Правда это или просто байка из так называемых "городских легенд" — не знаю, врать не буду.
Меня тоже, считая "кавалером" Лизы, пытались напоить — чтоб так сказать "нейтрализовать конкурента". САМ(!!!) Сергей Есенин наливал мне водки и спрашивал с явно не поэтической угрозой в голосе:
— Почему Вы не пьёте, Серафим? Может, Вам не нравится наша компания?
Все "отцы-основатели" замолчали и обернувшись уставились на меня — мол, что скажешь — без пяти минут терпила?
Зная буйный, задиристый и взбаломошный есенинский нрав — в открытую и, с гордостью называющего себя "хулиганом" — в серьёзности своего положения я не сомневался. И, стали появляться у меня крайне заманчивые идейки, типа:
"Всамделишному барону я уже морду бил — ничего оказывается сложного... А если и всенародно любимому поэту — попробовать в грызло заехать, да в роговой отсек зарядить? Интересно, войдёт ли этот случай в анналы истории и начертят ли моё имя на её скрижалях?".
Прикидываю варианты — сравнивая наши с ним возможности: телосложением мы с ни одинаковы, рост и вес — почти один и тот же. Однако, за мной молодость, жизненный опыт и хорошая физическая форма, а поэт-хулиган — изнемождён годами и водкой, развращён тупыми бабами и дезинформирован собственной безнаказанностью.
Я по-любасу начищу Есенину рыло!
Крайне соблазнительно было, конечно — как на духу каюсь... Однако, здраво решив, что слава Герострата мне не к чему, я сперва продекламировал самого Есенина:
"— Что же вы ругаетесь, дьяволы,
Или я не сын страны,
Или я за рюмку водки
Не закладывал штаны?".
Затем, вежливо ответил весьма польщённому собеседнику и его друганам:
— Мне очень нравится ваша замечательная компания! Но ещё в 1918 году, я дал клятву — до самой победы Мировой революции не употреблять спиртного... Так что, прошу меня извинить, друзья — ничего личного!
Моё заявление произвело такое ошеломляющее впечатление, что минут пять все потрясённо молчали и, даже румыны в вышиванках на эстраде — как будто услышав мои слова, скрипками заскулили что-то невыносимо грустное...
Больше на эту тему ни у кого вопросов не было, а Яков Блюмкин пожал мне руки и с великим пафосом произнёс, тряхнув козлино-троцкисткой бородкой:
— Я с тобой товарищ! Вот только сегодня последний раз напьюсь — а с завтрашнего дня...
— Тогда уж лучше с понедельника, Яша, — ржу не могу, — все серьёзные дела надо начинать с понедельника!
— Думаешь? Хорошо, я даю обет — с понедельника больше не пить.
Чуть под стол не уполз от угара — честное слово!
Чуть позже улучив момент, Есенин, подсев ко мне спросил:
— Извини, Серафим... Тут такое дело... Я вот не пойму: Лиза — твоя девушка?
Вдумчиво жую что-то из французской кухни, анализируя свои — возникшие при этом вопросе ощущения:
"Что это? Никак, укол ревности?! Под плинтус, под плинтус её!".
Не спеша прожевав и проглотив, спокойно отвечаю:
— Елизавета — современная девушка и считает, что быть "чьей-нибудь девушкой" — это мещанство. Она свободна.
Приобняв за плечи, тот покровительственно похлопал меня по спине:
— Ну, тогда я у тебя её уведу — влюблён понимаешь, без памяти... Без обиды, ладно?
Ответно, хлопаю Есенина по плечу:
— Какие обиды между друзьями? Всё пучком, братка!
Чуть позже разберёмся — кто у кого и, что именно "уведёт".
Центром внимания, выдать по укоренившейся привычке, пытался быть Яков Блюмкин, рассказывая о своих похождениях на Украине во времена Гражданской войны. Найдя в нашей компании "свежие" уши, он тёр в них — как его как-то поймали петлюровцы и "поставили к стенке":
— ...Ожидая расстрела, я прямо перед строем галицийских стрелков запел "Интернационал".
— И, что было дальше? — с явным глумливым стэбом в глазах и интонации, поинтересовался Михаил.
Я, незаметно пнул его под столом ногой и сделал на краткий миг зверское лицо.
Не задумываясь ни на миг, Блюмкин уверенно отвечает:
— Прискакали будёновцы и спасли нас.
Тот, даже не нашёлся что сказать — так и сидит возмущённо онемев с разявленным ртом. Пришлось мне за своего воспитанника безразлично-нейтральным тоном заметить:
— Ну, что ж... И, такое наверное бывает.
Затем, дождавшись, когда Лиза с апломбом королевы — направляющейся на дипломатический раут, отправилась "попудрить носик", я — как будто вне всякой связи с рассказом "террориста", поведал — хотя и донельзя бородатый "у нас", но ещё "свежий" среди хроноаборигенов анекдот:
— ...Старый, бывалый петлюровец рассказывает внуку:
"— Споймали мэня зараз будьёновцы и гутарят: "Выбирай — отсосёшь у всего ескадрону, иль мы тоби разстрэляем".
— И, ты дид отсосав?! У будьёновцив — цих клятых коммуняк?! У цилого ескадрону...?!
— Да, ты з глузду зъихав, чи шо? ...Меня ж разстрэляли".
— ХАХАХА!!!
Не знаю, отнёс ли это на свой счёт сам Блюмкин, но ржали абсолютно все и громче всех он сам. А Мишка-Барон, так вообще — с какими-то судорожно-истеричными всхлипами.
Впрочем, вскоре Яков стал казаться мне довольно славным парнем — хотя и излишне хвастливым при этом. Например, Блюмкин не таясь стал рассказывать что работает в личном секретариате у САМОГО(!!!) Льва Давыдовича Троцкого — который поручил ему разрабатывать тайные планы по осуществлению Мировой пролетарской революции.
Ну, просто — обаяшка!
Затем, через буквально пять минут, Блюмкин — как будто позабыв о сказанном, огорошил присутствующих новостью — что "Лев Революции" поручил ему возглавить личную охрану. Впрочем, видать к подобным "откровениям" — сидящие за столом давно уже привыкли и, буквально её через пять минут про них забыли...
Я же, стал все более и более заинтересовано посматривать в сторону "личного секретаря", обдумывая пару интересных комбинаций...
В будущем!
Поэтому когда мы с Мишей в свою очередь вышли "отлить" в комнату "для мальчиков", на злобный шёпоток Миши под журчанье в писсуаре:
— С каким бы наслаждением, я б прирезал эту брехливую свинью...
Так же шёпотом ответил, с оттенком разочарования:
— Вы продолжаете мыслить понятиями уличной гопоты, Барон! Когда же я дождусь пробуждения в Вас навыков — хотя бы оперативного работника, не говоря уже о чём-то большем?!
Но, хоть "жидом" его не обозвал в этот раз — на том спасибо.
Сам я потихоньку разговорился с "длинным" — с Анатолием Мариенгофом, то есть:
— Извините, не моё дело, конечно... По разговору я слышал у вас какие-то финансовые затруднения?
— А у кого их ныне нет, Серафим? Сергей недоволен, что отчисления в кассу "Ассоциации" запаздывают и я вполне разделяю его чувства... Но вы поймите: завтраки идут плохо, обеды чуть лучше, но прибыль заведения начинается после одиннадцати — половины двенадцатого вечера: когда съезжаются серьезные гости с дамами после театра, цирка или синематографа. Скажите, может оправдать себя заведение, если оно заработает по-настоящему только два — два с половиной часа в день? Ведь по закону, кафе может работать только до двух часов ночи, вернее — до без четверти два, иначе нарвешься на штраф.
Прищурившись, спрашиваю:
— Подобные "законы" устанавливает государство или местные власти?
— Ммм... Даже и не знаю, что ответить! Должно быть, они не в Совнархозе пишутся — а в Моссовете.
"Что за времена, что за нравы? — невольно возмущённо подумалось, — в столице полным-полно нэпманов или дольщиков — вроде этих и, никому не приходит в голову — пролоббировать в городской мэрии свои интересы".
Может, врёт?
— Сегодня же вроде полный "аншлаг"? — с недоумением оглядываю зал.
— Два счастливых стечения обстоятельств: недавнее возращение Сергея после развода с Айседорой — подогревшее к нему интерес и только что закончившаяся Выставка. Многие гости Москвы (как и ваша троица, я уверен) захотели глянуть на известного — самого именитого в стране поэта. Однако, уверяю Вас: пройдёт неделя-вторая и в это же время суток — зал будет практически пуст.
— Понятно..., — на ум сама собой приходит пара элементарно-простейших пиар-ходов по привлечению клиентов в это заведение, — а кто ведёт в кафе бухгалтерию?
— "Итальянскую" или иначе — двойную бухгалтерию ведёт один старичок, приходящий на пару часов в день.
— Налоговые органы не сильно свирепствуют?
Мой собеседник лишь горько улыбнулся:
— "Фининспектор", это, знаете — фигура! К каждому документику придирается.
— И, как? Находит какие-нибудь нарушения?
— Увы... Видите ли, мы вынуждены закупать некоторые продукты у частных лиц, а они не всегда дают расписки, а если дают — то как бог на душу положит.
Сочувственно вздыхаю:
— Беда просто с этими нэпманами.
Мля... Я уже в пятом классе умел подписи родителей в дневнике подделывать!
Отойдя в очередной раз "отлить", "журчу" в писуар и говорю в слух — ибо наболело:
— Мне бы в "наши лихие 90-е", ваши проблемы! Что за народ?
* * *
Но, невзирая на все натужные потуги террориста-сказочника, в центре внимания сегодня была наша Елизавета...
Я прямо налюбоваться не мог твореньем рук своих!
Она, флиртовала со всеми подряд — делая из взрослых, знающих толк в "амурных делах" и погрязших в пороке и разврате мужчин, не рассуждающих болванчиков.
Но конечно же, главной её целью был Сергей Есенин.
Вот он, вскакивает на эстраду, делает знак румынам в вышиванках замолчать:
— Внимание, друзья!
Всё кафе замолкает, перестав жевать и оборачивается на него.
— Нашей очаровательной гостье — прекрасной художнице Елизавете Молчановой, я освящаю свой новый стих "Любовь хулигана"!
Подождав когда стихнут аплодисменты и восторженные выкрики фанатов, поэт начал декламировать что-то мне довольно знакомое[64]:
— "Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать,
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут.
И чтоб прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому!
Поступь нежная, легкий стан...
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки!
И стихи бы писать забросил!
Только б тонкой касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой,
Хоть в свои, хоть в чужие дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить".
УПС!!!
Кажется, этот цикл в "реальной" истории, Есенин посвятил другой женщине. На минуту задумался: а как такое моё вмешательство в естественный ход — скажется на текущей всемирной истории? Не окажется ли это некой "точкой бифуркации"? Не наломал ли я в этом случае дров? Наконец — не наступил ли я ненароком на крылья знаменитой "бабочке Брэдбери"?
Да! Очевидно, что Есенин втрескался в Лизу по уши и даже ещё выше. Когда та в очередной раз куда-то "на минуточку" отошла, то прямо-таки пьяно рыдал "в жилетку" Анатолию Мариенгофу:
— Эх, Толя, а баб у меня было... Не меньше трех тыщ.
— Серёжа, не сочиняй!
— Ну ладно, триста... Ну уж, никак не меньше тридцати! Однако, такой ещё не было...
— Ты то же самое про Айседору говорил.
— Про "Дуньку", что ли? Та — другое дело, липкая как патока, а эта...
Однако, ровно минуту поразмыслив я успокоился: оттого, что у поэта одной женщиной меньше или больше — ничего не произойдёт... Даже историки ничего не заметят.
Другие поэты, тоже не хотели отставать — ещё надеясь на лизину благосклонность...
Ну, весеннее чириканье воробьёв, хотя бы раз слышали? Каждый этот мелкий, но голосистый птах — старается перечирикать других в надежде спариться с самкой.
Вот и, здесь такая же фигня — аж нэпманы в зале чавкать перестали!
Когда все поэты по разу выступили, Елизавета вдруг обратила свой взор королевы турнира на меня:
— А вы знаете, друзья, наш Серафим — тоже, очень талантливая личность! Причём, его талант очень многосторонен — он рисует, пишет прозу и сочиняет стихи.
Недовольно морщусь... А вот ей это было надо? Как говорил вор-карманник Ручечник, которого в "Месте встречи изменить нельзя", бесподобно сыграл сам Евстигнеев:
"Эх, бабы! Кабы по моей "работе" вы не были б нужны — фиг бы с вами когда связался!".
"Воробьи" за нашим столиком притворно-восхищённо "зачирикали":
— Вот, как?! А почему мы про него ничего не слышали?
— Он у нас очень скромный — пишет под псевдонимами в основном в наших нижегородских газетах и журналах.
— Серафим! Может, прочтёте нам что-нибудь?
Отнекиваюсь, как только могу:
— Вы знаете, сегодня совершенно нет настроения и вдохновения... Может быть, как-нибудь в другой раз — в последний раз видимся, что ли?
"Век бы вас не видеть"!
Однако, просьбы из просто настойчивых стали — назойливо-настырными и, пришлось подчиниться:
— Пожалуй, я не прочитаю стих, а его спою... Никто не возражает?
Всеобщее оживление:
— Конечно, конечно! Так будет, даже ещё интересней!
* * *
В конце концов — я попаданец, или так — просто мимо шёл?!
А всякий уважающий себя попаданец просто обязан кроме промежуточного патрона и командирской башенки на "Т-34", спеть предкам Владимира Высоцкого — иначе он просто галимое гуано, а не настоящий попадос. Хотя, поразмыслив пару секунд, я подумал — а почему именно Высоцкого? Уважаю безмерно Владимира Семёновича, конечно — но у нас, что?
Других талантов на Руси нема?!
Подойдя к румынам, я собрал их кучкой:
— Слушайте сюда, почтенные потомки пана Дрякулы...
— Га?!
— Заработать хотите?
— Ну, а як же! Скильки?
— По червонцу на рыло — как с куста!
— А шо пану трэба?
Старясь меньше дышать испарениями их потных вышиванок, напел пару раз мелодию:
— Запомнили мотивчик...? Ну-ка, изобразили мне на пробу на своих контрабасах.
— Зараз швыдко!
С третьей попытки добившись почти нужного звучания, я:
— Сойдёт для сельской местности! Как махну рукой — начинайте. Коль, постараетесь как следует — за мной "поляна" с цуйкой и мамалыгой на закусь.
— Заведомо дрякуемо!
Постояв с закрытыми глазами, вспоминая тест и заодно его корректируя, я наконец собравшись с духом:
— Эту песню-стих, я посвящая человеку — с которым только что познакомился... ЯКОВ БЛЮМКИН, ФОРЕВЕР!!!
Этого типа, видать все без исключения присутствующие знают и даже уважают, оправдывая слова Хемингуэя: "Покажи мне героя, я покажу тебе говнюка". Есенин, даже чуть ладоши себе не отбил...
Ладно, это к делу не относится.
Кричу во всю мочь, привлекая всеобщее внимание к своей особе:
— Еее, это Mos-Vegas, baby, два ноль ноль шесть! Здесь реально опасно, baby, о ейс!!!
Зал, конкретно приху... Притих стало быть.
Даю "отмашку" и, начинаю в такт музыки двигаться и читать нараспев:
"— Опасный, Опасный — они зовут меня так,
