Налево от полярной звезды

— Итак, мой сын — гомосексуалист, — отец выговаривает эти слова тяжело и презрительно.

Ты пытаешься что-то объяснить, ведь твои мама и папа — самые близкие, самые родные, они должны тебя понять и принять. Помочь пережить твою первую утрату, твою первую любовь. Ты бросаешься в откровенность, словно в омут, но твой порыв разбивается о стену молчания, словно прибой о скалы. Повисает давящая тишина. Наконец, отец поднимает на тебя глаза:

— Вон. Убирайся из моего дома. Знать тебя не хочу, — дневники летят к твоим ногам, роняя листы.

Мать начинает всхлипывать. Ты вновь пытаешься что-то сказать, но тебя обрывают, не дослушав:

— Вон!

Ты идешь в свою комнату и медленно начинаешь складывать в спортивную сумку какие-то вещи. На самое дно ты кладешь свои сокровенные тетради, паспорт, Его фотографию.

На кухне уже в голос рыдает мама, отец что-то раздраженно ей выговаривает. Ты вешаешь ключ от квартиры на гвоздик у вешалки и выходишь на лестницу.

На улице жаркий солнечный день. Кричат и смеются дети на качелях, в кустах чирикают воробьи. Ты уходишь в чужую, неизвестную тебе жизнь, еще не веря — не желая верить — что уходишь навсегда. Из дома — когда-то — ТВОЕГО дома. От любимого — когда-то — ТВОЕГО любимого. Из мира — когда-то — ТВОЕГО мира...

...Давным-давно...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Тарантул

Бар небольшого ресторанчика — место особенное. Уютный тихий закуток, интимное освещение, негромкая музыка. Завсегдатаи, рассевшиеся вдоль стойки, на "любимых" местах. Многие друг друга знают, они приходят сюда почти каждый вечер — отдохнуть, расслабиться, с кем-то познакомиться, с кем-то выяснить отношения. Бар — место встреч и разлук, комедий, превращающихся в драмы, и трагедий, переходящих в фарс. Ну и неизменная принадлежность бара — бармен. Это вам не халдей, бесшумно скользящий между столиками и услужливо склоняющийся к клиентам. Бармен — друг, собеседник, священник, выслушивающий исповеди, разбавленные хмелем. Он знает завсегдатаев в лицо и по именам, помнит их вкусы и пристрастия, при случае поможет девочкой или мальчиком, поменяет валюту, договорится с таксистом, подкинет нужный в критических случаях телефончик для связи с крутыми ребятками. Он — судья в пьяных спорах, рефери мимолетных свар. Ему открывают душу и признаются в вечной любви. Он стоит НАД этим миром, и в его руках — серебристый сосуд, дарующий временное забвение.

Много разных людей прошло через мой маленький бар за несколько лет, пролетевших, увы, так быстро. Некоторые приходят туда до сих пор, некоторые исчезли бесследно, растворившись в огромном городе. Кто-то лежит на Ковалевском, кто-то спился, кто-то сел на иглу. Судьбы — такие разные, жизни — такие короткие. Иногда, случайно, память выхватывает их из тьмы прошлого. Уже ничего не вернуть и не изменить. И запоздало понимаешь, что мог бы помочь, спасти, остановить, но — не успел, не захотел, забыл. И остается горечь потери. И стыд. И раскаяние.

Трудно было представить себе людей, более разных, чем эти двое. Они не должны были бы встретиться, они жили в разных мирах, как две параллельные прямые. Но жизнь — не геометрия. Их пути пересеклись у стойки моего бара, и это была Судьба.

Вадим. Точнее, Вадим Владиславович. Сорок лет, откормленный, солидный, куча баксов в бумажнике, БМВ, личная охрана. Почему он выбрал наш ресторанчик на задворках Вселенной? Что привело его на окраину города? Я не знаю этого и до сих пор. Дорогие костюмы, изумруд в перстне, по его собственным словам — наследство. Кто он был? Крестный папа? Новый русский? Черт его знает. Меня пугало его бледное до белизны лицо, резко контрастирующее с темными костюмами, серыми глазами, волосами неопределенно-серого цвета. Вообще он производил неприятное впечатление, чувствовалось, что люди для него не имели цены, в отличие, например, от старинных икон или буфета черного дерева ручной работы 19 века.

Кыс. На самом деле — Марк, Марик, но кличка, давно и прочно к нему прилепившаяся — Кыс. Тридцатилетний бомж, просиживающий у моей стойки целые вечера с парой бутылок пива. Когда-то — семинарист Александро-Невской лавры, имеющий университетское образование. Он разочаровался и в Боге, и в атеизме, вообще во всем, продал квартиру (или ее у него отняли, я не знаю) и ушел "в народ" то есть на чердаки и в подвалы. От прежней жизни осталась в нем какая-то трогательная наивность, способность верить людям просто так, на слово и редкая доброта. Он подрабатывал где-то, то ли на складе, то ли на погрузке-разгрузке, получал копейки, но все равно старался соответствовать тому, что он понимал под словом ЧЕЛОВЕК. Кыс мог отдать последние деньги пацану-попрошайке в метро, нищему в вонючем переходе, бабке у церкви. Около него кормились какие-то облезлые кошки, собачонки, бездомные мальчишки. Кыс умудрялся не выглядеть бомжем в своей поношенной всесезонной куртке, мешковатых штанах и аккуратно залатанном джемпере. Где он приводил себя в порядок? Может быть, у кого-то из знакомых, или была женщина, может быть, любящая? Слишком много осталось вопросов, на которые уже никогда не будет ответа.

Но главное — Марк был потрясающее красив. Высокий, светловолосый, голубоглазый. Штампы, штампы, но как описать человека, внешностью своей напоминающего икону? Человека, в глазах которого отражалось небо, а в улыбке — любовь. Человека, к которому слетались голуби и клевали крошки из его открытых ладоней. У него был свой мир, где не было голодных детей, публичных женщин, мужчин с глазами убийц и растлителей, мир где правили Любовь и Справедливость.

Кыс так и жил в этих двух мирах, переходя из одного в другой с помощью нескольких бутылок пива вприкуску с солеными сухариками. Может быть, он был кришнаит? И в моем баре искал и находил свою Нирвану.

Вадима Владиславовича за глаза называли Тарантулом. В лицо никто бы ему этого не сказал, даже самый распьянющий из моих посетителей. Впрочем, он знал эту кличку и, казалось, даже получал удовольствие от того, что его боятся. В недобрый час он обратил внимание на Кыса, и я до сих пор кляну себя за то, что был невольным виновником их встречи.

В тот вечер Кыс пришел рано и успел уже порядком напиться. Он сидел за стойкой, иногда дремал или бормотал что-то нечленораздельное. Тарантул появился, как обычно, — к восьми вечера. Так получилось, что бар был пуст, будний день, обычное дело. Я протирал бокалы от нечего делать, да менял время от времени кассеты в магнитофоне. Тарантул взгромоздился на стул у бара, получил свой обычный кофе с коньяком и стал меня развлекать рассказами о бабушке — фрейлине императрицы и дедушке — драгуне. Я был молод и глуп, поэтому облокотился на стойку с другой стороны и делал вид, что мне очень интересно. В самый патетический момент, когда дедушка и бабушка оказались вдвоем в одном из залов Зимнего дворца, и дедушка уже задрал бабушке платье на голову, с другого конца стойки, где клевал носом Кыс, раздалось отчетливое:

— Пиздишь ты, мужик.

Я похолодел. Более верного способа самоубийства для Марка не было. Тарантул развернулся всем телом в сторону Кыса и принялся его в упор разглядывать. Марику было наплевать. Он опять присосался к бутылке, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг. Допил, повернулся к Тарантулу и подмигнул ему.

— Маленький, это кто? — Тарантул был изумлен, может быть, впервые за последние несколько лет. — Что это за чмо?

— Вадим, не обращай внимания, ты же знаешь, приходят сюда разные люди, — до сих пор мне стыдно за суетливость, с которой я принялся рассказывать Тарантулу, кто такой Марк. Кыса все знали, но ведь Вадим не снисходил до простых смертных. Он общался со мной, с Борисом — хозяином ресторана и моим тогдашним другом, да еще с парой-тройкой таких же папиков, как и он сам. А тут — бомж, да еще такой наглый, да еще и сидит за той же стойкой.

Чем больше я рассказывал про Марка, тем жестче становились глаза Тарантула. Он не верил ни в Бога, ни в черта, только в деньги. А тут — что-то странное, помесь святого с алкоголиком. И хамит, и никакого уважения. Тарантул даже — небывалое дело — слез со стула и подошел к Марку поближе, чтобы лучше рассмотреть. Кыс опять уже дремал, склонив лохматую голову на руки.

— А ведь если его отмыть и одеть, — задумчиво пробормотал Вадим, — красивый мужик, а, Маленький, как ты думаешь?

Мне бы его отвлечь, перевести разговор на что-нибудь другое, не имеющее отношение к Марку, но... я ничего этого не сделал. Кивнул и вновь взялся за бокалы.

Тарантул тронул Марка за плечо, брезгливо, одним пальцем:

— Эй, приятель, не хочешь прогуляться?

— С тобой? — Кыс посмотрел на Вадима одним глазом. — Никогда!

Но было уже поздно. Охранники взяли Марка под локотки, сняли со стула и повели к выходу. Я проводил его глазами, но ничего не сказал опять. В конце концов, какое мне дело? Тарантул бросил мне деньги на стойку и вышел следом. Сквозь стекло я увидел, как Кыса посадили в машину охраны, Вадим уселся в свой BMW, и они отъехали в неизвестном мне направлении.

Я еще какое-то время вспоминал об этом, но вскоре в баре появились люди, и я выкинул всю эту историю из головы.

Они стали любовниками, эти двое, и я не встречал более странной пары. Подозреваю, что Вадим принудил Кыса к связи силой или угрозами. Марк никогда не был геем, в отличие от Тарантула, который с женщинами дела вообще не имел. Как бы то ни было, они стали жить вдвоем, доводя друг друга до белого каления. Это была связь, сжигающая и уничтожающая обоих. Бомжевские привычки Кыс, естественно, не оставил. Он пропадал неделями, потом появлялся, замученный, отощавший. Отъедался, отсыпался и вновь исчезал. Он тратил деньги Вадима, раздавая милостыню в долларах. Видимо, Марк решил, что раз уж приходится спать с состоятельным человеком, то и тратить деньги любовника он тоже может. Какие драмы разыгрывались в спальне Вадима, я знаю от него самого. Сидя у меня в баре далеко за полночь, когда никого уже не оставалось, он плакался мне в накрахмаленную манишку.

— Маленький, ну ты представь. Неделю Марика нету, я весь извелся — где он, с кем он, может, уже в какой-нибудь канаве, мертвый. Звоню по моргам, больницам, ментовкам. Ничего! Появляется — Бог знает на кого похож. Воняет, как будто неделю в мусорном баке пролежал. Ни слова объяснения, извинения. Я его хватаю, везу к врачу, в сауну, к массажисту, в салон. Привожу в порядок. Он жрет, как тридцать три слона сразу, пьет как лошадь, падает в кровать и вырубается. До утра жду, бужу, на коленях — Маленький, ты только представь, — на коленях умоляю его потрахаться. Он до меня снисходит, как английская королева до фаворита. Три дня мы не вылезаем из постели, а на четвертый он опять исчезает с моим бумажником. А там штука баксов, Маленький, права, загранпаспорт. Маленький, я повешусь или его повешу, ты мне веришь?

Я верил. Слишком хорошо я знал Тарантула, чтобы не верить. В свое время Борис отмазал меня от его ухаживаний, мы остались, так сказать, друзьями, если это слово применимо к Вадиму вообще, но я долго помнил тот страх, который парализовал меня в тот день, когда Тарантул предложил мне лечь с ним в постель. Кыс ходил по лезвию ножа и не понимал этого.

Появляясь у меня в баре, он тоже делился со мной:

— Ген, он меня затрахал. Туда не ходи, с тем не разговаривай, этого не делай. У него ж денег куча, на что они ему? С собой на тот свет взять? Гроб баксами обклеить? Я ему говорю — ты жид, хуже жида, ты сволочь. Смотри, сколько детей брошенных, возьми детский дом, игрушек им купи, лекарства. Тебя хоть добрым словом вспоминать будут. А так подохнешь — никто ж слезинки не уронит. А ему все по хрену, смеется. Мне, говорит, когда помру, все равно будет. Я у него денег взял, так скандал сразу — зачем, куда, для кого. Ген, не для себя же, мне, ты знаешь, ничего не надо. Брошу я его, к едрене фене, а?

Поздно было что-то делать. Они катились к концу, и оставалось только молиться, чтобы этот конец был не очень мучительным. Я, как мог, успокаивал Вадима, объяснял ему, что Кыс не от мира сего, что он, как у Достоевского, не может видеть плачущих детей, что поздно менять человека, которому уже тридцать лет, что надо уметь прощать. Тарантул только еще больше зверел и клялся, что изобретет для Кыса такие муки, чтобы тот запомнил на всю жизнь. Марик меня вообще не слушал, отмахивался на все мои предупреждения, как от назойливой мухи, или снисходительно хлопал по плечу:

— Ген, да брось, что он мне сделает?

Марка убили у меня на глазах у входа в бар. Сидел в баре парень, пил, закусывал, потом встал, пошел к выходу. Марк как раз подходил, улыбался, махал мне через стекло рукой. Они столкнулись в дверях, Марк посторонился, пропуская выходящего, как— то странно споткнулся и медленно осел на ступеньки. Я не сразу понял, что произошло. А когда понял — вылетел на улицу. Потом была скорая, милиция, следствие, закончившееся ничем. Марка ударили ножом, он остался в ране, без единого отпечатка. Фоторобот ничем не помог, видимо, убийца был какой-то заезжий, да не особо его и искали. Вадим был спокоен, только зверски напился у меня в день похорон, но ничего не рассказывал. За что убили Марка, кто нанял убийцу — я мог только догадываться. Через неделю после смерти Кыса я ушел из бара. Не мог я ходить туда, каждый раз поднимаясь по ступенькам, с которых наша уборщица отмывала кровь. Да и наливать выпивку человеку, заплатившему за чужую смерть, было выше моих сил. Расстался я и с Борисом. Что-то подсказывало мне, что ему известно многое, если не все — они с Тарантулом были друзьями. А мне все время снилось лицо Марка, побелевшее, с широко открытыми глазами, в которых отражалось серое питерское небо.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Ведьмин пруд

— Поехали ко мне на дачу, в кабаке все равно работы нет, возьми пару недель, отдохнем...

Я представил себе эту дачу — пыльные дороги, замусоренный лес, неистребимый запах навоза... Видимо, мои мысли отразились на моем лице, потому что Борис рассмеялся:

— Чудак человек. У меня ж не садоводство — настоящий дом в деревне, бабка там у меня двоюродная живет. Река, лес, озера чудные, всего-то ночь в поезде — и в раю.

"В конце концов париться в такую жару в городе смешно, тем более, если есть возможность отсюда свалить, тем более с Борисом, тем более, на халяву" — и мы поехали "на дачу".

Дом был старым, но еще вполне крепким и жилым. Полдня мы с Борисом разбирали хлам, накопившийся за год в комнате под крышей, куда баба Лиза нас поселила. После трудов праведных, уже под вечер, мы с ним выползли на травку под старой яблоней и развалились прямо на земле.

— Хорошо... — не то спрашивая, не то утверждая проговорил Борис.

— Угу, — мне говорить не хотелось. Хотелось просто валяться, ничего не делать и смотреть на длинные, подсвеченные закатным солнцем облака. А в кабаке сейчас Витька вкалывает, тоска, с официантами болтает. Доживает до 12, музыка, наверное, орет, пара хачиков с рынка харчо лопает, путанки наши рыночные в уголке ликер лакают. А тут тихо, только шавка соседская на прохожих взлаивает, для порядка".