— Чего задумалась? Давай к нам, — позвала Папиллома.
Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.
Пеппа устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.
На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка — молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в хаки с апельсином. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.
Ах вы, козее племя!
Чтоб вам — сучее вымя!
Но придет моё время,
Прогремит моё имя! -
кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт и уж тем более — себе в ущерб.
Прозвенит моё стремя,
И спадёт моё бремя,
Я зажгу своё пламя,
Подыму своё знамя,
Оросит моё темя
Светозарное семя...
— Стремя ей за это не дадут точно, — прокомментировала Молли.
— Пожалуй, — сказала незнакомая поняша таким тоном, будто Стременем жаловала она лично.
Из толпы послышался свист и топот копыт. Похоже, публика была того же мнения.
— Какая грубятина, — вздохнула Папиллома. — Кстати, Молли, ты новый мой роман читала? Живенько ведь, правда?
Драпеза отвела глаза и сделала вид, что необычайно увлечена вялыми шевеленьями в зале.
Папиллома Пржевальская, Моллина подруга юности, в последние годы стала очень известной писательницей. Впрочем, сама Пеппа предпочитала неброское 'популярная авторка', а недоброжелатели — 'известная графоманка'. Доля правды в этом была. Пеппины романчики были известны как эталон дурновкусия. Зато читали их не только в Эквестрии, но и по всей Стране Дураков и даже в Директории. Посвящены они были бесконечным похождениям некоей Жюстины Сэлфи-Сью, сиротки-нимфетки с ангельской внешностью. В раннем детстве её выкрали мутанты и держали где-то в Зоне, творя с ней всякие непотребства. С той поры она подросла и от мучителей бежала — но домой никак не могла вернуться: безжалостная Папиллома протащила свою героиню по всем известным доменам и нескольким выдуманным. И везде её подвергали насилию, физическому и моральному. Обычно Жюстине удавалось-таки разжалобить или заняшить мучителей, но в последний момент её снова похищали — ну или случалось что-нибудь ещё. Благо, Сэлфи-Сью в романах не старела, не росла и, главное, не теряла ни совершенной красоты, ни беспредельной наивности. При этом Пржевальская отличалась невероятной продуктивностью: романчики буквально сыпались из неё. Относительно недавно вышла сорок девятая книжка про Жюстину. На сей раз злые хемули продали бедняжку в Московию на утехи полярных медведей. Книжечка была похабной даже по меркам Папилломы. Молли читала и перечитывала её со стыдом и отвращением, в особенности пятнадцатую главу. Но, конечно, признаваться в том, что она суёт нос в такую бяку, Драпеза не собиралась. И уж тем более — самой Пеппе.
— А как тебе та сцена с медведем, который любил молочко с кровью? — щебетала литераторша. — Помнишь, в пятнадцатой главе? Я, когда писала, как раз о тебе вспоминала...
Молли стало жарко под шкурой. Она отвернулась и снова вперилась в пространство. И увидела в зале Гермиону.
Фру-Фру была одна. Совсем одна. Это Драпеза поняла сразу же, с первого взгляда. А по тому, как она крутила головой и тянула шею, было ясно: она пришла сюда затем, чтобы кого-то найти. И эта кто-то была, увы-увы, вовсе не Молли Драпеза.
Сначала Молли Гвин показалось, что она приняла удар достойно. Отвернувшись, она переспросила у Папилломы, о чём будет следующая книжка. Та с некоторым удивлением напомнила подруге, что как раз об этом она говорила последние пару минут. Молли извинилась, сослалась на шум и рассеянность и демонстративно повернула ухо к Пржевальской.
— Пятидесятый роман — юбилейный, я хочу удивить читателей, — возбуждённо рассказывала Пеппа, слегка подхрипывая и глотая слюну. — Представь, Жюстина всё-таки возвращается в Эквестрию! Добирается до Понивилля! И уже здесь, в Понивилле, её похищают...
Гермиона последний раз обвела взглядом зал, повернулась и нырнула в толпу, направляясь к бару.
В этот самый момент Молли наконец прочувствовала — всем телом, всем сердцем, всем сознанием, — что Гермиона её бросила. Даже не бросила, это всё-таки какое-то решение, какое-то действие, какое-то переживание. Просто забыла. Если вообще когда-нибудь помнила.
О да, о да, Гермиона никогда не любила Молли Гвин! Не было того вечера в Красном зале, не было той ночи в её доме, не было этих сладких криков наутро, не было совместных выпасов, ночёвок в сене... Ничего не было. Во всяком случае, для Фру-Фру. Была тётя Молли, мамина подруга, с которой однажды случилось что-то вроде небольшого романчика. Так, без особых отношений. Это как донашивать за мамой попонку, которая маме разонравилась...
Пока Драпеза растравляла свежую сердечную рану, обстановка в клубе переменилась. Нюша допела последнюю песню — дурацкую, как и все прочие — и ушла. На бис её не звали.
Два чернопёрых страуса-эму вынесли из-за кулис барабан на подставке и гроздь блестящих тарелок. Мартышки с лирами — блондинка и брюнетка — заняли свои места по краям сцены. И наконец появилась вокалистка Львика.
Все как-то разом затихли.
Молли, упивающаяся собственным горем, сначала не поняла, что в этой девице такого-этакого: просто симпатичная пони светло-золотистой масти. И только когда та властно хлестнула себя хвостом по бёдрам, до Драпезы дошло, что хвост-то у неё не лошадиный, а как у крупного хищника: длинный, гибкий, с пушистой кисточкой на конце.
Львика демонстративно зевнула, показав очень белые клыки, и издала негромкий, но убедительный рык.
— Ребилдинг? — спросила Молли Гвин.
— Да, — подала голос поняша в голубой балаклаве.
— Что, в Директории теперь и с нами работают? — слегка удивилась Драпеза, невольно отвлекаясь от личной драмы.
Незнакомка промолчала.
— Ну хорошо, а зачем? — Молли захотелось прояснить ситуацию.
— Ради голоса, — снизошла до ответа голубая балаклава. — Остальное — так, аксессуары.
Львика рыкнула ещё раз, посильнее. Мартышка сжалась, как от удара, потом протянула длинные руки к лире. В воздухе повисло и затрепетало чистое трезвучие. Вступила вторая лира, появилась пупица с блокфлейтой. В зал потекла какая-то смутная, обещающая мелодия.
— Весну! Весну давай! — закричали в зале.
— Мрмрмр, — ответила Львика и поклонилась.
Мелодия стала чётче, эму подбросил вверх попку и ударил клювищем в барабан. Заныла блок-флейта — сладко, жалобно, слёзно-напевно.
— Застывает спина после тяжести зимней болезни... — вступила Львика, наполняя низким контральто всё пространство, прочь гоня остальные звуки.
— Я кричала, звала... ты пришла... ты пришла... В этой медленной бездне да воскреснет душа... — певица склонила голову и посмотрела в зал.
— Да воскреснет душа... — покорно выдохнули притихшие поняши.
— Рифма так се, — пробормотала Молли, чтобы сбить себе впечатление. Не помогло.
— Прозвенит золотая пчела... а-а-а о-а-ау... — Львика допелась-таки до точной рифмы и закруглила вокализом.
Папиллома шумно высморкалась. Сколько Молли помнила, у Пеппы от душевного волнения всегда закладывало нос.
— Зацветал виноград, изваянья в аллеях синели... — певица добавила в голос этакого горького мёда. Молли Гвин стало мучительно жалко себя. — Небеса опирались на нежные плечи твои... а-а-а оа-ау...
— Без голоса не выше ста тридцати, — сухо заметила незнакомая пони.
Тут Молли внезапно пробило на очень странное чувство — будто у неё за спиной что-то большое и опасное, вроде слона или носорога, которого почему-то нельзя замечать. Ей стало неуютно. По позвоночнику мурашки пробежали, взлохматив прилизанную шкуру.
Очень кстати появился мартыхай с тремя полоскательницами на подносе. Незнакомка в голубом и Пеппа отказались. Молли, наоборот, сделала знак, чтобы её напоили. Она выдула содержимое, — мятную водку с бенедиктином на апельсиновом соке, — не чувствуя вкуса.
— Когда ты, невесомо ступая, подымешься ввысь, — голос Львики размахнулся, взлетел. Молли словно увидела Гермиону, уплывающую от неё в дрожащую синеву, — и наконец-то разрыдалась.
— И копытцем своим золотым ты коснёшься чела... — доносилось до неё как через вату.
Драпеза зашмыгала носом, глотая горькие сопли неразделённого чувства.
— А-а-а о-а-ау... — растаяло в воздухе. Музыка кончилась. Зал выдохнул.
Львика сделала паузу, давая собравшимся прийти в себя и подобрать нюни. После чего ухмыльнулась во весь рот, сверкнув клыками, и лихо свистнула. Страус задолбил в барабан, флейта засвиристела весело и звонко.
— Ну что, копытами подвигаем? — бросила певичка в зал. — Этот! Чмошный! Мир! И-го-го — гоу-гоу!
Колыхнулась толпа, раздалося ответное ржанье.
— Это ещё что? — не поняла Молли.
— Песенка дурацкая. Они ее всегда вторым номером пускают, — ответила Папиллома. — Но девкам нравится. Потрясти попой и всё такое. Не хочешь, кстати?
— Ещё чего, — Драпеза капризно отклячила нижнюю губу. Она страдала. И не хотела, чтобы ей мешали.
Львика заржала и взвилась на дыбы. Сделала уверенный шаг, второй, третий. Драпеза оценила физподготовку певички. Сама она так не могла даже в лучшие годы.
— Чмошный миииир! — радостно закричала Львика, лихо делая стойку на передних и лягая задними воздух.
— Хой! Хой! Гыр-гыр-гыр! — закричали из зала.
Эму отчаянно забарабанил, суча задницей в воздухе. Задребезжали тарелки. Блок-флейта заорала как резаная.
— Мою кровь! Отсосут! Волосатые зверушки! — выкрикивала Львика, играя передними ногами и отбивая ритм задними.
— Хой! Чмошный мииир! — закричал кто-то из зала, перекрывая шум.
— И испить! Поднесут! Обезжопленной пинкушке! — Львика стукнула хвостом по полу.
— Хой! Хой! — орали поняши. Ярко-красная девочка-зажигалка прыгнула на танцпол и затрясла крупом.
— А когда! Та её! Звонко выблюет наружу! Поглядись! Чмошный мир! В эту и скристую лужу! — певичка пританцовывала, пиаффируя в испанском стиле.
— Хой! Хой! Чмошный мир! Чмошный мир! Чмошный миииир! — орал уже весь зал. На танцполе зажигали уже три поньки, вот уже их стало четыре, пять. Даже у Молли зачесались копыта.
— Аудиторию держит, — заметила незнакомая пони тоном врача, диагностировавшего вывих вместо ожидаемого перелома. — Пеппа, останешься и проследишь, чтобы всё было в порядке. Молли, на улицу быстро.
Драпеза оторопела от такого обращения. Недоумевая, повернулась — и тут до неё наконец дошло.
— А-а... а как же... — только и выдавила она из себя.
— В сортир зайди, — милостиво разрешила пони в голубой балаклаве.
Молли вскочила, ломанулась через толпу, расталкивая плечьми потные, разгорячённые тела. На мгновение ей показалось, что она увидела Гермиону — уже пьяненькую, с разъехавшимися глазками, — но она тут же исчезла.
В сортире была небольшая очередь. Ждать было нельзя. Молли под возмущённые крики пристроилась у самого края длинного напольного писсуара и с шумом облегчилась, обрызгав пол и чьи-то ноги. Скандала, однако, не сделалось: при первом же взгляде на Молли становилось ясно, что сейчас поперёк дороги ей лучше не становиться.
— Де-евушка! Вы белочку забыли свою! — крикнула ей в спину гардеробщица. Молли не услышала.
На улице её буквально притянуло к непритязательной белой карете с занавешенными окошечками. Запряжённые першероны стояли навытяжку, только глазами лупали.
— Долго что-то, — упрекнула её пони в голубой балаклаве. Молли поняла, что огорчила, не заслуживает жизни, и попыталась задержать дыхание.
— Не смей, ты мне нужна, — быстро сказала Верховная. — Хотела спросить? Спрашивай.
— Почему я вас не узнала? — выпалила Драпеза.
— Потому что я не хотела, чтобы меня узнавали. И отвела глаза. Ты меня видела, но не понимала, кого видишь.
— И я могла? — пролепетала Молли, леденея от ужаса.
— Проявить неуважение? Нет. Это невозможно. Ты могла не понимать, что это я. Но моя грациозность от этого не исчезает, — последнее Верховная сказала чуть ли не с грустью. — А вообще, ты переволновалась. Пожалуй, тебе стоит поспать, пока не доедем. Спи!
Молли пришла в себя в помещении с высоким потолком. Откуда-то сверху лился розоватый закатный свет. Она лежала на деревянном ложе, тонкие доски чуть прогибались под её тяжестью, и это было приятно.
Взгляд Драпезы упирался в белую стену. На ней, прямо перед глазами, висела картина: беременная хомосапая самка, лежащая под деревом, с мечом в правой руке и трезубцем в левой. Прямо над выпуклым животом с ветки свисало огромное, размером с живот, яйцо, растущее на тонком стебельке.
Слева стоял табурет, на нём тазик с крупной солью, у правого плеча — ведёрко с водой.
Драпеза собралась с мыслями. Она бывала здесь, и не однажды. Это был так называемый малый приёмный зал Мимими Второй. Здесь можно было побеседовать с Верховной, сохраняя при этом более-менее здравый рассудок и нечто вроде свободной воли. Разумеется, ровно до тех пор, пока это угодно Верховной.
Как себя вести, Молли тоже знала. Для начала она попила воды, потом лизнула соль. Язык защипало: соль сама по себе была лёгким противоняшным, а в эту, по слухам, добавляли какой-то 'нитропакостный очухан'. На вкус это зелье было на редкость омерзительным. И к тому же отравляло вкус любой другой еды — так что о всяких гастрономических радостях на ближайшие пару дней можно было забыть. Драпеза не огорчилась: во-первых, страдания по Гермионе лишили её аппетита, а во-вторых, огромное счастье находиться рядом с Верховной кружило ей голову.
— Как я сюда попала? — не смогла не спросить она.
— Пришла. Своими ногами, — раздалось сзади. Верховная говорила в какое-то устройство, искажавшее звуки. От её собственного, неискажённого голоса даже самые стойкие к няшу пони начинали быстро плыть.
— Я же спала? — не поняла Драпеза.