Репетиция (Тень Командора)

— Франсуа, по-моему, это называется "Ноев ковчег"...

Франсуа засмеялся, потянулся к Колло, поцеловал, взял за руку.

— Но вот беда, на Ноя ты не тянешь, — сообщил Колло с глубокомысленным видом.

— Почему это? Я люблю животных!

— Тогда иди делай обрезание.

— Тьфу, черт, Колло!!! — заржал Франсуа. А когда отсмеялся, тихо сказал:

— Знаешь что.. Ты, конечно, можешь больше всех на свете любить Жана Батиста Мольера...

— Ну, ну, и что дальше?

— А вот я... Можно, я буду любить тебя? А? Мне очень хочется... — рожица Франсуа, и без того всегда мягкая и ясноглазая, осветилась выражением детской доверчивости, трогательным и немного пугающим на лице взрослого, как-никак, парнишки...Но это была, насколько я мог судить, не игра. Похоже, Франсуа действительно испытывал некое сильное чувство...

Колло мрачно-мрачно посмотрел на него.

— У меня духу не хватит сказать тебе "нельзя", — буркнул он. — Это все равно что ударить калеку или отодрать мертвецки пьяную бабу. Никакого удовольствия и на душе потом погано.

Ох, как я ненавидел подобные его высказывания!. Не то чтоб я сильно возражал против честности, но Колло всегда выбирал такие слова, чтоб правда ударила побольнее. Я имею в виду, что он не был таким от природы — он прекрасно умел быть тактичным и деликатным, но куда чаще предпочитал именно что причинить боль, ему доставляло удовольствие ткнуть тебя иголочкой в самое сердце — дернешься или нет? Взвизгнешь или нет? Даже странно, что он, чрезвычайно чувствительный на сцене, в жизни презирал открытость, беззащитность, ранимость. Они вызывали в нем желание ткнуть побольней.

Франсуа действительно вздрогнул, словно ударили. Похоже, вот уж чего он не ожидал — так это того, что после всего случившегося меж ними его по-прежнему не будут беречь. Нисколечко. Ни капельки.

Он, опустив глаза, как-то неуклюже слез с постамента и понуро побрел подбирать свои разбросанные вещички.

— Ну и извалял же ты меня в пылище, — сказал он, оглядывая местами почерневшую рубаху.

— Попроси, бабы постирают.

— ... И застежки на штанах ты мне не расстегивал...

— Как это не расстегивал?

— ... а просто поотрывал.Спасибо тебе большое. Как я по городу пойду в сползающих штанах, интересно мне...

— Иди без штанов, поклонников прибавится.

Колло не сказал "поклонниц". Ах дрянь... Но Франсуа словно бы не обратил на эти слова никакого внимания — он сосредоточенно пытался привести себя в порядок. А когда ему это кое-как удалось, он поднял голову и уставился на Колло — я хорошо видел этот взгляд, совершенно не мужской, полный боли и тревоги. Колло, словно почувствовав его спиной, обернулся. Теперь они стояли глаза в глаза.

А у меня больше не было сил смотреть на это. Не Мольера репетировали эти бедные мальчишки, а свою нелепую судьбу. И хорошо, что не торчал над ними этот вариант карающего ангела Господня — статуя Командора...

Я дернул Иветт за рукав, она понимающе кивнула, бесшумно опустила корзину на пол — найдут так найдут — и мы словно по воздуху выбрались прочь.

Дверь черного хода осталась открытой.

Франсуа вздыхает, глядя на Колло, и бесстрашно ему улыбается. Он почему-то нисколько не верит, что тот не хочет иметь с ним дела и дальше. Колло, не отвечая на улыбку, натягивает рубаху.

— Жрать хочется, — грустно говорит Франсуа.

— Сказано тебе — не заслужили...

— А откуда пирожками несет?

— Тебе мерещится, обжора.

— А вот и нет, — Франсуа тщательно принюхивается и идет прямо за тот самый щит, где невидимо стояли ненужные свидетели кое-какой сцены... Колло слышит его удивленно-блаженный возглас, и Франсуа, выскочив из-за щита, водружает на командорский постамент свой трофей.

— Колло, — говорит он, жуя пирожок и жмурясь от удовольствия, — жри, а? Ты никогда ничего не жрешь.

Но того явно куда больше интересует торчащая из корзины бутылка вина.

— А еще интересно, кто же это у нас тут только что был, — говорит Колло вдруг и тоже ныряет за щит, словно зверь в кусты. — Ну ясно, что кто-то из бабенок... добрая душа... Заодно и полюбовалась на нас с тобою...

Выйдя из театра, они бредут гулять по спящему городу, выбираются в предместье, по-ноябрьски золотистое и немного туманное, идут дальше, пока не оказываются за городом, в лесочке. Где и срываются с цепи — носятся друг за другом, валяют друг дружку по опавшей листве, ежатся от прохлады, полусодрав друг с дружки одежду.

— Ай, мурашки какие, — Колло касается языком южной, нежной, беззащитной перед этим ноябрем кожи Франсуа. Тот тихо смеется от щекотки, а потом его большущие карие глаза становятся совсем уж как каштаны, и он испуганным шепотом сообщает:

— Они же меня утащат! И, наверно, съедят...

— Кто?! — вздрагивает Колло. Тот держит правдивую трагическую паузу, а потом еле слышно шепчет:

— Мурашки...

— Тьфу, б...!

Приходится задать Франсуа жару, да хорошего...

Катаясь в обнимку по листьям, смеясь, целуясь, они сами не чувствуют, как оказываются на краю овражка... и катятся по склону вниз. При этом Колло издает восторженный вопль, а Франсуа — испуганный.

Боязливо приоткрыв глаза, Франсуа обнаруживает, что с ним ничего страшного не случилось. Во всяком случае, он в полной целости и сохранности лежит на Колло. А тот не подает признаков жизни, что несколько настораживает... Ресницы опущены, губы полуоткрыты, к щеке прилипла черная стрелка жухлой травинки. Франсуа смахивает ее.

— Эй, с тобой все в порядке? — шепчет он.

Нет ответа.

Франсуа осторожно сползает с него. Вроде никаких заметных повреждений...

— Колло, ну не пугай меня! Ты живой, а?..

Вот еще не хватало, чтоб он треснулся башкой о какой-нибудь камень на склоне! Франсуа пугается окончательно, тормошит трупик за рукав, хлопает по щекам...

— Ну ты что, я ж тебя не дотащу, — бормочет он, — Ну что с тобой случилось, Колло, ну как тебя угораздило, негодяй, тупица ты этакая, ну открой же свои дурацкие зенки, ну успокой меня, ну...

Франсуа умоляюще смотрит на бледную недвижную физиономию... и готов завопить и от радости, и от ярости, когда она медленно расплывается в гадкой улыбке.

— Испугался, Шиповничек?

— Скотина!

— Репейничек...

— Ослище!

- Ромашечка!

— Сука!

— Одуванчичек...

— Животное!

— Повторяешься, тебе щелбан.

— Неправда, не было животного, раньше я сказал "скотина"! — смеется Франсуа, целуя вредную морду.

— Ну вот, я его цветочками, а он меня скотиной... А также сукой и ослищем. Как представлю себе эту... гарпию...

— Цветочки... и зверьки... — мечтательно произносит Франсуа, — По-моему, мы с тобой в раю.

— Не знаю, как ты, а лично я пока в луже...

Домой они идут, стараясь не привлекать ничьего внимания, по задворочкам. С Франсуа начинают сползать окончательно пришедшие в упадок штаны, у Колло весь сюртук сзади в грязи, в волосах у обоих осенние листья и мелкий лесной мусор, и запах леса, и осенней прелости, и еле уловимый запах их любви...Впрочем, по-настоящему дико выглядел как раз элегантный Франсуа, чьи белейшие чулки от грязи обратились в полосатые гетры... а что до Колло, у того они и так были полосатые и торчащие при этом из раздолбанных рыжих башмаков с высоким голенищем.

Оказалось, дома их ждал Гюбер.

— Это что за явление лешего с кикиморой? — громыхнул он, — Вы в каких канавах валялись?! Ладно этот, но от тебя, Франсуа, не ожидал...

— А что "этот", что "этот"?! — привычно заверещал Колло, — Мы ж трезвые, мсье Гюбер, честное слово, трезвые!

— Поди сюда, дыхни... Надо же, трезвые... И это вы в трезвом-то виде так по городу ходили?! Бесстыдники и идиоты! Что о нашей труппе люди подумают?! Колло, повернись-ка... Почему в башке листья? И где тебя валяли? В навозной куче под пастухом лежал, что ли?..

Франсуа с ужасом сунул руки в карманы, пытаясь подтянуть штаны, чтоб Гюбер не спросил чего-то подобного и у него. Но тот и не собирался — очевидно, будучи совершенно уверен, что если парни и влипли в какую историю, то исключительно по инициативе и вине Колло.

Франсуа впервые своими глазами увидел — и зрелище ему не понравилось — как Гюбер иногда обходится с Колло. Может, конечно, и в воспитательных целях... но Франсуа считал, что подобным воспитанием нужно заниматься тет-а-тет, а не на глазах у всей труппы, выбравшейся из комнат на рев Папаши Гюбера. Тот уже сграбастал Колло лапищей за ухо, и тот зажмурился обреченно, словно зная, что сначала будет разуму вопреки трепка, и лишь потом разберутся, а заслужена ли она.

— Ты долго будешь нервы мне портить, скотина?! Где ты шлялся, я тебя спрашиваю?! Какого черта из театра смотались, я вам что велел — репетировать! Где ошивались?!

— Да пустите же его! — не выдержал Франсуа. — Ему больно... Ничего не случилось, мы просто ходили гулять, и все мы отрепетировали...

Гюбер выпустил пылающее ухо Колло и повернулся к Франсуа.

— Ну, посмотрим сегодня вечером. А пока ступайте, в порядок себя приведите... на чертей похожи!

Колло, молча потирая пострадавшую часть тела, сбросил прямо на пол грязный сюртук — и отправился в их с Лагранжем комнату, так грохнув дверью, что с двери посыпалась краска.

— Истеричная девица, — буркнул Гюбер.

— Нет, — сказал Франсуа, побледнев, — Просто вы его обидели, мсье Гюбер... Зачем вы с ним так — и "скотина", и за уши при всех...

— Франсуа, сынок. С ним иначе нельзя. Не понимает он иначе. Будто уж ты не нагляделся, как он себя ведет?

— А может, потому он так себя и ведет, что вы его не уважаете? — спросил Франсуа, сам дрожа от своей дерзости.

— А пусть ведет себя прилично — буду уважать.

— Замкнутый круг, — сказал Франсуа.

— То грызутся, то защищать друг дружку кидаются, — проворчал Гюбер. — Чудны дети Мельпомены...

Они при Гюбере бросили монетку.

— Колло, твое...

Из записок Лагранжа

Они все же отрепетировали, черт бы их подрал.

Ничего подобного я никогда не видел на французской сцене...

И, думаю, никто не видел...

До спектакля оставалось полчаса — а Колло и не думал гримироваться. И костюма не надевал -разве что штаны с ботфортами, а сорочку оставил свою. Я напомнил ему... и он меня послал не стану говорить куда. Да и Франсуа почему-то тоже сидел в том же виде. Обоих как будто не интересовало, что им сейчас на сцену.

И они так и вышли — со своими свежими, без грима милыми, славными молодыми мордашками, со своими лохматыми гривками, без всякой пудры, париков и шляп.

Не скажу, чтоб мне это не нравилось — так они выглядели лучше, что там говорить.

Их стройные, тонкие, отдрессированные уроками танца тела, их чуткие и нежные души наконец творили на сцене то, что считали нужным. Не скажу, чтоб я был согласен с такою трактовкой пьесы — но они почти переубедили меня. Я верил в то, что Дон Жуан и Сганарель любили друг друга... и даже в то, что они иногда не смущались это показать...

Я, как всегда, наблюдал, что там у нас с публикой... и был потрясен. Ибо лица мужчин были красными и хмурыми, но глаза все равно не отрывались от происходящего — а дамы... О, немного актеров я видел таких, чтоб могли заставить дам из общества ерзать в креслах! А они откровенно ерзали. И слишком блестели глаза, и слишком раздувались ноздри их припудренных носиков, носишек и носищ, а некоторые даже с дыханьем не могли совладать — с жарким дыханьем, которое так жжет грудь, что приходится приоткрыть рот, чтоб остудить пылающее нутро. А глаза их следили за нашими мальчишками, за каждым шагом, за каждым движеньем. И в ответ на каждый вздох женская часть зала вздыхала...

Аплодисменты гремели.

Успех был бешеный.

Ясно было, что завтра будет аншлаг.

Дамы рвались к сцене, чтоб самолично высказать свои восторги парням — и дотронуться до них. Я видел, КАК они хотели этого... .

Франсуа совершенно растерялся, когда их захлестнула горячая, тупая, не слишком ароматная волна чужого желания. Колло — недаром я учил его — всем им улыбался, иным целовал руку, иных одаривал многообещающей ухмылочкой...

Папаша Гюбер не сказал ничего. И труппу не собрал в пустом зале. Сам еще ничего не понял, наверное — но денег на попойку дал много.

И за вином — когда кончилось то, что купили по дороге — пошли ОНИ. Видно, просто хотелось остаться вдвоем хоть на пару минут, отпраздновать не фурор спектакля — а свою любовь...

Кто же мог знать, что их все-таки накроет тень Командора...

Колло и Франсуа, оба уже пьяненькие — дело было к полуночи — шли в ближайший кабак, весело смеясь, пихаясь локтями, то и дело останавливаясь и целуясь — Колло прижимал Франсуа к стенке или забору, и тот нисколько не возражал...

Идти было недалеко — и "актерский" дом, и кабак, не закрывающийся на ночь, были в предместье, через квартал. Ярко светила луна, да и вход в кабачок был освещен масляным фонарем.

Колло и Франсуа перестали тереться друг о дружку, зайдя в переулок, где был кабак.

Но это не спасло.

Потому что именно в этот момент несколько — нет, не несколько — не меньше десятка их было — хмельных горожан вывалились проветрить хмельные головы. Старая дружная компания — вовсе не пьяницы, честные лавочники и работяги, средь которых как-то затесались, между прочим, сынок местного судьи и единственный наследник местного аптекаря. Им обоим не стоило бы проводить время в такой компании, но пока тебе нет тридцати, а дома не ждут жены, а выпить и потравить байки больше не с кем — почему нет?..

Тот, кто первым из всех (местный мясник? местный колесник?.. ) узнал двух юных, веселых, красивых пареньков и мрачно засопел, никогда позже не говорил об этом ни на одной исповеди. Не считал, что это вопрос, заслуживающий внимания святого отца...

— Ах ты ж кто пожаловал!.. — сказал этот кто-то из толпы, не выступая вперед — зачем, его и так слышно. — А вас таких пускают в заведения, где приличные люди сидят?..

— В Париже пускают, — нагло отозвался Колло. — А в такой дыре другие понятия, да?..

Франсуа больно вцепился ему в локоть. Что ты деее...

Но Колло знал, что делал. Он НЕНАВИДЕЛ такое. Когда на него и на его товарищей смотрели так, словно они, произносящие со сцены великие строки — хуже провонявшего золотаря.

— А что ж тебе, милок, в Париже не сиделось? — спросил тот же голос, — Может, думал, что в провинции ТАКОЕ можно показывать — а в Париже, небось, за ТАКОЕ жопу надерут?