|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава третья Гроувер неожиданно теряет штаны
Признаваться, так уж начистоту: я бросил Гроувера, как только мы доехали до автовокзала.
Я знаю, знаю. Это было невежливо. Но он достал меня своими странностями: то глядел на меня, будто я покойник, то бормотал: "Почему это всегда случается?" и "Почему это всегда должен быть шестой класс?"
Когда Гроувер расстраивался, у него всегда срабатывал мочевой пузырь. Поэтому я не удивился, что, как только мы вышли из автобуса, он снова заставил меня пообещать, что я его подожду, и ринулся в ближайший общественный туалет. Вместо того чтобы ждать, я схватил чемодан, выскользнул из автобуса и поймал первое попавшееся такси, которое ехало в направлении жилых кварталов.
— Ист-Сайд, угол Первой и Сто четвертой, — сказал я водителю.
* * *
Пару слов о моей матери, прежде чем ты с ней познакомишься.
Зовут ее Салли Джексон, и она самый замечательный человек на свете, что только доказывает мою теорию: замечательным людям всегда очень не везет. Ее родители погибли в авиакатастрофе, когда ей было пять лет, и воспитывал ее дядя, который не слишком-то о ней заботился. Мама хотела стать писательницей, поэтому в старших классах копила деньги, чтобы поступить в колледж, где учили бы творчеству и сочинению книг. Потом у дяди нашли рак, и маме пришлось бросить школу на последнем году обучения, чтобы ухаживать за ним. Когда он умер, она осталась без денег, без семьи и без диплома.
Единственным светлым пятном на этом фоне было то, что она встретилась с моим отцом.
Я практически ничего о нем не помню, кроме следа от его мягко светящейся улыбки. Мама не любит говорить о нем, потому что всегда расстраивается. Фотографий от него тоже не осталось.
Понимаешь, дело в том, что они так и не поженились. Мама рассказывала мне, что он был богатый и важный человек и отношения у них были тайные. Затем он однажды отправился через Атлантику в какую-то важную поездку, да так и не вернулся.
Пропал в море, так говорила мама. Не погиб. Пропал в море.
Она бралась за любую работу, какая подвернется, вечерами ходила на занятия, чтобы получить диплом об окончании средней школы, и воспитывала меня сама. Она никогда не жаловалась и не выходила из себя. Ни разу. Но я знал, что я — трудный ребенок.
Наконец она вышла замуж за Гейба Ульяно, который был замечательным парнем в первые тридцать секунд нашего знакомства, а затем проявил себя во всей красе как первоклассный подонок. Когда я был ребенком, то прозвал его Вонючка Гейб. И действительно, от этого парня так и разило, как от подгоревшей пиццы с чесноком в тренировочных штанах.
Оба мы сделали жизнь мамы совершенно невыносимой. То, как Вонючка Гейб третировал ее, то, как мы с ним ладили... в общем, мое возвращение домой — хороший пример.
Я вошел в нашу квартирку, надеясь, что мама уже вернулась с работы. Вместо этого я застал в гостиной Вонючку Гейба, игравшего в покер со своими дружками. Телевизор орал на полную катушку. Чипсы и пивные банки были разбросаны по всему ковру.
Едва взглянув на меня, Гейб сказал, не вынимая сигары изо рта:
— Ну, вот ты и дома.
— А где мама?
— На работе, — ответил Гейб. — Деньжата есть? В этом был весь он. Никаких тебе: "С возвращением! Рад тебя видеть. Как жизнь?"
Гейб располнел. Он походил на моржа без клыков в одежде из магазина уцененных товаров. На голове у него было три волосины, которые он аккуратно зачесывал на лысый череп, как будто это его хоть сколько-нибудь красило.
Вообще-то он работал менеджером в супермаркете электроники в Квинсе, но почти все время торчал дома. Не пойму, почему его оттуда давным-давно не выставили. Он регулярно получал зарплату, тратя деньги на сигары, от которых меня воротило, и, конечно, на пиво. Пиво, пиво и пиво. Когда бы я ни оказался дома, он ждал, что я пополню его игровые фонды. Он называл это нашим "мужским секретом". Что в переводе означало: если я проболтаюсь маме, он устроит мне хорошую выволочку.
— Деньжат нет, — ответил я.
Гейб поднял сальные брови.
Он чуял деньги, как гончая, что удивительно, поскольку его собственный запах должен был перебивать все остальные.
— От автобусной остановки ты ехал на такси, — заявил он. — Возможно, заплатил двадцатку. Значит, шесть-семь баксов сдачи у тебя должны были остаться. Всякий, кто рассчитывает жить под этой крышей, должен вносить свою лепту. Верно я говорю, Эдди?
Эдди, управляющий многоквартирным домом, бросил на меня взгляд, в котором промелькнула симпатия.
— Да брось ты, Гейб, — сказал он. — Парень только приехал.
— Верно я говорю? — повторил Гейб.
Эдди нахмурился, уставившись на миску с посыпанными солью крендельками. Два остальных парня одновременно пукнули.
— Ладно, — сказал я и, вытащив из кармана смятые доллары, швырнул их на стол. — Надеюсь, ты проиграешь.
— Я тут кое-что про тебя слышал, умник, — крикнул он мне вслед. — Так что на твоем месте я не стал бы задирать нос.
Я изо всех сил захлопнул дверь в свою комнату, которая на самом деле была не моей. Пока я был в школе, Гейб устроил здесь свой "кабинет". В "кабинете" этом хранились разве что его старые автомобильные журналы, но зато он обожал рыться в моих вещах в кладовке, ставить свои грязные башмаки на мой подоконник и делать все, чтобы комната провоняла его мерзким одеколоном, сигарами и прокисшим пивом.
Я бросил чемодан на кровать. Дом, милый дом!
Запах Гейба был едва ли не хуже кошмаров про миссис Доддз или клацанья ножниц старой дамы, перерезавшей пряжу.
Но стоило мне подумать об этом, как я почувствовал слабость в коленях. Я вспомнил, как запаниковал Гроувер, как он заставил меня пообещать, что я не пойду домой без него. Неожиданно я весь похолодел. Я почувствовал, как кто-то — или что-то — наблюдает за мной прямо сейчас и, возможно, тяжело поднимается по лестнице, стуча длинными, жуткими когтями.
— Перси? — услышал я мамин голос.
Она открыла дверь спальни, и мои страхи моментально растаяли.
У меня могло подняться настроение только оттого, что мама просто вошла в комнату. Глаза ее искрились и меняли цвет в зависимости от освещения. Улыбка согревала, как теплое стеганое одеяло в холодную ночь. В маминых длинных каштановых волосах появилось несколько седых прядей, но я никогда не считал ее старой. Когда мама смотрела на меня, казалось, что она видит во мне одно только хорошее. Я никогда не слышал, чтобы она повышала голос и попрекнула кого-нибудь, даже Гейба.
— Ох, Перси. — Она крепко прижала меня к себе. — Просто не верится. Да ты вырос с Рождества!
Ее красно-бело-синяя униформа пахла всеми самыми замечательными вещами на свете: шоколадом, лакрицей — всем, чем она торговала в кондитерской "Гранд централ". Она принесла мне большой пакет "бесплатных образцов", как делала всегда, когда я возвращался домой.
Мы сидели рядышком на краю кровати. Пока я уплетал кисленькие брусничные пирожки, мама ерошила мне волосы и требовала, чтобы я рассказал ей все, о чем не писал в письмах. Она ни словом не упомянула, что меня исключили. Казалось, это ее не волнует. Но зато маму интересовало, в порядке ли я, все ли хорошо у ее мальчика.
Я сказал маме, что она меня задушит, что ей нужно отдохнуть и всякое такое и — по большому секрету — я правда очень рад был видеть ее.
— Эй, Салли, — крикнул Гейб из другой комнаты, — как там насчет чего-нибудь пожевать?
Я заскрежетал зубами.
Моя мама — прекраснейшая женщина на свете. Ей бы выйти замуж за миллионера, а не за такого подонка, как Гейб.
Для ее же блага я описал свои последние дни в Йэнси в самых жизнерадостных и оптимистических тонах. Сказал, что не очень-то переживаю из-за исключения. Почти весь год я держался молодцом. Завел несколько новых друзей. По латыни стал одним из первых. И, если честно, ссоры и драки были вовсе не такими ужасными, как расписывает директор. Школа в Йэнси мне нравилась. Правда. Год у меня получился просто радужный, так что я чуть было сам в это не поверил. У меня чуть слезы не навернулись, когда я подумал о Гроувере и мистере Браннере. Даже Нэнси Бобофит вдруг показалась не такой уж дрянью.
До той экскурсии в музей...
— Что? — спросила мама. Глаза ее так и лезли мне в душу, пытаясь выведать все мои секреты. — Тебя что-то испугало?
— Нет, мама.
Врать было неприятно. Мне захотелось рассказать ей про миссис Доддз и трех старых дам с пряжей, но я подумал, что это прозвучит глупо.
Мама надула губы. Она понимала, что я что-то скрываю, но не хотела на меня давить.
— У меня для тебя сюрприз, — объявила она. — Мы едем к морю.
— В Монтаук?
— На три дня... в тот же домик.
— Когда?
— Как только я переоденусь, — улыбнулась мама.
Я просто не верил своим ушам! Мы с мамой не были в Монтауке последние два лета, потому что Гейб говорил, что денег не хватает.
Появившись в дверях, он проворчал:
— Так дашь нам что-нибудь пожевать, Салли? Ты что, оглохла?
Я хотел было ему врезать, но встретился глазами с мамой и понял, что она предлагает мне сделку: потерпи Гейба еще немного, будь с ним поласковей. Только пока она не подготовится к поездке в Монтаук. А потом — только нас и видели!
— Я уже иду, милый, — сказала она Гейбу. — Мы просто разговаривали о поездке.
— О поездке? — Гейб сузил глаза. — Так ты что, серьезно об этом говорила?
— Так я и знал, — пробормотал я. — Он нас не отпустит.
— Конечно отпустит, — ровным голосом возразила мама. — Твой отчим просто беспокоится из-за денег. Только и всего. А кроме того, — добавила она, — Габриелю не придется беспокоиться о том, что ему пожевать. Я наготовлю ему фасоли на целый уик-энд. И гуакамоле.[3] И сливочный соус.
— Значит, деньги на поездку... мы вычтем из денег, отложенных на тряпки? — Гейб немного смягчился.
— Да, милый, — ответила мама.
— И ты возьмешь мою машину, только чтобы доехать туда и обратно?
— Мы будем очень осторожны.
— Может, если ты поскорее что-нибудь приготовишь... — Гейб поскреб двойной подбородок. — И если мальчишка извинится за то, что прервал нашу партию в покер.
"Может, я дам тебе хорошего пинка, — подумал я. — Найду уязвимое место, так что будешь у меня целую неделю петь сопрано".
Но мамины глаза предупредили, чтобы я перестал его злить.
Зачем только она спуталась с этим парнем? Мне хотелось завопить. Почему она так заботится о том, что он подумает?
— Извиняюсь, — пробормотал я. — Я правда извиняюсь, что прервал твою невероятно важную игру в покер. Пожалуйста, возвращайся к ней.
Глаза Гейба сузились. Вероятно, он пытался сообразить своим умишком, нет ли в моих словах какого подвоха.
— Ну, так и быть, — согласился он.
И вернулся доигрывать партию.
— Спасибо, Перси, — сказала мама. — Как только приедем в Монтаук, там и наговоримся, и ты расскажешь мне все, что забыл сказать, ладно?
На мгновение мне почудилось, что я увидел промелькнувшую в ее глазах тревогу — такой же страх, какой я видел на лице Гроувера, когда мы ехали в автобусе, — словно мама тоже почувствовала в воздухе странный холодок.
Но потом она улыбнулась, и я подумал, что ошибаюсь. Мама взъерошила мне волосы и пошла готовить Гейбу его жратву.
* * *
Через час мы были готовы.
Гейб даже прервал игру, чтобы самолично проследить, как я складываю мамины сумки в машину. Он все ныл и охал, что ему будет не хватать кухарки, а самое главное — его "камаро" весь остаток недели.
— И не вздумай хоть чуть-чуть ее поцарапать, умник, — предупредил он меня, когда я складывал последнюю сумку. — Чтоб ни одной крохотной царапины.
Как будто я собирался вести машину! Мне было всего двенадцать. Но для Гейба это не имело никакого значения. Если бы чайка случайно нагадила на его свежевыкрашенную машину, он нашел бы способ обвинить в этом меня.
Глядя, как он ковыляет обратно к дому, я до того взбесился, что сделал нечто, чего сам до сих пор не пойму. Когда Гейб дошел до двери, я поступил точно так же, как Гроувер в автобусе. Я повторил его жест, предохраняющий от зла: словно когтями вырвал сердце и швырнул в Гейба. Решетчатая дверь захлопнулась с такой силой и так звонко шлепнула его по заднице, что Вонючка буквально взлетел по лестнице, словно в него выстрелили из пушки. Может, это был порыв ветра или что-то приключилось с петлями — узнать я уже не успел.
Забравшись в "камаро", я открыл маме дверцу.
* * *
Лачуга, которую мы снимали, стояла на южном берегу, недалеко от оконечности Лонг-Айленда. Это был крохотный синий домишко с выцветшими занавесками, наполовину заметенный песком. Простыни тоже всегда оказывались в песке, и повсюду кишели пауки, а море чаще всего было слишком холодным, чтобы купаться.
Я любил это место.
Мы ездили сюда с тех пор, когда я был еще совсем маленьким. А мама и того дольше. Она никогда ничего определенного не говорила, но я знал, что этот пляж для нее особенный. Это было место, где она встретилась с отцом.
Чем ближе мы подъезжали к Монтауку, тем моложе становилась мама, годы бесконечных тревог и тяжелой работы куда-то исчезали. Глаза у нее приобретали цвет моря.
Мы приехали на закате, открыли все окна и, как обычно, принялись за уборку. Потом мы пошли на пляж, стали кормить чаек синими кукурузными чипсами, а сами тем временем лакомились голубыми жевательными драже с фруктовой начинкой, голубыми солоноватыми ирисками — словом, перепробовали все угощения, которые мама бесплатно принесла с работы.
Кажется, мне следует объяснить про синюю еду.
Видишь ли, Гейб как-то сказал маме, что синей еды не бывает. Они разругались, что по тем временам казалось мелочью. Но с тех пор мама просто помешалась на том, чтобы абсолютно все продукты были синие. К дням рождения она пекла синие торты. Она взбивала черничные муссы. Она покупала синие кукурузные лепешки и приносила из магазина синюю выпечку. Все это — вместе с тем, что она сохранила девичью фамилию Джексон и никогда не называла себя миссис Ульяно, — означало, что Гейбу не удалось прижать ее к ногтю. В ней, как и во мне, была мятежная жилка.
Когда стемнело, мы развели костер. Стали жарить хот-доги. Мама рассказывала мне про те времена, когда была ребенком, еще до того, как ее родители погибли в авиакатастрофе. Мама говорила о книгах, которые собиралась написать когда-нибудь, когда она скопит достаточно денег, чтобы уйти из кондитерской.
Наконец я набрался мужества спросить о том, что всегда было у меня на уме, когда бы мы ни приезжали в Монтаук, — о своем отце. Взгляд мамы затуманился. Я понимал, что она расскажет мне то же, что всегда, но я никогда не уставал слушать это.
— Он был добрым, Перси, — сказала мама. — Высокий, красивый, мужественный и сильный. Но и мягкий — тоже. Ты знаешь, тебе достались от него черные волосы и зеленые глаза. — Мама вынула из сумки горсть жевательных драже. — Хотелось бы мне, чтобы ты увидел его, Перси. Он бы так тобой гордился.
Я удивился тому, что она это сказала. Что во мне такого замечательного? Дислексия, гиперактивность, сплошные тройки в табели успеваемости — парень, которого выгоняют из школы в шестой раз за шесть лет.
— Сколько мне было? — спросил я. — Я имею в виду, когда он уехал.
Мама поглядела на пламя.
— Он провел со мной только одно лето, Перси. Вот здесь, на этом пляже. В этом домике.
— Но... он знал меня, когда я был маленьким?
— Нет, милый. Он знал, что я жду ребенка, но никогда не видел тебя. Ему пришлось уехать до твоего рождения.
Я постарался увязать это с тем, что помнил об отце: теплое свечение, улыбка.
Я всегда считал, что он знал меня ребенком. Мама никогда прямо этого не говорила, но я все же чувствовал, что это так. И вот теперь услышать, что он никогда меня не видел...
И тут я рассердился на отца. Может быть, и глупо, но я упрекал его за то, что он отправился в свое океанское путешествие и что у него не хватило мужества жениться на маме. Он бросил нас, и теперь хочешь не хочешь, а приходится жить с Вонючкой Гейбом.
— Ты снова собираешься меня куда-нибудь отправить? — спросил я. — Еще в какой-нибудь интернат?
Мама ворошила палкой огонь.
— Не знаю, милый. — Голос у нее стал низким, грудным. — Я думаю... Я думаю, мы найдем выход.
— Потому что ты не хочешь, чтобы я путался у тебя под ногами?
Я пожалел о своих словах, едва успел сказать их.
На глазах у мамы блеснули слезы. Взяв меня за руку, она крепко сжала ее.
— Ох, Перси, нет. Просто я... я должна, милый. Для твоего же собственного блага. Я должна отправить тебя куда-нибудь.
Ее слова напомнили мне то, что сказал мистер Браннер: для меня только лучше уехать из Йэнси.
— Потому что я — с отклонениями от нормы, — сказал я.
— Ты говоришь так, будто это плохо, Перси. Но ты не понимаешь всей своей важности. Я думала, что пансионат Йэнси достаточно далеко. Думала, что ты наконец-то будешь в безопасности.
— В безопасности от чего?
Мама встретилась со мной взглядом, и на меня нахлынули воспоминания — все странное, пугающее, что когда-либо происходило со мной и что я старался забыть.
В третьем классе какой-то дядька в длинном черном плаще погнался за мной на игровой площадке. Когда учителя пригрозили вызвать полицию, он ушел, злобно ворча, и никто не хотел мне верить, что под шляпой с широкими полями у него был всего лишь один глаз — прямо посередине лба.
А перед этим — очень-очень давно. Я учился тогда в подготовительном классе, и учительница положила меня вздремнуть в кроватку, куда заползла змея. Мама пронзительно закричала, когда пришла за мной, но увидела, что я играю с безвольной чешуйчатой веревкой: мне каким-то образом удалось задушить змею своими толстыми, неуклюжими ручонками.
В каждой школе случалось что-то жуткое, что-нибудь небезопасное, и я все время был вынужден переводиться из одного места в другое.
Я понимал, что мне следовало бы рассказать маме о трех старых дамах за фруктовым прилавком и о миссис Доддз в художественном музее, о своей странной галлюцинации, что ударом меча я обратил в прах свою математичку. Но я все никак не мог решиться. У меня было странное чувство, что эти новости прервут нашу поездку в Монтаук, а мне этого не хотелось.
— Я старалась, чтобы ты держался как можно ближе ко мне, — вздохнула мама. — Но они сказали мне, что это ошибка. Но есть только один выбор, Перси... место, куда тебя хотел послать отец. А я... я просто не могу это вынести.
— Отец хотел отправить меня в спецшколу?
— Не в школу, — мягко проговорила мама. — В летний лагерь.
Голова у меня закружилась. Почему папа, который даже не захотел задержаться, чтобы увидеть мое рождение, сказал маме про какой-то летний лагерь? И если это было так важно, почему она ни разу не упомянула об этом прежде?
— Прости меня, Перси, — сказала она, поняв, что выражали мои глаза. — Но я не могу говорить об этом. Я... я не могу отправить тебя туда. Возможно, это означает распрощаться с тобой навсегда.
— Навсегда? Но если это только летний лагерь?..
Мама отвернулась к огню, и по ее лицу я понял, что, если буду расспрашивать дальше, она заплачет.
* * *
В ту ночь мне приснился яркий, отчетливый сон.
Штормило, и два прекрасных животных — белая лошадь и золотой орел — бились не на жизнь, а на смерть у полосы прибоя. Орел камнем бросался вниз и вспарывал лошадиную морду мощными когтями. Лошадь разворачивалась и, брыкаясь задними ногами, старалась переломать орлу крылья. Пока происходила битва, земля тряслась, и какой-то чудовищный голос хохотал под землей, науськивая животных друг на друга.
Я бросился к ним, понимая, что должен остановить смертоубийство, но бежал я как в замедленном кино. Я понимал, что опоздаю. Я видел, как орел ринулся вниз, целясь клювом в широко раскрытые глаза лошади, и я завопил: "Нет!"
Проснулся я как от толчка.
Снаружи действительно штормило: такой шторм ломает деревья и сносит дома. На берегу не было ни лошади, ни орла, только молнии, озарявшие все как днем, и двадцатифутовые волны, с грохотом разрывающихся снарядов рушащиеся на дюны.
Следующий удар грома разбудил маму. С широко раскрытыми глазами она села на кровати и промолвила только одно слово: "Ураган!"
Я понимал, что это безумие. В начале лета над Лонг-Айлендом никогда не бывает ураганов. Но, казалось, океан про это забыл. Сквозь рев ветра я расслышал вдалеке утробный звук, полный злобы и муки, от которого волосы у меня встали дыбом.
Затем, уже куда ближе, раздался странный звук — будто кто-то бил по песку молотком для игры в крокет. И чей-то отчаянный голос — кто-то пронзительно вопил, стуча в дверь нашей хибары.
Мама выскочила из постели в ночном халате и откинула задвижку.
В дверном проеме на фоне сплошной стены ливня стоял Гроувер. Но это был не... был не совсем Гроувер.
— Я искал всю ночь, — задыхаясь, произнес он. — О чем вы думали?
Мама в ужасе посмотрела на меня, не потому что испугалась Гроувера, а оттого, зачем он пришел.
— Перси, — она старалась перекричать дождь, — что случилось в школе? Почему ты мне ничего не рассказал?
Я застыл как вкопанный, глядя на Гроувера. Я не верил собственным глазам!
— O Zeu kai alloi theoi! — возопил он. — Оно прямо за мной! Ты не рассказал ей?
Я был слишком ошеломлен, чтобы обратить внимание на то, что он выругался на древнегреческом и я прекрасно его понял. И слишком потрясен, чтобы задуматься над тем, как Гроувер сам добрался сюда посреди ночи. Потому что на Гроувере не было штанов, а вместо ног у него были... вместо ног у него были...
Мама сурово посмотрела на меня и произнесла таким тоном, какой я слышал от нее впервые:
— Перси! Скажи мне немедленно!
Я, запинаясь, стал нести что-то про старых дам за фруктовым прилавком и миссис Доддз, а мама в упор уставилась на меня, и лицо ее во вспышках молний было мертвенно-бледным.
Схватив сумочку, она швырнула мне мой дождевик и скомандовала:
— В машину. Оба. Немедленно!
Гроувер побежал к "камаро", но сказать "побежал" было бы не совсем точно. Он скакал рысцой, тряся лохматыми бедрами, и внезапно история о мышечном расстройстве его ног обрела для меня совершенно иной смысл. Я понял, как он мог мчаться с такой скоростью и при этом хромать при ходьбе.
Потому что вместо ступней у него были раздвоенные копыта.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
