— Поднимайся, — сказал ему офицер.
Джес еще какое-то время лежал, не веря такому счастью, потом, стиснув зубы, натянул штаны. Мягкая ткань жгла кожу, будто в нее были вшиты сотни крохотных очень острых иголочек. От боли потемнело в глазах. Какое-то время Джес стоял, собираясь с силами, а потом, четко печатая шаг, пошел к двери. Он смог дойти до своей комнаты и там рухнул на кровать в полубессознательном состоянии.
То, что Джес экзекуцию не переживет, Элкси понял, как только увидел его.
Элкси стоял в самом конце строя, у дверей, и видел лицо Джеса в тот момент, когда он только переступил порог комнаты. Это было лицо обреченного на смерть. Глупый Джес был не в состоянии отнестись к ситуации с юмором, сколько бы усилий Элкси к этому не прилагал. Как и все в строю, Элкси стоял по стойке смирно и смотрел в стену, поверх голов курсантов, стоящих напротив, он — в отличие от Джеса — удары считал и каждый раз вздрагивал, как будто рикошетом они отлетали к нему и били аккуратно поддых, раз за разом. Элкси злился на Академию с ее идиотскими порядками, злился на Джеса, близко принимавшего к сердцу всякую ерунду, злился на себя самого, потому что понимал, что на месте Джеса должен быть он. По множеству причин. Начиная с той, что ему экзекуция принесла бы только физиологические неудобства и то очень временные, потому что после ее окончания он тот час же пошел бы в лазарет, где ему оказали бы первую помощь. Джес тоже мог бы пойти в лазарет, только Элкси знал наверняка, что он не пойдет, а вместо этого отправится в свою комнату и завалится на кровать помирать.
Так оно, безусловно, и было. И Элкси даже не стал проверять правильность своего предположения. После окончания экзекуции он сразу отправился в лазарет, где обзавелся всем необходимым и потом, не дожидаясь глубокой ночи, пошел к Джесу. В конце концов, кто бы мог сейчас заподозрить его в чем-то предосудительном? Разве что офицер Кетцель, но сегодня, к счастью, было не его дежурство.
Несколько минут назад отзвучал отбой и курсанты разошлись по своим комнатам, только дежурный офицер прохаживался по коридору, и Элкси демонстративно прошел мимо него, смерив злым и презрительным взглядом. Офицер ничего не сказал ему.
Джес являл собой скорбное зрелище, он лежал неподвижно, уткнувшись лицом в подушку, одна рука его бессильно свешивалась с кровати, Элкси поднял ее и приложил к запястью пистолет с лекарством. Там было обезболивающее, ударная доза глюкозы, а заодно и антидепрессанты. Потом он взгромоздился на кровать, приподнял бесчувственное тело и стянул с него штаны.
— Ой, мама, — пробормотал он, взглянув на вздувшиеся багровые полосы и щедро залил их спреем с заживляющим раны составом.
— Садисты и извращенцы... Они хоть сами понимают, что делают? Боюсь, что нет... Джес? Ты живой там?
Джес не отвечал, хотя лекарства должны были уже подействовать и привести его в чувства. Элкси уселся на пол рядом с кроватью и устроился поудобнее.
— Джеси, а давай устроим бунт? Хочешь? Или нет — вооруженный переворот. А что? Ворвемся в арсенал, вооружимся, потом захватим катера и — в путь!
— Элкси, иди спать... — послышался мрачный голос из-под подушки.
— Не пойду. Я строю грандиозные планы.
— Идиотские у тебя планы, как и у твоего папочки.
— Не надо трогать папу! Он, между прочим, дельные вещи говорил.
— Отстань.
— Не отстану. Я тебя агитирую. Агитировать надо несчастных и угнетенных, поддерживая и разжигая в них возмущение против произвола!
Джес перевернулся на бок. Лицо его было помятым, бледным и обиженным.
— Ты это серьезно? — спросил он.
— Что — серьезно?
— Ты действительно поддерживаешь идеи своего отца?
Элкси расхохотался.
— Джес, мне плевать на идеи моего отца, просто я знаю, что действует на тебя оживляюще. Ты очень неравнодушен к сенатору.
— Я к тебе неравнодушен, а не к сенатору! Ты бы поменьше болтал! Найдется кто-нибудь, кто примет твои слова всерьез и отправишься вслед за своими родителями. Тебя и так оставили в живых случайно.
Элкси посмотрел на него удивленно.
— Ты-то откуда знаешь?
Джес помолчал.
— Так говорили...
— Кто? Адмирал Аландер?
— Да при чем тут адмирал?! Адмирал болтается так далеко от Эридана, что к нему новости приходят с запозданием на месяцы. Он приезжает раз в три года, а то и реже, и ему абсолютно наплевать, что происходит на планете, он только и говорит об обстановке на границе, да постоянно ходит по инстанциям, выбивая что-то чертовски необходимое для армий "Север". Он сам теперь — армии "Север". Зато братец его... дядюшка мой Кальм, всегда в курсе событий. Хочет на плечах адмирала пролезть в сенат, пока не удается, но он старается вовсю. Пока отца нет, все время сидит у нас дома, блюдет покой семьи любимого брата и устраивает приемы.
— Понятно...
— Что тебе понятно? Ты хоть знаешь, сколько людей было вовлечено в заговор против твоего отца? Ты думаешь, Глетферн провернул это все в одиночку?
— Не думаю.
— Они потом сидели и обсуждали, насколько это плохо, что тебя не убили, и кое-кто предлагал исправить эту ошибку, но его не поддержали. Никто не хотел больше жертвовать собой, как Глетферн. Но если ты будешь болтать, они что-нибудь придумают, уж ты мне поверь, они не позволят тебе вырасти и стать опасным. Второй раз не наступят на те же грабли.
Элкси уныло молчал.
— Ну вот, — проговорил он, — я и так боюсь темноты, боюсь спать в одиночестве и всюду вижу убийц... Ты еще...
— Пусть лучше ты будешь бояться.
— Я не такой идиот, как ты думаешь, я вообще никогда не говорю об отце, только с тобой.
— Ага! А кто тогда болтал на полянке о комплектовании армий "Север"?
Элкси разинул рот от изумления.
— Так ты потому на меня набросился?!
— Не потому. Я хотел тебя убить. Сделать то, на что никак не решатся дядюшка со товарищи и стать народным героем.
— Народный герой — сенатор Сайгерон, — мрачно сказал Элкси.
— Хорошо, не народным. Кулуарным.
— Чего ж не убил?
Джес хмыкнул.
— Духу не хватило.
— Вот беда-то, ходил бы в героях...
— Не смейся... Они меня своим считали, не боялись при мне все свои дела и замыслы обсуждать, доверяли мне, а я все тебе выложил.
— Да брось ты. Выложил, ну и что? Что я сделаю? К императору пойду, укажу на заговорщиков, оставшихся безнаказанными? Он меня по головке погладит и отошлет — куда подальше. Ты думаешь, я не понимаю, что ему смерть отца была выгодна? Если бы мог, он бы Глетферна не казнил, а наградил бы.
— Ну знаешь...
— Что, думаешь — нет?
— Его величество выше всего этого. В конце концов, у него есть право смещать неугодных сенаторов, не объясняя причин. А в случае с твоим отцом и объяснять-то ничего не пришлось бы, и так все ясно. Ты не видел, какое у его величества было лицо на суде, когда Глетферн рассказывал детали заговора, мне казалось, он кинется на него и голыми руками задушит. Это ведь он настоял на смертном приговоре.
— Я суда не видел, — вздохнул Элкси.
— Можешь посмотреть в записи.
— Не хочу... Никто не узнает, Джес, о том, что ты рассказал мне, но когда-нибудь... когда-нибудь они все поплатятся за то, что сделали. Я тебе это обещаю. Ответят и за отца и за маму.
— Эй... — Джес свесился с кровати и заглянул ему в лицо, — Ты это... не расклеивайся. Ты меня утешать пришел, забыл?
— Они напали ночью, Джес. Проникли в дом, когда все спали. Расстреляли их прямо в постелях, так... безжалостно. Они стреляли им в головы до тех пор, пока они не превратились в кровавое месиво. Их невозможно было узнать.
— Ты видел?
— Видел. Я пришел туда за несколько минут до того, как появился Дайн с солдатами, стоял и смотрел на них и не мог заставить себя подойти ближе.
— Ты никогда не говорил...
— Не говорил. А зачем? Я не очень люблю вспоминать ту ночь.
Элкси вынул из нагрудного кармана сенаторский перстень и протянул его Джесу.
— Вот. Это Дайн снял с руки отца и отдал мне.
Джес смотрел на перстень с ужасом.
— И ты все время носишь его с собой?
— Угу. Только не говори никому, отнимут.
— Отнимут?
— Перстни мертвых или ушедших в отставку сенаторов уничтожаются. Уж не знаю даже почему. По наследству они не передаются, каждый новый сенатор получает свой собственный.
— Я не знал.
Джес вернул ему перстень, и Элкси снова спрятал его в карман.
— А этот перстень, он еще и символ, видишь ли... Это для меня он просто вещь, принадлежавшая отцу, а для кого-нибудь вроде Дайна он что-то вроде святыни. Перстень обагренный кровью сенатора Сайгерона.
— А кто этот Дайн?
— Мой телохранитель. Когда-то служил в охране сената. Бывший шеану, теперь эшлен.
— Понятно. Несчастный и угнетенный, один из тех, кто легко поддается агитации.
— Джес... Сенатора больше нет.
— Зато есть ты.
— Я? Ой, не смеши меня. Это Дайн думает, что я есть. Я не создан для активной политической деятельности и мне абсолютно наплевать на права низших каст.
— Это радует, но я боюсь, как бы этот Дайн не втянул тебя в неприятности. Помни, что я говорил тебе о дядюшке Кальме... Они боятся тебя и наблюдают за тобой и если только заметят какую-то активность,тебе не жить, Элкси.
— Ну вот... Тк что переставай думать о своей битой заднице и думай о моей.
Джес поморщился.
— Обязательно надо напоминать?
Элкси посмотрел на него снизу вверх и улыбнулся.
— Такова правда жизни, Джеси. Суровая правда жизни. Кто еще будет меня защищать, если не ты? Никому я не нужен... Бабушке только, но что она может?
Потом Элкси отправился к себе. Потому что время неумолимо катилось к рассвету, а на рассвете предстояло бегать по парку.
* * *
Должно быть, доктор забыл добавить в коктейль из лекарств снотворное, потому что Джес так и не уснул этой ночью. Голова была безжалостно ясной, чего не было уже очень давно, как будто внезапно, посреди буйной попойки наступило отрезвление, развеяв химеры и заставив по-новому оценить и себя и окружающий мир. И то и другое было Джесу неизъяснимо отвратительно. Мысли тянули и тянули из памяти давно и благополучно позабытое, и Джес не мешал им, несмотря на то, а может быть, как раз именно потому — что от них становилось еще больнее и еще противнее. Ему почему-то казалось, что именно сейчас в эту чертову ночь, наступит некий момент истины, который позволит ему разрешить раз и навсегда все противоречия и придти хотя бы к подобию мира с самим собой. Голос ненавистного сенатора Сайгерона как ответ на собственные мысли: "Мы калечим своих детей, когда заставляем их жить по правилам, в которых нет никакого смысла — это жестоко!", бледное от негодования лицо дяди, с мазохистским упорством просматривавшего по несколько раз все выступления сенатора и гневно вопящего: "Он хочет привести империю к хаосу! К гражданской войне! Он думает — что так будет лучше! Нет! Он вообще ни о чем не думает, кроме того, чтобы самому стать главой империи, пусть даже бьющейся в агонии империи! Он готов поставить на карту все ради краткого мига триумфа!", хмурое лицо отца и его удивление: "И что, этого выскочку никто не остановит? Куда вы смотрите, мать вашу? Ему же стоит только свистнуть, и все недоумки шеану пойдут за ним и устроят кровавую бойню".
Разве не правы были дядя и отец? Разве Сайгерон не заслуживал смерти? Заслуживал... За то, что он собирался сделать — он заслуживал смерти куда более мучительной, чем ему уготовили.
Но разве сенатор был не прав, когда говорил об Академии и об армии вообще? Сам адмирал Аландер признавал, что армии "Север" не готовы противостоять цирдам и, по большому счету, выступал в сенате точно с такими же предложениями, что и Сайгерон.
Что это? Крупицы истины в море лжи? Или может быть не было никакой лжи? И сенатор вовсе не хотел переворота, а всего лишь продвигал идеи вступления Эридана в Галактический Союз, действительно полагая, что так будет лучше? Будет лучше — отказаться от традиций и возможности идти по собственному пути, потому, что он ведет в тупик? Тупик... Джес чувствовал, что сам он уже дошел до тупика. И не было из него выхода — ни направо, ни налево, ни назад. Тупик — ловушка. И сделать выбор и принять решение нет возможности сейчас, как и не было никогда. Самое отвратительное, что он всегда мыслил предвзято! Раньше ему казалось, что правы отец и дядя, просто потому что отец и дядя не могут быть неправы, сейчас... Сейчас ему по-прежнему так кажется, но — что говорить! — разве в свете текущих событий идеи сенатора Сайгерона не стали казаться ему симпатичнее? Ну, по крайней мере, некоторые из них, — те, что касались порядков в Академии. Стоило только вспомнить об экзекуции и сердце обжигала обида. Джес заслуживал наказания, но он скорее готов был смыть вину кровью, чем — так... Он готов был предложить свою жизнь, но она оказалась никому не нужна, его уничтожили походя, как неосторожно выползшего из норки таракана, просто в силу старой привычки. "Нет, сенатор, это не жестоко, это просто глупо! — с горечью думал Джес, — Это бессмысленно! В вашей смерти хотя бы был смысл... А я... Нет, я не умер и не собираюсь умирать, мне есть ради чего жить, ведь правда? Ради империи теперь уже не очень хочется, но у меня есть Элкси. Они убили вас, но я не позволю им убить вашего сына. Буду все время с ним рядом, увезу его на фиг с планеты и никакие чокнутые придурки, желающие блага всем на свете, не втянут его в свои игры. И даже если вдруг вам и хочется, чтобы он подхватил знамя, выпавшее из ваших мертвых рук, — хрен вам! Он теперь мой, а не ваш. Вы и так уже сделали, что могли, позволили убить себя на его глазах, да еще так некрасиво".
Джес представил себе маленького Элкси идущего по залитому кровью полу в спальню родителей и зажмурился. Он помнил, как дядя и остальные обсуждали ту ночь, разбирая в подробностях все, что произошло. Они были так возбуждены, они говорили громко, и Джесу в смежной комнате было слышно все, и он слушал их, затаив дыхание, гордый за то, что принадлежит к семье, столь деятельно принимавшей участие в уничтожении опасного для империи врага. Он думал о том, как мог бы сам — если бы вдруг выбор пал на него — пожертвовать собой, как солдаты Глетферна, проникшие в дом сенатора Сайгерона и сумевшие, несмотря на то, что не все пошло гладко, убить его. Он представлял себе, как одетый в камуфляж-невидимку перебирается через высокую ограду сенаторского сада, как крадется к дому, изящно обходя сонных охранников, как забирается по стене и проникает в окно. Джес никогда не мог себе представить, что убивает спящего, он поступил бы иначе, он закрыл бы сенатору рот ладонью, а потом прошептал бы ему на ухо, чтобы не шумел, чтобы не пугал жену и домочадцев, не позволял случиться кровавой бойне, а просто вышел бы вслед за ним в сад. А там — он дал бы ему оружие, и они сразились бы, и победил бы тот, кто прав. Победил бы Джес.
Джес не смог удержаться от улыбки, представив себе картину, как он вместе с сенатором тихо спускается по темной лестнице, чтобы незаметно выйти из дома. Сенатор — в нижнем белье, и суровый двенадцатилетний мальчик — в камуфляже-невидимке. Сенатор помер бы от смеха, в него не понадобилось бы стрелять. А до того от смеха поумирали бы его охранники.
