Псих: часть 2. Отрыв

Я навскидку оценил расстояние до люка. Перевёл в человеческие пропорции.

Правы, чёрт меня задери. И крыло не в помощь — стоит почти вертикально.

Чёрт.

Нейродрайв чреват такими вещами. Мне следовало помнить об этом. Оценки легко смещаются, когда ощущаешь себя многотонной громадиной.

Обидная ошибка.

И ведь это я подарил парням надежду.

Движок заходился в предсмертных судорогах, а я никак не мог решиться уйти.

Надо уметь отступать, когда сделано всё от тебя зависящее; я не умел никогда, и это частенько подводило меня в жизни. И — я так и не научился этому искусству.

Медленно-медленно, очень нежно я стал опускать нос леталки — почти без тяги, всей кожей чувствуя под собой непривычную пустоту. Пустоту, неспособную удержать неподвижную машину — ни по каким законам.

Я, нейродрайвер, гордившийся тем, что понимаю леталку лучше, чем собственное тело, твёрдо знал — то, что я делаю сейчас, завершится беспомощным падением в пропасть. И всё же зачем-то продолжал делать это.

Может быть, ради глупой веры в справедливость.

* * *

Я так напряжённо ждал мига, когда окончательно исчезнет призрачная опора под крыльями, что едва не пропустил момент, когда на скользкое, изогнутое крутой дугой ребро крыла прыгнул спецназовец. Это был отчаянный прыжок — почти без шансов на успех — но такие вещи всё же иногда вознаграждаются. Немыслимо изогнувшемуся в бешеном усилии телу помог порыв ветра — и парень, толкнувшись от крыла, кувыркнулся в люк, практически на лету цапанул за поручень карабин страховочного троса, заорал:

— Зацепился!

И тут же я добавил тяги, снова задирая нос.

Им не понадобилось, пожалуй, даже четырёх секунд — этим ребятам, которых я легкомысленно обозвал наземными крысами. Они справились — прыгая на крыло тройками, раненый в центре, страхующие по краям, толкаясь от плоскости тяжёлыми шипованными ботинками, втягивая себя в люк по тросам — слаженно, будто репетировали этот трюк всю жизнь.

Мой движок пережил эти дополнительные секунды.

Я тоже.

Когда последняя тройка оказалась на крыле, я саданул по расщелине прямой наводкой — помня о телах, оставленных там по моему указанию.

И плавно прибавил тяги.

А вот разворачиваться начал только тогда, когда все оказались внутри и я закрыл люк.

И тут же нырнул вниз, к спасительному руслу реки, серой извилистой лентой уводящему меня из этого проклятого места — хоть бы мне не видать его больше никогда.

— Летим, — без выражения сказал спецназовец, первым прыгнувший мне на крыло — капитан и командир группы, как я выяснил позже.

— Группа на борту, — просигналил я базе. — Двое ранены. Принимайте.

Мне никто не ответил.

Наплевать.

Наверное, в тот момент я улыбался.

* * *

— Что это с ним? — изумлённо и испуганно спросил вихрастый парень, и даже в слиянии меня неприятно резанул его испуг. — Он живой вообще-то?

Они с капитаном стояли на пороге пилотской кабины, и речь шла обо мне.

Раненых, как смогли, разместили на полу в стрелковом отсеке; там же вщемились в тесные кресла ещё трое спецназовцев. А вот вихрастый с капитаном вошли в пилотскую — вошли и замерли на пороге, словно увидев призрак. Нет, я несправедлив к капитану. Замер вихрастый, заслонив и без того узкий проход.

— Жив, раз летим, — скупо бросил капитан, мягко подвигая вихрастого в сторону.

— А на вид, как вчерашний покойник.

— Нейродрайвер.

— Из этих, из штрафников, что ли?

— Он может нас слышать, между прочим, — заметил капитан задумчиво.

— Да вряд ли. Не похоже.

— Сядь в то кресло и помалкивай.

— Долететь бы ещё, блин, — пробормотал вихрастый, опускаясь на сиденье. — Командир, а может, у него уже того, крыша отъехала?

— Может.

— И что делать?

— Заткнись и молись, — отрезал капитан, устраиваясь в штурманском кресле.

* * *

Из леталки я вышел последним. Вышел на своих ногах, хотя и двигался словно сквозь густую, вязкую патоку. Так бывает во сне: когда бежишь изо всех сил — и остаёшься на месте; пружинящий воздух замедляет движения, не пускает тебя, и чем сильнее ты рвёшься, тем прочней увязаешь в неосязаемом аморфном киселе.

Раненых уже положили на носилки, над ними суетились медики. Комбат оживлённо обсуждал что-то с капитаном спецназовцев. Вообще вокруг было полно народу; я выделил обеспокоенное лицо Тараса, мрачное — Одноглазого, непонятно зачем припёршегося на поле.

— Джалис. Марш на губу, — бросил комбат через плечо спецназовца.

Ровно, не повышая голоса. И тут же продолжил разговор.

Я ответил:

— Есть.

Капитан оглянулся, подмигнул мне сочувствующе. На его чёрном от пыли и копоти лице весело сверкали белки глаз.

* * *

Когда я только разорвал слияние с замершей на площадке леталкой и у открытого люка началась суета, капитан задержался в кабине.

— Летун, помощь нужна? — спросил он.

Я выдавил:

— Нет.

— Ребята перенервничали сегодня. Ты не в обиде?

— Нет.

— Ну, тогда я пошёл?

Я удивлённо поднял глаза. Он у меня спрашивает?

— Я не много понимаю в леталках, — тихо проговорил капитан. — В нейродрайве — ещё меньше. Ты прости, если что не так. Но... В общем, спасибо тебе. И... Да. Спасибо.

Он помялся и вышел, а я так и не разобрался, что же он хотел сказать.

* * *

Навстречу мне шагнул Одноглазый. Пожевал губами.

— Псих, — изрек весомо. — Правильно тебя народ с ходу-то определил. А я, дурак старый, колебался. Психом тебе и зваться.

Я бы пожал плечами. Но мне было настолько все равно, что я не сделал даже этого.

* * *

Кажется, мне что-то говорил Тарас. Я уже не слышал. Я шёл в звенящей тишине, и сделал ещё шагов с десяток, прежде чем серый бетон лётной площадки вдруг вздыбился подо мной, рванул навстречу, и уже вблизи я удивился, какой же он, оказывается, ноздреватый и неровный, и Тарас почему-то хватал меня за руки, отчаянно разевая рот в беззвучном крике, это выглядело беспомощно и смешно, но смеяться не хотелось, и я просто закрыл глаза.

6.

Когда я очнулся, первым, кого я увидел, опять был Тарас. Вокруг белели стены лазарета, я лежал на койке, а механик сидел возле меня на табурете, опустив голову, и выражение лица имел усталое и страдающее. Помню, в первый момент я даже подумал — что ещё случилось плохого, о чём я не знаю?

Я не шевельнулся, не издал ни звука, но Тарас вдруг резко поднял глаза — и наткнулся на мой взгляд.

— Данилка, — произнёс он неожиданно тонким голосом. — Данилка. Ты... как, паря, а? Ты меня слышишь? Помнишь? Ты... моргни мне хотя б, что ли?

Губы не хотели меня слушаться, но я собрался с силами и сказал:

— Тарас.

— Ох, — эхом отозвался механик, и его губы, дрогнув, начали расползаться в неуверенной улыбке. — Ох. Данилка?

— Я.

— Ф-ф-уу... — выдохнул он шумно, улыбаясь уже неудержимо, широко и радостно. — Я испугался даже, что мне показалось. Ну ты как, паря? Нормально, а? Ну, скажи ещё что-нибудь.

Отпущенное мной грубое ругательство из арсенала спецназовцев прозвучало в моих устах как-то неубедительно. Тарас, однако, расцвёл.

— Я и доктору говорил — с моим летуном все будет в порядке! — заявил он с гордой уверенностью, которой совсем недавно и в помине не наблюдалось на его лице. — Я и не сомневался.

— Вижу.

— А ты как думал. Ты... тебе, может, воды дать? Ещё чего?

— Только не "ещё чего", — выпалил я торопливо, с лёгким испугом припомнив Тарасовы неисчерпаемые запасы спирта. Слова давались уже легче. — Воды — дай.

— Так я же не про то, — механик даже растерялся слегка, неловко нашарил трубку поилки. — Тут медицина знаешь, как пасёт? Это — потом. Когда тебя выпустят.

— Выпустят?

— Выпишут, хотел я сказать.

Почудилась мне в его тоне нотка неестественности?

— Тарас, не финти.

— Да я...

— Говори как есть.

— Ох ты ж...

— Говори.

— Формально ты — на гауптвахте, — жизнерадостно пояснил Тарас. — Тебе даже пост караульный прямо в палате полагается. Только Док сказал Бате, чтобы не смешил людей, а я сказал, что сам подежурю, а Батя поразмыслил, плюнул — и махнул рукой.

— Вот как.

— А ты думал. Ты тут такого шороху навёл...

— Тарас. Но я ведь спас тех ребят.

— Ты в армии, паря, — вздохнул мой механик. — Соображай. Ты прямой приказ нарушил, штурмовик угнал, напугал тут всех до потери пульса. Да еще Батю обматерил на весь эфир. То, что ты там кого-то спас — дело десятое. На самом деле, ты по гроб жизни должен свою счастливую звезду благодарить, что у Бати нервы крепкие, что тебя ракетой не долбанули да не включили "поводок".

— Не включили... — повторил я. — Ты точно знаешь?

— Конечно, а...

Тарасовы кустистые брови медленно поползли вверх.

— Вон оно как, — протянул он смущённо. — Я и не подумал. Выходит, ты решил, что включили. А потом противоядие вкололи, да? Ох, паря.

— Что? — переспросил я агрессивно.

— Зелёный ты ещё. Счастлива твоя звезда, не ведаешь, по какому краешку походил.

— Да почему?

— Нет никакого противоядия, Данилка, — совсем будничным тоном огорошил меня Тарас. — Эту байку новобранцам рассказывают, чтоб надежда оставалась, чтоб если тот на вылете вразнос пошёл, так заставить с перепугу леталку на базу вернуть. А противоядия нет. У нас уж давно никто не верит. Никто не слышал, чтобы штрафника с включённым "поводком" хоть раз откачали.

— Может, просто не стали?

— Может, и так, — неожиданно покладисто согласился механик. — Я им под черепушку не лазил.

Повисло в воздухе недосказанное: какая, к чёрту, разница?

М-да.

Насчёт того, существует ли вторая капсула, о которой трепались в учебке — с ядом мгновенным — я у Тараса спрашивать не стал. Просто не стал. Должна быть. Возможно, вообще только она и есть. Но...

Не хотел я это знать, да и выслушивать мнение механика не хотел.

Ни к чему.

Вместо этого спросил:

— Давно я тут валяюсь?

— Четыре дня.

— Почему же, если...

— Шок. Док так сказал — какой-то там шок, я слово не запомнил. Нейродрайверные дела. — Тарас улыбнулся чуть виновато. — Ты не волнуйся, паря. Главное — живой, остальное... Ты ведь крепкий. Док сказал — если в себя придешь, восстановишься.

— Конечно.

Я чуть-чуть храбрился. Было бы спокойнее, если бы я смог шевельнуть рукой или ногой.

Ничего. Главное — я их чувствую. И никаких фантомных выбрыков.

Говорить сначала тоже трудно было. А сейчас — нормально.

Ничего.

— И ты что, так со мной тут четыре дня и маешься? — спросил я Тараса.

— Почему же маюсь, — смутился он. — У меня даже раскладушечка припасена. Опять же, от работы отдых.

Вот она где, преданность.

— Тарас. Что ты знаешь о том, почему мне не включили "поводок"? Кто решил?

— Батя не дал сигнала.

— Почему?

Механик придвинулся поближе.

— Я слышал, — зашептал он заговорщически, — капитан Кухта трепался Фельману, что во время инцидента Батя на командном посту говорил, что если ты разнесёшь тот посёлок, так он только "за", туда ему и дорога, а на нейродрайвера-штрафника ещё не то списать можно, и что если Мосинский проект закроют, так ему наплевать, ему всё это уже хуже зубной боли, он боевой майор, а не надзиратель, и Мосина видал в гробу в белых тапках. А потом, когда до него дошло, что посёлок ты громить не будешь, он сказал — пусть парень попробует, все равно либо гробанётся, либо его без всяких поводков ПСНА накажет.

Тарас крякнул и замялся, и я счёл нужным вставить:

— Чушь. Все нормально будет.

— А то, — согласился механик. — Теперь точно.

И продолжил:

— Комбат и не сообщал никуда, не хотел сор из избы выносить. Сказал — сами разберёмся. Но Мосин прознал-таки как-то. Ну, ясно, что стуканул кто-то, но кто — неизвестно. Так Мосин позвонил Бате по "экстре", связь недешёвая, сам понимаешь, и добрых полчаса вваливал ему по первое число, Батя потом сутки ходил багровый, как пион. И... в общем, Мосин на днях приезжает. Все готовят шеи.

Тарас поёжился и тут же успокоил меня:

— Ты не бойся. Раз сразу "поводок" не включили, уже и не включат, а так... Дальше фронта не пошлют. Главное — веди себя паинькой.

— Ладно, — согласился я.

Вести себя паинькой — это не сложно. Это я сумею.

* * *

К приезду Мосина я уже мог ходить, и меня перевели на настоящую гауптвахту — в бетонное зданьице на окраине базы, наполовину бункер, одним боком скошенной плоской крыши вросшее в асфальт. Единственное окошко "губы", забранное мелкоячеистой сеткой, с внешней стороны находилось ниже уровня колен стоящего человека, а с внутренней — под самым потолком, и чтобы заглянуть в него, приходилось подтягиваться, цепляясь за неудобный бетонный уступ. Это упражнение я и проделывал с регулярностью идиота. Во-первых — ради тренировки, во-вторых — ради хоть и скудного, но все-таки обзора. И в-третьих — потому, что больше на губе делать было решительно нечего.

Ко мне никто не приходил. Прибытия полковника ждали в любой момент, и к охраняемой зоне не подпускали даже Тараса — я видел его пару раз в окошко торгующимся с караулом, но торг так и закончился ничем. Механик помахал мне рукой издалека — не унывай, дескать. Я и не унывал. Мосин, конечно, хитрый жук, но ничего особенно плохого я от встречи с ним не ожидал.

Полковник отчего-то задерживался, и дни ползли один за другим — медленно, как сонные черепахи. Отдых не шёл впрок; я извёлся от безделья и скуки, глядя на мир сквозь окошко двадцать на сорок сантиметров, бесконечное число раз измеряя шагами размеры камеры — четыре на четыре с половиной да по диагонали шесть. Отлёживал бока на жёстком топчане. Иногда я слышал гул не слишком далёких взрывов: ПВО базы расправлялась с ракетными атаками — успешно, но что-то слишком часто в последнее время возникала такая необходимость. Интереса ради я попытался прикинуть, сколько ракет и какого класса понадобится, чтобы пробить центральную защиту. Цифры получились внушительными, но при условии сосредоточения усилий — вполне досягаемыми. Веселья этот вывод мне не прибавил. Противно было сидеть взаперти в каменном мешке и думать о том, что на твою голову может свалиться ракета.

Появление Мосина, столь долгожданное, я проспал. Подскочил однажды от скрипа тяжёлой стальной двери (и почему тюремные двери всегда скрипят?) — и обнаружил в камере полковника, уставившего на меня неотрывный взгляд по-совиному круглых глаз. Я аж вздрогнул — в первый момент сцена показалась мне продолжением ночного кошмара.

— Ага, — сказал Мосин. — Боишься. Правильно боишься. Знает кошка, чьё мясо съела, э?

Я недоуменно потряс головой.

— Встать! — скомандовал полковник. — На выход.

На ступеньках крутой, ведущей вверх лестницы Мосин пропустил меня вперёд, и на свет нового, недавно занявшегося дня я вышел первым; последние отблески грязновато-алой зари ещё окрашивали восточную сторону неба, и склоны гор, до которых пока не доползли лучи солнца, имели неприятный багровый оттенок.

— Напрра-во! — раздалось из-за спины. — Десять шагов вперёд, ша-агом арш! Стой! Налее-во.