Арлекин посмотрел на парализованного злопипундрия и принял решение. Карабас всегда говорил: в конфликты с местными не вступать, проблемы решать деньгами, желательно небольшими.

Он слазил в подводу, достал мешочек с золотом, запрятанный на всякий полицейско-правовой случай, отсчитал монеты и вернулся.

— Вот, — сказал он крестьянке, показывая золото. — Забьёшь мамку, заплатишь штраф, будешь нормально жить. Только с условием: ты нас не видела, мы тебя не видели. Идёт?

— Идёт, — пупица зачарованно смотрела на золото. — А как же этот? — она вспомнила про злопипундрия.

— А он сдох, — объяснил педрилка. — У него что-то в башке перемкнуло, стал метаться, сломал хуй, потом упал и помер. Вот так своей помещице и скажешь.

— Так он же живой, — не поняла баба. — Оклемается и вскочит. Ох, то есть не вскочит, — поправилась она, глядя на страшно раздутый, почти уж чёрный член его.

Арле сунул ей в лапку деньги и развернул спиной к себе.

— А это уже не твоя забота, — сказал он. — Ты иди, не оборачивайся. Поняла?

Он подошёл к злопипундрию, нащупал артерии — они были толщиной с мизинец Карабаса — и аккуратно пережал. Держать пришлось долго, давить сильно. Наконец зверь задёргался и с хрипом околел.

— Эй, а чего стоим? Случилось чего? — раздался позади грубый конский голос.

Арлекин обернулся и увидел вторую повозку, с электоратом. Першерон-коренник недовольно прядал ушами.

— Стоим — значит надо, — на автомате ответил Арлекин. — У вас всё в порядке?

— Да как бы не всё, — вздохнул першерон. — Гозман на пигалицу спящую сел. Задавил.

— И Дочь с ней... Постой-ка, — сообразил Арлекин. — Дай мне её сюда.

Конь кликнул гозмана, и тот, кривясь и гримасничая, отдал остывшее тельце Арлекину. Тот засунул её под солому: мясо должно было пройти ферментацию. Зато пигалицу не надо было готовить: через пару часов её плоть приобретала вкус копчёной осетрины.

С другой стороны телеги показалось лицо Пьеро. Оно было совершенно белое.

— Что это было? — спросил он севшим голосом.

Арлекин открыл было рот, чтобы высказать всё накопившееся — и закрыл его. Объяснять Пьеро, что он в очередной раз нагробил и проштрафился, не было никакого смысла, да и желания. Поэтому он просто подал непутёвому поэту руку, усадил его на прежнее место и дал команду першеронам. Те тронулись, затянули песню про яйцо — на этот раз оно стало почему-то фуражирским, — и снова предался размышлениям.

Итак, умозаключал он, Карабас не торопится. Теперь он вообще отстал. В озабоченность страданьями поняшки Арлекин не верил совершенно. Вывод был очевиден: у шефа назначено рандеву. С кем-то, кого нельзя показывать ни Арлекину, ни Пьеро. Поняша тоже ничего не увидит: ей, похоже, действительно хреново.

Видимо, решил Арле после рассмотрения нескольких вариантов, это либо связной от Короля, что маловероятно, либо какой-то агент самого Карабаса, который выполняет отдельное задание. Вероятнее всего — Базилио. Зачем и куда шеф его отсылал, он не знал, но полагал, что это как-то связано с провалом основного плана — долететь до Директории на дирижабле. Возможно, думал Арлекин, рассеянно пережёвывая творожник с тыквой, Карабас отправил кота разведать ситуацию с Мальвиной. Учитывая, что он персекьютор по натуре, можно предположить, что 'разведать' в данном случае означает 'ликвидировать'. Однако если задание кота состоит в этом и он его выполнил бы — не было бы нужды в тайной встрече, Базилио просто вернулся бы в отряд. Значит, у кота другое задание — или это вообще не кот...

— Вот раздавлено яйцо очень плоское — а бывает ведь яйцо яйценоское! — внезапно пробилась в голову педрилки конская песнь, отвлекая от дум.

— А калуша яйца несёт? — спросил Пьеро у Напси, гладя тому живот. — Ну чисто теоретически, как думаешь — может?

— Хе-зе, — признал пёсик, — вот чего я в душе не имею, так это таких вопросов... Ты по шерсти, по шерсти гладь, — попросил он, сильно упирая на 'и'.

— А что ты чувствуешь, когда тебя против шерсти гладят? — заинтересовался Пьеро.

— Неприятно, — сказал Напси. — Что-то вроде озноба пробирает, — уточнил он. — Знаешь, когда холодно — шерсть сама встаёт. Вот что-то вроде этого.

— Как холодно, и шерсть сама встаёт... — продекламировал Пьеро с выражением. — И шерсть сама, и шерсть сама встаёт, встаёт сама под холодом она... как некая луна...

— Да что ж дефолтник ты такой, — накопившийся негатив не дал Арлекину смолчать. — Давно дупло не прочищали?

Пьеро внезапно оживился.

— А у тебя стихи получились, — сообщил он. — Четырёхстопный ямб, мужское и женское окончание... допустим, одиннадцатая-двенадцатая строка онегинской строфы, а в державинской — седьмая-восьмая... на стогне крепко страж стоит, перед зерцалом суд не дремлет... — забормотал он что-то своё, потом заткнулся. — Вот только это 'дупло' несколько неуместно, слух режет, — завершил он. — Хотя... возможна ирония. Примерно так. Да что ж дефолтник ты такой — давно дупло не прочищали? Вставай-ка раком, дорогой, и утоли свои печали! Нравится?

— Нет, — сказал Арлекин. — Хреновые у тебя стихи.

— Вообще-то это твои стихи, — ухмыльнулся Пьеро.

— То есть как это мои? — не понял Арле.

— Твои, твои. Ты мне что сказал? Вот это самое, про дефолтника и дупло. Это стихи. Я их только закончил. Но в стихах главное — начало. И ты его сочинил, — заключил он.

— Я сказал, — Арлекин начал злиться, — но я не говорил, что это стихи. Это ты прибавил.

— Стихи или не стихи — это проверяется объективно, — повысил голос Пьеро. — У них либо есть ритмическая структура, либо нет. В этих двух строчках она есть. Значит, это стихи. Правда, хреновые.

— Скобейда бля! — Арлекин выбросил творожник, который вдруг стал мешаться во рту. — Чего ты мелешь? Я же стихов не сочинял — а значит, их и нет! В натуре!

— И вот опять стихи, — заключил поэт. — Тоже четырёхстопный ямб, начало онегинской строфы. Скобейда бля, чего ты медлишь...

— Я сказал — мелешь, а не медлишь! — вспылил педрилка.

— А вот и авторские амбиции проснулись, — с удовольствием констатировал Пьеро. — Верный признак поэтического дара.

— Всё, с меня хватит, — заявил Арлекин. — Иди-ка ты на свою подводу. Что-то я её, кстати, не вижу, — посмотрел он на дорогу.

— Да что с ней сделается? — легкомысленно сказал поэт. — Они там где-то тащатся. К вечеру дойдут, куда денутся.

Тут Арлекин внезапно вспомнил, что сегодня ему придётся договариваться с местными насчёт ужина и ночлега. Раньше этим занимался Карабас, перед которым местные сразу робели и трепетали. Что-то подсказывало ему — опыт, наверное, — что он сам и его спутники будут восприняты не столь однозначно. Придётся уговаривать, торговаться, вообще возиться. Настроеньице тут же подувяло. Однако, что удивительно, и раздражение тоже ушло.

Пьеро это почувствовал. И вместо того, чтобы отправляться восвояси или спорить, он уселся поудобнее и достал из корзины сырник. Разломил, половину предложил Напси. Тот не отказался.

— Какять хочу! — внезапно подал голос спавший в соломе арапчонок.

— Давай беги, — Арлекин схватил арапчонка и выкинул из телеги. Тот ловко приземлился на ножки — маленькие, кривенькие, мохнатенькие — и понёсся к небольшой рощице. Покакать-то он мог и на обочине — но, видимо, ему просто хотелось побегать.

— Счастливее всех, — сказал Пьеро, провожая малыша взглядом, — шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые. Ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются. Это заветное, из Стругацких, — пояснил он.

Арле высказался в том смысле, что книги из Сундука скучны и непонятны. Пьеро с этим не согласился, и они снова заспорили — но тут вернулся счастливый, обкакавшийся арапчонок. Довольно морща рыльце, он протянул Арлекину несколько коричневых колосков.

— Что это, цветочки? — умилился Пьеро.

— Хуёчки в очочки, — привычно отозвался Арлекин и вдруг закричал першеронам: — Стой!

Першероны, уже приноровившиеся к неспешному ритму, недовольно взгоготнули, но затормозили. Телега сотряслась, заскрипела, зазвенела мелкой жестью.

— Чего там такое? — спросил Напси.

— Курево, — ответил Арлекин. — Там, за деревьями. Пошли посмотрим.

Они остановились. Арле и Пьеро слезли и, оставив всё на Напси, пошли к рощице. Арлекин на всякий случай захватил с собой пару мешков — вдруг удастся прикупить по дешёвке самосада.

Жиденькая рощица ватрушечниц и впрямь кое-что таила. За деревьями была разбита небольшая делянка, на которой колосился трубочный табак. Коричневые колоски тянулись к небу, среди них синели маковые головки. Окаймляли всё это густые тёмные заросли сигар. За полем стоял маленький домик.

Вблизи стало понятно, что хозяин делянки забросил дела. Табак созрел, но никто не убирал его. Душистые зёрна понапрасну вытекали из колосьев. Сигары тоже были в самой поре: твёрдые столбики кохиб и монтекрист сидели в цветоложах неплотно, а некоторые уже и валялись на земле.

Арле не стал церемониться, решив, что с правами собственности он разберётся как-нибудь потом. Сначала он хотел просто обтрясти куст, потом передумал и стал снимать самые крупные и спелые сигары. Пьеро, табачным курением увлекавшийся умеренно, нашёл грядочку ароматных сигарилл с мятой и набрал их полную пазуху. Потом пощипал заросли нюхательного табака, сняв бутоны с вишнёвой отдушкой, чем и ограничился.

Снеся добычу на подводу, Арле и Пьеро решили всё-таки вернуться, заглянуть в домик и разузнать, что с хозяевами. Во всяком случае, так озвучил свои намерения Арлекин. Хотя вероятнее было то, что он рассчитывал что-нибудь стырить.

При ближайшем рассмотрении домик оказался именно что домиком — маленьким, аккуратно побеленным. На крыше серебрилась решётка тесла-приёмника. Видимо, тут случались зацепления.

Низенькая дверь была открыта и вела в сени или прихожую, пропахшую табаком и сухими травами. Там ничего не было, кроме очень широкой лежанки с двумя подушками, окаменевшими от времени, да расписного ночного горшка изумительной красоты. Арлекин попытался его было открыть, да не вышло: крышка буквально прикипела.

Пока педрилка возился, Пьеро открыл следующую дверь, миновал тамбур и оказался на кухоньке — тоже очень маленькой, квадратов на пять, на шесть. Посуды не было. Посередине стола одиноко стояла морозилка хаттифначьего производства. Открыв её, он с удивлением обнаружил там початую, но почти полную бутылку водки, всю в изморози. Похоже, тесла-зацепление было совсем недавно и аккумулятор успел напитаться.

Следующая дверь была заперта изнутри. Однако первый же тычок показал, что косяки стоят неровно и к тому же рассохлись, так что дверь удалось выбить с двух ударов. Пьеро вошёл — и от неожиданности стал столбом, треснувшись головой о притолоку и получив горсть трухи за шиворот.

Перед ним была большая комната с деревянным полом. Окна были закрыты ставнями, но через них пробивался солнечный свет. В косом луче его поблёскивал желтоватой костью двухголовый скелет, удобно расположившийся на продавленном диванчике. У ног его валялись две стеклянные стопки, обе целёхонькие.

Скелет был чистым, без единого кусочка плоти. Кто постарался, тоже было понятно: в левой глазнице правого черепа стоял, как часовой, большой крылатый муравей и хозяйски пошевеливал усиками.

Пахло старым деревом, муравьями и совсем чуть-чуть — сладковатым ароматом тлена.

Оторвавшись от зрелища, Пьеро позвал Арлекина, и они пошли открывать ставни. Те оказались запертыми на замки. Арлекин не обинуясь сбил их какой-то железкой. Её же он прихватил с собой — на случай, если придётся открывать что-нибудь ещё.

Так и вышло. В комнате со скелетом они обнаружили задвинутый в угол шкафчик, тоже запертый. Взломав его, приятели убедились, что на нижних полках образовалось муравьиное гнездо. На верхней лежал обтрёпанный бювар. В нём лежал листок бумаги, исписанный крупным неряшливым почерком.

'Пачетайти не пабрезгуйти', — морщась от слишком яркого света, разбирал Пьеро кривые каракули.

'Мы сичас гуляли в Лесу и обо всем так хорошо так падробно Пиреговорили. Сего дня исполняим скончание жизни своей. А там как Доч расудит.

Кличут нас Джо-Джим Грегорюк. Но это не настаящая фомилия, а пародила нас старая гнелая калуша. Наверно из за ниё мы родились двууголовым. По Правде нас бы сразу забить. Но закащице нашей и Хазяйке поняше Кулистикавой стало любапытно чиво из нас вырастет. И оддала нас в воспитание помещице Кутычихе штоб дорастить нас до сознатильности. Кутычиха нас кормила и била не сильно. Четать писать научила хотя Неочинь. А кучер ейный крысюк Селиван научил нас Вафлизму и сифонить Верзоху. И стал он у нас первенький дролечка. Мы тогда страсть поругались первый раз патамушта Джо палюбил Селивана и Джим ишо более таво. И тада первый раз хатели Убить друг друга из за Селивана. Но дролечка неверный Селиван нас обоих бедьненких бросил заради белой аслицы и мы Памирилися.

Кулистикова здохла наперстяночки наелася. Кутычиха нас выгнала. Джо палюбил жирепца Сирафима и он тожа дролечка стал наш. Мы жыли при канюшне и харашо было. Сирафим сифонил нам Верзоху и па-разнаму Любил. А Джо любил его а Джим не любил и у нас опять война вышла.

Патом Джим палюбил пидабира атца Паисия Халерика а Джо ни палюбил. Тада мы опять хотели Убить друг друга из за атца Паисия. Но атец Паисий любил тока Дочку Матерь и Вафлю нидавал свою. И мы апять Памирилися.

Патом Джим палюбил ящирочку Шерешерочку и жил с ней а Джо брезговал. Баба Всё таки. Но мы ни стали сцорица изза Бабы.

У ящирочки были деньги она Купила домик вот этот и поле. Мы тут по хозяиству табак разводили. Хорошо жили даже эликтраплету купили и Марозилку. Шерешерочка разьелася и стала Толстая. Штобы пахудеть

стала многа курить и Здохла. Оказыца ей нельзя было стока курить арганизм не принемал. А мы адни остались здеся жить.

Никто нас ни трогал но сама сабой преклучилась Бида. Джо палюбил Джима а Джим палюбил Джо. Но мы не можем вафлить патамушта не датягивамси. Ни верзоху сифонить потому что у Нас одна попа на двоих и ту не достать. Очень мы от этой любови страдаим и Больше так жить не можим. Многа в жызне тёмного без веры без надежды вроде дролечка рядом а в Попе пусто. Пальцым кавыряца что ли. Да развеж это любовь?