Анархист часть 1

Unknown

АНАРХИСТ

ПРОЛОГ

14 марта 1920 г.

'Привет.

Всем волостным и сельским ревкомам Барнаульского, Бийского, Кузнецкого и прочих уездов.

Всем товарищам крестьянам, рабочим и партизанам шлю искренний привет и приношу вам, товарищи, глубокую благодарность за ту поддержку, которую вы оказали мне с кровавым самодержцем Колчаком за освобождение трудового народа от гнёта и произвола алчных до власти дармоедов. Спасибо вам, братья, что вы не забыли меня, когда я был заключён в тюрьму волками в овечьей шкуре.

Товарищи, всё перенёс с вами в тайге, борясь за свободу, равенство и братство трудового народа, за это отсидел в тюрьме два месяца. Теперь я освобождён и шлю товарищеский привет не как арестант, бандит и грабитель, а как свободный гражданин, снова готов бороться против угнетателей и дармоедов, Колчака. С вами я пойду против всех врагов. Товарищи, организуйтесь в истинную трудовую коммуну без участия белоручек и кулаков. Сплачивайте ваши трудовые ряды, и в нужный момент выступим сплочёнными рядами добывать истинную свободу.

За свободу, равенство и братство.

Смело вперёд.

Начальник партизанского отряда Г. Рогов.1

...

1 мая 1920 года.

Новосёлов и Рогов подняли мятеж против Советской власти.

КРАСНЫЙ УГАР

(село Кытманово, Сорокинского уезда, Алтайской губернии)

Тишина раннего июльского утра оборвалась резким хлопком, сменившимся через мгновение грохотом взрыва.

Григорий не сразу понял, что происходит. Гром близкого взрыва выдернул его из сна, в котором они с Сашенькой своей разлюбезной плещутся в тёплой воде Жуланихи. Сон резко сменяет страшная правда жизни. По селу лупит трёхдюймовка. Пушкари садят не густо. Скорее всего, пушка всего одна. Григорий тут же забыл про сон. Мозг его просчитывает варианты, а руки автоматически натягивают старые галифе, гимнастёрку, сапоги. Не успел он затянуть ремень, как долетел новый хлопок выстрела. На этот раз звук разрыва раздался со стороны базарной площади.

— Следующий может и сюда... — мелькнула мысль в голове. Григорий сунул в карман наган. Патроны россыпью там болтались всегда

— Эх, прости господи, пресвятая анархия и Михаил Бакунин пророк ея — пробормотал Григорий и, плечом с размаху высадив окно, вывалился из избы. Не теряя ни минуты, он переворотом ушёл за поленницу и залёг, укрыв голову руками. В ту же минуту третий снаряд попал прямо в крышу, которая потеряв опору, завалилась внутрь. Из стойла донеслось беспокойное ржание. По двору с громким кудахтаньем носились куры, на цепи заходился от истошного лая местный кабыздох, а ошалевшая от ужаса кошка сиганула через забор и скрылась за кустами шиповника.

— Добрый канонир сегодня, ловко садит, сука... — Григорий начал потихоньку рассуждать сам с собой. Мы живы... а значит, ещё повоюем.

Не обращая больше внимания на вой снарядов, Григорий бросился к хлеву. Снаряд, к счастью, разорвался на улице, скосив осколками плетень.

— Эх, нам бы Серко оседлать, а тогда...

Он не успел ни добежать, ни додумать. Четвертый смертельный гостинец вонзился в покосившийся старый хлев. Серко жалобно заржал, а мгновение спустя издал прерывистый предсмертный крик. Скорее всего, коню переломило хребет рухнувшей стрехой.

— С-с-суки... — в бессильной ярости сжимал кулаки Григорий Рогов. Его сердце стиснула дикая злость. В этот миг все обиды последних лет слились в один ком, застрявший у него в горле. От горького чувства утрат, которые преследовали его в этом году, до скрежета стиснул зубы.

— Я вас... я вам, суки... вы у меня умоетесь, падлы... кровью... до последнего резать вас буду... всех, детей ваших, баб ваших, всех... — он мог бы стоять и дальше, проклиная большевиков, но свист пуль вернул его к действительности.

Одним прыжком Григорий перелетел через забор и ринулся в сторону Чумыша. Если пойти по реке, то можно уйти далеко и никакая погоня сквозь заросли тальника не пробьётся, и следов не останется. Двигать надо в сторону Сорокино2, оттуда пришли каратели, а значит меньше вероятность, что искать будут в той стороне.

Так, раздумывая на бегу, он миновал огород, и уже начал было продираться сквозь густой кустарник. Хорошо, что его чуткий слух успел уловить какие-то голоса. Не раздумывая, Григорий повалился на землю.

— Стой! Кто идёт? — тут же раздался окрик из-за ближайшего куста.

— Да, пёс бродячий это! — пытается урезонить первого напарник, — Ты, Петруха, уже собаку от человека отличить не можешь.

— Какà ещё, Ерофеич, собака! — сердито ворчит первый, — кусты трещат, будто медведь ворочатся! Как бы энтот Рогов не сбёг бы мимо нас.

Григорий вытянул из кармана наган, дождался очередного выстрела пушки и, упёршись локтями в прелую прошлогоднюю листву, ужом скользнул к дозорным.

Молодой, которого старший назвал Петрухой, уже успокоился, и продолжил прерванный разговор:

— А что, дядя Митяй, Кытманово-то справна деревня?

— Окстись, какà там... Была бы справна, Рогов в ней бы не прятался. Он же не дурней тебя, чтобы в богатой деревне хорониться. Говорят, что если бы не лазутчик, то нипочём бы чекисты про Кытманово не допёрли.

— Повезло зна... — молодой внезапно замер на полуслове. Он выпучил глаза и побледнел лицом

Григорий тихо поднёс к губам ствол нагана, давая понять, что шуметь опасно. После подал знак левой рукой, чтобы Петруха не останавливался, а правой направил ствол прямо в лоб парня, прикрытый только суконным картузом.

Со стороны деревни доносился дробный перестук выстрелов. Как будто трясли коробку с сушёным горохом. Григорий ждал, когда в очередной раз выстрелит пушка.

— Ты чой-то, Петрух, заикаться вдруг начал? — усмехнулся в пшеничные усы старший, по всему видно, бывалый вояка. — Никак и в самом деле, медведя почуял? Чой-то ты побелел весь...

В тот же миг раздался короткий хлопок, нервы Петрухи не выдержали, он схватил 'Арисаку', хотел уже передёрнуть затвор, но пуля оказалась проворней. Хоть и попала не в лоб, а в макушку, тем не менее, вынесла парню мозги.

Митяй услышал выстрел нагана у себя за спиной. Он на рефлексах повалился в траву и, не поднимаясь, попытался перекатиться к реке, но Григорий оказался ловчее. Он мгновенно придавил вояку собственным весом, ткнув лицом в землю так, что тот не мог вздохнуть. Резким движением оторвал у гимнастёрки ворот, доставив Митяю крайне неприятные ощущения.

— Молчать будешь?— спросил шёпотом пленённого бойца. — Если 'да', то ладошкой пошлёпай, с-с-сука большевистская.

Митяй судорожно задёргал рукой по прелой прошлогодней листве.

— Это хорошо, что будешь, — продолжал шептать Григорий, переворачивая своего пленника на спину. — Теперь рот открой. Митяй медлил. — Рот открыл! Быстро! — Он тут же сунул вороненый ствол нагана прямо в зубы бойцу, раздирая дёсна и щёку. Только пикни, сволочь, тут же кончу.

Григорий собрал оторванный воротник в неопрятный комок и сунул Митяю в рот вместо кляпа.

— Мы с тобой поговорим, но позже. Поднимайся, сучий потрох, через Чумыш пойдём. Мне с твоими товарищами встречаться не с руки.

Поясным ремнем, он изо всех сил затянул петлю на запястьях. — Сейчас, ещё чуть и пойдём с тобой сволочь коммуняцкая. — Приговаривал бывший красный партизан.

Митяй, с выпученными от пережитого страха глазами, молча наблюдал, как Григорий дёрнув шнурок, смотал с ноги Петрухи одну онучу, потом вторую, оторвал от полосу с аршин, остальное сунул в Петрухин же мешок. С винтовки снял затвор и забросил его в Чумыш. После чего вернул себе пояс, заменив его онучей.

— Вот и всё, вставай, проклятьем заклеймённый, и пошли на тот берег. Прогуляемся с тобой с полчаса, а потом и потолкуем. Да, давай, пошевеливайся, тебе тоже в руки чекистам попадать не резон. Пристрелят ведь именем революции в силу сложившихся обстоятельств.

Верстой ниже по течению они перебрались на островок, заросший сплошь тальником. Островок был совсем небольшой аршин двадцать, и просматривался даже через кусты, поэтому засиживаться там было опасно. Пришлось пересекать еще одну протоку и уходить к лесу. Там, на топком берегу речки Гремихи, Григорий решил, что достаточно оторвался.

Больше всего досаждал гнус, но деваться от него было некуда. Целые полчища кровопийц кружили над мокрыми телами двух мужиков. Отмахиваться с устатку им было невмоготу, но и терпеть не было сил. Минут через пять, когда выровнялось дыхание и прояснилось в голове, Григорий решил, что пора приступать к допросу.

— Митяй, давай, дружок, побалакаем, — спокойно начал он. — Какие силы бросила губернская коммуна на мою поимку?

Митяй даже не пошевелился. Всем видом показывая, что отвечать ни на какие вопросы он не собирается.

— Значит, в молчанку будем играть, — пробурчал себе под нос Григорий. Тут же без замаха, кулаком влепил в нос пленнику. Затем добавил в глаз, от чего тот тут же распух. Секунды подумал и третьим ударом разбил в кровь губы.

— Что, сука, теперь будешь говорить? Или еще хочешь? Я могу тебя и зрения лишить, могу и яйца отрезать. Ты про меня, наверное, много страшных баек слышал? Слышал? Не слышу ответа!

— Свыфав, — разбитыми губами просипел Митяй и кривясь от боли. По его подбородку сбегала красная струйка и капала на выгоревшую гимнастёрку.

— Сразу бы так! Не пришлось бы мне тебя бить. А раз мы с тобой договорились, то слушай внимательно, отвечай кратко, быстро и по делу. Какая сука донесла, что я в Кытманово живу?

— Фот, хофь убей мея — сипел Митяй, — ни фном, ни дуфом, не фнаю. Наф фчефа в Сорокине подняли по трефофе, ночь мы фли до Ефдокимофо. Это вфё фто я фнаю.

— Ну, да, кто ж вам вшам тыловым рассказывать будет. Тут я тебе поверю. — Проворчал недовольно Григорий. — Тогда, мил друг, расскажи, сколько вас за мной послали, сколько пушек, кто верховодит. Это ты должон знать.

Та не так фтобы мнофо, наша рота с тъёхтюймофкой. Дереффю окруфили ефё нофью, палить начали на рассвете со стороны Сорокина.

— А в кого из винтарей-то долбили? Хату вы же мне третьим снарядом расхерачили.

— Дык, я откедофа фнаю? — Хмуро огрызнулся Митяй. — Я в дофоре с Петфуфой сидеф.

— А командовал вами кто? Не Ефимка Мамонтов случайно? — усмехнувшись в усы, продолжил допрос Григорий.

— Не-е-е, о Мамонтофе фечи не фыфо. — Замахал башкой пленник. — Какой-то Бурыкин, не слышал как по-батюшке.

— Никишка его зовут, Никифор Тимофеевич если по бумагам, — Григорий опять усмехнулся чему-то своему. — Знавал я его. Был ротным в моей... Эх!

Внезапно со стороны села Ларионово раздался выстрел. Рогов машинально обернулся на звук. В ту же секунду Митяй вскочил рывком на ноги, сложил кулаки в замок и со всех сил саданул Григория по затылку и навалился на него всем телом. Руки у него были связаны, поэтому удар получился смазанным и не отправил противника в нокаут, а только повалил его на землю. Тот попытался вскочить, но скинуть пятипудовое тело не успел.

Тем временем Митяй изловчился и ткнул лбом прямо в переносицу противника, от чего тот на миг потерял ориентацию и ослабил хватку. Этого мига хватило Митяю, чтобы вырвать винтовку из рук противника. Связанными руками держать винтарь было трудно. Он уже размахнулся для удара прикладом по голове, но связанные руки помешали нанести удар достаточной силы. Он как-то умудрился спустить курок, выстрелив, практически, в упор. После чего стремглав кинулся бежать в сторону села.

— Куда-нибудь я точно попал, а значит, эта бандюга никуда теперь не денется. А я местных мужиков соберу, мы его живого или мёртвого в село приволочём. — Прикидывал на бегу Митяй. — Глядишь, меня ещё и наградят за особо опасного злодея.

Но когда через час он привёл на то самое место пятерых мужиков, там никого уже не было. Следы, доказывавшие, что люди здесь сидели, следы борьбы, кровь на траве, — всё доказывало правдивость рассказа Митяя или как его называли теперь Димитрий Ефимов, а вот самого Рогова не было, и куда он уполз было совершенно непонятно. Непонятно было Ефимову, как человеку городскому, а мужики просто поддержали его мысль. Преследовать известного своей жестокостью атамана не хотелось никому.

— Да, ты не боись, Димитрий Иванович, если ты правду сказал о том, что в упор в него стрелял, то далеко он уйтить не могёт, крови много потеряет и преставится сам собой. — Один их мужиков ободряюще хлопнул по спине Митяя. — И...никто-о не узна-ает где могилка твоя. Ну, тоись не твоя конешно, а его, — тут же смутился шутник.

...

(Барнаул, штаб губЧК)

— Как упустили? — орал в трубку Матвей Ворожцов командир батальона губЧК Алтая. — Бурыкин, твою мать! Тебе же всё складно рассказали! В какой деревне, в какой избе... Артиллеристы криворукие... Чтоб нашёл Рогова живым, но лучше мёртвым. Всю округу прочесать! Не мог он уйти далеко. Не найдёшь, пеняй на себя, под трибунал и к стенке.3

Матюгнувшись последний раз, Ворожцов бросил трубку.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ИНУЮ РЕАЛЬНОСТЬ

(долина реки Сунгай, притока Чумыша)

Старый Каначак, прикрыв веки, медленно и ритмично раскачивался в седле. Вот уже десять дней, как он ехал с урочища Корбу, что рядом со священным озером Алтын-Кёль4. Мыслями он был еще там. Суу-Ээзи5 милостив был в этом году. Спокойным и прозрачным было озеро. Большое дело сделать удалось. Спасибо духам гор, лесов и долин, не прятались, не отлынивали. Будет жить дочка большого кама, и внук его тоже будет жить. По знакам, что духи верхнего мира открыли, быть ему сильным, богатым и здоровым, но вот камом он не будет. Нет, ни одной приметы не увидел Каначак, по которым кама можно опознать...

Взгляд старого шамана привычно пробегал по проплывающей мимо тайге. Всё, вроде бы, было спокойно. Летнее солнце еще не нагрело лес до изнуряющей духоты. Поднимающиеся вокруг него тучи таёжной мошки были привычны и не мешали плавному течению мысли. Лесная тень ещё хранила прохладу минувшей ночи.

Внезапно внимание кама привлёк тяжкий стон, раздавшийся откуда-то из-под полога светло-зеленого папоротника, сплошным ковром, устилавшим лес. Кам остановился. Погружённый в думы, он не понял сразу, кто это стонет — человек ли, дух ли.

Стон повторился.

Кам с грацией прирожденного наездника спешился и, взяв лошадь под уздцы, двинулся на звук. Буквально через минуту он чуть не споткнулся о мощное тело, распростёртое среди зарослей папоротника. Мужик был высок, широкоплеч и наголо обрит. Ему повезло, что при падении, он умудрился упасть носом на сторону, а то бы уже задохнулся в собственной крови. Большая рана в плече, говорила, что не случайно всё это. К счастью, мужик был жив. Это его стон услышал старый кам. Было по всему видно, что крови он потерял много, и совсем скоро улетит его душа к Ульгену6 в страну вечной охоты.

— Беда, однако! — Покачал головой Каначак. — Думал, завтра дома буду, а теперь придётся самому ногами двигать, а этого на Айгюль везти. Кобылка будет недовольна, но куда деваться?

Мысли проехать мимо у него даже не появилось. Всё, что в тайге происходит — знаки духов. Раненый попался, надо лечить. Заберут духи — одно дело, оставят в мире живых, — другое. Но вот руки у духов только его, — Каначаковские.

Мужчина оказался на редкость крупным, пудов шесть не меньше. Кам хоть и слыл в молодости сильным, но где та молодость... С большим трудом удалось взгромоздить полуживое тело на лошадку. Рану Каначак закрыл комком мха, кровавую лужу закидал прошлогодней листвой и продолжил свой путь вверх по течению Сунгая. Таким путём можно пройти, не опасаясь привлечь внимание к странной поклаже. Если, конечно, русские деревни стороной обходить.

— О, Алтай-Хангай, Агаш-Таш, Ай-Кюн и Ак-Арык! Быйан болзын! — негромко поблагодарил местных духов больших и малых старик, когда запахи последней русской деревни остались позади. Ещё полчаса и можно будет отдохнуть. Проверить бы неплохо, жив ли ещё его спутник, а то давно ни стона не было слышно.

Подъем через густые заросли маральника Каначак и не заметил, а вот лошадка его заметно притомилась. Под тяжёлой ношей бока её тяжело поднимались и опускались. Почти человеческий взгляд больших черных глаз умолял об отдыхе.

— Сейчас, сейчас маленькая моя, — ласково потрепал кобылицу по загривку Каначак. Крякнул, поднатужился и сбросил полуживое тело на землю.

— Сейчас мы с тобой этого багатура будем в порядок приводить, — продолжал он беседовать с лошадью. — Смотри, он уже и не дышит. Заскорузлые пальцы знаменитого на весь Алтай целителя легли на яремную вену. Пульсация была редкой и слабой, но Григорий всё-таки был жив.

Нет, до Шанты он не протянет... — задумчиво произнёс Каначак. — Придётся, моя маленькая Айгюль, нам здесь тело его учить, чтобы не вздумало душу отпускать раньше срок. Вот сядет солнышко и начнём. А пока дам ка я ему капельку настоя, что оставил дед. Ох, он сильный кам был! Вот только как подействует на русского это алтайское зелье? Хотя, что-то мне кажется, что не такой уж он и русский. Каначак снова взял руки раненого в свои и начал их внимательно рассматривать.

— Точно! Смотри Айгюль, русский он только по отцу, а вот по матери он как есть настоящий тубалар, да ещё и, кажется древнего ойротского рода. — Каначак не удивился. Он знал, что духи любят его и всегда ведут правильным путём. Спасти потомка древнего рода — великая честь для всякого целителя. Настроение его поднялось. С губ его начали срываться какие-то обрывки древней мелодии:

Кара талай тюбинде

Кармап тапас дьёжже бар

Кайрыканнын тюбинде

Кайрап дьетпес салам бар

Как всегда перед камланием он почувствовал прилив сил и разгорающееся в чреслах движение великой Змеи. Ещё чуть и он перестанет осознавать себя. Пока это не произошло, надо надеть свой маниак с беличьими и куньими хвостами, застегнуть пояс с железными духами, вон они щерят свои большие пасти в ожидании угощения. Нельзя забыть очеле на голову намотать, бахрому на лицо опустить и перья орлиные и совиные правильно воткнуть.

Последнее перо руки Каначака втыкали уже машинально, по многолетней привычке. В то время как голова его начинала слегка подёргиваться, а из глубины тела вырывались низкие рокочущие звуки. Тихонько позвякивали бубенчики на бахроме очеле.

Вот руки сами собой ухватили бубен. Он тут же благодарно отозвался тихим невнятным гудением. Заскорузлыми сильными пальцами он слегка пробежал по желтоватой поверхности. Душой Каначак уже слился со своим самым близким другом.

Гын — гын — гын — г-ы-ы-ы, гын — гын — гын — г-ы-ы-ы, — разнеслась по округе странная мелодия.

— Тяжело всё-таки бестелесным... — последняя мысль покинула голову кама. Раздался дребезжащий грохот, постепенно достигший силы громовых раскатов. По нижнему, среднему и верхнему миру разносилась песня шамана. Хотя можно ли назвать это песней? Он призывал Ульгена, он призывал Эрлика, он просил великих духов дать ему силы вылечить найденного богатыря. Кам уже ни капли не сомневался в том, что этот батыр, ниспослан великим Тенгри, защитить алтайские народы от чужеземцев.

Однако, что— то пошло не так. Тело Каначака, словно подброшенное пружиной, взлетело над кустами маральника. Следует череда резких движений вправо, потом влево, неистово гремит бубен, по лесу разносится: — Ок-пуруй! — Усиливая и затягивая слова, шаман продолжает мистерию:

— Я, кам Каначак, сын сынов и внук великого шамана Карамеса, обманувшего самого Эрлика7, ок-пуруй! — Шаман всё повышает голос.

— Я смело поднимаю от земной пыли подол моих одежд... Я ставлю ногу в стремя, звонкое, как крик марала в августе. Я сел на моего коня... Вот я закрыл глаза...

Ускоряя пляску, расширяя её круги, шаман ревёт нечеловеческим голосом полной грудью гулко и хрипло:

— Ок-пуруй! Ок-пуруй! Буланый конь галопом зыбким меня умчал... Ок-пуруй! Буланый конь понёс меня на небеса... К Ульгену!.. Ульген даст мне силы, откроет мне прошлое и будущее, чтобы не совершил я ошибок вольных и невольных.

Каначак лупил в бубен, вертелся волчком, подпрыгивал, как одержимый. Он и был сейчас одержим, вызванными им из невидимых миров, духами. Казалось, это камлание будет продолжаться вечно, но, наконец, верхушки деревьев начали светлеть.

Когда первые лучи раннего июльского солнца сдёрнули полог ночи, Каначак упал на землю, раскинув руки. С уголка губы стекла тоненькая струйка густой крови. Он обнимал землю, как любимую женщину. Вот только дыхание его больше не было слышно. Даже кобыла, привычная к 'чудачествам' хозяина, беспокойно запрядала ушами и начала обнюхивать тело хозяина.

...

Григорий почувствовал на лице острый холод ледяной воды. Тут же вернулась память. Он вспомнил, как проворонил удар Митяя, как тот выстрелил ему в лицо, как удалось чудом уйти от пули, подставив плечо. Вспомнил и как полз недолго по лесу, пока не провалился в сумрак небытия. Тут же тупой болью напомнило о себе простреленное плечо.

— Хороший знак, — подумал Григорий, — раз больно, значит жив, а раз жив, значит ещё повоюем.

Он не додумал мысль до конца, когда снова почувствовал, как на лицо опять льётся ледяная вода. Правой рукой вытер глаза, а когда убрал руку, увидел над собой сморщенное смуглое лицо, поросшее редкими волосами.

— Ты кто? — удивился такой встрече Григорий. Хоть и была его родная бабка по матери чистокровной алтайкой, но не очень он жаловал этот лесной народ, считая его диким и отсталым.

— Я кам Каначак, — медленно произнёс старик. — Тебя спасать, лечить, да-а... Тебе сейчас к людям нельзя. Ищут тебя, убить хотят, да-а. Моя камлать для тебя. Много узнал. Что было, узнал, что будет, узнал. Ты не прост, да! Большие дела тебе предстоят.

Григорий недоверчиво усмехнулся, хотел махнуть рукой, но скривился от боли. Рана хоть и не кровоточила, но и удовольствия не доставляла.

— Ты лежать, меня слушать! — строго продолжал шаман. — Твой бабушка Марыс сильная удаган8 был, хорошо камлать, редко у нее женщины родами уходить. Жаль, умер рано. Большие камы говорить, что муж её виноват, без её воли в жёны взял. А в тебе часть её силы осталась, поэтому духи наши будут тебе помогать. Лежи! Лежи, моя сказать!

Кам поднялся и устало побрёл к речке, набрал в кожаное ведро воды и вернулся.

— Это третье! Последнее на утро. Сейчас я отвар из алтын-корня сварю. Выпьешь. Рану промоем. Берестой перевяжем. Пойдёшь дальше сам. Кобылка устала. Тяжёлый ты. А идти до моего аила ещё дня три. Там я тебя долечивать буду, от врагов прятать.

Все процедуры заняли еще, наверное, с полчаса. Еще через час странная парочка была уже достаточно далеко, бредя вдоль уреза воды. Идти Григорию было тяжело, но с каждым шагом он чувствовал, как силы возвращаются. Как постепенно отступает боль в плече.

— Вся река сегодня до самого Чумыша целебная. — Негромко бормотал Каначак. — Духи хорошо работать. Ты им нравиться. Говорят, много хорошо можешь сделать для их земли. Ещё говорят, что можешь уйти рано, но если не уйдёшь, то будешь жить долго и станешь ойротским и русским кааном! О!

— Попом что ли? — С явным пренебрежением спросил Григорий. Он как убеждённый анархист презирал этот род деятельности

— Тьфу-тьфу-тьфу... Никаким не попом, — расфыркался Каначак. — Каном! Кам не священник, не поп. Кам проводник, помощник духов. Духи иногда нас слушают и делают, что мы просим. Если мы хорошие жертвы им приносим. Иногда и без жертвы могут помогать, как тебе. Ты бы тоже поблагодарил бы духов, они как-никак вывели из мира теней тебя. А кааном ты будешь, такова судьба. Ни одно ещё существо в этом мире от судьбы уйти не смогло.

— Посмотрим, — недоверчиво буркнул Григорий, — поблагодарить действительно надо, но тебя! Это же ты меня спас, а вовсе не духи там, какие-то. Да и не знаю я как благодарить того, у кого тела нет.

— Это просто! Я тебе вечером дам кумыс целебный. Ты его выпьешь. Только оставь на дне немного. Часть брызнешь в костёр, часть в реку, а часть в лес. Только делать это надо, думая о своей благодарности. В голове у тебя только благодарение должно быть. Вот сейчас пока едем, учись. Никаких чтобы в этот момент сомнений, ни каких воспоминаний. Только слова благодарности!

...

Наступил вечер третьего дня пути. Григорий за эти три дня вымотался так, как не выматывался даже на германском фронте. Хорошо хоть рана почти не беспокоила. То ли действовали нужные мхи и травы, которыми обрабатывал рану Каначак, то ли действительно духи были ему подвластны. Питались они в дороге только подножным кормом, благо, что летом на Алтае съедобной зелени достаточно, да и хариус с чебаком в горных речках пока не перевелись. От этой пищи Григория уже подташнивало, но голод заставлял выкапывать по дороге луковицы саранки и корни репейника.

— Вот, сейчас по распадку спустимся, немного влево пройдём и увидим мой аил — сказал как-то на очередном привале Каначак. — Там у меня мука был, масло был, можно лепёшки испечь.

Через полчаса пути он внезапно остановил Григория, с силой схватив его за локоть.

— Ыгоры, стой! — тихим, но властным шёпотом остановил шаман спутника. — Гарью пахнет! Чужим человеком пахнет! Давай за тем камнем посидим, посмотрим, что тут происходит. Нельзя сейчас к аилу идти нам.

Валунов и скальных выступов вокруг было много. Каначак притаился за одним из них. Григорий тихо поднялся на вершину сопки, чтобы проверить тылы. К счастью, наверху никого не было. Зато в той стороне, куда вёл его Каначак, над тайгой поднималась тонкая струйка дыма.

— Кажется, понятно, откуда в тайге запах гари. — Пробурчал про себя Григорий, — сожгли лихие людишки каначакову заимку. Искали там что, или самого Каначака ждали? Расспросить бы, да где ж их теперь поймашь...

Побеседовал так сам с собой минуту, постоял, оглядывая окрестности, и быстро спустился к старику.

Каначак встретил его, молча. При этом он как дико размахивал руками и таращил глаза. Тише, мол, не шуми! И точно, стоило Григорию улечься, как внизу со стороны тропы, по которой они пришли, послышались голоса.

— Федька, а тебе кто трепанул-то, что Каначак с золотом вернётся? — проворчал недовольный мужской тенорок, — ты, Федь, этого говоруна встретишь, так и за себя и за нас хлебало ему начисти. Три же дня тут как дурни просидели!

— Начищу, Ванятка, начищу, за мной не заржавеет, — отвечал ему солидный бас, — уж я энтому дикарю ижицу по всей харе расплескаю.

— Да, будет вам, мужики, — начал успокаивать их третий, — ну, не укараулили, мало ли, как оно бывает. Если шаман с золотом идёт, так его же и свои могли по дороге грохнуть. Золотишко ещё никому жизнь не удлиняло. Может и к лучшему, что мы Каначака не дождались. Грех это — человека живого убивать за просто так...

— Ну, ты Егорка скажешь! — уже затихая, засмеялся тенорок Фёдора, — инородца убить, это не грех. Он же в бога не верует, с бесями дружит, чертям ворожит. Как есть... — наконец, речь слилась с шумом реки и стала совсем неразборчива.

Григорий с Каначаком молча поднялись к пепелищу. От природы смуглый, старый кам потемнел лицом ещё сильнее. Он ссутулился, сжался и даже будто стал меньше ростом. Ноги привычно несли его по знакомой тропе всё ближе и ближе к месту, которое было ему чем-то особенно дорого. Григорий молча поднимался следом, внимательно всматриваясь в землю. Он уже заметил, что из троицы только один носил сапоги. Двое были босы. У одной босой ступни не хватало мизинца.

Каначак заметил внимание своего спутника к следам. Остановился, оглянулся и вдруг усмехнулся:

— Твоя, Ыгоры, не трать время, духам следы не нужны. Духи обижены. Духи сердятся. Ты думать, мне плохо, что мужики моя аил сожгли? — Он ударил себя ладонями по бёдрам. — Не-е-е-ет! Моя жалеть тех людей, что теперь без вины пострадают. Духи же не будут разбираться, сожгут деревню со всем народом и всё. Буду сегодня камлать, буду духов молить, чтобы простили этих дураков. А аил мы с тобой новый построим! Сейчас пойди и принеси какой-нибудь еды. Мне надо сил набрать, камлание много сил берёт.

— А ведь я тебя сегодня от смерти спас! — вдруг поделился озарившей его мыслью, Григорий. Если бы ты со мной не возился, а пришёл на пару дней раньше, то эти ухорезы тебя бы порешили. Судя по разговору, им человека прикончить, как высморкаться...

— Считай, если хочешь, что мы теперь с тобой квиты, — усмехнулся Каначак. — И хватит уже сидеть, болтать ты много. Только долго не броди, до заката надо успеть. Как солнце сядет, так надо с духами договариваться.

Действительно, Григорию удалось в ближайшей деревне свернуть головы паре куриц, да накопать в крайнем огороде прошлогодней картохи. Похоже, что хозяин сгинул где-то в лихолетье последних времён.

Довольный удачной охотой Григорий чуть не промахнулся мимо нужного распадка, а когда всё-таки нашёл нужный, не увидел там своего спасителя.

— Вот же старый пень, — с пониманием ругнулся он. — Схоронился где-то дедок. Хрен его теперь найдёшь. Правильно, конечно, как теперь русскому доверять?

— Дядька Каначак! — негромко позвал он.

Ответа не последовало, и Григорий отправился в сторону сожжённого жилища.

Аил не столько сгорел, сколько был сломан и загажен. Обугленные личины древних алтайских духов беспомощно глядели с земли, кругом летали пёстрые ленточки, помятые жестяные изображения странных чудовищ. Сизый дым ещё поднимался над сваленными в большую кучу жердями и досками, посреди которой стоял, воздев руки к небу, кам Каначак. Он стоял неподвижно. На мгновение Григорию показалось, что воздух над его руками формируется в какие-то неясные фигуры.

— Тьфу, пропасть, — сплюнул он тихо, — так и в самом деле умом тронуться не долго.

— Каначак, колдун старый, — крикнул он уже достаточно громко, чтобы привлечь внимание, — будешь курей сам готовить? Я ж не знаю, как там у вас у шаманов правильно.

— Да, также как и у вас. — В тон ему ворчливо ответил шаман, опуская руки и поднимаясь с колен. — Духи готовы ночью со мной поговорить. Сердиты они, страсть! Особенно Эрлик. Его кукла совсем сгорел.

Закончив свою долгую речь, Каначак повернулся к Григорию лицом. — Молодец, что двух курей поймал. Одну духам отдадим.

Шаман ловко отрубил голову одной из птиц и обрызгал кровью всё вокруг. Затем разрезал тушку на части и раскидал куски мяса по всем направлениям. Окровавленные руки мыть не стал. Наоборот нанёс кровавыми пальцами по лбу и щекам ярко-красные.

— Ыгоры, ты на меня не смотри. Моя готовиться будет. Ты лучше займись едой. Отойди в соседний распадок, вырой яму в ней костёр запали. Курица в нём и запечёшь. Умешь птица в костёр печь?

— Шуткуешь, дядька Каначак! — сердито ответил Григорий, — мальцом ещё научился. Картоху тоже испеку. Ты, тут смотри аккуратнее со своими духами. Мозги не потеряй! Привык я к тебе, старый... Нравишься ты мне чем-то, а чем не пойму.

Григорий так и не дождался Каначака. Уснул на теплом лесном ковре из прелых листьев. Снились ему какие-то странные сны про медведя говорящего. Говорить-то мишка говорил, а вот что, Григорий так и не мог вспомнить. Были во сне и мухи большие и чёрные, и расколотые покорёженные деревья, и треск сорок.

Когда его разбудил Каначак, солнце стояло высоко, и жаркое гудение лесных насекомых обещало знойный день. Каначак выглядел свежим, насколько может быть свежим старик-алтаец, проживший всю жизнь в тайге. Кровавые полосы были смыты. Длинные волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в короткие косички.

— Вставать, Ыгоры, долго спать сёдни, — Шаман усмехнувшись, ткнул загнутым носком чобота под рёбра. — Сейчас вода закипать, чай варить, кушать будем. Духи много интересного говорить.

После такого количества снов Григорий чувствовал какую-то жуткую усталость. Очень хотелось умыться, смыть с лица ночные наваждения, но до воды было далеко. Он подумал, что горячий чай из чабреца и иван-чая заменит умывание. К тому же снова разнылась рана. Григорий с трудом приподнялся и сел по-алтайски поджав ноги.

— Дядька Каначак, а давай сегодня ты будешь главным по столу? — проворчал Григорий, — что-то мне сегодня не можется.

— Зато моя больно хорошо ночь провёл! Бери кружку, пей! Я тебе толокна в чай намешал, сытно будет. Поправишься скоро.

Кам посидел немного, подождал, пока Григорий отхлебнёт из кружки мутноватой жижи и морщась проглотит её.

— Духи мне сказали, что в Улале, у тебя брат живёт. Надо тебе туда идти. По пути, на речке Бия, есть урочище Кебезень. Многим шаманам оно берлогой служило. Место там не обычное. Я туда пойду. Хоть я и телеут, но кам, а для любого алтайского человека будь то телеут, кумадин или хоть тафалар, кам важнее чем родовое прозвище. Поэтому до Улалы с твоя пойду.

Григорий и Каначак быстро собрались. Впереди их ждал дальний и опасный путь.

— Как ты в такой грязи живёшь? — спросил удивлённо Григорий. — Как не умер до сих пор? У тебя, наверное, вши с собаку...

— Грязь, грязь... что ты понимать! — сердито откликнулся Каначак. — Кто смывать свой грязь, тот смывать свой удача! Так еще сотрясатель вселенной, великий Темучжин9 говорил. Духи не любят, когда их понапрасну тревожат. А чтобы в чистоте аил содержать, надо же всё туда-сюда двигать, — он помахал раскрытой ладонью перед носом Григория.

На что Григорий тут же ответил — Нас ещё на фронте фельшар учил — чистота, говорил он, — чистота — залог здоровья, а от грязи заводятся вши, которые переносят тиф, сифилис и 'испанку'. Вот, ты, дядька Каначак, даже не знаешь, что такое 'испанка'.

— Твой фелшар плохой шаман! Даже не знать, что болезни не от вшей, а от духов обиженных. Духи силу человека забирают, душа его слабнет, и если душа тело оставит, то и человек помрёт. — Каначак начал сердиться. — Не нравится тут тебе, можешь идти куда хотеть! Пускай тебя поймают и застрелят, будешь ты чистый, но мёртвый.

— Не сердись дядька Каначак, — ты прав! — Григорий понимал, что лучшего места, чтобы схорониться, ему и в самом деле не найти. — Плохой у нас в полку был фельшар, только и знал спирт глушить. Будем жить с тобой в целебной грязи. Бани у тебя ведь тоже нету?

— Баня вредно для тела человека! — Опять сердился Каначак. — Будешь мне по хозяйству помогать, пока твоё плечо не заживёт. Моя думать, одна луна круг пройдёт10, и пошлю я тебя подвиги совершать.

3 МОЛОТОМ ПО СЕРПУ

(село Волчиха Барнаульского уезда, Алтайской губернии)

Подводы, гружённые мешками ржи скрылись в облаке пыли. Ветра не было, и пыль долго висела в густом горячем воздухе. Степан Русаков, голова волчихинского сельсовета, стоял, сжимая в руке бумагу. Желтоватый, с пятнами от грязных пальцев лист подтверждал, что село Волчиха11 рассчиталась с рабоче-крестьянским правительством РСФСР полностью. Главным украшением документа служила большая синяя печать. Обида жгла сердце Степана. Это рабоче-крестьянское правительство выгребло руками продотрядовцев всё товарное зерно, остававшееся с урожая прошлого года. Вся Волчиха рассчитывала, на будущие деньги. Кому надо было строиться, кому надо было девку замуж отдавать, да мало ли в крестьянском хозяйстве нужд? А тут приехали и именем революции всё забрали. Суки! Колчак вон, также с крестьянством поступал, и где он теперя? Коммуняки тож доиграются... Народ только до поры терпит, а как терпелка кончится, так с германского фронту много у кого трёхлинеечка припрятана. Вот выгорит жито, и заполыхает пожар на всю Сибирь-матушку.

Середина июля 1920 года выдалась на юге Сибири необыкновенно жаркой. Дожди Покровскую волость обходили стороной, что сулило неурожай яровых. Благо, озимые уродились. Рожь собрали сам пятнадцать. Нет, вынь да положь этим городским продовольствию, Крым воевать им приспичило. В Крыму ещё Врангеля не добили. Что он им такого сделал энтот Врунгель? Какого-то ещё Махну по Украине гоняют. Хорошо, что с япошками замирились.

Будь она неладна, эта продразверстка! Приехал надысь верхами взвод ЧОН. У каждого "Арисака"12 через плечо, два пулемёта на телегах, туды их. Куды против такой силы мужикам? Пришлось ссыпать в мешки обмолоченную рожь, картоху прошлогоднюю. Хотели коров на мясо забрать, но сжалился старый знакомец Русакова Антипка Воронин, что командир у этого ЧОНа. Масло забрал, коровок и овечек оставил.

Мешки на свои подводы погрузили сами волчихинцы. Мужиков отрядили в сопровождение до ссыпного в Поспелихе. Обещали, что там они перекидают мешки на чугунку13 и вернутся. Вернутся ли? Чёрт этих большевиков разберёт, а ну, как решат мужиков мобилизовать? Вон тот же Антип болтал, что Польша на нас напала... Кака така Польша? Не было отродясь такого царства-государства. Русский царь был и царь польский. А теперя Польша на Россию напала? Брешет, сука, наверное, лишь бы хлеб забрать... Продадут в заграницу и накупят своим бабам злата да брильянтов...

Степан вздохнул, вытер рукавом пот, струившийся по лицу, и побрёл в хату. Там было прохладнее, в лучах света играли пылинки, пахло старым деревом и сеном. Жена и дети сидели тихо и ждали, когда глава семьи что-нибудь скажет. Степан подходящих слов найти не мог, вздохнул, перекрестился на темное пятно в красном углу горницы и сел на лавку, опустив меж коленей большие натруженные руки.

— Стёпа, — подала голос жена, — как мы теперь? До будущего лета доживём ли?

— Господь даст, будут яровые хотя бы сам восемь, да оставили нам сотню пудов на прокорм и посев. Протянем, должно... Но Таньке на приданое точно не хватит, на сеялку Фильбера14, тоже не останется. Така сеялка ладна... Дорогая конечно..., но можно в складчину обществом... эх, да что теперича... Уже даже с продавцом договорился... — Степан с досадой хлопнул себя ладонями по бёдрам.

Он встал из-за стола, спустился в погреб, и вернулся с длинным свёртком в руках. На столе развернул холстину и достал, принесённую с фронта трёхлинейку. Аккуратно разобрал, смазал все детали ружейным маслом, пощёлкал затвором. Снова завернул в тряпицу и спрятал винтарь на место. Окинул строгим взглядом домочадцев.

— Смотрите, никому ни полслова, — негромко, но весомо проговорил он.

...

... К вечеру собралась гроза. Над селом повисла иссиня-чёрная туча. За полями с сухим треском разорвала полотно неба молния, редкими раскатами запричитал гром. Туча, дыша холодком, шла вдоль Волчихи. Под тучей кружил коршун. Коршуна, громко гаркая, окружала стая ворон. В селе захлопали закрываемые ставни, от вечерни, крестясь, спешили старухи. По центральной улице колыхался серый столб пыли. Вот уже на отягощенную жарою землю упали первые зерна дождя.

На улице взбрыкивали ребятишки. Соседский восьмилеток Мишка Бастрыкин вертелся в короткой рубахе, приседая на одной ноге, и пронзительно верещал:

Дождик, дождик, пуще.

Дам тебе гущи,

Выйду на крылечко,

Дам огуречка!

Густо усыпанные цыпками ноги, ожесточенно топтали землю. Мишкин товарищ Вовка укрепился на придорожной пыли вверх ногами, с риском свалиться в колючки, и дрыгал ими как деревянный паяц в ярмарочном райке. Дождь обрушился ядреный и частый. Над самой крышей с жутким грохотом лопнул гром, прогнав мальцов по домам. Вымокшие до нитки, уже по темноте, вернулись со станции мужики, грузившие зерно. Село вздохнуло с облегчением.

...

Через неделю в полдень, горячий воздух разорвали удары металла по металлу:

— Дон-дон-дон-дон, — далеко разносились резкие звуки. Селяне Волчихи заспешили на сход, удивляясь неурочному времени. Самая же страда! Сенокос же!

На паперти храма Покрова Пресвятой Богородицы стоял затянутый в суконную гимнастёрку, высокий мужик с маузером на бедре. Фуражку он снял, и время от времени вытирал ею взопревший лоб. В короткой тени храма маялись от жары, одетые кто во что горазд, наголо стриженые солдаты с явно китайскими чертами лица.

— Фсе? — лаконично и с заметным акцентом спросил мужик с маузером. — Потшему так мало наротту?

— Так ить, покос нонче! — с удивлением ответил за всех дед Евлампий, которого из-за одноногости в поле не брали. — Али ты не знашь, что летом день год кормит?

— Мошет так лучше, — не удостоив ответа, проворчал ЧОНовец с иноземным акцентом. — Пыстрее упрафимса.

Он подождал ещё немного, потом вытащил из планшета какую-то бумагу, медленно и аккуратно расправил её, прокашлялся в кулак и зачитал её вслух.

— Крашдане крестьяне села Фолчиха! — начал он с обращения, — в фиту того, што селом не сданы излишки продовольствия по наложенной развертке, рефком губернии постановил изъять всё имеющееся продовольствие...

— Как всё?! — раздались возмущённые бабьи голоса. — А детки наши как? От голода должны помирать?

... — изъять всё имеющееся продовольствие, — повысив голос, повторил командир ЧОНовцев, — при сопротивлении приказано брать заложников, до обеспечения полного сбора. Армия голодает, товарищи крестьяне, городские рабочие голодают, проявляйте сознательность.

— Погодь, мил человек, не части, — дед Евлампий проковылял вперед и опёрся на костыль прямо напротив командира. — Ты кто таков? Каки таки твои палнамочья? Мы тебя первый раз видим. Мож, ты из бывших? Из колчаковцев? Ась?

— Я есть командир интернационального отряда частей особого назначения Густав Луцис. Полномочия имею самые широкие. Будешь, старик, мешать работать, прикажу тебя расстрелять. Моих полномочиев на это хватит. — Латыш начинал сердиться.

— Кака важна цаца! — с едва скрываемым сарказмом продолжал выступать Евлампий, — Расстрелять... Видали мы таких расстрельщиков, тока где они ноне?

Мы же неделю назад всю вашу срану развёрстку сдали! У Стёпки Русакова, нашего председателя совета, и бумага иметца, с печатей, как положено. Самим Ворониным подписана. Стёпка чичас на покосе, но, истинный крест, есть у него така бумага, я сам видал. Поэтому могёшь у себя в Барнауле так и сказать, — Волчиха чистая по всем статьям!

— Антип Форонин расстрелян третьего дня, как враг трудового народа — медленно, цедя слова, ответил Луцис. — Фсё хватит полтать! идите грашдане и грашданки помокайте крузить продовольствие для рабоче-крестьянской красной армии.

Он повернулся к низенькому китайцу, стоявшему по правую руку от него:

— Товариш Жен Фучен, прикажи бойцам собрать продовольствие со всех двороф. По пять бойцоф на двор, я думаю, достаточно.

— Товалиса, каманыдыла, — с невозможным китайским акцентом возразил коротышка. — Село балысой, долого лаботать плидётыса. По ситылы бойса, бысытылее будеты.

Карашо! — отряжай по четыре, — командир, похоже, уже привык к китайскому акценту и понимал Жен Фученя прекрасно.

— Така тоцана, тавалыса командыла — откозырял китаец. И тут же резко и отрывисто прокричал своим землякам: — Бао чи! Ань дзин!15 — Что-то ещё кричал, конкретизируя задачу. Но никто из собравшихся жителей уже ничего не понимал, кроме того, что их сейчас будут грабить. Все припустили по хатам, надеясь хоть что-нибудь припрятать.

Китайцы работали споро. Угрожая винтовками, заставляли баб ссыпать оставшееся зерно в мешки, да и сами не чурались ловко обшаривать сусеки и погреба. Масло из маслобоек тащили прямо в кадушках, не брезговали кругами сыра. Мешки с кедровым орехом, связки вяленой рыбой, мёд и солонину всё стаскивали на подводы. Ружья, шашки, даже охотничьи ножи — тоже. Старикам, пытавшимся было возражать, просто надавали по шеям. Баб и мелких хлопчиков шуганули стрельнув для острастки поверх голов. Убивать, пока приказа не поступало... Только Евлампию не повезло, он со штыком бросился было на одного из интернационалистов, но оступился на костыле, упал прямо на штык и помер.

Только восьмилетнему Мишке Бастрыкину удалось выскользнуть из села. Он прокрался огородами к знакомому жеребчику и, вскочив верхом помчался к мужикам на ближайший покос.

...

— Там... там... эти... грабють!... — Мишка не мог от волнения говорить складно. — Деда Евла-ампия зареза-али..., из хат... всё тащуть.

— Мишка, не части! — остановил его отец. — Докладай по порядку.

— Приехали солдаты, глаза узкие, злые... С пулемётами... Говорят, развёрску надо собрать... Так их главный говорил у церквы, потом дед Евлампий зачал с ним спорить. А он ему как даст! Дед упал... Кровища... Солдаты по хатам побежали, а я к вам. Никого же в деревне мужиков не осталось, а вы... вот... ближе всех... Вот!

— Так. Я ничё не понял, но, похоже, дело сурьёзное — Николай Бастрыкин передал отважного гонца матери. — Надо народ собирать и ехать разбираться.

Пятнадцатилетнего Сёмку он отрядил на полосу Филипповых, косивших на пару вёрст дальше, а сам с двумя старшими сыновьями махнул в деревню. По дороге заскочил на участок Андреевых. Тот сразу сказал, что надо бы всем вместе собраться, если там действительно солдатня, могут и перестрелять по одному-то.

Через час собралась знатная ватага человек пятьдесят и все верхами, и все с фронтовым опытом. Жаль только, что оружия не было ни у кого, только косы да ножи охотничьи. В умелых руках и коса аргумент, но супротив пулемётов не проканает...

После быстрого обсуждения было решено разделиться пополам, первым — строить засеку у поворота на Новоегорьевское, вторым, дождавшись, когда нежданные гости уберутся из деревни, доставать из схронов оставшееся оружие. Предполагалось, что ЧОНовцы не будут возвращаться, напоровшись на завал, а попытаются его обойти. Там их и можно будет хорошо проредить. Косы да ножики ночью будут в самый раз.

— Если останутся на ночёвку в селе, то там их ещё проще будет резать. Только бы посты без шума снять. — Николай Русаков выразил общее мнение.

...

Луцис был доволен сегодняшним рейдом. С Волчихи удалось собрать ещё около тысячи пудов зерна и прочего провианта. Двадцать телег груженных продовольствием неспешно катили по сухой и ровной дороге. Оружие тоже было, хоть и не так много как рассчитывали. Из-за малочисленности отряда работа затянулась, и встал вопрос — оставаться ночевать в деревне, или идти ночью. Девяносто вёрст это два, а с грузом все три дня пути. По жаре идти не хотелось. Оставаться в ограбленном селе было опасно.

— Товариш Шен, — тронул он за рукав китайского командира, — как считаешь, сможем к утру до Новоегорьевского дойти?

— До Новыеголевасыка пятысот ли, — китаец, устремив глаза к небу, начал рассуждать вслух. — С подводами идыти десят час, да четыле плывала по полычаса, вота, камандыла сычитай сама. Сычас выдымы то до жара будемы в Новыеголывасака. Каки тылудны называные... Саладата уже плаха будет, усталая. Если банадита навалятыся, можемы не отбытыся. — Закончил Жень Фучень.

— А если пойдём днём, то устанем ещё больше. На подходе к Новоегорьевской есть узкое место, там нам засаду и устроят. Обойти по болотам с подводами у нас не получится. Хотя твои люди народ боевой, всем этим русопятам наваляют... — Луцис принял решение. — Приказываю, головной заставе выдвигаться немедленно, боковое охранение и подводы — через четверть часа. Идти, не растягиваясь, при первом же намёке на засаду стрелять залпами в обе стороны от дороги. Первый привал — через час, последующие через каждые три.

...

(Касмалинский бор, дорога Волчиха — ст. Рубцовская)

Июльские ночи коротки. В десять часов, когда передовой дозор из пяти верховых наткнулось на засеку из срубленных сосен, было ещё достаточно светло, чтобы понять, что ни быстро разобрать, ни обойти по лесу участок не удастся. Лес, густо заросший шиповником и низкорослой таволгой, подступал к самой обочине. Окружающая чаща имела у местных жителей собственное название — Гришкин борок. Легенда была, что некий Григорий в этом бору богатого купчину зарубил...

Луцис принял решение занять оборону прямо у дороги, выставить заставы по всем направлениям, окопаться вдоль обочины и ждать утра. Но для начала — залп наугад по кустам с обеих сторон.

Спешившись китайские бойцы начали вяло ковырять лесной дёрн. В этом и была ошибка командира. Если бы отряд занял оборону компактной массой прямо на дороге, вполне возможно, что ему бы удалось продержаться до утра. Но привычка к регулярным боевым действиям сыграла с продотрядом злую шутку.

...

Степан Русаков уже час лежал за можжевеловым кустом, внимательно наблюдая за дорогой. Терпкий смолистый дух неприятно щекотал ноздри. Беспокоила назойливая мошка, норовящая залезть в нос и глаза. Когда солнечный диск почти приблизился к верхушкам деревьев, из-за поворота показался передовой дозор ЧОНа. Вояки ехали не спеша и не скрываясь. Чувствовали себя хозяевами. За следующим поворотом дороги — завал. Дозор спешился. Китайцы осторожно обошли баррикаду из деревьев со всех сторон. Когда до них дошло, что кроме бревен и валежника, ничего нет, они расслабились, голоса их зазвучали громче. Понять их странный птичий язык Степан не мог, как не старался. В ночном лесу чужой говор особенно тревожил. Сейчас бы из пулёмета — пришла в голову мысль. Всё облазив, дозор поскакал дальше, только один боец был отправлен с донесением к основному отряду.

Через непродолжительное время показался обоз. На мешках с зерном сидели старики, мобилизованные чоновцами в селе. Сами продотрядовцы ехали верхами, внимательно вглядываясь в каждый куст по сторонам от дороги.

— Звиняйте, соседушки, если случаем вас заденем, но нет у нас сегодня другого пути, — прошептал Степан про себя. — Догадались бы под телеги сигануть...

Перед завалом отряд остановился. Солдаты начали что-то сооружать на одной из телег. Что они там делали, долго гадать не пришлось.

— Кха-ка-ка-ка-ка, — закашлял внезапно пулемёт, выпуская свинцовые гостинцы в сторону леса. Пулемётчик медленно причесал кусты сначала слева, потом справа. Одной ленты для успокоения хватило. К счастью, сидящие в засаде мужики вжались в землю, и пули прошли выше. Только срубленные очередью ветки сыпались им на головы. После такой подготовки солдатики разбились на небольшие группы и спустились с полотна к кустам. В каждой группе двое рыли окоп, а двое с винтарями наперевес их сторожили.

В темноте партизанам удалось подобраться к солдатам достаточно близко, чтобы пустить в дело даже не косы, а охотничьи ножи. Сначала снимали охрану, после — копателей. Резали аккуратно, не давая вскрикнуть. А когда до слуха командиров донёсся сдавленный хрип, половины отряда уже не было.

Осознав, в какой переплёт они попали, оставшаяся солдатня вместе с командирами рванула галопом в сторону Новогеоргиевской в надежде, что погони не будет. Новоявленным партизанам достался богатый 'улов' — два пулемёта с десятком лент, четыре десятка "Арисак", подсумки, вполне годные сапоги и шинели. Одно было плохо — патронов одна цинка. Всю добычу погрузили на подводы, навьючили на пойманных лошадей и отправили обратным порядком до Волчихи.

Мужики, участвовавшие в дерзком налёте, расходиться не стали. Хоть и пребывали они в радостном настроении от такой 'великой' победы, но всё-таки понимали, что завтра или днём позже из Рубцовска придёт полк красноармейцев, всех мужиков расстреляют, а зерно всё равно заберут. Так что победа хоть и доставляла радость, но особых надежд никто не питал.

Часть мужиков ратовала за возвращение к семьям, за организацию обороны села.

— Помирать, так всем вместе и с музыкой, выразил общее мнение таких 'оборонцев' Никанор Пшеничников. Таких было не много, но выступали они активно.

Русаков и Бастрыкин предложили другой путь:

— Мужики! — Начал, как на митинге Степан Русаков, — если мы сейчас по домам разбредёмся, то нас сразу из Волчихи выбьют, это к бабке не ходи. Пару орудиев прикатят, пальнут и вся недолга. Апосля пустют в расход за ближайшим сараем и поминай как звали. Поэтому предлагаю прямо сейчас подумать, как нам быть и куды бечь. Моя личная мысля така — надо всем мужикам одним отрядов в Касмалинский бор уходить. Бабы да старики наши ни в чём не повинны, их трогать не будут. Мы их провиантом снабжать будем. Хрен, коммуняки нас в бору найдут!

Мужики согласно заворчали. Пашка Горбенко поднялся к Николаю. Задумчиво погладил окладистую курчавую бороду и пробасил:

— О тож, Мыкола! Надоть нам иты до бору. За тыми ж нычками ховатыся, як с колчакамы воювалы, так и с коммунией будемо. Бачишь, и пройдёт лиха годына, не может же оно длиться долго.

Пшеничников недовольно вскочил и начал махать руками:

— Мы значиться в тайге будем прятаться, а баб наших будут китаёзы насильничать? Не согласный я! Я Дуньку мою сам лучше зарублю, чем на интералистов оставлю. — Он с размаху бросил картуз оземь.

— Не журыся, Никанор! — зашумели остальные мужики. — Твоя Авдотья сама кому хошь рога пообломает.

...

(Барнаул. Губернский съезд Советов)

Вечер 28 июля 1920 года в Барнауле выдался неспокойным. Зной, висевший несколько дней над городом, был смыт потоками дождя, обрушившегося на губернский центр под канонаду грозовых раскатов. В здании, когда-то принадлежавшем начальнику алтайского горного округа, завершался губернский съезд Советов. Руководил им сам председатель Сибревкома Иван Никитович Смирнов, прибывший по такому случаю из Омска. Всё из-за чрезвычайной важности мероприятия. Москва требовала хлеба. Нужны были и сибирское масло, и сибирское мясо, мёд, подсолнечник, рыба, но в первую очередь нужен был хлеб.

В пыльной атмосфере зала собраний витал запах затхлого бархата, подгнивающего дерева и человеческого пота. Вентиляции не было, поэтому люди, собравшиеся в зале, сидели разморенные от жары и терпеливо ждали перерыва, чтобы выйти на волю, затянуться вонючей самокруткой, перекинуться парой слов с таким же потным товарищем.

Смирнов страстно и возбуждённо бросал с трибуны:

— В то время, как народ республики Советов, не щадя своих сил и самой жизни, гонит с Украины войска панской Польши, кулаки и подкулачники Алтая, колчаковское офицерьё недобитое, меньшевики и прочие эсеры срывают план по продовольствию для голодающего пролетариата России и нашей родной Красной Армии. Вот только сегодня мне телеграфировали из Рубцовского уезда, что бандой кулаков вырезан продотряд в районе деревни Волчиха. Бандитам удалось захватить обоз с продовольствием, целая тысяча пудов, а также зверски убить более пятидесяти бойцов ЧОН. Я уже распорядился, и завтра туда отбывает полк 26 дивизии, чтобы покарать всю эту кулацкую сволочь со всей пролетарской беспощадностью. Предлагаю почтить память погибших товарищей минутой молчания.

Весь зал, шумно поднялся и послушно постоял какое-то время.

— Прошу садиться, товарищи! — Продолжил Смирнов. — В такое жестокое время нам выпало жить, что нет минуты, даже помянуть по-людски.

Пролетариат Европы, на поддержку которого мы так рассчитывали, не спешит на помощь в деле борьбы против буржуазии. Баварская Советская республика задавлена сапогом германского милитаризма. Венгерска — потоплена в крови румынами и автрияками. Нам приходится опираться только на собственные силы. Силы эти — городской пролетариат и беднейшее крестьянство, товарищи!

Выступающий прервал на мгновение свою зажигательную речь и громко отхлебнул воды, утирая вспотевший лоб большим платком. Перевернул лист с текстом и продолжил.

— В соответствие с декретом о предоставлении председателю Сибревкома чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы, постановляю: изымать принудительно излишки продовольствия у кулацкого элемента с доставкой этих излишков без промедления на ссыпные пункты для эвакуации их в центральные губернии.

Ускорить формированию реквизиционных отрядов. Всемерно привлекать в них коммунистов и комсомольцев из городского пролетариата. В помощь коммунистам Алтая Сибревком выделил двадцать шестую стрелковую дивизию. Ваша задача, товарищи, безжалостно и беспощадно использовать эту силищу в борьбе против кулаков-мироедов.

Вести на селе активную агитацию за сдачу продовольствия. Напоминать кулакам и подкулачникам о том, что Советская власть безмерно добра к ним, но и её доброта не безгранична. В случае недостаточной активности по сдаче продовольствия брать в заложники членов их семей, до тех пор пока не будет выполнен план хлебозаготовок в полном объёме.

— Вы только вдумаётесь, товарищи! — Хлопнул в сердцах ладонью по столу Смирнов, — С 1 августа 1920 года по 1 марта 1921 года Сибирь должна дать 110 миллионов пудов хлеба. Это четверть задания всей Советской республики!

— Товарищи! Как говорит нам дорогой наш вождь Владимир Ильич Ленин, — Смирнов зашуршал бумагами, — всякое сопротивление кулачья должно беспощадно подавляться. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь везде 'последний и решительный бой' с кулачьем! Все на борьбу с кулаком! Даёшь стране зерно!

Зал, дождавшийся, наконец, окончания, с облегчением рукоплескал. Затем встал и нестройным хором затянул:

Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущённый

И смертный бой вести готов.

Это было последнее выступление на съезде. Оно послужило точкой отсчёта самой жестокой страницы гражданской войны на Алтае. Ни карательные экспедиции чехословаков, ни колчаковские массовые экзекуции, ни анненковские расстрелы не сравнились с ней по жестокости.

В ответ заполыхают огни мятежей по всему степному краю. Загремят выстрелы обрезов, займутся ярким пламенем конторы сельсоветов и закричат диким криком заживо сжигаемые комбедовцы16. Достанется и совершенно ни в чём не виноватым сельским учителкам и фельдшерицам. Маховик войны раскрутится на полную катушку.

...

Матвей Ворожцов, известный среди старых членов ВКП(б) под партизанской кличкой 'Анатолий', в компании Смирнова возвращался с заседания съезда к себе в общежитие. Хоть и был он начальником батальона барнаульской ЧК, своего угла у него пока не было. Не до того было. Ночевал и вёл свой нехитрый быт он в комнатке казармы чекистов на Петропавловской. Предсибревкома увязался с Матвеем, видно не мог отойти ещё от горячки выступления.

Гроза только что кончилась, смыв обычную для сибирской провинции пыль и грязь. Воздух был искристо свеж и напоён запахами травы и озона, доносившимися с Оби. Казалось, всё уже было между ними оговорено. Все планы распланированы, все решения приняты.

Внезапно Смирнов мягко придержал Матвея за рукав гимнастерки.

— Слушай, товарищ Ворожцов, ещё один вопрос вспомнил. — Как там тот анархист? Ну, помнишь, у которого ты зимой армию увёл.

— Гришан Рогов? Как же мне его не помнить... — вздохнул с лёгкой досадой Матвей. — Сбежал он. Растворился в тайге. Как будто кто ему шепнул про нашу операцию. В избу, где он прятался, снаряд прямо в крышу попал. Мы потом по брёвнышку её раскатали, ни следа не нашли. Зато на берегу Чумыша нашли труп одного из дозорных с простреленной башкой. Второго нашли выше по течению, его тоже кто-то жизни лишил. Теперь Гришку не поймать, тайга большая... До победы мировой революции искать можно... Если только сам снова воевать не начнёт.

— Жалко, что упустили! Очень опасный элемент. Ещё опаснее, что ему удаётся от чекистов убегать. Народ идёт за удачливыми.

— Иван Кузьмич, дорогой, я тебе честно скажу, — Ворожцова потянуло на откровенность. Наверное, чистый воздух немного помутил рассудок. — Гришан так-то мужик хороший, за народ душой болеет, к тому же умный, решительный, организатор опять же отменный...

— Э-э-э! Постой! товарищ Ворожцов, Вот это и есть самое печальное. Умный, решительный, везучий, — и против нас! Поэтому он куда опаснее придурковатых эсеров, да кокаинистов-колчаковцев. Этим народ не верит, и за ними не пойдёт, хоть ты их режь. А за такими мужиками от сохи, да с удачей, да умными... Вот скажи, только честно, ты бы за ним пошёл?

— Нет, конечно, он же против коммунистов, против товарищей Ленина и Троцкого. Да он бы меня и пристрелил бы при первой возможности. Я ж у него армию распропагандировал и увёл. Кто ж такое предательство простит?

— А, ну, да! — Смирнов глухо хохотнул, — тебя он точно пристрелит. Короче, сам понимаешь, поймать его надо как можно быстрее. Кстати, а родственники у него есть?

— Жена и все пятеро детей погибли, родители от тифа померли. Отец его хорошо с колчаковцами воевал... Ещё, кажется, брат у него младший имеются. Правда, после того, как мы весной его родную Жуланиху разорили, он съехал куда-то. Да тихо так съехал, что никто не знает куда. С этой стороны след тоже затерялся. Ещё фамилия такая на Алтае распространённая. Не будешь же всех Роговых расстреливать.

— Что ж вы, мать вашу, такие раззявы! — в сердцах ругнулся Смирнов. — Теперь и заложников не возьмёшь. Ладно, пока сидит тихо, будем заниматься своим непосредственным делом. Запомни, с нас, а с тебя как с чекиста в особенности, ответственность за выполнение продразверстки никто не снимет. — Он остановился на мгновение, и внезапно снова вернулся к прежней теме.

— А Рогова надо обязательно найти, обязательно судить революционным судом и обязательно расстрелять. Чует моё сердце, доставит он нам хлопот. — Смирнов крепко, по-пролетарски пожал на прощание руку и бодрым шагом отправился в гостиницу.

Ворожцова в казарму не тянуло. Он помрачнел. Хоть и не был он дружен с Роговым, да что там, скорее были они врагами, но вот так, с заложниками, с засадами охотиться на партизана, с которым вместе рубали беляков... Матвей тяжело вздохнул и побрёл на берег Оби. Великая река медленно и плавно катила воду, не отвлекаясь на человеческие проблемы. От воды веяло влажной прохладой. Ночной бриз нёс запах песка и тины. Матвей присел на ещё мокрую от прошедшего дождя корягу и закурил. Длинный июльский день закончился, надо бы вернуться в казарму, прикинуть, как сподручнее организовать предстоящие 'весёлые' дела. Но ноги не хотели идти с такого замечательного места, так бы и сидел на берегу всю ночь.

4. ОГНЕННЫЕ ДЕРЕВНИ

(Станция Рубцовская, Барнаульского уезда, Алтайской губернии)

Утром к перрону станции Рубцовской17 прибыл войсковой поезд. Паровоз в последний раз взревел хриплым, простуженным басом, зашипел, окутался облаком пара и, проскрежетав тормозами, остановился. Красноармейцы посыпались из теплушек, выстраиваясь повзводно у своих вагонов. Часть из них тут же начала сгружать с платформы, прикреплённые к батальону трехдюймовки, другие выводили лошадей, которые мотали мордами и всхрапывали, прежде чем ступить на сходни. Через четверть часа командир полка Семёнов уже выслушивал рапорты батальонных командиров о состоянии вверенных им подразделений. Первый батальон и штаб 226 Петроградского полка прибыл к месту назначения.

Семёнов отдал команду привести в порядок амуницию, оружие и перекусить сухим пайком. Он надеялся, что пары часов для беседы с местным уездным начальством ему хватит. Выходить надо было пораньше, путь до Волчихи займёт не меньше двух дней. Взвод разведки он выслал сразу по разгрузке с приказом проверить дорогу до Новоегорьевского. На 'хлеб-соль' от партизан он не рассчитывал.

Рядом со зданием деревянного вокзала стояла группа в шинелях и кожанках. По уверенному виду затянутого в комиссарскую куртку мужчины, стоявшего чуть впереди, можно было легко догадаться, что это и есть глава местного ревкома Андрей Титаренко. Он с нескрываемым интересом наблюдал за действиями красноармейцев.

Семёнов, намётанным глазом узнававший начальников, направился прямо к нему. Сомкнутые пальцы правой руки коротко бросил к козырьку фуражки в приветствии.

— Командир 226 Петроградского полка Семёнов, — представился, подойдя к группе встречающих. — Кто из вас, товарищи, будет Титаренко?

— Доброго, если можно его так назвать, товарищ командир, — Титаренко выглядел озабоченным. — Живём как на пороховой бочке. Третьего дня отказались сдавать зерно несознательные элементы в Мироновке и Зеркальном. Позавчера в Токарево бабы чуть до смерти не убили предкомбеда. Хорошо, что ему наган выдали, а то бы только кусочки от него остались.

— Что, он из нагана в баб стрелял? — удивился Семёнов.

— В воздух... Если бы в баб, точно бы убили.

Предукома18, похоже, разошёлся не на шутку. Стоявший у него за спиной военный в серой поношенной шинели, осторожно потянул его за рукав.

— Андрей Михалыч, — попытался он его остановить, — товарищ с дороги, ночь не спамши, а ты с ходу проблемами пугаш. Нехорошо так. Ты бы для начала нас представил, а потом в столовую, там бы за рюмкой чаю и поговорили бы. А то прямо посередь улицы, да во весь голос...

— Ты прав, Кабанов, что-то я заторопился, — тормознул Титаренко. — Товарищ командир, это председатель нашей уездной чеки — Кабанов Александр Трофимыч... — Следом он по очереди представил и остальных присутствующих.

226 Петроградский стрелковый полк был сформирован из питерских рабочих-полиграфистов и солдат-добровольцев Волынского полка. Полк прославился в боях с Уральской горнострелковой дивизией генерала Сахарова при форсировании Тобола. Устанавливал Советскую власть в Омске, Новониколаевске и Барнауле. Для борьбы с повстанцами использовался впервые. Роль карателя не нравилась боевому командиру, но приказ есть приказ...

На совещании в уездном ревкоме, Титаренко и Кабанов громко спорили, тыча жёлтыми прокуренными пальцами в двухверстку19. Они ни как не могли сойтись во мнении, как лучше провести захват мятежной деревни. Ясно было, что мужики, с двумя пулемётами и кучей винтовок, так просто сдаваться не будут. Кабинет всё сильнее наполнялся махорочным дымом.

Время поджимало. Семёнову надоело это бесполезное препирательство, от дыма начала болеть голова, он поднялся над столом и командным голосом, нетерпящим возражений, прекратил дискуссию.

— Товарищи, нет никакого смысла обсуждать предстоящую операцию. Разведку я уже послал. В её составе один из моих лучших командиров, очень внимательный и дотошный. Настолько дотошный, что иной раз пристрелить хочется. Приедут, доложат в подробностях, тогда и конкретные решения можно будет принимать, — подвёл итог командир полка.

...

(Село Волчиха, Барнаульского уезда, Алтайской губернии)

За неделю ожидания возмездия волчихинские мужики извелись. Если поначалу они бдительно караулили круглые сутки, то уже через три дня им показалось, что власти про них забыли. Заставы превратились в мужское развлечение с самогоном и картами. Только Степан Колмаков после каждого трудового дня шёл к оборудованному пулемётному гнезду и сидел, раздумывая о предстоящем бое.

— Вован, пошли потолкуем, — остановил Степан как-то вечером, возвращавшегося вечером с покоса соседа Гусакова.

— Ага, — устало смахнул со лба пот Гусаков, — только зайду в хату, пыль смою, не гоже в коросте ходить.

— Знашь, Вов, не нравится мне наше положениё, — начал с места в карьер Колмаков, когда спрыгнул в окопчик пулемётного гнезда. — Я представил себя на месте того вояки, что по нашу душу придёт...

— А ты думаш, что придёт? — перебил Гусаков. — Мужики уже решили, что на нас власти положили с прибором...

— Ты помнишь, что мы нашли в планшете того убитого китаёзы? Какой приказ там был прописан? Во-о-о-от! Никто ничего не забудет. Просто пока соберутся, пока доберутся, пока с Рубцовска до нас дотопают...

— И что ты предлагашь? — саркастически хмыкнул Гусаков. — Собрать баб и детишков и двумя семействами уйтить в тайгу?

— Нет, ну это ты... хр-р-р... внезапно его голос превратился в хрип, глаза вылезли из орбит, а руки судорожно обхватили рукоятку большого ножа, торчащего из горла.

— Стёп-пы-ы-ых-х-х..., — только и успел прошептать Гусаков, перед тем как задохнулся в удавке из сыромятного ремня.

— Ну, товарищ Замятин, с пулемётом, что делать будем? — пробурчал, освобождая удавку один из разведчиков.

— Не нукай, не запряг! С собой ты его потащишь? Ить энто почитай почти пять пудов! — Шёпотом отвечает его напарник, — нахер нам по лесу с такой тяжестью таскаться. Спортим машинку да и пускай ухорезы с ней валандаются хоть до усрачки.

Это был последний караул повстанцев. Дорога на Волчиху была очищена от застав. Мужики устав от ежедневных бдений, где спали, где лакали самогон или брагу. Поэтому снять их было задачей не сложной.

Рано утром, едва солнечные лучи позолотили крыши, волчихинцы, собиравшиеся на покос были ошеломлены несущимися во весь опор всадниками. Кавалеристы в выбеленных солнцем фуражках с красными звёздами, проскакали с гиканьем и свистом через всё село и остановились перед храмом Покрова Пресвятой Богородицы.

Мужики, не ожидавшие такого лихого наскока, не задумываясь, побросали сенокосные хлопоты и пустились кто куда. Одни бежали, сжимая в руках трёхлинейку, на главную площадь, кто, наоборот, скидывал нехитрые пожитки в сидор, собираясь бежать в тайгу. Были и такие, что лезли с винтовками на чердак или в подвал.

Кавалеристы на главной площади спешились, взяв на прицел стоящие вокруг здания, залегли, занимая круговую оборону. На этом первое действие утреннего спектакля закончилось. Однако все ждали продолжения, и оно последовало.

Над дорогой, ведущей в сторону Рубцовской, показалось облако пыли. Из облака выползала, ощетинившаяся штыками, змея колонны красноармейцев. Во главе колонны гарцевали на вороных рысаках видные из себя мужики. По всему видно — командиры. Ни одного выстрела не прозвучало в их сторону. Тишиной встречала Волчиха карателей.

— Куда подевались мужики, что кажду ночь в дозоры шлялись, — удивлялись бабы, по-соседски. — Не иначе, упились до потери сознательности, пьянчуги, — делали они вполне обоснованный вывод.

Батальон неотвратимо проткнул деревню, как нож масло, и промаршировал до центральной площади.

Стой! Раз-два! — раздалась команда. — Батальон, слушай мою команду! Вольно!

Семёнов ухватил, висевший рядом с обрезком рельса, железный шкворень и гулко ударил. Гулкий протяжный звук разнёсся по всей деревне, сзывая жителей на сход.

Ни одной живой души не откликнулось на этот печальный призыв. Никому не хотелось оказаться на площади супротив такой силищи.

— Чёрт! — ругнулся комиссар полка Шалагинов, — придётся всем индивидуальное приглашение выписывать, а кто откажется, будем хату палить.

Семёнов выехал на центр площади, привлекая внимание бойцов.

— Товарищи бойцы! Кулаки и подкулачники вместе с белобандитами этой деревни нас совсем не уважают. Здоровкаться с нами не хочут. А может они плохо слышуть? Может им надоть ухи прочистить? Из пулемёта, говорите? Из пулемёта пока рано. Давайте для начала попробуем их на сход собрать. Может они и не совсем ещё в беляков перекинулись? Мож осталось у них ещё чуток сознательности. Говорят, что они с Колчаком хорошо воевали. Поэтому, — слушай мою команду! По отделению на каждую улицу. Стучите в ворота, в ставни, орите громко, чтобы энти несознательные на площадь пришли.

Красноармейцы группами по пять человек потекли по улицам села. Подходя к каждой хате, трое лупили прикладами в закрытые ставни и кричали, чтобы хозяева быстро шли на площадь. Оставшиеся держали на мушке двери. При ослушании угрожали запалить хату.

Село сразу засуетилось. На соборную площадь потянулись робкие серые крапины бабьих фигурок, заскрипел костылём японской войны инвалид Парамон, степенно двинулись старики. Мужиков шло мало, только комбед явился в полном составе. Ясно было каждому, что за разгромленный обоз придётся отвечать по всей строгости военного времени.

— Что ж, вы, граждане крестьяне, так плохо относитесь к вашей родной и социяльно близкой вам рабоче-крестьянской советской власти? — Мягко начал Семёнов. Я не мастер долго и красиво говорить. Мне бы шашкой врага рубать, поэтому сейчас наш комиссар Шалагинов всё вам растолкует. Надеюсь, что после нам не придётся прибегать к самым крайним мерам.

Комиссар занял место командира на паперти храма. Он прокашлялся и начал опять про то, что революция задыхается в кольце фронтов, что рабочие мрут от голода, что кулаки с подкулачниками играют на руку всяким японским интервентам и польским панам.

— Ваши земляки, ваши односельчане совершили страшное преступление! Они не только поубивали почти полсотни бойцов интернационального продотряда. Они куда-то спрятали продовольствие, предназначенное для армии и для пролетариату в городах. — Шалагинов сделал почти артистическую паузу. — Поэтому если через три дня участники дерзкого преступления не явятся самолично, их сродственники будут взяты в заложники, а дома сожжены.

— Да, как же это так! Да разве так можно! — раздались крики селян. — Разве могут невиноватые за виноватых отвечать? Да где же такое видано? Ишшо народная власть называется, супротив народу борется, последнего хлеба его лишает, дык, ещё и мужиков расстреливает. — Толпа распалялась всё больше.

Внезапно со стороны кирпичного здания магазина Чернова раздался треск выстрелов. Комиссар схватился рукой за плечо и завертел головой. Снова прогремел нестройный залп. Шеренга красноармейцев рассыпалась, а собравшиеся на сход крестьяне кинулись по домам.

— Несколько человек с винтовками наперевес со всех ног бросились по направлению к магазину, прикладами сбили висевший на дверях амбарный замок, распахнули двери и дали залп в темноту проёма. Не успел в воздухе рассеяться звук выстрелов, как из слухового окна вылетела граната. Осколки засвистели по-над площадью, к счастью, не причиняя никому вреда, однако штурмующая группа залегла в ожидании ещё какого-нибудь сюрприза.

Через четверть часа бойцы перегруппировались. Одни начали безостановочно палить по окнам, а другие перебежками приблизились к окнам. Несколько гранат исчезло провале окна. Грохнул взрыв. Из окон вылетели клубы пыли и дыма. Несколько бойцов проникли внутрь и через пять минут вернулись, таща за ноги иссеченное осколками тело высокого рыжего мужика.

— Старшой сын купца Чернова, — узнали его в толпе. — Он то тут каким боком? Черновы же вместе с колчаковцами ушли.

Через неделю по сёлам Степного Алтая из рук в руки переходила бумага с воззванием к трудовому крестьянству:

'Повстанческая армия считает своим святым долгом стать на защиту интересов трудового крестьянства против попытки господ коммунистов впрячь в свой хомут трудовое крестьянство. Повстанческая армия — меч в руках трудового крестьянства, призывает вас, товарищи, самим взять в свои руки и дальнейшее строительство своего счастья, и свои народные трудовые богатства без помощи партийных лиц, пророков и большевистских шарлатанов, которые достойны смерти как гнусные воры, трусы и разбойники перед трудовым народом, в котором они находят только 'человеческий материал' и пушечное мясо'

5 СКАЗКИ РЕК И КАМНЕЙ

(урочище реки Бенжереп, Салаирский кряж, Григорий Рогов и кам Каначак)

— Дядька Каначак, — отмахиваясь от таёжного гнуса, Григорий заводит разговор, — вот скажи, почему алтайцы землю не пашут?

Перед ним едва теплится догорающий костерок, в оловянном чайнике заварен таёжный чай из душицы, а на листе лопуха лежит несколько печёных в земле рыбёшек.

— Твоя шалабол, Ыгорый, — Каначак из-под свисающих на глаза пегих косм прищурился на попутчика, — моя, однако, так думать. Всё вокруг нас живое. Небо живая, урман живая, земля тоже живая. Когда ты её плугом ковырять, больно ей делать. Земля и так всё, что нужно даёт, ягода даёт, гриб даёт, орех даёт, птица, рыба, всё даёт. Это вам беспокойным белым людям зачем-то нужно ещё что-то. А так нельзя. Земля сердится, однако. Трястись начинает... Камнем кидаться...

— Чем же тогда народ кормить? Грибов да ягоды для всех не напасёшься. Рыбой да дичиной тоже сыт не будешь. Даже вы, алтайцы, овечек пасёте, лошадок, коровок доите. Шерсть-мясо меняете на зерно или, там, муку, лепёшки печёте, чай ваш жирный варите. Разве нет? Слышал я, что есть алтайцы, что землю пахать пробуют.

— Верно говоришь, и пекём, и покупам, но сами не ковырям... А народ кормить... сам подумай... Ведь отчего народу много? От того, что мужику с бабой кувыркаться сладко. Чем больше сладости, тем больше детишек, чем больше детишек, тем больше им прокорм требуется, тайга тогда не справляется. Приходится кой20 пасти, степь ковырять. И так всё больше и больше. Духи земли терпят-терпят, да как их терпение кончается, устраивают либо засуху, либо мор, либо войну, вот как сейчас...

— Значится, ты, Каначак, считаешь, что революция происходит не от классовой борьбы, а от каких-то тёмных духов, которые головы людям морочат? А то, что богатеи угнетают простой бедняцкий люд, это так, бык начихал? Эх, ты, тёмна голова! Ну, подумай сам. Если у одного много, а у другого мало, разве это справедливо? — Григорий с размаху шлёпнул себя ладонью по мощной шее, убив очередного кровопийца.

— Не-е-е, Ыгорый, — старый шаман даже тихонько засмеялся. — Твоя думать только один овечий шаг. Надо хотя бы на переход отары думать, тогда понятнее будет. Вот твоя сейчас сказал 'спра-вит-ливо', моя плохо знать русский язык, такой слово не знать. О чём это, твоя может сказать?

— Это просто, — Григорий выплёвывает кости хариуса в костерок, — вот смотри, — ты меня спас, это хорошо. Но из-за этого ты потерял пару дней и пришёл домой позже. Это плохо. Но благодаря опозданию, ты сохранил себе жизнь. Это справедливо. За добро — добром — это справедливо. Как там еврейские попы говорят — око за око, зуб за зуб.

— Погодь мала, — останавливает его жестом Каначак, — это моя понимать. Но при чём тут бедные и богатые? Богатый много работал, много кой растил, много теке21 стрелял, а бедный в юрта лежал, ворон считал, потому и бедный остался. Это спра-вед-ли-ва?!

— Ты, отец, меня за нос не води! Я тоже на Алтае уродился. Ты забыл, как ваш зайсан Кындыш Бардын сдавал в аренду пришлым с России земли, отписанные Кабинетом для алтайцев? А как кулов-рабов заставлял пасти свои отары? Его богатство, конечно, мелочь по сравнению с аглицким банкиром, или с русским купцом-миллионщиком, но рядом с пастухом-ойратом он ещё какой богатей. Это, по-твоему, правильно?

— Это правильно! — твёрдо и уверенно тут же заявил Каначак. — Вы, урусы алтайцев не понимаете, вы живёте по-другому. Для вас и кул — раб. Зайсан — он глава сёока, отец в семье, даже больше чем отец, что сеок делает, за всё ему ответ держать перед предками. Если, что не так делал, то и ответит за всё, да не один, а до седьмого колена.

А бай так вообще первые помощники бедноты. Твоя, вот, знать, что такое полыш?

— Как не знать, это сдача в аренду дойной коровы с отработкой. Что ж тут хорошего. Бай же ничего не делает, а всем владеет. Паразит твой бай.

— Твоя слепой? Твоя не видеть? Если бы бай корову в полыш не давал, то бедный бы голодный был. Детей бы его злые демоны мучили, жена стала бы худой и не красивой. Так что, тут у нас у ойратов всё правильно.

-А если отобрать у ваших этих зайсанов всех коров и поделить поровну между всем народом алтайским. Разве это будет не правильно?

— Это будет совсем не правильно, совсем глупо будет. Начнётся междоусобица, улус пойдёт на улус, а род на род, много народу погибнет, однако, совсем без пользы. Будет одно разорение. Вот у вас всякие колчаки почему всех убивать начали, потому что у них их имение отобрали. Подумай об этом.

— Ты, старый, смотри, контрреволюционную пропаганду среди меня прекрати, понял я, куда ты клонишь. Но ничего у тебя не выйдет! — Григорий помахал грязным пальцем с обломанным ногтем перед носом старика, — тут умные люди мне всё растолковали. Богатые потому богатые, что остальных бедными сделали. Если у человека силой всё отобрать, то он будет рад за осьмушку хлеба горло перерезать, кому прикажут.

— Какой же ты Ыгорый чудной, — ухмыльнулся в жидкие усы Каначак, — по твоему, баи и зайсаны тебе сами всё отдадут? — Давай, я тебе один старый сказ расскажу, а потом спать будем. Выспаться надо нам хорошо. Завтра, однако, побольше пройти придётся, духи говорят, скоро погода испортится, дожди пойдут. Да и не далеко уже осталось до Кебезени.

Шаман затянулся табачным дымом из своей длинной трубки, посидел с закрытыми глазами, как бы прислушиваясь к собственным мыслям, выпустил через нос облачко дыма и скрипучим своим голосом начал:

— А легенда така. Одним телесским родом верховодил очень строгий зайсан. Однажды увидел он в одном из аилов девушку стройную, как тополь, он взял себе в жёны девушку уже сосватанную за молодого удачливого охотника. Охотник стал очень зол. Стал людям говорить, какой зайсан плохой. Стал рассказывать, что знает он одну горную долину, где реки текут молоком, а берега из быштаха22. Послушали люди охотника, собрали свои отары и пошли за этим парнем. Тот действительно привёл их в долину с реками из молока и сырными берегами. Там и орех был с кулак, и сарана был сладкий как мёд. Рай, да и только. Обрадовались люди. Стали свадьбы играть. Костры свадебные зажигать. Увидели сполохи этих костров злые джунгары. Собрали большое войско и отправились на свет этих костров. Славные охотники были в телесском роду, но не было у них вождя. Всех мужчин джунгары взяли в рабство, а женщин себе в наложницы. Молодой охотник не вынес позора и бросился со скалы в горное озеро, которое с тех пор и называется Телецким.

Григорий хотел было возразить старому шаману, но передумал. Он встал, стряхнул крошки в костёр, плеснул туда же последние капли самогона и пошёл к реке.

От сгоревшего Каначаковского балагана они пошли сначала вверх по Уксунаю. Потом у горы Калтык перевалили в урочище маленькой, но бурной речки Бенжереп, которая вывела их на Сары-Чумыш. Там они чуть было не нарвались на банду лихих уурчи23. Григорий хотел сначала пойти и поговорить с алтайскими лихими парнями, но Каначак его остановил. Он понимал, что это уже порченые люди. Убить могут просто из озорства. Эти уулчакдар24 уже узнали вкус крови, и он им пришёлся по душе.

— Это демоны, только с виду на прежних людей похожи. Их надо убивать, как бешенных собак, — сказал уверенно старый кам.

От удобного спуска по Сары-Чумышу пришлось отказаться. Перевалили на Туяс и по дебрям маральника двигали в сторону Учурги. Там Каначак знал целебный источник, рядом с которым они остановились на пару дней, дать отдых ногам. Григорий с наслаждением погрузился в первый же вечер в горячую воду. Уже через пару дней раны его затянулись окончательно, а он почувствовал себя абсолютно здоровым. Даже подумал было побриться каначаковским ножиком, но отказался от этой глупой затеи.

— Абай Каначак, — обратился он на третье утро. — Пора нам дальше двигаться, что по-пустому в тайге время терять. Летом день год кормит, а мы с тобой по урману прохлаждаемся.

К вечеру обогнули гору Салоп и оказались на окраине небольшого русско-алтайского села Турочак. На заходе солнца прошлись по селу, пугая ребятню своим диким видом. Нашли на берегу лодку, а ночью тишком её умыкнули и переправились на левый берег Бии. Останавливаться на ночлег не стали, двинули вверх по течению, благо, что троп местные жители протоптали там достаточно.

В Турочаке Григорий хотел обменять свежих хариусов на хлеб или муку, но ни того, ни другого у местных жителей не наблюдалось. Всё выгребли продотряды, наведывавшиеся в это село третий раз за лето. Поэтому Григорию за рыбу предлагали только никому не нужные керенки. В конце концов, Григорий отдал улов ребятишкам, а сам стянул с какого-то плетня стираные портки взамен своих совершенно изношенных галифе и вернулся в лагерь в обнове.

Шли, останавливаясь для короткого отдыха и весь следующий день. Остановились только, когда солнце опустилось за пологие вершины гор напротив аила Баланак.

Каначак занялся приготовление чая бодрости из горных кореньев, а Григорий спустился к реке, надеясь на свет импровизированного факела поймать какую-нибудь рыбёшку. Когда он вернулся, Каначак встретил его ворчанием:

— Вот, почему русский всегда сначала делать, а потом думать? Ыгорый, твоя зачем по берегу бегать с горящий палка? Зачем показывать, что здесь кто-то есть? Ты же знашь, что у нас с тобой ни наган, ни ружо, ни даже топор нет.

— Слушай, абай, не ворчи, — не обращая внимания на слова шамана, начал делиться думами бывший красный партизан. Мне вот одна мысль покою не даёт. — Очень мне твоя легенда в душу запала. Ведь получается как? Если бы народ жил тихо, внимания к себе не привлекал, то джунгары бы его не заметили. Так?

— Так, да не совсем. Про это у меня другая легенда есть. — В очередной раз ухмыльнулся в редкие усы Каначак, — слышал ты о чуди белоглазой?

— Ты погодь чуток со своей чудью. — Григория переполнял энтузиазм пришедшей ему в голову мысли. — Если бы эти алтайцы из твоего рассказа не шумели бы, не высовывались, то джунгары бы их и не заметили, проскакали бы себе дальше в поисках богатой добычи.

— Так ить моя про чудь не просто говорить, — усмехнулся Каначак. — Только скажи — твоя слышать, или нет?

— Слышал, конечно. Бабушка рассказывала, когда я ещё мальцом был. Какие-то рудознатцы, которые под землю спрятались и алтайское золото с собой утащили. Короче, сказки бабкины. Сейчас уже и не помню ничего.

— Тогда слушай. Может и сказки, но очень поучительные.

В стародавние времена жил в Алтайских горах народишко странный — чудь белоглазая. Жил он в норах, которые выкапывал между деревьями, под камнями. Копали алтын-золото. Прятали золото под землей... Много было среди чуди мастеров. Ковали эти мастера золотые украшения для славных богатырей и их красавиц-женщин.

Однажды прослышал про этот народец Белый царь. Решил сделать их своими данниками. Золото царям всегда нужно. Ты же понимаешь. Прислал своих урядников да казаков с пушками. Войско пришло несметное. Куда там диким джунгарам. Отдавайте, говорят царские урядники ваше золото нашему Белому царю, а он вас от кыдаты25 защищать будет.

Конечно, чуди это не понравилось. Решил чудь уйти под землю. Не успели гонцы Белого царя возвернуться на Алтай, а чудя уже нет. Спрятался чудя под гору, проходы закрыл камнями, тропы брёвнами закидал. Не удалось добраться до них Белому царю. С тех пор никто про народец этот и не слыхал.

Только некоторые охотники врут, что входы всё-таки можно найти среди скал. Найти можно, а вот войти туда ни у кого не получается, оставил чудь там сторожей, но не простых, а волшебных. Сторожит входы в Абайской долине ярко-красная змейка-огневушка, которая огненным ядом брызжет во все стороны. Подойдешь к ней, и не избежать страшной гибели. В Уймонской долине незваный гость наткнётся на гигантского змея-полоза, который охраняет самые дальние проходы, дальше которых уже сердце земли. А неподалёку от места, где мы сейчас с тобой сидим, в Уймоньской долине бродит Кара-Ай, по-русски Чёрный Медведь. Ни пули, ни рогатины этот медведь не боится. Всех кого встретит, на мелкие клочки разрывает.

Хранит чудь свои сокровища в глубоких преглубоких норах. Говорят духи, что там вечное лето, нет болезней, войн и голода, люди живут долго. Но так это или нет, никто не знает, духи же — существа бестелесные, иногда миры путают. Из людей же давно никто этого народа не видел. Может, и вымерли они все подчистую...

Шаман замолчал. Григорий тоже ничего не говорил. Видно было, что легенда произвела на него неоднозначное впечатление. Он, то отрицательно мотал головой, то упирался глазами в непроницаемое лицо своего спутника. Наконец, собравшись с мыслями, он заговорил:

— Дядька Каначак, интересную легенду ты вспомнил. Ведь и в самом деле Белый царь, как его не называй, в любой угол придёт и свою лапу на чужое добро наложит. Не Белый царь, так Жёлтый анпиратор, а не он так красный Ильич... Тоже ничем не лучше.

— Илыч там, али анпиратор это дело десято... Ты б Ыгорый сходил бы за водой, выдули мы с тобой весь казан, а сон, я смотрю, тебя не берёт. У меня тут ещё вещица имеется — Каначак сунул голову в свой баул, который он по привычке снимал на ночь со своего коника.

— И то правда, — проворчал Григорий поднимаясь с насиженного брёвнышка, — столько мыслей у меня твоя легенда пробудила, что спать совсем не хочется. Вернусь, погуторим ещё.

Осторожно придерживаясь свободной рукой за ветки прибрежных кустов, Григорий спустился к урезу воды, наклонился, зачерпнул оловянным чайником воды из бурлящего потока и повернулся в обратный путь. Внезапно внимание его привлёк какой-то белый предмет, выглядывавший из кучи мусора принесённого потоком.

Григорий поставил котел на камни и взял палку, чтобы рассмотреть находку. Несколько уверенных движений и вот уже из-под ила и мокрых веток показался массивный скелет. Судя по размеру это медведь. Белым отсвечивал очищенный быстрым течением череп могучего животного. Между мощных клыков Григорий заметил металлический отблеск. Преодолевая отвращение, он потянул за кожаный ремешок и извлёк на свет плоский отполированный кругляш с непонятными знаками на обеих сторонах.

— Абай! Смотри, что я нашёл, — вернувшись к костру, протянул находку Григорий своему спутнику, — кажись по твоей шаманской части хреновина.

Каначак недовольно поднял глаза, выходя из раздумий, в которых пребывал большую часть времени. Он отложил в сторону свою трубку и протянул заскорузлую ладонь. Стоило ему увидеть таинственный предмет, как он моментально преобразился. Руки затряслись, глаза забегали по окрестным кустам, а голос сразу стал взволнованным и дрожащим.

— Где? Где ты это взял? — шёпотом спросил он Григория. — Отвечай как можно подробнее, что видел, что слышал, что чувствовал. Это очень важный предмет. Большой кюч26 в нём заключён. Только очень сильный шаман может им владеть...

— Да, ладно! Очень сильный! — Григорий усмехнулся в ответ. — Я вот не шаман, но захочу и буду носить эту игрушку, и никто мне не помешает. Что касательно того, как я его нашёл, то очень даже просто. Наклонился за водой и заметил что-то белое. Оказалось костяк медведя с черепушкой. Не очень старый, с половодья, наверное, лежит. В зубах у мишки энта штуковина и была. Кроме журчания речки ничего не слышал. Думал о твоей легенде, как-то она мне покоя не даёт. Хорошая легенда.

Старый кам уже не слушал. Глаза его закатились, голова как-то странно запрокинулась, а руки двигались сами по себе, рисуя в воздухе какие-то непонятные знаки. В сочетании с дымом костра зрелище было жутковатым. Он был снова в трансе.

За две недели совместного путешествия Григорий уже привык к особенностям своего компаньона. Поэтому просто для смеха, решил пошутить:

— Я вообще считаю всех этих твоих духов сплошным мракобесием и выдумками...

— Нельзя так говорить! — Вдруг очнулся кам, — Ульген услышит, рассердится, плюнет небесным огнём и конец настанет не только нам с тобой, но и всем, кто в Алтайском урмане живёт. Даже мне нельзя носить этот знак прямо на теле. Дай ка я спрячу поглубже. — Он завозился, разматывая шкуры, висевшие на нём как на вешалке.

— Ладно тебе, старый, шуметь, — успокаивающим жестом остановил причитания Григорий. — Отдам я тебе эту железку. А ты делай с ним, что хочешь.

— Надо моя сегодня с духами говорить. Токо боюсь, твоя помешат, — поднял глаза Каначак на Григория, — может, сегодня твоя у реки ночеват? Моя спускаться будет, смотреть будет. Чует моя что-то...

Каначак медленно поднялся и подсвечивая себе путь факелом спустился к реке. С трудом он выломал оба медвежьих клыка, хотел отделить череп, но не справился с сохранившими крепость сухожилиями.

— Нет, абай, у реки, если тебе так важно, сам ночуй, тем более, тебе с духами общаться, не всё ли равно где. — Григорию идея ночевать у воды совершенно не понравилась. Спать в речной сырости, да ещё рядом с дохлым медведем ему совсем не хотелось.

Пришлось шаману прыгать и трясти бубен у реки. Дух реки Уймень был, похоже, этим даже очень доволен. Утром Каначак после бессонной ночи выглядел бодрым и даже непривычно весёлым.

— Ыгорый, один клык моя отдать твоя, в нём большая сила, дух Ая. Видать медведь был не простой, раз кама задрал. Такие амулеты только камы могут носить, поэтому моя себе заберёт, а твоя клык — на, — он протянул Григорию огромный жёлтый медвежий зуб на кожаной тесёмке. — Он твоя тормозить будет, чтобы успел подумать, прежде чем делать...

— Ты, Каначак, зря так думаешь, что я такой дурной. Я перед любой операцией всё продумываю до самых мелочей. Жаль, что против превосходящих сил противника это плохо помогает. — Григорий начал сердиться на попутчика. — Ты лучше скажи, как малыми силами большое войско одолеть?

— Во-о-о-от! — протянул поучающим тоном старый шаман. — Моя о чём говорить! Прежде чем войну начать подумай, чем воевать будешь. Где воинов брать, какие им луки-стрелы дать. А как войско одолеть, я тебе сказать не могу. Я же не зайсан, не воин, я — кам.

Сегодня духи говорить, что ходить надо на Каракокшу, до горы Аккая. Там новый аил строить. А твоя идти ещё один день и одну ночь. Сей час идёшь, как раз утром придёшь в Улалу. Там русские, твой брат, торговые люди, русские попы, больница есть. Там тебе жить. Так духи говорят. Только ещё об одном я тебя прошу. Стар я брёвна таскать. Помоги мне, найди время дня три — четыре. Мне большую хату строить не надо. Яму я сам выкопаю, жерди на крышу тоже сам, а брёвна мы с тобой вдвоём уложили бы.

— Дякши27, дядька Каначак, дякши — улыбнулся Григорий в ответ, — ты мне жизнь спас, как я могу тебе и не помочь? Обязательно помогу. Когда к тебе подойти лучше? Я бы и Ваньку брата своего привёл. Он же, как ты говоришь, с семейством как раз в Улале поселился. Завтра найду его, выпьем по маленькой за встречу, обговорим с ним дела наши скорбные, а дня через три к тебе пожалуем.

6. ДЛЯ БРАТА БРАТ ПЕРВЫЙ ДРУГ

(село Кытманово, адъютант Григория Рогова Иван Вязилкин)

Ивану Вязилкину, бывшему командиру эскадрона в 'армии' Рогова, во время атаки отряда красных карателей повезло. Целью красных был Григорий. В приказе Сибревкома так и значилось: — 'Уничтожить белобандита Григория Рогова и его банду'. На банду особого внимания никто не обращал, искали Григория. Когда красные палили из трёхдюймовки по деревне, Николая в хате не было. Накануне он решил встретить зорьку с удочкой на Чумыше. Услышав пушечные выстрелы, Иван в деревню возвращаться не стал. Как был в старых кавалерийских галифе и исподней рубахе, так и рванул куда по дальше в глубь леса. Схватили командира, или удалось ему сбежать, для него пока осталось тайной.

Пару дней Иван отлёживался на правом берегу Чумыша. Оголодал, но главное, страсть как истомился без курева. У Григория, который не терпел табачного дыму, он привык курить только на улице, а вот вообще обходиться без махры, у него не получалось. Поэтому на вторые сутки Иван набрался храбрости и рванул в направлении родной Жуланихи. Там пробрался огородами к дому Наташки Ситниковой вдовы-солдатки, с которой миловался, пока они в селе стояли. Вдовушка была совсем не рада визиту, даже в хату не позвала. Наверное, бедовая баба уже нашла нового ухажёра. Но всё-таки сообщила, что Рогова не поймали. Родню его, какую в их родной Жуланихе нашли, угнали в Барнаул. Прямых родственников не нашли, так забрали семейство дядьки его, да Куприяновых, покойной Александры28 сродственников. Как угоняли, она видела, и говорит, что не заметила среди Роговых старика Афоньку.

— То ли Афонька заховался куды, толи в урмане шлёндал, но не было его среди роговского отродья, а может... — Наталья, торопливо перекрестилась, — а может и шлёпнули Афанасия краснюки. А табаку у меня нету. Знаешь ведь род наш кержацкий это зелье не жаловал.

— Иди, лахудра, ублажай свово хахаля, — недовольный Иван, грязно выругался. Он надеялся не столько узнать судьбу командира, сколько разжиться махоркой и хлебушком, но не срослось. В отместку, он нарыл у вдовушки с полведра картошки только что посаженной. Курить хотелось так, что уши в трубочку сворачивались. Искать деда Афанасия Коля решил с утра, — всё равно ночью только народ пугать...

...

Едва первые лучи солнца пробились через тучи, предвещавшие ненастье, Иван снова полз огородами. Боязно ему было ходить по родному селу в полный рост. Ведь кто-то ж из соседей доложил, где Рогов квартирует. — С-суки, — невольно появилась мысль в голове, — вот же суки! Тут за них кровь проливашь, а они ж тебя ворогам сдають. Как же хочется курить... И сразу заломило за ушами, в животе набух зудящий комок, а во рту пересохло. Николаю пришлось сделать над собой усилие, чтобы не встать в рост и не начать искать заросли табака-самосада.

По деревне разнеслись бряканье ботала, протяжное мычание, щелчки бича и другие звуки бредущего на выпас стада.

— Чёрт! Не успел, — ругнулся про себя Иван, — придётся теперь ждать пока стадо пройдёт. А там и бабы начнут по подворьям шастать.

Тут ему свезло. До подворья Куприяновых он проскользнул незамеченным. Только перемахнул через заплот, как почувствовал, что в спину ему уперся ствол ружья...

— Руки подыми, охальник, — проскрипел беззубым ртом дед Афанасий, — и давай, живей в избу. Ты же Ивашка, Ваньки Вязилкина сын? Я хоть и вижу плохо, и зубов почти нету, но чую ишшо... Давай-давай, шевели ходулями, да не боись, сразу милицанерам сдавать не буду. Ты у меня сперва поработашь. Да и к чему мне тебя сдавать? — дед, как и многие старики был не в меру болтлив.

— Дедушка Афанасий Порфирич, я тебе всё, что хошь сделаю, только ты мне табачку отсыпь, а потом сдавай куда хошь, — обрадовался Иван. — Да и поговорить мне с тобой надоть. Только бы нас никто из твоих соседев не углядел.

— Топай давай в избу, дубина стоеросова — проворчал дед и ткнул Николая в спину клюкой. Никакого ружья у него, конечно, не было. Зато уверенности в голосе — хоть отбавляй.

...

— Вот значится, и забрали всех, кто к роговскому семейству относится, а куды никому не понятно. — Дед тяжело вздохнул, — куды мне старому теперя, господь его знат... Чёрт меня дёрнул в урман пойтить... Лучше б и меня с имя забрали, помер бы среди сродственников. Теперя один буду смертушки дожидаться, — по его морщинистой щеке скатилась скупая слезинка, и он громко хлюпнул носом.

— Ты, дед, сырость не разводи! — Повысил голос Иван. — Ты ещё крепкий старикан. Слушай меня. Если ты сейчас вспомнишь толком всё, что твои ли сродственники говорили, красные ли где-то обмолвились... в общем, всё что было, то я тебе обещаю твою родню выручить.

— Эх, Колька, непутёвый ты хлопец, рассказал я всё, что помню. Всех наших — свояков, дядьку, бра... — эх, старый я пень! — Дед с размаху хлопнул себя по лбу основанием ладони. — Не всех! Ванька ить Рогов ишшо почитай с месяц тому с женой и дитём куды-то исчез. Вот куды? Постой, постой... Он-то молчал, а егойная баба, ну как там её? Полинка... Ну-у-у, дык, плакала как-то в ночь и жалилась, что никого они в ентой Улале не знають, что помруть они там средь злых калмыков29. Так что может Ванька в Улале. Я, правда, не ведаю, где така деревня...

— Вот, дедушка! А ты всё старый, да старый... — обрадованный Иван выскочил из избы и огородами подался в сторону Чумыша.

Ещё неделю пешего хода, через Тогул, Мартыново, Яминское и Марушку Вязилкин вышел к Бийску.

...

(город Бийск, уездный центр Алтайской губернии)

Старый купеческий город встретил парня неласково. Иван собирался украсть или выпросить чего-нибудь съестного на вокзале, но напоролся на облаву, проводившуюся местной чекой. Ловили, как и везде, мешочников и спекулянтов. Оцепили район облавы милицейским кордоном и как через сито просеяли всех, кому не свезло оказаться в том месте.

Ванька заметил мужиков в кожаных куртках, но даже не пытался убежать, рассчитывая, что в тюрьме ему дадут что-нибудь поесть. Не успел он оглянуться, как его уже подхватили под микитки и втолкнули в толпу оборванцев. Скорее всего, приняли Ивана за одного из дезертиров, коих на просторах Алтая, как и по всей стране расплодилось тысячи.

От вокзала до тюрьмы в Бийске всего полверсты. Лязгнули засовы больших ворот древнего тюремного замка, потом проскрипели свою грустную песню засовы камеры, толпа вновь прибывших заполнила камеру. Народ расселся вдоль стен и начал долгие разговоры. Все рассуждают, скоро ли начнут допросы и будут ли сегодня пускать в распыл. Из дальнего угла доносится старинная арестантская песня:

Зачем я, мальчик, уродился

Зачем тебя я полюбил?

Ведь мне назначено судьбою

Идти в Сибирские края...30

Постепенно помещение камеры наполнялось миазмами грязных человеческих тел, параши, дёгтя и махорочного злого дыма. Колян даже обрадовался такому повороту. Чёрт с ней с едой! Главное — сейчас он выпросит табачку у спекулянтского люда.

В дальнем углу каземата слышался разговор на повышенных тонах.

— А кто эт у нас такой борзый? такой усатый? — сплюнув на черные учительские брюки, цедил сквозь выбитые зубы сутулый шкет в отрепье. — Ну, ты, что молчишь, паскуда? Телигент что ли?

— Нет, такое же быдло, как и вы. — Молодой человек в усах 'шеврон', рукавом гимнастёрки пытается оттереть плевок. Ему не нравится быть жертвой, но и вступать в драку по такому пустяку не хочется.

— Чито ты такое тут базаришь? Ты, падла, на кого щас вякаешь? — Глаза босяка стали злые, а рот скривился в оскале. Весь его вид выражал угрозу. — За то, что на честного бродягу напрыгивашь, скидай быстро портки.

— Любезнейший, а не свалить ли вам на хрен! — Усатый с лёгкой усмешкой взглянул на блатного. — Знаешь, шкура бродячая, что я с такими как ты делал?

Вязилкин заметил блеснувший в руке босяка нож. Раздумывать было некогда. Он просто с размаху опустил кулак на макушку жулика. Тот рухнул молча и раскинулся под ногами мужиков не подавая больше признаков жизни.

— Вам не стоило так утруждаться, — высокий гражданин с улыбкой обратился к Николаю, — я знаю джиу-джитсу, ничего этот урка мне бы не сделал. Впрочем, всё равно спасибо. Рад познакомиться, Бианки Виталий Валентинович31, — он протянул руку Вязилкину.

— Николаев Иван, — партизан решил, что настоящим именем называться не стоит даже среди сидельцев. — А Бианки это жидовска фамилия? Как-то мне такой встречать не приходилось.

— Нет, не еврейская, итальянская. — Опять усмехнулся Бианки. — Вы что-то имеете против евреев? Не бойтесь, я на допросе болтать не буду. Да и знают тут меня все от постового до начальника Бийской милиции. Я, знаете ли, немного рассеян, забываю удостоверение постоянно. Третий раз уже в облаву попадаю... А хорошо вы этому ухорезу вдарили, он же до сих пор очухаться не может.

— Оживёт ишшо... Куда эта падла денется, — смущённо пробурчал Иван. — А вы, наверное, учительством промышляете?..

Ответить Бианки не успел. Со скрежетом распахнулись двери камеры, и на пороге появился молодой чекист в очках на веревочке.

— Первый десяток — на выход. Да, пошевеливайтесь! Некогда нам с вами чикаться.

— Та, паря, нас не торопи, — отвечал ему какой-то старческий голос, — на тот свет завсегда успеем.

Вязилкин и Бианки попали в первую же партию. Бианки и вправду отпустили сразу, как только увидели. В Бийске его уважали. Пожурили только, напомнив о недопустимости нарушения правил распорядка. С Вязилкиным повозились чуть дольше. Легенду он менять не стал, так и продолжил гнуть свою линию, что зовут его Иван и фамилия его Николаев, что дезертир. Мол, от 'колчака' сбежал в прошлую осень. Мол, жил в тайге на заимке, и вот, как раз сейчас, решил выйти в город и послужить родной советской власти.

Ему, конечно, никто не поверил, но расстреливать тоже не стали. Польский фронт требовал пушечного мяса, всех выловленных дезертиров отправили в расквартированный в Бийске второй батальон полка 'Красных орлов'. Иван думал сбежать или по дороге или из казармы. Однако сделать это оказалось не просто. Место дислокации полка 'Красных орлов' было обнесено двумя рядами колючей проволоки. Входов и выходов имелось только два и оба они хорошо охранялись. Кормили не то чтобы разнообразно, но относительно обильно. Основой рациона была овсянка, плохо очищенная, с остью и шелухой, зато с луком и даже свининой. В обед паёк разнообразили щами с бараньими костями, капустой и тем же луком. Лук и чеснок в батальоне были без ограничений. Иван даже заныкал по карманам несколько головок. Курево, в виде рассыпной махры, тоже выдавалось, но строго по норме. — Жаль, впрок не запасёшь, — злился Иван, докуривая самокрутку до самого ногтя.

На третий день, попав в наряд на лесоповал, Вязилкин дал дёру прямо с делянки, куда их пригнали валить лес для батальонной кухни. Увидев, что парень рванул в кусты, его напарник — жилистый и побитый оспой мужик из Поспелихи, тоже сиганул было следом, но выстрел охранника сразил его наповал. Вязилкину же повезло. Ни одна пуля его не логнала. Он закинул первую же попавшую под руку лесину подальше в сторону, а сам залёг в какой-то заросшей кустами ямине. Охрана пару раз пальнула на шум в кустах, но преследовать не решилась. За одним погонишься, — остальные разбегутся.

В Бийск, в пяти верстах от которого располагался полк 'Красных орлов', Иван заходить не стал. — Ну, его к чертям, этот Бийск, тут до Улалы дня за три запросто дойти можно, — решил он. Вдоль холодных стремнин Катуни двинул прямиком на юг и за четыре дня действительно достиг цели. На самом краю городка, где Телецкий тракт выходит в сторону Кызыл-Озёка в небольшой избушке нашёл он семейство младшего Рогова. Найти удалось только потому, что младший Рогов, придя в село, прославился тем, что стачал сапоги самому архиепископу Иннокентию, оказавшемуся в тот момент в Духовной миссии с инспекцией. Вот, не знал поп, что сапоги ему тачал брат того самого Рогова, что расправлялся с жеребячьим сословием32 со всем пылом анархистской души.

Об этой истории Ванька Рогов с удовольствием рассказал Вязилкину в первый же вечер его появления в Улале.

— Ты только представь, — хлопал Николая по плечу Иван, — этот Иннокентий сам старый уже, а рясу свою подтянул, да так по-молодецки сапожками притопнул. Я уж подумал, что счас в пляс пойдёт... Сапоги ему дюже понравились. С тех пор и идут ко мне со всего Алтая мужики за обувкой. От Сростков и до самой Ташанты. Мы с Полюшкой теперь и горя не знаем.

— Знал бы энтот поп, чей брат ему сапоги пошил, вот бы спужался. — И он снова зашёлся в басовитом хохоте. — Как кому рассказываю эту байку, так от смеха удержаться не могу...

Вот, про брата своего Иван ничего не знал, а может, просто боялся рассказывать. Вязилкин его за это не осудил бы. Он и так живёт под чужим именем.

Иван пожил неделю, помог с покосом, попарился в баньке и подался в сторону Монголии, где, как говорили, окапался недобитый казачий атаман Кайгородов. С шашкой, трёхлинейкой и боевым конём Вязилкин управляться научился отменно, поэтому надеялся пригодиться атаману.

...

(волостное село Улала33, Бийского уезда. Брат Григория Иван Рогов)

Иван Фёдорович Рогов, раскрасневшийся после бани, сидел в горнице за деревянным столом в одном исподнем. От голых плеч поднимался пар. Вокруг керосинки вились мелкие ночные мошки. Поля что-то задерживалась с субботней помывкой, наверное, решила устроить постирушки, в оставшейся горячей воде. Хорошо, что трёхлетний Петька, набегавшись за длинный день, спал без задних ног. Иван плеснул себе в гранёный стакан на палец самогону. Напиваться ему не хотелось, а вот женской ласки наоборот.

С улицы доносилась ленивая собачья перебранка. С урмана тянуло сыростью и пряным запахом хвои. Таёжный дух перемешивался со смородиновым, и этот тягучий, как мёд, аромат вливался в горницу. Мыслями Иван в который раз возвращался в родную Жуланиху. — Эх! Каку добру хату пришлось там бросить из-за этого баламута Гришки. — Ворчал он про себя. — Там же окромя хаты, и пасека на дюжину ульёв, и амбар большой, и банька така ладна. Батя баню собрал, да так знатно, что парился бы и парился... Земля им пухом и Царствие Небесное... — Мысли его вернулись к бане. Тут, в Улале, он тоже первым делом баньку поставил. Хорошая банька получилась — духовитая. Вот изба попалась так себе, местные говорили, что, то ли старого хозяина убили, то ли наоборот он кого-то шлёпнул, а сам в бега ударился... Бог весть... Половицы по ночам скрипят как-то подозрительно...

Внезапно кто-то тихонько поскрёб в окошко.

— Кто здесь? — недовольно буркнул хозяин вглядываясь в темноту.

— Ванька, чужие есть? — послышался из-под окна сдавленный басовитый шёпот. — Полина твоя дома?

— Грига? Ты каким чёртом тут? — Иван от удивления не сразу понял, о чём его спрашивает старший брат. — Давай, лезь в избу, лень мне идти кобеля загонять.

Григорий не заставил себя долго упрашивать. Жалобно скрипнул подоконник, и вот уже худой, оборванный и по самые глаза заросший чёрной бородой не то лешак, не то вахлак, стоит в горнице. Узнать в грязном, косматом мужике бравого Георгиевского кавалера и лихого командира партизанской армии затруднительно, но блеск живых карих глаз сомнений не оставляет. Это действительно Григорий.

После того, как браться закончили душить друг друга в объятиях, Иван окинул критически фигуру Григория, — В баню давай! Воняет от тебя как от козла... Пойду Полю предупрежу, а то влетит в горницу в исподнем, тебя смутит ишшо, — Иван встаёт, отправляясь в баню. — Ты самогонку то наливай, угощайся, в закуте пошарь, там огурцы квашены у нас. Капустка опять же... Достань пока. Будь как дома.

— В бане был, уж не помню когда... — в предвкушении Григорий поскрёб обломанными ногтями спину под ветхой, выгоревшей до бела гимнастёркой. — Слушай, Вань, моя золингеновская бритва у тебя сохранилась? Помнишь, я тебе с германской привёз. Нет сил бороду носить, зудится, как зараза! И космы состричь бы чем-нибудь. Э?

— Ага, бритва твоя как раз в бане. — Уже выходя в сени, крикнул Иван.

...

Через полчаса в чистом исподнем, распаренные, топорща бравые чёрные усы, братья Роговы сидели друг против друга. Кое-как выбритый Григорий с устатку, чуть захмелел. Иван, изрядно набравшийся, порывался идти по соседям. Он уже рассказал брату о том, как они добрались до Улалы, как нашли пустой дом на окраине, как он стачал сапоги самому архиепископу, и как к нему заходил совсем недавно Ванька Вязилкин.

— Иван жив, выходит? — довольно заулыбался Григорий. — Он тоже здесь в Улале притулился?

— Не-е, здесь он не стал останавливаться, — медленно, словно вспоминая, отвечал Иван. — Он у меня пожил с неделю, а потом дёрнул в сторону Монголии. Мож, к Кайгородову, с ним против красных воевать, а мож и к монголам.

— Мужики, — Полина тихо, стараясь не пробудить мужниного гнева, попыталась вклиниться в разговор, — шли бы вы спать. Завтра наговоритесь... Чай не последний день живёте.

— Цыц, женщина! — Иван недовольно пристукнул кулаком по столу, — я уж не надеялся Григу живым увидеть, а ты спать нас уложить норовишь. Выспимся ишшо! Гришка, доливай, что там осталось!

— А больше не осталось... — в голосе Григория слышится не скрываемое удивление, — мы с тобой Ванятка похоже четверть34 приговорили...

— Так четверть то не полная была. Не больше штофа35 в ней и оставалось. А штоф для двух здоровых м-м-мужиков... а не о чем и говорить. — Коли нет, то и суда нет... Значится, так тому и быть. Утро вечера м-м-мудренее. — Язык уже плохо слушался Ивана. — Завтра обо всём и решим.

И вдруг предложил: — А давай, братуха, споём! — тут же, не дожидаясь ответа, затянул:

Глухо-ой, неведомой тайго-ою,

Сибирской дальней стороно-ой.

Григорий подхватил:

Бежал бродяга с Са-ха-ли-ина-а

Звериной узкою тропо-ой.

Братья допели песню, посидели, думая каждый о своём.

— Вань, ты, я смотрю, уже здеся обжился посередь калмыков? — вопросительно взглянул в лицо брата Григорий.

— Н-н-у, есть малёха... Здесь хорошо... Сапоги они, Грига, каждому нужны, хучь ты христьянин, хучь облизьянин... — ему понравилась шутка, и он загоготал. — Опять же климат здешний хорош. Вишня, слива произрастают вот такенные, — Иван ладонями показал сказочную величину диковинных фруктов. — А кака к-к-к-крупна сморо...

Хмельной сон вырубил его на полуслове. Он уронил голову на руки и внезапно захрапел.

— М-да, похоже, там больше штофа было, — пробурчал Григорий поднимаясь с трудом из-за стола. — Пожалуй, я тоже спать... Вот только до нужника дойти.

Внезапно ход его мысли был прерван тихим свистом, донёсшимся из темноты растворённого окна.

— Кого там ещё чёрт принёс, — проворчал Григорий, высовываясь почти по пояс из окна. — Эй, мужик, ты кто таков будешь?

Человек за окном поднял голову, но света керосинки не хватало, чтобы разглядеть черты лица. Хотя что-то знакомое в скорчившейся фигуре Григорий почуял.

— Подь сюды! Да не вздумай шуметь. Если Петьку разбудишь, я тебе уши оборву, кто б ты там ни был. — Григорий вложил в столь пространное обращение максимум угрозы.

Сидевший у завалинки, наконец, выпрямился.

— Ты, Григорий Фёдорыч, не серчай, не собираюсь я шуметь. — Свет упал на рябое лицо с обвислыми усами и заросшим многодневной щетиной подбородком. Свёрнутый набок нос не узнать было не возможно.

— Никак Новосёлов? Ванька! Ты что ль? — Удивлению партизанского командира не было предела. Он слышал про разные совпадения в жизни, но самому быть свидетелем такого не приходилось. Чтобы два старых боевых командира встретились в одном и том же месте, и в одно и тоже время... Он даже протрезвел слегка. — Рад, что живым тебя вижу. Уж и не чаял такого случая. Давай, влезай в избу...

Вновь прибывший проскользнул в окно и уселся в самом тёмном углу. Он споро отхватил ножом добрый ломоть хлеба, придвинул ближе сковороду с остатками картохи, соль и стрелки зелёного лука. Собрал лук в плотный пучок, макнул в солонку и смачно с хрустом начал жевать. Рядом под самой керосиновой лампой, положив голову на скрещенные руки, храпел младший Рогов.

Оказалось, что Новосёлов уже неделю скрывается в окрестностях Улалы, что к Ивану не совался, опасаясь навлечь беду. Знал, что его наверняка разыскивают. Пока тепло, прячется в урмане, питаясь подножным кормом, ну и подворовывая у Улалинских обывателей, что плохо лежит.

— Эх! Фофкучифся я по хлебуфку, — с набитым ртом жаловался он. — Так оно вроде бы и не плохо, куры, хариус, картошечка... Вот хлеба украсть не получалось, никто его на улице не оставляет... У бабы брательника твово добрый хлеб, даже не верится, что така молода... Жаль вы самогонку вылакали, проглоты...

— Кто ж знал, что такой важный гость объявится? — Хмыкнул Григорий. — Ну, поздно уже. Мы тут с Ваняткой уже на грудь хорошо приняли, да после бани, да с голодухи. У меня котелок уже ни хрена не варит. Пошли лучше, друже, на сеновал. Утром я тебя в тайгу провожу. Там... — он уже и в самом деле с трудом ворочал языком, — там мы с тобой и поговорим обо всём...

...

Утренний туман над Улалушкой, протекавшей сразу за огородом Роговской избы, плотным покрывалом скрыл всю округу. В густом молоке виднелись только смутные силуэты коров и людей. Это позволило Новосёлову и старшему Рогову перейти на малый приток Улалушки, не привлекая внимания соседей. Около часа поднимались по речке Каянча, больше напоминавшей большой ручей. Опасаясь случайных встреч, первый привал мужики сделали, уже поднявшись на Колбашку. Здесь располагались покосы жителей села, и легко можно было напороться на заканчивающих сбор сена косарей. Вряд ли бы кто их тут мог узнать, но 'лучше перебдеть, чем недобдеть', как, усмехнувшись, выдал Григорий солдатскую мудрость.

Наконец солнце поднялось, воздух прогрелся, и туман расплавился в тигле августовского утра. Друзья уселись под черёмуховым кустом, усыпанным крупными чёрными ягодами. Теперь можно поговорить о планах на будущее, обсудить перипетии анархизма в Сибири, ну и просто о житье-бытье.

— Значит, ты считаешь, что большевики, в рот им ноги, это надолго? — как-будто продолжая прерванный разговор, начал Новосёлов. Он отправил в рот горсть черёмухи и выжидающе повернулся к Рогову, — и черёмуха здесь знатная!

— Вань, я тут как из Евдокимовки ломанул, так с одним умным стариком встренулся. Да чего там! Жизнь он мне спас! — Григорий говорил медленно, как бы нанизывая слово за словом на невидимую нить размышлений. — Шаман алтайский, абсолютно неграмотный, по-русски плохо говорит, но мудрейший человек.

— Это, Грига, сплошь да рядом, — сплёвывая косточки поддакивает Иван. — Мы ж тоже с тобой не больно грамотны. Университетов не кончали, чай...

— Ну, это верно ты толкуешь, всё так, не кончали, а офицериков с ихними академиями бить приходилось. Но я сейчас не об этом. Так вот, этот старикан уверял, что думать надо больше и чаще...

— Вот так мудрый совет! — захохотал Новосёлов, — прямо открытиеучёное! И ты мне сейчас об этом, как о священном откровении рассказываешь? Да, это ж всем и так понятно.

— Понятно-то понятно, я ему сначала тоже так сказал, но потом подумал чуть-чуть и согласился, что думать мы не любим. Когда приходится это делать, то думаем на один шаг, а дале — приняли решение — шашки наголо, по коням, и в бой. А подумал бы я чуть дале, так глядишь и армию бы свою сохранил...

После недолгого раздумья Новосёлов согласно кивнул. — Да, пожалуй, тут твой шаман прав. Ведь если бы мы подумали получше, то в Евдокимовке не стали бы останавливаться, а ушли бы в тайгу, и хрен бы нас красные раздолбали так просто. Так, что ты предлагаешь? Только без словоблудия!

— Я, Вань, подумал, что реально большевикам сейчас противостоять некому. Колчаков всяких они с нашей помощью расхерачили. Чехов — тоже. Мериканцев да япошек ещё чуть и тоже уделают, выпрут из Расеи пинком под зад...

— Стой! Погодь мала! — Иван Новосёлов возмущённо поднял голос. — Как это они с мировой контрреволюцией справятся, если у них всё хозяйство на ладан дышит?

— Это ты подумай, чутка, — усмешка тронула губы Григория. — Как ты думаешь, что иноземным буржуям надо от России? Зачем они вообще в нашу кашу влезли?

— Чтобы помочь нашим буржуям вернуть, что мы у них отобрали, это и козе понятно, — возмутился Новосёлов.

— Я же тебе сказал. Подумай, прежде чем отвечать. Ладно. Вот тебе наводящий вопрос. Что любому буржую главное?

— Карман золотом набить, это же понятно.

— Ага! Помогая нашим буржуям, они сильно свой карман набьют?

— Ещё как! Ведь они же не задарма будут помогать. Потом сдерут с них три шкуры. Так ведь у них у буржуев принято.

— Правильно, но есть поправка. Когда можно будет содрать больше, когда буржуев останется меньше, или больше? Когда страна будет разрушенной или целой?

— Вот ты к чему клонишь! — Новосёлов облегчённо вздохнул. Он даже слегка расслабился и завалился на спину, спрятав лицо в тень черёмуховых листьев. — Ясное дело, если мы будем друг друга убивать, мы в целом станем слабее. Но ведь беляков то уже и не осталось, только Врангель в Крыму копошится.

— Тут у нас самая опасность спрятана. Я, Вань, долго думал и пришёл к странному на первый взгляд выводу. Странному и страшному. У краснюков то кака цель?

— Ты про землю — крестьянам, заводы — рабочим? — опять не въехал Новосёлов

— Да, ни хера же! — сердито проворчал Григорий, — это у них только вывеска, чтобы народ расейский на свою сторону перетянуть. Главная их цель — мировая коммуния. Где они будут главными.

— Вроде бы они это и не скрывают.

— Ага, но ведь ты сам первым вспомнил про землю и заводы. Поэтому и про землю, и про заводы они врут. Крестьянин землю получил, ага... Что ему с той земли, если собранное зерно у него чоновцы отберут? Зачем ему пахать, пот свой проливать? А другого товара у страны нету, да и рабочих с солдатами кормить чем-то надо. Вот и пойдут продотряды хлебушек реквизировать. А раз цель у этих товарищей — мировая революция, то и насрать им будет на крестьян.

— Погодь, мил друг! Ежели крестьянин перемрёт, то кто их кормить будет в следующие то года? Ась? Не складывается что-то в твоёй теории — рассмеялся Новосёлов.

— Дай, я сначала своё доскажу, потом отвечу, — остановил его жестом Григорий. — Значит на народ им насрать. Из этого следует что?

— И что?

— Что они жалеть никого не будут. Деревни будут палить, крестьян убивать, рабочих, если вздумают бастовать — расстреливать. Спросишь, что же я в таком разе предлагаю?

— А спрошу. Вдруг ты что-то интересное придумал.

— Удивишься, но придумал. Надо нам с тобой подальше в тайгу уходить. Всё равно с большевистской военной махиной нам не справиться. У нас ни оружия, ни заводов, чтобы его клепать, нету.

— Ф-ф-у-у-у... Ну, ты и предложил... Не ожидал я такого предложения от храброго партизанского командира... — лицо Новосёлова исказила гримаса крайней степени презрения. — На меня не рассчитывай. Я тогда к Кайгородову, найду Ваньку Вязилкина, буду агитацией среди казаков заниматься. Глядишь, и перекуются казачки в анархистов. Задатки к самоуправлению у казаков всегда были. Их только царска служба испортила.

— Тебя не смущает, что этот Кайгородов — бандит, каких поискать? Что у него руки по локоть в крови?

— Ты это от кого слышал? От красных? Так сам же говоришь, что врут они, какдышут. О тебе, вона, тоже самое говорят. Даже ещё больше приукрашивают. Помнишь, по зиме брали мы Кузнецк? Сколько мы там попов да беляков поубивали? Сотни две, не больше. Так один какой-то писака36 написал в Новониколаевской газете, что ты лично 2 тысячи человек зарезал.

— Правда? Так и написал? Вот мразь! — Хлопнул себя по ляжкам Григорий. — Лично я только колчаковского коменданта шлёпнул. Так эта сволочь другого и не заслуживала. Было же за что! Ты же помнишь. — Возмущению Григория не было предела. — Вот же сука! Найду этого писаку, лично ему башку отвинчу.

Может быть ты и прав. Может быть, наговаривают на Кайгородова. Всё равно я здесь останусь. Буду дальше думать, как с большевиками справиться. Не может их власть долго держаться. Сама должна сгнить. Как сказал один мудрый унтер в нашей роте: — На штыках сидеть неудобно, — жопу колет и почесать не получается.

— Хозяин — барин! А ты, Грига, уже придумал, в каком углу ховаться будешь?

— До морозов в окрестностях Улалы поброжу. Тут и дичи хватает, и хлебом можно у Ваньки разжиться, на дичь или на рыбу поменять. А потом, бог даст, может искать меня перестанут, попробую под чужой фамилией здесь же и осесть. Домик заброшенный найду, девку каку потолще... А как большевитска власть зашатается, так и под шумок попробую за великую анархию народ сагитировать. Может, удастся здесь на Алтае создать страну-коммуну без господ и комиссаров.

— Не-е-е, мне така жизнь не подойдёт, мне надо шашкой махать, из 'Максима' строчить, или на крайний случай, нести правду анархизма в трудящиеся массы... Двину на юг, мне тут вёрст пятьсот только до Кош-Агача шлёпать...

— Тогда пошли домой. Выпрошу у Ваньки сапоги, он же сейчас в Улале первый сапожник. Развернул тут сапожное дело на полную катушку. Всё равно на юг мимо села не пройти. Главное, чтобы никто нас с тобой не засёк. Ладно, тут дело такое, либо пан, либо пропал. По кустам, да огородами проскочим.

К сожалению, нога Новосёлова оказалась слишком велика и ни один сапог из готовых не подошёл. Зато провиантом снабдили, да гимнастёрку новую подарили. Всё недаром возвращался. Друзья-соратники обнялись на прощанье, и Иван Новосёлов снова скрылся в лесу, словно его и не было.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Notes

[

←1

]

Подлинное письмо Рогова Г.Ф. к крестьянам Причумышского края, написанное после выхода его из тюрьмы.

[

←2

]

ныне Зыряновск

[

←3

]

Это — точка бифуркации. На самом деле, в тот же день Григорий Рогов был обнаружен и убит.

[

←4

]

Алтын-Кёль — алтайское название Телецкого озера

[

←5

]

Суу-Ээзи — дух хозяин вод в алтайской мифологии

[

←6

]

Ульген — верховный дух верхнего мира алтайцев

[

←7

]

Эрлик — главный дух нижнего мира

[

←8

]

удаган — целительница и повитуха

[

←9

]

Темучжин — монгольская транскрипция имени Чингисхана

[

←10

]

круг луны — один месяц

[

←11

]

Село Покровской волости, Славгородского уезда, Алтайской губернии.

[

←12

]

'Арисака' — японская магазинная винтовка на базе немецкой винтовки "Mauser 98"

[

←13

]

народное название железной дороги и подвижного состава

[

←14

]

сеялка плужного типа американского изобретателя Филибера, была завезена на Алтай в 1915 году и активно продавалась крестьянским кооперативам.

[

←15

]

Бао чи! Ань дзин! 保持安靜 (кит.) — Равняйсь! Смирно

[

←16

]

комбедовец — член комитета бедноты

[

←17

]

сейчас город Рубцовск Алтайского края

[

←18

]

председатель уездного комитета РКП(б)

[

←19

]

Карта масштаба 1:200 000

[

←20

]

кой — овца (алт.)

[

←21

]

горный козёл

[

←22

]

быштах — сыр (алт.)

[

←23

]

уурчи — бандит, вор (алт.)

[

←24

]

уулчакдар — мальчишки (алт.)

[

←25

]

кыдат — китаец (алт.)

[

←26

]

кюч — сила (алт.)

[

←27

]

дякши — хорошо (алт.)

[

←28

]

Александра Рогова (в дев. Куприянова) — жена Г.Ф. Рогова убита бойцами ЧОН.

[

←29

]

калмыками русские поселенцы иногда называли алтайцев

[

←30

]

народная каторжанская песня

[

←31

]

В.В. Бианки русский орнитолог, ботаник, писатель и журналист. С 1919 г. жил в Бийске.

[

←32

]

жеребячее сословие — народное прозвище священнослужителей из-за длинных волос

[

←33

]

ныне город Горно-Алтайск столица Республики Алтай

[

←34

]

мера объёма жидкости равная 3,0748 л

[

←35

]

мера объёма жидкости равная 1,23 л

[

←36

]

А.Н. Огурцов — журналист, якобы свидетель взятия Кузнецка, написавший о 2500 убитых жителей.