Московская добыча (гл. 1 - 8)

Клод умер вскоре после рассвета — а может, и раньше, да заметили не сразу. К тому времени лес немного поредел, среди темных елей стали появляться светлые островки голых берез. В одном из таких островков остановились, сняли труп с телеги, присыпали снегом, постояли. Что еще могли они сделать для товарища? Много таких осталось позади...

— Едем дальше, — бросил Пулен. Ему показалось, что приказ встретили с облегчением.

К деревеньке выползли под вечер. Повезло: избы стояли пустые, но целые, и отряд прекрасно разместился в двух самых больших и чистых. Нашлось и где отогреться, и чем коней покормить. Прошлая почти бессонная ночь и тяжелый, утомительный день сказались: люди падали, не дождавшись горячего ужина, и не все поднялись сами на аппетитный запах мясной каши. Поели в молчании: нелепая смерть Клода придавила остальных.

— Отдыхать, — доев, коротко скомандовал Пулен.

Для тех, кто жив, завтра будет новый день, и кто знает, сколько он потребует сил.

Первый раз за все время пути французы остановились не в лесу или чистом поле, не в развалинах горелых, а в доме. Здесь даже нашлись дрова, печь растопили. Жилой дух — как же Анька по нему истосковалась!

Она залезла спать на лежанку над печью. Потянулась, вбирая всем телом идущий от печи жар. Не нужно сворачиваться в клубок и кутаться в шубу, сберегая крохи тепла. Можно раскинуться вольно, свободно, и никто не сопит в ухо, никто не лапает, не мнет грудь, не захочет среди ночи позабавиться. Уже счастье!

Французы и не догадывались, что это лучшее место в доме, самое теплое и спокойное. Они расположились на полу, накидав охапками солому. Только майор улегся, как барин, на двух сдвинутых лавках, устелив их шубами. Анька глядела сверху, как он ворочается, подтыкает под голову рукава, полы — под бока; отчего-то вспомнился вдруг старый Тихон, Матренин муж, померший уж лет десять тому назад. Тот так же подолгу укладывался, кряхтел, ворчал, приказывал Васятке набросить сверху еще одно одеяло, а то, наоборот, ругался, что ему жарко...

Словно наяву увидела Анька худое морщинистое лицо, темные сердито сжатые губы, острый нос в красных прожилках, кустистые седые брови, редкие курчавые волосы вокруг блестящей лысины. Костлявые руки, кривые, худые пальцы — суставы у старика ныли перед непогодой, и Матрена растирала их вонючей бурой мазью, замешанной на свином смальце. А Тихон все плел и плел этими скрюченными больными пальцами корзины, короба, лапти...

Аньку старый Тихон словно и не замечал. Не называл ни дочкой, ни по имени, разве только "эй, девка!" — и то редко. Тогда Анька его боялась. Позже поняла: злым он не был, просто не знал, как обращаться с подкинутым в его семью "барским приплодом". Хотя он и собственных детей не сказать, чтоб сильно любил. Ни по голове мимоходом не потреплет, ни игрушкой-свистулькой не одарит. Не рассказывал всяких баек, заговаривал только по делу, ворчал и ругался, единственное, на что был щедрым, это на подзатыльники. А Васятку, когда тот баловался, лупцевал так, что бедняга по три ночи на пузе спал.

Странно, подумала Анька, с чего вдруг вспомнился? Ей казалось, что вся ее прошлая жизнь уехала куда-то далеко и с каждым днем отдаляется все дальше. Былое подергивалось туманной дымкой, превращалось в зыбкий, полузабытый сон. Впервые Анька поняла ясно: не будет возврата. Что бы ни случилось с ней дальше, куда бы ни занесло, она уже не та Анька, что хлопотала, убираясь в огромном барском доме, сносила ругань и тычки, шепталась иногда с Сашенькой, смеялась Васяткиному зубоскальству, бегала на конюшню поболтать с Яшкой и промять Аврору. Никогда не стать ей прежней. Даже если бы случилось вдруг чудо, и ее перенесло обратно в Москву, в прежнюю мирную жизнь, — она сама уже другая.

— Несет меня лиса за темные леса, за широкие реки, — негромко, с привычным Матрениным выражением проговорила Анька. Вздрогнула от звука собственного голоса: он тоже показался вдруг чужим, незнакомым. То ли старше, то ли печальнее...

"Несет меня лиса", — повторила шепотом. Кому кричать: "Спасите"? Никто ей не поможет, это только в сказках приходит спасение, когда кажется, что вот сейчас — гибель. Появляется витязь-богатырь, выносит красну девицу на руках из логова злодейского — терема ли, дворца, пещеры... А там — "честным пирком, да за свадебку".

На то и сказка...

Матрена сказок много знала, но сказывала их все больше барским дочкам, на своих детей и на Аньку времени у нее не оставалось. Наслушалась Анька Матрениных сказок, когда слегла с горячкой меньшая хозяйская дочка, Татьяна. Матрена при ней неотрывно сидела, а Анька сидела при Матрене: то воды свежей принести, то сбегать на кухню за кашей или молоком, да мало ли что понадобится. Танюшка металась в бреду, Матрена меняла ей холодные полотенца на лбу и бормотала и бормотала сказки — о лисе и петухе, о царе и солдате, об Иване-дурачке и премудрой Василисе, о Кощее и молодильных яблоках...

Танюшка проболела недолго, в неделю с небольшим сгорела. А для Аньки сказки так и остались связаны с подступающим горем, с душным больным бредом и ощущением скорой чужой смерти, от которой не откупишься, не прогонишь, не улестишь.

Не потому ли и нынче вспомнились?

Разговоры внизу потихоньку сошли на нет, лишь иногда сонную тишину нарушал переливчатый, с присвистом храп, но храпуна пинали в бок, и он умолкал. А к Аньке сон все не шел и не шел. Воспоминания цеплялись одно за другое, подкидывали картинки ушедшей в прошлое жизни — то грустные, то смешные, то обычные, ничем вроде не примечательные, но теперь именно от таких сильней всего щемило сердце. Как Васятка дергал за косу, смеялся: "Нюшка-хрюшка-побегушка, а вот меня догони!". Как Яшка вздумал однажды научить ее держаться верхом по-мальчишески, и как им обоим досталось от Матрены: Яшке за то, что "девчонку бесстыдству учит", а ей — что "слушает всяких охальников, ни стыда, ни совести". Как Саша передразнивала мачеху и сводных сестер, а Анька смеялась до упаду, до слез, настолько выходило похоже. Как однажды Сашенька притащила ее в детскую и заставила надеть свое старое выходное платье, а потом за руку повела в комнату барыни, поставила перед зеркалом и сама рядом встала. И только ахнула:

— Ты глянь, Аннушка, похожи-то как!

На Саше было тогда белое платье с розовыми маргаритками, а Аньке она дала голубое, как небо весной, с белыми рукавами и белой нижней юбкой. Настоящее барское платье, и смотрелась в нем Анька и в самом деле барской дочкой. Сашенька обняла ее, порывисто и крепко, шепнула в самое ухо, обдав горячим дыханием:

— Сестренка, милая! Никому тебя не отдам!

А потом пришлось быстро-быстро переодеваться обратно, потому что Аньке нужно было натирать воском мебель и паркет в гостиной — и успеть до возвращения барыни "из визитов".

Много всякого было, и как же много, оказывается, могла она вспомнить теперь такого, о чем пожалеешь, только потеряв навсегда...

Анька вздохнула, вытерла набежавшие на глаза слезы, перевернулась на другой бок. Лучше не вспоминать. Лучше вообще ни о чем не думать. Просто ждать, что будет дальше: раз уж прежняя жизнь закончилась, нужно верить, что начнется новая.

Анька прошептала молитву, снова вздохнула, успокаиваясь, и закрыла глаза. Надо спать. Когда еще выпадет такая ночь, чтобы ей дали выспаться в тепле и покое...

Не сразу, но все же она смогла уснуть. Снилось ей что-то светлое, радостное, домашнее — не то память о прошлом, очищенная от плохого, не то обещание будущего. Анька просто знала, там, во сне: все будет хорошо, сложится, сбудется. Там, во сне, она смеялась.

А наяву светила в прорехи низких снеговых туч луна, морозно сияли звезды, шумел в еловых лапах ветер. И шли по тропе между елей бородатые мужики в тулупах, с вилами, топорами и рогатинами. Они заметили отряд "Антихристова воинства" еще в сумерках, дали расположиться, успокоиться обманчивой мирной тишиной, отогреться и беспечно заснуть. Они дождались того глухого часа ночи, когда стража клюет носами.

— Давай, ребята, — повелительно махнул рукой ведущий партизан солдат — коренастый, в таком же тулупе и лаптях, зато с ружьем. Солдат был мужичок из рекрутов. Отстал летом от своей части из-за ранения, спрятался у здешних мужиков от врага, а после научил их воевать. — Давай, бежим! Тихо и быстро. Спят нехристи. А проснутся уже на адских сковородках!

От лесной опушки до деревни бежать было недалеко, но все же, будь часовые настороже, успели бы заметить нападение и поднять тревогу. Но обманчивая тишина ночи, крепчавший мороз и натопленные избы за спиной сделали свое дело. Мужики беспрепятственно добежали до занятых французами изб. Захватчикам не суждено было проснуться.

Глава 7. Катастрофа

Везение, как и счастье — понятие относительное. Можно считать себя неудачником, проигрывая в карты или не находя успеха у красавиц, но в один прекрасный день оказаться счастливей многих счастливчиков — всего лишь сохранив жизнь. Война меняет приоритеты. Ядро пролетит мимо, вражеский штык соскользнет, пуля ужалит не тебя, а соседа — уже удача. А теперь и вовсе — тепло и горячая еда счастьем стали. Иногда только подумаешь: "Добраться бы домой, ощутить снова хоть одну из тех, былых неудач... Пусть хоть всю жизнь ни в карты, ни в любви не везет, лишь бы выжить".

Мишель Лоран никогда не считал себя счастливчиком. Раньше, в спокойные времена, все казалось обыденным: строгий, но любящий отец, учеба, первые торговые поездки... Дальние путешествия уже не были чем-то обычным, но и в них Мишелю не случалось переживать ни особенных неудач, ни особенного везения. Единственным, пожалуй, случаем, когда в его жизни явственно повеяло Судьбой и Удачей, был ураган в Карибском море, бушевавший день и две ночи. Тогда их корабль потерял мачту, был отнесен от первоначального курса, чуть не разбился о скалы и лишь каким-то чудом благополучно дополз до берегов Сан-Доминго.

Мишелю было тогда восемнадцать. Он твердо верил, что приключение закончится благополучно, и заранее предвкушал, как станет рассказывать о нем отцу и пугать красочным описанием бури соседских девиц, сестер Жюли и Мари, с которыми был дружен. Слегка дрожавшая рука капитана, когда тот, сойдя на землю, перекрестился и пробормотал короткую благодарственную молитву, заставила его покровительственно усмехнуться. Когда не веришь в собственную смерть, чудесное спасение совсем не кажется чудесным.

"Обычно" складывалось все и в наполеоновские времена. Мишель Лоран довольно быстро продвинулся по службе, но тогда это не было чем-то удивительным. Он не пользовался особенным успехом в обществе, его обходили награды; правда, особенные, заметные неудачи тоже на голову не валились. Ни то ни се, офицер как сотни других. Такие до старости остаются в капитанах, а если им случится проявить героизм — никто не заметит, и успех обязательно припишут другому.

Но этой ночью ему повезло — за все прошлые неудачи.

Он услышал сквозь сон невнятный шум, подхватился, выскочил в сени — и столкнулся лицом к лицу с чудовищем. Сначала показалось — медведь; в следующее мгновение у "медведя" обнаружились красный нос картошкой, сивая борода и вилы в руке.

С обеих сторон сработала неожиданность. Мишель потрясенно замер, слепо нашаривая пистолет; а мужик, не привыкший воевать, по-простому приложил француза кулачищем в ухо.

Мишеля грянуло о стену, он киселем съехал вниз и затих. Больше нападавшие о нем не вспомнили.

Повезло и Жюлю. Он спал рядом с толстяком Арно, у самой стенки; и он так сильно устал за последние дни, что не сумел быстро проснуться. Арно успел вскочить — и тут же поймал в грудь рогатину. Захрипел, захлебываясь кровью, и свалился, придавив Жюля. А у того хватило разума затихнуть и лежать молча, так что с первого взгляда их обоих можно было принять за мертвецов. Жюль даже нашел в себе силы глаза закрыть. Лежал, слушая предсмертные стоны товарищей и варварскую брань русских, молился беззвучно, ждал: пронесет — не пронесет? Примут за уже убитого вместе с беднягой Арно — или тоже вот-вот вонзится в грудь железо? Давал невероятные обеты Божьей Матери и Святой Женевьеве, лишь бы спасли, защитили, не дали сгинуть бесславно в русской глухомани.

А над его головой из красного угла смотрели бесстрастно на учиненную мужиками резню Спаситель, Богородица и Николай Угодник, да покачивался любовно собранный из лучинок голубок — Дух Святой.

Жюль не знал, сколько времени прошло, но наконец смолкли крики, предсмертные стоны и брань на чужом языке, стихли шаги, и наступила тишина. Но даже тогда Жюль не сразу рискнул открыть глаза.

По странному совпадению, в соседней избе счастливчиков тоже оказалось двое. Тео и Хосе еще вечером нашли там лаз в подпол, но поглядеть, на что именно им повезло наткнуться, решили ночью, без лишних глаз. Подпол оказался пуст, но неудавшиеся мародеры услышали крики и топот наверху, одиночный выстрел — и затаились. Так и пересидели.

Самым невезучим оказался Пулен. По шубам и мундиру с золотыми эполетами русские мужики опознали в нем главного, и именно на него излилась вся их ненависть к "антихристову воинству". Рядовых французов перебили быстро и деловито, нанести же удар вражескому командиру посчитал делом чести каждый, и никто не озаботился, чтобы именно его удар стал последним. Так и бросили — корчившимся в луже собственной крови.

— Туда ироду и дорога, — сплюнул напоследок дюжий мужик, выдергивая из живота француза потемневшие от крови вилы. — Собаке собачья смерть.

И вышел вслед за товарищами, не оглянувшись. Будет рассказывать жене и ребятишкам, как отправили к чертям на сковородку важного "хранцуза"...

Во второй избе тоже к тому времени все было кончено. Там, правда, налет обошелся не так гладко: кто-то из французов успел не только схватиться за пистолеты, но и вполне удачно использовать их по назначению. Озлобленные за убитого товарища мужики, уже покончив со всеми, вытащили труп удачливого стрелка и повесили вниз головой на воротах.

— Уходим, — скомандовал партизанский вожак, — шустрей, мужички, до свету убраться надо.

— Телеги-то, Ванька, телеги не забудь! — спохватился все тот же дюжий бородач. — И коней в конюшне ажно с дюжину!

— И то, — поддержал его кто-то, — не бросать же добро. Авось через овраг как-нить да перетащим. Да и Михайлу не на руках же тащить.

Мужики сноровисто впрягли коней в обе телеги, погрузили труп товарища, и отряд заспешил к лесу.

Карету, которую майор Пулен приказал загнать в сарай, партизаны не заметили. Как и двух кобыл, заведенных в тот же сарай — в конюшне не поместились.

Вскоре голоса стихли, а еще через четверть часа мужики растворились в лесу — чтобы завтра истребить еще один отряд французов, и послезавтра, и каждый день до тех пор, пока последние завоеватели не сбегут обратно в Европу или не сгинут бесславно и бесследно.

Анька проснулась от тяжелых шагов. В первое мгновение ей почудилось, что она дома, что это пришел с ночного извоза Гришаня, старший Матренин сын. Сейчас зевнет, почешет мягкую, совсем редкую еще русую бороденку, скажет: "Мать, мне бы чего поесть, и соснуть прилягу, устал нонче"...