Звездолет "Иосиф Сталин"

Замысел был прост.

Чем топать на своих двоих через всю Африку они могли преодолеть, по крайней мере, половину пути атмосферой, вдалеке от ядовитых змей, ягуаров, крокодилов и британских шпионов. Недостатка ни в тех, ни в других, похоже, испытывать они не должны.

А вот вторую половину им предстояло преодолеть-таки своими ногами, для чего в самолет погрузили все, что могло понадобиться при пешем переходе — провизию, оружие, медикаменты.

Вместе с моряками корабельной команды они за полдня расчистили на берегу площадку и — вперед. Взметя винтом песчаный вихрь, самолет оторвался от африканского берега и направился в глубину континента.

С посадкой сложностей возникнуть не должно. Места в африканской степи хватило бы, как сказал командир, для всей авиации республики.

Биплан оказался пусть не комфортабельной, но вместительно машиной. Несколько бочек бензина на обратный путь, четырех человек со всем необходимым, он занес сюда легко и быстро. Зато теперь вопрос как отсюда выбираться, после случившегося-то... Самолет есть, а пилота — нет.

Да... В самом начале их насчитывалось четверо....

Осталось — двое...

Командира и пилота, товарища Малюкова, пришлось оставить в подвернувшейся по пути деревне еще неделю назад. Заболел командир так, что безо всякого микроскопа видно — дальше везти — потерять товарища. Григорий, взявший командование на себя, оставил его в надежде, что то, что не смогла сделать их аптечка, сделает туземная медицина. Жили же тут негры спокон веку и не переводились.

А третьего товарища они своими руками похоронили вчера. Змея, гадина подколодная, и ведь не по земле, а откуда-то сверху, с ветки... Обвила горло, ужалила — и нет человека. Вечная память товарищу.

Смерть, конечно, никому не в радость, но что обиднее всего, так это то, что в целях секретности даже обелиск или фанерную звезду на могиле поставить нельзя. Раз тут они по секретному делу, то и следов не должно остаться ни при жизни, ни после смерти. Только камнем привалили, да начертил он, макнув пальцем в воду, пятиконечную звезду на камне. Поднялось солнце — и исчезла звезда, как и не было её.

Он вздохнул и посмотрел на товарища. Кто знает, что от них останется... Может и хоронить будет нечего...

А Федор был плох. В его желтых глазах зрачки смотрелись зернышками черного перца.

— У тебя лихорадка, товарищ. Хинин нужен... Или, на худой конец, джин...

— Джин? — слабо оживился Федор. — Да. Джин это хорошо. Только где ж тут его взять? Вот если только товарищ Малюков нагонит, может у него первачом и разживемся. Тогда и полечимся...

Знахарь за лечение командира денег не взял, ни английских, ни советских. Пришлось оставить ему три литра спирта, в котором чернокожий доктор как оказалось, хорошо разбирался. Кто ж знает, может и впрямь поможет?

— Ты вон лучше туда погляди — красота какая!

И марева, из дрожащей синевы невозможным образом появилась вершина. Та самая. Они уже второй день видели её. Каменная громада Килиманджаро словно безо всякой опоры висела в воздухе. Темная синева, служившая основанием, постепенно приобретала коричневые оттенки, а вершина сияла ослепительной белизной, словно кто-то там рассыпал сто вагонов рафинада.

— Недалеко уже... — сипло сказал Федор, — дня два три, как думаешь?

— Это как пойдет, — осторожно отозвался Григорий. — Какая дорога будет.... Если ничего не помешает, то возможно... Выполним приказ.

Он старался не думать о том, что если Малюков все-таки погиб, то от оставленного самолета толку не будет никакого. А это значит снова мерить Африку ногами.

Он уселся рядом с товарищем. Солнечный свет лился на саванну потоком расплавленного золота. От этого даже прохлада тени казалась горячей.

"Три дня пути", — подумал он, отгоняя от себя видение высыхающей на горячем камне звезды.— "Три дня жары..."

Ох, тяжко в Африке...

СССР. Москва.

Февраль 1928 года.

...Покрытые лаком деревянные панели, украшавшие стену кабинета, отбрасывали на стол теплый свет заходящего солнца, и было довольно светло, но настольную лампу Сталин все же включил. Когда-то она стояла на столе у Ленина и стала для него вещественным доказательством преемственности идей и лозунга "Сталин — это Ленин сегодня!".

— Наши агентурные группы, Иосиф Виссарионович, прорабатывают горные вершины по списку номер два. Однако уже сейчас, на основании неполных данных можно сделать предварительные выводы. С Европой, учитывая складывающуюся политическую обстановку, как я вам уже докладывал, нам сейчас лучше не связываться. Нет пока сведений из Африки, но это самый трудный участок. Подождем еще немного. А пока наиболее перспективными считаю два направления — Индийское и Турецкое.

Сталин повернулся к карте. Менжинский коснулся указкой коричневого пятна Тибета и голубого — Черного моря.

— По обоим направлениям работа ускорена и через несколько недель можно будет принимать окончательное решение.

— А что с Джомолунгмой?

— В Индии, товарищ Сталин, у нас хорошие возможности. Очень все удачно складывается. В настоящее время там работают и наша группа, и экспедиция Рериха. Несколько лет назад ситуация сложилась таким образом, что прибытие четы Рерихов...

— Это какие Рерихи? — перебил его Сталин. Менжинский не стал вдаваться в ненужные подробности. Голова вождя не копилка для мелочей.

— Это наши Рерихи.

Сталин не стал переспрашивать, только кивнул.

— Когда они прибыли в Дарджилинг, расположенный на южных склонах Гималаев, их приезд совпал с бегством из страны Таши-Ламы — духовного правителя Тибета. Для буддистов это стало знаком приближения эры Шамбалы.

Сталин вопроса не задал, просто посмотрел на Менжинского и тот поспешил добавить.

— Шамбала, Иосиф Виссарионович, по их вере место, где небо связано с землей. Там проживают Махатмы — учителя. Рерих в свое время привозил от них письма Ленину... По существующей легенде эти Учителя будут в Шамбале до тех пор, пока правитель Шамбалы.....

Чекист на секунду оторвал взгляд от желтых сталинских глаз и заглянул в лист на столе.

— ... Ригден Джапо не соберет свое войско на последнюю битву Добра и Зла. Индийская секция Коминтерна сейчас пытается использовать эти сведения для пропагандистских целей. То, что мы будем делать, всегда можно объяснить тем, что мы готовим приближение эры Шамбалы.

Индия.

Февраль 1928 года.

... Из-за деревьев несло сыростью и чем-то еще, что сдохло там неделю назад и за эти семь дней наполовину сгнило. Аромат стоял такой, что скрыться от него никакой возможности не представлялось. Да и где скрываться? Товарищ Озолинь огляделся. Вокруг, насколько глазу видно, тянулось болото и другого более-менее сухого куска земли, чтоб лечь и вытянуть ноги, рядом не имелось. Ничего тут не было, кроме болотной вони и бесчеловечно красивых цветов в зарослях зеленых веревок и звенящей неизбывной злобой комариной стаи над головой.

Странная страна — Индия. Странная и страшная. Дышать нечем — душно, а уж крокодилы с комарами да змеями... Люди— черные.

Вспомнив о местных жителях, зло ощерился.

Конечно пролетарский интернационализм вещь правильная, только отчего-то тут не всегда выходило так, как полагается в теории. Он поймал себя на крамольной мысли и тут же поправился. Ну, этому-то конечно объяснение есть — сколько лет тут англичане эксплуатировали туземцев, морочили им головы.

Надо же, никто из местных крестьян в проводники наниматься не захотел. Никто! И кому отказали? Командиру отряда имени товарища Ригден Джапо! Буддисты, называется. Ну ничего... Сами с усами, справимся. Найдем нужное место. Заложим там город-сад на горе капиталистов всех цветов кожи...

Что говорить — тяжко. Тяжко! Но ведь возможно! Так как для большевиков вооруженных всепобеждающим учением Ленина-Сталина вообще нет ничего невозможного...

Рядом послышался шлепок. Его товарищ, Фима Бургис прихватив двумя пальцами, рассматривал здоровенного, в половину воробья, комара. Заметив раздраженный взгляд командира, улыбнулся обезоруживающе и объявил:

— Здешний комар против нашего в большом теле, но по части массовости и свирепости, безусловно, уступает советскому сибирскому гнусу.

Комар оглушено шевелил лапами, и непонятно было — толи помирает, то ли собирается с силами. Товарищ Озолинь шутки не принял, отвел глаза, сплюнул в болото. Индия, одним словом...

— Да ты патриот, я смотрю, товарищ Бургис...

Его комары тоже жрали, и он пытался отмахаться от них какой-то веточкой. Не березовой, конечно. Ветка оказалась какая-то чудная — гибкая как осьминожье щупальце и сок её жег пальцы.

— А по мне, что не комар — то кровопийца. А у кровопивцев, как учат товарищи Маркс и Энгельс, национальности не бывает.

— А бывает ОГПУ и Особое совещание...

Ему вдруг пришла в голову очевидная мысль: если уж они тут в этом болоте, то...

— А ведь, наверное, наши товарищи сейчас в разных местах работают. И в Америке и в Европе...

— И в Африке, — кивнул Бургис... — Сам понимаешь, товарищ, Революция-то мировая, а не местечковая...

Восточная Африка.

Февраль 1928 года.

... Веревки, словно напившиеся крови волосатые пиявки, врезались в тело. Еще утром Гриша чувствовал их, но теперь боль ушла, и он только видел, как меж витками вспухла бледная, обескровленная кожа испещренная ручейками дождевой воды. Муть в голове не давала собраться с мыслями. Сколько он стоял так, привязанный к столбу? Пять часов? Семь? Десять? Он не помнил.

Думать он уже не мог и с удивлявшим его самого спокойствием вспоминал когда-то зачитанную до дыр книжку Жюля Верна про пятнадцатилетнего капитана.

Лил дождь, капли неласково долбили по голове, по земле, по крытым листьями крышам хижин, но жизнь в деревне не прекращалась. Несмотря на непогоду, коренные негры степенно переходили из хижины в хижину, а дети и свиньи бегали друг за другом, перемешивая грязь, в которую превратилась земля.

У свободных от дел, настроение было праздничным — все готовились продолжать вчерашнее торжество. Начитавшийся в детстве авантюрных романов, Гриша не знал его названия, зато точно знал, чем это кончится для него. От этого знания иногда он, не стесняясь собственных слез, плакал, зная, что мучители ничего не увидят — дождь все скроет. Глаза единственного человека, кого он мог стыдиться, не мигая, смотрели на него с одного из кольев частокола, окружавшего деревню, куда каннибалы пристроили голову советского чекиста.

Федору Угольнику повезло меньше, чем ему, хотя кто знает, имеет ли тут вообще смысл говорить о везении?

Его негры съели вчера, оставив только голову, то ли из уважения к смелому белому, то ли испугавшись невиданных тут желтых, звериных, глаз.

Двадцатилетний чекист впал в забытье, а когда очнулся — небо над головой стало голубым. Серая пелена дождя раздернулась, показав солнце, и от земли сразу потянулись вверх струи теплого воздуха. Знойная духота еще не пришла, и Гриша попытался вдохнуть полной грудью.

Черт! Это ж надо как не повезло! До горы оставалось всего — ничего и тут засада... Не такая, что белые или зеленые бандиты делали, а какая-то своя, негритянская, с сетями, с веревками...

Хозяева тоже почувствовали перемену погоды.

В глубине деревни ударил барабан. Сперва негромко, словно пробовал тишину на хрупкость, а потом все громче и громче. То тут, то там двери хижин распахивались, выпуская жителей. Первыми, конечно, оказались вездесущие дети и свиньи. И те и другие с визгом забегали вокруг столба, создавая праздничную суматоху.

Несколько секунд их визг заглушал звук тамтама, а потом все перекрыл грохот далёкого выстрела.

Во влажном воздухе он прозвучал глухо, но узнаваемо.

— Мганга! — прошептал Гриша оставаясь в книжном бреду. — Идет великий Мганга!

Злость на писателя, придумавшего для своих книжных героев такой далекий от реальной жизни счастливый конец, подняла его голову. Он дернулся, попытался повернуться, но сил не хватило.

Откуда-то издалека донесся стук копыт.

Кто-то завопил, но крик оборвался выстрелом. Бабах!

Негры тут ходили пешком. Лошадь — это человек. Белый человек!

Лошадиный скок стал слышнее. Во влажном воздухе прогремело сразу несколько выстрелов.

Бах, бах, бах!

И тут же, не успело эхо смолкнуть, на площадь выскочил всадник. Только не белый, а свой, красный!

Гриша подумал, что бредит.

На его глазах, бросив поводья, товарищ Малюков болтался в седле грохоча обеими маузерами. Непрерывной чередой стволы плевались горячими пулями, а всадник уворачивался от копий и стрел. Конь под ним чужой, непривычный к бою, шарахался из стороны в сторону, однако командир не промахивался. Пистолеты били без промаха, выкашивая ряды каннибалов, выбравшихся из хижин. Черные тела, белые оскаленные зубы, пестрые накидки...

Вперед, назад, вперед, назад... Чернокожие пришли в себя, сообразив, что командир один. Прятались за маленькими загородками и, пуская оттуда стрелы, они перебегали с места на место. Только что с того?

Товарищ Малюков вскочил ногами в седло, став сразу выше на метр, и в шесть выстрелов положил незадачливых лучников.

С другой стороны бежал еще десяток.

Гриша видел их, но пересохшее горло не слушалось, и он только прохрипел что-то отчаянно-угрожающе. Товарищ чекист его понял. Одним движением он соскользнул в село и ни секунды не задержавшись, свалился с него, повиснув вниз головой.

Бах, бах, бах, бах....

Конь прянул в сторону, стрелы пролетели мимо, а пули вылетели из-под лошадиного брюха и нашли цель. Крики стали стонами и затихли. Чекист не стал нарушать сгустившейся тишины — он точно знал, когда следует остановиться. Враги кончились. Пока кончились...

Григорий смотрел на него, понимая, что все, что он видит — чудо. Чудо мужской и большевистской дружбы. Командир вылечился и не бросил товарищей, а догнал, пришел на помощь!

Товарищ Малюков снова сидел в седле, расслабленно опустив руки с маузерами. Дымок из вороненых стволов уже вытек, и они казались безобидными железками. В его расслабленности угадывалась нарочитость, но проклятые каннибалы не могли знать, что его командир — чемпион Управления по стрельбе "по-македонски", с двух рук одновременно, и эта поза не усталость от сделанного, а только готовность сделать еще больше.

Острый взгляд спасителя пробежался по окрестностям. Полтора десятка неподвижных тел, несколько еще дергающихся свиных туш, зеркала луж на земле, охапки поленьев. В свежем влажном воздухе тишина, нарушаемая только дальними криками мартышек да близкими хрипами умирающих. Не спуская глаз с хижин, командир спросил.

— Ну, что, товарищ Бунзен, не доросли здешние жители до классового сознания? Свой кусок мяса все еще дороже общественного блага ценят?

Гриша с перехваченным спазмом горлом, не ответил, только просипел со свистом, словно пробитая пулей гармонь.

— Молчи, товарищ, молчи... Сам вижу, что рано им про классовую солидарность рассказывать...

Двумя выстрелами он перебил веревку и молниеносно сменил обоймы. Глаза его метнулись туда-сюда. Полтора десятка трупов для этого стойбища не так уж и много. Очухаются туземцы, ей-ей очухаются...