Автор "битвы в пути" в городе физиков

В эти зимние дни особенно думается о новом романе,

о физиках...

Галина Николаева,

24 января 1963 года

 

  Предисловие

Академические пролегомены

В городе физиков

'Собачьи' дела директора ОИЯИ

Что за люди теоретики

Немного физики элементарных частиц

Пространство-время в микромире

'Молодёжь себя ещё покажет'

Пассионарий Тяпкин

Люди на средних энергиях

В поисках героини

Физик на партработе

Скелеты в шкафу

Встреча с хозяином

Послесловие к роману

Двадцать лет спустя

Примечания

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

В феврале этого года музей истории науки и техники ОИЯИ стал обладателем электронной копии записных книжек Галины Николаевой, относящихся к 1962 году, когда писательница собирала в Дубне материал для романа о физиках.

Первейшая задача автора, творящего историю, основанную на реальных событиях, это не дать прототипам узнать в героях романа себя, в особенности если эти герои ведут себя не лучшим образом. Любая мелочь может испортить дело, как в случае, например, с повестью Николая Асанова "Богиня победы", где в "знаменитом дубненце Тропинине" дубненские читатели сразу узнали доктора наук А. А. Тяпкина, а сам Алексей Алексеевич решительно возражал: "Там этот тип лучше всех катается на водных лыжах, и все, конечно же, подумали на меня!"

У Галины Николаевой была непродолжительная, но счастливая писательская судьба: в 1945-м её стихи заметил Николай Тихонов, потом её оценили как очеркиста, а в 1950-м её первый роман удостоился Сталинской премии I степени. В 1957-м вышел второй её роман. Первый — о колхозном крестьянстве, второй о рабочем классе; теперь она задумала роман о трудовой интеллигенции, которая вышла из народа и не забыла об этом.

Что подвигло автора романа "Битва в пути" взяться за роман о физиках?

1961 год. Страна на подъёме. Принята Программа построения коммунизма. А коммунизм — это наука. Учёные — люди будущего. Значит, надо писать о них. Достаточно было звонка вице-президенту Академии А. В. Топчиеву — и писательница на заседании в Академии наук СССР. Блокнот писательницы быстро покрывается записями:

"Какие интересные и разные люди! Один — "аристократ", рядом с ним "скептик"... Академики, "полуакадемики", "четверть-академики"... Лысых и седых предостаточно. Лица важные, спокойные, много познавшие и немного скучающие. В углу — высокий, похожий на английского лорда; сидит, не сгибая спины. Другой похож на Керенского: нервно курит, красиво держит тонкими пальцами тонкую папиросу; выражение лица то ли грустное, то ли тоскливое — не могу определить...

А докладчик продолжает:

— Плохо внедряются в промышленность лабораторные исследования... Полимеры... Синтетические материалы... Мобилизованы на решение задач в области синтетических волокон..."

Александр Васильевич выделяет главные направления советской физики. Он говорит о прорывных работах академика Векслера по созданию новых сверхмощных ускорителей, о работах над созданием термоядерного реактора, которые ведутся в Институте атомной энергии имени Курчатова. А вообще-то поговорите об том с академиком-секретарём Л. А. Арцимовичем.

Галина Евгеньевна откладывает полимеры в сторону. Прикладные науки — это хорошо, но это настоящее, а естествоиспытатели смотрят в будущее. Героями её романа станут исследователи в области физики высоких энергий.

АКАДЕМИЧЕСКИЕ ПРОЛЕГОМЕНЫ

Академик-секретарь встречает Галину Николаеву на пороге своего двухэтажного коттеджа. Тут следует уточнить, что не её одну: в тени известной советской писательницы жил и работал муж-драматург Максим Сагалович, её ангел-хранитель, "адъютант её превосходительства".

— Роман о физиках? Похвально! — одобряет академик. Одобряет он и пьесу. Тема горячая! В кинотеатрах страны идёт и пользуется большим успехом зрителей фильм Михаила Ромма "9 дней одного года", в журнале "Знамя" готовятся к печати главы из романа Даниила Гранина "Иду на грозу"; издательство "Прогресс" выпустило книгу американского писателя Митчелла Уилсона "Встреча на далёком меридиане", и в одном из героев, советском физике Гончарове, многие увидели черты директора международного научного центра в Дубне Д. И. Блохинцева.

Свой дар рассказчика (а иногда и сказочника) Арцимович пускал в ход всякий раз, когда надо было кого-то убедить в важности того, чем он занимается. Важность избранной писателями темы он оценил сразу. И вот он крупными мазками рисует картину современной физики. Излагает доходчиво, образно, с присущим ему остроумием, украшает речь цитатами из классиков естествознания и искромётными афоризмами, об авторстве которых скромно умалчивает. Его кредо: "Если не можешь объяснить в целом, грубо, хотя бы значимость того, чем занимаешься, значит и сам не до конца понимаешь, чем занимаешься".

Галина Николаева слушает с огромным вниманием. Перед ней не только крупный учёный, но и большой человек в государстве — под его руководством ведутся работы по укрощению термоядерной реакции. Он интересен и сам по себе, как личность. Аристократ в науке, гусар, даже бретёр — так отзывались о нём хорошо знавшие его и близкие ему люди. А ещё: барин. И снова: забияка, задира... В драке похож на Томаса Гексли, "бульдога Дарвина": если вцепится — не оторвать. Можно добавить: сибарит, острослов. И просто обаятельный человек. Лёвушка — так называл его Курчатов.

Арцимович говорит о несовершенстве нашей промышленности, о старении научных коллективов. Никакая реорганизация не спасёт научный организм от склероза (это ещё не о Дубне, ОИЯИ до этого пока далеко).

Он говорит о поиске молодых талантов. Занятие наукой стало делом престижным и высокооплачиваемым, в науку устремились даже те, кто о ней раньше и не помышлял; число учёных за последние десять-пятнадцать лет возросло в десятки, в сотни раз — и во столько же раз сократился процент талантов: природа продолжает рождать "собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов" не чаще, чем два-три раза в столетие. Наша задача — тут Лев Андреевич говорит от лица всех физиков страны старшего поколения, — найти таланты, помочь им занять командные высоты в науке и отогнать от директорских кресел карьеристов. Говоря о том, как разрослась наука, Арцимович буквально убивает таким сравнением: в 1900 году всех известных физиков России можно было бы усадить на одном диване, а сколько диванов у нас сейчас?

Говорит академик и про узкую специализацию: каждый роет свою норку, и не хватает времени, чтобы высунуться наружу и посмотреть, что делается у соседа — так крупных открытий не сделаешь! Говорит академик и о "золотой лихорадке" в физике элементарных частиц: "Достаточно кому-то наткнуться на что-то новое, то едва он успевает сказать "а", как тут же налетает толпа конкурентов..."

Говорит Арцимович и о том, что уже давно и безвозвратно ушло то время, когда экспериментатор мог прикоснуться к предмету исследований — теперь между ними громадные ускорители, измерительная аппаратура и, увы, порой сложнейшая математика...

В физике элементарных частиц мы, к сожалению, отстаём. Стараемся, но отстаём. Если вы идёт за кем-то по пятам, след в след и дышите кому-то в затылок, у вас нет шансов испытать радость первых открытий... Бывает, что мы создаём большие установки, которые к моменту пуска становятся памятниками незрелых идей... Вот Векслер — он построил самый крупный в мире ускоритель, а почти все открытия сделали американцы, хотя их ускоритель уступал нашему...

Вы зря пытаетесь записывать за мной, в какой-то момент замечает академик, всё это будет напечатано в моём докладе. И действительно, всё это Галина Николаева вскоре прочла в январском номере "УФН" и многое из перечисленного увидела потом в Дубне своими глазами. Её задело замечание академика об отставании от Запада. Она твёрдо решила самой разобраться, что же мешает советским физикам выйти на передовые рубежи мировой науки.

Писательница сообщает, что собирается в Дубну. Дубна? Похвально, поддерживает академик. Там люди делают большое дело. Увидите и наши достижения, и наши недостатки. Только не тратьте много времени на академиков. Пусть у вас будут другие герои. Обратите внимание на молодёжь. Мы, люди старшего поколения, можем направлять, указывать перспективные направления в науке, а двигать науку вперёд — это дело молодых...

Галина Николаева принимается за изучение физики. "Нужно известное самопожертвование, чтобы дать себя вырвать из привычной среды, из уютного кабинета, оторваться от мудрых и милых книг и отправиться в шумный цех к пахнущим смазочным маслом машинам, слушать фабричный шум, резкие голоса хлопочущих, торопящихся людей, погрузиться в путаницу винтов, болтов, подъемных кранов, а затем забраться еще выше — в страшную сферу математических формул, приводящих в движение этот мир грохота и скрежета" — польский писатель Ян Парандовский мог и не знать о Галине Николаевой, но написал это как будто о ней.

Программа-минимум: не чувствовать себя профаном и говорить с физиками на одном с ними языке. Программа-максимум — говорить на равных. Учебники, научно-популярные брошюры, биографии великих учёных, книги по истории физики первой половины XX века — всё это постепенно загромождало её письменный стол. Множились толстые тетради конспектов... Так впоследствии писал её муж-драматург Максим Сагалович, на глазах которого всё это происходило.

В ГОРОДЕ ФИЗИКОВ

Через полгода Галина Николаева пришла к выводу, что программа-минимум выполнена. Настало время познакомиться с физикой как с профессией.

Тихий поросший соснами подмосковный городок понравился ей сразу. Деревня не деревня, а воздух сельский, уже тогда жил на два берега, но для Галины Николаевой Дубна ограничивалась её институтской частью. В 1962 году она заканчивалась там, где сейчас 9-я школа, которой тогда её ещё не было, а Чёрная речка сводилась к двум улочкам на отшибе, Лесной и Дачной. И гостиницы "Дубна" ещё не было, её строительство закончат в следующем году, к открытию Международной конференции по ускорителям. И лето 1962 года Николаева с Сагаловичем провели в одном из коттеджей по улице Интернациональной, который в то время был общежитием для молодых специалистов (а позднее Объединённый институт выделил им трёхкомнатную квартиру на улице Вавилова).

Дубненцы были избалованы вниманием московских журналистов уже настолько, что Герцен Копылов, физик и поэт, не выдержал и разразился пародией: "Пахнет жареным. Это физики горят на работе". Дубну посещали люди с мировыми именами. В 1959 году в Дубну приезжал премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан, а в 1961-м два дня в Дубне провёл один из патриархов квантовой теории Нильс Бор. Но чтобы оставаться в Дубне на месяц и писать здесь роман, это было в новинку. Это стало событием. Настолько значительным, что заместитель начальника международного отдела В. С. Шванев откликнулся на него в городской газете "За коммунизм" статьёй под многозначительным заголовком "Писательница Галина Николаева в Дубне". Короче, все были приятно ошеломлены.

Писательница открывала новый для себя мир. Спадала шелуха книжных знаний, открывалась современная физика, которой занимаются её будущие литературные герои. График плотный. Днём — посещение лабораторий, в которых занимались физикой элементарных частиц, а по вечерам Галина Николаева принимала у себя на дому потенциальных прототипами будущих литературных героев. И только воскресенье у неё было помечено словом "отдых".

"СОБАЧЬИ" ДЕЛА ДИРЕКТОРА ОИЯИ

Прежде чем окунуться в повседневные заботы "следопытов микромира", как окрестили дубненских физиков московские журналисты, писательнице предстояло узнать, что представляет собой Объединённый институт в целом. Узнать про нетривиальный переход от режима строгой секретности к широкому международному сотрудничеству, который в исторически сжатые сроки проделала институтская Дубна, и оценить роль первого директора ОИЯИ Д. И. Блохинцева. Рождённая в недрах Атомного проекта, Дубна ещё долго выводила родимые пятна "закрытой" физики, но так и не вывела... *

Дмитрий Иванович сразу отбросил ассоциации с директором завода. Его полномочия куда скромнее. Особенность ОИЯИ не только в том, что это комбинат познания, выпускающий продукцию особого рода. ОИЯИ — это пять Лабораторий, и каждая и по масштабу, и по сути полноценный институт, и у каждой свой директор, а у каждого директора свои интересы и нрав. И эти директора не всегда слушаются. Люди всё взрослые, в угол не поставишь. Попробуйте что-нибудь посоветовать Векслеру! Дмитрий Иванович хорошо знает его ещё по ФИАНу. Настолько хорошо, что однажды, когда к нему пришли от Векслера с бумагами на подпись, Дмитрий Иванович, прежде чем подписать, походил по кабинету, посмотрел в окно и задумчиво сказал: "Если я не подпишу этот приказ, Володя будет выпрыгивать из штанов!"

О Лаборатории ядерных проблем Дмитрий Иванович отзывается со сдержанной похвалой (традиции, заложенные первым директором, живы). Всё делается основательно, работы по большей части средние, но выполнены первоклассно, и среди них нет сомнительных. Фирма! При новом директоре сложился коллегиальный метод руководства. "Хорошую атмосферу создаёт Понтекорво. Но — блестящая голова и детская честность... Это даже опасно!"

О Лаборатории высоких энергий Дмитрий Иванович высказывается просто сдержанно. После пуска самого крупного на тот момент ускорителя ЛВЭ помогали все Лаборатории ОИЯИ. Полтора года ушло на доведение интенсивности до значений, приближающихся к проектным. Прошёл ещё год... В конце 1959 года — телеграмма из ЦЕРНа: "пошёл" новый ускоритель, с энергией частиц в два с половиной раза большей и интенсивностью большей в 50 раз. "Это такой удар, от которого вратарь влетает в ворота вместе с мячом," — записывает ДИ в дневнике. Оставалась надежда на как будто открытый D-мезон, тает после вторичной проверки...

Спасение для Лаборатории и для ОИЯИ в целом явилось в образе молодого физика, который на одном из 40 тысяч снимков, уже просмотренном до него, увидел нечто такое, что сразу привлекло его внимание: "Картинка положительно заряженной частицы с изломом очень подходила к гипотезе распада положительно заряженного сигма-гиперона, распадающегося на положительный пион и нейтрон..." И ранним утром 24 марта 1960 года первооткрыватель Анатолий Кузнецов, "по поручению Векслера", срочно выехал в Москву, чтобы доставить в редакцию ЖЭТФ, где его уже ждали с рукописью статьи, задерживая сдачу номера в набор... Античастица, оставившая свой "автограф" на одном из 40 тысяч снимков, позволила Векслеру сказать: "Теперь мы, как говорится, оправдали строительство синхрофазотрона". А Дмитрий Иванович мог бы добавить: "И создание ОИЯИ". Ведь авторами открытия стали учёные семи стран-участниц...

Физика — это бег на короткие дистанции, иногда всё решают доли секунды... Условия соревнования в экспериментальной физике очень тяжёлые. Сказываются недостатки нашей промышленности. Мы получаем некачественные механизмы, на доведение которых до рабочего состояния уходит 5-6 месяцев... Крупные установки у нас на мировом уровне, а что попроще, так либо наша промышленность не выпускает, либо выпускает низкого качества. "Мы стараемся всё делать своими руками, только что руду не переплавляем... Я купил в Женеве французские фотоумножители. Я провёз их через границу в чемодане с бельём". Его не проверили — у него был дипломатический паспорт...

Галина Николаева отмечает деликатность Дмитрия Ивановича, которая сочетается у него с энергичностью и напористостью, его уважительное отношение не только к начальству, но и к подчинённым. Таким, видимо, и должен быть директор международного научного центра, и не случайно, что именно ему, а не кому другому Курчатов предложил создать "Восточный" институт, известный сейчас как "Объединённый" **.

ЧТО ЗА ЛЮДИ ТЕОРЕТИКИ

Дмитрий Иванович приглашает писательницу к теоретикам на семинар. Докладывает молодой физик Николай Черников. Тема: "Кинетическая теория релятивистского газа". Судя по всему, это была предзащита: несколько месяцев спустя докладчик защитил докторскую.

В записной книжке писательницы появляется описание интерьера: "Комната для семинаров, так называемая "комната научного трёпа". Кресла, пюпитры, две больших чёрных доски, окна, чёрная стена. Много молодёжи". Женским взглядом Галина Евгеньевна замечает: "Модно одеты — пуловеры и пиджаки с разрезом. Большинство в очках. Высокие лбы..." И добавляет, что за окнами — "серый дождливый день..."

Докладчик закончил, следуют вопросы и замечания, время от времени переходящие в дискуссию. Теоретики так быстро обмениваются репликами, что Галина Николаева едва успевает записывать их фразы — надо научить своих будущих героев не только грамотно произносить физические термины, изъясняться не только книжным языком, на котором физики пишут свои статьи, но и разговорным, как в жизни, на семинарах и в кулуарах, будущие герои должны усвоить профессиональный жаргон физиков и уверенно на нём говорить. Чтобы будущие читатели-физики узнали себя, как они узнали себя в герое "Девяти дней одного года", созданного Иннокентием Смоктуновским.

Один день Галина Николаева посвящает встрече с молодыми теоретиками. Осторожно изучает их, присматривается, подобно терапевту, перед которым сидит новый пациент. Молодым теоретикам внимание писательницы лестно, но они это и не показывают, но когда она спрашивает их о чём-то, они охотно отвечают. Некоторые чуть ли не исповедуются. "Руками ничего делать не могу, вся надежда на голову", признаётся один. Голова для теоретика — двигатель мысли. Иногда этот двигатель даёт сбои, начинает работать на холостых оборотах, и тогда теоретик идёт пить кофе.

— Гусь может плавать, летать, бегать. Но плавает он хуже пингвина, летает хуже орла, бегает хуже страуса. А в науке нужны орлы и страусы...

— На заводе всё ясно, там показатели. А у нас какие показатели? У нас нет показателей...

— Мышление экспериментатора менее абстрактно. У теоретиков — через математику, у экспериментаторов — на пальцах...

— Теоретики чем-то отличаются. Едем в поезде, познакомились с девушками. Представились: я — повар, а я — бухгалтер. Они говорят: хватит трепаться, вы физики-теоретики...

НЕМНОГО ФИЗИКИ ЭЛЕМЕНТАРНЫХ ЧАСТИЦ

Административные, организационные дела, в которые с неизбежностью погружён был директор межправительственной организации ОИЯИ, Дмитрий Иванович называл "делами собачьими". О научных проблемах современной физики элементарных частиц он рассказал во второй беседе с ней. По окончании Галина Николаева с удивлением заметила: "Он такой активный рассказчик, что нам с Максимушкой слова не удавалось вставить!" А ей так хотелось поделиться с Дмитрием Ивановичем своими впечатлениями от бесед с молодыми физиками, которых он ей рекомендовал...

К тому времени эпоха великих потрясений в физике осталась в прошлом. Умонастроения физиков 1962 года Дмитрий Иванович выразил следующим образом: старшее поколение живёт ожиданием новой научной революции, а молодёжь довольствуется изобретением приёмов и методов, которые позволяют хоть что-нибудь посчитать. В физике частиц господствует дисперсионщина, большие надежды возлагаются на "исчисление Редже" — реджистику на профессиональном жаргоне (которая вскоре, после появления "кварков", отошла на второй план)... Два года спустя, подводя итоги проходившей в Дубне Рочестерской конференции, Блохинцев скажет: "Я убеждён, что мы стоим на пороге глубочайшей научной революции, которая, как это всегда случалось и ранее, повлечёт за собой новую эпоху в технике и в жизни человечества".

Галина Николаева покорена: "Интеллектуальная глыба". Оказывается, он ещё и художник, с удивлением добавила она, увидев у директора ОИЯИ картину "Мальчик перед бездной". А он ещё и поэт, с удовольствием усилил её удивление Тяпкин. Стихи? — с интересом переспросила Галина Евгеньевна...

А Дмитрия Ивановича приятно удивила осведомлённость писательницы не только в физике, но и в философских вопросах квантовой механики, она знает даже о многолетней дискуссии его с Нильсом Бором по этому поводу.

ПРОСТРАНСТВО-ВРЕМЯ В МИКРОМИРЕ

В записной книжке Галины Николаевой подчёркнута фамилия Кадышевский. Для Галины Николаевой этот человек — писательская удача. Автор должен любить своих героев, в противном случае его ждут крупные неприятности, советовал Михаил Булгаков. А тут и советов никаких не нужно было. Высокий обаятельный красавец, восходящая звезда советской теорфизики. Не успев окончить аспирантуру, Кадышевский защитил кандидатскую диссертацию. Две статьи в "Докладах Академии наук", одна уже напечатана, другая ждёт своей очереди. Три года спустя Блохинцев напишет о нём в дневнике: "Такими бывают гении..."

Писательница вспоминает слова Дмитрия Ивановича о том, что старшее поколение физиков живёт в ожидании очередной научной революции, а молодёжь довольствуется частными методами и радуется, когда что-нибудь удаётся посчитать. Мир как будто перевернулся: романтики отцы и прагматики дети... Это — не о Кадышевском. Этот человек не боится колебать мировые струны. Он не из прагматиков, он — романтик. Он чувствует в себе силы замахнуться на Теорию Всего...

Галина Николаева в восторге. Она готова взять этого человека в будущий роман целиком, таким как он есть, без всякой литературной обработки. Кадышевский говорит увлечённо, хотя и медленно, словно раздумывает над каждым словом.

Галина Николаева записывает...

Теоретики похожи на художников. Работа пьянит. Чувствуешь свою посвящённость чему-то высшему. Самообман? Может быть... У экспериментаторов этого нет. Там коллектив. Обезличка...

Молодой физик развивает теорию основанную на новом представлении о геометрии в малом. Потревожены имена классиков естествознания, упомянут Эйнштейн, затронуто пространство-время в микромире. Эйнштейн изменил наши представления о пространстве-времени во Вселенной, Кадышевский развивает теорию о пространстве-времени в микромире. Но Эйнштейн говорил об искривлении пространства, а Кадышевский говорит о его дискретности

* * *

.

Греческий ум почти исчерпал все мыслимые теории для объяснения Вселенной, и современные гипотезы это всего лишь продолжение неудавшихся попыток древних, писал в конце XIX века историк физики Ф. Розенбергер. Идея дискретности пространства и времени восходит к Демокриту, к проблеме, с которой столкнулись греческие философы после того как Парменид объявил бытие неделимым и неподвижным, а его ученик Зенон на примерах показал, что понятие движения внутренне противоречиво. В то время ещё не владели понятием бесконечно малых, они и в XVII веке оставалась загадкой, и не умели суммировать бесконечно убывающие геометрические прогрессии. Парадоксы Зенона смущали их чрезвычайно. Демокрит решил проблему, запретив делить отрезки до бесконечности — всему есть предел, делению на отрезки в том числе. И парадоксы Зенона развалились, в том числе самый известный из них, в котором Ахилл никогда не догонит черепаху — вот почему Демокрита называют не только отцом античной атомистики, но и основателем дискретной математики.

Дискретность пространства-времени в микромире, однако, имеет другое происхождение: она выросла не из проблем античной философии, а из проблем теории поля, в которой на пути к конечному результату в расчётах появляются бесконечности, от которых приходится избавляться, как сказал Фейнман, "заметанием мусора под ковёр", что вызывает у теоретиков ощущение собственной неполноценности.

Дискретность пространства в микромире не только избавляет от бесконечностей, но и открывает возможность решить так называемую проблему спектра масс. В современной теории массы частиц вводятся, как говорят физики, "руками", вычислять их сейчас в принципе невозможно — как эти две универсальные константы, постоянную Планка и скорость света не крути, размерность массы не получишь, а вот если к ним добавить фундаментальную длину, это можно сделать. А что говорит Его Величество Эксперимент? Путь от теории к практике и далёк, и долог. Теория пока ребёнок, он ещё в пелёнках, выход на эксперимент — дело будущего...

Неожиданный вопрос: почему физики мало пьют? Бережно относятся к своей голове. А к своим избранницам они относятся так же бережно?

И снова Галина Николаева в восторге. Переворот в науке! Её поражает только, что доклад молодого учёного на семинаре встречен был весьма сдержанно. Докладчика вежливо выслушали, задали вопросы, получили ответы обсудили, рекомендовали к публикации — и разошлись. Обычные научные будни. Теория не принята, но и не опровергнута. Писательница поделилась своим удивлением с Алексеем Тяпкиным: Алексей Алексеевич, почему так? Крупные открытия в науке редки, мягко, почти по-отечески ответил ей Тяпкин. УА в моём романе, сказала писательница, сообщение молодого учёного о новой теории будет встречено аплодисментами!

"МОЛОДЁЖЬ СЕБЯ ЕЩЁ ПОКАЖЕТ"

Директор Лаборатории высоких энергий В. И. Векслер согласился на беседу не сразу. Когда Зоя Иосифовна, его секретарь, в первый раз сообщила ему, что с ним хотят встретиться советские писатели, Владимир Иосифович, владевший русским языком во всей его полноте, рассеянно ответил, а не пошли бы они по популярному в России адресу. В очередной раз кладя трубку, он со вздохом сказал: "Ну и настырный народ эти писатели! Придётся принять..." Правда, поставил условие: не больше двадцати минут. А беседа растянулась на час с лишним. Это отметили ожидавшие своей очереди в приёмной — они засекли время.

Векслер, восторженно: "Какая умница! Знает физику не хуже научного сотрудника!" А Галина Николаева поражена размерами царь-ускорителя и восхищена полётом мысли её создателя. Всего пять лет назад им была взята планка 10 ГэВ, а он уже работает над ускорителями в 1000 ГэВ!

А как директор крупной научной лаборатории Векслер Галине Николаевой не показался. Царь-ускоритель, при всём его величии (один магнит массой 36 тысяч тонн!) — это только прибор, инструмент познания. Одна частица с его помощью открыта, а что дальше? Царь-ускоритель больше не флагман в физике высоких энергий. К нему много и других претензий. К нему и к его создателю. Для Векслера он в прошлом, а для молодых физиков, со всеми его недостатками, — в настоящем, им на нём работать. А у Векслера на первом месте новые методы ускорения, физические результаты и аппаратура — на втором и третьем. А молодёжь? Пусть молодёжь занимается своим делом. Если человек чего-то стоит, то он обязательно пробьётся. Молодёжь меня не подведёт, она ещё себя покажет, говорит Векслер. Лаборатория беспризорников...

Что-то похожее было в своё время и в старейшей Лаборатории ОИЯИ, беспризорники были и там. На вопрос, что мешает советской экспериментальной физике, Роман Суляев, как ни странно, ответил, что в первую очередь — это проблема молодых кадров. На Западе вчерашний дипломник сразу попадает в опытный коллектив, "а у нас этого нет". Почему? "До войны ядерной физикой занимались считанные единицы. Сейчас эти люди возглавляют лаборатории и институты и занимаются в основном организацией науки, а не самой наукой. Как формировалась Лаборатория? Приходила молодёжь, только что окончившая вузы. Помощи ждать было не от кого. Учились, читая американские журналы. Многое дублировали, набирались опыта... Пришёл Понтекорво, звезда первой величины в физике, — и с его приходом многое изменилось..."

Выписки из лабораторной стенгазеты, в которой молодые сотрудники Лаборатории обмениваются мнениями о статье академика П. Л. Капицы "Теория, эксперимент, практика", как будто подтверждают сделанные писательницей выводы:

— Мне кажется, что вопросом научного роста физиков должны заниматься их руководители. У нас же, по-видимому, действует принцип: "спасение утопающих — дело рук самих утопающих".

— А мне кажется, что такого понятия как научный руководитель у нас в Лаборатории вообще не существует. Научный отдел рассматривается как стадо, которое пастух перегоняет с одной научной работы на другую.

— В нашей Лаборатории живут по принципу: один токарь лучше двух физиков. Научное начальство смотрит на физиков как на рабочую силу, административное старается "держать на табеле", профсоюзное считает существование научного отдела помехой, а начальник отдела проводит политику "материального сдерживания".

— Наша дирекция не прочь найти хороших экспериментаторов на стороне — мыслящих, самостоятельных, энергичных, но ничего не делает для того, чтобы вырастить их у себя.

— У нас в Лаборатории гоняются за "гениями", собирают по институтам. А они — бездари...

— У нас люди со способностями идут учиться, а бездари — в лаборанты, заполняют штат. У них (в ЦЕРНе) с кадрами гибче...

— Труд экспериментатора чёрен и неблагодарен. У экспериментатора нет времени на чтение литературы, осмысление фактов, изучение теории...

— Вывод один. Науку делают люди. А чтобы сделать хороший эксперимент, нужно сделать хороших экспериментаторов.

Есть в записных книжках Галины Николаевой и следы её беседы с Марией и Михаилом Шафрановыми:

"Открыли вроде бы D-частицу... Объявили на Рочестерской конференции в Киеве... Вернулись, просмотрели 10 тысяч снимков — никакой частицы нет. Назревал скандал. Доложили же на самом высоком уровне... Вы — молотки! За два месяца "дооткройте" частицу. Кто согласен взять на себя ответственность за D-мезон?.. Вечная трагедия отставания. С антипротоном нас опередили американцы. С антинейтроном — тоже. Теперь пытаемся не отстать от ЦЕРНа..."

Галина Николаевна и сама могла бы стать "следопытом микромира". Такой вывод сделал Анатолий Кузнецов, первооткрыватель антисигма-минус гиперона, после того как писательница, прервав его объяснения, продолжила самостоятельно рассказывать, что же запечатлел тот самый, единственный из 40 тысяч снимок, на котором антисигма-минус гиперон оставил свой "автограф". А закончив, с комсомольским задором спросила:

— Ну что, Анатолий Алексеевич, взяли бы вы меня в лаборанты?

На что Анатолий Алексеевич, по возрасту годившийся своей ученице в сыновья, с покорностью ответил:

— Ну что вы, Галина Евгеньевна, я бы взял вас сразу в младшие научные сотрудники...

ПАССИОНАРИЙ ТЯПКИН

Галина Николаева полгода грызла гранит науки физики и четыре месяца провела в окружении физиков Дубны. Хватило бы ей знаний и впечатлений, чтобы передать атмосферу институтской Дубны? Думаю, да. У неё были хорошие учителя. Познать физику не просто как сумму знаний и методов, а как профессию, ей помог Алексей Тяпкин. Блохинцев обрисовал состояние физики частиц как её видят теоретики, Тяпкин помог Галине Николаевой взглянуть на физику второй половины XX века глазами экспериментатора. Алексей Алексеевич вводит писательницу в курс дела. Скоро они станут друзьями. В физике элементарных частиц много новых фактов, ни один не противоречит теории, но и теории по большому счёту нет. Как сказал Тяпкин, экспериментаторы уподобились каменщикам, которые начали класть кирпичи, не дожидаясь, когда архитекторы разработают проект будущего здания... От Тяпкина Галина Николаева узнала и о "кухне" советской физики, о затянувшейся вражде академиков Л. Д. Ландау и И. Е. Тамма с профессорами физфака МГУ, о борьбе с физическим идеализмом в квантовой механике. И о многом другом, о чём нельзя было прочесть в книгах.

Алексей Алексеевич известен большинству дубненцев благодаря самому незначительному своему деянию — пику Тяпкина, возведённому по его инициативе в сосновом бору на Чёрной речке, за коттеджами (кстати, для тренировок дубненских любителей горных лыж, когда у них не было времени ездить на настоящие горы). О его пиках в науке широкой публике известно куда меньше. Независимо от американцев он предложил режим жёсткой фокусировки пучка на ускорителях — но то был 1953 год, время закрытой физики, о публикации не могло быть и речи, а Векслер предложение отверг. Были у Алексея Алексеевича и свои пики в философии науки, хотя философов он на дух не переносил. Студентом-старшекурсником он обратил внимание профессора Тамма на спорное положение в теории относительности, но не был им понят, и только много лет спустя, когда он сам стал профессором, его соображения опубликовали в "Успехах физических наук" — и в том же номере раскритиковали. Магнитный искровой спектрометр, работавший на синхротроне в Протвино — чьих рук дело? А кто поставил Дубну (и весь Советский Союз) на водные лыжи? По чертежам Тяпкина в ЦЭМе сделали первый экземпляр; испытания состоялись на канале имени Москвы.

Однажды, на последней конференции по методологическим вопросам науки, которая проходила в 1979 году в конференц-зале ЛТФ, после того как кто-то из докладчиков, иллюстрируя свою философскую мысль, изобразил на доске Солнечную систему, Алексей Алексеевич, сидевший в первом ряду, подал реплику: "А где здесь Малая земля?" В те доисторические времена ОИЯИ, когда институтская Дубна ещё только начала "отпочковываться" от Атомного проекта, и в научных журналах появились первые публикации по ядерной физике, молодой сотрудник Лаборатории Алексей Тяпкин поломал традицию, сложившуюся во время "закрытой физики", отказавшись включить "научных феодалов" в соавторы статьи

* * *

. А младший коллега Юрий Прокошкин его поддержал. Не было собрания, на котором не Тяпкин не критиковал директора. Коллеги удивлялись: откуда такая смелость? А он внутренне улыбался, вспоминая слова, которыми его напутствовал Курчатов, направляя в Дубну: "Эх, вы, молодёжь! Кому же как не вам, молодым и способным, решительным и дерзким, заниматься критикой! А Мещерякова не следует бояться. Его всегда можно поправить, пока наверху сидят разумные люди". О том, как эти люди поправили властного директора секретной Лаборатории, Тяпкин расскажет писательнице позже.

Они были похожи — Алексей Тяпкин и Галина Николаева. Оба резкие и непримиримые, оба ненавидели фальшь (о Николаевой говорили: "аж до зубовного скрежета"), оба люди с повышенным чувством справедливости. Максим Сагалович, назвав Тяпкина человеком взрывного темперамента, сравнил его энергию возбуждения с таким естественным явлением, как землетрясение: "до предельной отметки по шкале Рихтера..." Галина Николаева однажды на семинаре, пытаясь записывать в ходе обсуждения эксперимента Бориса Неганова, сделала пометку: "Слышу одного Тяпкина".

А вот чего у Тяпкина определённо не было, так это способности Галины Николаевой вгрызаться в проблему, долго бить в одну точку. Алексей Алексеевич любил жизнь и стремился познать её во всей её полноте. Много лет спустя, на кануне своего 70-летия, он признался:

— Я был человек самоуверенный... Что? Да, и сейчас, как видите, такой... Думал, что и в науке могу не уступить своим коллегам, занимаясь и водными лыжами, и планеризмом, и ещё чёрт знает чем... И теперь, под конец жизни, немного грущу о потерянном времени, немного грущу... Вон, Прокошкин... Каких высот в науке достиг! А я в шесть утра, подхватив лыжи, бежал к причалу...

— Ну, что ты, Алексей Алексеевич! — возразили ему. — Может, это и было главным в жизни!

Стал бы Алексей Алексеевич одним из героев романа? Безусловно. Такие колоритные персонажи на дороге не валяются.

ЛЮДИ НА СРЕДНИХ ЭНЕРГИЯХ

Галина Николаева в Лаборатории ядерных проблем. Первый ускоритель Дубны давно в глубоком тылу физики высоких энергий, но оказывается, что и в тылу кое-что можно сделать. Писательница записывает сравнение, которое явно не в пользу ЛВЭ: "Наш синхроциклотрон даёт сто "плевков" (импульсов) в секунду, а синхрофазотрон Векслера — один "плевок" за одиннадцать секунд"...

В числе молодых физиков, на которых указали писательнице, Юрий Прокошкин первый. В апреле ему и его группе удалось обнаружить ранее не наблюдавшийся распад пи+ мезона на нейтральный пи-мезон, позитрон и нейтрино. Распад этот чрезвычайно редкий, и сам факт его обнаружения уже само по себе большая экспериментальная удача, но главное, что частота такого распада совпала с теоретическим предсказанием — а это в свою очередь подтвердило догадку о природе так называемого слабого взаимодействия.

Прокошкин начал готовиться к эксперименту заранее зная, что вступает в соревнование с американцами, которые сильно продвинулись в этом направлении, "а качество аппаратуры у нас неважное..." Главная трудность заключалась в том, чтобы увидеть этот чрезвычайно редкий распад на громадном фоне основного распада.

Писательница оказалась в затруднительном положении. Смущала уже сама формулировка: "Установлен неизвестный ранее закон сохранения слабого векторного тока элементарных частиц — адронов, подтверждённый экспериментально обнаружением и измерением вероятности бета-распада положительно заряженного пи-мезона". Звучит внушительно, согласитесь, так и хочется снять шляпу и почтительно склонить голову перед торжеством науки, но что с этим делать, как это всё, скажите, преподнести неискушённому читателю? В конце концов, не дело романиста объяснять, чем занимаются учёные, на то есть популяризаторы науки. Как передать читателю ощущение важности того, чем занимаются герои романа? Гранин, например, не стал ломать голову над подобными проблемами и перебросил своих героев на изучение грозы — явление всем хорошо известное, объяснять какую пользу её изучение может принести человечеству, не надо...

Галина Николаева поступила иначе. Отступать было не в её правилах. Её заинтересовала загадка нейтрино. Частица эта, правда, уже открыта, но ведёт себя странно и продолжает удивлять. В "Известиях" она прочитала обширную статью Понтекорво о нейтрино, и была очарована и самой статьёй, и её автором — с которым уже была знакома по книге Лауры Ферми "Атомы у нас дома". И тут её ждало разочарование. Беседы с Понтекорво не получилось. Этот солнечный человек готов был говорить о чём угодно: о литературе, о живописи, музыке театре — только не о науке. Его гипотезу о двух видах нейтрино экспериментально подтвердили американские физики. Галина Николаева возмущена: почему не у нас? Бруно Максимович пожимает плечами: обычное дело...

А вот с мю-мезоном писательнице повезло. Давно открытая, эта частица продолжала удивлять физиков. Мю-мезон для нас загадка, подтвердил молодой экспериментатор Роман Суляев. Что такое пи-мезоны, мы знаем, это кванты ядерного взаимодействия, роль их в мироздании также ясна — они удерживают нуклоны в ядрах. А зачем природе понадобился мю-мезон? Какова его роль? Ничем, кроме массы, от электрона он не отличается. Убери её — мироздание не рухнет. Совершенно бесполезная частица... (а вот тут, заметим в скобках, с Романом Матвеевичем через несколько лет можно было бы поспорить

* * *

*).

Галина Николаева беседует с Игорем Василевским. Игорь Михайлович рассказывает: "Мы работаем с водородом. Один литр жидкого водорода при испарении превращается в 800 литров. Это опасно. При смешении с воздухом — взрыв..."

* * *

**

"У нас как у шахтёров, — продолжает Василевский. — Вся Дубна работает на нас. Когда ночью возвращаешься домой, с сеанса на ускорителе, чувствуешь себя в центре всего..." Галина Николаева вспоминает то, что ей говорили в горисполкоме: город живёт своей жизнью, сам по себе. И оба они правы: и экспериментатор Василевский, который шагает с работы устало по ночному городу, и председатель исполкома в своих каждодневных хлопотах о городском хозяйстве. Один понимает под городом его институтскую часть, а другой — Дубну в её административных границах, включающих и Левобережье с его производственными мощностями (она же Дубна-3), и Большую Волгу — посёлок речников и гидроэнергетиков, и близлежащие деревни Ратмино, Александровку и Козлаки.

Физики, инженеры работают не считаясь со временем, а механики уходя домой по расписанию, жалуется Игорь Михайлович. С механиками ему, видимо, не повезло, не посчастливилось поработать с гениальным механиком Василем Плотко, о котором вспоминали его коллеги: "Приходишь утром, а он уже на работе. Ты что, Максимыч, так и не уходил? Да вот, понимаешь, пришла в голову одна идея..."

Сеанс на ускорителе. Огромный куб без единого окна — 1-й корпус ЛЯП. Группа Владимира Евсеева готовит эксперимент на первом дубненском ускорителе. Владимир Сергеевич отвечает на вопросы "без отрыва от производства" — параллельно идут измерения...

Писательница беседует с физиками на равных, хотя и смотрит на них снизу вверх. Они — герои её будущего романа, и она к ним присматривается, как скульптор присматривается к куску мрамора, из которого выйдет произведение искусства (а может, и нет), так смотрел папа Карло на говорящее полено, решивший вырезать из него не просто куклу, а настоящего мальчика, и воспитать его как сына.

Далеко не всё из того, чем Дубна 1962 года могла гордиться, вошло в записные книжки Галины Николаевой. Избрав полем деятельности своих героев физику элементарных частиц, писательница обошла вниманием достижения Лаборатории ядерных реакций, а они были. В 1962 году группа Сергея Поликанова открыла ядерную изомерию формы, существенно изменившие представления о делении атомного ядра, группа Виктора Карнаухова — протонную радиоактивность, о которой говорил ещё Резерфорд, а трое молодых сотрудников Лаборатории: Евгений Донец, Владислав Щёголев и Виктор Ермаков завершают эксперимент по синтезу 102 элемента, и Д. И. Блохинцев скажет: "Пожалуй, это первая дубненская работа, в которой невозможно указать на какую-нибудь погрешность". Не вошли в записные книжки писательницы и новейшие результаты ЛЯП и ЛВЭ, которые были уже на подходе, но о которых физики ещё не успели доложить на семинаре. В ЛВЭ в группе Свиридова и Никитина завершали эксперимент, о котором Векслер скажет, что это эксперимент года, а группа молодых физиков ЛЯП: Юрий Батусов, Степан Бунятов, Виктор Сидоров и Виктор Ярба в 1963 году наткнутся на эффект двойной перезарядки пи-мезонов, который тоже будет возведён в ранг открытия и будет вписан в Государственный реестр открытий СССР.

В ПОИСКАХ ГЕРОИНИ

Гранин уже написал о физиках, и сделал это хорошо. Как не повториться, сказать в литературе что-то новое? Галина Николаева принимает решение. У Гранина женщины "на подхвате", а в её романе молодая женщина-физик сделает важное экспериментальное открытие, и повествование будет вестись от первого лица. Собственно, ради своей героини, советской Марии Кюри, она и приехала в Дубну. И кажется, она её нашла.

— Мария Склодовская? Да, конечно, — соглашается Евгения Николаевна, соавтор открытия знаменитого антисигма-мину гиперона. — Но физика сейчас другая. Она не похожа на условия, в которых работали Резерфорд и супруги Кюри. Резерфорд делал открытия на столе, супруги Кюри добывали радий в сарае, а современные лаборатории похожи на заводские цеха, и не только по размерам. Произошло разделение труда. Одни занимаются ускорителями, другие готовят аппаратуру, третьи обрабатывают результаты, четвёртые, теоретики, их осмысливают... Когда дело доходит до выкладывания свинцовых блоков для радиационной защиты, нужна физическая сила в самом обыденном смысле слова. Место женщин — это обработка результатов...

— А теория?

— Теоретику нужно иметь идеи...

Не выходит вывести женщин в науке на первое место... Физически соревноваться не могут, в теории не тянут...

— Много времени уходит на обдумывание, чтение; дома надо заниматься, а дома... Ярко могут проявить себя только те, у кого есть талант, но тогда надо бросить всё... А материальные условия неважные. Если бы были хорошие столовые... Мы приходим сейчас домой, и это — рай. А как было перед Женевой? Приходишь в девять, уходишь в девять...

В школе занималась в физическом кружке. Много читала. Что меня привлекло? Поняли, как устроен атом. А ядро? Поступила на физфак. С первого курса обрушилось много отвлечённой математики. Я ничего не понимала. Разочаровалась. Куда я попала? Первый семестр — плохо. Девчата в общежитии ободрили: дальше будет лучше. А с третьего курса пошло интересно...

Нас на физфаке начинало учиться 70 человек, а окончило — 50. Женщин на ядерную физику вообще не берут. Играли роль и биографические данные. А теоретики? Тут нужна аналитическая голова. Талант нужен. В теории нужно иметь идеи...

Я здесь скоро 10 лет. Что сделано? Отлаживали камеру Вильсона. Сделали пузырьковую камеру... Моя тема — рождение странных частиц, лямбда-гиперонов и ка-мезонов. На кандидатский экзамен уходит много времени... Семья: муж-инженер, сын, отец. Муж помогает в уборке. Обедаем в столовой. Стирка, готовка завтрака и ужина...

Что-то от внешнего облика "Жени" Алексей Тяпкин действительно увидел потом у главной героини в первой главе романа "Сильное взаимодействие", который писательнице так и не довелось написать. Что-то в биографии главной героини и от Татьяны Блохинцевой, "колхозившей" (выражение Дмитрия Ивановича) в студенчестве на целине...

Встречи с молодыми физиками на дому проходили в трёхкомнатной квартире, которую ОИЯИ выделила ей и её мужу-драматургу. Об одной из таких встреч Максим Сагалович писал: "Вечером в гости пришли Лина Охрименко и Лида Тихонова. Согретые чаем и лаской хозяйки, девушки преодолели смущение и разговорились..."

— В организации науки женщины, увы, пасуют. В экспериментальных работах часто требуется в самом обыденном смысле этого слова физическая сила: когда приходит время выкладывать свинцовые кирпичи радиационной защиты, за дело берутся мужчины, а женщинам остаётся обработка результатов

* * *

* * *

.

— Женщины-физики — сухие люди. Им не хватает времени ни на музыку, ни на живопись... Настоящие женщины-физики мало обаятельны. Сухари. Или сумасшедшие...

— К нам ещё в вузе было пренебрежительное отношение со стороны преподавателей. Зачем ты учишься? Всё равно физика из тебя не получится. Приходилось бороться за себя с самого начала. С первой же контрольной по математике! На третьем курсе доказала, что ты можешь. У тебя списывают... А потом — распределение, и снова несправедливость торжествует! Мы выбрали в Дубну, а профессор начал вилять: там сложные установки...

— В Лаборатории много молодёжи. Варились в собственном соку... Нас распределили по группам. Наша группа должна была открыть антипротон. Только начали — хлоп! — американцы открыли. Мы переключились на антинейтрон. Та же история...

В группе я была одна девушка. Мне не доверяли. Я боролась за самостоятельность. Только найдёшь решение, мне для усиления подключают мужчину — помоги ей. А он всё перечеркнёт и предложит своё... Три года чувствовала, что меня зажимают. Посоветовалась с друзьями: как поступить? В ответ услышала: уходи! Иначе тебе хана. Тебя всю жизнь будут подстраховывать. И я ушла в другую группу, где не отмахиваются от женщин...

— Одни борются за место под солнцем, другие опускают руки. Семья, дети. На работе не горят. Гори не гори, а если заболел ребенок, приходишь на работу как чумная...

Удивительно, как быстро Галина Николаева умела расположить к себе людей. Они приходили к ней чуть ли не как на исповедь. Лидия Тихонова призналась: "После разговора было такое ощущение, словно душу облегчила".

Хотя чему тут удивляться? "Лечащий врач" — так было написано в дипломе Галины Волянской, выпускницы Горьковского медицинского института, которая несколько лет спустя взяла писательский псевдоним Галина Николаева, по имени своего второго мужа, инженера-строителя Николая Синицына.

ФИЗИК НА ПАРТРАБОТЕ

Писательница делает штрихи к портретам. Дм. Ив. Блохинцев — спортивного вида человек, который ездит на работу не на персональной машине, а на велосипеде. Н. Н. Боголюбов — острит, а потом спрашивает: "Что?" Экспериментатор Вл. Сер. Евсеев: "Сейчас я полминуты подумаю..." — палец к губам... Похожий на Саваофа экспериментатор Иг. Мих. Василевский... Впечатление во время беседы с Векслером: "Маленький, живой, умный, похожий на крота. Сгусток мысли; когда говорит, вместе с губами движется переносица".

Вырисовывался усреднённый образ физика. Белая кость — теоретики. Экспериментаторы — рабочие лошадки естествознания. Самомнение — замечательная черта физика. И, может быть, самое лестное для Дубны наблюдение писательницы: среди физиков повышенное число порядочных людей.

Как на кинопробах, перед ней промелькнула вереница лиц. Милые, симпатичные, колоритные, иногда смешные, у них даже конфликты какие-то трогательные — на чём строить сюжет? Где движущая сила развития событий? На помощь ей пришёл секретарь горкома партии Н. А. Митин. Сам в прошлом физик, он несколько лет проработал в старейшей Лаборатории ОИЯИ и хорошо знал Объединённый институт изнутри. Они встретились как два корабля, идущие во противоположных направлениях: Галина Николаева окунулась в новую для себя среду физиков, так не похожую на фабрично-заводскую, которую она описала в предыдущем романе, а Митин проделал путь в обратном направлении и, попав из научной среды в горком партии, столкнулся с боевитыми производственниками Тридцатки...

Митин говорил без трепета перед начальством. Может быть, так учила партия, а может быть потому, что он уже работал в другом департаменте. На директора ОИЯИ Николай Александрович не замахивался, а Векслеру и Джелепову характеристику дал. Векслер, по его словам, — человек решительный: сегодня одно, завтра другое. У Джелепова — чёткость, ясность, у Векслера — неясность, разболтанность. Молодыми физиками в ЛВЭ никто не занимается, Лаборатория беспризорников... Безответственность. "Возможности Лаборатории больше, чем её результаты..."

* * *

* * *

С неизбежностью коснулись и первого директоре Лаборатории ядерных проблем М. Г. Мещерякове: "Трудно говорить об этом человеке... Он так и не смирился со своим новым положением и остаётся занозой для своего преемника, проблемой для директора ОИЯИ, да и не только для них одних...

Об учёных в целом: "Откровенно скажу: учёные — люди деликатные. Предупредительны друг к другу. Вопросы любят решать в спокойной обстановке..."

"Но у ряда людей это порождает желание жить поспокойнее. И когда в коллективе появляется критикан, это оживляет обстановку..."

Речь, конечно, опять о Мещерякове. А что такое Джелепов? спрашивает писательница. В этом месте дубненский читатель, возможно, поёжится. В институтской историографии ясно сказано: Джелепов — выдающийся учёный современности, Мещеряков тоже. Именем Джелепова названа бывшая улица Трудовая, именем Мещерякова — равная ей по длине часть улицы Инженерной. Имя Джелепова носит старейшая Лаборатория ОИЯИ, созданная Мещеряковым, имя самого Мещерякова — вторая созданная им Лаборатория, стержнем которой был его заместитель Н. Н. Говорун.

А по Митину Джелепов — это крепкий учёный-середняк, Мещеряков тоже: "По сути они схожи, в науке одного уровня. Административно Джелепов выше: он — директор, а Мещеряков — начальник группы, зато он внушительнее, умеет себя подать... Джелепов любит, чтобы всё было без сучка, без задоринки. Он чистоплюй. Мещеряков для него — как контролёр, который заставляет его быть на высоте. Пока есть Мещеряков, Джелепову приходится обсуждать все решения с научной общественностью Лаборатории — не дай бог Мещеряков с ней законтачит!"

(Сравнивая двух этих руководителей, Митин упускает одну деталь: Мещеряков — членкор, а Венедикт Петрович только стучится в двери Академии).

"Джелепов живёт в Дубне один. С утра до ночи в Лаборатории, нигде не совместительствует..." А совместительствовали многие: Мещеряков, Понтекорво, Векслер, Франк — все они были профессорами Московского университета.

"...Джелепов живёт мыслями о Лаборатории. Всё делает спокойно, без шума. Успехи в Лаборатории есть. Бета-распад пи-мезонов Прокошкина, работа Понтекорво и Суляева — шаг вперёд... Ускоритель работает исправно..."

Очередной штрих к портрету Джелепова: став секретарём парторганизации, Митин проверил его на прочность: "Вызываю его на партбюро. Он не приходит. Раз, другой. Прихожу к нему сам. Он: "Что вы врываетесь ко мне в кабинет?! Я вас не вызывал!" Я решил напомнить ему печальный опыт его предшественника: "Если я изложу на партийном собрании свои наблюдения, вам не поздоровится". С тех пор Джелепова словно подменили..."

О сотрудниках Лаборатории: яркий незаурядный ум — Тяпкин. Прокошкин... Сороко: если взялся за проблему, доведёт до блеска. Узко берёт, но если он взялся — всё! Дотошен!

А что с моральным климатом? У нас мало персональных дел. Учёные посвятили жизнь науке, им не до бытовых разложений. Но разве физики не люди? Отдельные случаи, конечно, бывают... Талантливый физик — женат, двое детей — связался с замужней женщиной. Дубна — город маленький. Живём как в аквариуме. Жена узнала. Всё шло к разводу. Назревало персональное дело... Я сказал Джелепову: если он не хочет ломать себе жизнь, пусть подумает — дети-то есть... Джелепов с ним поговорил. Серьёзно. Семью удалось сохранить...

Да, ещё разбирали дело научного сотрудника, подтасовавшего научные данные. Получил выговор. А человек способный, симпатичный...

И снова о первом директоре: Мещеряков — как катализатор в химическом процессе. Не даёт людям жить спокойно. Любит вставлять шпильки. Часто вполне обоснованно... К нам пришли товарищи с просьбой наказать Мещерякова. Мы подумали. Прецедентов не было. Любит вставлять шпильки? Ненаказуемо...

Маленький штрих: идёт партсобрание. Все выступили, Джелепов поднимает руку, вслед за ним — Мещеряков. Я говорю: "Просят слова Мещеряков и Джелепов". Мещеряков: "Э нет, первым руку поднял Джелепов!" А значит, последнее слово остаётся за ним...

В чём роль партийной организации? Планы научных исследований учёные составляют сами. Утверждаются на Учёных советах, иногда выносятся на партбюро Лабораторий. Вмешиваемся только чтобы помочь реализовать эти планы, добиваемся, чтобы молодые физики со смелыми поисковыми работами получили время на ускорителе... Влияние на науку — самое общее: заслушать, обсудить, принять решение... Почти как у академика Капицы: руководить — значит не мешать хорошим людям работать. "Не мешаешь — уже хорошо".

"Учёные ревниво относятся к вмешательству в их работу... Мы решили заслушать вопрос о задачах коллектива ЛЯР по синтезу трансурановых элементов. Американцы сделали 101-й элемент, а мы — 102-й. Чтобы вырваться вперёд, правительство решило построить циклотрон многозарядных ионов, а пока мы строили, американцы открыли 103 й. Ускоритель работает уже с 1961 года. Если не сделаем 104-й — провал! Я говорю Флёрову:

— Мы решили заслушать вас на бюро горкома.

— А я считаю нецелесообразным.

— Что значит "вы считаете"? Бюро горкома решило.

— Не буду.

— Георгий Николаевич, надо. Хотим заслушать, оказать помощь.

— А я отказываюсь.

— Приходите в горком, поговорим.

— Некогда.

Тогда я ему:

— Георгий Николаевич, я вызываю вас как секретарь горкома.

— Я уезжаю в Москву.

— Я вас обязываю явиться завтра.

Жду. Приходит. Тут он наконец понял, с какой целью мы его заслушиваем. Понял, что будет от партии польза. Договорились создать авторитетную комиссию... Назавтра, — письмо: "Обсуждение без Блохинцева нецелесообразно". Я на письмо никак не отреагировал. Запер в сейф..."

О себе — коротко: "Каждый год на партработе — потерянный год..." Он ещё одной ногой в науке: "Стараюсь следить за основными направлениями..." — но центр тяжести уже перенесён на другую: "Партийная работа — это тоже интересно..."

Беседу прерывает телефонный звонок. Николай Александрович снимает трубку: "Алё! Да! Слушаю!.." Галина Евгеньевна отмечает: тон — другой...

В науку секретарь горкома так и не вернулся. Через три года его направили на учёбу в Москву, где он окончил высшую школу МИД СССР. Работал в МАГАТЭ, в ООН, в ЦК КПСС, в министерстве иностранных дел, а закончил дипломатическую службу советником президента Киргизии Оскара Окаева.

СКЕЛЕТЫ В ШКАФУ

О том, как "снесли" первого директора Лаборатории, Галина Николаева также узнала от Тяпкина. Всё началась с конфликта с сотрудником его Лаборатории Бруно Понтекорво. Тлевший нескольких лет, в ноябре 1955 года этот конфликт перешёл в заключительную фазу. В Советский Союз с рабочим визитом прибыли британские физики из Харуэлла. Посетили они и Дубну. Никакого ОИЯИ тогда ещё не было, и британцев принимал "хозяин Дубны", директор Института ядерных проблем (как в то время называлась будущая ЛЯП ОИЯИ) М. Г. Мещеряков. В какой-то момент дьявол подсунул свой скользкий хвост, и Михаил Григорьевич не без удовольствия сообщил гостям, что у него работает их бывший коллега Бруно Понтекорво. И вызвал Бруно к себе. Понтекорво пришёл, и никто из британцев не подал ему руки... Так гласит предание в мягком варианте. В жёсткой версии Митина британцы "ушли мыть руки", а перед этим заявили: "Либо он уйдёт, либо мы уезжаем".

Для Понтекорво это стало "последней каплей". Он позвонил Векслеру и договорился о переходе в его Лабораторию, а после этого встретился в Москве с Курчатовым и рассказал ему всё. Для Игоря Васильевича это тоже стало "последней каплей". Он сказал: не спешите. Скоро в Дубне будет создан международный научный центр, и Мещерякова в нём не будет. А ведь МГ был его учеником. Отношения учителя и ученика не всегда бывают гладкими. Порой они принимают драматический характер. Вспомним Дэви и Фарадея, Лузина и Колмогорова, Флёрова и Поликанова...

XX съезд встряхнул и приободрил тех, кто уже начал сомневаться, по тому ли пути идёт страна. Тяпкин подал заявление в партию. И сразу получил поручение. В Лаборатории готовилось партийное собрание, на котором собирались поставить вопрос о культе личности директора Лаборатории. О-о, Алексею Тяпкину было что сказать! Собирались подписи под письмом в ЦК. Всё держалось в тайне. Не каждый коммунист в эту тайну был посвящён...

Тяпкин чувствовал свою сопричастность к большому делу, чувствовал себя в каком-то смысле творцом истории. Много лет спустя он скажет: "Провели нас как котят. У них всё было решено заранее". То есть, всё решило заранее высокое начальство в Москве.

Роль главного обвинителя отводилась Понтекорво, а знак к его выступлению должен был подать секретарь партбюро — произнести фразу: "А почему из Лаборатории уходит Бруно Понтекорво?" Отведённая ему роль Бруно Максимовичу не нравилась, как не по душе был и сам спектакль. К тому времени он уже был членом партии и имел советское гражданство. Он поначалу отказался: "Я не приду. Я должен буду говорить правду, а это подорвёт авторитет Мещерякова". Но начальник политотдела сказал ему: вы обязаны прийти.

Тут могут возразить: какой ещё начальник политотдела в международном институте? А никакого международного института ещё нет. Он пока на бумаге. Его ещё предстоит создать. Разрабатывается Устав, проясняется структура, готовится штатное расписание; Мещеряков, которого будут снимать, принимает в этом самое активное участие. Дубна только что получила статус города, а до 1954 года её даже на карте не было, и пункт назначения для молодых специалистов звучал так: Ново-Иваньково, Большая Волга, хозяйство товарища Мещерякова, почтовый адрес 1326...

Когда перешли к пункту "Разное", секретарь партбюро Лаборатории Н. И. Петров задал тот самый вопрос: "Почему Бруно Понтекорво уходит из Лаборатории?"

— А давайте его самого спросим, — предложил директор.

И Понтекорво сказал: "Я не могу работать в Лаборатории, которой руководит интриган и склочник Мещеряков". В наступившей тишине прозвучал звонкий голос молодого коммуниста Тяпкина: ничего нового Бруно Максимович нам не сказал. Всё это мы уже знаем. У меня другой вопрос: кто в этом виноват? Мы с вами, не поправили вовремя нашего старшего товарища...

И тут встаёт начальник политотдела и бьёт себя в грудь:

— Нет, товарищи, это я виноват. Потворствовал...

Удивлены даже организаторы собрания. Начальник политотдела считался человеком Мещерякова и, казалось, должен был его поддержать... Тяпкин удивлён был не меньше остальных. Через несколько лет, в частной беседе с Блохинцевым он узнал о причине такого метаморфоза. Весной в Дубну приезжал секретарь ЦК КПСС А. Б. Аристов. Прощаясь, Блохинцев поинтересовался, что делать с Мещеряковым. Аверкий Борисович пожал плечами: а вам не ясно? Мнение ЦК едино. Если он с одним иностранцем не справился, ему не место в международном институте. Начальник политотдела при этом присутствовал и взял это на заметку.

Директор понимал, что силы не равны, но сдаваться без борьбы не собирался. После собрания он вызывал молодых сотрудников поодиночке. В их числе был и будущий секретарь горкома партии Николай Митин, работавший в Лаборатории с 1955 года:

"— Ты что же против меня голосовал? Ты что, меня знаешь? А знаешь, кто такой Понтекорво?"

И дальше — о том, как в Харькове в 1930-х годах наша контрразведка проморгала немецкого шпиона, которому доверяли как политэмигранту (кажется, это о Фрице Хоутермансе).

"— Как же я могу доверять Бруно? А может, и он такой?

Я обомлел.... Он же сам давал Бруно рекомендацию в партию!"

Мещерякова сняли. Строго говоря, не сняли, а отозвали из международного научного центра. Его собирались отправить на Дальний Восток, руководить наукой там. Михаил Григорьевич узнал об этом заранее. Он был очень информированным человеком. Он не хотел ехать на Дальний Восток. Он сжился с Дубной, он её создал. Он так считал, и так до сих пор считают многие. И он предпринял кое-какие шаги. Об одном из этих шагов мы знаем со слов Венедикта Петровича Джелепова, его заместителя, записанных Валентиной Ивановной Никитиной, научным сотрудником музея ОИЯИ. Венедикту Петровичу позвонила Людмила Васильевна, жена Михаила Григорьевича, пригласила в гости. Он пришёл. Мужчины уединились, и между ними состоялся краткий разговор. МГ: "Меня снимают, тебя назначают. — Не может быть! — Ты не против, если я останусь в Лаборатории?"

Вот почему на втором партсобрании, где МГ вынесли строгий выговор с занесением в личное дело, Джелепов сказал, что согласен возглавить Лабораторию, но только при условии, что Михаил Григорьевич останется в ней работать — и это удивило многих.

Беспартийный ученик МГ Г. Д. Столетов вспоминал: "Вдруг — гром среди ясного неба: в ИЯПАН созывается партийное собрание, как обычно, закрытое от подавляющего беспартийного большинства... Поводом стало письмо в ЦК КПСС от группы сотрудников с жалобой на будто бы самоуправные действия директора. Кто был инициатором, история умалчивает. Говорили что-то о грубости, чуть ли не хамстве М. Г. по отношению к подчинённым. Но факты говорят иное. К нам, юнцам по сравнению с ним, он неизменно обращался уважительно по имени-отчеству, не допуская бестактности, даже если был очень недоволен нашей работой. Впрочем, любое резкое замечание, при желании, можно трансформировать в грубость, а откровенное нелицеприятное высказывание — в хамство..."

Всякое могло быть. И это тоже. Жизнь сложна. Вспомним "свирепый реализм" Шолохова: "Хмелем била власть в голову простого от природы казака". А МГ был как раз из донских казаков. Скорее всего, письмо стало всего лишь поводом. Алексей Алексеевич, человек органически не переносящий фальши, на склоне лет сказал: "Провели нас как котят. У них всё заранее было решено".

Михаил Григорьевич считал, что его сняли из-за того, что в конце 1954 года он отказался покинуть Дубну и подключиться к решению проблемы управляемого термоядерного синтеза; когда об этом доложили Н. С. Хрущёву, первый секретарь ЦК КПСС "почесал карандашом свою лысую голову и сказал: а советский ли он человек?"

Мещерякова перевели в начальники отдела, а разницу в окладах компенсировали персональными надбавками. Он сохранил за собой директорский кабинет и продолжал смотреть на Джелепова как на своего заместителя. Критиковал его при каждом удобном случае разносил в хвост и в гриву. Джелепов сначала терпел, а потом стал отвечать. Решающий удар был нанесён им в 1960 году: когда не стало Курчатова, не стало и отдела Мещерякова, не стало и его привилегий в виде персональных надбавок, и МГ пришлось переехать из двухэтажного коттеджа напротив первой гостиницы институтской Дубны в правую половинку одноэтажного коттеджа по улице Школьной, ныне Флёрова.

Тяпкин чувствовал себя победителем. Его огорчало лишь то, что жалобы на МГ пользовался правом первой подписи, "положили под сукно". Почему? — поинтересовалась Галина Евгеньевна. А потому, что так работает и Джелепов, ответил Тяпкин. И другие... И Галина Николаева вспомнила слова Митина о том, что Джелепов — единственный из директоров, кто не членкор. Он спит и видит себя в Академии. А его уже два раза "прокатили". Последний шанс — через четыре года. У него один выход: сделать открытие. Хоть примазаться!!!

* * *

* * *

*

ВСТРЕЧА С ХОЗЯИНОМ

Галина Николаева уже столько слышала о бывшем хозяине Дубны, что пора было познакомиться с ним лично. Она уже видела его на семинаре, где молодой физик Борис Неганов докладывал об опыте с использованием поляризованных мишеней. Доклад выслушан, докладчик отвечает на вопросы. Время от времени слушатели о нём забывают и дискутируют между собой. Страсти накаляются, становится жарко. Галина Николаева делает пометку: "Слышу одного Тяпкина".

Бывший директор Лаборатории М. Г. Мещеряков, продолжая вести себя как директор, подводит итог:

— Неганов, сядьте. Сядьте, сядьте. Я вас слушал, послушайте меня. У вас не готово. Поддерживаю, но пока — сыро.

Его преемник В. П. Джелепов оставляет последнее слово за собой:

— Сыро, но надо поддержать. Это украсит советскую науку.

И вот Галина Николаева у Мещерякова в его огромном кабинете. Поверженный великан держится величественно и побеждённым себя не признаёт. Галине Николаевой кажется, что она хорошо знает этого человека, историю его жизни и карьеры: это "история о человеке, который забыл, что он — доверенное лицо народа, и вообразил, что он хозяин". Каких-то семь лет назад он действительно им был, полновластным хозяином институтской Дубны, а некоторые до сих пор считают, что и основателем. Видевшие его в первой половине 1950-х говорили, что он выглядел преуспевающим генералом от науки, кем он в то время и был, "он просто купался в этой роли".

Сатирическая поэма "Верноподданный", написанная во времена "закрытой" физики, автор которой пожелал остаться неизвестным, подтверждает сказанное:

Трепещет в страхе весь народ,

От гласа моего сосновый бор немеет.

Хочу — и Волга вспять пойдёт,

И Каспий жалкий обмелеет...

Я властвую, и лик мой блещет,

Пресечь все недовольства я готов.

Кто недоволен мной, тот пусть трепещет!

Я — вождь Иванькова, М. Г. Мещеряков!

А вот ещё одно народное творчество — переделка известного стихотворения Алексея Константиновича Толстого под реалии "Ново-Иваньковского государства":

В эти топи, в эти грязи

Послан был удельным князем

Наш крутой Мещеряков...

Автору, молодому теоретику Ростиславу Рындину, МГ благоволил и продолжал благоволить и дальше: экспериментаторам следует дружить с теоретиками, у них всегда можно получить дельный совет.

— Я приехал в Дубну, когда никакой Дубны ещё не было, одна деревня Ново-Иваньково, и я был сотрудником ? 1 в собственной лаборатории...

"Мещеряков сидит в своём огромном кабинете; он "играет" роль руководителя" — записывает Галина Николаева. А в голове у неё звучит голос её антигероя из романа "Битва в пути": "Я пришёл сюда в 1944 году. Руины. Битый кирпич. Стекло, спёкшееся в сгустки..." Строчкой ниже она добавляет: "Говорит как кликуша, закатывает глаза, фальшивая улыбка — ох, какой ортодокс!"

— Мы занимаемся взаимодействиями протонов с протонами... Наша задача — раскрыть природу ядерных сил... Какая от этого будет польза? Позвольте пример. Я работал в Радиевом институте. В то время занятия ядерной физикой считалось чем-то очень далёким от практических дел, ими занимались какие-то чудаки. А через несколько лет... вы знаете, что случилось. Другой пример. Математическая логика когда-то считалась отвлечённой наукой, но ей обязаны своим появлением электронно-вычислительные машины, и теперь целые институты ею занимаются...

Как красиво говорит! иронически замечает Галина Евгеньевна. А Михаил Григорьевич продолжает рисовать картину, на которой появляется Япония, где живёт Хидэки Юкава, предсказавший ещё не открытый квант ядерного взаимодействия — пи-мезон, Соединённые Штаты с Норбертом Винером, первые лекции которого о будущей науке кибернетике он слушал в 1946 году...

— Вот вам логика. В какой-то момент вдруг становится нужно, и этот момент невозможно предугадать, если человек ведёт исследования на переднем крае науки...

Мещеряков затрагивает болезненную тему:

— Наука — большая социальная сила. У нас она хорошо оплачивается: коттеджи, машины, зарплаты... К науке пристаёт много бездарностей. Их надо отлучать от науки, а мы не можем. Многие этого не понимают... Наше общество таково, что нет никаких перегородок к любой науке... Но перегородка-то есть: талант!

Мещеряков предлагает мысленный эксперимент: представьте, что вам дали билет в Большой театр, а там сегодня танцует не Плисецкая, а секретарь парткома театра — вы пойдёте?

И продолжает:

— Штат сотрудников нельзя увеличивать бесконечно. МГУ заканчивают талантливые люди, а взять их нельзя. Все места заняты. Человек бездарен, занимается демагогией, прикрываясь профсоюзом, общественными организациями — а попробуй, выгони его! Если человек "не тянет", так трудоустройте его, найдите ему занятие по уму. Пусть освободит место. Многие этого не понимают...

Галина Евгеньевна делает ремарку: "Вздыхает". МГ уточняет: "Я не считаю, что я злодей. Я сам до 17 лет пас лошадей. Будучи аспирантом, разгружал картошку... Я размышляю. Я имею на это право..."

— Если человек до 30 лет ничего не сделал, он ничего не сделает. У него слишком много извести в голове отложилось... Я за пять лет не смог принять ни одного стажёра! Отсюда застойность...

Писательница добавляет очередной штрих к портрету: "Ищет таланты, чтобы эксплуатировать, а их нет..."

МГ говорит смело, иногда даже кажется, что чересчур:

— Вес 36 тысяч тонн... Это же линкор! У нас 10 ГэВ, ток десять в десятой, один импульс в 12 секунд. В ЦЕРНе 28 ГэВ и четыре на десять в одиннадцатой... Мне это не нравится! А мне говорят: вы клевещете на советскую науку...

— В Дубне кипят страсти! Много противоречий. Искры летят! Благодушия здесь нет. Не любят выносить сор из избы? Чепуха! Пусть кипят страсти...

Сюжет для Галины Николаевой не новый, всё та же история о директоре, который не заметил перемены, не научился мыслить по-новому и в результате отстал от эпохи. Только теперь он не директор тракторного завода, в войну выпускавший танки, а руководитель крупной научной лаборатории, которая сформировалась в режиме строгой секретности, а теперь положена на алтарь международного научного сотрудничества (вот почему академик Арцимович называл Дубну аппендиксом Атомного проекта). Но если бы писательница разработала этот сюжет ещё раз, у романа были бы все шансы оказаться востребованным — дубненские читатели набросились бы на него первыми, а потом стали бы делиться впечатлениями и догадками о том, кто есть кто в романе, и что, какие реальные события послужили материалом для художественного вымысла.

Что было дальше, мы знаем. Ждать Михаилу Григорьевичу, когда его снова позовут, оставалось три с половиной года. В 1966 году новый директор Института Н. Н. Боголюбов искупил "первородный грех" ОИЯИ, предложив члену-корреспонденту Академии наук М. Г. Мещерякову создать новую Лабораторию. Так родилась ЛВТА. Конфликт Мещеряков-Джелепов перерос в "войну" Лабораторий... В 1990 году Мещерякова наградили почётным знаком "50 лет в КПСС". Его ответное слово было кратким: "Служу Советскому Союзу". Строгий выговор с него так и не сняли, но через год это уже не имело значения.

Вот такая история. Можно добавить к ней осторожное замечание Петра Степановича Исаева, сделанное им в воспоминаниях о первом директоре ЛЯП: "Многие считают, что с Михаилом Григорьевичем поступили излишне строго и если бы он остался в должности директора, научная судьба Лаборатории была бы более перспективной".

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ

Галина Николаева вернулась в Москву, довольная собранным урожаем, а мыслями оставалась в Дубне, и Новый год они с Сагаловичем встретили там же, в Доме учёных, в кругу новых друзей, и осталась ещё на три месяца. Постепенно проступали контуры вымышленного города, похожего на Дубну, вырастал международный научный центр, похожий на ОИЯИ, пришли в движение и заговорили знакомыми голосами литературные герои, похожие и непохожие на своих дубненских прототипов. Писательница продолжала работать над романом. И продолжала бороться с болезнью. Она признавалась: роман идёт трудно. А осенью её не стало.

Прорвавшись через хаос черновиков, Максим Сагалович подготовил к публикации первую главу романа. Она была напечатана в апрельском номере журнала "Наука и жизнь" за 1968 год...

Каким был бы вышел роман? По черновикам этого не скажешь. Скорее всего, Дубна была не единственным источником вдохновения для Галины Николаевой. Рискну предположить, что главную героиню она собиралась писать с себя. На эту мысль наводит первая глава. Галина Николаева долго искала путеводную нить, пока не последовала совету Сагаловича вести повествование от первого лица, от лица героини — и всё пошло.

Главная героиня с простонародным именем Маланья собирается замуж за коллегу-физика. Оба они дети крупных учёных, знают друг друга с детства. Героине предстоит сделать важное экспериментальное открытие, а её избраннику — опрокинуть современные представления о пространстве-времени в микромире и совершить революцию в физике элементарных частиц. На носу у молодых свадьба, а невеста, "столичная штучка", из-за метели вот уже второй день сидит в какой-то деревне. И — как будто оказывается в далёком прошлом. Так жили её предки...

Жених волнуется, звонит по междугородке: "Опоздать и на наше совещание, и на сессию Академии! Застрять в какой-то Топатихе! Надеюсь, на свадьбу ты не опоздаешь?" И слышит в ответ: "На свадьбу как раз опоздаю!" Жених, примирительно: "Как впечатления?" — "Непересекающиеся миры..." И, словно в подтверждение этих слов, в разговор молодых учёных врывается хрипловатый голос: "Топатиха!.. Топатиха!.. Принимайте график вывозки удобрений!"

Максим Сагалович написал пьесу, которую назвал "Антимир", а потом переименовал её в "Тихие физики" — возможно, под впечатлением от "Физиков" Дюрренматта, где действие происходит в сумасшедшем доме. Спектакль собирались ставить в Дубне, премьера была намечена на август 1964 года и приурочена к Рочестерской конференции, но по какой-то причине творческая группа распалась. Осталась песня, написанная к спектаклю начинающим бардом Владимиром Высоцким: "Пусть не ухватишь нейтрино за бороду и не посадишь в бутылку, но было бы здорово, чтоб Понтекорво взял его крепче за шкирку!" Бруно Максимович потом говорил, что после этого его сыновья стали относиться к нему с уважением.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

В воспоминаниях Максима Сагаловича есть строки о том, какой он увидел Дубну двадцать лет спустя: "Гуляю по чистому, умытому, утопающему в зелени и цветах городку физиков..." С грустью смотрел он на коттеджи, в которых когда-то жили Векслер и Блохинцев...

Но вот что показалось ему отрадным: "Неувядаем эмоциональный Алексей Тяпкин, по-прежнему Аполлоном выглядит Володя Кадышевский — доктор наук, профессор, от которого вот-вот ждут великого открытия. Вчерашние девушки-экспериментаторы Женя Кладницкая, Маша Шафранова, Лида Тихонова и Лина Охрименко защитили диссертации и стали мамами. Дубна разрослась, современными зданиями она наступает на Чёрную речку и вторгается в сосновый бор, где в одном из коттеджей мы прожили лето шестьдесят второго года..."

Произошли и другие перемены в судьбах прототипов несостоявшегося романа. В 1963 году, когда начался массовый исход из Дубны, ушли во вновь образованный под Серпуховом Институт физики высоких энергий Юрий Прокошкин и Роман Суляев. В конце 1960-х Суляев получил Государственную премию за создание серпуховского синхротрона, а Прокошкин в 1970-х — Госпремию за исследования на нём и к двум открытиям, сделанным в Дубне, прибавит ещё три.

Первым достижением на серпуховском ускорителе стало открытие, сделанное группой В. А. Никитина с помощью разработанного ими метода сверхзвуковой газовой мишени; этот метод впоследствии был применён на флагмане физики высоких энергии — ускорителе в Батавии и прошёл через все ведущие лаборатории мира.

А Венедикт Петрович оказался провидцем. "Вольнодумец" Неганов, продолжая совершенствовать поляризованные мишени, в 1965 году достиг сверхнизких температур, ещё на два порядка приблизился к абсолютному нулю. В 1980 году в списке наград заслуженного деятеля науки и техники к Сталинской премии 1953 года прибавится Ломоносовская премия. Как сказал В. А. Никитин, будь Неганов американцем, он получил бы и Нобелевскую премию. Но он не был американцем и Нобелевскую премию не получил. А жаль. Уж он-то точно не стал бы покупать на неё фарфоровую фабрику, как это сделал Штарк, а использовал бы её по назначению: однажды Борису Степановичу срочно потребовалось золото для напыления на рефрижератор, и что он сделал? Он не задумываясь пустил в ход своё обручальное кольцо.

А ещё через год, в 1966-м, настал звёздный час самого Венедикта Петровича: критикан Мещеряков ушёл из Лаборатории, чтобы создать ещё одну, а Академия наук пополнилась членом-корреспондентом В. П. Джелеповым. Со временем под пером историков и журналистов первые годы институтской Дубны приняли благообразный вид. О первом директоре Дубны старались не вспоминать.

То, о чём уже не узнал Сагалович. В XXI веке именем Джелепова будет названа Лаборатория, которую создал Мещерякова, а именем Мещерякова назовут Лабораторию, стержнем которой был Н. Н. Говорун. В 2010 году, по случаю 100-летия со дня рождения Мещерякова, в сквере за фасадом Дома культуры "Мир", на месте высохшего фонтана за Домом культуры "Мир" ему установят памятник, а перед фасадом за несколько лет до этого откроют памятник Владимиру Высоцкому, который пару раз выступал здесь с концертами.

ПРИМЕЧАНИЯ

* По форме ОИЯИ похож на ЦЕРН, но "нутро" у него было другое. ЦЕРН создавали с расчётом объединить ограниченные ресурсы европейских стран для занятий такой затратной наукой как физика высоких энергий, ЦЕРН создавался эволюционно, от идеи до окончательного оформления прошло несколько лет, а ОИЯИ создавался в спешке и был политическим проектом, его создавали в противовес ЦЕРНу; одной из стран-участниц Европейского центра ядерных исследований была Югославия, и чтобы уберечь польских товарищей, которым тоже предложили вступить в ЦЕРН, решено было в спешном порядке создать международный ядерный центр стран социализма.

Первый дубненский ускоритель не оправдал ожиданий военных — "овса" от него они так и не дождались, и когда началась "оттепель", институтскую Дубну решили пустить под международное научное сотрудничество; так родилась крылатая фраза академика Арцимовича: "Дубна — это аппендикс Атомного проекта". "Восточный институт", как поначалу называли будущий ядерный центр стран социализма, собирались строить в другом месте. Рассматривались варианты Киев и Прага. Но тут снова вмешались политические соображения. ЦЕРН ещё только строил свои первые ускорители, а в Дубне они уже были. И это обстоятельство в значительной мере определило судьбу нового международного научного центра.

** Физики второго поколения, пришедшие в Дубну молодыми специалистами в 1950-х и в начале 1960-х годов, не раз задавались вопросом, почему Курчатов вызвал из Обнинска Блохинцева, а не остановил свой выбор на одном из дубненских зубров, уже сидевших в Дубне в своих Лабораториях. И в итоге сошлись во мнении, которое один из них сформулировал так: "Мещеряков — крокодил, Векслер — та ещё пиранья..."

* * *

Сравнение с Эйнштейном возвышает, но и вызывает опасение. Теоретические построения могут быть элегантны и даже с философским пафосом, но так и не найти применение в физике. Эйнштейн построил свою теорию гравитации, известную также как обобщённая теория относительности, опираясь на постоянство скорости света и равенство инертной и гравитационной масс. Это так укрепило его веру в силу человеческого интеллекта, что когда Эддингтон прислал телеграмму из Южного полушария с сообщением о том, что астрономическая экспедиция подтвердило одно из его теоретических предсказаний, Эйнштейн высокомерно ответил, что он в этом не сомневался. Вторую половину жизни он посвятил построению Теории Всего, полагая что для этого достаточно знать о существовании протона и электрона. Все прочие частицы, которые физики с завидным постоянством открывали одну за другой, его не интересовали. Чем это закончилось, известно.

* * *

Право "первой подписи" родилось во времена "закрытой" физики. Публикации в журналах не допускались, научные отчёты запирались в сейф и выдавались для ознакомления под расписку узкому кругу лиц. Первой на титульном листе стояла фамилия руководителя темы (начальника группы, отдела, директора лаборатории), а под ней — фамилия исполнителя. Бунт талантливой молодёжи против научных феодалов не прошёл бесследно — в Лаборатории ядерных проблем с этой практикой было покончено, но в других подразделениях ОИЯИ она продолжалась. Директор ЛЯР, например, сразу предупреждал молодых сотрудников, что оставляет за собой право быть соавтором любой их публикации. Хотя, как вспоминал В. А. Щёголев, когда Георгию Николаевичу приносили на подпись рукопись, как правило он себя вычёркивал, говоря при этом, что хорошая благодарность лучше плохого соавторства.

* * *

* Мироздание без мю-мезона, может быть, и не рухнет, а вот для человечества, как выяснилось три года спустя, мю-мезоны могли бы стать золотым ключиком к холодному ядерному синтезу. До практической реализации, к сожалению, эти исследования довести не удалось, но, как говорил академик Л. И. Пономарёв, несколько лет посвятившей проблеме мю-катализа, "если это розы, то они расцветут".

* * *

** Была драматическая история с водородом, которую рассказывала Мария Георгиевна Шафранова. Молодой специалист, выпускник физфака МГУ наполнил баллон сжатым водородом — и "перебрал". Крышка соскочила и, ударившись о стойку, на которой крепилась аппаратура, высекла из неё искру — вырвавшийся наружу водород взорвался. Начался пожар...

В это время в ЛВЭ проходил семинар, на котором докладывал Гинзбург, и по этому случаю в первом ряду сидели Блохинцев и Векслер и обменивались свежими анекдотами. Но после того как в зал вошла секретарь Векслера и сообщила ему что-то шёпотом, они резко поднялись и быстро покинули конференц-зал; по залу пошёл слух: "Эдик взорвался..."

Пока слегка контуженный виновник происшествия приходил в себя, гвардии старший лейтенант, кавалер медали "За боевые заслуги" и по совместительству начальник группы, "элегантный и обаятельный" Юрий Михайлович Казаринов потушил пожар, поставил потерпевшего на ноги, стряхнул с себя пепел и вернулся в соседний зал и продолжил лекцию для французских коммунистов. На вопрос, что случилось, Юрий Михайлович невозмутимо сообщил, что в соседнем помещении завершён эксперимент, который и должен был так завершиться.

Виновник происшествия, он же жертва, получил устный выговор, заплатил небольшой штраф и на два месяца оглох, а также распрощался со своим новеньким пиджаком, который сгорел вместе со стулом, на который он был повешен, сгорел и комсомольский билет, лежавший во внутреннем кармане пиджака. В остальном всё закончилось благополучно, если не считать брюк, разорванных взрывной волной по швам... "Через неделю я отправилась в Москву к бабушке. К нам зашла соседка и шёпотом спросила: "Это правда, что у вас взорвалась водородная бомба?" Я очень смеялась..."

* * *

* * *

К женщинам в науке и сейчас относятся скептически, а ведь Мария Кюри была первой, кто удостоился Нобелевской премии дважды; после неё дважды этой премии удостоились только четверо, а по физике — только Джон Бардин (за изобретение транзистора и теорию сверхпроводимости).

* * *

* * *

Об упущенных возможностях ЛВЭ читайте в статье сотрудника этой Лаборатории, физика и поэта Леонида Сильвестрова: "О Нобелевских премиях и о психологии научного поиска" (еженедельник "Дубна" ? 39 1987).

На фото: М. М. Лебеденко, Ф. Легар, Г. Е. Николаева, М. В. Сагалович, В. С. Евсеев, Ю. М. Казаринов.