Гауляйтер Сибири

Очередная блядушка рейхсляйтера Лея — хорошо живет мужик, да и сам еще туда-сюда, если на

таких молоденьких запала хватает.

Магда тихо охнула:

— Ну и разукрасил... Ты садись, дети у меня кто где, кто с гувернанткой, кто с учителями.

На столе красовалась бутыль коньяка.

— Фрау Магда, — Инга плакала, — я не пью...

— В этот раз можно. Во всяком случае, расскажешь все подробно. Ну ты же у меня, — улыбалась Магда, — не бойся. Пей, плачь, что хочешь делай. Йозефа дома нету... а и был бы — подумаешь, ко мне подружка пришла. Не его это дело. Пока что.

Инга выпила. Жгло горло, жгло в груди... но недолго. Стало теплее, лучше... проще.

— Фрау Магда... вы видите...

— Он тебя бил, девочка.

— Да... Я так... испугалась. Вел себя как... животное. Как зверь.

— Разводись. Сейчас же. Срочно. Чтоб Боб женщину ударил... допился наш дружок. Всё. Ничего хорошего от него не жди больше — прибьет еще...

— Фрау Магда, он не просто так... Это все... Кельн...

— Кельн — ты бомбила, что ли?! — взревела Магда. — А если мы войну проиграем, он тебя вообще убьет, да? И вообще, давай-ка расскажи толком, как дело было. Я понимаю, что ты его жена, но я его с 24 года знаю. И, веришь ли, не похоже это на него... Пил он всегда, начудить мог, в драку влезть — но с мужиками. На бабу в жизни руки не поднял, ну не он это! Да он скорей за оскорбленную женскую честь какой-нибудь шлюхи в драку в кабаке ввяжется, причем шлюха эта может ему быть совершенно незнакома... Рассказывай.

Инга рассказала обо всем, начиная с того телефонного звонка.

— ... И вот на второй день ночью приезжает... Ну ни-ка-кой. И злющий как дьявол! Адъютанту в зубы, кошку несчастную сапогом... Я уж и так, и этак — как не видит меня. Я ему про ребенка — зашел на нее поглядеть. Причем пьяный же, а тут все-таки умудрился зайти тихонечко... Смотрит, смотрит на Лору да как выдаст: "Лучше б тебе никогда не родиться!"

Магда возмущенно охнула.

— Потом поперся дальше пить. Я за ним. Мне аж дурно от этих слов его стало... Никогда он ни трезвым, ни пьяным такого не... — из глаз Инги опять покатились слезы, — Наоборот, бывает, нажрется как свинья — а с ребенком возится, аж трезвеет на глазах от этого, и Лорхен к нему липнет даже к такому... Ну, я ему и сказала: "Роберт, да как у вас язык повернулся..." Ну и получила вот... Ладно бы, что-то действительно... грубое сказала...

Магда положила руку на руку Инги.

— И впрямь, лучше б ты ему грубость сказала, детка. Чем это.

— Не понимаю...

— Ты когда-нибудь замечала, как его перекашивает, если ты ему "вы" говоришь? Я как-то видела. Подумала, ты это нарочно.

— Что-что?.. — растерялась Инга, — В каком смысле?.. Я... ну... у меня всегда так выходит, когда я волнуюсь... наверное, не могу забыть, что он старше...

— Бедная ты, бедная, — вздохнула Магда, — Вот надо же так...

— Фрау Магда. Я ничего не понимаю.

— Да на больное ты ему этим давишь! Грета, помню, всегда, когда сердилась на него, на "вы" переходила, тон ледяной, глазки сверкают... Он, бывало, сначала туда же — "вы, Марго", но ненадолго его хватало. Он упрямый, но Грета как бы не упрямее — ну Руди Гесс в юбчонке! Он уже, помнится, дергаться начинает — а она все свое. Он уши прижмет, глазищи печальные, а подлизываться к ней гордость не позволяет... Ну парочка была, — Магда тихонько засмеялась, — один лучше другого! Доведет она его, что он дуться начнет, как дитя обиженное — и как ни в чем не бывало: "Бобби, а вот скажи..." Он, помнится, рожу такую кроит в ответ на это — а все равно видно, как глазищи засветились... А тут ты ему с этим "вы", да еще пьяному да злющему...

— Так это я во всем виновата?.. — совсем не по-своему звонко и зло сказала Инга, — Кельн не я бомбила. А с Гретой я его развела?!

— Инга, Инга, — вздохнула Магда, — никто ни в чем не виноват. Кроме Бога, который есть любовь...

— Что, что?

— Понимай как знаешь... Впрочем, ну их, разговоры эти. Что делать будешь? Терпеть и прощать? Святая великомученица Германского рабочего фронта?..

— Я... я его лоблю. Понимаете?— Не ты первая, не ты последняя. Возможно. Разводись, сказала. И ребенка забирай. Не хер с ним рядом делать. Фюрер одобрит, не беспокойся.

В голове у Инги бродили самые плохие мысли — и самые светлые воспоминания. С третьей рюмки коньяка по ней это было очень заметно.

— Фрау Магда, а помните, что вы мне тогда сказали, когда я с ним в первый раз переспала?..

— Помню, малыш. Что Боб нежен с женщинами. Разве не так?..

— Вы так сказали... будто сами... точно знаете...

Инга была пьяна и несчастна.

Магда была чуть под градусом — и ей было жаль девочку. Но девочкиных иллюзий ей было не жаль.

— Конечно, знаю. Когда мой пизденыш в очередной раз исчез — причем я прекрасно знала, что он поехал трахать очередную актриску, он только о ней и говорил до того, словно она, я не знаю уж, Фриц Мурнау или Лени Рифеншталь... а была она очередная Жопка-Сиськи-и-Реснички...

Инга сидела, как завороженная злой колдуньей. Ей бы никогда не пришло в голову назвать Роба "пизденышем", хотя он был на голову ниже ее...А фрау Магда могла назвать Йозефа так...

-... ну так вот, мне вдруг стало страшно тоскливо и обидно. Я вроде как не хуже всяких там актрис? — Магда выпрямилась, и Инга увидела: да, она очень, очень хороша. И косметика отлично положена, в меру, и фигура — роди столько раз и сохрани фигуру!!!

— Ну вот, а мой крысеныш этого не оценил. А я старалась, после каждых родов фигуру берегла, возилась с этим не знаю как... Притом что от детей не отлипала...

Магда помолчала... недолго.

— И тут наконец надоело мне... Извини уж, ты молодая девочка, слушать такое, но ебаться-то хочется иногда. И не только. Хочется, чтоб любили тебя, чтоб глаза чьи-то от восхищения горели. Хоть чьи. Хоть на один вечер. Я не шлюха, девочка.

— Я и не...

— Я женщина, вот и все... Ну вот, нет моего мышонка в очередной раз — и я знаю, что ночью не будет. Ну и хуй с тобой, думаю. Позвоню Бобу — а не будет Боба, еще что-нибудь придумаю. А вот Боб как раз и был... по чистой случайности я его на месте, в его кабинете поймала. Здравствуй, говорю, Боб, у тебя вечер свободен? Он по одному этому вопросу понял все... Дальше рассказывать?

— Да, — сказала Инга.

— В ресторан меня пригласил. Я еще: мог бы, говорю, и в театр. Он: а сегодня ничего не идет интересного... В общем, после ресторана поехали мы в "Адлон" и до утра в номере кувыркались. Я шампанского в жизни столько не пила, как в тот вечер... и комплиментов столько не слышала от Арлазорова, Квандта, Геббельса и Гитлера вместе взятых. Так легко мне стало, так хорошо. Мне и спать с ним необязательно было, вообще говоря — всего этого бы хватило... Как это было весело, Инга... Боб — он малый хитрый, он как чует всегда, что каждой бабе надо. Грете одно, мне другое...

"А мне — мат и синяки, да?" — подумала Инга.

— Мне, он чувствовал, надо просто развеяться... Ох, как я ржала с шампанского да с его выходок дурных... Видела б ты, как он партайгеноссен в лицах изображает! Или видела?..

— Нет, никогда...

— О. Особенно Штрайхер был в его исполнении чудесен... Взгляд такой подозрительный, рожа при этом высокомерная. Я его, заметь, при этом за хуй держу — и получаю:

— Я не могу вас ебать, мадам. Вдруг вы еврейка.

— Я, — говорю, — да что вы.

— Где ваша справка о расовой полноценности?

Угадай, где он у меня искал эту справку...

Инга смеялась пьяным смехом, а слезы все равно катились из ее глаз...

Магда обняла ее.

— Не уйдешь от него?

— Нет...

— Может, и правильно... Мы нужны им, Инга. Мы не можем бросать их сейчас, когда им так... плохо... Наши мальчики уже проиграли одну войну... и стали мужчинами... а теперь их опять колотят, словно мальчишек...

Колотили и настоящих мальчишек — шестнадцатилетних-семнадцатилетних, тех, что увозили на фронты из национал-политических интернатов и школ Адольфа Гитлера.

...В школе никто, никогда не говорил о проигрываемой войне — вслух. Пораженческие настроения не в чести там, где растят воинов.

Как-то осенью — Мартин толком не помнил числа — директор торжественно зачитал в актовом зале известие о гибели рядового Юлиуса Ланга. До Мартина сперва не сразу и дошло, что речь — о Цезаре, их мерзком Цезаре... На памятной церемонии у мальчиков из четвертого взвода были каменные лица. Умом они понимали, что как бы ни был низок и отвратителен Цезарь, смерть — это слишком. Шестнадцать лет — рано для смерти... но сердцем ни один не отозвался на эту смерть. У Цезаря есть родители? — Вот пусть они и плачут по своему чудесному сынку, который насиловал младших и слабых. И которому Вернер тогда все же разукрасил морду, вспомнил Мартин.

Вернер... ох Вернер.

На вид с ним было все в порядке. Он даже стал лучше учиться по самым нелюбимым теоретическим предметам, выдвинулся на первое место в школе по бегу и боксу. Но все это делал с каким-то пугающим остальных остервенением — словно заучивал и забивал в себе смерть своей семьи в Кельне, словно надеялся, что так время пройдет быстрее, и он сможет наконец отправиться на фронт. Фронт стал его навязчивой идеей. Он от руки перерисовал одну из учебных карт и каждый вечер заполнял ее непонятными значками... Он жадно ловил любую информацию обо всем, что касалось побед и поражений... Впрочем, в Большое Поражение он не верил — и не давал верить другим.

Его ставили в пример.

Он не рос больше, но стал шире в плечах. Его лицо, летом загоревшее дочерна от спортивных занятий на воздухе, было лицом оборотня. Волчонка в дубленой шкуре закаленного подростка. Ибо ночами он теперь часто не спал, вскакивал, бродил по казарме тихими шагами хищника, потом выходил в коридор, чтоб не будить остальных...

Его лучшим другом стал теперь Йоахим. Как ни странно. Недотепа Йоахим, грустноглазый тонкий призрак мирной жизни... иногда он ночами слышал шаги Вернера, поднимался и выскальзывал в коридор вслед за ним. Мартин пару раз видел это. Он понятия не имел, о чем разговаривают там Вернер с Йоахимом — и разговаривают ли вообще. Не его это было, в конце концов, дело.

Когда в школу привезли зенитную батарею, Вернер стал ее главным поклонником и жрецом. Он готов был если не стрелять, то изучать ее. Он чуть не целовался с нею.

Зима пришла быстро и тихо, как огромная белая кошка. Приятный зверь... несмотря на то, что Хефнер заставлял их выходить на зарядку голыми до пояса и обтираться снегом. Им это было нипочем. Они только смеялись. Они были уже не дети. Им уже нравилось сражаться со своими слабостями и побеждать их. Лишь Засоня-Ханс ненавидел этот снег, так жестоко обжигающий непроснувшееся еще тело, да неженка Йоахим морщился.

Вскоре снегу на ближних холмах навалило достаточно, чтоб ходить на лыжах, и теперь они то и дело носились по специально проложенным маршрутам, стремительными темными тенями летя вверх-вниз, до леса, до лыжных домиков. Домики были чудесны — в каждом как раз свободно помещался взвод , и стоял генератор, и было тепло, можно было с часок посидеть, отдышаться, попить горячего чая из фляжек, поругать Хефнера за то, что проложил кривую лыжню — и назад в школу, ужинать...

Тех, кто лучше всех бегал на лыжах, беззлобно дразнили "гауляйтерами Сибири".

Впрочем, все они — почти все — были готовыми гауляйтерами Сибири, эти смелые, мрачноватые, упрямые, гибкие на излом и жесткие на разрыв подростки. И все мечтали о фронте — пусть не так явно и страстно, как Вернер...

Предчувствия будоражили и невнятно волновали их... и это были серьезные предчувствия. Они ощущали, что все это — не зря... Не зря их, неглупых, спортивных, светлоголовых, собрали здесь, не зря вкусно кормили, учили, воспитывали, тренировали и окружали пусть грубоватой, но явной заботой... они понимали, что ДОЛЖНЫ Отечеству, и готовы были отдать этот долг. Они умели драться и стрелять, прыгать с парашютом, плавать, бегать, часами маршировать в полном снаряжении, делать перевязки... все умели, что может понадобиться на войне...

Однажды в школу приезжал новый рейхсюгендфюрер — Артур Аксман. У него было хищное лицо, узкие волчьи губы, протез в черной перчатке вместо оставленной на фронте правой руки. Аксман произвел впечатление.

— Да. Это вам не фон Ширах, — сказал Вернер.

— Это — да.

— Это — наци!

Мартин промолчал. Фон Шираха он знал близко, Аксмана едва помнил. И — что уж там говорить — никогда в жизни фон Ширах не походил на солдата...

Разговаривая с мальчиками, Аксман прошел вплотную к Мартину. От нового югендфюрера пахло потом.

А фон Ширах всегда оставлял за собою аромат дорогого одеколона.

В тот декабрьский день взвод выстроился во дворе с лыжами. Ждали Хефнера.

— Щас вкатит нам маршрут номер девять, — мрачно предсказал Вернер.

— Уууу...

— Оооо...

Йоахим удачно изобразил, как валится в обморок в обнимку с лыжами. Все засмеялись. У этого меланхоличного парня не так давно прорезался дар какого-то удивительно элегантного, но тем не менее всегда имевшего потрясающий успех шутовства. Йоахим исполнял свои номера всегда неожиданно и с такой убийственной серьезностью, что без смеха смотреть было невозможно... Да и вообще им теперь трудно было представить взвод без Йоахима. Тот, после того случая с Юлиусом, вдруг проснулся и оказался милым, славным, интересным парнем, умеющим необидно посмеяться не только над каждым из них, но и над собой. А вечерами, когда Хефнер исчезал (если исчезал), а взвод все никак не мог заснуть, Йоахима просили рассказать что-нибудь. И он пересказывал замершему в постелях взводу давно читанные романы, присочиняя что-то в забытых местах. И парни засыпали один за другим. Такие большие, они все еще нуждались в сказках на ночь...

Хефнера все не было.

Мартин пинал лыжным ботинком снег и заметил, что тот очень липкий. Вот ведь счастье — будет прилипать к лыжам... Он сгреб рукой в перчатке горсть снега — и у него сам собою слепился крепкий снежок. Который Мартин и запулил в красавчика Кристиана, метко угодив в лыжную шапку.

— Ах ты!.. — весело заорал Кристиан...

Через пару мгновений весь взвод, побросав лыжи, носился по двору и швырялся снежками. Без всяких правил — метили в того, кто ближе и кто зазевался. Хохотали — растяпе Адольфу снежок угодил прямо в физию, и тот заорал от возмущения...

За своими воплями они даже не сразу услышали звук мотора.

А услышав, тут же унялись, кинулись, подобрали лыжи, встали в строй, все в снегу, с красными мокрыми мордами.

Это был черный хорьх, взметнувший облако снежной пыли. За рулем — своей персоной рейхсляйтер Роберт Лей. А рядом с ним сидела женщина.

"Инга", — подумал Мартин и обрадовался было — он так хорошо помнил ее, она ему так нравилась... рад был бы снова уви...

Но это не она!

Мартин пригляделся. Точно. Хотя дама эта тоже была светловолосой... светлые пряди выбивались из-под элегантной меховой шапочки... но у Инги было доброе лицо, а эта... эта была слишком красива, чтоб позволять себе выглядеть доброй. Она снисходительно смотрела на строй долговязых мальчишек и даже улыбалась... но это была не та улыбка, на которую хочется отвечать улыбкой же.