— Мне показалось, я что-то слышала. Там, снаружи, — сказала она, кивнув прямо в темноту внизу.
— Да? Возможно, это мой муж, — сказала я. — Или Улисс.
— Улисс? — спросила она удивленно.
Джейми, Йен и Улисс организовали патрулирование и, несомненно, были где-то в ночи, осматривая вокруг дом и держа в поле зрения мавзолей Гектора. Ничего не зная об исчезнувшем золоте или о таинственном посетителе Джокасты, Федра вряд ли могла знать о повышенной бдительности. Разве что косвенными путями, благодаря которым рабы всегда знали обо всем, — инстинкт, который без сомнения и поднял ее, чтобы выглянуть в окно.
— Они просто присматривают, — сказала я, успокаивая ее, как могла. — Ты же знаешь, здесь так много людей. МакДональды уехали ночевать на плантацию к Фаркарду Кэмпбеллу, добрая часть людей уехала с ними, но осталось еще много людей в доме Джокасты.
Она кивнула, но выглядела встревоженной.
— Я просто чувствую, что что-то не так, — сказала она. — Я не знаю что.
— Глаз твоей мистрис... — начала я, но она мотнула головой.
— Нет. Нет. Я не знаю, просто есть что-то в воздухе, я чувствую это. Не только этой ночью, я имею в виду — что-то грядет. Что-то приближается, — она взглянула на меня, не способная выразить то, что имеет в виду, но ее настрой передался мне.
Это могло быть отчасти просто обостренными эмоциями от приближающегося конфликта. Фактически это чувствовалось в воздухе. Но могло быть и что-то еще — что-то подземное, едва ощутимое, но присутствующее, подобно смутной форме морской змеи, мелькнувшей на мгновенье и исчезнувшей, и ставшей легендой.
— Мою бабушку привезли из Африки, — сказала Федра мягко, глядя в ночь. — Она говорила с костями. Говорила, что они рассказывали ей, когда случатся плохие вещи.
— Правда? — в такой атмосфере, в тишине ночных звуков, словно так много душ дрейфовало вокруг нас, казалось, нет ничего нереального в таком утверждении. — Она научила тебя... говорить с костями?
Она покачала головой, но уголок рта поднялся с небольшим скрытным выражением, и я подумала, что она может знать больше, чем склонна рассказывать.
Одна непроизвольная мысль пришла мне в голову. Я не видела, как Стивен Боннет мог быть связан с настоящим событием — несомненно, он не был тем мужчиной, что говорил с Джокастой в прошлом, и так же несомненно, что тайное воровство было не в его стиле. Но у него были некоторые основания считать, что золото где-то в Речной Излучине — и из того, что рассказал нам Роджер о стычке Федры с большим ирландцем в Кросс-Крик...
— Ирландец, которого ты встретила, когда вы выезжали с Джемми, — сказала я, меняя руку на гладкой поверхности графина, — ты видела его снова?
Она взглянула на меня удивленно; ясно, что Боннет был последним, о ком она могла подумать.
— Нет, мэм, — сказала она. — Я не видела его больше.
Она задумалась на мгновенье, закрыв большие глаза. Она была цвета крепкого кофе с капелькой сливок, и ее волосы — думаю, в ее семейном древе когда-то был белый мужчина.
— Нет, мэм, — повторила она мягко и вернула свой взволнованный взгляд к тишине ночи и низковисящей луне. — Все, что я знаю — что-то не так.
Снаружи у конюшен закричал петух, этот звук был неуместным и жутким в темноте.
Глава 55. ВЕНДИГО.
Август 20, 1774.
СВЕТ В УТРЕННЕЙ гостиной был прекрасным.
— Мы начали с этой комнаты, — сказала Джокаста своей внучатой племяннице, поднимая лицо к солнечному свету, который лился сквозь открытую двойную дверь, ведущую на террасу, ее веки были сомкнуты. — Я хотела комнату, чтобы рисовать в ней, и выбрала этот маленький участок, который мог бы освещаться ярким и прозрачным, как кристалл, утренним светом и неподвижным, как тихая вода, сиянием после полудня. А потом вокруг этой комнаты мы построили дом, — все еще сильные, с длинными пальцами, руки пожилой женщины с нежной печалью коснулись мольберта, баночек с красками, кистей, как если бы она касалась статуи давно умершего возлюбленного — страсть, которую помнишь, но смирился с тем, что она ушла навсегда.
И Брианна, держа в руке альбом для зарисовок и карандаш, рисовала так быстро, так скрытно, как только могла, чтобы схватить это мимолетное выражение пережитого горя.
Этот набросок лежал вместе с другими на дне ее ящика, дожидаясь дня, когда она сможет закончить его, постаравшись поймать тот безжалостный свет на глубоко выгравированных линиях лица ее тетушки, застывший на сильных костях свет солнца, который она не могла видеть.
То, над чем она работала сейчас, однако, было, скорее, деловым заказом, нежели просто любовью к искусству. С того дня, когда состоялся барбекю в честь Флоры МакДональд, ничего подозрительного не произошло, но ее родители намеревались остаться немного дольше, просто на всякий случай. Поскольку Роджер был все еще в Шарлотте — он написал ей: письмо было спрятано вместе с личными рисунками на дне ее ящика,— не было причин, почему бы и ей не остаться тоже. Узнав, что Брианна пробудет здесь долго, двое или трое знакомых Джокасты, богатые плантаторы, заказали собственные портреты, или портреты их семей: желанный для нее источник прибыли.
— Я никогда не смогу понять, как ты это делаешь, — сказал Йен, качнув головой в сторону холста на ее мольберте. — Это потрясающе.
Если совсем честно, она тоже не понимала, как она это делает: да это и не казалось необходимым. Кстати, раньше она так и отвечала на похожие комплименты, но обнаружила, что такой ответ производил на слушателя либо впечатление ложной скромности, либо снисходительности.
Она улыбнулась ему в ответ, разрешая свету удовольствия, которое она чувствовала, показаться на ее лице.
— Когда я была маленькой, мой отец брал меня с собой на прогулку по парку Коммон в Бостоне, и мы часто видели там пожилого мужчину, который рисовал на мольберте. Обычно я просила папу остановиться, чтобы посмотреть, и он вступал со стариком в разговор. Я по большей части просто глазела, но однажды набралась храбрости и спросила его, как он это делает, а он посмотрел на меня сверху вниз и сказал: "Единственный трюк, милая, — увидеть то, на что ты смотришь".
Йен перевел взгляд с нее на картину, затем, обратно, как будто соизмеряя портрет с рукой, которая его сделала.
— Твой отец, — сказал он заинтересованно. Он понизил голос, взглянув в направлении двери в коридор, где были слышны отдаленные голоса. — Ты имеешь в виду не дядю Джейми?
— Нет, — она почувствовала знакомую легкую боль при мысли о ее первом отце, но отложила ее в сторону. Она ничего не имела против того, чтобы рассказать Йену о нем, но не здесь, в доме с вездесущими рабами и постоянным потоком посетителей, которые могли появиться в любой момент. — Взгляни, — она посмотрела поверх своего плеча, чтобы быть уверенной, что никого нет поблизости, но рабы громко разговаривали в фойе, споря по поводу валяющегося скребка для обуви. Брианна подняла крышку маленького отделения в ящике, где лежали запасные кисти, и достала узкую пластинку, обмотанную войлоком. — Что ты думаешь? — она держала пару миниатюр, по одной в каждой ладони, чтобы он лучше рассмотрел.
Выражение ожидания на его лице сменилось откровенным восхищением, и он медленно потянулся к одному из маленьких произведений.
— Будь я проклят, — сказал он. Это был портрет ее мамы, чьи кудрявые волосы были распущены по обнаженным плечам, маленький решительный подбородок авторитетно приподнят, что немного искажало общий изгиб ее рта над ним.
— Глаза... я не думаю, что они вполне удались, — сказала она, вглядываясь в портрет, лежавший на его руке. — Такой маленький размер... Я не могла поймать точный цвет. С цветом глаз Па было легче.
Писать голубые глаза вообще было проще. Нанести легкий мазок кобальта, поверх высветлить белым и добавить этот бледный зеленый оттенок, который усиливает голубой, исчезая сам... да, и это был Па. Сильный, живой и целеустремленный.
Однако трудно получить коричневый с истинной глубиной и прозрачностью. Не говоря уж о чем-то, что хотя бы приблизительно напоминало бы дымчатый топаз глаз ее матери — всегда чистый, но изменчивый, словно свет, играющий на коричневатой, как торф, воде форелевого ручья. Это требовало большей работы с подмалевком, больше нижних тонов, чем реально возможны в маленьком пространстве миниатюры. Ей-бы хотелось как-нибудь попробовать снова, с портретом побольше.
— Миниатюры похожи, как ты думаешь?
— Они чудесные, — Йен переводил взгляд с одного на другой, а потом осторожно положил портрет Клэр обратно на его место. — А твои родители их уже видели?
— Нет. Я хотела убедиться, что они правдивы, прежде чем я покажу их кому-нибудь. Но портреты похожи, думаю, я могу показать их людям, которые приходят позировать, и может быть, получить больше заказов на миниатюры. Над ними я могу работать дома, в Ридже: все, что мне необходимо для этого — это мой ящик с красками и небольшие диски слоновой кости. Мне не нужны будут позирующие: я смогу делать портреты с эскизов.
Она сделала маленький объясняющий жест в сторону большого холста, над которым работала. На нем был изображен Фаркард Кэмпбел в своем лучшем костюме, напоминающий немного чучело хорька, окруженный многочисленными детьми и внуками, большинство из которых были пока только белеющими расплывчатыми пятнами. Ее стратегия была в том, чтобы мамы приводили своих детей по одному за раз, дабы все части тела и черты лица каждого ребенка наскоро зарисовать в соответствующем пятне. До того, как извергнутся приступы гнева, или природная детская подвижность возьмет вверх.
Йен взглянул на холст, но его внимание вернулось к миниатюрам ее родителей. Он стоял, глядя на них со слабой улыбкой на своем длинном, чуть некрасивом лице. Затем, почувствовав, что Брианна глядит на него, он встревоженно посмотрел вверх.
— О, нет, ты не станешь.
— Да брось, Йен, позволь мне просто зарисовать тебя, — уговаривала она. — Ты же знаешь, больно не будет.
— О, так вот что ты думаешь, — парировал он, отклоняясь назад, как если бы карандаш, который она взяла, был оружием. — Каньен`кехака считают, что сделать чей-то портрет, значит получить власть над ним. Вот почему члены Медицинского совета носят маски, чтобы демоны, вызывающие болезни не смогли увидеть их настоящие лица и не знали, кому навредить, понятно?
Это было сказано таким серьёзным тоном, что она покосилась на него, чтобы посмотреть, не шутит ли он. Он, похоже, не шутил.
— Ммм. Йен, мама объясняла тебе насчет микробов и бактерий, которые вызывают болезни, не так ли?
— Ага, конечно, она объясняла, — сказал он тоном, в котором совсем не звучало убежденности. — Она показывала мне какие-то плавающие существа, и говорила, что они живут на моих зубах! — на мгновение на его лице показалось отвращение от осознания этого, но он оставил данный вопрос, чтобы вернуться к предмету разговора. — Однажды к нам в деревню пришел путешествующий француз, натурфилософ. У него были рисунки птиц и животных, сделанные им, и они удивили жителей деревни. Но потом он совершил ошибку, предложив жене военного вождя сделать ее портрет. Я с трудом вывел его невредимым из деревни.
— Но ведь ты не могавк, — терпеливо сказала она, — и если ты и был им... ты же не боишься, что я получу над тобою власть, не так ли?
Он повернул свою голову и внезапно с подозрением на нее посмотрел, взгляд прошел сквозь нее как нож через масло.
— Нет, — сказал он. — Нет, конечно, нет, — его голос был чуть более убежденным, чем когда он обсуждал микробов.
Все же, он шагнул к стулу, который она держала для позирующих, поставил его к хорошо освещенному выходу на террасу и сел на него, подняв подбородок и сжав челюсть, как человек, приготовившийся к героической казни.
Подавив улыбку, она взяла эскизный альбом и начала рисовать так быстро, как только могла, пока он не передумал. Он был трудным объектом: чертам его лица не хватало определенности, твердых и четко очерченных костей, которые были у обоих ее родителей и у Роджера. И в то же время, его лицо совсем не было мягким и гибким, даже не считая пунктированного тату, что круглилось от переносицы вдоль его щек.
Молодой и свежий, и в то же время, жесткость его рта — он был слегка искривлен, заметила она с интересом: как она не увидела этого раньше? Этот рот принадлежал человеку, гораздо более старому, обрамленный линиями, которые углубятся с возрастом, но и сейчас уже были твердо прочерчены.
Глаза... Она отчаялась нарисовать их правильно. Большие и карие, именно они были красотой его лица, и все же, последнее слово, которым их можно было назвать — это прекрасными. Как и большинство глаз, они совсем не были одного цвета, но имели много оттенков — цвета осени, темной влажной земли, и сухих дубовых листьев, и заходящего солнца, касающегося сухой травы.
Цвет был вызовом — но его она могла принять. Выражение же — оно менялось в одно мгновение от чего-то настолько наивно-обаятельного, даже почти глупого, до чего-то такого, с чем ты не захотел бы встретиться в темной аллее.
В настоящий момент его выражение было как раз чем-то средним между двумя этими полюсами, но внезапно сдвинулось в сторону последнего, когда его внимание сфокусировалось на открытой позади нее двери и террасе за нею.
Она взглянула поверх своего плеча, озадаченная. Кто-то был там: она видела краешек его — или ее — тени, но сам человек, который ее отбрасывал, был вне поля зрения. Кто бы это ни был, он начал насвистывать: неловкий, наполненный воздухом звук.
На мгновение, все было нормально. Потом мир покачнулся. Незваный гость насвистывал "Желтую субмарину".
Вся кровь отхлынула от ее головы, и она пошатнулась, схватив край ближайшего стола, чтобы не упасть. Словно в тумане, она увидела, что Йен, мягко, словно кот, поднялся со своего стула, схватил один из ее мастихинов и бесшумно заскользил из комнаты в коридор.
Ее руки стали холодными и онемели, так же, как и губы. Она попыталась просвистеть фразу в ответ, но только немного воздуха беззвучно слетело с ее губ. Выпрямившись, она взяла себя в руки и просто пропела несколько последних слов. Она едва справилась с мелодией, но слова были правильными, сомнений не было.
Свист прекратился: на террасе была мертвая тишина.
— Кто ты? — спросила она четко. — Входи.
Тень медленно удлинилась, показав похожую на львиную голову, просвечивающий сквозь ее кудри свет был виден на камнях террасы. Сама голова осторожно показалась из-за угла двери. Она обнаружила с удивлением, что это был индеец, хотя его одежда, не считая короткого ожерелья из ракушек, была по большей части европейской и сильно поношенной. Он был тощий и грязный, с близко посаженными глазами, взгляд которых неподвижно застыл на ней с напряжением и чем-то, похожим на жадность.
— Ты одна, подруга? — спросил он хриплым шепотом. — Думал, что я слышал голоса.
— Как видишь, я одна. Ты кто вообще такой?
— А... Вендиго. Вендиго Доннер. Твоя фамилия — Фрейзер, правильно? — он уже полностью вошел в комнату, но все еще подозрительно поглядывал по сторонам.
