Величайший диктатор

— Мы сдаемся! — сообщил наш офицер на довольно посредственном французском.

— Складывайте оружие в одно место! Аккуратно, не бросайте об землю! По одному!

Офицер поспешно положил свой револьвер и извиняющимся голосом сказал:

— У остальных нет оружия, это журналисты!

— Целая рота? — с сомнением произнес француз, — Ладно, там разберутся. Отойти на десять метров от дороги! Руки держать поднятыми! Один дернется — расстреляю всех!

Он нырнул назад в башню, броневик пришел в движение, несколько раз проехался по револьверу и пошел догонять передовую цепь. Вторая машина отправилась следом, а третья осталась сторожить нас. Так мы стояли, пока мимо прходила вся французская армада. Странного вида танки, гладкие, словно морские камешки, вездеходы, бронированные и обычные автомобили, тягачи, возимые и самодвижущиеся орудия и ещё множество разной техники, о существовании которой я раньше и не подозревал. Не было только лошадей. Я больше не удивлялся быстрому разгрому нашей дивизии, теперь казалось странным, что французы с ней так долго возились. У Байерлейна должны возникнуть большие проблемы из-за этого прорыва, и спишет он все, как нетрудно догадаться, на трусливых и бездарных русских.

Французские солдаты в форме горчичного цвета с любопытством смотрели на нас и в шутку целились из карабинов, но никто не спешил заниматься пленными. Я уже решил, что в этой муравьиной суете вражескому начальству до нас нет дела — и, как оказалось, глубоко в этом ошибся. Среди пятнистой зелено-коричневой массы армейской техники вдруг показались черные угловатые автобусы без окон. Знакомые эмблемы на бортах — спецжандармерия! Сердце тревожно замерло: неужели они едут к нам? Да, сомнений нет. Но что это значит? Уж вряд ли что-то хорошее. Автобусы остановились, и нас проворно окружили спецжандармы с пистолет-митральерами. Вслед подкатил легковой автомобиль, из которого вышел жандарм-полковник. Значит, за нами лично прислали важную шишку, вот только непонятно, почему. Командир броневика высунулся из люка и, козырнув полковнику, сообщил:

— Мой полковник! Нами задержаны подозрительные лица: один офицер и куча какого-то сброда в штатском, уверяют, что журналисты. Длинных стволов нет, сопротивления не оказывали.

— Журналисты? Очень хорошо, я уже боялся что мы их упустим в этой неразберихе. Спасибо, аджюдан, ваш экипаж свободен.

Броневик взревел мотором, обдал на вонючим дымом и укатил прочь. Спецжандармы выстроили нас в двойную шеренгу, и полковник с задумчивым видом принялся ходить вдоль репортерского строя, иногда останавливаясь и вглядываясь кому-нибудь в лицо. Когда он остановился напротив юноши, собиравшегося вооружиться и устроить засаду, тот сделал резкое движение рукой... и рухнул, убитый очередью из дюжины пуль.

Вот я и съездил на войну. Замечательный опыт и богатство новых ощущений. В трех шагах человека превращают в решето, а я стою столбом и боюсь даже бровью повести, ведь другой ствол смотрит на меня. И никакой жалости к убитому, только злость и раздражение — теперь из-за этого дурака нас, скорее всего, расстреляют прямо тут, у дороги. Но полковник, ничуть не взволнованный этим происшествием, лишь наклонился к трупу, сноровисто обыскал и нашел маленький дамский пистолет.

— Вот это, — произнес он, — относится к числу грязных журналистских приемов. Обыскать их!

Но больше ни у кого оружия не оказалось. Нас затолкали в автобусы и повезли в волшебную страну, навстречу счастливым сияющим городам будущего. Мертвый мальчишка остался лежать в прошлом.

Сложно сказать, как долго мы ехали, но точно не меньше часа. Нас везли в наглухо закрытом отсеке для заключенных, так что нельзя было видеть, что творится снаружи. Через какое-то время разбитая танковыми гусеницами дорога сменилась гладким шоссе — это я понял по прекращению тряски. Наконец, автобус остановился, жандармы распахнули двери и велели нам выходить. Жмурясь от яркого солнечного света, я огляделся, ожидая увидеть вокруг тянущиеся ввысь небоскребы, воздушные дороги, гигантские муравейники заводов... Ничего этого не было. Мы стояли во внутреннем дворе тюрьмы. Да-да, самой настоящей тюрьмы — хоть она и была выстроена в современном стиле, решетки на окнах говорили сами за себя.

Нас вновь выстроили шеренгой. Полковник вышел из машины и направился к главному зданию. Через пять минут он вернулся в сопровождении человека в штатском. Жандармы смотрели на вновь прибывшего уважительно, но не как на прямого начальника. Агент Объединенного Комитета? Но о чем ему с нами разговаривать? Так или иначе, это был большой человек — он носил галстук-бабочку. Хотя на этот счет никогда не поступало формальных указаний, у французов бабочка являлась показателем очень высокого статуса. Чтобы получить право на этот предмет одежды, мало было занимать важный пост или иметь почетное звание, требовались ещё и немалые личные заслуги. "Бабочник" протянул жандармскому офицеру какую-то бумагу, тот пробежал по ней глазами и виновато произнес:

— Репортера Сержээффа пришлось застрелить, он покушался на господина полковника.

— Сергеев? — незнакомец произнес фамилию убитого почти правильно, — Если не ошибаюсь, вторая группа? Ну, тогда не страшно. Действуйте.

И нас стали делить на две группы. Я долго не мог увидеть в этом делении никакой системы. Возраст, рост, вес, начальные буквы имени и фамилии, место жительства и даже политическая направленность газеты — все это явно было не при чем. Лишь под конец у меня возникла догадка: в первую группу попадали хорошие журналисты, во вторую — посредственные. Я оказался в первой, но был не в настроении радоваться этому обстоятельству. Впрочем, судя по реплике "бабочника", альтернатива была явно хуже. Когда процедура закончилась жандармы развели нас по камерам.

Надо сказать, при Жаннере французские тюрьмы пустовали. За серьезные уголовные деяния приговаривали к гильотине, политических преступников ждали особые "исправительные центры", всех остальных посылали в Отряды Искупительного Труда. В обычных тюрьмах остались сидеть только совсем уж немощные бандиты, так что для нас легко нашлось несколько свободных камер. Мою мне пришлось делить с семью товарищами по несчастью. Отправляясь в дорогу из Петербурга, мог ли я представить, что превращусь из журналиста в заключенного?

Устроившись в камере, мы впервые после пленения смогли нормально поговорить — в автобусе шум мотора почти совершенно заглушал слова (много позже я узнал, что такая особенность конструкции была предусмотрена специально). За прошедший день у всех сильно поубавилось оптимизма, и теперь от будущего ждали всяких бед, вплоть до немедленного расстрела в тюремном дворе. Никто не мог объяснить причину деления на группы, хотя часть коллег согласилась с моей мыслью о принципе этого деления. Другим же она показалась нескромной.

— Что бы там французы не задумали, для нас главное — продержаться две-три недели! — заявил репортер "Нового горизонта", — немцы теперь, понятное дело, перенесут всю силу удара на юг, так что скоро нас освободят.

— Пожалуй что, не все так просто. Вы видели их армию?

— Ну и что? Соберите всех немцев в одну кучу, зрелище выйдет куда внушительнее. А стремление воевать толпой как раз говорит о слабости командования.

Коллега привел ещё несколько аргументов в пользу скорой победы немцев, а потом, словно обидевшись на низкую оценку своей армии, явились жандармы и увели его из камеры.

— Допрашивать будут?

— Да о чем нас допрашивать? Если мы что-то и можем знать, то только про 2-ю кавалерийскую. А она только что перестала представлять интерес...

Бедняга уже не вернулся к нам, зато через пятнадцать минут увели ещё одного. Это уже вызвало легкую панику.

— Что можно сделать за такое время? Расстрелять, разве что?

— Во Франции не расстреливают. У них разрешено казнить только гильотинированием.

— Тоже дело недолгое...

Прошло ещё пятнадцать минут, и жандармы пришли за следующим. Их новая жертва уже пыталась сопротивляться, так что в ход пошли приклады.

— Да что же вы там с ними делаете?! — закричал репортер "Волжского курьера". Никто ему не ответил. Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я стал представлять, как возвращаюсь в Петербург после освобождения победоносными немецкими войсками, захожу в кабинет к Николаю Константиновичу и сочным, красивым русским языком рассказываю ему про совершенно безопасную поездку, про картинно сдающихся французов... Кажется, в своих мечтах я уже начал душить беднягу галстуком, когда меня забрали из камеры.

Вопреки худшим опасениям, меня не отвели сразу на гильотину. Вместо этого мы пришли в просторную комнату, даже целый зал, где уже ждали два десятка жандармов. Напротив входа за большим столом сидели уже знакомые мне полковник и "бабочник". Последний, ни на что не обращая внимания, делал карандашные пометки в какой-то книге. В углу на стуле пристроился капитан с журналом "Эспри нуво", а длинную скамью у боковой стены занимала дюжина сержантов, половина из которых дремала, а половина жевала сандвичи. Я вдруг почувствовал себя человеком, тонущим в бассейне с акулами. Давно ли мы обсуждали спецтрибуналы, смело жертвуя в своем разговоре абстрактными гражданскими правами ради порядка и спокойствия? И вот, пожалуйста: я уже сам оказался на этом не очень справедливом, но отменно быстром суде. Боже, ну почему мне не сиделось дома?!

Полковник, за неимением судейского молотка, похлопал по столу ладонью и произнес:

— Заседание Специального Трибунала по делу Љ76847/3745 объявляется открытым. Слушается дело об обвинении .........., подданного Российской Империи, в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности. Подсудимый, вы говорите по-французски?

— Да, вполне.

— Очень хорошо. Обвинитель, прошу приступать.

Капитан нехотя оторвался от журнала и спросил:

— Подсудимый, в ваших документах мы не обнаружили французской визы. Она у вас была?

— Разумеется, нет! Наши страны находятся в состоянии войны, и...

— От вас не требуется оправданий, достаточно отвечать на вопросы. Так значит, вы не получали визы?

— Нет, не получал.

— Следовательно, вы пересекли границу без неё?

— Да.

— Очень хорошо. Чем вы занимались на французской территории?

— Я сопровождал российские войска в качестве военного корреспондента.

— Статьи, опубликованные за период войны в Петербурге под вашим именем, действительно написаны вами?

— Вероятно. До меня не доходили российские газеты.

— Зато они доходили до нас. Речь идет о следующих статьях: "Русские витязи в небе Шампани", "Бездорожье — не преграда", "Возвращение свободы", "Под сенью русских штыков", "Будет надо — дойдем до Гибралтара", "Впереди — Коньяк", "Не летай над русскими!" и так далее. Ваше авторство?

— Да.

— Отлично. Ваша честь, у меня больше нет вопросов.

— Обвинитель закончил, слово предоставляется защите. Мэтр, прошу!

На это приглашение откликнулся тот же самый капитан, который секунду назад допрашивал меня. Обвинитель и защитник в одном лице... Меня это, впрочем, уже не удивляло.

— Господа, довольно сложно защищать человека, который за две минуты полностью признал все обвинения. Могу лишь сказать, что он является выходцем из страны, где не привыкли к соблюдению законов, поэтому его не стоит судить с той же строгостью, что и французского гражданина. Думаю, вместо смертной казни нам следует ограничиться пожизненным заключением. Спасибо, у меня все.

— Стороны выступили, прошу присяжных голосовать. Кто из вас считает, что подсудимый виновен в незаконном пересечении границы и антиреспубликанской деятельности?

Бодрствующие жандармы растолкали своих спящих товарищей, и через несколько секунд вверх поднялись двенадцать рук.

— Жюри присяжных единогласно признало подсудимого виновным. В соответствии с постановлением 2562 подсудимый приговаривается к пожизненному заключению второго типа. Однако, учитывая обстоятельства и руководствуясь принципами гуманнизма... тра-та-та... черт, кто это писал?... суд может отсрочить исполнение приговора с возможностью его последующего смягчения вплоть до помилования, при условии согласия приговоренного на Искупительный Труд. Вы согласны?

Предложение не показалось мне особо заманчивым. Я не верил, что заключение действительно будет пожизненным — тогда мне ещё казалось, что немцев победить невозможно, рано или поздно они разобьют французов и прервут моё заточение. Месяц, пусть даже год тюремного безделья против того же срока тяжелых работ на стройке или заводе... Но, как нормальный человек, я все же боялся тюрьмы.

— Хорошо, записывайте меня к вашим землекопам.

Услышав это, полковник усмехнулся, а "бабочник", до той поры игнорировавший "процесс", отложил карандаш, посмотрел на меня и произнес:

— Что вы, месье. Мы ценим вас гораздо выше. Вас ждет интеллектуальная работа. Поскольку наши страны находятся в состоянии войны, русскому отделу Комитета Морального Развития требуется много новых сотрудников...

— Предлагаете мне писать листовки для наших солдат?

— В том числе. Хотя это лишь малая часть нашей деятельности.

— В таком случае, вынужден отказаться. Не знаю, почему вы решили, что я радостно соглашусь на измену своей стране!

— Измена? Я бы с удовольствием поговорил на эту тему, но, к сожалению, у нас обоих нет времени. Очень жаль.

Полковник сделал знак охране, и меня вывели из "зала суда".

В камеру я уже больше не вернулся. Жандармы вывели меня из здания и усадили в закрытый кузов небольшого фургончика. Это меня несколько огорчило: неужели я оказался единственным, кто отверг их предложение? Будь нас много, они погрузили бы всех разом на автобус. Так или иначе, когда машина тронулась, кроме меня и двух жандармов в ней никого не было. Впрочем, малодушие коллег меня волновало куда меньше, чем собственные нерадужные перспективы. Каково это — сидеть во французской тюрьме? Если хотя бы вполовину так же плохо, как в нашей... Мысль о том, что это всего на месяц, уже не утешала — для некоторых вещей достаточно и одного дня. Оставалось надеяться, что мне выделят одиночную камеру. И что такое "заключение второго типа"?

Погруженный в такие невеселые раздумья, я и не заметил, как мы приехали. Дорога в этот раз заняла всего минут пять. Выйдя из машины, я ожидал опять увидеть тюремный двор и решетки на окнах, но ошибся: теперь мы заехали в само здание и остановились во внутреннем гараже. Мои сопровождающие быстро передали местной охране документы и уехали прочь, а меня провели по коридору дальше вглубь тюрьмы.

Я ожидал чего-то похожего на старый, ещё дожаннеристский фильм "Берег дождей", когда-то виденый мной в Петербурге. Сюжет я уже в то время успел несколько позабыть, помнил лишь основу — она полностью совпадала с моим собственным положением: невинного человека приговорили к пожизненному заключению. Мне запала в душу сцена, в которой героя впервые ведут в камеру, а все тюремные обитатели высунулись из своих клетушек и встречают его топотом и улюлюканьем. Старые французские тюрьмы выстроены по типу петербургского Пассажа — длинная галерея, по сторонам которой тянутся ряды камер в два этажа, так что зрелище получалось довольно впечатляющее. Но здесь ничего подобного не оказалось. Сперва меня провели в помывочную, поразившую неестественной белизной — не только стены, пол и потолок были белыми, но и вообще все, вплоть до самых незначительных деталей. Охранники раздели меня догола, сняли даже нательный крестик (попытка воспрепятствовать последнему была пресечена ударом дубинки), после чего втолкнули в одну из крохотных душевых кабинок, работающих по принципу новомодных автомобильных моек: человека сперва обдают водой под мощным напором, потом неожиданно поливают каким-то химическим раствором, который через минуту опять смывают водой. Какие-либо действия от самого моющегося не требуются, хочешь-не хочешь, а будешь чистым. Приятной такую процедуру, конечно, не назовешь. После мытья меня загнали в другую кабинку, где со всех сторон обдувало горячим воздухом, так что через минуту я стал совершенно сухим. В первый раз, надо сказать, все это вызывало сильнейшее недоумение.