Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Ну и пусть жалуется, — тихо рассмеялся Хэйтэ, потом посерьезнел. — Пока тут буду — не брошу. Эх ты, котенок...

* * *

Итти восхищенно, как ребенок — так, как она никогда не восторгалась новыми украшениями и одеждами — гладила тонкий белый шелк, перебирала тончайшие, самых ярких цветов, нитки, уважительно и осторожно притрагивалась к невозможно острым — она даже не хотела думать об их ценности — тонким, как волос, иголкам. Ее прихоть была исполнена на следующий же день, и несколько часов, когда ее никто не беспокоил, она, блаженно и растерянно улыбаясь, возилась со своим сокровищем, перебирала нитки, прикладывала их к ткани так и эдак и печально думала о собственной глупости. В размышлениях о своей недостижимой мечте она совесм забыла одну важную деталь — вышивать ее учила мать, так далеко в детстве, что она, Итти, уже ничего толком и не помнила. И учила она дочь не на шелке и не шелком вышивать — на грубой ткани и грубыми нитками, и уж тем более не было у них таких иголок — только простые костяные, и откуда бы в их доме взяться другим? Все забыла она, Итти. Вот все, что нужно — а не помнишь ничего. Горько так, что руки опускаются. И кого теперь просить о помощи? Старший евнух и так на нее волком смотрит — только придраться ни к чему не может. Опять просить владыку и повелителя, чтоб ей позволили учиться у кого-нибудь — да не слишком ли это большая наглость будет?..

В этих размышлениях прошел день, и вечер, и ночь, когда ее не звали к повелителю, и наступило нераннее гаремное утро. Когда звонкий голосок рабыни, укладывающей ей волосы, отвлек Итти от печальной думы, девушка осознала, что в этот раз возится с ней не та рабыня, что обычно, а какая-то новая, веселая пышногрудая смуглянка, судя по говору и по меди кожи, родом с юга.

— Что-то ты совсем загрустила, ночная госпожа, — почти пропела она, в то время как ее проворные пальцы работали, сплетая в косы и укладывая в прическу смоляные пряди Итти. — Как бы мне тебя порадовать? Вот, хочешь, я вплету в твои косы живые цветы? Или нитку жемчуга?

— Обычно меня убирает другая рабыня, — чуть нахмурилась Итти.

— Она вчера была неловка и подвернула ногу, так что ей позволили полежать немного, — охотно ответила девочка. — А я не хуже ее умею укладывать волосы, и знаю толк в ароматах и притираниях...

— Как тебя зовут, знающая толк? — невольно улыбнулась Итти.

— Серха, ночная госпожа. Я тебя красиво-красиво уберу, — заверила ее девчонка. — Ты так хороша, угодная повелителю, и он всегда будет с радостью и желанием смотреть на тебя. А сегодня ты особенно хороша будешь...

И так она щебетала, легко и бессмысленно, но приятно для девичьего сердца, пока Итти вдруг, решившись, невесть почему, довериться этой веселой девочке, не проговорила:

— Милая, а ты умеешь вышивать?

— Вот, велико искусство, — хихикнула та. — Иголка, нитка да тряпка, и дел-то.

— И...дальше что? — робко уточнила Итти.

— Нитку в иголку, да и вышивай, — фыркнула та. — Да только зачем тебе это, ночная госпожа? Нежные пальчики исколешь, глазки устанут...

Итти услышала насмешку в голосе и хотела было поставить дерзкую девчонку на место, но только выговорила негромко:

— Не надо... так говорить. Я... тоже хочу, и... — она закусила губу, понимая, что сама не может объяснить себе свое желание — и впрямь странное для гаремной — и оттого почти оправдывается перед этой девчонкой. Но та посмотрела на нее отчего-то почти сочувственно:

— Я пока что буду приходить тебя убирать, пока твоя служанка не сможет ходить. Пока меня не отправят другую часть гарема обслуживать, покажу и научу всему, что сама знаю. Больше — не покажу, — девчонка озорно сверкнула глазами, но потом снова улыбнулась мягко, — но чем смогу, помогу.

* * *

Как там судили, что решили евнухи — доподлинно не было известно никому, кроме тех, кто был там. Но шепотом ползли по гарему слухи, мол, так бесстрашно отвечала северная тварь, Хэйтэ, так прямо смотрела в глаза евнухам, так смеялась, когда захотели было правоту ее испытать огнем — а Эльма так боялся и в своем доносе так путался, и так ревел, когда ему огнем пригрозили — что не смогли его евнухи правым признать, как ни бесился старший евнух.

Говорили еще, совсем шепотом, что, вроде как, и проверили северную тварь огнем, а он руку в жаровню положил, и смеется так — ну, мол, и долго мне ее тут держать, или и так понятно? — а Эльма, глядя на это, со страху обделался и лицом вниз упал.

А еще говорили, что Эльма больше не в фаворе у старшего евнуха, что тот гордится своей находкой, Хэйтэ, и потому-то плетей Эльма всыпали тоже — мол, нечего на жемчужину гарема повелителя поклеп возводить.

Но, возражали другие, Хэйтэ тоже досталось, да так, что другой не встал бы недели две, а он ничего, уже на следующий день занимался со всеми, только морщился иногда...

Они все говорили, но никому первое время даже не приходило в голову спросить обо всей этой истории маленького Йарху, два месяца назад потерявшего своего мальчика.

Йарху с того момента все время крутился возле северной твари, другие мальчишки только завистливо вздыхали: "Повезло ему..." — а Эльма, когда смог ходить, все поджимал губы и делал вид, что не замечает этой парочки.

...Той же ночью, дождавшись, пока все уснут, Йарху соскользнул со своей кровати и неслышно пробрался до кровати Хэйтэ. Тот лежал на животе, и последствия порки ему явно мешали

заснуть. — Я вот тут...— тихонько шепнул Йарху, присаживаясь на кровать.

Хэйтэ резко обернулся, его глаза мерцали тем самым страшным кошачьим огнем. Но, увидев мальчишку, он улыбнулся:

— А, это ты, котенок. Чего пришел? Полезай сюда, — он отодвинулся, освобождая место.

— Я слышал, тебя выпороли...

— Ну, было дело,— усмехнулся Хэйтэ.

— Дай посмотрю, — Йарху прежде, чем ему было дано разрешение, дотянулся до спины юноши и откинул рубашку. И ахнул: спину полосовали вздувшиеся алые рубцы, местами сочащиеся кровью.

— Как же тебе больно, высокое небо... — прошептал он.

— Ничего, и больнее бывало, — усмехнулся-поморщился Хэйтэ.

— Сейчас-сейчас, — заторопился Йарху, скользнул за занавеску и исчез. Впрочем, вернулся почти тут же, с какой-то склянкой в руках. — Лежи тихо, не шевелись. Сейчас больнее будет, а потом отпустит, — сосредоточенно нахмурился он.

— Да ты лекарь, — хмыкнул Хэйтэ, тем не менее подчинившись маленьким ласковым рукам.

— Нет, — помотал головой Йарху, сколь возможно, аккуратно размазывая снадобье по спине. — Это... друга моего раз выпороли, дали склянку, мол, мажь, как хочешь. Ну, я ему помогал. А то, что осталось, припрятал, мало ли, пригодится...

— Ну вот и пригодилось, — хмыкнул в подушку Хэйтэ.

— За что же они тебя так... — закончив, Йарху отложил в сторону склянку и ужом скользнул на кровать, ласково прижавшись к боку юноши. Тот сгреб его, мальчишка повозился и затих.

— За наглость, — улыбнулся Хэйтэ, стараясь не шевелиться лишний раз.

— Как же это... так больно и страшно... — прошептал мальчишка.

— Да не то чтобы уж... Бывает больнее, — поморщился юноша.

— Это как? — глаза Йарху стали от страха как блюдца.

— Ну, например, когда порют, сдирая кожу, до кости пробивают...

Йарху почти неслышно вскрикнул и сглотнул.

— Я бы умер, — тихо и серьезно сказал он. — Я очень боюсь боли...

— От боли не умирают, — усмехнулся Хэйтэ. — Ты бы выдержал и смог жить дальше.

Йарху помотал головой.

— Я слабый. Я всего боюсь.

— А меня не боишься больше, значит? — Хэйтэ шутливо оскалил зубы — в полутьме это смотрелось и впрямь жутко. — Р-р-р.

— Нет, — Йарху с трудом удержался от того, чтоб вздрогнуть — и на всякий случай прижался крепче к юноше. — Ты меня спас...

— Ой, да было бы от чего. Велика победа — с мальчишкой справиться, — фыркнул Хэйтэ. — Пнул бы ты его между ног — и он бы и не полез больше.

Йарху замотал головой.

— Он больше и не полезет, потому что ты со мной. Он сильный. А я слабый. Мне с ним никогда не справиться. А ты очень-очень сильный, и меня спас...

— Ни один, даже самый сильный человек, не сможет ничего с тобой сделать, если ему хорошо попасть между ног, — Хэйтэ шутливо нажал на нос мальчишки, а потом вдруг стал серьезен. — На самом деле, он совсем не сильный. По-настоящему сильному не надо доказывать свою силу.

— Это как ты, да? — выдохнул мальчишка, восторженно глядя ему в глаза. Потом уткнулся ему в плечо и прошептал: — Значит, ты меня бить не будешь?

— Ты совсем сдурел? — сдвинул брови Хэйтэ. — С чего мне тебя бить?

— Это хорошо... Так противно, когда унижает — такой же, как ты... А бояться — самое мерзкое, что может быть, — мальчишка серьезно и грустно посмотрел в глаза своему защитнику. — Я боюсь боли. Всего боюсь. Боли, крыс...

— А чего крыс бояться? — удивился Хэйтэ. — Они же маленькие.

Йарху посмотрел на него, как на младенца, впервые открывшего глаза.

— Крысы — они вот такие, — он показал свою согнутую руку. — Еще когда я был в том гареме, ну, где я рос, там было такое место... Если провинишься, тебя там запрут. А там крысы.

— Так не съедят же. Чего бояться?

— Сожрут, — убежденно сказал Йарху. — Заснешь — и...

— И не почуешь, как тебя съедят? — фыркнул Хэйтэ.

— Укусят. Один раз — и все... Сожрут. Их много, большие... — мальчишку передернуло, и он зажмурился, снова переживая свой страх.

— С ними же договориться можно... они глупые, но... — увидев, какими глазами смотрит на него Йарху, юноша осекся. — Тьфу, демон, я дурак. Ты же не сумеешь, да...

— Не сумею, — помотал головой Йарху. — И никто, кроме тебя, не сумеет. У нас мальчишку так съели...

— Ты видел, как съели? — уточнил Хэйтэ.

— Нет, так говорили... — прошептал Йарху, вздрогнув.

— Вас пугали просто. К... покорности приучали, — каких трудов Хэйтэ стоило не допустить в голос лютую ненависть, знал только он сам. — Крысы не едят людей. По крайней мере, сытые крысы богатого дома. И они слабые. Слабые и трусливые. Их легко отогнать.

— Как ты прогнал Эльма? — глаза мальчишки восторженно засияли.

Хэйтэ фыркнул.

— Примерно. Спи уже, трепло.

— Сам трепло, — сонно буркнул мальчишка, уютно свернувшись под его рукой — и заснул, будто свечу задули. Когда утром Хэйтэ проснулся, никого рядом уже не было, будто приснилось все.

* * *

И вот стежок за стежком ложатся на белую ткань. Алые розы, их зеленые стебли, синеватая белизна древних стен — гаремный сад, радость и услада ее, мечта других гаремных, не сумевших так, как она, Итти, угодить повелителю. Выводит иголка равно — и нежные лепестки, и острые колючки — только тронь, и изранишься в кровь. Нежные, нежные ручки у Итти, правду сказала та рабынька, Серха — вот уже падает на белоснежное полотно алая капля, и расцветает новый цветок там, где не задумывала вышивальщица — но она, присмотревшись, видит, что и впрямь так лучше, лучше не пытаться отстирать кровь, а вышить прямо по ней алыми, как кровь, нитками.

Она, Итти, упряма и упорна, гораздо больше, чем любая другая из гарема, она терпелива и настойчива. Она не бросит вышивку, хотя уже в кровь исколоты пальцы, хотя болью сводит руки — так, как сводило, когда она только училась танцевать.

Сначала — самое простое. То, что она видит каждый день. То, что даровано ей, как подарок. Гаремный сад — таким, как она его видит.

...змея обвивает стебель, почти невидимая за листьями — но ее ядовитое жало трепещет совсем рядом с чашечкой цветка. Опасна, ох, как опасна жизнь здесь, во дворце — и хоть считают ее, Итти, наивной и слишком юной, она многое видит и примечает, а о многом догадывается, да не скажет никому. Зачем бы? Она не хочет ни с кем ни вражды, ни ссоры, она никому не мешает — и разве может причинить кому вред единственное страстное ее желание, ее цель — служить господину своему, служить душой и телом, и, может быть, однажды все же случится чудо, и... Итти прикусывает губу — об этом думать даже нельзя лшний раз, а то сглазишь еще, спугнешь... Дергается нитка, ложится неровный, некрасивый стежок — и вышивальщица поспешно прикрывает его веселой радужной бабочкой, чтоб никакой злой глаз не заметил бы даже места, где она, простая наложница, подумала о невозможном своем, о не случившемся пока сыне. Легка бабочка, как душа человеческая — до неба долетит, смиренную мольбу передаст, авось и смилуется Небесный Отец и уговорит Мать помочь ей. Не богатств, ни почестей ей не надо — только родить ребенка возлюбленному своему господину, только знать, что никогда она, Итти, в общий гарем не вернется, не разлучится вовек с господином своим.

Там, тогда, она старательно училась всем нежным наукам, и танцу, и пению, и славить богов никогда не забывала. И получилось так, как говорили ей евнухи, отметил ее владыка и повелитель, любимицей своей назвал. И недаром, ведь она готовилась ко встрече с ним дни и ночи напролет, и трепетала в ожидании, и ждала этой встречи ежечасно — в то время как прочие наложницы ленились и похвалялись друг перед другом своей красотой, забывая, что женская красота дарована Небом лишь затем, чтоб слыжить радости мужского взгляда, и постыдно для женщины быть красивой — и нежеланной...

Вьется легкая вязь вокруг вышивки — легкая и тонкая, как сон, и золотые искры сверкают в ней, и нитку своего жемчуга распустила Итти, чтобы завершить вышивку. Кажется, как живые, трепещут розы, и каплями росы блестят на них мелкие жемчужины, и плещут крылья радужной бабочки — тайного желания, а змея зависти почти не видна...

Итти отстранилась, любуясь. Все у нее получилось, как она хотела — она, ночная госпожа, вышивает не хуже дневных, разве сравнить с тем, что показывала ей мать?..

Итти вздохнула, прерывисто и горько — давно отцвела весна ее матери, простой женщины — короткая и быстрая, хоть яркая, как полевые цветы. А лето закончилось, не начавшись, и пришла короткая и страшная осень-старость.

Она, Итти, едва став любимицей повелителя, выпросила себе разрешение на встречу — и едва ли не пожалела об этом. Она помнила мать своего детства — совсем молодую, едва старше двадцати пяти — а сейчас смотрела на нее старуха без возраста, смертельно усталая, рано состарившаяся морщинистая рабыня в ярких дешевых тряпках. Раскаленный воздух кухни, горячая вода чанов с грязной посудой за десять лет выпили ее молодость и красоту без остатка. Одиночество погасило ее когда-то яркие глаза. "Старость рано приходит к простецам и рабам", — бессмысленным повторением крутилось в голове изречение какого-то мудреца, которое любил старший евнух. Старуха-мать сидела перед Итти, прятала стертые руки в передник, и смеялась, и плакала — некрасиво и жалко — и заискивала перед ней, ночной госпожой, и гордилась ею так, что Итти стало страшно, и тесно, и мутно в этой крохотной каморке. Лишней она была здесь — чужая, избалованная райская птичка из западной, гаремной части дворца, с верхних ярусов.

Коротким был их разговор, коротким и горьким. "Ты больше не придешь, маленькая моя, — все повторяла эта старуха, так непохожая на ее красавицу мать, когда-то приворожившую в свою постель молодого воина... — Не забывай меня, не забывай, благодаря кому ты сейчас так возвысилась. Господин Йакарру был так милостив, что взял тебя, малютку, в гарем, за совсем ведь крошечную мзду взял, а я тоже, благодарение ему, не бедствую, ну, непросто тут, да на свободе-то еще хуже было, а ты вон какой красавицей выросла, так вот, слушай его во всем, не перечь, не прекословь, смирись, слушайся, даже если не нравится что..." "Я все знаю, я все помню, мама..." — шептала Итти снова, как тогда, и снова, закрывая глаза, клялась — не то самой себе, не то уже ушедшей в Залы Теней матери — сделать все, лишь бы не оказаться ни у таза с кипящим бельем, как бабка, умершая от грудной жабы, ни на кухне, у чана с грязной посудой, как мать. "Никогда-никогда не ослушаюсь. Всегда-всегда я буду радовать повелителя, и он никогда не прикажет отправить меня из гарема, даже когда я ему наскучу... — шептала Итти раз за разом, зажмурясь, как молитву богам. — Все будет хорошо". И слезы высыхали на глазах, как роса высыхает на чашечке цветка поутру. И Итти, ночная госпожа, разворачивала новый сверток белого шелка, и диковинные цветы распускались под иглой, и странные звери гнули длинные тонкие шеи, и опускалась тень, и вставало солнце, и в песню без слов сплетались неведомые узоры, рожденные вопреки правилам, рожденные той, кого никто никогда толком не учил вышивать.