— Пьер, какого черта вы жметесь в стороне, идите сюда, к костру, — позвал я его, — кстати, а где ваша шуба, которую я подарил вам, как только вы приехали?
— О, ваше величество так добры ко мне... — с благодарностью залепетал полуфранцуз-полуирландец, исполнявший роль моего лейб-медика, — но эта шуба столь дорога, что я не стал надевать ее в дорогу, полную опасностей.
— Вы с ума сошли, друг мой, — шубы для того и существуют, чтобы их носить!
— О да, мой государь, но ее соболиный мех столь прекрасен... в наших краях таких мехов нет даже у герцогов!
— В ваших краях, Пьер, нет и таких морозов. Что же с вами делать... не могу же я допустить, чтобы вы замерзли, вы мне еще нужны.
— Увы, ваше величество, мне так и не объяснили, зачем я нужен вам в такой экспедиции?
— Вы, дружище, единственный человек в моем окружении, разбирающийся в химии, и мне очень интересно, кто и, самое главное — как, изготовил такой ужасный яд. Вы ведь провели необходимые опыты?
Наш разговор прервал Никита Вельяминов, вытащивший откуда-то тулуп и накинувший его на дрожащего от холода лекаря. При этом мой кравчий бурчал про себя, что хитрый немец специально забыл шубу в надежде, что царь сжалится и пожалует со своего плеча. Почувствовав на себе тяжесть тулупа, лекарь блаженно улыбнулся и почти счастливым голосом ответил:
— О, государь: человек, изготовивший этот яд, — гений! Или же заключил сделку с дьяволом, что почти одно и то же. Я при всем своем искусстве так и не понял, что это за яд и из чего он приготовлен. Ах, если бы этот человек не тратил свой талант на столь низменное дело, как изготовление ядов, а занялся алхимией, он бы обессмертил свое имя.
— Кстати об алхимии: если бы вы меньше занимались ею, а обратили свое искусство на лечение, к примеру, местных бояр, вы извлекли бы из своих знаний куда больше золота. И у вас было бы по меньшей мере с дюжину таких шуб, так что утрата одной вас бы нисколько не обеспокоила. Так вы говорите, это необычный яд?
— Совершенно необычный, сир, он настолько не похож на все, что я видел до сих пор, что я просто теряюсь. Что же касается местных бояр, то они...
— Очень богаты, Пьер, и если вы хорошо помните историю своего ремесла, то должны знать, как именно ваши коллеги зарабатывали свои богатства. Впрочем, если вас интересует только чистая наука, то очень скоро вы познакомитесь с человеком, изготовившим яд и пропитавшим им письмо.
— Вы полагаете, ваше величество, письмо пропитано сразу после написания?
— А у вас есть основания думать иначе? — насторожился я.
— Не то чтобы основания... просто это вполне могли сделать и в Москве. Яд довольно нестабилен на воздухе, и, хотя футляр, заключавший его, весьма плотен, я бы предположил, что его обработали незадолго до того, как оно попало в руки несчастных.
— Проклятье, что же вы раньше молчали?!
— Ваше величество, во-первых, вы были так заняты подготовкой к походу, что к вам было не пробиться. Во-вторых, я полагал, что вы догадываетесь об этом и потому стремитесь покинуть Москву как можно быстрее. А в-третьих, я пришел к такому выводу перед самым отъездом.
— Пьер, вы хотите жить?
— Э... — залепетал О"Конор, огорошенный моим вопросом.
— Никому не говорите о ваших подозрениях, пока я сам вам этого не прикажу. Даже под пыткой, даже на исповеди, даже оставаясь наедине с женщиной... да какого черта — особенно женщинам, иначе я не дам за вашу жизнь и медного фартинга! Слава богу, вокруг не так много латинистов и вряд ли нас кто-нибудь понял. Разве что... вы говорили об этом отцу Мелентию?
— Этому бородатому монаху... кажется, нет.
— Кажется или нет?
— Нет, сир.
— Хорошо, коли так. Давайте ужинать и ложиться спать; вы любите кашу?
— Удивляюсь вам, ваше величество: как вы можете есть столь варварскую пищу?
— С удовольствием, друг мой, я все стараюсь делать с удовольствием. А уж есть гречневую кашу с салом...
Ранним утром мое войско двинулось дальше. Впереди снова шли широкой дугой татары, обшаривая окрестности в поисках возможных лазутчиков. То ли на счастье, то ли на беду, никто нам не попадался, и мы, обходя встречные городки и деревни, стремительно двигались дальше. Еще одна ночевка была уже вблизи Коломны, на сей раз мы остановились подле недавно разоренной ворами деревни. Впрочем, ограбив донага местных жителей, казаки, против обыкновения, не сожгли ее. Как ни настаивал Вельяминов, чтобы мы остановились в одной из изб, но, осмотрев ее, я пришел к выводу, что клопы прекрасно проживут, не отведав царской крови. Да и отопление по-черному не добавляло энтузиазма. Осмотрев двор, мое величество остановило свой взор на сеновале.
— Много сена запасли, как погляжу, — проговорил я.
— Воры корову со двора свели, а лошадь еще прежде с хозяином пропала, вот и осталось сено-то, — устало сказала хозяйка, довольно красивая еще женщина с маленькой девочкой на руках.
— Как же вы теперь?
— Как бог даст, — пожала она плечами, — мы-то еще ничего, коза осталась, не пропадет дите, да Сенька взрослый уже, прокормимся.
— Помещик есть у вас?
— Нет, боярич, мы люди вольные, не прогневайся, что угостить тебя нечем.
— Ничего страшного, мы люди не гордые, а харч у нас есть. Можем и с вами поделиться.
— Спаси Христос.
Наскоро поев и разогнав царедворцев, дескать, без вас дышать нечем, я отнес хозяйке половину каравая хлеба и мешочек крупы с куском сала. Женщина приняла дар с благодарностью, но без подобострастия, чем сразу расположила к себе. Младший брат ее, лет двенадцати парнишка, тот самый, которого она назвала уже взрослым, напротив, взглянул волчонком, но ничего не сказал.
— Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.
— Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.
— Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.
— А вот за это спасибо.
Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место и, завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой и, еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.
— Тише ты, боярич, воев своих разбудишь... — услышал я шепот хозяйки.
— Ты чего, скаженная, тут же люди кругом...
— Спят твои ратники, что сурки.
— А ты чего?
— Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти...
— Как "при живом", ты же сказала — пропал?
— Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый — жалко, если убьют...
— Не убьют, я фартовый.
— А раз фартовый, то чего ждешь?
В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.
— Не хотела я за него идти, да родители сговорились, куда денешься. Потом дочка Танечка родилась, а мои родители померли разом. И вовсе некуда стало деваться, да еще братишка вот сиротой остался, с нами жить стал. А муж не любил меня — бил, бывало, а потом и вовсе ушел. Тошно с ним, постылым, жить было, маетно, братика каждым куском хлеба попрекал. Может, убьют, прости меня, Господи!
Я слушал безыскусный рассказ молодой красивой женщины, которой захотелось немного тепла и ласки в серой беспроглядной жизни, и помалкивал. Наконец ее рассказ подошел к концу, и она переключилась на меня:
— А ты из Москвы?
— Да.
— Никогда не бывала, а теперь и вовсе не погляжу, с этой войной проклятой да смутой. Когда она хоть кончится?
— Теперь скоро, царя вот выбрали — значит, смуте скоро конец.
— А сказывали, что царем какого-то немца-басурманина выбрали, правда ли?
— Нет, он православный, — хмыкнул я.
— А ты его видел?
— А как же: вот как тебя. Да и ты, поди, видала, он же с нами сейчас пришел. Ты как рассветет, ворон не лови, а смотри во все глаза. Так царя и увидишь.
— Ой, да как же я его узнаю?
— Ну, это просто, у кого рожа самая злая — тот и царь.
— Правда?
— Конечно, правда: посмотри на меня, разве эти глаза могут соврать?
— Ой, врешь ты все!..
Утром, осторожно высвободившись из объятий, я быстро оделся и вышел во двор. Сладко потянувшись, услышал скрип снега и, обернувшись, увидел невозмутимые лица Никиты Вельяминова и Анисима Пушкарева.
— Вы чего тут?
— Так сон твой охраняем, царь-батюшка, — ответствовал стрелецкий полуголова.
— Я вижу, как вы охраняете, — пробурчал я, — того и гляди, лихие люди украдут государя вашего, а вы, лиходеи, и знать не будете.
— Грех тебе говорить такое, Иван Федорович, нешто тебя потревожил кто али помешал чему? — скроил умильную рожу Анисим.
— Видел все?
— А чего, дело молодое, а я не такой дурак, как твой кравчий или стольники со спальниками-дармоедами. Скоро из царя схимника сделают!
— Анисим! — повысил голос Вельяминов.
— А чего Анисим? Я уже тридцать пять годов Анисим! Когда государыня из Стекольны[25] приедет, так то совсем другое дело будет, а сейчас оно и не грех вовсе!
— Так, всё, прекратили базар! Лучше расскажите — от лазутчиков вестей нет?
— Тихо все, государь, не знают воры о том, что мы идем.
— Тогда седлайте коней, нечего засиживаться!
Никита с Анисимом бросились выполнять распоряжение, а я обернулся и увидел, как на меня изумленными глазами смотрит хозяйка двора.
— Чего ты, красавица, смотришь так, будто чудо какое увидела?
— Они тебя государем назвали... — прошептала она еле слышно.
— Ну вот — видишь, и царя повидала.
— Прости, государь, — кинулась молодая женщина в ноги.
— За что простить али неладно получилось? Поднимайся давай, застынешь, чего доброго. Как зовут-то тебя, красавица?
— Настею...
Услышав ее имя, я будто окаменел. Перед глазами проплыли картины прошлого, кабак на окраине Новгорода, схватка с его хозяином, наша жизнь в тереме, потом острог у поганого поля, рассказ Ксении и перекошенное от ужаса лицо Золтана Енеке. Наверное, вид мой в это время стал страшным, и Настя, невольно вскрикнув, отшатнулась от меня и прижалась к бревенчатой стене избы. В этот момент отворилась дверь, и из нее кубарем вылетел растрепанный и босой Сенька и опрометью бросился между нами, загородив сестру.
— Береги сестру, парень, — грустно усмехнулся я и на негнущихся ногах пошел прочь.
Вскочив в седло, обернулся к своим спутникам и махнул рукой, дескать, трогаемся. Потом, проглотив наконец ком в горле, спросил у Вельяминова:
— Никита, а коней у воров давеча много ли отбил?
— Да есть маленько... кони, правда, неказистые, а чего?
— А ничего — оставь в сем дворе какую ни то лошаденку покрепче, потом сочтемся. Будет чем пахать людям по весне... и за-ради Христа, не спрашивай меня ни о чем, а?!
— Как скажешь, государь, а может...
— Не может!
Еще несколько часов скачки, и наступит момент истины. Коломна — хорошо укрепленный город с мощными каменными стенами. В нем воевода князь Долгоруков успешно оборонялся от войск Болотникова, а когда тот отступал от Москвы, еще и разбил его. Правда, через пару лет город изгоном взял полковник Лисовский и пленил князя, так что еще посмотрим, кто кого. У Заруцкого примерно от трех до шести тысяч казаков. У меня же всего около четырех с половиной. Правда, мои лучше вооружены и обучены. Кроме того, я сделал все, чтобы возможные соглядатаи мятежного атамана видели, как я выступил из Москвы с пехотой и артиллерией. Если я все правильно рассчитал, он попытается уйти.
Впереди, рассыпавшись на несколько мелких отрядов, идут служилые татары Арслана. С ним идет Корнилий со своей сотней, в которой по-прежнему нет и половины. Впрочем, его задача — приглядывать за царевичем и его воинами и присылать мне донесения. А вот и гонец, легок на помине, знакомое лицо... ах да, это Федька Панин. Новик, которого я велел поверстать на службу в сотню своего телохранителя. Михальский его хвалит, говорит, что парень старательный и исполнительный. Правда, любопытный, но это не всегда недостаток. К тому же он ловок, внимателен к мелочам и смел.
— Государь! — кричит гонец, соскакивая с коня и кланяясь. — Послание от царевича Сибирского.
— Говори.
— Государь, татары доносят, что из Коломны вышел большой отряд казаков.
— Куда идут?
— На полдень.
— С обозом?
Вопрос на самом деле очень важный. Если казаки пустые, то, возможно, идут в очередной набег, если же с обозом, то, скорее всего, тащат с собой награбленное. К тому же беглая царица Марина налегке путешествовать не будет, наверняка если не карета, то возок у нее должен быть. Плюс припасы, вещи и всякая утварь.
— Обоз невелик, но есть, а самих воров около трех тысяч.
— Они! — довольно восклицаю я. — Вот что, парень: скачи назад к царевичу и скажи ему, чтобы он со своими татарами окружил воров и держал их, как собаки кабана. В бой пусть не лезут, а никуда не пускают!
Проводив гонца взглядом, я командую, и мы прибавляем аллюр. Через некоторое время начинает доноситься шум боя. Мы еще пришпориваем коней, и вскоре перед нами открывается картина битвы. Довольно большой казачий отряд сгрудился вокруг набитых добром саней, время от времени пытаясь контратаковать кружащихся вокруг них татар. Саней, кстати, не так уж и мало. Касимовцы и мещеряки мечут на всем скаку в противника стрелы, но едва видят, что их атакуют, пускаются наутек. Казаки время от времени палят из ружей, но, как видно, огнестрела у них немного. Хотя, возможно, дело в недостатке пороха. Пока они так "развлекаются", Вельяминов строит своих рейтар и московских дворян для атаки и после взмаха моей руки ведет их в бой. Топот копыт и ржание коней сливаются с яростными криками бросающихся в схватку людей и частой пальбой, и над полем боя поднимается гул. Вот противники сходятся грудь в грудь, и к какофонии звуков присоединяется сабельный лязг. Ожесточенная схватка длится уже несколько минут; хотя казаки хуже снаряжены, но их больше, и они начинают теснить московских дворян. Звучит труба, и Никита вместе с остальными поворачивает коней и начинает отступать. Приободрившиеся казаки начинают преследование и с размаха выскакивают прямо на спешившихся стрельцов Анисима. Бородатые стрельцы в красных кафтанах, построившись, втыкают в снег ратовища[26] своих бердышей и, выставив на них мушкеты с зажженными фитилями, ждут команды. Казачья лава несется на них как ураган, но в самую гущу ее как молот ударяет дружный залп. Взвиваются на дыбы кони, с проклятиями падают с них всадники, а стрельцы, перестроившись, делают еще залп, потом еще, и атака отбита. Уцелевшие казаки разворачивают коней и, нахлестывая их, откатываются прочь, а вслед за ними уже мчат, размахивая саблями, московские дворяне и рейтары. Увидев, что в сражении наступил перелом, царевич Арслан также дает команду, и на казаков со всех сторон бросаются его татары. Впрочем, казаки, как оказалось, тоже не лыком шиты, и пока одни бились с дворянами и рейтарами, другие сдвинули сани в круг и засели за ними. Между тем бой конных едва не превратился в резню, дворяне, рейтары и татары рубят, стреляют и ловят арканами своих противников. Те отчаянно отбиваются, но лишь немногим удается отойти под защиту импровизированного вагенбурга.
