В общем, пока Василь Николаевич в сортире отмачивал синяки, убрал я под стол наше богатство. Поохал, поматерился, а что теперь делать? Как бедному мужику на перроне отсвечивать битою рожей? Обида обидой, а придётся его выручать.

От Кургана до Петухово пришлось коротать часы в служебном купе. Работали в паре. Я принимал на борт нубийцев-отпускников, он разводил их по спальным местам и выдавал бельё. Налили разок, заценили, что там "нагандыбачила Надькя", а разговора нет. Васька молчит, а я ему что, Петросян? Так, стало быть, оно ему надо, моё внимание.

Тишина, в общем, как ночью на гауптвахте. Даже слышно, как титан закипел. Когда Бугор спит, всегда тишина. Нубийцы что сели в Макушино, тоже попались какие-то безголосые. Хоть бы зашли познакомиться, или стакан попросить.

И тут нашу дверь как меха гармошки, кто-то плечом и ногой — слева направо: фр-р-р! Я выглянул из-за шкафчика посмотреть: что там за рожа? А он уже опустился на четвереньки — и под стол, где водка стоит.

Как от такой наглости не офигеть?! Смотрю как завороженный. Майка на этом хмыре с прорехой от шеи до задницы, а на спине — красные полосы в четыре ряда от позвоночника к рёбрам. Ну, вроде как баба его казнила в порыве страсти.

Стоп, себе думаю, а не тот ли это великий немой, что кроме как "пошёл на" ничего людям не говорит? И, значит, ногу, занесённую для пинка, потихоньку сдаю назад. Глянул на Василь Николаевича, а он в мою сторону растопыренными ладошками тычет. Типа того, что не трожь — свой!

Ладно, думаю, это дело такое, что кому-то и Фантомас — свой. Только водки я этому, гаду всё равно не налью. Даже вдвоём будут просить — не налью! И чем больше смотрю на этого Сидорова, тем сильней раздражаюсь. Лысина у него размером с мою. Бог дал, так и носи ты её как люди! Так нет! Он, падла, длинные волосы возле проплешины отрастил, сгрудил в небольшую копёшку, и сеточкой сверху прикрыл. Ну, такой, на резинке, что модницы иногда носят.

А когда назад пятился и макушкой за столешницу зацепился, та у него и набок.

К четверти экс проводник даже не прикоснулся. Он, как потом оказалось, не за ней, а за своими туфлями к приступочку полз. Там такие колёса! Бугром ещё утром внимание на них обратил: темно-коричневые в чёрных разводах, платформа в три моих пальца. Хрен где укупишь сейчас такой раритет. Мода на них лет сорок назад прошла.

Выбрался Сидоров к центру каюты. Встал на ноги. Вон, думаю, что! Ему без таких туфлей, как д-Артаньяну без шпаги. Росточек — хрен да маленько. И чувствует, гад, что есть у меня к нему какая-то антипатия. В мою сторону полный игнор! Кажет спину и говорит:

— Ну, Вася! Сейчас чемодан утрамбую, и останется последний аккорд! Начнём проставляться мужикам за отвальную. Поляна уже накрыта. Через пару минут заходи, только без хитровыборных. — И копёшку свою на лысине поправляет.

Я сначала не въехал, что насчёт хитровыборных, это он в мою сторону булыжником запустил. А как дошло, его уже след простыл. И голос у Васьки прорезался. То молчал-молчал, а тут "извини, сам понимаешь, мы с ним огонь и воду..." В общем, "до Петухово как-нибудь сам".

Только он вышел, и началось! Межтамбурные двери захлопали. В коридоре утробный гул, как в зрительном зале перед концертом, пока ведущий не скажет:

— "Кантата о Родине"! Исполняет... нубийский народный хор!

Хрена себе, — думаю, — выручил мужика, а он и на шею сел! Выглянул из укрытия, а там тех нубийцев, что исполнителей в хоре. Даже Суконный пришёл. Заметил меня, мордою просветлел, хотел что-то сказать, да не успел. Открылась заветная дверь каюты, где всех посылают, и вся эта шобла втянулась туда, как пчёлы в леток. Ни заторов, ни толкотни. Мне, блин, в точно таком же купе, негде приткнуться, а их двадцать с лишком рыл!

Сел я на место проводника, закурил с горя. Вот жизнь! Ничего вроде страшного не случилось, а настроение йок. Одно дело, когда ты по доброй воле чью-то лямку вешаешь на себя. А тут вроде оно и не в обязаловку, а для души хуже того. Как чует нутро, что будет сейчас Содом и Гоморра.

И точно. У Васьки на своём расписании Петухово отмечено как "ПП". Ну, всё понятно — приём пассажиров. Сунул в карман ключ, почесал. Засомневался ещё: кто ж тех пассажиров принимать будет в других вагонах, если проводники поголовно сейчас на отвальной?

Хрен с ним, думаю, выйду. Вдруг только у нас приём?

А там уже в дверь стучат. Выглядываю: стоят. Четыре танкиста и собака. Верней не танкиста, а погранца. В форме зелёные вставки, не славяне на вид. И с гонором так:

— Дед, почему так долго не открываешь?

— Так я ж, — говорю, — не проводник.

— Что ты тогда тут делаешь?

— Стою, посылаю!

Зло меня разобрало. Какие-то сопледоны со мною на "ты" — поэтому так и ответил.

Они поубавили гонор:

— Куда посылаешь?

— Куда Сидоров научил.

— Какой Сидоров?!

Вижу, дело идёт к сказке про белого бычка. Ткнул я пальцем куда-то вперёд:

— Во-он, пацаны, вагон, что сразу после почтового. Там наше начальство живёт. Договаривайтесь с ним. Без их ведома, я вас и на порог не пущу.

Захлопнул дверь, провернул ключ, и в купе. А на душе кошки скребут. Чую нутром, что погранцы это дело просто так не оставят. Будут последствия. И откуда они только взялись на мою голову?! Не граница же? — Петухово, следующая станция Петропавловск, а не какая-то Кызыл Орда. Нет, надо было не выходить. Подставил я Василь Николаевича. А поезд стоит и стоит. Чем дольше стоит, тем хуже у меня настроение. Поставил на стол бутылку, два раза налил, прежде чем думы мои потекли в другом направлении.

Это ж, думаю, резаный хлеб в магазинах до сих пор называется "четвертушкой", чтобы его с водкой не путали. До революции как? Окликнешь в лавке приказчика: "Подай-ка мне, братец, четверть!", а он тебе вместо ситного, сам понимаешь, что...

Хороший продукт "Смирновская". На добрые мысли наводит и успокаивает. Не то, что современный "сучок". Дерябнули на троих, и так оно подмывает кому-нибудь въехать в рыло! Вот я, например, выпил — и все переживания позади. А у Василия Николаевича они

только начинаются. В купе заглянул:

— Не знаешь, чего стоим?

— Нет, — говорю, — не знаю.

Протиснулся весь, и давай вопросами засыпать:

— К тебе в Петухово никто не подсаживался? В тамбуре был? Из вагона выглядывал?

А сам рукавом и запястьем размазывает потёки по подбородку. Видно, что килькой в томате закусывал.

Да, — думаю, — так я тебе и скажу! Конкретно короче, пошёл в несознанку:

— Нет, нет и нет!

Он:

— Твою ж мать! — Ключ в зубы и в тамбур.

Вернулся и спрашивает:

— Странно... куда же он делся? Может, в другой вагон?

А поезд возьми да тронься. И радио по принудиловке:

— Суконный! Сидоров! К первому!!!

Вот выручили! Я уже порывался сказать, что никого на перроне не было. Чуть не спалился.

В коридоре опять суета. Судя по голосам, Сидорова под ручки ведут. Тот упирается:

— Пустите, — кричит. — Дайте хоть раз в морду его поганую харькануть!

Мелкий говнюк, а вёрткий! Встал я, остатки "Смирновской" убрал от греха. Ясно ж, что по мою душу. Ну, думаю, вовремя я водкой подзарядился! Будет тебе бой, решительный и последний!

Васька на амбразуру! Руки раскинул крестом:

— Степан, это не он! — Как будто бы тот кого-то, кроме себя, слышит.

И вдруг, будто задёрнули занавес. Это Суконный пузом своим всё заслонил. Действо раз шесть перемещалось к тамбуру, и назад. Наконец, хлопнула дверь, и всё стихло...

* * *

Первым проснулся Черкашин. И сразу ко мне, спрашивать про жратву. Это ж такой кадр что больше двух суток не пьёт. Подсел к окошку и ну, зубы точить! Время к обеду, а проводник и не думает возвращаться. Сел на шею и ноги свесил. Даже Сашка это заметил:

— Хозяин то где?

— В сортире. Где ж — говорю, — ему ещё быть? Если что, ты в очереди за мной.

Тот даже жевать перестал.

— Да ну нах! Хорош прикалываться. Я же гуся уже ел.

— Ну, раз желудок дубовый, можешь не занимать.

— Не, а серьёзно?

Вот надо оно ему! Пристал гад, как банный лист к жопе. Слово за словом, вытащил из меня информацию. По поводу Сидорова два раза переспросил. "Каков из себя этот монстр?" и "С чего это он на тебя буром попёр?" Как будто самому не понятно!

— С Карпом попутал. Поумал, что я это он. Вы ж как бакланы: жрать да на массу давить. А я... убивать будут, никто не проснётся!

Подумал Бугор, пожевал, и как всегда:

— Я тебе что, виноват? Кто знал, что "Смирновская" тянет ко сну? Никто ж её раньше не пил. Нет, Профессор, тут ты неправ!

В половине двенадцатого по "громкой" объявили обед. Сейчас, думаю, идти, или дождаться Василь Николаевича? За окном что-то похожее на пригород Петропавловска. Стоянка сорок минут. Кто ж тут без нас будет рулить? Я уже и забыл инцидент в Петухово, да начальство напомнило:

— Здраю желаю! Рассыльный из штаба. Кто тут у вас Лукин, который не проводник?

— Ну, я.

— К первому!

Тут-то оно и вспомнилось. Вот, думаю, и она — жопа. Достал из кармана ключи, бросил Бугру на колени. Не всё же ему гусятину жрать!

* * *

Штабной вагон тоже был когда-то почтовым, не по-армейски бы было перестраивать какой-то ещё. Слишком накладно. А так... что было, то и осталось. Только добрую половину отгородили под начальственный кабинет, расширили тамбур, добавили пару сейфов и вот тебе, бабушка а компьютеры я не считал. В общем, полный функционал. Только место для часового нашлось только в тамбуре. Сухонький такой старичок, в джинсах "Рейнджер", ботах "прощай молодость" и курточке на синтепоне с надписью "НЭСК". Но, как положено, при кобуре на белом ремне, и нитяных перчатках, тоже бывших когда-то белыми.

Я пока до него дошёл, весь поезд изнутри изучил. Рассыльный попался шустрый, как змей на лыжах. Будто я у него червонец хочу спросить. А мне-то куда торопиться? Начальство не Алитет, в горы не уйдёт.

В столовке давали гороховый суп, биточки с перловкой, кисель и пачку махорки на следующую неделю. Туда я уже доходил, а вот, что дальше, интриговало. Каждую последующую дверь, открывал с предвкушением. Сразу скажу, ничего примечательного. Вагоны для компактного проживания неписей отличались от прочих чистотой, громкими командами "Смирно", наличием тумбочек и дневальных.

— Наконец-то! — сказал рассыльный. — Тебе, Лукин, только за водкой ходить! Жди здесь. Пойду, доложу...

Часовой был более словоохотлив. Стрельнул у меня сигаретку, припрятал её в кобуру. Но по сути происходящего не сумел ничего

пояснить.

— Хрен его знает. Сам ничего не понял. Кто-то кого-то послал. Женщину вроде, при исполнении. Скандал. До Шойги дошло.

— Не так исполняла? — мрачно пошутил я.

— Да хрен его знает...

— Пусть проходит! — крикнули через стекло.

Фантомас разговаривал по телефону. Доступ в начальственный угол был временно прекращён. За стенкой из пластиковых панелей слышался гулкий голос. Угадывались слова, а смысла не разобрать:

— Давайтя так! — и опять "бу-бу-бу".

Нешто с самим Шойгой?!

— Падай пока на стул, — сухо сказал Суконный. — Скажем, когда будет можно.

Сидит, гад. Что-то чиркает по бумаге карандашом. Очки на нос нацепил. Взгляд, как у верховного главнокомандующего. Будто бы это не он лясы со мной в Кургане точил. Футы ну ты пальцы гнуты!

И хмырь, который на побегушках, весь из себя занятой. Уставился в монитор, елозит мышкой по коврику, лупит по ней указательным пальцем, будто бы у него ружьё осечку дало.

— Слышь, — говорит, — Паш, — а ну, подойди, глянь!

Тот ему:

— Щас!

И через плечо:

— Лукин! На вот, ознакомься и распишись!

А из-за перегородки опять:

— Давайтя так...

Взял я стандартный лист, сложенный вдвое, и на место пошёл, ознакамливаться. А сам думаю, заплатят мне за эту неделю, или так на хрен пошлют? Собрался с духом, читаю:

"Что б ты понял, международный скандал. Пограничники были казахами. Сид тебя заложил. Сказал что виновник конфликта, вновь назначенный проводник. Ф не знает, что это ты. Отмазывает своего дядьку. Мы с Лукиным ничего не видели. Если Ф спросит, ты тоже.

Бумажку верни. Сам уничтожу".

Не сказать, что я так уж повеселел, но дышать стало чуть легче. Отдал цидульку Суконному, подмигнул ему типа, понял. Смотрю, а у побегушечника пасьянс "Солитёр" не раскладывается. Нужно ход отменять, а никак. Я ему:

— Перед тем как уйти, игру сохранял?

— Угу.

— Всё тогда. Начинай новую.

Поскучнел он, вышел из-за стола.

— Ну что, — говорит, — Паш, пошёл я тогда на обед? Вернусь, тебя подменю.

Тот как заорёт:

— Смир-рна!!!

Я руки по швам, пузо в себя втянул, оборачиваюсь, а на пороге своего кабинета полковник Калюжный. Голову наклонил, спиной о косяк опёрся, пальцами трёт виски. "Вольно" скомандовал так, что я не расслышал. У Пашки Суконного воды попросил. Заметил меня и как-то не по-уставному:

— А, ты уже тут?

Писарь ему стакан подаёт, руки трясутся:

— Что с вами, Сергей Сергеевич?

Рассыльный тоже ни жив, ни мёртв. Но мордой жестикулирует: выключи монитор! Я сдуру не разобрался, да на "пилоте" кнопку питания "щёлк!". И загасил того солитёра вместе с несохранённым файлОм.

Попил наш полкан, ещё раз виски потёр... и вспомнил-таки, как меня по фамилии.

— Лукин, — говорит, — прошу тебя как старшего группы. Не приказываю, как человека прошу: возьмите к себе моего названного отца как четвёртую штатную единицу. Не складывается у него в проводниках.

Я тоже по имени-отчеству, тоже по-человечески:

— Чего ж, — говорю, — не взять? Общались уже, выпили за знакомство.

Как люди, поручкались, и — жопа к жопе, кто дальше прыгнет.

* * *

Возвращаясь к своим, я раза четыре перекурил. Всё думал, как бы сподручней поставить мужиков перед фактом. Опять же, стресс, отходняк. Две сигареты порвал, пока приводил себя в норму. А вот за Сашку Черкашина был почему-то спокоен. Что может натворить взрослый человек, бросивший пить, как минимум, на две недели? Петропавловск мы миновали как какую-то безродную станцию. Не больше минуты у перрона стояли. Он, может, и двери не открывал?

Заглянул в купе, а оттуда:

— Да пошёл ты, Профессор, на!!! — Громко, как Сашка умеет, и мимо меня: "фр-р-р"! Как всё равно, бывший проводник Сидоров вселился в Бугра!

Я малость опешил, хоть сразу же понял, что с другом что-то не так. Морда у него цвета кирзовых сапог, если в них неделю ходить по слякоти и ни разу не чистить. Поймал его за рукав: садись, мол, рассказывай. А из него одни междометия да через слово мат.

— Пошёл, — говорит, — с ключом. Слышу: стучат. Открыл, а оттуда сапог. Даже не помню, как я потом на ходу дверь закрывал. Что это было, не знаешь?

Чувствует, гад, что без Профессора дело не обошлось!

Я, блин, ломаю тему, как партизан на допросе:

— Там Пашка Суконный на ухо шепнул, что есть у начальства план усилить нашу бригаду четвёртым нубом.

Нет, гад, не ведётся, молотит в одну точку:

— Так что это было? Ты ж тут рулил до утра?