И Алёнка тут же с подружками хороводы водит да песни поёт, тайком на Ванятку поглядывая, что с парнями под самой мореной отплясывал. А как уложили Ярилу соломенного на краду, подожгли, весну провожая да лето привечая, так игрища начались на бережечке речном.

Встали девки тесно в хоровод вокруг морены, а парни набеги на круг сарафанный творят, всё с шумом да с гиком молодецким. С шутками да прибаутками норовят-пытаются выкрасть деревце из-под охраны девичьей. А девки-то крепко за руки держатся, не пускают ребят к морене. Но и парни тоже не промах — изловчились таки, да и умыкнули берёзоньку, а после в воду-то её и сронили.

Знать, пора девкам венки, что загодя заготовлены, вослед морене пускать да на будущее своё гадать-загадывать. А венки-то не простые — из трёх трав плетённые да со свечой, аль с лучинкою горящей. Коль венок потонет сразу, знать суженый разлюбил и замуж за него не выйти. У кого венок дольше всех проплывет, та будет всех счастливее, а у которой лучинка дольше прогорит, та проживет долгую-предолгую жизнь!

Возложили девчата веночки на воду текучую и Алёнка с ними свой опустила. Стоит да на огонёк глядит с надеждою. Токмо не несёт реченька венки, лишь у берега на месте взад-вперёд крутит. Видит Ванька дело такое, отвернулся, пошептал тишком в рукав да подкинул вверх пёрышко малое.

Дунул тут ветерок легкокрылый, на волне покачиваясь, затрепетали огоньки, тем перепугав девок насмерть. Но не погасил ветер ни лучинки, ни огарки свечные. Лишь пронёсся лёгким вздохом над гладью речной, отогнав веночки от берега, а Алёнкин, так тот на самую стремнину угнал! Подхватило там его быстрое течение и унесло в даль, скрыв огонёк за речною излукой. Кончилось тут гадание и, поскидав с себя исподнее, потянулся народ купаться, не минутки не мешкая.

Поискала Алёнка взором Ванюшку во тьме ночной, а того и след простыл, уж убёг куда-то. "Ладно! — подумала дева. — Бегай-бегай! А вот ужо сыщу цвет папоротников, прошепчу над ним желание заветное, тадысь враз примчишься, ноженьки ретивые сами собою принесут!" Поворотилась она и подалась от подруженек в чащу лесную.

А в лесу-то жутковато да и ночь ныне особенная, для нечисти самое раздолье. Идёт Алёнка сторожко, каждого куста сторонится, каждую корягу издаля обходит — а вдруг то сам леший притаился да её поджидает?! Ёкает сердечко девичье, боязно ей до жути. Но идёт, не сворачивает, уж больно ей хочется сыскать тот цветок заветный. Вдруг видит — качнулась от дерева в сторону тень зловещая. Алёнка в крик с испугу, а тень ей вторит, "свят, свят" крестясь шепчет. Смекнула тут Алёнка, что не стала бы нечисть креститься, сколь хитра бы не была.

— Кто ты? — спрашивает, замирая.

— А ты кто? Коль живая душа, то перекрестись! — отвечает ей тень. Осенила себя крестом Алёнка, подошла поближе, глядь, а это Ванька за деревце ухватился!

— Ох, и напугал ты меня, чёрт нечесаный!

— А ты меня?! Смотрю: плывёт во тьме пятно белое, бледное. Молчком, беззвучно так в тиши ночной, дажить веточка под ним не хрустнет. Ну, думаю, не иначе как покойничек с погоста поднялся!

Посмеялись они над своим испугом и далее уж вместе подались. А тут на дороге ручей лесной журчит, играет, камешки омывает, с места на место перекатывает. Смотрит Ванятка — Алёнка-то босая, изрежет ещё ноженьки белые да по камням-то острым! Подхватил он её на руки и понёс через течение звенящее. Прижалась Алёнка к его груди широкой и так ей стало хорошо, так покойно, что век бы с его рук не сходила, объятий бы не размыкала! И Ванька тож хорош — идет, не видя куда, а сам запахом её волос надышаться не может. Разомлела девка, а как прошлась ей по спине веточка орешника, так и вскинулась.

— Ой, а ручей-то кончился!

Оглянулся Иван: и впрямь ручья не видно, и поляну широкую за ручьём они уже прошли, и в самую чащу забрели уж давным-давно. Вздохнул тяжко, с неохотою, да и выпустил из рук Алёнку. А та и сама не рада, что слово-то вырвалось — уж больно лепо ей было у любого в объятьях. И пошли они рядком, крепко за руки держась.

— Алёнка! А ты почто от праздника в лес подалась? Аль тоже, за цветом папоротника?

— За ним!

— А на что он тебе, аль клад какой сыскать хочешь?

— Нет, мне клад без надобности! Сказывали люди, что цвет папоротников может желание исполнить, коль в руках его удержишь в ночь купальскую.

— Ну, ты больше слушай, что тебе наплетут! Вон, Петру хромому насулили, что коль он в ночь Иванову двенадцать огородов перелезет, желание себе под нос твердя, то сбудется оно в тот же час.

— И что, не сбылось?

— Да, как сказать? Была у него коза бодучая, и пуще всёго хотелось ему, чтоб она бодаться перестала. Вот с тем через ограды и полез! Шесть огородов прохромал, а на седьмом хозяин из дому вышел, чтоб поглядеть на кого собаки так взахлёб брешут. Видит — топчет кто-то его грядки, вот он псов-то цепных и спустил! С такими попутчиками Пётр не то, что дюжину, все огороды деревенские одним махом перепрыгнул, даром что хромой. Лишь на последней ограде ему малость не свезло: зацепился он портками за плетень, вот тут-то его собачки и настигли! Пришлось ему потом домой через всё село с голым задом возвертаться.

— А коза бодаться перестала?

— Да кто ж её знает! Задрали ту козу волки на следующий день, одни лишь рога и остались! — рассмеялся Иван. Потом помолчал и спросил: — Алёнка! А какое такое у тебя желание, что ты из-за него среди ночи в чащу лесную пошла?

Дева поначалу потупилась в смущении, а потом голову вздёрнула, на парня посмотрела и говорит, сама от своей смелости хмелея.

— Хочу любой тебе стать, как ты мне люб!

— Так ты мне и так люба больше всех на свете!

— Верно то? А коль верно, почто сватов не зашлёшь, чтоб всё как у людей было?

— Верно-то верно! Но токмо сватов слать — не осмелюсь. У тебя же хозяйство вон какое богатое, а у меня что? Руки, ноги и дыра в кармане! А ну припомнят люди, как твой отчим голытьбой пришёл к матери твоей да всё хозяйство к себе и прибрал, тебя с одним узелком выпроводив!

— Ой, Ванятка, Ванятка! Видно люди правду бают — дурень ты, как есть дурень! Да ведь любому в округе известно, кто мельницу поставил, кто хозяин ей на самом-то деле! И что я на ней навроде приказчицы токмо. Так что о пересудах людских не тужись, не бойся.

— Тогда ладно, вот сыщу папоротников цвет для Горыныча и пойду у бабули благословения нам испрашивать!

— А на что Змею цветок?

— Чтобы в человека перекинуться да к Василисе посвататься! Вот, покудова не сыщу тот цветок — я над собой не волен, слово об том давал!

— Так что ж мы стоим?! — подхватилась тут Алёнка. — А ну как не сыщем сегодня до свету тот цветок, так что мне — ещё год в девках бегать, до следующей ночи купальской?!! Ну уж нет!

Долго ли коротко ли бродили они по буеракам лесным, но добыли таки семь лепестков заветных. А, как добыли, так на берег речной поспешили, где праздник ещё гулял да шумел, где парни с девками через костры прыгали, за руки держась. В свой черёд и Ваня с Алёнкой прыгнули, да не через один, а через три костра к ряду! И ни разу их руки не разжались, ни на миг малый не выпустил Иван руку нареченной своей, хоть и вставало перед ними пламя до небес столбом огненным.

Когда же занялась заря утренняя, проводил Иван Алёнку до мельницы и к бабуле своей поспешил. Токмо прибежал он на полянку лесную, глядь, а Яга его уж на крылечке встречает. Он к ней с вестями, а она молвит с улыбкой:

— Молчи внучек, молчи! Всё и так знаю, про всё мне птахи лесные поведали: и как ты с Алёнкою сговорился, и как вы после средь папоротников бродили!

— Так мы ж не просто так гуляли, мы цвет заветный Горынычу искали.

— Ну, ты мож цвет и искал, да всё больше Алёнкины губы находил! Аль не так?

— Так бабушка, всё так!

— Вот и славно! Алёнка, она девка справная, добрая да работящая — из неё славная жена выйдет.

— Стало быть, благословляешь, бабушка?!

— Вот тебе моё благословение! Давно уж пора. А теперь и Горыныча порадуй — он, поди, совсем извёлся. С вечера в кустах за избою тебя дожидается.

Пьяный от своего счастья, подбежал Иван к Змею, а тот знай себе дрыхнет да в шесть дырок посапывает! Ну, Ванька и гаркнул ему в самое ухо:

— Пробудись, ящер! Я чичаз из тебя человека делать стану!

Своих от чужих не отличая, дунул Змей в три пламенных струи и лишь апосля приглядываться начал — что это за пенёк закопченный перед ним стоит-дымится. Провёл Ванятка рукою по поредевшей голове и молвил с укоризной:

— Ну ладно, волосья-то давно была пора остричь, но почто ты рубаху опалил да всю попортил? Она же совсем новёхонькая была!

— А вот не ссслед мне в ухи орать, когда я почивать изволю! — прошипела правая змеева голова.

— Да оно сссамо вырвалось, ты уж не сссерчай, Ванюшшш! — извинилась левая.

— А чаво ты там про человеков голосссил? Иль добыл таки цвет папоротников?!! — с надеждой спросила средняя голова.

— Ну так я же обещался! А, раз слово дал — будь уверен, добыл! И есть у тебя отныне лепесток заветный... ежели, токмо, ты его нынче вместе с кармашком не спалил.

— Ахти ж батюшшшки! — переполошился Горыныч. — А ты проверь, ощщщупай!

— Кого?! Золу горелую, что на мне заместо рубахи? — Ваня сурово нахмурил брови, но после рассмеялся. — Да не журись ты! В целости твои лепестки: я их в штаны засунул.

— Ну так доставай, пробовать ссстанем!

— Не, погодь малость. Лепестков-то мало и транжирить их не след! Вот скажи, ты через себя перекинуться смогёшь?

— Да мне сие легко! Я-то знашшш, как в небе верчусь, когда в охотку. Не всякая рыба в воде так извернётся! Давай лепесссток, да я полетел.

— Там, в небесах и перекинешься в человека бескрылого, да? А после — оземь, да с размаху! Вот лепёха-то получится!

— А как же быть? — опешил Змей.

— Как, как? — передразнил Ванька. — По земле кувыркаться надобно, на вроде того, как медвежата у Алёнки играются. Летим на мельницу, там и просторнее, и одёжу тебе найдём на первое время.

— Иванушка! — всплеснула руками Алёнка, увидав закопченного Ваньку. — Да где же ты так перемазался?

— Эт Горыныч на меня дыхнул неосторожно. — ляпнул Иван неподумав.

— Горы-ы-ыныч?! — нехорошо протянула Алёнка, берясь за скалку. И шасть к Змею. Тот как увидал — задрожал, попятился, весь съёжился, в комочек собравшись — уж больно грозен был вид у мельничихи. — Да я тебя, тварь чешуйчатая, да за маво Ванюшку...

— Погодь, Алёна. — Ваня встал между ней и Змеем. — Не серчай на Горыныча, не со зла он, нечаянно. И, правду сказать, я сам тому виной, что под пламя влез. Давай лучше в дом пойдём, да ты мне умыться сольёшь.

Обнял её за плечи и в дом увёл. А Горыныч едва выдохнул облегченно — пронесло стороной грозу неминучую!

Три часа кряду пытался перекинуться через себя Горыныч, а всё попусту. Никак не выходило, ни по медвежьи, не по птичьи. Да и хвост постоянно путался, всё в узлы завязаться норовил. Смотрел Иван на потуги Змеевы, смотрел, да и не вытерпел.

— Довольно тебе по земле елозить! И так всю траву на лугу с грязью смешал. Давай-ка мы иначе попробуем: ты взлетай, разгонись как следует и лети над речкой низко-низко! А как меня на берегу углядишь, то в полёте и кувыркнись! Коль обернёшься человеком, так падать будет не высоко, а в воду оно и не больно. Главное — мимо реченьки не промахнись, а то ещё шмякнешься об берег.

На том и порешили. На первый раз полетел Змей без лепестка во рту, просто спытать, каково оно — низко так над речкою вертеться. Попробовал — получилось! Опустился он тогда на бережок рядом с Ваней, взял у него папоротников цвет, сунул под язык левой головы и вновь в небо поднялся. Описал три круга широких под самыми облаками, с небесами прощаясь, а затем камнем вниз канул. Над самой землёй вывернулся и полетел стрелою, кончиками крыльев воды касаясь. Потом крутанулся колесом, аж носами до хвоста достал и... обернулся добрым молодцем: рослым, статным, токмо обрюзгшим малость. Ну так он и Змеем был не маленьким, тоже в теле.

Ох, и грохнулся же в воду тот молодец! Волною от него Ванятку чуть не смыло, хорошо, что он заранее отбежать догадался. Выбрался Горыныч на бережок и себя с любопытством оглядывает: руки, ноги — ничего не пропустил, всё осмотрел внимательно, с собою новым знакомясь. А Ванюшка тут как тут, узелок с одёжею ему протягивает. Стали они одевать Змея-человека, а тут и смех и грех: рубаха-то со штанами на Ванятку пошита, стало быть, мала одёжка Горынычу. Портки кое-как натянул, хоть и трещали они по швам, а рубаху дажить и не пытался, бо и так ясно, что не налезет косоворотка. Так и пошел до мельницы, с голым пузом.

— Слышь, Горыныч, а как тебя ныне величать станем? — спрашивает Иван дорогою. — Ты таперь же не змей, а молодец. Да и ростом не с гору, вот разве что с кучку. Выходит — молодец Кучкин, так?

— Не, мне таковое прозвище не по нраву, ты мне другое придумай!

— Ну, не знаю... — почесал Иван в затылке. — О! А что, если новое имячко из старых составить? Змей Горыныч — зме-гор. А что, кажись неплохо: Змегор! Как тебе?

— Змегор... да, так лепо! Покудова я человек — буду зваться Змегором, а как обратно перекинусь, так вновь Горынычем стану!

Подходят они к мельнице, а там их уже Алёнка встречает, да не одна, с гостьей дорогою. Сама Василиса на ковре-самолёте пожаловала. Она ведь не даром Премудрой прозывалась, сразу поняла, почему Горыныч перед ночью купальской к Яге с Ванюшей улетел. Вот и поспешила поглядеть, что из их мужицкой задумки вышло, каков он Змей, в обличье-то человечьем. Увидала — аж зарделась, так ей по нраву Змегор пришелся. Знать, и тут дело к свадьбе идёт, о как! Сели Василиса со Змегором на ковёр-самолёт и улетели, а Ванюша с Алёною долго-долго им вслед смотрели, платочком махали.

Но не судьба им была вскорости сыграть свадьбы весёлые ,а всё потому, что пришли на землю нашу рати тёмные, иноземные.

Об том и будет сказ, про Зло Кощеево!

За лугами широкими, за реками глубокими, за лесами дремучими, стояли горы крутые да неприступные. А на самой большой горе, на скале отвесной, что в ущелье бездонное заглядывала, высился замок чёрный, страшный да неприветливый — то была твердыня Кощеева. Острыми башнями пронзал замок небеса, и торчали те башни, словно клыки в пасти зверя лютого. Не было к той твердыне ни дороги проезжей, ни тропки тайной, где бы ни нёс дозор из стражей зорких, неустанных — мертвецов, что Кощей Бессмертный своим чародейством с погостов поднял. Ни во сне, ни в отдыхе не нуждаясь, смотрели они взором немигающим, издаля любого путника примечая, путь ему преграждая да опрос учиняя: кто таков да куда бредёшь?

Богат убранством тот замок был, снизу доверху весь позолотой изукрашен, а всё потому, что не было у Кощея страсти более пылкой, чем золото. И день, и ночь он был готов, над сундуками склонясь вожделенно, перебирать тонкими перстами монеты, кольца, цепи да мониста драгоценные, со всего света свезённые. Лишь об одном Кощеева душа скорбела: что ещё не всё золото в его подвалы свезено да у других-прочих не отобрано. Всё к рукам своим прибрать, до последней пылинки золотой — токмо этой мечтой и жил Бессмертный.