А шла, вероятно, к Поцелуеву, где влюбленные дают друг другу клятвы верности... Сигарета начинает тлеть фильтром, согревая пальцы, и только тут до сознания Штерна доходит, что все это время он щедро посыпал пеплом ковер. Он как раз собирается встать, чтобы хотя бы окурок загасить в пепельнице, когда его самого застигают врасплох вопросом:

— Хорошо, допустим, они и вправду ее делили. Но почему вы так убеждены, что ребенок был не от Л., а от его брата? Только лишь потому, что Никита Андреич был влюблен в мою бабушку, а Николай Андреич — нет?

— Не думаю я, чтобы они ее делили. Она бы сразу поняла, что что-то не то. Все-таки они очень разные по умонастроению, вероятно, и по поведению тоже. Так что встречалась она только с Никитой. А делаю я этот вывод исходя из того, что призрака интересуете именно вы. Все остальные видели только, как он пишет. Ни на кого больше он не оглядывался.

— То есть вы хотите сказать, что опросили всех этих дам, работавших с рукописью? — оторопело пялится на Штерна хозяин. — Вот так запросто обошли всех и попросили описать явившееся им привидение?

— Не сказал бы, что это было запросто... С женщинами вообще иногда очень трудно разговаривать. Но нужную мне информацию я получил.

Андрей Леонидович отводит глаза и тяжело вздыхает. Тоже, надо думать, вспомнил о Пряжке...

— Ну что вам сказать... Когда я общался с законными потомками Л., мне о привидениях ничего не рассказывали. По возвращении в Петербург, я принялся разбирать архив, но в первую же ночь стал свидетелем... — хозяин на секунду-другую замолкает. — Свидетелем того, что мы вами только что видели. На утро сразу бросился звонить в Париж. Придумал какую-то нелепую легенду, уже не помню, что именно, но выяснил, что никаких странных историй или воспоминаний с этой рукописью ни у кого связано.

— То есть призрак начал являться только в Петербурге?

— Да, в отеле в Париже я тоже ничего такого не помню.

— Ну, значит, я прав.

Штерн, наконец, встает. Хозяин долго-долго тушит свой окурок в пепельнице.

— Я одного не понимаю, — говорит он. — Если у них было свидание с Никитой, то почему она не догадалась, что встречалась не с тем, в кого влюблена?

Этот вопрос тоже в свое время взволновал Штерна.

— Ну, вероятно, встречались они один единственный раз. В темноте, тайно, старались не то что лишний раз не шуметь, а случайного звука боялись издать. Надо полагать, она совсем не имела прежде никакого опыта и, скорее всего, собственными переживаниями увлечена была больше, чем другим человеком. Вполне возможно, что и согласие на свидание, она дала в письме. А до этого они с Л. ни разу не оказывались достаточно близко, чтобы потом ночью заметить какую-то разницу... Ну там, в запахе, вкусе, в манере целоваться и шептать на ухо ласковые слова...

Андрей Леонидович внимательно смотрит на стоящего посреди комнаты Штерна.

— А вам не кажется, что у вас тут есть еще один личный мотив? Ну, кроме национального вопроса, и того, что вы мне тут только что рассказали из своей биографии...

Штерн, наклонясь над столиком, гасит уже и без того потухший окурок, потом проходит через комнату к секретеру и берет в руки портрет Л.

— Конечно, есть. Во-первых, зависть. Хотел бы я, будучи подростком, читать Канта в оригинале. Во-вторых, досада. Очень обидно, когда человек настолько талантливый и настолько обласканный вниманием публики, тратит столько энергии на то, чтобы доказывать превосходство одной части своих соотечественников над другой. Об индустриальном многообразии форм решения национального вопроса он вряд ли догадывался, но о погромах ему, как и всем его соратникам, было прекрасно известно, даже если они их публично и осуждали. Я уж не говорю о том, что один русский человек завсегда в состоянии учинить с другим русским человеком — любой немец от стыда удавится. Так что задуматься о том, какие могут быть практические следствия у этого его безответственного теоретизирования — особенно в стране, где все ненавидят и презирают друг друга, а любят лишь одни высокие идеи — такая возможность у него, полагаю, все же была... И надо вам сказать, что чем больше я вашего разлюбезного Л. читаю, тем сильнее у меня к нему оба этих чувства. Так, если б в одно время с ним жили, можно было б и на дуэль вызвать, а тут — приходится сражаться иным способом, с помощью комментария.

Андрей Леонидович успел закурить еще одну сигарету. Невесело усмехаясь, он затягивается и исторгает из легких огромное облако дыма.

— Дуэль, досада, зависть... То есть вы согласны, что неприязнь ваша не только идейного свойства, но и личного. Вам неприятно, что человек, столь похожий на вас внешне, был образованнее вас и имел другие взгляды...

— Когда на ваших глазах человек приставляет револьвер к виску, это не просто "другие взгляды". Особенно когда этот висок — одновременно ваш собственный. Если носитель великой культуры, живущий в многонациональной империи, начинает вдруг утверждать, что только один какой-то народ имеет на эту культуру монополию, то он тем самым наносит удар по самой этой великой культуре и искажает саму идею империи. Это если моего вчерашнего тезиса об оскорблении человеческого достоинства вам недостаточно. Но с вашим Л. все еще забавнее. Мало того, что своими писаниями он потенциально уничтожает самого себя как носителя русской культуры и как человека — тем самым оскорбляя и меня, и вас как носителей той же культуры и просто людей... Так, мало того, кроме этого, тут замешано еще одно самоубийство — другого рода.

Штерн поднимает портрет на уровень своего лица, развернув его к собеседнику.

— Это не просто сходство. Это то же самое лицо. Тот же типаж. Результат вековой селекции и близкородственных связей... Они ведь так старались доказать, что они тоже люди, тоже достойны жить в столице и обучаться в университете!.. А тут раз — и религиозная принадлежность стала частным делом, и к смене фамилий все привыкли, и даже графу специальную в паспорте отменили. И сейчас ваш разлюбезный Л. в Университет, конечно же, поступил бы, пожалуй, без всяких проблем, и даже в аспирантуру его бы взяли. Но... — Штерн улыбается. — Не на всякую кафедру. Бьют, как вы знаете, не по паспорту.

Хозяин всматривается в демонстрируемый ему портрет.

— То есть вы полагаете?...

— Я в этом стопроцентно уверен. Когда с детства приучаешь себя к тому, чтобы во враждебном мире распознавать "своих", становишься особенно внимательным. Уж что-что, а характерные черты выходца из черты оседлости, я узнаю моментально. Так же как и тех, кто по тем или иным причинам не любит смотреть в зеркала. Вы — не любите, хотя и заставляете себя регулярно это делать, чтобы никто об этом не догадался.

— Ладно, допустим что вы правы... Но на оценку исторического наследия Л. его происхождение никак не влияет.

— Еще как влияет. В-первых, знал, о чем писал, изнутри. Во-вторых, эдипов комплекс. В-третьих, ненависть к самому себе.

— И об этом вы собираетесь писать в своем комментарии? — усмехается Андрей Леонидович.

— А то! Как же про эдипов-то комплекс не написать, — в ответ усмехается Штерн. — Я не я буду. Вот найду документальные доказательства и напишу. И отдельно — об исторических следствиях этих простеньких, подростковых в сущности, комплексов.

— Ну, хорошо. С вашими претензиями к Л. мы, думаю, разобрались. А что у вас к его брату? Кроме того, что у него, как вы говорите, "то же самое лицо".

Штерн усмехается.

— А вы полагаете, этого недостаточно?.. Честно говоря, я предпочитаю, чтобы женщины нервничали из-за меня, а не из-за разгуливающего по их квартирам ночного призрака с моей физиономией. Хотя... — продолжает он уже своим обычным тоном, вглядываясь в портрет Л. — Сам факт одолженности собственного бытия угнетает меня настолько, что иногда и не знаешь, есть ли вообще что-то такое, о чем с уверенностью можно сказать — вот это точно мое и ничье больше. Не говоря уж о том, а есть ли оно вообще это самое "я"? Не является ли оно всего лишь языковой или ментальной привычкой, вроде "Бога" или предлога "в"?...

Штерн поворачивается к секретеру и ставит портрет на прежнее место.

— Нет, ваш призрачный дедушка — это еще одна моя претензия к Л. Насколько я понимаю, он тут явная жертва. Тот самый висок, в который выпустили пулю. Не ту, идейную, о которой я говорил, а другую. Личностные проблемы у него, явно были те же, что у Л., только справляться с ними он не умел. Не сумел найти себе достойный объект для перенесения на него ненависти к себе. А тут еще и неразделенная любовь...

По мере того, как Штерн говорит, лицо у Андрея Леонидовича резко меняется.

— Кто вам рассказал? — прерывает он поток штерновской фантазии. — Откуда вы узнали про Никиту Андреича? Про то, как он умер.

Штерн задумывается. Из каких именно фрагментов он интуитивно сложил эту картину, в достоверности которой уже не сомневается?.. Если оставить за скобками то, как он сам вел бы себя на месте покойного.

— Желание покончить с жизнью после смерти возлюбленной выражено в дневнике со всей очевидностью. Разоблачение и резкая смена образа жизни самого Л. в том же 19.. г. И никаких упоминаний о брате после этого года. Но под револьвером я в данном случае имел в виду вседозволенность Л. и его неспособность относится к живому человеку иначе как к вещи — особенность, которой просто разит от всех его текстов, несмотря на все эти его красивые теории христианского братства.

Андрея Леонидович, слушая, несколько раз кивает.

— Он застрелился. Но не просто так свел счеты с жизнью. Там была ссора. Он обвинил брата в том, что из-за него погиб человек. Назвал имя девушки и сказал, что она пыталась покончить с собой. Это вызвало всеобщее возмущение — дело было на одной даче в Келломяки, там было довольно много народу, и несколько человек, хорошо знавших бабушку. Родные же по понятным причинам не желали предавать историю огласке, видимо, и так пришлось давать взятку священнику. Но обвинениями Никита Андреич не ограничился, он вызвал своего брата на дуэль... Почему меня так и поразило, когда вы сказали, что и у вас возникло то же желание... Николай — пока у них шла словесная перепалка — сначала только отшучивался, потом пытался выставить брата безумцем и представить его обвинения как некое недоразумение, но тут — стоило только прозвучать роковому слову — вдруг неожиданно, ко всеобщему удивлению, вызов принял. Разумеется, их отговаривали, чуть ли не насильно растаскивали, но внезапно Л. выхватил револьвер — никто не ожидал, что у него было с собой оружие — и пальнул в воздух, сказав, что свой выстрел он сделал. Тогда Никита — опять же к полной неожиданности для всех — достал свой револьвер и выстрелил себе в висок. Собственно после этого события Николай Андреич и признал моего отца своим сыном. Одновременно признав и дочерей от двух других женщин. К чему это привело, вы знаете. Все от него отвернулись, он перестал печататься и, в конце концов, вынужден был уехать.

— Как я понимаю, оставив детей без всякой поддержки... — продолжает за него Штерн.

Андрей Леонидович с печальным выражением на лице разводит руками...

— А откуда эти сохранившиеся воспоминания?

— Я знаю об этом от моего отца, а он — со слов дяди, бабушкиного брата. Самого его там, разумеется, не было. Кто пересказал эту историю ему, уже не установить. А что, вы и это собираетесь привлечь для своего комментария?

— Только если вы решите публиковать рукопись, чего лично я бы делать не стал. Для выяснения моих отношений с Л. мне и национального вопроса достаточно.

— Ну, что ж, будем считать, что тут мы с вами договорились...

Хозяин встает, давая понять, что сегодняшняя беседа закончена. Штерн прячет манускрипт в свою сумку из грубой кожи с ремнями и пряжками, с которой так гармонирует по цвету ореховая столешница здешнего секретера.

— Пойду по Мойке пройдусь, — говорит он вместо прощания.

По пути к реке, он замечает своего вчерашнего знакомца, бредущего по противоположной стороне улицы с парой бутылок в одной руке. Всматриваясь в согбенную фигуру в джинсовой куртке и длинными увязанными в хвост седыми лохмами, охотник за призраками решает, что тот все же недостаточно сумасшедший, чтобы самому работать привидением, но вполне подходит для того, чтобы их видеть.

— На четыре уже не хватило? — нагнав, окликает ночного путника Штерн.

— Да, решил бороться с пьянством.

— Постепенно?

— Постепенно... Но можно и увеличить темп, — говорит прохожий, протягивая Штерну "Балтику-тройку".

— Благодарствую, — Штерн принимает бутылку. — Но сразу признаюсь, целую мне не осилить.

— Ничего, потом допьем, — хихикает в седую бороду даритель.

Штерн привычным жестом, откупоривает "Балтику" зажигалкой. Сколько лет прошло, а руки помнят!.. Отпивает глоток, и на мгновение задумывается о том, что только такую проспиртованную дрянь и можно пить, живя в этом городе. Иначе не познаешь всей прелести окружающего пространства...

— Не приходилось ли вам где-либо поблизости встречать привидений? — интересуется он у местного старожила.

— Барышню ищете? — все так же ухмыляясь в бороду, интересуется старожил.

— А что по мне так заметно? — искренне удивляется Штерн.

— Просто подумал, что остальные вас вряд ли заинтересуют... А барышню я и сам как-то пытался остановить, когда еще молодой был. Но ничего не вышло. Бежит, ничего перед собой не видит... Попробуйте, может у вас получится.

— А в какое время она обычно появляется?

Петербургский фланёр пожимает плечами.

— Как повезет. Думаю, это зависит от того, может ли ее кто-то увидеть.

Штерн отпивает последний глоток всеми любимого местного пойла и отдает человеку бутылку.

— Не хочу пугать девушку пьяным видом, — оправдывается он.

— Да, забыл сказать, — кричит ему вдогонку наставник. — Стоять надо у дворца Ксении Александровны.

Штерн оглядывается, машет ему на прощанье рукой и бежит к набережной. Там пусто, если не считать редких машин и пары полуночников, выгуливающих собаку. Пройдя половину пути вдоль реки, он снова переходит улицу и останавливается у ограды института им. Лесгафта. Здесь можно присесть на гранит, облокотившись спиной о чугунные вертикали. Не успевает Штерн как следует устроиться, как на каменное основание выскакивает изнутри представитель семейства кошачьих. Судя по шипению, которое раздается из ближайших кустов, что-то не поделил с собратом. Увидев Штерна, городской обитатель как ни в чем ни бывало садится и начинает вылизывать себя под хвостом. Вот вечно они так... Никогда не упустят случая выказать свое презрение. Впрочем, благодаря этой демонстрации Штерн получает возможность определить пол высокомерного создания, искренне надеясь, что с гендером он тоже не сильно ошибся.