Утром на семейном завтраке Борис появился в чёрном костюме и, едва только домашние сели за стол, объявил о своем решении поступить на учёбу в Малую Академию Службы Безопасности Евразии. Никто не попытался возразить: это решение Борис имел право и должен был принять сам, один. С этого момента старший брат и первенец семьи становился взрослым человеком. Его жизнь круто изменилась, но все видели необходимость и важность этих изменений. С этого момента он отключился от многих радостей и шалостей, подчинив себя суровому распорядку и не менее суровой дисциплине.
Тогда впервые Александр услышал от своего старшего брата фразу, много пояснившую ему самому: "Я должен потерять себя в деятельности, иначе я иссохну от отчаяния...". С тех пор Борис Иванов начал свое восхождение к высшим должностям Службы Безопасности Евразии, оставаясь по сути простым рядовым сотрудником СБ. С того момента, какое бы звание он не имел, он не гнушался никакой черновой работы, говоря при этом, что звание и должность — это несущественная мишура, а главное — реальная работа.
Виктория решительно сдвинула пальцами с места оба ползуна запуска полетных двигателей. Еле слышно засвистевшие сопла приподняли гравилёт.
— И ты решила полётом? — очнувшийся от раздумий Александр потратил ровно несколько секунд на уяснение обстановки. Вокруг машины всё было спокойно, значит, причина была в Виктории. И это предположение быстро подтвердилось:
— Извини, Саша, но я не могу ждать... Мы и так вместо десяти минут, предложенных тобой, простояли полчаса. Я должна быть быстрее на даче. Это внутреннее требование. С нашими всё в порядке... Просто мне хочется быть быстрее на даче. — говоря это, Виктория поднимала машину все выше и выше над автострадой. Мигавшие сигналы взлёта позволяли выбрать направление без особой спешки. Наконец подъём закончился и под днищем разостлался ковер лесного массива. Машина в четверть часа преодолела расстояние до дачного центра.
— Колёсами мы бы добирались ещё полтора часа. А так — четверть часа — и мы на месте. — задумчиво, но удовлетворённо сказала Виктория, берясь за рукоятки укладок. Александр положил свои руки сверху. — Ладно, Саша... Уступаю. Мне надо побыть одной. Дачу с охраны я сняла, сам со всем можешь ознакомиться... Я пойду на свою поляну...
— Какую такую поляну?
— Господи, и он снова меня прячет под колпак. Будь добр, учти, что здесь хозяйка — я и домострой устанавливать я здесь не позволяла и не позволю никому... А поляна... Обычное место девичьих мечтаний, не более того...
— Ладно... Смотри только...
— В оба, Саша, в оба...
Разместившись в гостевой комнате, Александр переместил гравилёт в гараж на крыше, освободив главную аллею. Солнце клонилось к западу, а Виктория не возвращалась. Уважая право на одиночество, Иванов не стал её разыскивать, а приготовил нехитрый, но сытный ужин и, сервировав стол в холле, уселся на веранде, откуда была видна дорога к даче.
— Ты и ужин сготовил? — Виктория уже в дачном наряде — открытом летнем платье и лёгких шлёпанцах на босу ногу — вбежала на веранду. — Саша, это невозможно, ведь здесь хозяйка — я...
— Не меняет дела... — ровным голосом произнес Александр. — Если не возражаешь, после ужина сразу завалимся спать. Мне кажется, что нам сегодня уже ничего больше не надо делать: могут быть проблемы...
— Согласна. — упавшим голосом сказала Виктория, понявшая, что её жених просчитал ситуацию в деталях. — Но...
— Давай поедим и — спать. Утро вечера мудреннее. — сказал Иванов.
— Да, но у нас в семье есть обычай... — начала было Виктория, но Александр опередил её:
— Догадываюсь.
— И тут ты впереди... Зачем тогда тебе я, астронавигатор? — недовольно протянула она.
— Ты мне нужна не как астронавигатор. — Александр встал и обнял Вику. — у нас и на службе их предостаточно...
— Саша, милый...— Виктория спрятала лицо у него на груди и разревелась. — Если бы ты только знал, что ты мне сделал в моей жизни, как ты мне помогаешь самим фактом своего существования, как ты прелестно угадываешь мои желания и стремления... Я... Я даже не знаю, смогу ли я отплатить тебе так же полно... Господи, Саша, я могу отплатить тебе полно только тем, что должна сделать на моём месте любая женщина: дать жизнь твоим детям, продолжить тебя во времени, продлить жизнь твоему делу, которому ты, безусловно, служишь.
И я готова к этому. Для того я и была одна на поляне. Для того я и была так скованна... Саша, умоляю, скажи мне, почему ты такой холодный даже со мной, когда дело доходит до этого уровня. Я знаю, что ты прекрасно владеешь собой, но ведь разум не должен всегда превалировать над чувствами... Или... Или ты не хочешь этого от меня? — в её глазах мелькнул ужас. Она вдруг подумала, что у Александра действительно могла быть другая девушка, кроме Лены, девушка, уже сумевшая связать его обетом верности и даже, быть может, уже давшая жизнь его детям. Но сама мысль об этом была Виктории отвратительна — ей могли пытаться лгать и часто лгали многие, но Александр... О, нет, Александр не стал бы ей лгать. Да, он любил Лену, но она не успела дать ему всё, как женщина и как подруга. Была ли другая?
А стоит ли обвинять человека без доказательств? Надо найти их, а потом... потом можно и обвинять. Осознав это и вернувшись к позиции самообвинения, Виктория продолжила. — Саша... Ты же знаешь обо мне всё... Ты получил доступ даже к медфайлам... Неужели ты до сих пор думаешь, что я позволила кому-то другому овладеть мной до тебя? Неужели ты думаешь, что я бы далась кому-то против своей воли? Неужели ты думаешь, что если бы мной овладели против моей воли тогда, когда я была бы в бессознательном состоянии, я бы осталась жить? Неужели ты думаешь, что после того, как мной овладели бы против моей воли, я бы стала возвращаться к тебе, оставаться твоей подругой?
Неужели ты считаешь, что если бы у меня уже был бы ребёнок от другого мужчины, я стала бы тебе навязываться и даже появляться в твоей зоне досягаемости? Если пожелаешь, я не буду спешить и отстану от тебя с такими требованиями... Наверное, мне нужно быть менее импульсивной в таких вопросах... Но я... я не чувствую в себе сил на долгую жизнь — все мои силы адресованы моей главной задаче. У меня может быть нет уже того времени, какого навалом ещё у моих ровесниц. Я обязана спешить жить... И если ты желаешь, чтобы я продолжила изучать тебя, если ты желаешь, чтобы я ждала и дальше... Что-ж, вероятно моя жертва тебе будет состоять и в этом тоже...
— Вика, не надо патетики... Это — обычная человеческая жизнь. — Александр повлёк едва переставлявшую ноги Викторию в столовую дачи и усадил за стол. — А об обычае этом я знаю из истории и рад, что в твоей семье он существует и действует. Мне нравится, что ты стремишься сначала прекрасно узнать человека до безопасных пределов и потом уже отдавать ему свою судьбу и жизнь.
Я знаю, что ты ужаснулась мысли, как бы я к тебе относился, не будь ты чистой. Я знаю, что ты скорее согласилась бы остаться в стороне, чем навязываться мне в подобной ситуации. Но я знаю и другое. Это — не про тебя, а про меня. Даже если бы такое и случилось, а чего в нашей жизни не случается, ничего бы не изменилось. Я бы принял тебя и такой, даже с ребёнком... Для меня важно не то, чистая ли ты, а то, какая ты... Я знаю, ты подумала и о том, что у меня есть ещё одна девушка, кроме Лены. Я знаю, что ты даже предположила, что эта, вторая сумела вырвать у меня анахроничный, но столь важный для вас, женщин, мужской обет верности и ещё предположила, что она сумела заиметь от меня детей. Извини меня за резкость, но эта, вторая — миф, со всеми приложениями. Её просто нет, не было... Случилось так, как случилось. Я действительно долгое время был архихолодным по отношению к твоим сёстрам по полу. Да, так оно было, но любому явлению есть причина.
И моя причина холодности состоит в том, что я едва не поплатился своей свободой и независимостью, не узнав до конца Лену... А она оказалась двуслойной... И, по закону подлости, вторая сторона рано или поздно проявляется, если жизнь становится рутинной... Ты — человек умный, ты хорошо представляешь себе сценарий при таком развитии событий. Моя жизнь быстро бы превратилась в сущий кошмар. Тяжёлый человек является тяжёлым прежде всего в своей семье. И потому... Я бы мог крупно пострадать и, при прочих равных условиях — не дать ей всего, что полагается дать законной жене даже в подобных негативных случаях. И потому я решил уйти... Я пошёл на архиболезненный разрыв с ней и с того момента несколько лет полностью и сразу отметал все и любые попытки моих родных, знакомых и коллег познакомить меня с любой твоей сестрой по полу. К сожалению, над многим в своей судьбе мы не властны. Я не смог стать полным монахом в этом отношении, но.... Но никаких обетов я не давал даже Лене.
У нас действительно в юности состоялся тяжёлый разговор поздним вечером на кухне в Симферополе, в её общежитии... Честно сказать, я тогда ещё строил какие-то иллюзии относительно её, тяжело переживал бесплодность нашего разговора, но, вернувшись в Московск я понял, что мосты сожжены и пути к ней у меня больше нет. Ты бы знала, насколько мне было больно, грустно и одиноко уже в поезде... Я целый час уткнувшись в сумку лицом просидел на жёстком сиденье общего вагона не обращая внимания ни на что и пытаясь справиться с ранее незнакомым чувством глубокой опустошенности и горечи. Горечи такой силы, что с ней боролось только подсознание. Сознание спасовало. Такого со мной ещё никогда не было...
Эта горечь залила меня едва только я понял, что она, даже придя на вокзал со мной, даже отсидев со мной полчаса до прихода поезда на привокзальной скамейке уже для меня совершенно чужая. Окончательно чужой она стала для меня тогда, когда я увидел, как она поворачивается к вагону спиной, хотя убеждён и уверен — она знала, что я хотел попрощаться с ней обычным жестом. Я понял, что я потерял её для себя полностью и окончательно. Тогда я просто сел, уловил движение вагона поезда, набор скорости и уткнулся в жесткую ткань сумки не видя никого вокруг. Господи, как это было тяжело...
Я ведь знал, знал что она чужая уже тогда, когда мы встретились на вокзале, когда садились в пассбус чтобы ехать к ней в общежитие. Я умею абстрагироваться от реальности, я тогда не смотрел в окно, не интересовался окружающим миром, меня удивляло уже то обстоятельство, что она уникально холодна со мной уже при встрече. А этот разговор на кухне... Теперь я знаю, что я отчаянно пытался понять — утеряна ли она для меня окончательно или нет. Она говорила, что она не принадлежит никому, она ещё раньше говорила стандартные фразы о непереносимости для неё неверности мужчины и теде и тепе.
Но тогда это не выглядело угрозой, тогда, как я сейчас понимаю, это было простой прелюдией к разрыву. Мы прогулялись к каналу, долго сидели у кромки канала на лавке, потом вернулись... Чем мы ещё занимались до вечернего разговора сегодня я уже не помню в деталях, но не думаю, что для данного аспекта это важно. Важно то, что тогда я понял, что между нами уже не граница, а стена. Стена, понимаешь... Непрошибаемая для моих максимальных возможностей стена... Господи, она даже постелила мне на полу в своем номере, хотя там был второй диван. Я и это стерпел — моя неприхотливость запретила мне тогда протестовать и возмущаться.
Я, каюсь, не разглядел и в этом тогда уже патологическую неприязнь к нам, мужчинам. Я не верил в это. Но это у них в роду: бабка и дед по материнской линии были, как бы это помягче сказать, очень сложными людьми... А она — их внучка, унаследовала всё это. Ты же знаешь, тогда наша Система в очередной раз отпустила вожжи строгостей. И я уехал не солоно хлебавши. Уехал, чтобы, как казалось мне, никогда не возвращаться. Мне так не хотелось возвращаться. Потом были полгода ожидания, потом возникли определенные сложности у меня, потом... В целом я возобновил казалось бы прерванную навсегда переписку, но два-три письма оказались не чем иным, чем последними конвульсиями яркого чувства. К сожалению — конвульсиями, агонией. После этого я подтвердил отданный самому себе приказ на максимальное охлаждение.
Реализация этого варианта прекратилась навсегда. Мы, к сожалению, не властны над многими своими чувствами. К сожалению, а может быть — к нашему счастью. Я, конечно, не могу отрицать, что она стала моей первой любовью, что благодаря ей я выполнил какую-никакую личностную инициацию. Я и сейчас её люблю, я знаю ежеминутно, что где-то в душе и сердце есть её уголок.
Но — с одним ограничением, очень жёстким и существенным: этот уголок изолирован. Надёжно изолирован. Поэтому... — Александр сделал недолгую паузу, переводя и успокаивая дыхание. — То, что я люблю её, как свою первую любовь, не означает, что я теперь так же слеп, как в юности... Это отсутствие слепоты заменило мне глаза на несколько лет на объективы-измерители. Я тогда познал такое... Я научился видеть тщету человеческой жизни, её запрограммированность и глупость. Даже сейчас и даже сегодня, при многих решённых вопросах. Я глубочайшим образом осознал суть закона Триады.
Но я — не робот, я — человек, слабый и земной. Да, может быть я в чём-то и универсал, может, и золотой, хотя я прекрасно знаю всю условность подобных оценочных шкал. Да, я не могу идти против многих нормативных тысячелетних вариантов человеческой жизни. Я несколько лет провёл в наглухо закрытом танке, но это мне не принесло покоя. То есть конечно, покой был, но разве он был естественным? Нет. Это был покой осознания изнанки жизни, а ведь жить-то следует с чистовой стороны, реально. Но я не шёл ни на какие глубинные контакты, превышавшие служебный уровень.
Я не шёл глубже этого уровня потому что помнил — не смогу поверить, не имею права повторить эту саднящую боль, эти несколько месяцев акта кошмарного разрыва и перехода к очень глубокому охлаждению. Но наступил момент, когда я уже сказал себе: хватит издеваться над собой, живи нормальной жизнью. Нор-маль-ной. И я стал немного, очень медленно, импульсами — оттаивать. Но не сразу все восстановилось... Я ждал и надеялся на то, что будет что-то лучшее. И я знал, что так и будет. И я был уверен, что так и будет. И только такому человеку, лучшему, я смогу быть открыт полностью, без любой брони.
И этим человеком стала ты, Виктория... Стала легко и спокойно, без всяких там ужимок и кокетничания, без невыносимого для меня усложнения простых и понятных вещей. И потому ты мне втройне и вдесятеро дороже, ведь ты — цельная и полная.... Настоящая амфора мыслящей жизни... И мне не хочется, я не могу и не имею права подходить к тебе с ненавистной мне тактикой стандартного варианта. Что из того, что я мужчина, а ты — женщина. Мы же люди, а не животные. Разве мы меряем друг друга только с чисто животной точки зрения — дал потомство и отвалил? Разве мы только рабы инстинктов? Нет, конечно же. И ты, Викта...
Ты заслуживаешь гораздо более высокого и лучшего, чем я мог дать даже Лене при всей её падшести. Для меня, если честно, до определенного момента не было существенным, чистая она или нет. В отношениях такого уровня это не имеет значения, поскольку психика человека обладает силой Океана. Меня остановил на пути к ней другой комплекс, в том числе и тот, что она использовала свою сексуальную привлекательность чаще, чем следовало, прикрывая своё тогдашнее интеллектуальное, духовное, дисциплинарное и поведенческое убожество.
