Анархист часть 2

Unknown

АНАРХИСТ 2

7. ТРАНСВАЛЬ, ТРАНСВАЛЬ СТРАНА МОЯ, ТЫ ВСЯ ГОРИШЬ В ОГНЕ

Трансваль, Трансваль, страна-а моя

Ты вся-а гори-ишь в огне

Под дерево-ом развесисты-ым

Заду-умчив бур сидел.

На берегу озера, что протянулось узкой полоской среди Касмалинского бора горел небольшой костерок. Вокруг костра, расположились, сидя и лёжа мужики. Кто перевязан грязными тряпками, кто оборван до неприличия. Настроение у всех подавленное. Негромко тянут сиплые голоса унылую песню. Где лежит этот Трансваль, никто не знает. Наверное, где-то в России, где крестьяне также воюют с богатеями и комиссарами.

...Сынов всех девять у меня,

Троих уж не-ет в живых.

И за свобо-оду борются

Шесть юных о-остальных...

От озера тянуло сырой прохладой. Характерный запах тухлых яиц говорил о том, что воду из этого озера пить нельзя. Таких горьких и солёных озёр много на Алтае. Хорошо, что удалось найти родничок. Поэтому мужики остановились на привал именно в здесь. Настроение оборванного «войска» подавленное. Рейд за оружием на Семипалатинск закончился разгромом. Хотя поначалу повстанцам и удалось разгромить несколько отрядов ЧОН, но под Семипалатинском их, вооружённых охотничьими берданками да вилами, разбили кавалеристы 13 кавдивизии вместе с курсантами училища комсостава Красной армии. Только убитыми и пленными повстанцы потеряли больше трёх тысяч.

Голова Алейского отдельного повстанческого отряда Филипп Плотников сумел сохранить большую часть своих бойцов. Трезво оценивая боеспособность деревенского воинства, Плотников двинулся на соединение с пятым Крестьянским полком. Наутро он как раз планировал выйти к Волчихе со стоны Горького озера. Пока же повстанцы отдыхали, собирая последние силы перед завтрашним переходом. Без разведки не известно, есть ли в Волчихе красные. Но выбирать не приходится.

Пятый Волчихинский полк под командованием Степана Русакова вооружён значительно лучше остальных. Буквально накануне похода волчихинцы разбили крупный чоновский отряд и взял неплохие трофеи. Когда красные выбили их из Волчихи, повстанцы отступили в глубину Касмалинского бора. В отместку власти собрали всю родню партизан и в как заложников угнали в лагерь близ Змеиногорска. Обозлённые бойцы метались под чёрным знаменем по округе, зверски расправляясь с коммунистами, комсомольцами и всеми, кто так или иначе сотрудничал с властью. Власть тоже не миндальничала, расстреливая пленных и сжигая хаты повстанцев. Ряды бойцов снова пополнились жителями близлежащих к Волчихе деревень, Усть-Волчихи и Бор-Форпоста.

Под Михайловской, что в полусотне вёрст от Волчихи, повстанцы напоролись на кавалеристов 226 Петроградского полка. Пулемёты красных большую часть отряда выкосили. Остатки во главе с Русаковым бежали обратно в Касмалинский бор. Теперь Русакову хотелось только одного — выручить своих из лагеря. Как это сделать, он пока не знал. На душе от этого паршиво.

Бойцам Плотникова везло. Хоть каждый из них и вымотан трёхдневным переходом, но сапоги целы, винтовки сохранились. Даже патронов по карманам имелось хоть и немного, но на одну перестрелку хватит.

Филипп Плотников, — георгиевский кавалер, бывший унтер Сибирского стрелкового полка, бывший комиссар партизанской армии Мамонтова, бывший замкомандира Барнаульского ВОХРа1 негромко подпевал бойцам. В недобрый час он сболтнул о несправедливости советской власти по отношению к трудовому крестьянству. Нашёлся бдительный и политически грамотный гад, доложил в ЧК, Плотникова и повязали. Язык у него подвешен прекрасно, поэтому удалось сагитировать конвоиров и бежать вместе с ними на запад Алтайской губернии. В родной Алейской волости ему удалось сколотить крестьянский эскадрон в полтораста сабель. Филипп взялся вести их, но куда он и сам пока не знал...

Сейчас он полностью ушёл в раздумья. Положив заросший недельной щетиной подбородок на сжатый кулак, Филипп прикидывал так и этак. «Возвращаться в родную Алейскую и попробовать снова заняться крестьянским трудом? Так ведь, добрые соседи быстро донесут, и «карающий меч революции» быстро отправит в «штаб Духонина». Скрыться в тайге? Филипп хорошо знал свой характер и понимал, что сидение по заимкам не для его деятельной натуры... «Податься к белякам? Так у них на меня тоже зуб... Они может, и примут, пока я с отрядом, а как ослабну, так тоже в распыл...»... Да и где те беляки?

Внезапно зашелестели кусты.

Песня как-то сразу оборвалась. Бойцы насторожились, головы их рефлекторно повернулись на шум. Руки подтянули поближе "Мосинки" и "Арисаки". Никто не ждал от гостей ничего хорошего.

— Хлеб-соль, честной народ, — негромко буркнул в бороду, такую же лохматую, как и у хозяев костерка, здоровущий детина. — Не побалуете ли чайком? А то как-то надоело нам по тайге траву да листья варить.

— Чаёк от у нас тоже не индийской, вода варёна, — расслабившись, пошутил в ответ Плотников. Зато целый котелок. Хошь её как суп ешь, а хошь как чай пей. Садись, паря, погуторим о том, о сём.

Ну, коли так, — отвечает в тон ему Николай Бастрыкин, бывший крестьянин села Волчиха, а сейчас, скрывающийся в лесах «кулацкий элемент» из полка Русакова. —Плесните, сколь не жалко, вашего хлёбова. У меня тут дичина, токмо её ощипать требуется.

Бастрыкин бросил к костру пару тушек худосочных уток-крякуш.

— Жарь-птица, это здорово! — Битые повстанцы от такого подарка повеселели. А Плотников начал обычные подколки. — Сидай к огоньку, детинушка. Имя то есть у тебя?

— Бастрыкины мы, — протянул Николай, — мамка с тятькой с детства Колькой кликали. Наверно, в честь амператора, ядрить его через коромысло...

— Вот и познакомились. — Перебил его Плотников. — Меня Филиппом зовут, а с этими засонями, как до дела дойдёт так и познакомишься. Мы тебе, Николай, сейчас сухарей отсыплем. Они хоть и последние, но ради утей не жалко. А если ещё и новостя деревенские расскажешь, да какие настроения в мире, то мы тебя и махорочкой снабдим. Ты в местных кустах как оказался? Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?

Николай только махнул рукой, тяжело вздохнул и уселся поближе к костру. Из холщовой пыльной котомки достал большую кружку и протянул в сторону котелка с кипятком. — Что тут рассказывать. Всё просто. Вы же, никак, тоже из-под Семипалатки драпаете?

Плотников согласно кивнул. — Куда деваться, супротив пулемётов с вилами не пойдёшь.

— Наш то командарм, Стёпка то Русаков, сразу смекнул, что накостыляют красные и пошли мы к родной Волчихе. А уже тут прямо на околице попали на карателей. Барнаульская 87 бригада ВОХР. Слыхали о таких?

Плотников опять кивнул утвердительно, сделав знак рукой, чтоб продолжал.

— Ну, так, вот... Хоть было нас почти две тысячи, но винтовок осталась только сотня, а пулемёт вообще один и лента всего одна. Да мы с него даже и стрельнуть не успели ни разу. Нас вохровска разведка издаля засекла. А наши пластуны, ядрить их в кочерыжку, больше самогон глушить горазды. Засаду прошляпили. Короче, от наших двух тысяч осталось человек пятьсот. Мы едва смогли в Касмалинский бор убечь, а то бы тоже там полегли. А нам ещё наших баб да детишков из лагеря выручать...

— Стой, — остановил рассказ Плотников, — что ещё за лагерь?

— Это краснюки придумали таку холеру... Родню тех, кто с ними воевать ушёл, они собирают и гонют в Змеиногорский рудник. Там, говорят, плац колючкой огородили, на том плацу сараи поставили. Вот в тех сараях баб наших и держат. Говорят, уже расстреляли штук десять. Одно слово, анчихристы, ядрить их через коромысло... Вспомнил, как тот лагерь называется — конь-цер-та-ционный, вот... — Незнакомое слово плохо давалось Николаю.

— Ты б, Николай, рассказал нам, что тут за сёла-деревни в округе, где красные, где нет их, как народ вообще.

— Это, пожалуйста, со всем нашим удовольствием. — Бастрыкин отхлебнул кипятка и продолжил. — В самой Волчихе народу почти и не осталось. В хатах вохровцы на постой встали, долго ли будут гостить, гости незваные, то только Господь знает. В Новоегорьевске тихо. Красных нет, но народ боится. Рубцовская рядом, быстро краснюки прискачут. Поэтому туда соваться не советую. В Усть-Волчихе тоже чужих нема, и там очень злы на красных. Пока сила за коммуняками, они ничего делать не будут, но если судьба перевернётся, то резать будут без жалости. Хотелось бы, чтобы вы нам хоть советом, хоть делом помогли лагерь Змеиногорский разутюжить.

— Помочь, оно, конечно, дело хорошее... — медленно протянул в ответ командир, — но сам понимаешь... Здесь подумать надоть... Просто так охраняемый лагерь не возьмёшь. Сколько говоришь у вас в отряде стволов?

— Товарищ Филипп, ты коней-то не гони, — Бастрыкин вдруг вспомнил, что он разговаривает с совершенно незнакомым человеком, что доверять кому попало нельзя, что Русаков его за такие разговоры по головке не погладит. — Я тя первый раз в жизни вижу. Давай завтра прогуляемся до нашего командарма. Вы с ним все детали и облаете. Как тебе тако предложение?

...

— Мишка! Мишук! Ты где пострелёнок! — Дарья Бастрыкина бегала, как курица по плацу. Она сначала просто обошла лагерь заложников, заглядывая во все углы. После начала всё громче кричать, но никак не могла докричаться. — Вот я тебе задам!

Казалось, после целого дня работы на чужих огородах, сил у бабы совсем не осталось. Но стоило ей обнаружить пропажу сыночка, откуда, что взялось. Дочь Танька тоже уставшая, и от того злая на братишку, бегала, сердито сверкая глазом. Она работала вместе с матерью. Дарье хоть и страшно таскать с собой ладну да работящу девку, но вдвоём заработать можно больше. Оставшиеся же в лагере старики больше обсуждали страшную тему, кого следующим расстреляют. Им дела не было до чужих мальчишек.

— Тёть Даша, — внезапно подала голос пятилетняя Стешка. — Мишка с Колькой в лес побёгли, я слыхала, как они сговаривалися.

— Давно ль, Стешенька? — У Дарьи словно камень с души свалился. — В какой лес, ты не знашь?

— Не-е-е, они как увидали, что я слушаю, так сразу побить меня хотели. Да я убежала. Это ишшо с утра, вот, как вы с тётей Таней ушли, так они враз и собрались. А в какой, я не знаю, они тихо-тихо убёгли. Наверное, с дядькой на воротах сговорились...

Такой поворот опять бросил Дарью в пучину беспокойства. Солнце уже коснулось вершины Караульной горы, скоро стемнеет, а мальцов так и нет. Она уже успела обежать весь лагерь. Всех расспросила, даже красноармейцев, стороживших заложников. Последнее время охрана вела себя гораздо дружелюбнее — парни в будёновках вступали в разговоры, разрешали бабам уходить в город на подённую работу, иногда даже делились пайкой. Дело в том, что после разгрома повстанцев под Семипалатинском, стало непонятно, что решит начальство с заложниками. Никто же не знал, выжил муж, сын или брат после того, как кулацкое воинство разбежалось. Если они убиты, то смысла держать родню в заложниках никакого. Их же надо не только охранять, но и кормить хотя бы чуть-чуть. Бойцы это понимали, но начальство всё ещё тянуло. Хотя и добрый знак тоже был, — последнюю неделю не расстреляли ни одного человека. Всего за время «ссылки» волчихинцы потеряли около десятка соседей. Все жертвы — уже в почтенных годах, вели себя с охраной дерзко и жалости у команды лагеря не вызывали.

— Дашка! — Окликнул Бастрыкиху дед Игнат. — Ну что ты, дура-баба, носишься как угорела. Ничё с твоим пареньком не сдеется. Придёт, ну мож не ноне, так утром. Увлеклись, верно, с Колькой, да и ушли далёко.

Наталья Русакова — мать Мишкиного приятеля Кольки, вернулась затемно, когда искать сына уже не было смысла.

Мишка с приятелем, таким же семилеткой Колькой Русаковым, действительно утром упросили Ваську Противнева, охранявшего лесные ворота лагеря, выпустить их в лес по грибы. Им тоже хотелось, как взрослым поучаствовать в поисках пропитания, уж очень голодно в лагере. Мишка отлично разбирался в грибах, что, как по волшебству, так и шли ему на встречу. Колька таким талантом не обладал, зато с ним не скучно. Он умел придумывать всякие смешные истории. Кроме того, всегда вдвоём лучше, чем в одного. Стоило им углубиться в урман, как наткнулись на малинник. Как такой благодатный ерник2 остался незамеченным рядом с городом, непонятно.

— Колян, подь сюды! — с восторгом кричал Мишка, отправляя в рот горсть крупных зернистых ягод. — Кака сладка тут малина! Я счас прям лопну!

— Ну, брат, Мишка, свезло нам с тобой! — поддакивал в ответ Колька, сгребая с куста сочащуюся едким соком ягоду. — Та, что потемней то, — сама сладка!

— Ага! Вона глянь, целый куст такой тёмно-красной, — Мишка полез, обдирая руки о колючие ветки, к сгибающемуся под тяжестью ягод дальнему кустику.

Кольке не до товарища. Он грёб горстями как лопатой всю ягоду, до которой мог дотянуться, поэтому не услышал шороха листвы и сдавленного испуганного крика. Только утерев рот рукавом ветхой льняной рубашки, он поднял глаза в сторону, где только что виднелась спина приятеля. Никого не было видно.

— Миха, ты де? — Лёгкое недоумение в голосе мальчишки сменялось страхом. — Вылазь, кончай шутковать. Нам ить ишшо для обчества надо грибов набрать. Малина — хорошо, но ей сыт не будешь.

Колька полез в гору, туда, где он в последний раз видел спину приятеля. Под ногами заметил какой-то провал, по краям которого свисала прелая прошлогодняя листва, ломаные ветки, сучья и прочий лесной мусор. Из-под листвы доносился еле слышный стон.

— Мишк, ты там? — что есть мочи закричал Колян, наклонившись к краю отверстия. — Эй, что там с тобой?

Колька, уперев руки в края провала, наклонился в самую глубину. Дневной свет позволял увидеть только серый слой лесного дёрна, лежащий на белой глине, которая уходила в глубину этого странного лаза.

Внезапно край лаза просел. Колька от испуга дёрнулся. Резким движением он сдвинул верхний слой старой листвы. Тут же пласт ухнул вниз вместе с орущим от испуга пацаном. Попытка ухватиться за стебли лесной травы не помогла, они легко выскальзывали из супеси, оставаясь в руках, как клочья шерсти у линяющей псины.

Полёт быстро завершился. Колька с размаху шлёпнулся прямо на спину лежащего внизу товарища. Тот вскрикнул от боли и наконец-то пришёл в сознание. Ему повезло меньше. Мальчик при падении с трёх метров здорово приложился головой о камень, потерял сознание и только чудом избежал сотрясения мозга.

Мишка со злостью пихнул кулаком в бок, свалившегося на него Кольку, — Колян, нельзя на человека падать! — он со стоном повернулся на спину и попытался встать.

— Да, я же нечаянно, я же не хотел… вот, услышал, как ты тут стонешь, и свалился. — Колька тёр ушибленную коленку.

Мальчишки посмотрели друг на друга и рассмеялись, поняв, что повторяют друг дружку. Тут же оба подняли головы к светлому пятну вверху. Постепенно глаза у них привыкли к темноте и стали различать стенки провала. Сужавшиеся вверху стены расходились в стороны и образовывали полость в сажень шириной у вершины и в две сажени у деревянного настила, на который они свалились.

Приглядевшись, Мишка увидел у стены порубень3 ведущий вверх. На нём имелись даже стёсанные уступы вроде небольших ступенек. На противоположной стороне помоста чернело квадратное отверстие лаза, ведущего вниз. Разглядеть там что-либо без огня невозможно.

— Миха, — подал голос Колька, — помнишь, дед мой сказывал про чудские копи? Наверное, это они и есть. Как ты считаешь? Может там внизу кучи злата-серебра свалено. Может, спустимся?

— Дурак, чё ли? — благоразумный приятель вернул друга к суровой действительности. — Нам бы отсюда наверх как-то выбраться. Смотри, порубень до самого верха на пару целый аршин не доходит.

Действительно, толстый ствол лиственницы упирался комлем в помост, а вершиной в стену ствола. Лиственница — дерево прочное, гниению не подверженное, поэтому сохранилось отлично.

— Тогда давай я первый полезу, я тебя и сильнее, и выше.

— Ты что ль сильнее? — Мишка возмутился. — Да я и без твоей помощи вылезу. Вот смотри! — Он обхватил шершавый ствол лиственницы, и, упираясь ногами в ступени, уверенно начал подниматься

Полость, в которую мальцы провалились, — одна из промежуточных площадок старого ствола демидовских серебряных копей, давным-давно заброшенных и забытых. Копи имели, где четыре, а где и пять уровней, позволявших рудокопам без помощи механизмов спускаться на глубину что-то около двадцати метров. На последнем уровне в четыре стороны отходили горизонтальные штольни.

С первой попытки выбраться не получилось, со второй тоже. Когда Колька в третий раз свалился с верхней ступеньки, Мишка с сочувствием в голосе предложил сделать перерыв и подумать.

— Мож, если подумать, то придумается какой-нить другой способ? — Он тоже уже дважды успел навернуться, добравшись почти до самого края. В последней попытке ему оставалось только подтянуться на свисавших космах прошлогодней травы, но корни не выдержали и вместе с землёй оборвались ему на голову. Сейчас он сидел и пытался вытряхнуть мусор из ушей и волос.

— Да, чё тут думать? — Колька наоборот вошёл в раж, разозлился на ситуацию, на то, что у них не получается. — Прыгать надо! Вот сейчас посижу чутка, и сызнова начну. А ты сиди и думай, если такой вумный. — Он сел, привалившись спиной к каменной стенке шахты.

— Тихо! — вдруг прошептал Мишка, закрывая грязной, пахнущей сырой землёй ладошкой рот товарища. — Т-с-с-с...

С поверхности доносились неразборчивые мужские голоса. Негромко разговаривали трое мужиков. Голос одного из них показался Мишке странно знакомым. Он прислушался, и вдруг с диким радостным криком, вскочил на ноги.

— Тятька! Мы ту-ута! Под землё-ой сидим! — орал он, что было сил.

— Дя-адь Ко-оля, — присоединился к нему Колян. — Мы-ы-ы ту-у-у-та, вытащите нас отсе-е-лева!

Их усилия не пропали даром.

Удивлению Николая Бастрыкина, который вместе с Алексеем Заковряшиным осматривал окрестности Змеиногорска, не было предела. Мужики быстро спрыгнули вниз и в минуту подняли мальцов на поверхность. Они забрали их в лагерь, что расположился на пару вёрст южнее Третьяковского тракта, на склонах невысоких Пригонных сопок.

Заковряшин этим же вечером решил посмотреть, что происходит в городе собственными глазами. Тем более что у него в Змеиногорске шурин держал когда-то скобяную лавку. У шурина Алексей был всего один раз лет десять назад, когда они с молодой женой ездили знакомиться с новой роднёй. Выпили они тогда с Федькой крепко, поэтому Заковряшин немного сомневался в верности собственных воспоминаний. Чтобы не светить лицом, в городок он явился, когда солнце уже закатилось за пологие лысые холмы. Город встретил его ночной тишиной. Только уныло брехали по дворам цепные псы.

Бревенчатый пятистенок, огородом, выходящий на речку Змеевку оказался на месте. В окошке тускло мерцал свет керосинки. Похоже, что хозяева ещё не ложились. Алексей перемахнул через заплот и крадучись подобрался к окошку. Костяшками пальцев негромко постучал по закрытой ставне.

— Хозяева дома?— позвал не громко.

— Кто таков будешь? — неласково отозвался бабий голос из сумрака избы.

— Да, родственник я ваш. Сестры хозяина твово муж, зять ваш значится. Пустите в избу то, что ж мы как неродные через стенку перешёптываемся.

— Так откель мне знать, кто ты есть на самом деле. — Баба продолжала строжиться. — Много лихого люда ноне по дорогам шляется.

— Да, Настёна, ты меня помнить должна. Мы, когда с Федькой твоим набрались, дык, я спьяну твою любиму китайску вазу кокнул. Помнишь? Ну, там ещё ручки таки чудные — навродь драконов…

— Так это Лёшка, что ли? — голос потеплел. — Ладно, погодь чуток, счас двери отопру…

Звякнул засов, заскрипели петли, и на пороге показалась дородная женщина в льняной домотканой рубахе с вышитой тесьмой по вороту, с платком на голове и в хозяйственном фартуке.

— Заходи быстрее. — Прошептала Настасья, окинув взглядом окрестности. — Только не шуми, младшие уже заснули у меня.

— Я ненадолго, ты, Настёна, не боись, — пробормотал, входя в сени, Заковряшин. — Расскажешь мне, что в городе творится, и я убегу. Мне тоже недосуг чаи гонять.

Новостей оказалось много. Фёдора ещё в июне мобилизовали в РККА и отправили на Польский фронт. До последнего времени в Змеиногорске квартировал полк Красных стрелков. После разгрома Крестьянской армии, что пыталась штурмовать Семипалатинск, недобитые повстанцы разбежались по окрестным лесам, нападая на малочисленные продотряды, комсомольские ячейки и комбеды. Как раз неделю назад полыхнуло в Михайловской, где восставшие порубили целый батальон красных. Из-за такого провала Красных Стрелков из Змеиногорска бросили на поиски михайловских повстанцев. В городе кроме милиции и охраны лагеря заложников, солдат не осталось.

— Это что же получается? — едва веря в удачу, спросил Заковряшин, — в городе красных почти нет? Интересно, а пулемёты у мильтонов есть?

— Откелева бабе знать, есть у них пулемёты, или нету? — резонно заметила Анастасия. — А ты никак замыслил что?

— Не боись, сношенька, это я так просто, любопытствую досужно. — Алексей поторопился сменить тему. — Как у вас виды на урожай? Говорят в этом году, картоха неплоха будет.

— Говорят, что в Москве кур доят... Вона жара какà стоит, всё горит, как на пожаре, — охотно переключилась Настасья. — В огороде всё бодыльями торчит. Суха земля то. А картоха будет, если дождик, хотя бы недельку прольёт.

Поболтав в том же духе ещё чутка, Заковряшин выпросил у Настасьи штоф керосину, да на том и распрощался. Той же ночью у него состоялся разговор с командиром их небольшого отряда.

— Слухай, Филипп Долматыч, — не откладывая дело в долгий ящик, Алексей растолкал Плотникова, дремавшего в тёплом стогу. — Надо город брать. Дело верное. Мы тогда и наших всех ослобоним, и патронами разживёмся.

— Ничего не понял, ты какой-то резкий сегодня, прям как понос, — смурной со сна Плотников ворчал, выбираясь из копны и стряхивая с головы колючую сухую траву. — Давай, брат, рассказывай, что разузнал.

— Красных в городе нет! — Громким шёпотом сообщил Заковряшин. — Только взвод охраны, что наших баб охраняет, да милиция из местной шелупони. Из оружия — винтовки у охраны и наганы у милиции. Ну, должен вроде бы ещё пулемёт быть... Не знаю, правда, где он стоит, но если один день взять на подготовку, да какого-нибудь солдатика заарканить и расспросить его с пристрастием... Слушай, командир, ты как хочешь, а надо город брать.

— Ты, Ляксей, не спеши. — Плотников постепенно просыпался, — тут торопиться нельзя. Вдруг завтра полк возвернётся? Они же нашу банду в капусту за полчаса покрошат. Да оно бы и чёрт бы с нами, но они и баб с детишками порешат. Думать надо. Языка надо брать обязательно. Вряд ли солдатики знают, когда в Михайловской дело завершится, но всё равно у них сведений больше чем у нас с тобой.

— Так ведь и я про то ж! — Возбуждённо рявкнул, забывшись, Заковряшин. — Блин! Командир, ты прав полностью, но тянуть тоже нельзя. Такая для нас позиция, что грех ей не воспользоваться. Давай, до утра подумаем, а утром я сам в город сгоняю, вон с Колькой Бастрыкиным на пару. Даром что ли я на Германской пластуном был? Мы запросто вдвоём какого-нибудь краснюка приволочём. А ты уж его грамотно выпотрошишь.

…

Вечером следующего дня обстановка более-менее прояснилась. При сорока верстах дневного перехода к Михайловской полк «Красных Орлов» только подошёл. Пока будут гонять по степи повстанцев, пока разбираться с зачинщиками да пленными. Потом пять дней будет добираться обратно. Получается, что здесь будет не раньше, чем через неделю.

Мишка с Колькой, вызволенные из шахты, оказались осведомлены о вооружении оставшихся войск гораздо лучше тётки Настасьи. Они рассказали, что один пулемёт стоял на чердаке бывшего бергамта4. Второй новые власти расположили на колокольне Преображенского собора. Вроде бы пацаны видели своими глазами, как стаскивали смертоносную машинку с колокольни, а увезли ли, нет ли, не знали. В качестве казарм использовались заброшенные здания старого завода.

Решили на рассвете, для отвлечения внимания, поджечь казармы. Оставить несколько мужиков-охотников в прилегающих кустах с тем, чтобы перебить бегущих на пожар. Остальное конное воинство разделить пополам. Безлошадные должны будут освободить заложников и увести их в гору. Прятаться решили в найденной пацанами шахте.

Однако гладко было в замыслах, да воплощение захромало. Казармы охранялись на удивление хорошо. Поджигателей схватили, найдя у них керосин, избили прикладами до полусмерти и бросили в сарай до выяснения. Собирались пристрелить на месте, но решили отложить до решения начальства.

Стрелки-охотники не дождавшись пожара, догадались, что что-то пошло не так. Поскольку настроились на верную гибель, то открыли огонь по всем, кто попадался им на глаза. Патроны у них кончились быстро, помирать просто так в горячке перестрелки расхотелось, и мужики бросились в густые заросли тальника, что рос вокруг заводского пруда.

На пальбу сбежался весь охранный взвод. Пока комвзвода раздумывал, что делать дальше, повстанцы вошли в неохраняемый лагерь и вывели всех заложников в сторону Черепановского рудника. Именно в том направлении и располагался забытый ствол древней шахты. Сопровождать толпу освобождённых заложников пошли двое — Бастрыкин и Заковряшин. Дальше действовали по разработанному плану. Первая сотня рванула в карьер вдоль Змеевки, вторая, обойдя Пороховую сопку, должна ударить с тыла.

Грохот выстрелов разбудил весь провинциальный городок. Хозяйки, только собравшиеся выгнать скотину, кинулись загонять её обратно, опасаясь за целостность бурёнок и пеструшек. По всему городку разносился возмущённый рёв коров, лай собак и треск выстрелов.

Стрелой пронеслись через город оборванные, перевязанные и заросшие всадники. Их появление у завода стало неожиданностью для вохровцев. Бойцы успели только упасть, где попало, лихорадочно досылая патроны в патронник и не прицельно паля в стремительно накатывающуюся лаву. Повстанцы неслись хаотичной массой, размахивая кто шашкой, кто пикой, а кто и просто вилами.

Красноармейцы не успели сделать и по паре выстрелов, как в спины им ударила вторая сотня... На этом бой за город завершился. Последовала короткая и жестокая расправа. Все, кто не успел убежать, были порублены шашками. Парни, что ловили мужиков по кустам, пытались отстреливаться, но только впустую истратили патроны. После этого бросили "Мосинки" и попытались скрыться ползком. Город и местность они не знали, их быстро поймали предприимчивые обыватели. С солдата всегда можно что-то полезное поиметь, не ружьё, так сапоги, не сапоги, так гимнастёрку.

В результате удачного налёта отряд достиг численности двух сотен человек. Правда, винтовками вооружены только полсотни. Патронами тоже удалось разжиться. Целый ящик обнаружили в казарме завода. На чердаке бергампта нашли «Максим» с тремя коробками лент. На складе рудника — ящик с шашками динамита и капсюли к нему.

Навьючив трофеи на лошадей, погрузив запас провианта в вещмешки и вскинув на плечо "Мосинки", отряд двинулся вверх по течению Карболихи в сторону Черепановского рудника. Там на северном склоне горы Мохнатая уговорились встретиться с освобождёнными заложниками. Вместе предполагали держать совет, что делать дальше.

...

Постепенно Змеиногорск скрылся за деревьями берёзовых колков. После одержанной победы идти легко. На душе у Плотникова, как и у остального народа светло и радостно. О том, что теперь делать, куда вести семейство и где располагаться на житьё думать не хотелось. Хотелось петь что-нибудь бодрое.

Сол-да-тушки,

бравы ребяту-ушки,

Где же ваши де-э-эды?

Кто-то и в самом деле не выдержал и завёл старинную солдатскую. Почему-то слова бравурной строевой вернули Плотникова к реальности.

— Наши тетки — драные подметки, — вспомнил он один из вариантов песни, запомнившихся ему при отступлении под Ригой в семнадцатом году.

Внезапно со стороны города раздался едва слышный ребячий крик: — Красные в городе.

Решение в голове Плотникова созрело в одну секунду. Он схватил за рукав тащившего станок «Максима» Ивана Смолина.

— Тимофеич, тормозни там Кондрата, да собирайте «Максимку». Только быстро.

— Как? Чего? Аль погоня не ровён час? — Смолин суетливо завозился, стягивая с плеч двухпудовую станину.

— А ты не слышал? С городу какой-то малец крикнул, что мол, красные уже там.

Не, не слышал. Я чего-то замечтался. — Тут Иван виновато отвёл глаза и продолжил, — ты, Филипка, знаешь, я из пулемёта только в небо стрелять могу. Да и то, если пальцем ткнут. Даже не знаю, с какой стороны ленту пихать.

— Ладно, — усмехнулся Плотников, — я первым номером останусь, а Ванька Смолин будет за второго работать. Красные, верно, не ждут, что мы тут с пулемётом их встренем. Может, ещё живы останемся. У тебя гранаты есть?

— Есть пара, — он достал из глубоких карманов галифе ребристые мячики осколочных гранат Миллса.

— Давай все, — Он вздохнул и невесело усмехнулся. — Будет чем себя к чертям экспрессом отправить.

Подошёл Смолин и начал прилаживать корпус пулемёта на станину. Ему тоже не весело. Хоть у него и нет семьи, но после победы, помирать совсем не хотелось. — Вот же чёрт... вот же чёрт... — всё время повторял он.

— Ванятка, ты давай, не отвлекайся, — подбодрил его Плотников, — гайки крути крепче, чтобы не открутились. Сейчас дело будет жаркое.

Он опять повернулся к Смолину.

— А тебе, Тимофеич, поручаю, если мы вас не догоним, скажи Бастрыкину, чтобы вёл народ к старому шахтному стволу. Все туда спускайтесь. Вход потом взорвите. Зря что ль мы динамит с рудника тащим. Выход как-нибудь найдёте. Керосин у вас есть, факела сделаете. Там вас красная сволочь не найдёт. А мы уж постараемся задержать их подольше... Всё! Прощай, брат, не поминай лихом...

Иван побежал в голову колонны с последним приказом командира.

...

На заре в избу, где квартировал начальник Рубцовской ЧК товарищ Кабанов, ввалился посыльный из штаба. В руках он сжимал измятый листок с текстом.

— Александр Трофимыч, тебе срочная телефонагарма, — путаясь в незнакомом слове, протараторил веснушчатый высокий парень.

— Телефонограмма, — машинально поправил его Кабанов.

— Ага, вона из Барнаулу пишуть, что Змеиногорск банда захватила, — чудеса... — удивлялся парень достижениям современной техники.

Начальник ЧК быстро пробежал глазами корявые строчки.

«БРОСИТЬ ВСЕХ НА ОСВОБОЖДЕНИЕ ЗМЕИНОГОРСКА ТЧК БАНДУ УНИЧТОЖИТЬ ТЧК ОБ ИСПОЛНЕНИИ ДОЛОЖИТЬ ТЧК НАЧ АЛТГУБЧК ВОРОЖЦОВ ТЧК»

— Все силы бросить... Ага... Михайловскую ещё не освободили, кого бросать то? — ворчал про себя Кабанов. — В Рубцовске только сотня бойцов осталась, если её увести, город захватят на раз.

Но с приказом спорить опасно. Расстрелы в ЧК дело обыденное и никого не удивляют. Через полчаса сотня под командой председателя ЧК вышла рысью в направлении на Змеиногорск.

В уездном городе бандитов чекисты уже не застали. Те, разграбив гарнизонные склады, рудник и освободив заложников, ушли в Змеиногорский бор. Куда они надеялись спрятаться, никто не знал. Скрыться такой большой толпой да ещё с бабами и ребятишками в лесу невозможно. Получается, что часть приказа уже выполнена — город освобождён. Уничтожение банды отягощённой хабаром и гражданскими тоже не казалось большой проблемой. Следы, уходящие вверх по берегу Карболихи, недвусмысленно указывали направление бегства.

После пятичасового конного марша лошади чекистов устали. Любому кавалеристу ясно, что заставлять их двигаться в гору — верная гибель. Да и проку от лошадей на каменистой горной тропе немного. Догнать банду пешим порядком казалось вполне достижимым делом. Кабанов приказал бойцам запереть лошадок в гарнизонной конюшне и быстрым маршем выдвигаться в погоню.

Люди после 50 верст верхом тоже устали, но в предвкушении лёгкой победы двигались споро. Вот уже городские постройки сменили поросшие редким лесом берега мелкой речки. Бойцы не могли удержаться, чтобы после жаркого и трудного дня не кинуть себе в лицо по пригоршне ледяной воды.

— Не растягиваться! — Зычно прокричал командир, впрочем, не сильно упирая. Передовое охранение из четырёх опытных парней условленных знаков не подавала.

Августовское вечернее солнце было ещё высоко, но дневной жар уже отступил. Бойцы, освежённые речной водичкой, приободрились. Кто-то даже негромко затянул песню. Вот это уже совершенно лишнее. Ведь любое преждевременное оповещение противника давало ему время для подготовки. Это значит лишние потери.

— Отставить песню, — скомандовал Кабанов, — вот порубаем кулачьё, тогда и петь, и плясать будете. Вы мне живые и здоровые больше нравитесь.

— Да что они нам сделают? Это же деревня, а не офицерьё в академиях обученное. Мы тока стрельнем один раз, они — руки кверху. — Отвечает на шутку здоровый чёрнобородый боец.

Тем не менее, песня смолкла.

Река делает поворот, тропа ведёт к невысокому утёсу замысловатой формы и полого поднимается в обход. Сотня, не ожидая неприятностей, поднимается тоже. Внезапно раздаётся короткий лай пулемёта. Чернобородый гигант Анохин, идущий первым, падает с простреленной головой. Бойцы от неожиданности сбиваются в кучу на повороте тропы. Тут же в их сторону из кустов летит граната.

Ложись! — воздух рвут сразу несколько голосов. — Ба-бах! Гремит разрыв осколочной. Со всех сторон слышен стук каменных крошек.

Бойцы падают на землю, прикрывая головы руками. Куда ползти сразу не понятно. А из кустов снова — лай «Максима». Летящие во все стороны осколки камня не дают поднять голову, вселяют ужас в душу, и заставляют сознание биться пойманной птицей в голове. Передние бойцы не выдерживают, вскакивают и, оставляя убитых и раненных, ломят назад, сминая подходящих. Кто-то валится в воду, кто-то пытается сигануть через кусты. Только бы уйти с простреливаемой тропы.

Наконец, чекисты, потеряв с десяток бойцов, оттянулись за поворот. Ясно, что взять в лоб пулемётчика быстро не получится. Кабанов задумался. Ему не понятно, куда делся передовой дозор. Ведь не могли же его уничтожить совершенно беззвучно.

— Товарищ начальник, разрешите обратиться, — по-уставному подал голос подползший красноармеец, — Шацкий Андрей, я. Мысль у меня есть, как эту паскуду сковырнуть.

— Давай, Андрей, обращайся, коли что надумал. — Кабанов решил дать мозгу немного отвлечься. — А то одна голова — хорошо, а две, хоть и некрасиво, но всё же лучше.

— Надо его поверху обойти и одновременно по тому берегу на отвлечение кого-нибудь послать. Он на тот берег отвлечётся, не заметит обхода. Мы тута его и в ножи... Я готов даже один вверх ползти, чтобы этого гада пришить.

— А кого на смерть на тот берег посылать? — Кабанов укоризненно посмотрел на Шацкого.

— Да, сейчас, я хлопцам крикну, добровольцы найдутся. — Уже не очень уверенно проговорил тот.

— Давай, крикни, только мне всё равно такая идея не нравится, потери могут быть большие. Пока ты ползёшь по кустам, этот ухорез человек десять наших запросто положит. А нам же надо не просто банду уничтожить, мне хочется чтобы, хлопцы живыми вернулись. Уже вон человек пять потеряли, да десяток раненых. Плохое начало. Кто советскую власть завтра будет охранять?

— Значит надо с того берега беспокоящий огонь вести, чтобы сука головы поднять не мог. Тогда мы прямо отсюда его и сковырнём...

Час без малого у чекистов ушёл на преодоление пулемётной засады. В конце концов, половина отряда действительно переправилась на другой берег, прячась за валунами, подобралась к пулемётному гнезду и открыла огонь на подавление.

Филипп Плотников оторвал прикипевшие руки от рукояток затыльника. Вроде откатились краснюки. Вода в кожухе предательски закипела. Срочно нужна свежая.

— Смолин! Ванька! Воду давай! Сука! — Прошипел он через разбитые осколками гранита губы. — Ванька, мать твою! Что ты телишься!

Смолин молчал. Плотников обернулся. Второй номер лежал в трёх шагах позади него. Спина его чёрна от крови, а лицо уткнулось в тёмную лужицу, набежавшую из выходного отверстия, снёсшего Ивану ползатылка. В вытянутой руке он сжимал простреленный котелок, из которого вытекали последние капли.

— Чёрт, мать вашу! — зло зарычал Плотников, схватился за рукоятки и вдруг обмяк, склонил голову к пулемету, дёрнулся последний раз и затих уже навсегда... Только с губы стекла тонкая красная струйка.

...

Когда поредевший отряд чекистов преодолел смертельный заслон, перед ним открылась вытоптанная тропа, идти по которой легко и просто. Ещё час пути по следу между кустов и скал и отряд упёрся в свежую гранитную осыпь. Похоже, что людей или засыпало осыпавшейся породой, либо они ушли в пещеру, а вход взорвали. Кабанову стало ясно, почему пулемётчики так упорно преграждали отход.

8 КАК НА ЧЁРНЫЙ ЕРИК

(Урочище реки Сайдыс, правого притока Бии)

Таёжные заросли терялись в густом тумане. На ветках и листьях собирались капельки и падали на лежащего на боку человека в буром полушубке. Под полушубком спал на мягкой прошлогодней листве Буранак. Ночь уже по-осеннему прохладная, спалось отлично. Первая мысль, пришедшая молодому охотнику, ещё до того, как он открыл глаза была — Эх, сейчас бы копалуху5 подстрелить. Он вспомни, что с вечера выслеживал кабаргу, — они сейчас жир нагоняют... годная добыча.

Какое-то неясный шелест на противоположном склоне привлек его внимание. Медленно и осторожно Буранак повернулся на живот, раздвинул мокрые от росы ветви и стал до рези в глазах всматриваться в заросли. В рукав потекла роса с листьев, но охотник только поморщился недовольно. Шагах в трёхстах, едва заметно качнулись ветви. Ветра нет, а значит, там скрывался какой-то таёжный зверь.

— Духи Абру и Этпу, помогите, я клянусь, что печень добытого зверя вам отдам, — прошептал едва слышно Буранак. Он подтянул берданку, медленно и бесшумно сдвинул рукоять затвора, аккуратно уложил латунное тельце патрона в патронник и привёл затвор в рабочее положение. Как ни старался, однако, лёгкого щелчка от касания рукоятки о плечо берданки избежать не удалось. В тишине утреннего леса звук слышен превосходно. Кусты на склоне сразу ожили, из листвы на мгновение показалась бурая большеглазая мордочка с длинными клыками. Показалась и тут же исчезла в листве.

Буранак вскинул берданку к плечу и, уже не целясь, наудачу пальнул по ещё шевелящимся кустам. С листьев и веток за шиворот ему тут же потекла холодная роса.

— Салдыккы6, — в сердцах выругался батыр, — табарка7 добыть — было бы хорошо. Мускусная струя высоко ценилась у китайских торговцев. Русские перекупщики за один лян8 струи могут новое ружьё дать... или коробку патронов... Но что теперь жалеть, видать не судьба. Он перекинул затвор, не глядя дослал патрон, всматриваясь в чащу соседнего склона.

Внезапно сильный удар по затылку лишил его сознания.

…

— Ты не слишком сильно саданул? — сквозь пелену отступающего забытья услышал Буранак русскую речь.

— А чего он мою кабаргу хотел завалить? — отвечал ему другой звонкий, почти мальчишеский. — Я ж её от самой Сарыкокши вёл, а он тут такой красивый весь. Мало того, что спугнул, так и не попал. Я ему сейчас ещё добавлю.

— Так откуда ему знать, что это твой зверь? Он себе лежал, увидел кабаргу и пальнул. А что не попал, так и ты, хоть и знатный стрелок, не каждый выстрел в цель кладёшь.

— Уюрээ9, — Буранак, наконец, решил подать голос, но язык слушался его с трудом. Он приоткрыл глаза, осматриваясь. — Моя не видеть, табарка там аль медведь. Ветки шух-шух, моя стрелять… Не попасть, да...

— Ну, ты, паря, даёшь! — Старый, заросший сивой бородой мужик, с рябым от оспы лицом, недовольно уставился на Буранака. — А если бы там человек в кустах был?

— Откуда в урочище Сайдыс человек окажется?

— Ну, вот мы же как-то оказались? Ты тоже как-то оказался. Много нынче по урману народу шастает. На каждый шелест палить — греха не оберёшься. Сам откуда будешь?

— Да, язычник он поганый. — Молодой белобрысый парень продолжал возмущаться, — Друзья, понимаешь... грех с ним разговаривать, с басурманом. Наставник всегда так говорил.

Он резко размахнулся, готовясь ещё раз вдарить по голове алтайца...

Тихий свист откуда-то из кустов внезапно прервал мирную беседу охотников. Ефим застыл с занесённым над головой кулаком. Его взгляд скользнул по окрестным кустам.

— Парни, вы кого тут метелите? — Голос Григория Рогова доброжелателен. Может не стоит грех на душу брать? Вы же его сейчас на тот свет спровадите.

— А ты кто таков будешь? Указывать нам будет...

— Да, просто прохожий, мимо шёл, услышал, как вы этого несчастного дубасите. Решил узнать, может вам помощь требуется.

— Ты, просто прохожий, вот и проходи, куда шёл, а то мы и тебе сейчас пропишем. Помощник нашёлся…,

В это время Буранак, воспользовавшись тем, что его мучитель отвлёкся, извернулся, сбросил Ефима со спины и вскочил на ноги. В тот же миг он попробовал улизнуть в тайгу, но споткнувшись о подставленную ногу Григория, снова оказался на земле.

— Эзенулчак10! — вспомнил Григорий алтайский говор. — Кайдан сен11?

— Меге болуш саардепсу раптурум12— прошептал алтаец в ответ.

— Да что с этим нехристем разговаривать! — Продолжал кипятиться Ефимка. — Этот криворукий мою кабаргу спугнул!

— Погодь Ефимка, угомонись, — стал урезонивать парня старший товарищ, — не стоит из-за олешка убежавшего, человека жизни лишать, пусть это и заблудшая языческая душа.

— Моя христианин! — Поняв о чём идёт речь, Буранак вспомнил, что родители его крестили в далёком детстве. Он сложил пальцы в троеперстие и торопливо перекрестился. — Моя христианская имя есть Николай Буранаков.

— Тьфу, — сплюнул в досаде Ефим, — так ты ещё и еретик никонианский!

Григорий почувствовал, что беседа опять движется куда-то не туда.

— Тихо, мальчики! — он гаркнул во всё горло. Я, как лицо нейтральное, ни в каких богов не верящее, рассужу ваш спор по справедливости.

— Судья нашёлся! — Продолжал возмущаться Ефимка. — Этот чуркобес спугнул мою кабаргу, а теперь какой-то безбожнник будет мне указывать.

— Ефим, ты прекрати с людьми препираться, а то наставник наложит на тебя епитимью, за гордыню, да за несмирение, — Онуфрий уже сердито зыркнул на товарища глазом.

Григорий понял, — не смотря на тихий голос, старший здесь всё-таки главный.

— Давай, дедушка рассказывай, в чем тут у вас разногласие произошло — обратился он к Онуфрию.

— Тут вишь какое дело, мы вчерась на Сарыкокше по заутром энтою зверушку выследили. От самой Сарыкокши её гнали. Никак она нам не давалась. Уж Ефим и так пытался к ней подойти, и эдак, и раз-эдак. А тут глядим, она по во-он тому склону скачет. Да, ловко так, что твой кошак по дереву. Ефимка и обрадовался. Только на прицел кабаргу взял, как вот энтот инородец и стрельнул. Да не попал. Кабарга поднялась и в урман. Вот наш Ефим и осерчал. — Закончил рассказ Онуфрий.

— Ты, батыр, что скажешь?

— Моя в Кебезень идти. Совсем плохая охота. Моя спать тут. — Буранак ткнул пальцем в смятую траву под кустом. — Глаза открыть. Видеть, как там листья шир-шир-шир, — он помахал ладонью перед носом. — Моя стрелять. Тобарка убежать. Моя не виноват, моя не знать, что они её гонят…

Внезапно он поднял взгляд и уже с железом в голосе закончил, — этот урман — земля нашего сёока13, русским здесь не место! — произнёс сердито.

— Слушайте меня, господа охотники. — Пока мужики рассказывали, Григорий слушал и решал, как поступить. — Мы, русские, какому бы богу не молились, пришли в эту тайгу позже алтайцев. Поэтому должны местные обычаи уважать. Вот скажи, Ефим, хочешь ты, чтобы сёок этого раба божия Николая начал тебе мстить за убийство? По глазам вижу, что не хочешь.

— Теперь к тебе вопрос. — Он снова повернулся к Буранаку. — Вы, табалары14, здесь живёте давно, но вас мало. Буранак-Николай, хочешь, чтобы тебя такие лихие ребята, как Ефимка, в лесу с кистенём поджидали? Тем более, что кабарга всё равно уже убежала, и след простыл.

— Ты умный человек, хоть и русский. Я готов забыть обиду. Если эти тоже так...

— Что?! — Взвился Ефимка. — Этого поганого простить? А кто мне кабаргу вернёт? Ты что-ли, дядя? Ты сам-то откедова будешь? А то мы сейчас и тебя порешим. Грех потом отмолим, ты за нас не боись. Оно же известно, не согрешишь — не покаешься...

Тем временем, заметив, что русские отвлеклись на обсуждение своих духовных тонкостей, Буранак не прощаясь, отступил вглубь кустов и неслышно скрылся в тайге.

— Ты, Ефимка, погодь. Язычники они тоже божьи твари. Да и ноне всё перемешалось. Говорят, что половина мужиков и вовсе бога забыла, кресты с церквей поскидали, попов поубивали. — Онуфрий опять обратился к Григорию, — а ты, мил человек, покажь нам какой крестик носишь об осьми концах, аль о четырёх.

— Мужики, я вообще креста не ношу. — Рассмеялся Григорий. — А до того, как всё это суеверие отринул, носил, что матушка с батюшкой повесили. Кажись осемь концов было… — Григорий поморщился. — Всё одно никакого бога нет.

— Не богохульствуй! — в голосе Онуфрия брякнуло железо осуждения. — Негоже человеку, аки твари лесной жить безбожно. Даже тёмные алтайцы и те своим бесовским божкам молятся. А ты говоришь: «Бога нет».

— Я же с вами не спорю, — Григорий не собирался вступать в полемику, — вам ваш бог нужен, ну и верьте на здоровье. Я, конечно, было дело, нескольких попов лично в распыл пустил, но один умный человек вразумил, что не стоит других жизни лишать из-за их заблуждений.

— Так это ты никонианских попов жизни лишал? Гришка Рогов что ли?

— Один что ли Григорий попов в распыл пускал? Григория красные разыскивают, расстрелять хотят. А я живу себе тихо-мирно. Вот даже ружьё мне разрешено носить, на охоту за боровой дичью ходить. Давайте так, мужики. Я сейчас с вами попрощаюсь и дальше пойду, а вы тоже топайте куда шли. И никто никому ничего…

— Как это, пойдёшь? — возмутился Ефим. При этом его конопатое лицо исказила гримаса ярости. — Ты пойдёшь, значится, куда шёл, а кабаргу нам как выслеживать?

— Ефимка, ты со своёй кабаргой утомил уже! — тормознул товарища Онуфрий, — её мы уже не догоним, это раз. Чем тут тебе этот безбожник поможет, тоже не понятно, это два. Но наказать его надо. А то придумал... Как только язык повернулся! Хотя не прост ты... А скажи-ка нам лихой-удалой, зелье табачное пользуешь?

— Нет, не было у нас, у Роговых такого обычая. Не курили в нашем роду эту сатанинскую траву. — Григорий явно удивлён вопросу.

— Зелена вина много ли выкушиваешь?

— Рад бы, но утроба больше штофа не принимает. Хоть иной раз и надо бы...

— А ну-тко, паря, крестное знамение наложи! — вдруг потребовал Онуфрий.

— Я ж, те сказал, в бога не верю.

— Просто крест наложи и всё. Верю, не верю... как баба, право, слово...

Григорий машинально сложил указательный и средний и поднёс ко лбу.

— Ишь! Ефимка, не кукишем сатанинским15 крестится, знать нашего древлеправославного роду-племени. — Обрадовался Онуфрий. — Так и быть, мы тебя отпустим. Только берданку Ефиму отдашь.

— Мужики! — Взмолился Григорий. — Без берданы мне нельзя. Лучше сапоги возьмите. Отличные, яловые, с годовалого бычка, дёгтем пропитаны да с салом медвежьим... — он вытянул ногу и похлопал по голенищу. — А берданка меня кормит. Патроны могу отдать, у меня ещё осталось с десяток. Себе только пару штук оставлю.

Григорию совсем не улыбается остаться в тайге без оружия. Да и новое ружьё неизвестно, удастся ли найти. Вот сапоги, он уверен, брат ему стачает. А шлёпать босиком по тайге пару дней не страшно, даже привычно. Лето на дворе.

Он стянул с ног сапоги и передал их Ефиму. Тот раскрутил онучи и высвободил ноги из лаптей. С удовольствием пошевелил пальцами — Лапти взамен возьмёшь, али босо пошлёпаш?

Тут его перебил Онуфрий. — Паря, глаголь нам, что в мире деется? А то люди разно бают. То про каких-то колчаков, то про чехов, мол, что живьём крестьян жгут... Какие-то бесы красные, говорят, у людей последнее жито отымают... Правду бают, али брешут, аки псы шелудивые?

-А вы где схоронились то, что ничего не знаете? — удивился Григорий. — Вся Россия— матушка третий год на ушах стоит, а вы какие-то сказки пересказываете.

— До нашей Дайбовой заимки, слава Господу Нашему Исусу Христу, чужие редко добираются. Мы нарочно подале поселились, что бы дьяволовых искушений избегнуть. Токмо иногда купцы, что тоже православной веры придерживаются, забредают.

В следующие пять минут Гришан прочёл лекцию о международном и внутреннем положении. И закончил призывом сидеть и не высовываться, может и обойдёт их лиха година стороной.

— Ох, страшные ты вещи говоришь, Грига, — Онуфрий заключил, когда почувствовал конец рассказа. — Воистину по Писанию — последние времена наступают и конец мира близок. Царство анчихриста наступило... Неужто, спасение наше только в огневом крещении16? Ох, беда-беда...

— Не нашего ума дело, — перебил его Ефим, — вернемся в деревню, пусть наставник решает, что дальше делать и как жить.

Григорий не стал вдаваться в тонкости эсхатологии. Он попрощался с новыми знакомыми, прихватил ружьё, и потихоньку двинул на закат. У него оставалось ещё несколько патронов, что давало надежду вернуться не с пустыми руками.

...

(посёлок Улала, Бийского уезда)

Август двадцатого года в Ойротии17 был знойным. Он нещадно выжег луга на южных склонах низких Алтайских гор. Только пучки сухого астрагала скрежетали под редкими порывами ветра.

Григорий Рогов вольным охотничьим ремеслом занялся по простой причине. После бесед со старым алтайским шаманом он много думал, много сопоставлял, наблюдал и в результате пришёл к выводу, что надо остепеняться. Плетью обуха не перешибить... С Москвой воевать — бесполезно, приведёт это только к крови крестьянской и общему озлоблению. Мстить за убитых жену и детей после всех событий последнего года, казалась ему делом пустым. Обзаводиться новой семьёй он решил погодить. Пока жил бобылём, помогая вести хозяйство младшему брату.

Однажды улыбнулась ему охотничья удача. В кулёму18 попал соболь! Конечно, летняя шкурка это совсем не то, что зимняя, но всё равно соболь — царский зверь. На Алтае он редок, а тут вдруг что-то его приманило под пихтовый ствол. Шкурку несчастного соболька Иван подарил председателю ревкома Петру Гордиенко тоже из тубаларов. Тот в долгу не остался, помог справить документы для Григория. Справку о том, что он участвовал в партизанском движении с 1918 года в отряде Ефима Мамонтова19 дали вообще без вопросов. Так Григорий Рогов, анархист и командир партизанского полка, стал Егором Роговым бывшим красным партизаном, а ныне жителем посёлка Улала, охотником-промысловиком с разрешением на хранение и ношение гладкоствольного оружия.

Так и жил бывший партизанский командир. Ставил кулёмы на куниц, ходил с берданкой в поисках зайчатины и другой боровой дичи. Дары тайги служили отличным подспорьем к столу, а шкурки белок и сурков откладывались на хранение. Всё-таки закончится же когда-нибудь эта смута, и вернётся нормальная жизнь. Тогда и можно будет продать запасённую пушнину.

...

После приключений со староверами и алтайцами Григорий добрался до Улалы без задержек. По пути ему даже удалось подстрелить пару копылух. Хорошие попались птички, успевшие нагулять жирка. Так что не с пустыми руками вернулся...

— На тебя, Грига, сапог не напасёшься, — проворчал Иван, увидев исцарапанные, побитые после таёжных троп, ноги брата.

— Ты, Ванятка, не шуми, я за твои сапоги человека спас, — осадил младшего старший.

— Ладно, бог с тобой, иди в баню... Спасатель нашёлся, на мою голову... Я пока Полинке скажу, чтобы провианту какого-нибудь принесла.

Тут же, по пути в баню, к Григорию подбежал трёхлетний племяш Петька.

— Дядь Егор, а дядь Егор, — он уже вступил в период «почемучек» и сыпал вопросами, не переставая. — А какого человека ты спас? А где он? А от кого ты его спас? От медведя, да? А как птички называются, что ты тятьке отдал? А почему у ней бровки красные?

— Погодь, Петюнь, что-то из тебя вопросы как из ведра... Птица это тетёрка или копылуха называется. Брови у ней красные от природы. Человека я спас не от медведя. Кто он такой я не знаю, но спасать, если можешь, надо всегда, это такой закон у людей есть. — Григорий задумался на мгновение. — Ты, Петька, лучше скажи, в бане сегодня был ли? Пар хорош?

— Пар плохой! — Крикнул Петюня и скрылся за печкой. — Пар страсть, какой горячий, он жжётся, а мамка дерётся. Вот! Не люблю баню!

...

После лёгкого пара братья сели за стол, чтобы за кружкой первача обсудить не спеша последние новости.

— Что тут нового в Улале? Чай, меня больше недели в селе не было... — Григорий интересовался событиями, опасаясь нежданного появления старых знакомых по Барнаульской пересыльной тюрьме или отряду. В его полулегальном положении нужно быть крайне осторожным. Бумаги — бумагами, а если его кто в лицо узнает, сразу донесут. — Новых указов красная власть не прислала?

— Тьфу-тьфу-тьфу, — сплюнул в сердцах Иван, — слава тебе господи, новых пока указов не придумали, всё по старому — провиант сдавай, лошадей сдавай, про дезертиров докладывай... А! Вот, действительно новость! Намедни в Улалу приехал новый заведующий инородческим отделом. Зав новый, а сапоги у него старые... Иваном Савеличем величать. Говорят из Чемальских алтайцев, но грамоте обучен и сам несколько лет в Чемале учителем работал.

— А как фамилия? — Григорий плеснул в кружку самогонки на палец, сложил стебель колбы20 в четверо, макнул в соль и смачно захрустел.

— Какой-то Алагызов, слыхал такого?

— Не, в первый раз слышу. Чем он окромя старых сапог и грамотейства тебя удивил?

— Грамотный алтаец — тебе мало? Тут русских то грамотных раз-два и обчёлся, а уж алтайца — пойди, поищи. Он ещё с собой какого-то научника прихватил из Томского у-вер-ни-си-тету, не помню как правильно... Лохматый такой, борода как у старовера, лопатой. Тоже без сапог! Вот, что за власть? И всем придётся сапоги тачать за керенки. Ибо власть! А куды мне эти керенки? Вот митрополит хотя бы кожей да салом рассчитался... — Иван пьяно вдарил кулаком по столу так, что подскочила миска с колбой.

— Ты, Вань, зря переживашь, — Григорий похлопал брата по плечу. — Ты им сапоги стачашь, они у тебя в долгу будут. Смекай! Если много не просить, то будешь жить как у Христа за пазухой. Само то, что ты знаком с властями, будет тебе лучшей... как это господа говорят, да! лучшей рекомендацией.

...

В середине сентября братьев Роговых навестили неожиданные гости. Холодным осенним утром в избу постучали какие-то оборванные мужики. Полина пускать не стала. Даже разговаривать с ними побоялась. Всё-таки Петька маленький, а слухи ходят разные. Говорят даже, что некоторые из сожжённых деревень с голоду детей крадут и на мясо их пускают. Пирожки делают, а потом продают на базаре. Полина, как баба грамотная, конечно в это не верила, но бережёного бог бережёт.

— Ступайте, куда хотите, а пустить вас в избу не могу. — Прокричала она каликам перехожим через закрытую дверь. — Вот мужик мой вернётся, тогда и приходите.

До вечера босяки скрывались в ближнем урмане, а вечером снова появились перед избой Роговых. Иван как раз вернулся с уборки картошки. Привёз два десятка кулей, которые быстро перекидал в недавно отрытый погреб. Усталый, покрытый коркой земляной пыли он сел на крыльцо передохнуть.

Словно по волшебству перед воротами образовались прежние оборванцы.

— Добрый ли урожай в этот год? — вежливо начал самый высокий, и, наверное, главный в компании. — Как здоровье, хозяева?

— Спасибо на добром слове. — Настроение у Ивана прекрасное, как бывает у человека, закончившего важную и трудную работу. — Заходите во двор, люди добрые, картошечки вам отсыплю с ведро. Есть у вас мешок, али ещё кака посуда?

— Ты погодь, добрый человек, — улыбнулся старший. — Ты ж по фамилии Рогов?

— Ага, как многие тут на Алтае, так и я — Рогов Иван Иваныч.

— Вот, значится, мы к тебе и пришли. А скажи мил человек, Рогов Григорий, не брат ли тебе?

— Есть у меня такой брат, но сейчас он в тайге. На охоту ушёл. Вернется, может завтра, а может через пару дней. Сами понимаете охотничий промысел — дело такое. — Иван вдруг вспомнил, что много болтать о Григории, да ещё и с незнакомцами, дело опасное. Обозвал себя про себя болваном и обратился снова к гостям, — Вас то, как звать-величать? Куда вы путь держите, я уже понял, а вот зачем?

— Меня кличут Николай Бастрыкин, а это дружок мой — Стёпа Русаков. Будем знакомы, — он протянул руку. — Пришли мы сюды аж от самого Змеиногорска... Неделю добирались... Бабы наши, детишки, соседи, многие там остались. Бедствуем мы, вот пришли брательника твово к себе звать.

— Зачем он вам? — удивился Иван. — От него только беспокойство одно. Вечно он во всякие передряги попадает.

— Постой, мил человек, — с сомнением остановил его Бастрыкин. — Твой брат с колчаками воевал? Партизанами командовал?

— Белым он хорошо вломил в прошлом годе, — в голосе послышалась гордость за брата. — Да и красным потом тоже от него досталось. Правда, чуть они его после этого не расстреляли. Но, повезло мужику, убёг. Он вообще у нас везу... — Внезапно Иван остановился на полуслове, вглядываясь за спины гостей.

Из темноты августовского вечера раздался хрипловатый баритон. — Кто тут Григория Рогова разыскивает? Нет тут такого, и отродясь не было. — К заплоту из тесовых досок подошёл невысокий плотный мужик. — А Ваньку вы не слушайте, он болтун известный.

— А ты кто таков будешь? — сердито повернулся к подошедшему Русаков.

— Так знакомьтесь, — буркнул недовольный Иван, — Егор Иванович Рогов, собственной персоной.

— Ванька, что ты болты болтаешь, не видишь — мужики умаялись. — Григорий продолжал выговаривать брату. — Давай, будь хозяином, зови всех в избу. Я тут кое-чего настрелял. Надо будет завтра с утра в урман всем вместе смотаться. Припрятал я хорошего марала. Секач двухлеток, самый сок. Хорошо, что мужики подошли. Глядишь, за один раз обернёмся.

Все гурьбой ввалились в распахнутую калитку. Не обращая внимания на лай чёрного Шайтанки, проследовали в дом.

9. ЗА СТОЛОМ НИКТО У НАС НЕ ЛИШНИЙ

(посёлок Улала)

Холодный ночной воздух, настоянный на хвое ближнего леса, хотя и отгонял хмель, но не снижал градус. Если бы не открытое окно, в избе было бы нечем дышать от запаха перегара, чесночного аромата колбы и сермяжного духа немытого тела.

Вот уже три часа кряду уговаривали гости Егора-Григория возглавить их самочинное воинство.

— Григорий, ты сам посуди, — горячился Бастрыкин, — нам теперь в Волчиху дороги нету. Первый же комбедовец к стенке поставит и шлепнет. В горах да пещерах зимой не посидишь. Хоть там и тепло, но дюже голодно и сыро. Такая тоска накатывает, что думашь иной раз — мож, пулю в лоб, и катись оно всё… Только семья и держит. А детишков надоть кормить. Знашь, как больно в глаза голодные смотреть? Не знашь... Вот то-то и оно... Ладно, пока тепло, можно на подножном корме держаться. Через месяц ляжет снег, и как тогда? Приморозит и кирдык нашему партизанскому войску. Вымерзнем мы в этих подземных норах.

Он, по очереди со Степаном, уже на третий круг расписывал все несчастья, выпавшие на их долю. Григорий же непреклонен. Ему не улыбалось участвовать в войне с государством. Ясно, что чем яростнее будет сопротивление, тем беспощаднее расправы со стороны красных. Красные — это не Николашка21, ни эсеры из Сибирского комиссариата22, ни даже кровавый адмирал Колчак. Большевикам с их идеей Мировой революции, кровь людская, что вода. Жажда власти над всем миром манит их сильнее любой награды. У них в руках государство, все заводы, все склады с оружием. Справиться с Алтайскими партизанами — плюнуть и растереть. Сколько бы крестьяне не побеждали, а плетью обуха не перешибёшь.

— Мужики, мой вам совет. Собирайте семейства, добро, сколько сможете утащить и откочёвывайте в Монголию. Это трудно, это тяжело, но так у вас хоть какой-то шанс будет. Тут у вас шансов нет, хоть вы Наполеона в командиры пригласите.

— На кой ляд нам какой-то наплевон? — удивился Русаков, который отродясь не слыхивал о великом полководце. — Вот если ты нас в бой поведёшь, может и удастся отбиться. Про тебя, батька Гришан, народ уже легенды складыват.

— Как вы, мужики, простой вещи не поймёте? — Сердился Григорий. — Бой выиграть это самое простое. Мы можем выиграть десять боёв, но в одиннадцатом нам не хватит бойцов. А у красных вся Россия под ружьём. Беда наша в том, что у них огромный перевес в силах по всем пунктам.

— Ну-у-у, вся Россия, это ты загнул. — Протянул Бастрыкин. — Люди говорят, что на Украине какой-то Махно уже всех большевиков разогнал. Анархист, как и ты, между прочим. Под Тамбовом, на Кубани, да на Дону крестьяне коммунистов на вилы подымают, даже кыргызы в Тарбагатае красных резать начали. Сейчас самое время и нам тут на Алтае шум поднять. Может тогда у большевиков сил на всех не хватит, они увидят, что народ не доволен, и какое-то послабление сделают.

— Послабление... Скорее ты, паря, себе в штаны послабление сделаешь... Нет, ребяты, это всё детский лепет. Вспомните, какà сила была у Колчака. Чехи, мериканы, французы, япошки помогали. Где он теперь? Никто даже и не знает. Теперь у них столько сил освободилось, что они легко с вашими вилами разберутся. Так что, даже и не просите, не согласен я против нонешной власти бунтовать. Хоть она мне и много вреда принесла, но так и я не без греха. Может то на то и вышло...

— Что же? Предлагашь, ручки сложив, сидеть и ждать, когда расстрельная команда придёт и к стенке прислонит? — Степан даже вскочил сгоряча.

— Ты Стёпа сядь, не кипиши... Ждать расстрела не надо. Но и на рожон лезть тоже не резон. Тут обмозговать всё надо на десять раз.

...

В избе постепенно становилось неуютно. По-осеннему холодный ночной ветер трепал занавески на окне. Степан с Николаем утомились вести бесполезный спор и в какой-то момент зависли на границе сна и бодрствования. Они сидели, пьяно уставившись перед собой. Степан крепко сжимал пустой стакан, опуская голову всё ниже и ниже. Вдруг Бастрыкин оживился, почесал подбородок обломанными ногтями и медленно произнёс:

— А что... если тебе... Григорий Фёдорыч, — он сделал длинную паузу, — э, о чём это я? Что если тебе… если бы мы... Нет, если бы ты — он поднял палец, — сопроводил бы нас до границы с Китаем? Всего-то полтыщи вёрст… Хотя бы так помоги. Нам сейчас любой опытный мужик в помощь. Выйдем на Иртыш, потом вдоль него до Зайсана, а там и Китайщина не далеко. Слыхал я когда-то в детстве сказку про страну Беловодье, так бабка моя покойница, упокой господь душу её, говаривала, что это самое Беловодье на юге за горами лежит. Так что может и в самом деле, придётся нам места родные оставлять и туда перебираться.

Григорий, у которого глаза тоже уже слипались, поднял голову и вперился глазами в лицо Бастрыкина, — Я тебя... это... Николай, уважаю... ты…. это…. Хороший человек, но... это... воевать тебя не пов-веду. Точка! — Он двинул рукой, чуть не смахнув на пол четверть с остатками мутной жидкости. — Проводить твой табор, это... пожалуйста. Это со всем нашим удовольствием. Заодно и посмотрю, как там в этом Китае…

Он повернулся, едва не свалившись со скамейки на пол, обвёл глазами горницу и позвал брата:

— Иван! Ванька! Ты где? Пойдёшь со мной к Колыванским партизанам?

Иван храпел, уперев лоб в кулаки. Толчок брата напугал его. Он резво дёрнулся, потом вскочил и окинул избу внезапно протрезвевшим взглядом.

— Фу, чёрт, Грига, ты меня так заикой сделашь, — чертыхнулся он, поняв, что зря переполошился. — Всё, гости дорогие, не мешают ли вам хозяева? Давайте я вам сена в сарае кину.

— А не боишься, что мы твоего кабанчика схарчим? — усмехнулся в бороду Бастрыкин.

— Я вам тогда завтра ваши глупые бошки отрежу, — не понравилась Ивану такая шутка. На хряка Борьку у него далекоидущие планы.

Мужики договорились, что на заре после того, как соседи выгонят скотину на пастбище, и село успокоится, они незаметно уйдут. Григорий решил к ним присоединиться.

…

(окрестности посёлка Колывань, Змеиноорского уезда, Алтайской губернии)

Степан, Николай и Григорий целую неделю шли по низким, но густо заросшим подлеском, сопкам северных предгорий Алтая. Переправы через студёные воды Аргута, Ануя и Чарыша остались позади. В тёплых водах Белокурихи они купались целый день, чувствуя, как возвращаются силы под воздействием целебной водицы. Мужики не испытывали проблем с провиантом, в Алтайских горах прокормиться в сентябре нетрудно, особенно если не привередничать. Боровая птица, хариус, таймень и голец в горных реках, грибы и ягоды, не позволяли голодать. Только хлеба не хватало. Мешок сухарей, что выдал им Иван на прощанье, закончился на третий день.

Долго ли, коротко ли, но утром седьмого дня мужики увидели лысую макушку горы Синюхи, а вечером уже обнимали своих домашних, сидя у костра в боковой штольне нижнего уровня Колыванского рудника.

Появление такой легендарной личности как Григорий Рогов привело всё население партизанского лагеря в состояние эйфории. Теперь казалось, что несчастья позади и надо всего лишь немного подождать, немного приложить сил, и жизнь наладится…

Григорий на второй день отозвал в сторону Бастрыкина.

— Николай, сдаётся мне, что половина ребятишек до Монголии не дойдёт. Особенно тех, что совсем мелкие. Всё-таки осень, заморозки, сухомятка… Может лучше их всё-таки в деревню переправить. С людьми завсегда легче жить.

— Ага, легче... Их же тут же в каталажку бросят и баб, и мальцов, чтобы нас заставить из тайги выйти. Уже имеем такой опыт. Голодом заморят. А если мы к ним сунемся… Хорошо, если просто пулю в лоб, а ведь могут и помучить перед смертью. Сейчас народ так озверел, что может, ради потехи, кожу с живого спустить. Такие времена, что ни приведи господь. Уж лучше всем вместе от холода и голода загнуться, чем у большевиков.

— Ладно, хоть и тягостно мне смотреть на всё ваше общество, но видать придётся стать Моисеем, что евреев из Египта вывел.

— О! Это ты в точку. Теперь будешь Моисей Фёдорыч.

Неделя ушла на сборы и подготовку скарба для перемещения. Повезло, что накануне отбытия удалось перехватить пять подвод с собранным по продразверстке зерном. Всех чоновцев сопровождения кончили на месте, а погонщиков сагитировали присоединиться к волчихинцам. Это вселяло надежду, что никто этого небольшого обоза не хватится. Телеги брать в длительный горный переход не собирались. Дорог в нужном направлении нет. Да и опасно двигаться по дороге. В случае погони не уйти. Упряжь кое-как переделали с гужевой на вьючную.

Ребятишки под присмотром баб всю неделю шастали по окрестным лесам, собирая оставшиеся грибы, ягоды, колбу и другие съедобные растения. Беда была с солью. Те невеликие запасы, что прихватили в Змеиногорске при побеге, подходили к концу. Для того, чтобы их пополнить надо либо брать штурмом какой-нибудь склад, либо покупать где-то, рискуя навести красных. Ни то, ни другое решение не нравилось Григорию, и он настоял, чтобы шли без соли.

— Две недели без соли, не великая плата за жизнь и свободу. — Ответил он на упрёки, желавших активных действий партизан.

Другой большой проблемой стала необходимость зимней одежды. Как обеспечить партизанский отряд хоть чем-то, сберегающим тепло, никто не знал. Ночи между тем становились всё холоднее. С неба сыпали мокрые снежные хлопья. Дети начали простывать и кашлять. В подземелье всё-таки теплее от костров, что жгли караульные по ночам. Отсутствие зимней одежды делало даже двухнедельный переход практически невыполнимой задачей.

Кто-то сумел сшить себе меховые куртки из шкур убитых волков, зайцев и сурков. Кто-то использовал краденых баранов. Большинство же так и мёрзли в обветшавших летних рубахах и портках. С обувью тоже беда. Но тут хотя бы мужики сообразили надрать лыка и наплести лаптей. На онучи пошли все тряпки, какие смогли украсть в близлежащих деревнях от красных флагов до детских пелёнок.

По этому поводу Григорий собрал всех взрослых, включая баб, на большой совет.

— Братья и сёстры, — начал он пафосно. — Вы позвали меня, чтобы я помог вам дойти до Китая. Так?

— Так, — зашумела вразнобой разношёрстная толпа.

— А что я вижу? А вижу я полный швах! Извините за грубое слово, но по-другому тут не скажешь. — Григорий возвысил голос.

Для сколько-нибудь долгого перехода вы не готовы. Хорошо, обоз с зерном сумели украсть. Худо-бедно будет, чем животы набить. А почему не подготовили одёжу, мне совершенно непонятно. Или вы первую зиму на Алтае? Или у вас красные память отшибли, и вы напрочь забыли, что у нас бывает зима, мороз, снег? Короче, я считаю, поход, куда бы то ни было — чистое самоубийство! Предлагаю в таком разе, никуда не ходить, а пережить зиму в этих пещерах. Кто считает по-другому, прошу высказать свои соображения.

— У меня есть предложение! — выкрикнул из задних рядов немного припозднившийся Колька Бастрыкин. Он растолкал земляков и вышел на середину круга.

— Ты же сам, Григорий Фёдорыч, нас уверял, что у нас нет шансов выжить, сидя в пещере. Ты, — он ткнул пальцем в сторону Григория, — говорил, что нас тут найдут и повяжут, или мы все перемрём тут как осенние мухи от холода и голода.

Бастрыкин сделал паузу и подождал пока до всех собравшихся дойдёт смысл сказанного.

— Мы увели пять подвод с пшеницей. Это немало для двух недель перехода и такого же времени для обустройства на новом месте. А здесь нам этого зерна хватит в лучшем случае до января. А дальше что?

— Колька, не зуди, ишь завёлся — попытался тормознуть соседа дед Пахом. — Ты лучше расскажи, что нам делать то. А то, судить, мы все горазды?

— Я предлагаю спуститься в посёлок Беспаловский. Там всего народу полторы сотни рыл. Один мильтон с наганом и три комбедовца с берданками. Нас тут триста человек. Только мужиков бывалых сотня. Мы беспаловских можем и вырезать всех до единого, а можем, если хорошо себя вести пообещают, и оставить.

— Ну, ты и зверюга, — завозмущался Пахом, но его скрипучий старческий тенорок потонул в шуме голосов.

— Хорошая мысля!

— А ежели кто из беспаловских сбежит?

— Колька веди нас хоть завтра!

— А вдруг, там не один мильтон?

— А если там у каждого в избе винтарь, вот и встретят нас «здрасьте-пожалста»?

— Тихо! — гаркнул, перекрикивая шум собрания, Григорий. — Мне тоже идея с зимовкой в селе нравится больше, чем топать всей компанией по сугробам. А что до вопросов, так Беспаловский тут под боком. Мы вроде бы мимо его проходили, когда сюда шли. Правильно я говорю, Николай? Разведку организуем сегодня вечером. Сам я и схожу, благо, меня тут ни одна собака ещё не знает. Потолкую с местными, посмотрю как-чего. Чтобы в Змеиногорск ни одна падла не дошла надо дозоры поставить на входе в город. И аккуратно резать всех одиночных путников. Нам проблемы с чекистами не нужны. А то знаем мы, как некоторые готовы и нашим и вашим услужить.

...

С полудня зарядил противный осенний дождик. Мелкие брызги, падая на землю, собирались в лужи. Наверное, когда партизаны расширили проход в штольню, случайно нарушили систему водоотвода. Теперь в верхней штольне постепенно скапливалась вода, угрожая затопить всю шахту. Лето и осень этого года, к счастью, выдались сухими, и вода успевала высыхать. Осенние затяжные дожди окончательно испортили жизнь в шахте. По углам появилась белёсое полотно плесени. К тому же, всё время имелась опасность, что когда-нибудь вода перельётся через край и затопит нижние штольни. Оставаться в шахте на зиму становилось просто опасно.

Григорий натянул на голову папаху, на меховую куртку накинул чью-то суконную шинелку, тщательно намотал портянки и, притопнув сапогами по земляному полу, почувствовал, что готов к выходу в любой дождь. Ещё раз похлопал себя по бокам и пошагал в направлении посёлка Беспаловского.

На подходе к посёлку, когда вдалеке уже показались крытые соломой крыши, он наткнулся на застрявшую в раскисшей дорожной грязи подводу. Подвода застряла в самом неудачном месте, как раз там, где дорога пересекается Карболихой. Речка не велика, шириной аршинов в пять и глубиной не выше тележной оси, поэтому моста здесь никогда не было.

Тяжёлые мешки вымотали гнедую лошадёнку до такой степени, что она уже не реагировала на удары кнута по тяжело вздымавшимся бокам. Лишь косила большим лиловым глазом на хозяина, будто умоляя сжалиться. Хозяин подводы, лица которого не разглядеть под надвинутой лохматой папахой, нахлёстывал бедную скотинку.

— Уважаемый, бог в помощь! — Крикнул Григорий, подходя ближе. — Охолони чутка, а то сейчас лошадёнку то свою до смерти забьёшь. А перекурим, да глядишь, я тебе с грузом и подсоблю...

— А и забью! — зло процедил мужик. — Твоё како дело? Ты, вообще, кто таков? Что-то я твоей хари не припоминаю.

— Ты, дядя, за языком следи! — Григория задело ничем не вызванное оскорбление. — Понимаю, попал ты в переделку. Так я тебе помощь предлагаю, дурья твоя башка. Ты сейчас кобылку забьёшь, апосля будешь на себе кули таскать?

— Да ладно тебе, не знаю как тя звать, — мужик опустил кнут. — Время сейчас такое, что все свои по домам сидят. А тебя я никогда не видел, ни в Беспаловском, ни в Черепановском, ни в Колывани...

— Из Барнаула я, — начал на ходу сочинять легенду Григорий, — еду по службе в Семипалатинск. Зовусь Егором. Служу землемером. Тебя как величать?

— Силантием крещён, — ответил уже почти по-доброму мужик. Потом хитро прищурился сквозь сивые космы папахи и продолжил, — А ведь, брешешь, ты, Егорий, ох брешешь! Может ты, паря, и Егор, но точно не с Барнаула. Сам подумай, где Барнаул, где Семипалатинск, а где мы... Тут даже до ближайшей чугунки почти сто вёрст.

— Тут, Силантий, дело такое. Можешь и не верить, но так оно и на самом деле и есть. Был у меня на германском фронте дружок из вашего Беспаловского. Он меня однажды при артобстреле от смерти спас. Апосля ранило его, да тяжело. Всю брюшину разворотило. Перед смертью просил он меня зайти при оказии в этот ваш Беспаловский и передать его вдове последнюю волю.

— Это не Сергунька ли Попов? — предположил Силантий.

— Ага, Сергей Попов, точно так. — Облегчённо выдохнул Григорий, радуясь, что его легенда сама сложилась.

— Так Танька то Попова ещё весной семнадцатого в Змеиногорск подалась. Как узнала, что муж погиб, так к родственникам в город и умотала. И дитё с собой прихватила. Изба их, вот, до сих пор пуста стоит. Соседи всё, что могли, растащили, но сруб и крыша ещё стоят. Так что тебе есть, где голову преклонить.

Силантий вздохнул тяжело, бросил взгляд на лошадь, потом поднял глаза снова на Григория.

— Слышь, Егор, ты что-то на счёт помочь заикался?

— Раз заикался, значит помогу. Что за дела? Ты то, Силантий, как на ночь глядя, в дороге застрял? Да ещё и с грузом...

— Как, как... раскакался тоже. Аменины вчерась справляли кума моего, у которого я картофь забрать был должен. — Мужик снова помрачнел. — Грех не выпить на аменинах то. Ну и перебрали самогоновки. Хороша у кума самогонка, на орешках кедровых настояна... Маялись сегодня почти до самого вечера. То мешки искали, то ссыпать никак не получалось... Вот и выехал под вечер. А тут ещё этот дождь. Ебись оно конём... С Черепановского от кума ехать то всего ничего, а с похмела, да по грязи... Так как на счёт помощи? — напомнил он снова.

— Давай, друг Силантий, — подмигнул Григорий, — лошадку мы твою вполовину разгрузим. Мешки на закорках сами на сухое место перенесём. Потом лошадку переведём. Всё у нас получится в лучшем виде. По твёрдой дороге твоя кобылка потянет же? Думаю, за час мы управимся даже с перекуром. Ты покурить то как?

— А есть? — в голосе Силантия звучала надежда.

— А то! — Григорий, хоть и не курил, но понимал, что табак иной раз служит ключом к сердцу любого курильщика.

...

На самом закате Григорий и Силантий вышли на околицу посёлка. Пока таскали мешки, разгружали телегу и грузили снова, было не до разговоров. Зато после мужики шли как добрые приятели. Дождь перестал и на дворе заметно похолодало. Тревожные крики неясыти доносились из березового колка. Собаки в крайних дворах почуяли чужого и лаем обозначили своё присутствие. Мол, чужой, знай, мы тебя услышали, мы на чеку и порвём, если что.

Пока шли, Силантий рассказал Григорию о событиях в Беспаловском.

— В этом году продотряды совсем распоясались, — жаловался он. — В нашем посёлке выгребли почти всё, даже семена забрали. Сволочи! Что на следующий год сеять, никто не знает. Я лично спрашивал командира этих чоновцев. Говорит, что весной купят в Китае и всем раздадут. Кто сколько сдал, тому столько и выдадут. Егор, как ты считаешь, правда, выдадут?

— Ага, догонят, и ещё выдадут. За какие шиши они будут у китайцев покупать?

— Вот же с-суки, как всегда, нашего брата наебать норовят.

— Сколько у вас народу то в посёлке? — потихоньку начал выведывать Григорий, вспомнив о своей главной задаче. — Мужики то остались, али бабы одни?

Оказалось, что посёлок маленький, всего дворов полсотни. Мужиков после германкой и колчаковской мобилизации осталось мало. Силантий долго морщил лоб, шевелил губами и загибал пальцы:

— Человек тридцать ещё осталось, из них два инвалида. — Подвёл он итог подсчётов. Стариков человек сорок. Баб — штук сто, да ребятни обоего пола штук тридцать наберётся. Даже против роты нам не устоять, сомнут враз.

— А власти кто у вас представляет?

— Да, почитай и никто. Вроде как есть у нас поселковый совет с председателем. Вот только председатель наш, Венька Комаров — запойный. Бывает по неделе в запое. Потом выходит такой: «А? Чо? Каво?». Где был, что делал, ни хера не помнит. И остальной Совет такой же, сплошные забулдыги.

— Зачем таких выбрали то? Сами же над собой пьянь поставили. — Удивился Григорий.

— Так все нормальные мужики работу работают, им некогда в концелярии штаны протирать. В поле всегда работы хватает, а ещё огород, дом, подворье... Бражникам то, всё равно, им бы нализаться. Поэтому в совете сидеть для них самое милое дело. Народ на них у нас дюже злой. Эти же падлы ходили вместе с чоновцами и докладали у кого из соседей ещё зерно оставалось.

— И никто из деревенских им ничего не сделал? — опять удивился Григорий. — Так они у вас и детишек съедят, а вы и не пикните.

— Мы бы их давно бы... — Силантий чиркнул большим пальцем поперёк горла, — так ведь тут же из Змеиногорска чекисты прискачут, похватают непричастных, расстреляют, кого попало.

— Вот интересно ты, паря, толкуешь. — Перебил Григорий собеседника недоверчиво. — Как они так быстро могут узнать, что в вашей деревне происходит?

— Темнота ты, хоть и из Барнаула! — усмехнулся невесело Силантий. — Слыхал про таку штуковину — ти-ли-хвон называется. Летом, после того, как город бандиты с наскоку взяли, власть озаботилась связь обеспечить. По всем посёлкам в избы, где советы заседают, такие черные коробочки с рожками поставили. Я сам не трогал, но говорят, что можно в один конец трубы говорить, а в городе слышно. О, как! В сентябре у нас поставили, и в Черепановском, и в Лазурке, даже в Колывани. Теперь не забалуешь. Чуть что, сразу скачет чекистский взвод. Палят без предупреждения.

Так за беседой мужики дошли до избы Поповых.

— Тебе сюда, — махнул рукой Силантий по направлению к темному пятну забора. — Мой дом прямо в конце этой улицы. Самый последний. Может, зайдёшь?

— А в какой избе у вас Совет заседает?

— Тебе зачем? — недобро покосился на нового приятеля мужик. — Нас под монастырь подвести хочешь?

— Есть у меня мысля интересная, хочу вашим советчикам её рассказать. Думаю, им понравится.

— Тогда хорошо. Вон туды смотри. — Силантий начал размахивать рукояткой кнута как указкой. — Колокольню видишь? Если отседа идти, то рядом с колокольней крепкую избу увидишь. Это изба батюшки покойного, отца Никодима. Вот в поповской избе Совет и сидит каждый день. Изба то уж больно хорошая, на каменном подклете, с железной крышей...

На том и расстались.

...

Григорий первым делом зашёл в сарай и выбрал на ощупь пучок соломы. Высек кресалом искру и поджёг. Солома сгорела быстро. Он зажег ещё, потом ещё. Наконец удача улыбнулась ему. В углу сарая он обнаружил шахтёрскую лампу, в которой, судя по звуку, оставалось немного масла. С помощью этого нехитрого прибора удалось найти печь и дрова. Топливом послужили обломки досок, найденные всё в том же сарае. Скоро в избе стало тепло и уютно. Во дворе нашёлся и колодец. В карманах — сухари. Этого мало для здорового мужика, но лучше, чем ничего. Проситься к соседям на постой Григорий поосторожничал.

На следующее утро он затемно покинул избу. По указанному Силантием пути еще по темноте дошёл до поповских хором. На двери красовалась косо нацарапанная вывеска — «Сельский Совет п. Беспаловский». Посчитал окна и двери. Прикинул высоту крыши. Для верности постучал. Никто ему конечно не открыл. Григорий удовлетворённо хмыкнул и пошёл уверенным шагом в сторону партизанского лагеря. В голове у него уже созрел план взятия посёлка. И даже не один.

10. ЛИСТЬЯ ПРЯЧУТСЯ В ЛЕСУ

(посёлок Беспаловский, окрестности Змеиногорска)

Вениамин Никитич Комаров, председатель Беспаловского сельсовета, проснулся поздно. Да и с чего бы ему просыпаться рано? Вечор они, как обычно, всей комбедовской компанией засиделись допоздна. Он даже не помнил, когда ушли приятели. Как обычно, пили самогонку, которую исправно поставляла бабка Мирониха из Змеиногорска. Эта старая стерва, гнала пойло из какого-то говна. Голова потом разламывалась так, что хотелось умереть. — Не дождётесь, — процедил про себя Комаров и усилием воли оторвал голову от стола.

Он окинул затуманенным взглядом бывшую поповскую горницу. Свидетели вчерашнего веселья, стеклянные четверти, пустыми валялись по углам. — Это мы что же, полведра усидели вчера? — сердце Веньки наполнилось гордостью за свои питейные способности. Он тяжело поднялся и оглядел стол в поисках рассола, или хотя бы воды. Все жестянки, стоявшие в беспорядке на толстом деревянном столе, забиты пеплом и окурками. Ему тут же страсть как захотелось курить. К счастью горсть махорки осталась прямо посреди стола. Вот воды найти так и не удалось.

Комаров трясущимися пальцами оторвал клочок бумаги от старой газеты, насыпал махры, завернул, провёл языком. Язык был сух, и бумага не склеивалась. Вот же сука, — с досадой пробормотал Комаров, — смачно всхрапнул носом и плюнул на бумагу. Язык стал влажным. Самокрутка наконец-то получилась. Он сунул её в рот, кое-как поджёг и с наслаждением втянул в себя вонючий дым.

Зажав зубами чадящий окурок, Венька накинул на плечи выгоревшую старую шинель и, как был в грязных исподних, побрёл на двор. Прямо из бочки зачерпнул горстью воды и размазал по лицу. Потом нагнулся губами к воде и втянул в себя струйку с ломкой ледяной корочкой. От студёной воды сразу заломило зубы.

Тут же, не отходя далеко, справил малую нужду. Только собрался подтянуть кальсоны, как чьи-то сильные руки зажали ему рот и оттянули голову к спине. Под челюсть тут же упёрлась холодная острая сталь. Венька инстинктивно дёрнул голову в сторону, но сталь тут же пронзила кожу. По шее тоненькой горячей струйкой побежала кровь. От страха у Веньки пропал дар речи. Впрочем, незнакомец держал его так крепко, что даже дышать получалось через раз.

— Только пикни, с-сука! Враз жизни лишу, — тихий злой шёпот ожёг ухо. — Шагай в избу, потом штаны натянешь.

Да... как... ты... Да, я тебя... — Через мгновение страх отпустил, и к Веньке вернулась обычная пьяная удаль. Для крика ему не хватало воздуха, но шептать он мог, — Тебя же, сволочь кулацкая, сёдня же расстреляют. Я сам тебя расстреляю.

Неизвестный не смог сдержать смеха и сдержанно захрюкал в плечо жертвы. — Молчи, гнида! Расстреляет он... Стреляные мы... Шевели ногами, паскуда, — для вразумления он сделал ещё один короткий надрез на шее председателя.

Нежданный гость — никто иной, как Степан Русаков, который с пятёркой отчаянных парней прибыл в Беспаловский для подготовки посёлка к вселению волчихинского отряда. Накануне батька Гришан доложил обществу, что посёлок достаточно велик, что занять его можно. Расположение его рядом с городом увеличивало безопасность. Как сказал дед Пахом — то, что спрятано на видном месте, найти труднее.

Русаков следил за поповской избой еще с вечера. Видел, как пропойцы, шатаясь и громко матерясь, разошлись по домам. Хотел схорониться в избе, чтобы дождаться там утра, но дверь уже оказалась заперта изнутри. Комаров, хоть и был в дымину, но закрыться на засов не забыл. Пришлось дожидаться, когда нужда выгонит председателя во двор. Мужики замерзли как цуцики, устали и проголодались. Изматерили хозяина, но дождались его пробуждения. Это вынужденная холодная ночёвка обозлила их до такой степени, что Русаков едва сумел их удержать от немедленной и зверской расправы.

— Что ты с ним цацкаешься? — Крикнул Никодим Поспелов, — вали его к хренам. Хорошо бы с этой гниды кожу живьём спустить, но времени нет цацкаться, да и кровищи будет море.

— А ить и то верно, что нам с тобой чикаться? — сказал, обращаясь к побелевшему председателю, Русаков.

— Пощади, отец родной! — сдавленно запричитал Комаров. — Я вам и трёхлинейки с патронами отдам и деньги все, какие есть. Мужики побойтесь бо...

Русаков резко полоснул ножом прямо по горлу председателю. Раздался хлюпающий звук, из раны брызнула и потекла пульсирующей струёй кровь. Комаров забился в тисках крепких крестьянских рук, но скоро глаза его закатились, челюсть отвалилась, и он затих навсегда.

— Надо в сердце пырять, — проворчал Никодим, — уделали тут всё в кровище. Ты же, Степан, хотел здесь собрание собирать.

— Ошибочка, вышла, — извиняющимся тоном выдал Русаков, вытирая тесак о шинель зарезанного председателя. — Всё равно бы здесь все не поместились. Помоги лучше в сторону оттащить. Сейчас сюда его дружки придут.

— Их тоже в ножи? — спросил самый молодой из партизан, Никитка Сомов. Ему ещё не доводилось убивать собственноручно.

— Нет, мы их зубами будем грызть, — пошутил Русаков. — Ты, Никита, если робеешь, в закуте23 посиди. Не ровён час, сделашь что-нибудь не то...

— Не годится так, дядька Степан, — обиделся Никита, — мне же надо учиться.

— Вот этому делу хорошо бы и не учиться, — вздохнул Русаков, — но время ноне такое, что и в самом деле лучше уметь и горло врагам резать.

Чуть солнце перевалило зенит, к поповской усадьбе начали подходить собутыльники покойного. Сторонний наблюдатель мог бы заметить, что каждый из них толкал плечом дверь, вваливался внутрь, но обратно не появлялся.

...

Хорошо, что сильных морозов ещё не было, а земля не успела промёрзнуть. Под опавшей листвой она даже тёплая. Заступу поддавалась легко. В ограде поповской усадьбы волчихинцы выкопали яму для братской могилы и также быстро закидали тела мокрыми комьями. Оставшийся холмик просто замаскировали палой листвой и прочим мусором, которого на дворе в достатке. На этом с большевизмом в Беспаловском было покончено.

Завершив похороны, партизаны собрались за грязным столом в горнице. Найденные бланки мандатов тут же пошли на самокрутки, и вскоре комната наполнилась густым и смрадным махорочным дымом.

— Что друзья-товарищи, взяли власть в посёлке? — криво усмехнулся Русаков. — Надымили, начадили, дышать не возможно...

— Ага, взяли, только об этом посёлок не догадывается... — поддержал шутку Никодим Поспелов. — Может и пусть не догадывается? Глядишь и не заметит никто. Это я шутю так. Тока жителев местных лучше не в избе собирать, а на свежем воздухе, перед церковью, хотя бы.

— Тут нам шестерым едва развернуться, где ж ты ещё хочешь полсотни рыл поместить? — поддержал приятеля Николай.

...

Товарищи беспаловцы! — Громко выкрикнул в толпу Григорий Рогов. — Я, партизанский командир Григорий Рогов... — Толпа удивлённо загудела. Послышались возгласы: — Чай брешешь! Рогова, говорят, чекисты кокнули...

— Спасибо вам, братья, что Вы не забыли меня, когда меня бросили в тюрьму волки в овечьей шкуре. Теперь моя очередь вам помогать.

Товарищи. Я все перенес с вами в тайге, борясь за свободу равенство и братство трудового народа. С вами я пойду против всех врагов. Товарищи, организуйтесь в истинную трудовую коммуну без участия белоручек и кулаков. Сплачивайте ваши трудовые ряды плотнее, и в нужный момент выступим сплоченными рядами добывать свободу. За свободу, равенство и братство, смело вперед!

В тайге белых нет, они все уже покраснели и сидят по городам в законодательных учреждениях. Они и издают для вас суровые законы. В тайге же те же ваши братья, крестьяне и рабочие, которых преследуют одинаково, что Николай, что Колчак, что коммунисты, именующие себя народной властью. Я выступаю открыто против всякой власти с оружием в руках. Ни одного сына в солдаты, ни одного фунта хлеба дармоедам, возьмите оружие, прогоните всех комиссаров-приказистов.24

Так что, дорогие мои! Не слухайте большевистское враньё. Я свою личность могу доказать. Доказать делами. Делами то оно лучше, чем бумажками какими-то. Верно? Вот смотрите, я пришёл в ваш посёлок для того, чтобы освободить вас от кровавой тирании Ленина и Троцкого. Местных коммуняк мы уже ликвидировали. Теперь сельский совет будем мы. Извиняйте, что без вашего выбора, но, вон Силантий не даст соврать, вам-то всё равно же... Только у меня к вам просьба, не надо бежать сей момент в Змеиногорску милицию... — В толпе послышались смешки. — Что? неужели уже? Это ничего, мои караулы на выходе имеют от меня приказ, стрелять без предупреждения. Так что извиняйте дядьку, если чей сродственник домой сегодня не вернётся.

Акромя того, меня для вас две новости имеются, одна плохая и одна хорошая. Хорошую я вам уже обсказал, а плохая... — Григорий на мгновение сделал паузу, — не так уж она и плоха, мне кажется.

— Говори уже, что телишься? — раздался голос старого знакомого Силантия Мамонова, — лучше рубани правду-матку, чтобы уж знали чего от тебя ждать.

— Прав ты, Силантий. Как есть — прав! А новость у меня такая — привёл я вам защитников и помощников триста двадцать четыре человека. Это бывшие жители села Волчиха. В основном бабы и детишки разного возраста. Мужики тоже имеются, целых 120 душ. Правда, сейчас они в большинстве в караулах стоят, ваш покой оберегают. Провиант у нас есть, с сотню пудов зерна и картошки столько же. А вот жить нам негде. Придётся вам потесниться, пустить на постой наших детишек и стариков. Раненные если появятся, тоже будут у вас хорониться.

— А мы в сугробах что-ли будем зимовать? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Зачем же в сугробах? Мы на каждую семью построим по землянке. До морозов должны успеть. Дрова заготовим, очажки сложим. Как только каку землянку закончим, так сразу туда семья переедет. Вот и перезимуем. Главное, чтобы красные про это дело не пронюхали. Так что, напомню ещё раз, если кто решит донести, лично покараю по всей строгости военного времени.

Кроме того, товарищи мужики Беспаловского, придётся вам присоединиться к нашему воинству, не взирая на вашу на то волю. Это не страшно, просто будете вместе с волчихинцами в караулах стоять, военному делу учиться, грамоту постигать, кто не знает. Зачнём с того, что будем с вашей помощью землянки строить и лес строевой заготавливать. Мои волчихинцы же парни не местные. Вот вы им и поможете. Поможете? — Крикнул он в толпу.

— Поможем, отчего бы не помочь, особливо если и, правда, зерном да картошкой поделятся, — снова послышался знакомый уже голос из толпы.

— Поделимся, как же не поделиться, даже не сумлевайтесь.

— А власть у вас колчаковская, или советская? — Снова раздался тот же голос.

— Конечно, советская. Мы соберёмся все вместе и любой вопрос обсудим. Вот это и есть настоящая народная власть, без Ленина, Троцкого, Колчака и прочих диктатур.

На этом митинг закончили. Вечером в посёлок должны перебраться партизанские семьи, а пока группа захвата пошла по домам знакомиться с новыми «земляками». Сам Григорий, подхватив под локоток давешнего своего знакомого Силантия Мамонова, направился в избу поссовета.

В избе остро воняло кровью и табачным перегаром, окна не открывали, поэтому запашок не выветрился.

— Друг мой, Силантий, — задушевно начал Григорий, есть у меня к тебе ещё одно важное дело. Надо небольшую спектаклю разыграть, сумеешь?

— Ась? — не понял Силантий, — каку ещё спектаклю?

— Да не бойся, мил человек, — Григорий усмехнулся. — Помнишь, ты сам мне про тилихвон рассказывал? Сейчас ты по нему в Змеиногорск телефонируешь. Скажешь, что прежний совет попьяни угорел в полном составе. Вместо Комарова, — так, кажись, вашего председателя звали? — теперь ты, Силантий Мамонов.

— А вдруг, я что-нить не то скажу? — заволновался Силантий. — Вдруг эти там поймут, что мы их обмишулить хотим?

— Не ссы, мужик! — Говори, только то, что я тебе сказал. Со всем, что тебе будут приказывать соглашайся. Дождёшься паузы в речах, прощайся вежливо и клади трубку.

Григорий поднял трубку и крутанул ручку.

— Товарищ, с предгорсовета соедини, будь добр.

— Он с Барнаулом разговаривает. — Буркнул хриплый бас на том конце провода.

— Тогда пусть в Беспаловский позвонит.

...

— Отлично! — бросил Григорий Силантию. — Ты с ним сейчас и поговоришь. Тогда у Фролова вопросов не будет, что говорил он с одним, а пришёл к нему другой.

— Дык, чё, я ничё, Тока знашь, Гришан, давай вдвоём в город двинем.

— Не журись, Силантий, прорвёмся. У нас сейчас задача простая — складно объяснить, куда старый совет делся. Заодно надо понравиться председателю, чтобы он верил, что в Беспаловском коммунистическая власть цветёт и пахнет.

— Давай тогда мешок хариуса отнесём. Подарок всегда радость доставляет.

Разговор прервал дребезжащим звук аппарата. Силантий с опаской осторожно поднял трубку и медленно поднёс её к уху.

Слухаю...

...

— Силантий я, Мамонов фамилия. Здравия желаю, Пётр Дмитрич, — он вдруг выпрямил спину, как бы становясь во фрунт. — Из Беспаловского поселения мы... Да... Так точно!

...

Я с сего дня председатель поселка, ну, то есть совета нашего поселкового. — Силантий вытер пот со лба. Разговор с невидимым собеседником давался ему с трудом.

...

А товарищ Комаров и остальные товарищи выпили лишку, да ночью и угорели аж до самой смертушки.

...

Да хоть сейчас. Через час я до вас прибуду. Если только кака неожиданность по пути не случится.

Наконец Силантий с облегчением положил трубку на рычаг.

— Слышал? — обратился он к Григорию. — Сейчас за хариусом забегу и пойдём.

...

Встреча в квартире бывшего Горного Управления, используемой для размещения горсовета, прошла душевно. Этому способствовала и самогонка прихваченная Григорием, и наскоро пожаренная рыбка. Помянули безвременно ушедших, потом Пётр Дмитриевич произнёс вдохновенную речь о скорой победе Советской власти на Алтае. Выпили. Потом за победу в Сибири. Выпили. Когда дошли до мирового масштаба председатель отключился. Из чистого любопытства Григорий, который почти не пил, заглянул в папку с документами. Самой верхней лежала телефонограмма о прохождении через два дня через станцию Рубцовкую воинского поезда. Змеиногорскому совету предписывалось выделить роту бойцов с полной выкладкой. Цель — подавление мятежа в окрестностях Шемонаихи.

Вечером в Беспаловском состоялся военный совет волчихинских партизан. Решили, не откладывая дела в долгий ящик, прямо на следующее утро устроить засаду на перегоне Весёлый Яр — Шемонаиха. План сложился у Григория в голове ещё на обратном пути от председателя.

— Мужики, — напоследок сказал он, — только не увлекайтесь. Паровоз остановился, из пулемёта вагоны причесали, и сразу в галоп, и по Убе рысью. В распадке ты, — он ткнул пальцем в Бастрыкина, — их встретишь. Скалой их приголубишь и бегом до нас.

— А остальные будут в это время чистить вагоны? — догадался Русаков.

— Однако, Степан, ты дюже умён. Быстро догадался. Это же главная цель завтрашнего дела. Нам бы еще успеть тела раздеть. Вся Волчиха в летнем по снегу шастает, — И уже обращаясь ко всем. — Морды спрячьте в тряпки какие-нибудь. Чтобы ни едина сволочь не догадалась, кто мы такие. Да, и флаг красный возьмите.

...

(перегон ст. Рубцовская — село Шемонаиха, Змеиногорского уезда)

Колеса вагонов размеренно стучали на стыках рельсов. Воинский поезд вёз усиленный двумя трёхдюймовками эскадрон до станции Шемонаиха. Где-то там, в верховьях Убы25 баловал есаул Шишкин. Телеграмма, полученная из Шемонаихи, просто сочилась страхом. Говорили, что этот Шишкин истинный дьявол во плоти. Головы рубит, людей пилой лично распиливает, красные звёзды на спинах вырезает, живьём кожу сдирает. Сущий дьявол...

— Яков26, пора наших орлов проверить, — Ефим Мефодьевич27 придавил окурок самокрутки о раму окна, одёрнул и расправил выгоревшую гимнастёрку и потянулся за любимой кожанкой. — Вот-вот Шемонаи...

Он не успел договорить, как по ногам ударило лавкой, комбриг не удержался и полетел головой в перегородку штабного вагона. Раздался глухой хлопок взрыва, вагон резко дёрнулся и остановился. В тот же миг из кустов затрещал «Максим».

— Ложись! — машинально заорал Мамонтов и сполз на пол. На его голову посыпались щепки и осколки разбитого стекла.

— Что с паровозом? — завопил не своим голосом комиссар, — вот же суки поймали... Слышь? Очередь обратно пошла и низом кажись. — Он изо всех сил припал к полу, накрыв руками голову, будто руки могли его спасти. Не спасли. Одна из пуль пробив стенку вагона у самого пола, попала прямо в темя. Красно-белые осколки содержимого черепной коробки расплескались, оставляя багровые потёки по стенам и полу. В ту же минуту пулемёт замолчал.

— У, с-с-суки, — с ненавистью прошептал Ефим, — что, патроны кончились? Ну, шалавы, сейчас всех вас порешу, все... вы у меня кровью умоетесь, выблядки кулацкие... — Он осторожно поднялся и выглянул в окно. Природа безмятежна, белая пороша, лишь слегка укрыла придорожные кусты.

Вдруг гиканье и свист раздался откуда-то от хвоста поезда. На низких лошадках с вилами и самодельными пиками в руках и под красным знаменем, вдоль поезда летела лава всадников человек в двести, как показалось комбригу. Одеты все почему-то очень легко, почти по-летнему. Лица под папахами замотаны какими-то тряпками. Ефим моментально выхватил маузер28 и начал садить без остановки. Через три секунды пистолет старчески заклацал, сообщая о том, что патроны иссякли. Чертыхаясь, комэск стал судорожно набивать магазин. Последний патрон вставлял, уже в соседнем вагоне.

Вот затарахтел пулемёт с поезда. К нему присоединился второй. Кто-то из нападавших свалился с коня. Остальные, нахлёстывая лошадок, рванули в сторону невысоких гор. Одна мысль стучала в висках комбрига. — Догнать! Поубивать всех нахер!

— Бригада-а-а-а-а! По коням! — заорал он что было мочи. — Быстрее, бойцы, мать вашу так!

— Товарищ комбриг, у нас в лошадях потери... надо бы обиходить... — обратился к нему кто-то из обозных.

— Какой, нахрен, обиходить? Уйдут же суки. На тех, что есть идём. Обозные пускай ранеными занимаются. И да, пусть комиссара глянут, может, жив ещё бродяга... К первой паре пулемётов уже присоединились и радостно затарахтели ещё два. Между тем кавалеристы распахнули вагоны с лошадьми. Воздух наполняется жалобным ржанием и стонами раненых животных. Кони, почувствовав освобождение, норовили быстрее оказаться на земле. Прыгалит из вагонов, ломая ноги и шеи на насыпи. С трудом, но бригаду удаётся построить. По хорошо заметным следам красная конница устремляется в погоню.

Нападавших впереди не видно, только время от времени выскакивал из кустов какой-нибудь замотанный в тряпки всадник, палил в сторону эскадрона и снова скрывался за поворотом тропы. Василия радовало одно — тропа отличная и шла строго вдоль реки.

За очередным поворотом дорогу эскадрону преградил приток Убы. Куда ехать не понятно. Ни снега, ни следов. Эскадрон скучился перед речкой среди серых гранитных валунов. К Мамонтову подъехал заместитель.

— Как думаешь, товарищ командир, куда бандиты поскакали?

— Да, хрен бы знал, следов то нет.

Как бы отвечая на его вопрос, по соседнему камню циркнула пуля, бросив в лицо каменное крошево. За ней ударила по валуну вторая, третья. Град пуль бил не прицельно, но раздражающе. Зато путь ясен.

— Левое плечо! Рысью! Марш! — проорал Мамонтов, выхватив шашку из ножен. Что-то подсказывало ему, что враг близок...

Стоило эскадрону подняться на полверсты вверх по притоку, как опять ударил по ушам грохот взрыва. Скала, нависавшая над тропой медленно и неумолимо сползла, накрыв весь эскадрон. Казалось, что пыльное облако закрыло небо. Вниз по Убе пробежало эхо обвала.

— Хорошо сработали, — проговорил в усы Николай Бастрыкин. — Жаль, амуницию и лошадок теперь не достать.

К собственному удивлению Мамонтов после обвала скалы оказался жив. Только слух пропал напрочь, да сбесившийся рысак старался освободиться от всадника.

Когда пыль, вызванная скальным обвалом осела окончательно, Ефим Мефодьевич увидел чёрные точки дульных отверстий глядящих на него и со стороны ущелья, и со стороны реки. Кое-как изловчившись, он спрыгнул с коня и чуть не упал. Контузило его, будь здоров. Понимая, что сопротивляться бессмысленно Мамонтов поднял руки...

...

Тем временем у оставленного поезда коноводы и обозники пытались как-то помочь раненым. Артиллеристы тоже старались, как могли. Кто перевязывал раны, кто таскал воду, кто успокаивал увечных. Вдруг из кустов раздался зычный громкий голос.

— Товарищи бойцы! Слухайте меня! С вами говорит командир партизанской армии Гришан Рогов. — После представления последовала короткая пауза. — Наверняка все про меня слышали.

— У меня до вас есть очень хорошее предложение. Вы со всем оружием, амуницией... — внезапно на голос заработал пулемёт, но через мгновение заткнулся. — Ну, что за люди... Хочешь с ними по-человечески, а они сразу из пулемёта пулять...

— Гришан, говори дале, никто тебе мешать не будет. — Раздался густой бас с поезда. — Мы тут товарища успокоили, а то слишком он резкий у нас.

— Короче, так! Выбор у вас невелик. Либо вы переходите вместе с оружием на сторону крестьянской народной армии, либо в расход. Кто вступает в наши ряды, берёт сейчас винтарь и добивает раненых. Лучше штыком, патроны надо экономить. — Закончил Рогов, уверенный, что отказов не будет.

— Да, вы мужики не менжуйтесь. Раненых мы взять не можем. Тут их оставлять нельзя. Замёрзнут. А не ровён час до Шемонаихи кто доползёт? Красные же ваших родственничков тогда порешат. Правильно?

—— Умеешь ты, Гриша, убеждать, — процедил недовольно кучерявый боец и подкинул на руке трехлинейку, перехватывая её для штыкового боя.

Вскоре не осталось ни одного живого раненого. Бойцы собрали с тел одежду, обувь и амуницию. Быстро слетали в Шемонаиху и прямо на краю села обменяли часть винтовок на телеги. Через полчаса десяток подвод уже скрывались за поворотом Убы, направляясь в сторону заброшенного Опеньшевского рудника. Партизаны, опасаясь погони, оставили добычу в штольнях, взорвали вход, а сами ночным маршем вернулись в Беспаловский. По паре шинелек каждый всё-таки на себе принёс.

Отряд пополнился ещё на два десятка мужиков, умеющих обращаться с оружием. Особенно радовали ящики с патронами, коих увезли целый десяток. Два снаряженных пулемёта дополнили арсенал Беспаловского. У Мамонтова изъяли командирское удостоверение и все документы, что были при нём.

Рогов долго беседовал со старым знакомым и сумел убедить, что крестьянство Алтая имеет право жить так, как считает нужным. И имеет право защищаться от любых попыток этому помешать. Тем более что собрались волчихинцы в Китай, чтобы на новом месте начать новую жизнь.

— Придётся тебе, Ефим Мефодьевич, с нами эту зиму зимовать. — Хлопнул по плечу бывшего комбрига Григорий. — Не можем мы тебя отпустить, детишки у нас, семьи. Все жить хотят.

Мамонтов стряхнул руку старого знакомца и отвернулся к стене, всем видом показывая, что в гробу он видел и Рогова, и волчихинцев, вместе с бабами и детыми.

Товарищи, вставайте! Довольно отдыхать,

Коней вы седлайте, Время выступать.

11. А ЕСАУЛ ДОГАДЛИВ БЫЛ

(Новосёлов и Вязилкин. Посёлок Элекмонар, Бийского уезда)

Начало зимы в Горном Алтае славится обилием снега. Обычно в первую неделю ноября ещё тепло и сухо, а уж спустя каких-то дней десять проехать можно только вдоль берега ещё не вставших рек. С верховий притоков Катуни доносился глухой рёв. То ли это ревели не успевшие залечь медведи, то ли поток на перекатах. Ходить в это время по урману тревожно, можно попасть в пургу и не выбраться из заноса, а можно провалиться в незамёрзшую и незаметную стремнину горной реки и замёрзнуть навсегда.

Два бывших красных партизана, два Ивана, Вязилкин и Новосёлов вели в поводу навьюченных провиантом косматых монгольских лошадках. Они спускались вниз вдоль Катуни. Позади трудные поиски атамана Кайгородова, державшего в страхе укомы, волкомы и комбеды Горного Алтая. Новосёлову, склонному к идеализации собственных замыслов, вдруг показалось, что алтайский казак будет рад принять под свою «высокую» руку таких опытных и умелых бойцов.

Кайгородов хоть и выбился из казацкой бедноты, не признавал ни красных, ни розовых, ни эсеров, ни большевиков. Тем более анархистов всех мастей. Но про действия роговцев весной этого года он наслышан, поэтому снизошёл до разговора с Новосёловым.

— Мне анархисты в войске без надобности! — сказал Кайгородов, как отрезал. — В моём войске я один буду решать, что делать. Мне большинство не указ. Знаю я таких болтунов. Народ у меня простой, ребятам с три короба наболтают, они уши развесят и в любую брехню поверят. Поэтому вам, анархистам,— тут он сделал страшные глаза, — я ни за что не поверю, что вы не будете мне агитацию устраивать.

Как не пытались мужики провести переговоры в духе сотрудничества, солидарности и борьбы против общего врага, Кайгородов ничего слышать не хотел. Только топорщил в стороны роскошные усы, отрицательно мотал головой и лупил мощным кулаком по столу. Потом ему все эти разговоры надоели, и он приказал убираться Новосёлову с другом Вязилкиным из Усть-Коксы.

— Скажите спасибо, что живыми отпускаю, — только и крикнул в след лихой атаман.

…

Снег, валивший без остановки последние дни, продолжал падать. Лошадки по колени утопали в снегу, и люди, чтобы облегчить им задачу, месили сугробы рядом. Пот струился по грязным, покрытым сажей костров лицам. Лошадей мужики купили у тубаларов за последнее золото, что оставалось у анархистов после успешной кампании прошлого лета. Алтайцы продавать не хотели, но и ссориться с двумя вооружёнными вахлаками не решались. До снегопада успели навьючить на лошадок доброй мучицы, сухарей, вяленой баранины. По вечерам заваривали в кипятке болтушку из муки, мяса и сушёного чеснока, тем и питались. Скромно, не вкусно, но сытно.

— Ф-ф-у, не могу больше… — выдохнул Вязилкин, заваливаясь в сугроб. Вокруг его головы клубилось лёгкое облачко пара. — Тащ комиссар, давай, привал командуй. Курить охота, аж зубы сводит.

— Соберись, Ванька, не раскисай, — Новосёлов собрал с усов хахаряшки сосулек. — Рано пока останавливаться. Нам сегодня бы до Элекмонара дочапать, а там ещё пара дней и вот она — Улала.

Давай хоть курнём чутка? — жалобным собачьим взглядом кинул Вязилкин. — Табак же силу даёт. Потом шибчей поскачем.

— Умеешь ты уговаривать, чёрт языкатый, — Новосёлов остановился, скинул с плеча сидор. Потом распустил узел и начал рыться в его чреве, ища кисет с махоркой.

Мужики быстро скинули снег с поваленного ствола вековой пихты, стряхнули мокрые папахи и сосредоточенно начали скручивать цигарки. Бумагу экономили, трубками они так и не сподобились разжиться, и бумага оставалась самым удобным материалом для самокруток.

— Вань, а ты как считашь, почему всё-таки Кайгородов нас не взял?

— Я тебе уж сколько раз всё про это разжёвывал, темнота ты таёжная.

— Допустим, я темнота, — Вязилкин необидчив. — Так что тебе стоит простыми словами просветить?

— В пятый раз повторю, мне не жалко, — с оттенком досады Новосёлов согласился. — Вникай! Когда человеку лучше всего? Когда он сам себе начальник, сам себе задачи ставит и приказы отдаёт.

— То есть я сам себе начальник, и никого надо мной нет. Это и есть — Анархия. Я помню. Мне не понятно, почему Кайгородов, умный вроде бы мужик, этого не понимает.

— Он боится. Боится, что если каждый казак будет сам себе командовать, то всё его войско разбежится.

— Может он прав? К каждому казаку в голову не залезешь, не узнаешь, какие приказы он сам себе отдаёт. Так ни войска не останется, ни головы на плечах…

— Конечно! Но! Вспомни Гришана нашего. Тоже ведь характер, что порох, а умел так с крестьянами толковать, что нам всем казалось, что не он им приказывает, а это они так решили.

— Значит, всё дело всего лишь в болтовне? Кто умеет складнее балакать, тот и начальником станет. — Настроение у Вязилкина упало. До него в этот момент дошёл печальный смысл сказанного. — Это же, тащ комиссар, тоже ведь никуда не годится, так получается, что тот, кто складно врать умеет всегда нашего брата заставит делать то, что нужно.

— Это ты правильно заметил. — Новосёлов рассмеялся. — Этим как раз пользуются большевики. Ленин, Троцкий, да и остальные — сплошь сладкоречивые обманщики. С подобными надо поступать просто. Как только в речах сомнения, сразу тормозить, пусть объясняет по-простому, по-крестьянски. Сумел, убедил, просветил? Тогда это уже не только его, но и твоё убеждение.

— Боюсь, ни моего ума, ни даже твоего не хватит, чтоб с Троцким спорить… — настроение Вязилкина продолжало падать — добре, отдохнули чуток, поехали дале. Даже если мы без большого привала пойдём, до Элекмонара можем засветло не успеть.

На закате заметно приморозило. В наступающих сумерках над Катунью собрался туман. Становилось всё труднее разглядеть что-либо. Мужики с облегчением вздохнули, когда за очередным поворот услышали лай. Уставшие за трудный день лошадки тоже почуяли близость жилья, приободрились и прибавили шагу.

Перешли по осклизлым валунам бурную Кубу. Сразу за ней в сгущающихся сумерках затемнели на фоне снега пятна изб и алтайских аилов. Горьковатый запах печного дыма сообщал путникам о том, что в посёлке есть жители.

Рядом с первой же избой, что попалась на пути двум Иванам, прямо над высокими бревенчатыми воротами они увидели шест с клоком сена на конце. Так в Сибири принято оповещать путников, что хозяева готовы пустить постояльцев.

— Вишь, Вязилкин, нас как будто ждут, — Новосёлов быстро подошел к закрытым ставнями окнам и постучал.

— Да кто этих кержаков знат, — ворчал Вязилкин, может они прохожий люд приманивают, а сами, как есть грабители… или в деревне ЧК злодействует…

Он не успел закончить фразу, как протяжно заскрипели петли ворот. В образовавшуюся между створками щель высунулась заросшая седой бородой голова в такой же мохнатой папахе, как и путников. Дед стоял молча, как будто ждал слова заветного. Только переминался подшитыми пимами по скрипучему снежку.

— Доброго здравия! Дедушка, — обратился к нему Новосёлов. — Пустишь ли в хату усталых путников?

— Это, смотря каких путников. Вы красные, али белые?

— Вон ты как вопрос ставишь… Тогда понятно. А в деревне у вас сегодня кто при власти? Нам как-то ни те, ни другие не по ндраву…

— Про Максима Белокобыльского слыхали, чи нет?

— Да, как же не слыхать, он у нас эскадроном командовал, — голос Новосёлова зазвучал бодрее, — у него ещё сестра Анька была. Ох, лиха девка!

— Тогда заходите гости дорогие, разбойнички лихие, смертоубивцы, ядрить вас через коромысло…

— Э-э-э, ты шути дедуля, да без переборов, — прибаутки старика не понравились Ивану. — Ты, на ус свой сивый себе намотай. Анархист — не разбойник. Он всегда за простого человека и против любого насилия.

— Ага, против насилия оне, — не поняв намёка, старик, продолжал брюзжать. — А пошто тогда Проньку Михайлова вместе с бабой евойной шашками порубали?

— Этот твой Пронька поди из богатеев?

— Богаче всех в Элекмонаре. Лавку держал. У алтайцев шкурки брал и куды-то…

— Всё ясно! Он, как есть, кулак и капиталист, наживавшийся на ограблении туземного населения. Шашками, наверное, перебор. Максимушка наш мужик резкий, что не так — шашкой — вжик, и нету человека.

— Ладно, Пронька, пущай он капитал и всё такое, — согласился дед, а бабу его пошто? А девок его? зачем убивать? Снасильничали… это понятно, мужику женской ласки завсегда не хватат. Но ведь снасильничали и после штыками закололи. Девки то, чем провинились?

— Вот тут я с тобой, дед, согласен полностью. Вижу, что Максим совсем берега попутал, а может и просто с ума съехал.

Неспешно переговариваясь, хозяин с гостями миновал подворье, прошли тёмные, пропахшие назёмом сени, и ввалились в полумрак кухни. В избе, кроме хозяйской горницы, имелась ещё одна комнатка, где останавливались проезжие.

Старик толкнул хорошо шкуренную дощатую дверь.

— Ну, вот. Располагайтесь. Живите сколько хотите. Пять целковых с вас за ночь возьму.

— Ну, ты батя, — мироед! — Вязилкин искренне возмутился. — Командир, пошли отседа, нечего нам нашими цалковыми деревенску буржуазию поддерживать! Тем более что в деревне наши. Максим, он конечно, лихой и без башки, но нас-то узнает… Должон узнать.

— Нет, Вань, сегодня мы здесь переночуем. Я чутка подумаю и схожу к Белокобыльскому. Потолкуем с ним за анархизм, за то как с мирным населением должно обращаться. А пять цалковых это в наше время совсем не то, за что цепляться след. Вот если бы он у нас лошадку запросил, винтарь или, там папаху. Керенки — бумага, удивительно, как еще за них морду не бьют.

Встреча с Белокобыльским прошла «весело». Так весело, что чуть не загорелась изба, в которой Максим организовал штаб. Всему виной разница во взглядах на воспитание обывателя. Новоявленный атаман Белокобыльский признавал только жесткие методы. «Лучше, пусть девяносто процентов этих буржуев недорезанных сдохнет, зато оставшиеся будут убеждённые анархисты», — всегда заявлял Максим, под буржуями имея в виду всё население вообще.

Хорошо, что Новосёлов сумел взять себя в руки и перевести разговор в безопасное русло воспоминаний.

— Сеструха моя, царство ей небесное, — вспоминал Белокобыльский, — погибла в бою на Прокопьевских копях. Мы тогда, после предательства гада Хмелевского29, вынуждены в тайгу драпать. Анька, как лучший пулемётчик, наш драп прикрывала... Порубили сволочи... Никогда не прощу... Всех коммунистов, их подпевал и потомство ихнее буду убивать беспощадно.

Уж на что Новосёлов яростный сторонник нового учения, на что верит в светлое будущее под черным знаменем Анархии, но обижать ныне живущих ему большее не хотелось. На их долю и так выпали жуткие страдания, чтобы взять хоть в рай, хоть в коммунизм. Ещё год назад сам он с Гришаном Роговым убивали просто за нежную кожу рук. Но после разгрома, после скитаний по урману, а особенно после памятного ночного разговора в доме Роговых, Новосёлов сильно задумался о практике анархизма. О том, как без крови прийти в царство свободы. Он ещё тогда пообещал сам себе не лить кровь людскую без особой на то надобности.

— Ты же сейчас такой насильник над людьми, — кричал он на Максима, хватая его за грудки, — любой Колчак обзавидуется.

— Не-е-е, Иван, ты охолони, — отрывал его руки от себя Максим, — самый хитрый что-ли? Хочешь, и новый мир построить и белы ручки не запачкать? Как народ говорит — «И на хуй сесть, и рыбку съесть». Человек така сволочь, что только силой можно загнать его в райские кущи.

— И ты считашь, что изнасилованный человек будет счастлив?

— А куда он денется? Будет — не будет, а придётся. Прикажу — будет счастливым. Будет меня славить, радостные песни петь, счастливыми слезами умываться и на мой портрет молиться.

— Это просто разговор для оправдания твоих зверств и насилий…

— Ты на меня не наезжай! Не замай! Прокурор нашёлся, — осадил Новосёлова Максим. — Давай лучше вливайся в мою полусотню. Боец ты храбрый, опыт у тебя имеется. Бери под своё начало десяток парней и послезавтра идём на Бирюлю. Сегодня мне разведка донесла, что красные через неё с награбленным ясаком будут проходить. Если мы во время туда подойдём, то неплохой куш сорвём.

И давай, перебирайся в общую кучу, так всегда готовиться сподручней.

…

Перебираться в забитую пьяными бойцами Белокобыльского избу Новосёлов и Вязилкин не стали. Их вполне устраивал постоялый двор. Тем более там имелась баня, стойла для лошадей и сена вдосталь. Мужики вечеряли хозяйскими запасами, пили самогонку и делились соображениями

— Может, в жопу этого Максимку? — засомневался Вязилкин, после рассказа старшего приятеля. — Сдаётся, что доведёт он нас до цугундера. Уж больно армия его на банду похожа.

— Это точно! Натуральная банда, как есть, — кивнул Новосёлов, — но пока нам с ними по пути. Плохо, что он меня десятником назначил… но, может… короче, утро вечера мудренее.

…

Когда через пару дней ватага Максимова подошла к Бирюле. Деревня едва просыпалась морозным зимним утром. На здании одноэтажной бревенчатой школы висело в безветрии кумачовое полотнище. Всё говорило о том, что никаких посторонних обитателей в ней нет. Анархисты с гиканьем и свистом пронеслись по центральной улице. Собрали народ на общий сход перед зданием сельсовета. Максимов выступил с речью. После того, как милиционеры, захваченные врасплох и не успевшие сделать ни единого выстрела, отказались присоединиться к отряду, их расстреляли. Пару комсомольцев, попа и лавочника, хотели для экономии патронов повесить, но комсомольцы попались прыткие, им даже почти удалось сбежать, но пуля догнала. Приказчик винной лавки спрятался в подполе, думал, что крепкие засовы и двери из толстенных плах спасут его и завезённый запас казёнки. Не тут-то было! Любителей огненной воды не остановят никакие преграды. Двери выломали, полы вскрыли, лавочника извлекли и вздёрнули на воротах.

Белокобыльский и Новосёлов с Вязилкиным пытались образумить вахлацкую вольницу. И тот, и другой понимали, что пьяную ораву перестреляет любой организованный отряд. Командиры носились по Бирюле, раздавая направо и налево тумаки и затрещины, паля из наганов поверх голов, крыли всех отборными матюгами, но единственное, что смогли, — выставить заставы по дороге на Улалу и Александровку.

— Раскатают красные эту «армию», прости господи, в один момент — сказал Новосёлов Вязилкину и смачно сплюнул на землю.

— Это не извольте сомневаться, — поддержал тот. — С бойцами знакомиться то пойдём?

— Где ты их сейчас найдёшь?

…

— Да, не егози ты, Новосёлов! — заявил Белокобыльский. — Пускай покуражатся бойцы. Имеют право. Мож им завтра смерть принимать? Впрочем, бери любых, кого сможешь. Кричи, что атаман приказал, что если не послушает, то в расход. Парни мой нрав знают, может и пойдут…должны пойти... хотя чёрт их знает.

— С огнём играешь, Максим, красные, это тебе не попы с приказчиками, Сказал на прощанье Иван и вышел из штабной избы.

Во дворе постоялого двора Новосёлов собрал десяток относительно трезвых бойцов, возмущенных тем, что их оторвали от праздника жизни. На его приказ построиться никто не прореагировал.

— Ты, паря, малость охолони, коли Максимка приказал нас собрать, то ты приказ выполнил, мы собратые, на всё готовые, а на счёт право-лево-равняйсь, уговору не было, у нас анархия — разъяснял Новосёлову сложившуюся диспозицию низкорослый бородач в лисьем треухе. — Красные ведут обоз. Мимо Бирюли оне не пройдут, но это будет завтра.

— Ага, завтра… Может и завтра, а ежели сейчас? — закипал Новосёлов. — Порубят же всех нахрен.

— Бог даст, не они нас, а мы их. Вертел я этих краснзадых…

…

Полуэскадрон ВОХР, сопровождавший обоз продовольствия, собранный по деревням и заимкам Горного Алтая, тянулся по направлению к Бирюле. За полгода войны с повстанцами вохровцы научились строго придерживаться походного построения. Вот и сейчас передовой дозор доложил группе верховых, выполняющей роль караула. Значит в Бирюле либо казаки Кайгородова, либо Роговские недобитые бандиты.

В сумерках в деревню ушла разведка…

-Тащ, командир, деревня занята отрядом бандита Белокобыльского. Численность — сабель сто, сразу определить трудно, все пьют, как не в себя. Отряд нашел винную лавку и гуляет. Как обычно милицию и комсомольцев расстреляли. Может, уконтрапупим эту кодлу? — в словах разведчика сквозило явное возмущение.

— У нас, товарищ Добженко, и выбора иного нет. Мы же телеги только по дороге можем вести, а дорога только через деревню. Караул, говоришь у них сабель пять?

— Так точно, не больше пяти. Задача понятна, разрешите выполнять?

— Именем революции, только тихо, чтобы в деревне не услышали.

…

На следующий день Новосёлов и Вязилкин снова сидели в горнице Ивана Рогова на окраине Улалы. Обжигаясь, глотали смородиновый чай и рассказывали историю чудесного спасения.

— Стою я на постоялом дворе, пытаюсь с бойцами, что мне Белокобыльский выделил, познакомиться… Ну, как, познакомиться… Я им команду, они меня матом, я их тем же путём, они за грудки меня… Бандиты, как есть бандиты…

— И ты этих бандитов хочешь мне в дом? — Нет, конечно, на кой ляд они тут.

-Ты дале слушай, не перебивай… Так вот, знакомимся мы, значится, с помощью народного наречия, и вдруг как саданёт очередь из "Максима". За ней — ур-р-ра, как горох выстрелы из винтарей и, не поверишь, через три минуты всё стихло. Я, не будь дураком, командую «по коням», мужики от такого коньцерту в сознание пришли и за мной. По Майме30 мы деревню обошли и на рысях сюда. Лагерем встали в паре вёрст отсюда. Я к тебе пришёл, узнать, где Гришан?

— Уже месяц ни слуху, ни духу. Полтора месяца тому пришли к нам два грязнющих, оборванных мужика. Сказали, что из Волчихи, что их в Змеиногорском уезде большая толпа партизанит, но нету у них грамотного командира. Просили-умоляли Гришку вести их в бой с красными. Гришан то, не будь дураком, смекнул уж с лета, что с красными ему не совладать, так им и сказал. Отбрыкивался до последнего. Наконец, предложил им мотать со всем скарбом за границу. Сошлись на том, что он их сопроводит в Китай. Поэтому я его раньше весны не жду.

— Навряд ли они раньше апреля двинутся. Зимой далеко не уйдёшь, — Заметил, молчавший до того Вязилкин.

— Гришка, наверное, у них и остался, чтобы тудым-сюдым не мотаться. Вот только где именно они заныкались, я не скажу, уж не обессудьте мужики.

— Командир, — вдруг Вязилкина озарило. — Давай до Змеиногорска рванём вместе с мужиками. Там на месте и порасспросим. Народ на селе приметливый, если правильно расспросить много могут рассказать.

— Давай об этом утром договорим. Ты сейчас можешь здесь остаться, а я мужикам. Расскажу, что узнал.

Notes

[

←1

]

ВОХР — в 1920 году войска внутренней охраны республики

[

←2

]

ерник — заросли низких кустарников

[

←3

]

порубень — бревно с засечками в виде ступеней, использовалось в качестве лестницы.

[

←4

]

бергамт — горная управа при руднике

[

←5

]

копалуха — самка глухаря

[

←6

]

салдыккы (алт.) — блядь

[

←7

]

табарка (алт.) — алтайское название кабарги

[

←8

]

лян (кит.) — мера веса 37,8 г

[

←9

]

уюрээ (алт.) — друзья

[

←10

]

Здравствуй, мальчик (алт.)

[

←11

]

Откуда ты?

[

←12

]

Помоги мне, пожалуйста.

[

←13

]

Сёок — алтайский род

[

←14

]

табалар — один из алтайских родов

[

←15

]

кукишем староверы обзывали троеперстное крестное знамение, принятое в официальном православии

[

←16

]

огненное крещение — акт коллективного самосожжения старообрядцев

[

←17

]

Ойротия — название Горно-Алтайской автономной области до 1948 г.

[

←18

]

кулёма — алтайская ловушка на пушного зверя (соболь, куница, горностай)

[

←19

]

справка эта в семейном архиве Роговых имеется.

[

←20

]

колба — алтайское название черемши

[

←21

]

Николашка — презрительное прозвище царя Николая II Романова

[

←22

]

Имеется в виду Западно-Сибирский комиссариат — правительственный орган Советов демократических партий на территории занятой чехословацким корпусом

[

←23

]

закут — в русской избе пространство за печкой

[

←24

]

Прямое цитирование воззвания Рогова Г.Ф к крестьянам Причернинского края

[

←25

]

Уба небольшая судоходная река на границе Алтайского края и Казахстана

[

←26

]

Яков Петрович Жигалин — комиссар эскадрона ВОХР

[

←27

]

Ефим Мефодьевич Мамонтов командир бригады ВОХР 27 стрелковой дивизии, бывший командующий партизанской армии Алтая

[

←28

]

Пистолет Маузер К-96 с магазином на 5 патронов

[

←29

]

Хмелевский — секретный сотрудник ЧК, посланный в отряд Новосёлова для пропаганды перехода в РККА

[

←30

]

Майма — правый приток Катуни, на котором стоит Бирюля