Выбор на рассвете

Дернул за витой шнурок, дождался осторожно-вежливого стука в дверь, разрешил войти невнятным бурчанием.

-Господин позволит забрать посуду?

Я разрешающе шевельнул своей дланью. Белоснежный халдей, только ботинки форменные цвета черного, да волос рыжий на голове и морда вытянутая розоватая как кроличий нос, изобразил смерч, утаскивая из купе опустошенный мной поднос. На потолке он что ли зависал в ожидании вызова? Временной период между дерганьем за шнурок и стуком в дверь исчезающе мал. Подозрительно мне сие. Но плевать! Пусть хоть под половиком пред порогом таился. Займемся-ка мы делом да делами с делишками.

Прежде чем еще раз осмотреть пакет на предмет вскрытия, вещи разложил — щетка там зубная, мыло с разными для рыльных дел предметами. Одеколоном запахи тела приглушил, расписание обедов-ужинов да как их заказать изучил. Меню вагон-ресторана пролистал, сперва впечатлился ассортиментом блюд, но потом очень расстроился, что суп из черепах у них не подают. И нет вяленного авокадо во фруктовом разделе. И клубничного мороженного, одна ваниль и шоколад. Бедно живут, небогато.

Затем описание вагонной сауны удивленным взглядом пробежал. Лист в тонкой рамке наоборот перевернул, убедился в наличии поездной печати и заверяющей ее размашистой подписи начальника поезда. Хорошо, поверим — никаких шуток, сауна в поезде есть. Прикинул вещь одну наскоро, головой встряхнул, мысли глупые выкидывая из бестолковки. Нет, не выходит тут бассейн никак, нет для него места.

Вновь покосился на пакет секретный опечатанный, задумчиво крутя в пальцах ланцет, честно украденный из медсанчасти. Все же нет и нет. Ну не вскрыть мне пакет без следов, к тайнам страшным не приобщиться. У, зараза!

Гневный, злобный и испепеляющий все на своем пути взгляд метнулся в сторону материи поганого серого цвета, что обтягивала пакет с бумагами. Но не загорелся он и не обратился в пепел, лишь еле ощутимо нагрелся. Не сработало.

Эх, не быть мне Циклопом из Людей Х, не повелевать бурями и лазером из очей моих не шмалять по редискам вредным до полной их аннигиляции и деструкции.

Гм-м, а что это настроение у меня такое бодрое и ершистое, с некой взвинчивающей чувства ноткой свирепой дерзости. С чего бы это? В вино что-то подсыпали или предчувствие чего-то опасного так дает о себе знать? Схожу-ка я прогуляться, развеюсь. Посижу в глубоких удобных креслах под мягким желтым светом от ламп. Длинную сигарету с хорошим табаком в курительном зале выкурю, стряхивая пепел в мраморную пепельницу, чашечку арабского крепкого кофею выпью с рюмкой минимум семилетнего коньяка. Или с двумя рюмками. С людьми разным пообщаюсь и о чем-то пустом и никчёмном поговорю. Выслушаю чьё-то особо важное и мудрое мнение, повнимаю уважительно, головой согласно покиваю. Поделюсь рассказом о суровой армейской героике, небрежно покручивая пальцами форменный темляк. Эх, нет у меня наград боевых и орденов героических! Нечем мне хвастаться. Если только планки знаков классности за награды выдать с серьезным видом похмыкивая и напуская на себя вид таинственный и загадочный. Но это будет детство и баловство дурное.

Оглядел себя в ростовое зеркало на двери купе, подмигнул своему отражению. Отражение худощавого стройного юноши со слегка смугловатой кожей лица и холодным, прицельным взглядом вызывающе ярких зеленых глаз, чистый изумруд, подмигнуло мне в ответ. Невероятно длинные ресницы вздыбили воздух ураганом над аккуратной линией черных бровей. Ладно, ладно, преувеличиваю невероятно.

Черты красивого лица несколько резки, но это только придает ему некоторую хищность. Подбородок тверд, плечи широки, шея жилиста, не тонкая цыплячья. Юношеской припухлости нет и в помине, не отрок пухлощекий, а вполне себе молодой человек. Пальцы сильных рук длинные и изящные с миндалевидными ногтями. Четко очерченные губы дрогнули в одобрительной ухмылке. Крепкие и здоровые зубы белоснежнее жемчуга. Невероятно хорош, породист, просто великолепен. Красавец без преувеличения, сущая погибель для женского пола. Работает моя матрица, работает неустанно и непрерывно, подгоняя это тело под стандарты идеала. Вот только неровный бугристый шрам по середине головы портит плакатный образец, но его мы прикроем форменным беретом. Итак, встречайте меня и восхищайтесь мною, великолепным.

Нет, не помогла мне долгая прогулка по вагону, легкий флирт с кокетливыми фигуристыми мадмуазелями на обзорной малой палубе. Не помогли и три, вместо одной, выкуренные сигареты, три рюмки коньяка и две чашки крепчайшего кофе. И долгие разговоры с господами-попутчиками ни о чем в курительной зале, тоже не помогли мне успокоиться и заглушить неясное чувство тревоги. Что-то беспокойно вздрагивало внутри, неприятно и режуще тянуло в центре солнечного сплетения. Сигналило и сигналило о чем-то. Хорошо, будем пробовать в себе разобраться.

Я сел в позу извращенную, цветочно-лотосную, царапнув подошвами штурм-ботинок по лаковой коже полки, закрыл глаза и начал растворяться в Великом Ничто в поиске осторожном и терпеливом. Срабатывало же ранее, поему бы не сработать и сейчас?

Вслушался чутко в себя, игнорируя довольное ворчание-бурление в желудке, шумы сердца, шелест вдыхаемого-выдыхаемого воздуха. Так, там, там что-то....

И словно со всего размаху мне зазубренную, листовидную пику с тяжким проворотом воткнули. Снизу-вверх, с маха разламывая ребра, рвя альвеолы легких, щедро орошая все вокруг ярко-сочным, алым. Моей кровью.

Жаркая испарина обволокла мокрой тряпкой виски и затылок. Тяжелая капля ледяного пота раскалённым колесом скатилась в нить расщелины между с силой стотонного пресса судорожно сжатыми ягодицами. На голове ничего не ощетинилось, не встало дыбом — нечему. Мышцы тела болезненно тянуло, будто весь световой день 'железо' тягал через 'не могу'.

Я шумно выдохнул, качнул головой, шевеля затекшую шею. Медленно, помогая себе подбородком, разжал пальцы, сдавленные в монолит кулаков. Сперва на правой, затем на левой руке. Полюбовался на багровые следы от ногтей, что пытались вспороть кожу ладоней. Дождался завершения оборотов огненных колец перед внутренним взором.

Эк как меня... Вставило, вытаращило, проняло. Без видений, без картинок сумбурных, но с четким до рези в глазах, ощущением близкой и непреодолимой опасности.

Вдох-выдох-вдох и медленный, сквозь зубы выдох. Все, успокоился. Сердце гулко бахнуло напоследок, забилось ровно, размеренно. На висках стянуло кожу, испаряя пленку испарины. Взгляд быстро обежал стены купе и все что на них накручено и присобачено. Нет, здесь нет ничего мне нужного. Надо искать там, где обитают повелители компостера и проверяльщики билетов. Или на втором, оружейном, ярусе вагона.

Сопроводительный пакет в рюкзачок, что есть вещмешок. Салфетки со стола туда же. Полотенце, перетянуться, если что и вдруг. Простынь. Стакан с подстаканником? Нафиг! А вот чайная ложечка нужна. Оторвать шнур вызова обслуги? Нет, ненужно.

Взгляд стремительно метался по купе, оценивая, взвешивая, донося визуальную информация до мозга. Серое, извилистое, в компенсирующей жидкости анализировало и тут же отбрасывало ненужное, лишнее и дурное. Нет, нет, нет тут ничего полезного. Руки тем временем сами по себе подтягивали ремень, вдевали пуговицы в петли обшлагов, пробегали по шнуровке высоких штурм-ботинок. Пальцы тщательно проверяли полное закрытие клапанов нагрудных карманов. Правая ладонь хлопнула по груди, подтверждая наличие зажигалки, левая ладонь огладила оголовок 'Ножа полевого специального офицерского'.

Дай тебе Бог здоровья, полный полковник Стевальский Аркадий Феоктистович за то, что не поскупился ты на смену формы моей изгвазданной в борьбе с некросущностью гадской. В этой, полевой, мне все лучше быстрые действия творить, чем в кадетской 'парадке' душной. Так, ничего не забыл, ничего не оставил. Все, пора, уходим.

Где-то внутри самовольно включившийся таймер начал заливаться тревожными отщелкиваниями, заставляя меня двигаться все быстрей и быстрей. Зачем, для чего, что происходит или произойдет, не ясно и не понятно, но уверенность, что из купе, да вообще с этого бронь-поезда надо валить, обретала крепость алмаза.

Дверь купе мягко откатилась в сторону, не пробежка, а буквально пролетка по коридору до купе проводника, минуя курительную залу с вытаращенными на меня глазами там сидящих. Мимо мелькает смазанной картинкой малая обзорная палуба с выпукло-широкими иллюминаторами, взлетают потревоженными птицами цветные веера, кокетливые вуалетки и вздуваются подолы легких летних платьев обаятельных юностью двух мадмуазелей. Это другие, с ними я не общался. Одна красива, очень красива. Огнем жгучая брюнетка. И вовсе совсем не просто 'даже ничего'. У меня даже глаза непроизвольно скосились в ее сторону. Так это же та девушка, с перрона!

Вот же всеохватный биопроцессор в плотной связке с инстинктом размножения! За доли секунды, за краткий миг, не нужное сейчас, в данный момент, отметил и ярко запечатлел в кратковременной памяти. Стереть! Какое сейчас размножение и рода продолжение? Тут выжить бы!

Внутренний таймер уже не отщелкивает, а непрерывно и алярмно трещит, орет, как счетчик Гейгера, упавший на груду урановых стержней.

Рука рывком, почти ломая, опускает вниз фигурную ручку с волнами изгибистыми по краям.

-Оружие? Личное? Встроенное? Отвечать!

Голос мой не голос, скрежет пластинки на высокой скорости, но разборчив и смысл вопросов понятен, ибо наполнен силой, нетерпимостью к мямленью и явно демонстрируемым желанием вырвать ответы из самих легких проводника, минуя его гортань, голосовые связки и язык.

-Ваше сиятельство! Да, да как тут то?! Это только же в амбразурах на втором ярусе! Никак в вагоне класса первого...

Но я уже не слушаю блеянье испуганной овцы, увидавшей три сотни голодных волков. Каблуки смятенной дробью пробивают металлические ступени с овальным перфорированием. Руки мощным рывком выдирают тело по лестнице вверх, досадно злясь на медленные нижние конечности.

-Господине! Посторонним вход...

-А позвольте-ка вас...

Шум, ненужный незначащий ничего шум. Помехи. Взгляд уже выцепил стойку с карабинами, подсумки с набитыми патронами обоймами. Это я удачно зашел! Ноги быстро и стремительно несут тело к увиденному, но сейчас не успевают руки, левая и правая, что бьют под-дых терт-лейтенанту левой, правой в этот момент растягивая пряжку его ремня с тяжелой и грубой, из плохо выделанной свиной кожи кобурой, где спит 'Ярило' с удлиненным стволом и магазином на двенадцать патронов. Артиллерийский вариант, калибр 11,41 мм., почти что такой же как у нашего старого доброго 'Кольта'. У 'Ярилы' тоже усиленный пороховой заряд и чуть вытянутая конусная форма оболочечной пули. Вещь серьезная, убойная и вещь мне крайне нужная.

Солдатик, что вскрикнул: 'Господине!', с Полесья, там такой говор, растерянный и потерянный, не знает, что ему делать — меня хватать — на его глазах напали на офицера или ленту в станковый пулемет заправлять, потому что мой Голос, не голос, а ГОЛОС, болезненно рвет его слух командным воплем:

-Боевая тревога! Нападение на бронь-поезд!

Но поздно, уже поздно. Секунды отпущенного мне времени истекли, выжглись яростным пламенем бесследно. Все, пизд*ц....

Удар. Удар. Удар.

Удары такой силы, что я не просто взлетаю к потолку оружейного яруса, а буквально впечатываюсь в его стальную поверхность. Хрустят ломающиеся ребра с позвоночником, зверски больно по голени бьет приклад ухваченного в последние мгновенье карабина. Кобура с 'Ярилой' криво промахивается мимо бедра, но все же мстит, жутко выкручивая кисть набранной массой. Жалобно плачет и громко кричит рвущийся в клочья металл бронелистов вагона, распорок, поперечных и продольных балок, гнутых на вальцовом стане шпангоутов. Вторя ему гулко взрыкивает, лязгая стальными челюстями безжалостно скручиваемая центробежной силой рама вагона. Бесконечными хрустальными каплями осыпаются с похоронным звоном тревожных колоколов закаленные стекла в окнах купе, иллюминаторах, смотровых бойницах выносных башенок и пуансонов. И громко, на грани ультразвука, кричат, вопят, орут и воют от невыносимой боли погибающие люди. Жалобно, еле слышно, стонут умирающие от ран, отходящие в мир иной тяжко и мучительно.

От беспощадных ударов, дробящих в пыль кости скелета. От зазубренного и рваного металла, вспарывающего животы, режущего артерии и вены, отсекающего конечности и головы. От ожогов от вспыхнувшего материала обивки вагонов. От страха.

А в моей голове бьется, бьется и стучит пулеметной очередью в кость черепной коробки одна короткая, всего в два слова, мысль:

'Не успел! Не успел! Не успел!'.

Ровно до тех пор, пока мягкое и теплое одеяло темноты не накрывает меня с головой. Какое-то нелепо краткое вышло у меня 'путешествие'.

Глава четвертая.

Неизвестно где. Неизвестно когда. Неизвестно почему.

Какое небо... Такое небо. Нет, не голубое, просто незнакомое мне небо. Чуждое, стороннее багряным отсветом с нелепым, смутно лиловым оттенком. Блеклым таким, тошнотно-неприятным. Как...

Ну как-то так. Зато луны хорошо видно. Вечер уже наступил? Но светло как днем. Северный вечер с белыми ночами? Кстати, а вторая луна здесь откуда? Или это в глазах моих двоиться? Да нет, чувствую я себя хорошо, просто отлично, словно после хорошего, долгого, без сновидений сна. И еще я не ощущаю никаких последствий от моего полета к ребристому из-за балок потолка оружейного яруса вагона — ни боли, ни ощущения от поломанного в труху позвоночника с раздробленными ребрами. И голень не ноет после встречи с металлической оковкой приклада карабина. Кстати, где он? И где я?

Я резко сел, одновременно оглядываясь вокруг себя. Сзади меня лес, лес и лес. Без просвета, мрачный, темный, еловый, с редкой порослью какого-то кустарника. Справа, слева и прямо передо мной чадят и пышут остатками жара груды перекрученного металла с черными пятнами пожарищ с щедро рассыпанной вокруг колотой крошкой стекла на железнодорожной насыпи. Из сизого на цвет металлолома, вверху груды, кое-где торчат вывернутые винтом стволы крупнокалиберных пулеметов и по разному гнутые короткие стволы автоматических пушек. Бывший оружейный ярус вагона. Живых там, судя по всему не осталось. Как и в нижнем, пассажирском ярусе. Если в этом спрессованном месиве выжил хоть кто-то, то ангел-хранитель у него сам Архангел Гавриил, не меньше. Ну или семикрылый серафим, из тех что в конце времен вострубят, на Страшный суд народ собирая.

Чуть дальше смятых бронь-вагонов видны серые жестянки с блеклыми красными и синими пятнами, собранные в гармошку, скомканные в неопрятные овалы металла. Это когда-то были крыши пассажирских вагонов РЖД, вон различаются останки вентиляционных 'грибков' и прочие узнаваемые интуитивно детали. Рядом, вдалеке и в самом лесу лежат, зарываются в землю, подгибают своею тяжестью поломанные деревья черные оси-тележки вагонов. И всюду, всюду — изломанное нечто, рванные замызганные тряпки. Распахнутые чемоданы, саквояжи, еще что-то из ручной клади, бесстыдно и нагло вывалившие на землю свое содержимое. Мусор. Клочья чего-то, мелкие обломки. Жалки остатки и останки того, что изображало в вагонах шкафы, сундуки, вешалки, рамы, двери, поручни, багаж пассажиров. Сущее месиво, истинное распидерасево. Жуть визуальная.