В лабиринтах темного мира. Книга 3

Второй рассказ Макса

Удивительный случай произошел со мной на днях.

Шел я в магазин купить рамку под собственноручно написанный портрет самого себя. Сидел перед зеркалом и рисовал автопортрет. Решил запечатлеть себя для истории, вдруг прославлюсь чем-нибудь в веках, а портрета-то и нету. Вышло, конечно, не шибко красиво и не шибко похоже, тем лучше, зато критики потом будут писать о самобытности и критическом восприятии самого себя, или даже не так, скошенная физиономия автора говорит о том, как криво он относился к действительности и сколько реализма в его глазах, не согласных с тем, что все богатства страны утекают за границу.

Портрет я рисовал старинным способом в технике граттажа. Это очень простой способ. Берём какую-нибудь картонку или фанерку. Тонируем, то есть раскрашиваем ее разными красками. Затем берем свечку и натираем ею подготовленное "полотно". Затем и парафиновую поверхность красим в какой-нибудь темный цвет. После этого карандашиком наносим на фанерку рисунок. Как я — свой портрет. А затем ножичком или иглой соскребаем слой крашеного парафина, чтобы открылся нижний фон. Вот эта разница цветов и будет основным изобразительным средством.

Рисунок свой я решил вставить в паспарту, а для этого нужна рамка больше, чем размер обыкновенного печатного листа. И в какой магазин канцелярских товаров я ни заходил, оказывалось, что именно сегодня они продали последнюю нужную мне по размеру рамку. Ну что же это такое? Только захочешь увековечить себя для истории, так сразу находится тысяча людей, которые хотят поставить ножку будущей мировой знаменитости.

Я вышел из очередного магазина и ко мне бросился мужик с сильно помятой внешностью и протянутой рукой:

— Дай червонец, мне бы только стакан пива выпить, так трубы горят...

Мужская солидарность мужской солидарностью, но если мужик начнет опохмеляться, то может и в запой войти. А оттуда дорога только к белочке либо еще куда. Лучше перетерпеть. Хотя и это перетерпение может трагически окончиться. Лучше не мешать лозу с зерном и не снижать градус пития, тогда все будет в пределах нормы.

Я хотел пройти мимо, но мужик достал из кармана ручку и говорит:

— Купи ручку. Будешь знаменитым писателем, славу заимеешь, а мне уже все равно из ямы не выбраться.

Присмотрелся я, а мужик этот очень похож на недавно модного писателя Прилипалова. Издавали его немыслимыми тиражами, да всё как-то было недосуг почитать, а как время для чтения нашлось, так эти книги из магазина и исчезли.

Махнул я на все рукой, достал из кармана стольник и дал ему. А он мне все ручку свою сует, бери мол. А она мне нужна? Я в художники собрался, а не в писатели. Ручку пришлось взять, уж очень он сильно уговаривал.

Дома я посмотрел на ручку. Обыкновенная ручка. Металлическая трубочка, покрашенная черной краской. Перо номер три и держатель для пера. С другой стороны — держатель для огрызка карандаша. Такие ручки были в ходу в пятидесятые годы прошлого века. Для письма такой ручкой нужна чернильница, а также промокательная бумага, чтобы все написанное не размазать по бумаге. Чернильницы у меня не было, поэтому я положил ручку на стол и забыл о ней.

Через несколько дней я снова наведался в магазин канцелярских товаров и купил себе рамочку нужного размера.

— Что еще хотите взять? — спросила меня продавщица.

— У вас есть чернильницы? — спросил я.

— Чернильниц сейчас нет нигде, разве только что в музее, — с улыбкой сказала продавец, — но у нас есть чернила для авторучек. Фирменные "Parker". Синие и фиолетовые. И бутылочки для чернил такие, что не упадут и их можно использовать как чернильницы.

— "Parker" так "Parker", — говорю я, — давайте один флакон синих.

Флакон оказался недешевым и стоил дороже большой рамочки для моего портрета.

Дома я отложил в сторону рамку с портретом, не убегут, достал лист писчей бумаги, открыл флакон, вытащил из ручки вставку с пером и вставил ее для письма. Перо было не особенно чистым, поэтому я обмакнул его в чернила и тщательно протер тряпочкой. У нас раньше в школе были перочистки, их делали из кусочков разной ткани, но функция у них была одна — вытирать начисто перо.

Я обмакнул перо в чернила и решил что-нибудь написать для пробы. Перо очень легко заскользило по бумаге, оставляя ровные синие полоски и из-под пера стали возникать буквы, складывающиеся в стихи. Это я и стихи?!!! Смотрите сами, что у меня получилось в течение пяти минут.

Свела судьба нас в жарком мае

В тени на узенькой скамейке,

Асфальт на солнце маслом тает,

Не жарко людям в тюбетейках.

Бросало нас то в жар, то в холод,

Как два магнита — взгляд на взгляд,

Стучал в груди кузнечный молот,

Дрожала в такт ему земля.

Мы пили чай в тени под кленом,

Сидела вместе вся семья,

Подрос на грядках лук зеленый,

А я был пьяный, как свинья.

Я был удивлен до такой степени, что мне сразу вспомнился анекдот на музыкальную тему.

Больной спрашивает врача:

— Доктор, а после операции аппендицита я смогу играть на рояле?

— Сможете, голубчик, сможете, — сказал доктор, — будете играть лучшее, чем господин Рахманинов.

— Вот здорово, — сказал пациент, — а я раньше вообще музыкой не занимался.

Что-то подобное происходило и у меня.

Я перепечатал стихотворение на машинке и направил почтой в журнал "Огни Кабирии".

Через две недели пришел ответ:

— Уважаемый автор! Ваши стихи нам очень понравились своей самобытностью и непосредственностью. Легкий стиль и непринужденная рифма ставят вас в ряд самых популярных поэтов нынешнего века. Просим направлять в наш адрес ваши новые произведения. Мы испытываем чувство глубокой гордости от того, что являемся первооткрывателями вашего несомненного таланта. С уважением, главный редактор.

Следующее стихотворение появилось не так быстро, как первое, но десять минут с ним я сидел, это точно.

Был бы пьяницей я беспробудным,

И квартира моя — теплосеть,

Стал бы я собеседником чудным,

И меня можно всем пожалеть.

А стихи мои в драных бумажках

На хранение взял бы музей,

И ученые в белых рубашках

Изучали б искусство бомжей.

А сантехник-поэт — это нонсенс,

Я не пью, чтоб понять Ренессанс,

Пропадает ко мне интерес,

Если я не иду в декаданс.

И в компаниях всем неудобно,

Словно я что-то сделал не так,

Приглашать работяг уж не модно,

Лучше дать им на водку пятак.

Это стихотворение также было опубликовано в журнале "Огни Кабирии", получило самую высокую оценку с хорошим гонораром и было направлено на конкурс современной поэзии под эгидой одного известного чиновника, не гнушающегося Мельпоменой. Мне передали его пожелание, чтобы я сбацал какую-нибудь пьесу для лелеемого им театра.

— За деньгами мы не постоим, — сказал он.

На заказ я написал пьесу "Сомбреро" в трех частях.

Знаменитый чукотский оленевод Ваамчо получил от правления колхоза путевку в санаторий в Анталии в солнечной Турции. Это подстроил его недруг и конкурент зажиточный бригадир Алитет, чтобы домогаться до красавицы Тыгрены, которая была невестой Ваамчо.

— Вот увидишь, — говорил он красавице, — он приедет оттуда с размороженными мозгами, которые будут летать возле его головы, и он забудет тебя. Может, он даже останется там и будет пасти местных баранов.

Тыгрена очень страдала, потому что путевка была одна, а для того, чтобы поехать в Турцию с женихом, денег у них не хватало.

Ваамчо поехал в Турцию и ему там не понравилось. Шибко жарко, однако. Две недели он сидел под зонтиком и пил понемногу жиденькую турецкую огненную воду, которую называли арака и делали из укропа.

— Плохая огненная вода, — думал Ваамчо, вспоминая Тыгрену, у которой под кухлянкой было упругое девичье тело. — А тут все какие-то черные и темно-красные. Отправить их к нам в тундру, они там все и окочурятся.

В Турции Ваамчо купил сомбреро и приехал в нём на Чукотку.

И в таком духе три полноценных акта. Интриган Алитет был посрамлен, Тыгрена вышла замуж за Ваамчо, а сомбреро сожрал белый медведь.

Пьеса с успехом прошла по северным театрам и ее выдвинули на Государственную премию. После каждого спектакля автор должен был принимать участие в пьянках с артистами, выслушивая похвалы в свой адрес. А после получения государственной премии водка полилась рекой. Друзей появилось столько, сколько не было ни у кого из самых знаменитейших людей на земле. Начался один постоянный запой. И вот, я проснулся один. Никого. Ни семьи, ни дома, ни друзей, ни знакомых и в кармане лишь вошь на аркане. И голова болит, прямо-таки разрывается и никто не хочет подать ни копейки. Еще вчера меня знали все, а сейчас не знает никто.

Какой-то мужик вышел из магазина канцелярских принадлежностей, и я бросился к нему:

— Дай червонец, мне бы только стакан пива выпить, так трубы горят...

Если не будет давать, то продам ему свою ручку. Хрен с ним, с писательством, у меня еще есть нереализованная возможность стать самым известным художником.

Что там в будущем

— Макс, откуда ты все это знаешь? — спрашивал я. — Допустим, эротический роман Сёмушкина о чукчах "Алитет уходит в горы" я читал еще в детстве, а вот остальное про технику, про механических людей и про автоматы, которые все делают за людей, это же буржуазные выдумки. Коммунистическая партия сказала, что кибернетика — это продажная девка империализма и это так оно и есть. Разве можно себе представить, чтобы нормальный человек лежал в постели с механической женщиной или нормальная женщина с механическим мужчиной? Такого не может быть потому, что этого быть не может. А вот вычислительная техника на электричестве? Пробки выбило и прощайте все предыдущие вычисления? Ничто не сможет заменить обыкновенные деревянные счеты, логарифмическую линейку и счетную машинку "Felix".

— Какой же ты дремучий, Андре, — смеялся Макс. — Ваша компартия и ее идеология — это такой же опиум для народа, как и религия. Инквизиция сжигала праведников и ученых на кострах, а ваша партия гноила их в ГУЛАГе или расстреливала на местных полигонах. На вашем училищном стрельбище в Муюнкуме был расстрельный полигон. Не обращал внимания на холм слева от главного направления для стрельбы? Это искусственный холм и его постоянно подсыпают песком, чтобы ветер не выдул кости тех, кого там расстреляли.

— Это все клевета, — горячо возразил я, нас здорово подковали политически, и мы могли многим диссидентам утереть нос по поводу истории партии, — двадцатый и двадцать второй съезды партии поставили точку в отклонениях от генеральной линии партии.

— Они что оживили расстрелянных людей? — с усмешкой спросил меня Макс. — Кто понес ответственность за этот произвол? Никто. Сначала расстреляли Ежова, а потом Берию. И то Берию расстреляли только после того как им удалось отправить на тот свет Сталина. Был бы жив Сталин и по сей день там же расстреливали сотни людей. И вас бы задействовали для тренировки. Вы, пограничники, всегда относились к ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. Вам только фуражку сменить и готовы палачи советского народа. Такие же, как и вы, в 1962 году расстреляли демонстрацию рабочих в Новочеркасске.

— Это все ложь, — запротестовал я, — мы в 1961 году запустили в космос первого человека, майора Гагарина...

— Да-да, — согласно закивал головой Макс, — а в 1962 году расстреляли рабочих. Генералы отказывать командовать расстрелом, армейские офицеры стрелялись перед своими солдатами, потому что не хотели быть палачами собственного народа, а вот ваши взяли это дело в свои руки и открыли огонь на поражение по безоружным рабочим Новочеркасского электровозостроительного завода. Двадцать шесть человек сразу были уложены наповал и больше восьмидесяти человек было ранено. Хорошо вас учат стрелять. Вы бы так по немцам стреляли, мы бы войну не за пять лет, а за два года закончили.

— Убирайся отсюда, провокатор, — чуть не закричал я и сразу мои соседи по казарме зашикали на меня:

— Тебе чего такое приснилось?

— Ничего не приснилось, — отвечал я.

— А чего тогда орешь: убирайся отсюда, провокатор?

— Не знаю, — сказал я и повернулся на бок, как бы продолжая спать.

— Что, правда глаза колет? — зашептал мне на ухо Макс. — Подумай сам над всем этим. Я был в будущем, там почти всё так же, как и у нас, такой же развал в экономике, все реформы сворачиваются, попы стали главными комиссарами в армии и правительстве, а тех, кто против Сталина выступает, снова стали к ногтю прижимать. Выступать против Сталина, значит — выступать против той власти. Когда была демократическая революция на рубеже веков, то даже сделали день памяти жертв сталинских репрессий. Тридцатого октября все собираются у Соловецкого камня в Москве и читают список жертв произвола. Сколько лет читают, а еще и до половины не дошли.

— Слушай, — мысленно спросил я у Макса, чтобы не кричать на всю казарму, — а как мне можно побывать там, в будущем?

— Помрешь — побываешь, — Макс был безапелляционен и циничен как человек, которому нечего терять и нечего расшаркиваться в политесах перед кем-то бы ни было, — а вообще, этот вопрос нужно продумать, — и он исчез. Думать пошел.

В эту ночь мне снова приснилась красавица Мэй Ли, а я все также был юаньшуаем, управляющим восточными провинциями Китая.

— Сегодня я расскажу тебе еще одну притчу про судью Бао-гуна.

Однажды Бао-гун по дороге в суд увидел плачущего мальчика с бамбуковой корзинкой на старой каменной плите.

— Кто тебя обидел, мальчик? — спрашивает Бао-гун. — Отчего ты плачешь?

— С самого утра я торговал пончиками, — говорит мальчик. — Наторговал на двести медяков, деньги положил вот в эту корзину. Тут фокусник пришел, стал фокусы показывать. Сел я на этот камень, стал смотреть. Недолго смотрел. Потом в корзину заглянул, а денег нет.

Выслушал Бао-гун мальчика, подумал немного и говорит:

— Деньги лежали в корзине, корзина стояла на камне и вдруг деньги исчезли. Значит — каменная плита их украла. Стража! Доставить в ямынь мальчика и плиту на допрос.

Весть о том, что Бао-гун каменную плиту допрашивать будет, быстро разнеслась по всему поселку. Удивились люди, но побежали к зданию суда, чтобы послушать.

Сел Бао-гун на судейское место, допрос начал:

— Признавайся, плита каменная, ты у мальчика деньги украла? Только правду говори, не то я велю тебя бить и пытать.

Камень он и есть камень. Лежит себе и молчит. Разозлился Бао-гун и приказал стражникам бить плиту. Услыхал народ, что судья камень бить приказал, и стали все громко смеяться.

Только Бао-гун не смеется, в дощечки стучит, чтоб народ утихомирить, и говорит:

— Вы что, порядка не знаете? Не умеете себя в ямыне вести? Стража! Запереть двери, никого не выпускать!

Видят люди, Бао-гун не шутит, сейчас прикажет и всех начнут палками бить, как вот этот молчащий камень. Упали все на колени и стали молить судью о пощаде.

Говорит тогда Бао-гун:

— Ладно, сегодня я вас пощажу, но каждый из вас перед выходом из суда монетку даст.

Приказал Бао-гун стражникам притащить большой чан с водой и посредине зала поставить. Люди стали монеты в чан бросить, а судья рядом стоит и внимательно смотрит.

Одна за другой падают монеты в чан, люди друг за дружкой из зала выходят. Но вот подошел какой-то человек, монету в чан бросил. Смотрит Бао-гун — на воде кружочки жира плавают.

Тут судья как закричит:

— Это ты у ребенка деньги украл? Признавайся!

Испугался вор, дрожит весь. Приказал тогда Бао-гун обыскать вора, нашли у него стражники сто девяносто девять монет, с той монетой, которую он в чан бросил, ровно двести. Отдал Бао-гун все двести монет мальчику, а вора приказал побить хорошенько и вон выгнать.

И только тогда люди поняли мудрость судьи и то, зачем ему понадобилось каменную плиту допрашивать.

— Какой смысл в рассказанной тобой притче? — спросил я Мэй Ли. — Мудрый судья — это большая редкость в наше переменчивое время. И все не могут стать Бао-гунами.

— Да, мой повелитель, — сказала красавица Мэй Ли, — но мудрый судья — это сила государства, не менее важная, чем армия. Человек, защищённый судом, сделает все, чтобы его государство жило и процветало, потому что суд и есть олицетворение государства. А при судебном произволе подданные не будут доверять своему императору и будут ждать нового, который принесет им защиту от грабителей с большой дороги и из высоких палат.

Она права. О мудрых императорах и судьях сочиняют легенды и притчи, а имена несправедливых становятся кличками для плохих людей.

Под утро, перед самым подъемом ко мне пришла Мэри (Машка, а если латинскими буквами написать Mary, то по-английски оно будет читаться как Мэри) и стала рассказывать услышанный ею анекдот.

— Представляешь, в одну африканскую деревню приехал белый человек с местным управляющим и объявил, что покупает местных обезьян по десять долларов за штуку. Люди в две минуты сделали загон для обезьян, переловили всех в округе и получили деньги. Все довольны и смеются. Тогда белый человек сказал, что ему нужны все обезьяны и он будет покупать их за двадцать долларов. Люди обшарили все вокруг, переловили последних обезьян и получили свои деньги. Белый человек сказал, что ему нужны еще обезьяны и он будет покупать их за пятьдесят долларов. Белый человек уехал, а в деревне оставил своего управляющего. Управляющий говорит крестьянам:

— Давайте обманем этого белого. Я вам продам всех этих обезьян по тридцать пять долларов, а вы продадите их белому человеку за пятьдесят долларов. Он богатый и ему это будет все равно.

Пошли местные у всех назанимали денег и отдали их управляющему, забрав к себе всех обезьян.

На следующее утро управляющий уехал, а люди остались с обезьянами и без денег. И до сих пор никто не приехал купить у них обезьян по пятьдесят долларов за штуку.

— Кто тебе рассказал такой авангардный анекдот? — спросил я.

— Это Макс, — сказала Машка, — он их из будущего притаскивает. Там, говорит, так интересно, так интересно, — и она чего-то погрустнела.