — а тебе что, комната нужна? Сдаю недорого.

— А вчера... разве никто не снимал у тебя комнату там, в полуподвале?

— Где? — удивился трактирщик.

— Приезжала ли в город госпожа, такая красивая черноволосая женщина. Удивительно роскошные волосы.

Трактирщик усмехнулся.

— Тебе померещилось. Бывает же такое! вчера еще не пьяный ушел отсюда. Да где ты ночевал, а?... Роскошные волосы — придумал! Тогда это точно не моя жена, у нее весь хвост, что козлиная бороденка. Ты что, забыл с кем спал, дружище?

Трактирщик благодушно рассмеялся.

— Приходи вечером. Хорошо играешь, слушать приятно.

Менестрель рассеяно кивнул. Во дворе к нему подошел мальчик, ведя под уздцы оседланную лошадь, сказал:

— Извольте, я привел.

— Что? — нахмурился менестрель.

— Вашу лошадь. Ровно в двенадцать, как вы и просили вчера.

— Я?! Просил?!... Мальчик, ты с кем-то меня перепутал!

— Нет, господин. Вы ведь вчера играли и пели здесь, у трактирщика?

— Да.

— Так это вы. Извольте.

Мальчик вложил в его руку поводья и отошел. Сбруя и седло были достойны рыцаря, да и сам конь не хуже.

Менестрель открыл седельные сумки, похоже, там все было собрано с той же рачительностью. Он коснулся чего-то завернутого в мягкую кожу, ослабил завязки — и солнечный свет заиграл на инкрустированной его инициалами рукояти. Лоб менестреля покрылся испариной. Это уж слишком! Надо отыскать сумасшедшую дарительницу. Он приладил свои вещи, вскочил в седло — благо, что ездить верхом еще не разучился — и слегка тронул поводья. Конь послушался сразу, будто бы понял его мысли.

О госпоже, подходящей под его описание, никто ничего не знал. Менестрель поискал среди местных дам, и решил, что лучше здесь не задерживаться. Скоро покинул город. Конь нес его чудесно, легко. Солнце по-осеннему рано склонилось к горизонту. Деревья стояли сквозные, затейливое кружево вдоль грязной дороги, и чистота холодного воздуха — пьянила.

Все время он не переставал думать о последнем, богатом подарке, совсем не следил, куда едет. А когда поднял голову, за перелеском увидел башни замка. Ласково потрепал коня по гриве.

— Ты, похоже, лучше меня знаешь дорогу... Что ж, предадимся судьбе, как говорили некоторые.

Впрочем, дорога была только одна, и выбирать ему не приходилось.

— — — — — — — —

— Послушай, ты расскажешь мне как-нибудь, как все началось? Смотри-ка, я не видела такого оружия даже у знатных рыцарей! Что здесь написано?

Он пожал плечами.

— Ты так давно бродишь по свету, ты уже старый?

Она щебетала, как весенняя птичка, без умолку. И ему было приятно слушать это ласковое щебетание, словно солнечные лучики пробивались сквозь шумящую листву.

— Где же твой дом? Есть ли он у тебя? Расскажи мне, пожалуста. Отец говорит, что ты побывал во многих землях. У тебя много удивительных и красивых песен.

— Да, у меня есть дом, — ответил менестрель, улыбаясь, — там меня ждут тепло, мягкое кресло и стаканчик красного вина. И мой плащ сушится у камина, а возле кровати — знаешь, такой просторной дубовой кровати, застеленной чистым бельем, — стоят мои старые сапоги.

— Ты конечно все придумал. Ты ведь все свои песни выдумываешь?

— Ни одной, — серьезно ответил он, — и дом у меня есть. Вот только остановлюсь я в нем совсем ненадолго.

— Почему?

— Такой уж я человек, — ответил менестрель, вздохнув."

ЧАСТЬ III

" Луна, луна..."

"And thine is a face of sweet love in despair,

And thine is a face of mild sorrow and care,

And thine is a face of wild terror and fear

That shall never be quiet till laid on its bier."

William Blake "Mary"

"Отчаяньем дышит лик сладкой любви,

Черты, искаженные скорбной тоской,

Их мягкость сменил дикий ужас и страх,

Лишь в смерти найдешь ты желанный покой." **

Вильям Блейк "Мэри"

I

Она нажала клавишу, поставив точку. На этом работа закончилась. Девушка вытащила из машинки последний лист, сложила его вместе с другими в прозрачную папку. На титульном листе ровным почерком подписала давно придуманный псевдоним: "Рукопись Дарьи Медведевой. Единственный экземпляр."

Потом, в какой уж раз! открыла наугад страницы, прочла:

— " Тогда душа у тебя много прекраснее тела, а сердце твое больше и сострадательнее, чем весь мир! И кто даст тебе награду, достойную твоей души и твоего сердца?!"

Даша захлопнула рукопись, пробормотав:

— Бредятина какая-то...

Бросила папку в стол, задвинув ящик, закрыла машинку.

Она набирала свои тексты в свободное от работы и домашних дел время. Костик не очень-то любил ее занятия, а иногда готов был покуситься на само существование ее ручек, стопок бумаги и, особенно, допотопной пишущей машинки. Все свои работы Даша складывала в стол в отдельный ящик.

Там же лежали бумаги ее отца. Собственно, с этого все и началось, что обрывочные отцовские записи и эта крохотная квартирка перешли в ее владение. Лишь недавно она поставила его фотографию на свой стол, иногда натыкалась на нее взглядом. Но разобрать его записи все никак не хватало сил. Иногда Даша бралась за них, доставала из прозрачной папки, разбирала бисерно-мелкий почерк, уходящий под углом вверх, как стая перелетных птиц.

...Он был первым из их большого, но все-таки провинциального города, кто закончил Литературный Институт; прекрасный, душевный человек, специалист высшего класса, имевший публикации в разных журналах. И спившийся интеллигент, побывавший чуть ли не во всех институтах, школах и клубах города... Даше осталась в память о нем стопка бумаги, печатная машинка и гитара, очень хороший инструмент, бог весть почему сохранившийся в его голой квартире.

Отец и мать сходились и расходились многократно, делили имущество, ругались и, наверное, все-таки были очень привязаны друг к другу, раз каким-то образом прожили двадцать пять лет вместе. Даша отчетливо помнила то время, когда отец с матерью еще жили одной семьей, и болезнь его не перешла в хроническую стадию.

Ей было лет семь. Они отдыхали на даче, или в каком-то охотничьем домике в лесу. Вернее сказать — в тайге. Такого леса Дарье больше никогда в жизни не привелось увидеть. Днем они с матерью ходили собирать грибы и ягоды, которых вокруг было полным-полно. А вечером, если шел дождь, сидели у печки, а если погода была сухой, разжигали во дворе костер, в специально сложенном для того открытом очаге. И на открытом огне мать готовила им ужин. Даша очень любила сидеть возле костра, хоть матушка на нее постоянно покрикивала.

— Дарья! Ну отойди же, ради Бога! Ведь ошпарю, будет нам тогда мороки! Или одежда от искры вспыхнет.

Но Даша была твердо уверена, что одежда ее ни коим образом не вспыхнет, ведь огонь ей друг. И не понимала: почему некоторые зовут его злым. Правда она не раз слышала здесь от взрослых, что вот в такие-то годы тайга горела. Ей было очень жаль, до слез жаль этого леса, каждого дерева, каждой травинки. Вспоминая те слова, она говорила огню: " Будь им друг, так же как мне". Ведь все деревья казались ей огромными, добрыми, тихими, когда они с матерью ходили по лесу. Осень выдалась на редкость погожей.

Отец каждое утро ходил на реку удить рыбу. Женщин с собой он не брал, оставлял дома. Возвращался после обеда или даже к вечеру, сам чистил рыбу, сам солил, сушил или вялил ее на костре. От него приятно пахло смолистым дымом. Даша и тут любила во всем "поучаствовать". Отец делал всякую работу очень ловко, и не прогонял ее от себя. Под солнцем лицо его стало еще темнее, черные, как у Дарьи, только прямые волосы, падали на лоб. Он весело улыбался, и скулы его казались ещё шире чем обычно, лицо совсем круглело, а глаза становились узкими. Даша с опаской смотрела на живую рыбу, зубастую и большую. А потом все же любила есть копченое, белое рыбье мясо.

— Ну что, Дарчонок, нравится тебе здесь? Или хочешь в город? — спрашивал ее отец.

— Останемся здесь, — уверенно отвечала Даша, зная что и отец хочет того же.

— Чему еще ребенка научишь, — недовольно отзывалась мать, — Ей в школу нужно идти, итак много пропустили.

А Даше в школу совсем не хотелось. Там было скучно и шумно. Она боялась своих одноклассников. Больше любила сидеть дома, читать книжки. Даша знала, что отец бы с легкостью сказал: "Да ну ее, эту школу! Мы будем жить в тайге, ловить рыбу, собирать ягоды. Читать, считать и писать я тебя сам научу, не хуже чем в школе." Отец никогда не был с ней строгим, всегда все понимал.