— Этой силой буду я.
... и эта сила была устращающе велика. Битва Внезапного Пламени — как мало могли выразить эти слова о том ужасе пламени и дыма, невероятно правдоподобных иллюзий-драконов и совершенно неправдоподобных, но куда менее иллюзорных валараукар, Майар Огня, меняющих форму, неуязвимых, возникающих то там, то тут, проносящихся черными смерчами над затканной серым удушливым дымом равнинами.
Победа была полной. Может быть, так не казалось Эльфам, с истошным упорство бросавшим новые и новые силы на оборону каждого ущелья — но для Цитадели вполне достаточно было выбить врага с Ард-Гален. Был захвачен и Дортонион, но Гондолин остался в неприкосновенности — и кто хотел считать, что по неким особенным причинам, продолжал так считать. Но был ответ и куда проще: и Владыка и его подчиненные прекрасно понимали, что самый опасный враг — враг загнанный в угол. Лишенный всего и вся, мечтающий только о смерти. Гондолин не нападал — Гондолин был оставлен в целости. Пока.
До весны Анфауглит, как теперь называли Эльфы Ард-Гален, лежала в руинах под толстым слоем пепла. Случайный путник мог бы, впрочем, удивиться тому, что все деревья стоят как и раньше, хоть и почерневшие от пепла и гари. Но случайных путников там не было. А весной мощные потоки неожиданно сильных для этой местности дождей смыли пепел и уголья — и оказалось, что земля жива. Живы были деревья и цветы, травы и кустарники, даже цвели на удобренной золой земле еще пышнее и ярче.
На новые земли пришли крестьяне. Рубеж сдвинулся далеко на юг и теперь посередине между Цитаделью и новой границей ожерельем легла цепь вспомогательных пограничных застав. Теперь воины, покидая границу, отправлялись туда, а не как раньше, в Цитадель, до которой теперь было более пяти дней пути.
Это была хорошая весна, впервые за многие годы.
А лето принесло неожиданный удар для Наместника.
С самой весны он периодически напоминал нахального кота, пригревшегося на теплом солнышке: с его плеч свалилось одним махом несколько забот. Есть новые земли. Прекратились бесконечные изматывающие стычки на границе. Весна — пора расцвета и радости. Любой из Майар умел чувствовать природу тоньше и острее самого чуткого эльфа, если не закрывался от нее по каким-то своим причинам. Весна... Тепло и любовь. Любовь — чувство, которое можно испытывать в своей жизни вновь и вновь, а если жизнь бесконечна — то бесконечно, и не утратить волшебной остроты ощущения, поселяющегося в тебе с приходом ее.
А потом пришло неожиданное донесение. Король Нолдор Финголфин решил почтить их визитом. Да не просто визитом — вызовом Владыки на поединок.
Первым и наиболее естественным побуждением Артано было отправиться ему навстречу и тихо убить под покровом ночи. Или отправить на то же самое отряд орков. Но вот, на беду, посланец оказался не в меру расторопным, и весть первым делом попала не к нему, а к Владыке — вопреки обыкновению.Обычно бывало наоборот — он собирал у себя все донесения и потом докладывал только о наиболее важных. И в самом деле, убеждал себя Наместник, ну не доносить же ему о каждом мешке пшеницы собранном каждым крестьянином в каждой далекой деревушке? Но дело было в ином — получив какое-либо известие, иногда выпадала возможность самому успеть отдать приказ. А его приказы были во много раз более жесткими. Жестокими. Он давно перестал жалеть чужую кровь. И — ему нравилось ее не жалеть. Оттого, выполняя разумный и сдержанный приказ, он чувствовал себя скованным и неудовлетворенным.
И потому вел эту хитрую дипломатию. Разумеется, об его самоуправстве Владыка узнавал очень быстро и чаще всего от него самого. Повторялась одна и та же сцена — жесткий выговор, покаянные извинения. И — через какое-то время то же самое. Это была взаимная игра, в которой один не хотел сдерживать своей жестокости, а другой не хотел принимать сам таких решений.
О нет, он вовсе не был интриганом... Ни на каплю не стремился ограничить власть своего повелителя. Он был предан, предан бесконечно — одно слово, и он, не колеблясь, шагнул бы вниз с башни Цитадели. И каждое слово выговора било его больно и крепко. И он подчинялся во всем — кроме одного. Ему нравилось убивать. И он делал это так часто, как это было возможно. Своими руками или руками подчиненных — неважно.
И вот к Цитадели по поседевшей от летнего жаркого солнца скакал Король Нолдор. Тот самый враг, лишенный всего, прижатый к последней стене своей чести, которого побоялся бы оставить за своей спиной любой завоеватель.
И был вызов — громкий и оскорбительный, и спокойно-бесстрастное лицо Владыки, внимательно оглядевшее всех собравшихся в кабинете, и чьи-то глаза — не Артано, он мог бы в этом поклясться — полыхнувшие идиотской романтической тоской: "Неужели не ответит на такой вызов?!". И судорога черного гнева, пробежавшая по лицу Вала, такая, какую он видел едва ли больше трех раз.
А потом он преградил собой дверь — потому что не осталось уже ни покорности, ни чинопочитания, ни каких-то сантиментов, а был только яркий миг прозрения, в который Майа понял, что он сам уже сильнее — и физически, и той особенной силой, которой измеряют свой жизненный срок Айнур... И единственное желание — наседки, кошки, защищающей своих котят от громадного хищника: "Не пустить! Любой ценой!"
Но взгляды схлестнулись двумя звенящими клинками — для посторонних это был миг, доля секунды, но для двух Айну — диалог и поединок воль и сил. И впервые он, младший Айну, Наместник, ученик — выдержал взгляд и одержал победу. И тут же отшатнулся, едва заглянув за край чужого сознания: победа была поражением. Именно сейчас, показав свою силу без маски вежливости, он сам определил — поединку быть. Потому что не могло быть двух равных по силе вокруг одного трона...
— Этот поединок — мой!
И жесткая рука схватила его за плечо, отбросила в дальний от дверного проема угол — безжалостно и торопливо. Удар тяжелой двери оборвал этот бессмысленный спор.
... А потом он смотрел вниз из окна кабинета. Вниз, где перед парадным входом в Цитадель, шел поединок двух мастеров меча. Прекрасный, удивительный по красоте поединок, как всегда бывает, когда сходятся два истинных мастера. Но Майа было плевать на эту красоту, он только считал удары, которые раз за разом пропускал его повелитель, и в сердце разрывалось нечто, чего он еще никогда не знал — какая-то особая ненависть, темная и удущающая. "Всех убью, буду убивать долго, долго, все это подлое племя, всем отомщу — за каждый удар, за дерзость и наглость... Ни одного не оставлю в живых, пока сам жив — нет прощения!..". Пульсировала в висках ставшая неожиданно живой и горячей кровь, бился в груди невысказанный, зажатый в глубину стон. Ненависть — оранжевые пятна в напряженных глазах, сорванные в кровь о камень подоконника ногти и нет желания их залечить, закушенная губа. Ненависть, черной метлой вычищающая из души все то мягкое тепло, что он сумел накопить за время весны и идущая намного дальше — в самую его суть, и нужно держаться изо всей силы за привычный и фальшивый внешний облик, чтобы не вылиться расплавленным металлом в Черный Ужас, воплощение демона смерти и возмездия... Ненависть, перестающая быть горячей, когда она проходится своим черными прутьями роковой метлы по самому глубинному в тебе, остывающая и леденеющая потеками грязной воды в самой сердцевине твоей сути... Непоправимое. То, что ты никогда не изгонишь из себя. То, с чем будешь бороться в кажый миг своего существования, и ты можешь побеждать сегодня и завтра — но оно победит все равно.
А потом эльф упал и Майа ринулся вниз по ступеням. Но была еще невесть откуда взявшаяся проклятая птица — Артано не сразу и узнал в ней валинорского орла, и острые когти, направленные в лицо его повелителя, уронившие его на землю.
... Когда он поднимался вверх по ступеням в личные покои Владыки, неся на уверенных руках бессознательное тело Вала, он не думал ни о чем. Он не думал ни о чем и когда привычно выполнял целительскую работу — он видел многих людей, раненных намного сильнее.
Задумался он, только сидя долгую ночь у ложа, на котором глубоким сном, порожденным его заклинанием, спал его Владыка и Учитель. Сидя, как когда-то — во времени казавшемся счастливой сказкой, сидел тот рядом с Артано.
И единственной мыслью было — "Что же теперь делать?"...
Первая Эпоха год 350
Пленник был по виду типичным Элда — тонкий, легкий, весь словно в ореоле исходящего от него света. Судя по чертам лица, мать или отец его были из Ваниар, но он все-таки был здесь, а значит, был по духу Нолдо. Его легкая, не по времени года, одежда была из тонкой ткани, без привычной для эльфов богатой вышивки — только по вороту рубахи тянулась серебряно-изумрудная строчка, изображающая ветки можжнвельника. Руки стянуты за спиной — против обычая Цитадели, скользящим узлом, затягивающ имся при каждой попытке освободиться еще сильнее. И стянуты, судя по всему, давно — вокруг веревки темные, почти черные полосы.
Можно бы было оставить его так, связанным. Можно было бы просто убить. Но сейчас ему хотелось не крови — беседы. А стянутые руки, по разумению Майа, могли бы, причиняя пленнику боль, помешать ему. Исказить его мысли, облечь их в несвойственную ему форму. Потому он шагнул эльфу за спину, подметив с недоброй радостью, как тот выгнулся и замер, видимо, ожидая удара клинка, и одним ударом рассек путы. Вернулся на свое место, молча указал эльфу на скамью напротив себя, на которую тот тут же повалился боком, стискивая руки всем телом, словно пытаясь спрятать их от недоброго и радостного взгляда. Потом отвернулся к окну и стал ждать. Ждать, пока пленник перестанет, истово сжимая зубы, стискивать между грудью и бедрами руки. Эльф так старался не подавать виду — и все равно это было бесполезно, ибо колющая, щекочущая и сводящая судорогой боль в занемевших кистях была сильнее, чем можно стерпеть, не подавая вида.
Потом боль отпустила и пленник поднял голову. Странным был его взгляд — испуганным, затравленным и обреченным, но все же полным какого-то упрямого сияния света и и веры в запредельное нечто. Большие серые глаза смотрели с юношеским упрямством и дерзостью. Тонкие черты лица, золотые пряди крупно вьющихся волос. Под левым ухом — бледно-розовый штрих хорошо затянувшегося шрама. Опять Майа обратил внимание на уши эльфа — гораздо более удлиненные, чем у людей, но при этом красивые и пропорциональные. Да, эльфы были куда более прекрасны внешне, нежели люди — чтобы не признать это, нужно было быть слепцом или лжецом. Рядом с ними любой человек казался гораздо более неуклюжим и грубо скроенным, чем был на самом деле.
А этот был — дивным цветком иного мира. Необычно тонкий и словно сотканный из золотого и серебряного сияния, слишком утонченный даже для эльфов. И слишком юный, это было видно, хотя обычно возраст взрослого эльфа определить было невозможно.
— Как твое имя, Элда?
Эльф не ответил, дерзко блеснув сияющими глазами. В полумраке подвала крепости на Волчьем острове пленник мог заменить собой светильник. Значит, он побывал в землях Амана. А, скорее всего, был там рожден. Но не был он похож на воина, не был — что же надо было ему, безоружным схваченному в одной из деревень вблизи Цитадели? Шпион? Не может быть — что за шпион, пришедший на деревенскую площадь и ставший говорить с людьми. Но кто же тогда — проповедник сродни тем, что когда-то заморочили головы Трем Племенам? Не похож он и на проповедника: те были опытны в дискуссиях, умудрены опытом и вообще выглядели основательно. А этот был — мальчишка, щенок. И все, что было при нем — изящная флейта эльфийской работы. Даже никаких украшений, что вообще было ни на что не похоже.
— И еще раз я спрашиваю — как твое имя? Это ничего не меняет, но мне хотелось бы звать тебя по твоему имени, а не имени твоего народа.
— А как твое имя?
Слишком уж дерзкий голос — и слишком неуверенный. Знал он, знал превосходно кто перед ним и где он находится: его везли сюда. не завязав глаза, и не раз говорили — чтобы припугнуть — к кому везут.
— Ты знаешь мое имя. И имя, и все те прозвища, которыми вы щедро наградили меня. Выбирай любое.
— Как ты сам называешь себя?
Не может быть — этот птенец настроен мирно... Среди всех пленных, с которыми ему доводилось беседовать, этот был первым, поинтересовавшимся такими подробностями. Прочие предпочитали называть его как-нибудь позлобнее, благо подобных прозваний у него что в Квэнья, что в Синдарине было навалом.
— Гортхауэр.
Имя, произнесенное по правилам Квэния, но данное на Кэнно, языке Цитадели, упрощенном и обогащенном словами из людских наречий пра-эльфийском, языке Элдар Мориэн, теряло всякий смысл и переставало быть именем. А истинным его смыслом было — Вождь Волколаков.
Пленник про себя несколько раз произнес новое для себя имя, катая его на языке, словно пробуя на вкус.
— Зови меня Эленаро.
Эленаро, Звездное Пламя. Не было это его истинным именем — в лучшем случае, одним из тех многочисленных имен, которые тащит за собой каждый эльф. Но и это было уже неплохо.
— Откуда ты, Эленаро?
Спросил, назвав имя с легкой усмешкой, давая понять, что не поверил. И пленник улыбнулся, услышав это — непроизвольно, одними уголками губ. И все-таки — улыбнулся, невероятно!
— Издалека.
— Мне так и придется тянуть из тебя по слову? — спросил Майа, демонстративно поигрывая кинжалом, которым до того перерезал веревку. Эленаро явно испугался, чуть даже отпрянул от него, словно это могло бы помочь, нахохлился и сразу стал похож на сотого по счету пленного эльфа, только сыпавшего оскорблениями в адрес всех и вся, пока удар меча или кинжала, или острые волчьи зубы не обрывали его жизнь.
— Я из Восточного Белерианда.
— Из чьих владений — Амрода с братом?
— Да.
— И каким же образом ты оказался на наших землях, в деревне, в которой тебя схватили?
— Просто пришел. — мило улыбнулся мальчик.
— "Просто пришел!" — ехидно передразнил его Артано. — "Просто пришел" мимо пограничных застав, мимо орочьих поселений, мимо всего?! Не морочь мне голову. Позволь обьяснить тебе сразу — ты жив только потому, что я хочу поговорить с тобой. Неверное — лживое или неосторожное — слово, лишнее движение, упрямство или наглость — и твой бессмертный дух отправится прямиком в Чертоги. Итак, повторяю еще раз — как ты сюда попал? Как и зачем?
Пленник надолго задумался, видимо, внося существенные коррективы в свою манеру отвечать на вопросы. Это было к лучшему — ему нужен был этот разговор. Нужен не только потому, что таков был приказ Владыки — нужен был для себя, чтобы что-то понять в противнике. Вовсе не затем понять, чтобы попытаться перебросить мосты через пропасть вражды — но для того, чтобы более точно наносить удары. Но ему нужен был и особенный собеседник — такой, что был способен не только кидаться однообразными оскорблениями, но и выразить что-то от себя, раскрыться, пусть даже ненамеренно. А этот мальчик казался неожиданным подарком судьбы — и настолько к месту, что на миг он усомнился, не подослал ли кто этот замечательно подходящий, и, вполне возможно, фальшивый, подарок к нему нарочно.
