Ярость. Зима 1237-38-го. Глава 12 (продолжение 12)

Азарт не сразу покинул князя. Он выстрелил еще три раза, прежде чем понял — не попасть. Татарин видит вылетающую из башни стрелу и успевает от нее увернуться. Владимир сплюнул, выругался, отошел от самострела, выглянул в бойницу, осмотрелся еще раз. Спросил, особо ни к кому не обращаясь:

— А для чего татарове эти насыпи делают? Кто знает?

Какое-то время на боевой площадке башни царило молчание. А потом голос подал Скрут.

— Мыслю, для установки пороков, которые наши стены будут рушить, — вполне себе уверенно предположил он.

— А добьют эти пороки до стен? — усомнился Владимир. — Ведь на вскидку поболее ста саженей до них.

— Пороки, слышно, у них мощные, — ответил Скрут. — Добьют. Небось все у нехристей рассчитано — не дураки.

— А наши самострелы до того места добьют ли? — это князь спросил уже у двоих самострельщиков, стоящих поодаль.

— Добить — добьют, — пожал плечами один из них. — Вот только стрела дотуда долетит уж на излете. Поставят щиты и будут постреливать по нам почти что без опаски.

— Плохо, — пощипал пробивающийся на подбородке светлый пушок Владимир. — Разобьют стену, взойдут на валы — тяжело будет отбиться.

— Глядишь, отобьемся с божьей помощью, — это сказал молчащий до сей поры Макар. — Опять-таки, быстро наши стены порокам не разбить.

— Рязанцы, видать, тоже так полагали, — буркнул Владимир. — А град их стольный в шесть дней татары взяли. При том, стены в Рязани, говорят, не чета нашим были.

На боевой площадке воцарилось тяжелое молчание. Князь подумал, что, наверное, он зря напомнил про судьбу Рязани и про то, что пороки могут быстро порушить стены. Ни к чему нагонять страху на людей. Вздохнув, он сказал:

— Ну да ладно. Стены кремлевские, все же, крепки, не враз разобьют их татарские пороки. Да и валы высоки, а им-то пороки не страшны. Так что отобьемся.

— Знамо — отобьемся, — это опять Макар.

Опять какое-то время молча наблюдали за работой невольников. Городня росла буквально на глазах. Насыпи на площадках, предназначенных для установки пороков, тоже.

— Да как же им не совестно, — не выдержав, ударил кулаком по бревну стены Владимир, имея ввиду невольников. — С теми же кайлами да лопатами шли бы на татар. Ведь умереть с честью разве не лучше?

Никто ему не ответил. Только тот стражник, что поминал разорение Рязани дедом Владимира легонько пожал плечами.

— Что же нам с ними делать? — продолжал гневаться князь. — Из луков да самострелов расстреливать что ли?

— Грех это — в своих стрелять, — отозвался, молчавший до сих пор стражник из самых пожилых здесь на боевой площадке.

— А то, что они творят не грех? — взвился Владимир. — А ну!..

Он опять подскочил к самострелу.

— Заряжай! — крикнул стоящему рядом самострельщику.

— Опомнись, князь! — воскликнул тот. — Говорят же: грех это!

— Заряжай! Кому говорят!

Воин нехотя начал крутить ворот, натягивая тетиву. Взял стрелу, глянул вопрошающе на князя.

— Давай! Не тяни!

Самострельщик вздохнул, покачал головой и вложил стрелу в желоб. Владимир приложился к самострелу, начал искать цель. Вот кучка из четверых мужиков копает яму для очередного бревна татарской городни. Один с черной всклокоченной бородой машет кайлом, дробя промерзшую землю. Глаза у Владимира зоркие, молодые ему хорошо видно, что лицо мужика покрыто потом, не смотря на изрядный морозец. Он то и дело с испугом оглядывается в сторону маячащих неподалеку конных татар. Второй тоже с кайлом. Этот работает не так шустро — видно обессилел. Одет в какую-то рванину. Ноги замотаны тряпками, обвязанными для крепости веревками. Руки без рукавиц, черные, то ли от грязи, то ли от обморожений. Лицо до самых глаз заросло грязной бородой не пойми какого цвета. Глаза запали, нос заострился. Ни дать ни взять — живой покойник. Машет кайлом с трудом: замахнется, ударит, сделает два три запаленных вдоха, опять замахнется... Двое смердов выгребают лопатами раздробленную землю. Эти выглядят даже хуже, чем этот, который чуть живой.

Ну и в кого стрелять? В этих троих полуживых? Да на них рука не поднимается. Тогда в первого? Владимир вновь прицелился в чернобородого. А тот словно почуял грозящую ему смерть со стороны воротной башни, опустил кайло, уставился вытаращенными глазами на целящегося в него князя. Владимиру даже показалось, что он видит текущие по щекам мужика слезы. Палец, лежащий на спусковой скобе, словно закостенел, отказываясь сгибаться. Какое-то время князь боролся с собой, пытаясь ожесточить сердце и, все же, нажать на спуск, но скоро понял — не выстрелит, не сможет. Он выругался и выпустил из рук ложе самострела. Так и стоящий все это время рядом самострельщик, облегченно выдохнул.