Город

ГОРОД

Если встретишь меня — не узнаешь

Назовут — едва ли припомнишь.

Только раз говорил я с тобою,

Только раз целовал твои руки.

Но клянусь, что ты будешь моею,

Даже если ты любишь другого,

Даже если долгие годы

Не удастся тебя мне встретить...

Н. Гумилев

Помню, было — город в море:

Рябь воды, янтарь прибоя,

Небо рыбьей чешуею,

Черепицей золотою.

Башни черными стежками

Море к небу пришивали.

Так и было. Между навью и явью, у той самой грани, где кончаются сны, и ты спешно натягиваешь одеяло, боясь разорвать зыбкую ткань видения, между морем и небом, на острове стоял Город.

Выгибались причудливо арки и полукружья мостов, горела яркая мозаика витражей, сбегали к морю каскадные лестницы набережных. Прозрачная зелень винограда стелилась по камням, по стенам, по мостовым, оплетала решетки ворот и ниспадала пеной с балконов. Фонтаны белого мрамора блестели, словно талый лед. Вода их была прохладна и чиста, и томимые жаждой путники пили ее пригоршнями, а, напившись, бросали в фонтаны золотые монеты, мечтая вернуться. И так богаты были жители Города, что даже мальчишки ленились вылавливать те монеты, и блестящие кругляши искрили сквозь воду осколками солнца. И все до одной женщины Города были прекрасны, и не было равных мужчинам в воинском искусстве, и правитель их был мудр и справедлив. И лучшие песни свои посвящали Городу бродяги-менестрели.

Но возгордились горожане. Раз мы лучшие, решили они, то пусть остальные почтут за счастье служить нам. И был день, когда в Городе появились рабы — в оковах, в лохмотьях, с безнадежностью в глазах. И за этим днем последовали сотни и сотни ему подобных. Звон цепей, ругань и стоны вплетались в журчание фонтанов, дожди смывали в море кровь с мостовых. И был другой день, когда лучшие воины привезли в подарок своему мудрому повелителю особого раба — великого мага дальних земель. Пленный, шел он гордо, не склонился он перед правителем, не дрожал и не опускал глаз. И даже заговорил он первым:

— Отпусти меня, царь! Я богат, я наполню твою сокровищницу золотом и самоцветами.

— Оглядись, глупец! Вот оно, твое золото, валяется в фонтанах — собирай, набивай карманы, коли ошейник не жмет!

— Отпусти меня, царь! И я дарую тебе великую власть над странами и людьми.

— Все страны дрожат, заслышав мое имя. У меня рабов столько, что уже нечем занять их, зачем мне еще бездельники?

— Отпусти меня, царь! Я поделюсь с тобой тайными знаниями.

— Грош цена твоим тайнам, коли они не спасли тебя от плена.

— Тогда отпусти меня просто так, ведь у тебя есть все.

— Посажу-ка я лучше тебя в железную клетку и выставлю на площади, чтобы видели все, как великий маг сидит у меня балаганным шутом.

Но и тогда не убоялся пленник.

— Будь по-твоему, — отвечал он.

И связали великого мага, и отволокли на площадь, где в клетке выставили на всеобщее обозрение. И городские мальчишки показывали не него пальцами и улюлюкали, и горожанки охали, и воины, проходя мимо, ухмыляясь в усы.

Никто еще так не оскорблял мага, но он терпел. Кропотливо, по искорке собирал маг каждый всхлип и стон, каждое проклятье сквозь стиснутые зубы — медленно тлеющие угольки и обжигающе яркие факелы ненависти. Много зла творили горожане, и много ненависти оседало в Городе. Она путалась в струях фонтанов, она питала виноград, разъедая желчью его сладость, она сцепляла намертво каменную кладку стен. Всего-то и оставалось слить эту ненависть воедино, подогреть, расплавить и опрокинуть на Город кипящим вулканом.

И однажды в ночь, когда на небе сияла полная луна, сбросил маг оковы, как сбрасывает змея свою изношенную кожу, развалил клетку и выкрикнул страшное проклятье. Рухнул мост, соединявший остров с берегом, и Город пал на дно морское. И все башни с колокольнями, и цветные витражи, и мостовые, и даже виноград оказались глубоко под водой. Равнодушно ласкали морские течения стены, мерно перекатывали гальку по площадям. И стали заносчивые горожане кто крабом, кто медузой, а кто глупой пучеглазой рыбиной. Тяжело волокли свои туши осьминоги по поросшим водорослям плитам, пугливо метались шустрые стайки мальков меж резными колонами.

И лишь раз в год, в полнолуние того самого месяца, когда случилось несчастье, море отпускает свою жертву на поверхность, и мостом к берегу ложится дорожка лунного света. Но не всякому дано увидеть Город в ту ночь. И не всякий увидевший сможет ступить на лунный мост. И ни один из пришедших в Город доселе не вернулся обратно. Так и плавают смельчаки по дну морскому в обличии разных тварей, натыкаясь на стены и кляня глупое свое любопытство...

Когда у Йохана родился сын, старый винодел на радостях опустошил больше половины своего винного погреба, напился сам и напоил всю округу.

— Ай да я! Ай да молодец! Ай да мужик!

То было вполне понятно — Йохану шел шестой десяток, дочери его одна за одной повыходили замуж, а жена Анна, как полагали, давно уже вышла из детородного возраста. Посему получалось, что дом да виноградники, тяжким трудом и соленым потом нажитые, оставались никому не нужны. И тут — ребенок. Сын. Последняя отрада немолодых отца с матерью, яркая звезда на темнеющем небосклоне.

Справедливости ради стоит отметить, что о жене в хвалебной речи Йохана не было сказано ни слова. Это все он, он сам молодец и мужик, а жена так, пособила маленько, чего о ней говорить-то.

— Пейте, пейте за здоровье моего сына! — горячился Йохан, — За счастье! За удачу! Пусть растет быстрее!

Лилось рекой вино. Да и гостей собралось немало. Еще бы не собраться: выпивка дармовая, всего-то и надо пару слов вовремя сказать. Ну, или не вовремя. Ну, или вовсе промычать, авось поймут. Долго было потом мужикам, что вспомнить, а женам за что их попрекнуть — никто в накладе не остался.

Говорили, видать, от души. А, может, положение звезд на небосклоне в тот день оказалось особо благоприятным, или Творец улыбнулся с небес, или иной какой благодатью судьба щедро одарила мальчишку. Маленький Ян рос на глазах. Все понимал. Запоминал. Повторял. Советы давал отцу с матерью. Впору было удивиться, ведь Йохан с Анной ничем, кроме житейской мудрости не отличались, да и странным было б, не скопи они этой мудрости к закату лет.

Не обошла стороной мальчишку удача — не в меру любопытный, он всюду успевал залезть, все опрокинуть, сломать и испачкать. Другой давно бы шею свернул, а Ян лишь синяками да царапинами отделывался. И вот интересно: там, где старшим дочерям Йохан, не скупясь, отвешивал подзатыльники, а Анна, бывало, и ремнем охаживала, Яна... ругали, конечно. Оставляли без ужина, больше сами изводясь мыслями о голодном ребенке. На часок-другой в погреб запирали — в том самом, где винные бочки стояли. Темном таком погребе, с бахромчатой паутиной, с летучими мышами, ух, как интересно! Понятное дело, что Янова любопытства подобные наказания не умаляли ничуть.

Было неподалеку от деревни место, два камня торчали из моря близ самого берега. Камни большие, знатные. Солнце грело их раздутые от важности бока, волны почтительно лизали их подошвы. Будто наглое чудище, какое лишь в кошмаре и примерещится, поднялось со дна морского, широко разинуло пасть, да и кончился кошмар, истаяло чудище — лишь клыки остались, которыми успело оно за берег ухватиться.

Ну, казалось бы, камни, и камни. Торчат себе из воды, и пусть их. Ан нет, те мнились особенными. Прежде всего, белые. А всякому известно, что белых, да с этакими огненными искорками внутри, во всей округе не сыщешь. Кому могло понадобиться тащить глыбины на безлюдный берег и громоздить их в волнах? Разве неведомое божество, проезжая на своей золоченой колеснице, обронило да и поленилось поднять.

Сторонились местные Белых Камней, мимо ходили с опаской, а ночью и вовсе старались обойти. Крюк, конечно, сделаешь, время потеряешь, да только ну их, каменюки эти. Береженого, как известно...

Много что про те камни сказывали. Будто бы по ночам зарево над ними встает — дед как-то проходил, видел, и отец тоже видел, кажется. Будто девки там, русалки-лорелеи, в лунном свете из воды выходят косы сушить. А если парня какого завидят, то петь начинают, околдовывают, запутывают в волосах своих и тянут на дно морское. У них там на дне с парнями плохо. Вот, кстати, совсем недавно один пропал. Хороший парнишка, работящий. Ночью пошел прогуляться на морской берег и не вернулся. Утащили русалки, значит.

А другие говорили, сами вы русалки. От парня того девка в деревне забрюхатела, жениться надо, уже и отец, и братья девкины нетерпеливо поглядывают: мол, чего тянешь-то? али помочь кулаком крепким? Вот и сбежал молодец в город — ищи-свищи. Так что, сами вы...

Нет же! Каменюки, каменюки проклятые виноваты. Вон, Баська тоже мимо камней шел, возвращаясь с гулянки. Баська, он известный охотник погулять да выпить. И вот, значит, шел он себе шел, тут глянь — в волнах девка голая плещется. Ну, Баська, он страсть как до девок охоч, что ему еще примерещиться-то могло? Не будь дурак, Баська за ней. А она в море дальше плывет — заманивает, значит. А Баська за ней. Да я! Да меня! Да чтоб какая-то голая девка! А выпил много: дышать тяжело, и одежда ко дну тянет, и в голове мутно, и берега не видать. Перепугался Баська, назад повернул. А девка-русалка руками его обхватила, ко дну влечет. Все. Тонуть начал. Сам не помнит, как выбрался. Ну и перепуганный же домой воротился! Пить зарекся, на девок месяц не смотрел. Головой, небось, спьяну о камни-то ударился — смеялись деревенские. А, может, и не головой вовсе, — хихикали между собой девки.

Но — кто не знает? — когда тебе одиннадцать лет, и ты еще вершить в те сказки, что вспомнила-таки старуха-мать, камни и девки-лорелеи приобретают колдовскую притягательность. Уж ты-то доплывешь! Ты ведь не Баська, гуляка-пьяница. Доплывешь и за хвост рыбий девку подергаешь. А вдруг ты ей глянешься, и она сокровища тебе морские откроет: злато-серебро, корабли затонувшие, сундуки с бутылями, полными вина. Будет потом, чем друзьям хвастаться, с зависти лопнут.

Конечно, мальчишки бегали на Камни. В школу пойдут в соседнее село, а там удерут с занятий пораньше, пока родители не хватились, и к Камням. Ох, хорошо забраться повыше и прыгнуть в волны, поднимая фонтан брызг! А уж если вечером дел не было! В деревне и развлечений-то — собак дразнить да в соседский виноградник лазить, где виноград, известно, вкуснее родительского. Бегали. Костер жгли, картошку в золе запекали. До самой темноты сидели. Потом спешно гасили костер, собирались, подгоняя друг друга, бежали домой. И это вовсе не оттого, что Камни страшные, а оттого, что если вовремя не успеешь, дороги уже не разобрать, споткнешься там или одежду о какой зловредный колючий куст порвешь. Да и мамка с папкой ремнем добавят. Так что не думайте, не в Камнях дело, нет.

Кто не помнит? Когда тебе одиннадцать лет, и твой сосед Банька, родной брат того самого Баськи, лучше всех прыгает в воду с камней и спиной вперед, и головой вниз, и с двойным кувырком, и по-всякому по-разному, тебе непременно нужно доказать, что ты тоже, тоже... сам не знаешь что, но тоже! И вот тогда ты азартно, с задором и испугом, пока не передумалось, выпаливаешь:

— А вот я могу всю ночь на берегу просидеть!

— На берегу? С Камнями?

— А вот и врешь!

— А вот и давай!

— Струсил?

— Спорим?

— Спорим!

И только потом, когда друзья твои на полпути к дому, азарт сходит, вокруг смыкается чернота и теплой летней ночью тебе делается зябко. Ты подбрасываешь ветки в огонь и придвигаешься ближе, стараясь не думать о сказках, которые мамка рассказывала тебе-маленькому. Но в голову, как назло, лезет бабник Баська и вспоминаются слова отца: "Светло там было, ну только не как днем, а будто в сумерки". И с неба ехидно ухмыляется полная луна.

Ох, а Ян совсем забыл про полнолуние! Лишь перед тем, как мальчишки ушли, друг-сосед Банька подошел к нему и предложил тихо: "Давай, лучше я тебя прыгать научу с кувырком, — и совсем неслышно: — Полнолуние сегодня. Ну его, спор этот дурацкий!". И хорошо, что уже стемнело, и не разобрать дороги, и приятели давно ушли, потому что когда тебе одиннадцать лет, больше всего на свете ты все-таки боишься прослыть трусом.

Ян сидел у самого огня. От близости пламени лицо его охватывало жаром. Море плескалось о берег, ровно светили звезды, в кругу света было покойно и тихо, лишь подлетали мотыльки, чтобы тут же сгореть. Короче, ничего интересного не происходило. Через некоторое время Ян положил голову на гладкий валун, сохранивший тепло ушедшего дня. Он и сам не заметил, как уснул.

Когда тебе одиннадцать лет, волноваться — это всего лишь очередное слово из мира взрослых, предлог родителей удержать тебя подальше от самого интересного. Ты не слышишь его, ты не ему веришь. И не потому, что невнимательный или равнодушный. Просто ты искренне не понимаешь — ну что может случиться с тобой плохого? Ты уже падал раз сто. И коленки разбивал. И даже нос в кровь. И с мальчишками из соседнего села дрался, было дело. Ну, разве бывает хуже?

Впору тут помянуть добрым словом батюшкин винный погреб и гостей дорогих, которые желали удачи в день рождения Яна. Мальчишке очень повезло, что Банька полчаса протоптался у калитки, не решаясь зайти, и Анна к тому времени давно спала, поэтому о глупом споре приятель рассказал Йохану. Дважды, трижды повезло, ведь отец Яна тоже когда-то был мальчишкой, и тоже выглядывал в волнах русалочий хвост, и мечтал... а впрочем, не стоит вспоминать. И Анне говорить не стоит, кудахтать начнет, причитать, только голова разболится! Баба, что с нее взять.

Когда рано утром сонный продрогший Ян тихонько влез в окно и прокрался в свою комнату, он казался себе смелым и ловким. А Йохан, услышав тихие шаги, перестал ворочаться и спокойно заснул. Русалок, конечно, нет, но вдруг обидели бы мальчишку или сам бы чего испугался, побежал домой средь ночи, заблудился бы, споткнулся. А русалки — байки, вранье пустое.

Целую неделю Ян ходил героем. Нос задирал до самого неба.

— Видел?

— Видел!

— Страшно было?

— Нисколечко!

— А что видел?

— Камни Белые видел.

— А русалок, русалок видел?

— Не было русалок.

— Да заснул он и всех русалок проспал!

— А ты сходи и сам поспи! Может, они тебя за ноги-то в море и утащат, пока спать будешь!

Только вот пока Ян спал у Камней, ему странный привиделся сон. Будто всплывает из воды дивный Город. И лунная дорожка превращается в мост, по которому до Города того дойти, как рукой подать. И когда Ян уже собрался шагнуть на этот мост, вот тогда-то он и проснулся. И — удивительно! — если о том, что ничего не видел, Ян готов был болтать целыми днями, о сне своем он так никому и не рассказал.

С тех пор Белые камни стали для Яна заветным местом. Мальчишка подолгу сидел там, когда выдавалась свободная минутка, заплывал далеко в море и даже ночевал, но Города, больше не видел. Подрастая, Ян спешил во взрослую жизнь, помогал отцу на виноградниках, отвозил вино в город на продажу. Все эти дела добавляли ему осознания собственной значимости, и совсем некогда за житейскими заботами стало думать о снах. Настоящие девки — смешливые, ядреные — оказались куда интересней русалочьих баек, а при слове город вспоминалось уже не чудо из золота и лунного света, а налезающие друг на друга дома да бойкие рыночные торговцы.

Только Белых Камней, в отличие от деревенских, Ян все-таки ничуть не боялся. Впрочем, сказка на этом не кончилась.

Помню было: твое тело

Золотом в волнах горело,

Искры по небу метались

Аж до самой до Луны...

Только это и осталось —

Боже мой, какая малость! -

Лишь ночами снятся сны.

Раз Ян задержался на ярмарке сверх обычного и возвращаться пришлось затемно. По хорошему, стоило бы переночевать в городе, но Ян понял это уже задним умом, миновав большую часть пути. Тогда-то он и вспомнил о камнях и решил расположиться там на ночлег. Распряг лошадь, лег на берегу и спокойно уснул.

Белые камни навевали позабытые сны. Все было как наяву, как тогда, в детстве. Валун под головой еще не успел остыть, шуршали волны, перебирая гальку, а небе высыпали звезды, заревом средь черноты разгоралась полная луна. Свет ее сплывал в воду — молоко в чернила, и растекался рябью лунной дорожки. А внутри этого сияния от Белых камней и дальше вставал мост. Сплеталось кованое кружево ограды, рождая крабов, медуз и рыб, дрожали фонари по обеим сторонам моста.

Долго ли думал Ян, прежде чем ступить на лунную дорогу? Да ничего он не думал вообще! Думает ли кусок железа, стремясь к магниту? Дорога сама легла к ногам, растворила, вобрала в себя. Ян почти бежал, хотя ему казалось, что он едва идет. Впереди, затмевая полнолуние, вытягивался ввысь всеми своими башнями и островерхими крышами дивный Город. Пьянея от восторга, Ян шагнул на мокрые плиты набережной, в которых отражался свет звезд.

Подле городских ворот Яну встретился нищий. Прилично ли было рассматривать его столь пристально и жадно? При виде бедности и убожества принято стыдливо отводить глаза — чур меня, чур! Но Ян ничего не мог с собой поделать. То был странный нищий, ничуть непохожий на виденных ранее попрошаек, в нем не было ничего убого. На удивление ладно сидел камзол, будто пошитый именно на этого нищего, вмещая и огромный рост, и немалую ширину плеч. Из-под камзола белело тонкое кружево манжет и пышное жабо. Окажись рядом с Яном какой-нибудь придворный щеголь, он не преминул бы отметить, что подобный фасон считался безнадежно устаревшим еще во времена его пра-пра-прадедушки, а кружево пышно до вульгарности. Отметил бы он ветхость ткани и истершуюся позолоту. Приложив к носу надушенный платок, щеголь сказал бы, что от попрошайки воняет рыбой.

Но даже одетый по последней моде у лучшего портного, тот самый щеголь рядом с этим нищим смотрелся бы жалко. Бедняк держался с королевским достоинством. Казалось, отойди он на минуту — и городская стена рухнет непременно, лишившись опоры. Гордый и надменный лик нищего просился на реверс золотых монет. Будто плату за вход, всю мелочь, что нашлась в кармане, Ян ссыпал в раскрытую котомку. Поклонился в ответ на оказанную милость и вошел в ворота.

Улицы Города были странно пусты. Редкие прохожие не обращали внимания на гостя, не отвечали на приветствия и пожелания удачи. Они часто смотрели в небо, но ни разу не оглянулись вослед. Эхо шагов веером разлеталось по мостовым. Стекая с одного фонаря и тая к другому, за Яном струились тени. Ровным дыханием спящего Города летел сквозь распахнутые окна ветерок, колыхал плющ и дикий виноград. Завораживала устремленная в небо архитектура: шпили и колкие конусы крыш, стрельчатые окна, фонтаны такие высокие, что смотреть на них запрокидывалась голова. Ян трогал каменную кладку стен — сначала осторожно, будто слепой, касаясь лишь кончиками пальцев, а потом все смелее и смелее; он оглаживал изгибы оград, жадно ласкал холодный и гладкий мрамор колонн. Ян впитывал запахи Города, пробовал его на вкус.

Виноград на губах — сладость, разбавленная горечью. Казалось, вот-вот вспомнишь, где ты уже это ел, но память, как волна, достигнув своего пика, каждый раз отступала, накатываясь на невидимую стену. Ян обернул лозу вокруг ладони и потянул, та легко отломилась. Кто знает, вдруг вызреет? Вот бы отец обрадовался!

Задержавшись у лозы, Ян поспешил дальше. Расступились в стороны дома, улица вывела на небольшую площадь с чашей фонтана посредине. По сравнению с другими, этот фонтан поражал своей аскетичностью — не было тут ни драконов, рыб или птиц, ни одного даже самого маленького цветочка. Простая купель, откуда струи воды, раскручиваясь, взлетали к небу, ударяясь о свод его, срывались хвостатыми метеорами вниз и с обиженным шипением гасли на черной глади.

Ян зачерпнул пригорошню звездного света, умыл лицо. Вода обратила ладони в крылья, даруя ощущение невероятной легкости. Ян наклонился над купелью, зачерпнул еще...

Звонкий голос разбил волшебство:

— Не пей!

Ян обернулся. В нескольких шагах от него стояла девушка — первая, кто заговорил с ним в Городе. Случись рядом тот самый щеголь, повеса и мот, он сказал бы, что ничего особенного в этой девушке нет, и не стоит смотреть на нее так пристально — как, уже минуту? две? Да это просто неприлично! Пройти, пойти дальше.

Однако, даже этот щеголь, небрежно смазав лицо незнакомки и вернув взгляд обратно к Яну, не смог бы отмахнуться от странного их сходства, будто у двух скульптур, изваянных одним мастером. Да, ничего особенного не было ни в лице девушки, ни в ее фигуре, и при дневном свете непременно стала бы различима россыпь веснушек на светлой коже, и движения незакомки отличались порывистостью и даже резкостью — прав, прав был щеголь. Но так уж вышло, что именно этой встречи, сам того не зная, Ян ждал всю свою жизнь. Именно это лицо казалось удивительно близким, на эту смущенную улыбку хотелось ответить улыбкой, на этот взгляд — обернуться, чтобы потонуть в его глубине, на эти тонкие плечи накинуть поспешно стянутый плащ.

— Почему не пить? Козленочком стану?

Она не приняла шутки.

— Прежде отсюда бил подземный источник. Он возвращал здоровье и молодость, даровал надежду отчаявшимся, давал силы ждать тем, чьи надежды казались тщетны. Источник иссяк. Теперь тут выходят на поверхность воды самой Леты. Выпьешь и забудешь вернуться, навсегда останешься в Городе.

— Город очень красив.

— Сейчас, и завтра, и через год, даже через десять лет все еще красив. А после ты выучишь на память названия всех улиц, исходив их столько, что без ошибки найдешь и с завязанными глазами. Ты успеешь искупаться в каждом из сотни городских фонтанов, ты наешься винограда до оскомины и отучишься пьянеть даже с самого крепкого вина. Ты и вправду согласен разменять целую жизнь на эту застывшую красоту?

— Не знаю еще. Не думал.

— Я бы не захотела. А у меня было достаточно времени, чтобы подумать. Ты видел солнце?

— Ну, конечно. Его все видят.

— У тебя загар на лице, — тонкие пальцы пробежали по щеке Яна, пытаясь впитать солнечную позолоту. — Я прежде пряталась под шляпки и зонтики, и руки — непременно в перчатки, и вот теперь мне не осталось ни лучика на память. Ты ведь расскажешь про солнце? А я покажу тебе город.

Голос девушки звучал продолжением сказки и не понятно, чего в ней было больше — сладости или горечи, будто в той самой горсти винограда.

... Никто так и не понял, что произошло. Откуда нам было знать? Ведь на площади рядом с магом никого не случилось в ту ночь, а рыбы не думают, плавая по морскому дну. Они ищут корм, играют, мечут икру и попадают в сети, но никогда не думают. Ненавижу рыб!

Когда Город первый раз поднялся на поверхность, когда потоки воды хлынули вдоль улиц обратно в море, стояла глубокая ночь. Кто-то решил, будто увидел страшный сон, вдохнул полной грудью, и, счастливый его окончанием, перевернулся досыпать. Кто-то побежал к морю или засмотрелся в небо, чтобы убедиться, что море и небо как прежде на своих местах. Нашлись и такие, которые принялись искать по улицам разбежавшихся рабов. Царь кликнул воинов, приказал привести мага, но воины не успели — заходящая луна утянула Город обратно под воду. В последующие ночи многие пытались бежать, но проклятье настигало нас за стенами, цепляло якорем, тянуло прочь от берега.

Жизнь стала чехардой беспамятства и пробуждения, игрой теней в свете фонарей. Не спрашивай, что я делаю, будучи рыбой — я не желаю этого помнить. Те, кто пытался вспомнить, сошли с ума или добровольно напились из фонтана забвения. Нас осталось не так уж и много, словно тлеющие угли костра — последнее дыхание, последняя надежда на спасение.

У девушек есть примета: если ее полюбит парень с берега, да так крепко, что не побоится остаться здесь до утра, то заклятье падет. Девушки заманивают моряков и случайных прохожих песнями, сладкими речами, поцелуями, обещанием несметных богатств. Чем угодно, лишь бы те поклялись в любви... и стали рыбами к утру.

Государь наш пытался найти мага, упасть перед ним на колени, надеть ошейник, занять его место в клетке. Много ли останется от гордости за века на дне морском? Стесалась его гордость, обкаталась галькой по песку. Был царь царей, а стал беднее последнего нищего под солнцем. В одну из ночей он ушел из дворца. Искать ли мага или сбежать — не все ли равно?

Кто-то говорил, что они встретились. Колдуну тоже неохота коротать свои дни под водой, да только сделать он ничего не может — сам себя перемудрил. Говорят даже, будто маг что-то шепнул царю, потому царь и не возвращается. Ждет.

Кто знает? Сказки придумывают, чтобы в них верить. Ты скажешь, так глупо верить в сказки? Ты прав. Верить глупо. Не верить — страшно. Когда ночь бесконечно длинная, когда сходится свет клином: узким, острым, под самое горло, остается ли что другое?

На щеках девушки блеснули дорожки слез. Не зная, как утешить ее, Ян молчал. Но жеста остановить не смог — потянулся всем сердцем, мыслями. Время остановилось. Мир сошел со своей оси и качнулся. Девушка, только что уязвимо-хрупкая и грустная, нахмурилась. Складки резанули нежную кожу лба.

— Беги! К набережной.

Ее рука сжала запястье Яна далеко не женской хваткой.

— Да поторопись же!

— Почему?

— Луна заходит.

Время, наконец, сдвинулось и, забыв, как оно шло прежде, побежало вчетверо быстрее. Ян испугался. Нет, не того, что Город уйдет на дно морское — об этом он даже не думал. Ян заразился ее страхом, отчаяньем, распахнувшим ее зрачки.

— А если я останусь?

— Зачем? Ты ведь не клялся мне в любви!

— Хочешь, поклянусь?

— Не хочу, чтобы ты стал рыбой.

Почему он побежал? Во сне просто делаешь, а жалеешь о потерянном уже потом, проснувшись. О том, что не вернуться. О том, что смалодушничал, не поверил сказке, вот она и закончилась. Девушка и нищий остались далеко у ворот. Мост дрожал и качался под ногами, будто сделан был не из железа и камня, а из досок, перетянутых веревкой, какие висят над горными реками. Фонари тускнели. Все-таки он не успел: луна легла в море, и мост разлетелся рваными клочьями тумана. Ян упал в воду. На берег он выбрался замерзший, но странно, до одури счастливый. И только тогда, в тишине ожидая рассвета, сжимая виноградную лозу ладонью, он понял, что все, с ним случившееся, вовсе не было сном.

Сгинул царь на дивном троне,

Стынет золото в ладонях.

Под водою город, башни —

Стали сказкой, сном вчерашним.

Просыпаюсь, как с похмелья -

Все труднее и труднее

Возвращаться в серость дней.

Не верьте, будто реальность лучше снов. Это придумали те, кто никогда в жизни не видел снов — ярких, густых и терпких, где искры падающих звезд путаются в волосах, а сами звезды жгут подставленные ладони. Разве может реальность быть лучше таких снов?

Тридцать ночей подряд Ян видел пламя заката над Городом: ослепляющий огонь в небе, плавящуюся черепицу крыш, набухшие багрянцем витражи, шпили, тающие в солнечных лучах. Тридцать ночей подряд Ян видел во снах девушку, встреченную им в Городе. Он звал ее Лорой, Лорелеей. Он думал о ней беспрестанно, и от мыслей этих так близко и ясно ощущал ее присутствие. Сердце звенело камертоном, настроенным лишь на одну ноту — на нее. Странное чувство сделало краски мира ярче, а память острее, в несколько часов уместив ощущение целиком прожитой жизни. Снова и снова перебирал он свои воспоминания, как скупец сокровища или как нищий жалкое подаяние, монеты в горсти. Так не бывает, скажете вы. Это самообман. Блажь молодости. Молчите! Ян тоже мог сказать, что не бывает, до того самого момента, пока не случилось. Ослепило. Оглушило. Накрыло волной. Закрутило, меняя местами привычные ориентиры. Сомкнуло мир до памяти одной-единственной сказочной ночи.

На тридцать первый день Ян пришел к отцу. Долго молчал, не решаясь начать. Он знал наперед, как отец ответит и — что еще важнее! — где он промолчит. И чего будет стоить Йохану молчание. Последний сын, дар Божий, яркая звезда на темнеющем небосклоне...

— Отец, отпусти меня в город.

Йохан молчал.

— Я хочу учиться. Помнишь, в школе учителя говорили... — уж тогда, когда учителя, теша родительскую гордость, хвалили смышленого мальчишку, сам он только и думал побыстрее удрать с уроков! — Я вернусь.

Слова давались тяжело. Ян говорил не то, что хотел сказать, а то, что показалось бы понятным отцу.

— Ты опять ходил к камням.

— Камни здесь ни при чем! — поспешно, с горячностью.

Ой ли? Спросил бы, какие камни — поверил. Наврал бы, сказал бы нет -поверил. Вижу, ходил. Эх, выдрать в детстве тебя было! Да толку...

Йохан тоже кое-что знал. Старики иногда шептались о парнях, которые возвращаются к камням в полнолуние, будто душу там позабыв. Камни для них словно бутыль с вином для горького пьяницы, выпьешь — и хочется еще, и еще, и со временем эта жажда остается единственной. Хорошо, что Ян заговорил о поездке первым. Поживет вдали от камней, ума наберется. Оно там и повеселее будет, а коли и не вернется, все лучше, чем русалок ночами искать.

Трактир "Заморский попугай" (улица Широкая, второй дом по левой стороне) редко пустовал. Вечерами здесь выступал с песнями усатый весельчак Вано или Марта-Красотка, умело восполняющая недостаток голоса оголенными плечами и зазывными позами. В трактире было шумно и весело. Здесь наливали в кредит. Здесь были редки пьяные драки — не шибко позадираешься, когда из угла на тебя глядит вышибала — косая сажень в плечах. И даже надпись под вывеской трактира: "Всегда свежее пиво и раки" на проверку оказывалась правдой.

Из-за этой надписи трактир чаще именовали "Попугай и раки", а с недавних пор прозвище приклеилось намертво и приобрело особое звучание, хозяин даже всерьез подумывал сменить вывеску. Дело было вот в чем. Зашел как-то в "Заморского попугая" растяпа Гардус пивка глотнуть и притащил с собой целую корзину раков — то ли хотел предложить на продажу, то ли сам где приобрел. Кружка пива обернулась четырьмя, тут и дружки подоспели. Ну, а раки тем временем тряпочку отодвинули, которой корзина была прикрыта, да расползлись. И правда, скучно в корзине-то сидеть! По полу шныряют, усами шевелят. Рыжая Марынька, которая пиво разносила, ка-а-ак завизжит, на стол влезла и не спускалась, пока всех раков не переловили. Вот потеха была!

Эта история передавалась из уст в уста, обрастая новыми подробностями и добавляя трактиру популярности, а ней и выручки. Но интересен был трактир не только этой историей. Еще больше подивились бы завсегдатаи, доведись встретить им местного вышибалу (косая сажень в плечах)... где бы вы думали? Бесцельно шагающим по улицам и глазеющим на достопримечательности? Нет, не угадали. У розовощекой милашки из соседнего квартала? И снова мимо. В одной из школ кулачного боя, коих в Урсо не так уж и мало? Ужели в новомодной школе фехтования? Где ж ему еще бывать-то?

А в библиотеке, вот где.

Брешите! Да позвольте ж! Парень как парень, не какой-нибудь тщедушный писака, руки-ноги, зубы и те на месте. Как улыбнется — девки расцветают. И компанейский, опять же. Кто, по-вашему, растяпе Гардусу раков ловить помогал, под столы заглядывал? Не трактирщик ведь! А дуру Марыньку кто успокаивал, со стола снимал? Что такому делать-то в библиотеке?

Все-таки не верите. А зря. Вот откроют по осени Университет, и этот самый вышибала учиться пойдет. Придется трактирщику нового работничка искать! Говорите, не наливать больше? Да ну вас, право!

Тут стоит остановиться и немного рассказать о городской библиотеке, которая весьма ценилась среди книжного люда. Писари и ученые, путешественники и менестрели стекались в небольшой городок Урсо именно из-за его книгохранилища. Да что ученые, огромное здание вызывало уважение даже у тех, кто ни разу в жизни не брал в руки книг.

Каменная, в отличие от большинства окрестных домов библиотека больше походила на крепость или храм. Горожане охотно рассказывали легенду о князе, который первым начал собирать рукописи. Изрядным чудаком, говорят, был — нет, чтобы фамильное состояние просаживать в карты, напиваться в дым, волочиться за женщинами и стреляться на дуэлях. Никто бы слова поперек не сказал. Увы! Единственной страстью князя было чтение. Под конец жизни все свое немалое состояние он вложил в строительство библиотеки, остаток средств завещав на ее содержание. Библиотеку, словно породистого щенка в хорошие руки, князь подарил городу, снискав проклятия наследников аж до седьмого колена. Позже, да-да именно позже, хотя теперь стараются об этом не вспоминать, рядом с библиотекой вырос Университет — ученый люд, он, стало быть, поближе к книгам любит. И городок Урсо, доселе тихий и сонный, наполнился развеселой школярской братией.

Вот в этой-то библиотеке и проводил свободное время вышибала из трактира "Попугай и раки". Все оказалось совсем не так, как представлялось Яну. Думалось, найти упоминания о сказочном Городе и Белых Камнях будет легче легкого. Да только в Урсо никто слыхом не слыхивал не то, что о Камнях, о самой деревеньке, откуда Ян родом. Спрашивал поперву, отмахивались: какие камни, зачем тебе? Ешь от пуза? спишь в тепле? трактирщик за работу платит? — живи-веселись! Потом Ян спрашивать перестал. Лбом, упрямством, молодостью бился он в стену под названием "так не бывает". Временами казалось, еще чуть-чуть и дрогнет стена, не выдержав напора, временами казалось, что раньше сломается он сам.

А библиотека и вправду была хороша. На дальних полках отыскались занятные записи. Скажем, архитектор Клиний упоминал Град ста фонтанов, образы которого неизменно вдохновляли его на создание своих бессмертных творений: "... здесь перемешались люди и звери, рыбы и птицы, ангелы и химеры, чаши с цветами и вазы всевозможных размеров и форм". Известный военачальник Унь Зы писал в трактате "Искусство ведения войн": "...обращался я к стратегии завоевателей, которая неизменно позволяла выигрывать казавшиеся безнадежными сражения, а железная дисциплина их военных школ служила моей армии неизменным примером для подражания".

В рассказах путешественников и в песнях менестрелей встречались описания, напоминавшие отдельные места затонувшего Города, а некогда популярный лекарь Панацельсий настоятельно рекомендовал своим пациентам погрузиться в "... купель желаний на дивном острове, жар коей растопит застоявшуюся желчь, как известно, являющуюся основной причиной недугов". Впрочем, менестрели грешили излишней цветистостью речи, верно понять которую получалось не всегда, а путешественники, писавшие мемуары на стрости лет, сами не могли припомнить, где были виденные ими чудеса. Среди прочего, Ян читал трактаты по черной магии, толстенные и пыльные, от которых першило в горле и неминуемо хотелось чихать. Там было много всего, несомненно, важного и интересного, но искомого заклятия не описывалось. Причиной падения Города историки полагали извержение вулкана, священники — огонь с небес, гнев Божий, рухнувший на голову отродьям Сатаны и в миг единый отправивший их прямо в преисподнюю.

Не находя ответов, Ян стал захаживать в библиотеку все реже, поддаваясь очарованию разгульной жизни. Появились друзья-знакомцы: востроносый и чернявый Кетька напоминал соседа Баньку, а тот же Гардус-Градус оказался неплохим парнем, хотя и растяпой. Приятели вытянули мутный осадок с души, разболтав его вперемешку с солеными шуточками и пьянками-гулянками.

Что? Сказки сказывает? А-а-а, он как напьется, всегда сказки сказывает. Что? Послушать? Ну, тогда вина сказочнику! И друзьям сказочника тоже. Говорит, вино — дрянь? Ну, так он потомственный винодел, ему виднее. Другое найдется?

Вместе с друзьями Ян напивался в кабаках, попадал в Сыскной приказ за хулиганство и нарушение покоя мирных горожан, страдал от похмелья и напивался сызнова. Новые впечатления целиком захватили его, как и надеялся Йохан, отправляя сына в город. Но всего не предугадать: окажись воспоминания не столь ярки, они непременно потонули бы в хмельном угаре и прочих радостях школярской жизни. Будь иным сам Ян, и он позволил бы памяти уйти, сменившись веселой повседневностью. Вот только кабаки начали надоедать гораздо раньше, сыскари запомнили Яна в лицо, а сны, где он искал и не находил дорогу в Город, где звал и не мог докричаться Лоры-Лорелеи спьяну снились гораздо чаще, чем на трезвую голову. И Ян вернулся в библиотеку искать надежду между строк. Потому что не верить было всего-навсего глупостью.

Редко, но встречаются такие люди, которых язык не поворачивается назвать старыми: мысли их не разбегаются по сторонам, взгляд ясен и руки в узловатых переплетениях вен неожиданно тверды. Смотришь в лицо — и не замечаешь морщин за мальчишеской улыбкой. Смотришь в глаза — и видишь лишь непоблекшую с годами синеву. Есть в них все приметы старости, кроме нее самой. Мужчина этот сидел в библиотеке уже не первый день. Он легко снимал с полок увесистые тома, читал их, водя пальцем по страницам, делал выписки шуршащим пером, а порой, особо увлекшись, даже спорил с написанным. Он был высоким и крупным, с обильной — вполголовы — лысиной. Оставшиеся волосы сбились над ушами и трепетали, словно маленькие крылышки.

Взгляд незнакомца часто обращался к Яну. Тогда Ян приветливо кивал, а спустя какое-то время начал здороваться с книгочеем при случайных встречах в городе. Вот и сейчас Ян сидел в сквере неподалеку от библиотеки, когда мимо прошел новый приятель.

— Добрый вечер!

— Добрый, добрый. Не занято?

— Пожалуйста!

Ян сделал приглашающий жест, мужчина присел рядом, посмотрел пристально через очки, спадающие к кончику крупного носа. Пророкотал:

— Разрешите рекомендоваться: профессор Марк Виссен.

Ян представился в ответ.

— Вы извините мое любопытство, коли я поинтересуюсь родом ваших научных изысканий?

— Почему вы решили, будто я близок к науке?

— Книги, — махнул рукой профессор, — они говорят за вас. Унь Зы и Клиний, ну с первым-то просто, вояка он вояка и есть, а вот премного уважаемый архитектор, смею заметить-таки, ошибся. Он больше к заморским странам тяготел, а мне помстилось, что здесь, здесь искать надобно. Наверняка вы читали мой "Град на воде", помните: "Нет народа, в чьем фольклоре не было бы города на дне морском. Встающий из моря го­род является весьма распространенной темой мифов и легенд, он неизменно любим сказочниками и поэтами, каждый путешественник мечтает попасть туда. Толкователи снов полагают его нашей жаждой тайн, миром любопытства. Бывалые морские волки махают рукой — пустое, мираж. Но чем же является этот Город в действительности? Порожденным жаждой неведанного самообманом или генетической памятью?"

Яну была знакома процитированная книга. Впервые он прочитал ее здесь, в библиотеке. Описаний Города в ней не было, однако автор собрал огромное количество легенд и преданий из различных мест, так или иначе связанных с Городом под водой. Он рассматривал труды историков и церковников, сравнивал их, восполняя пробелы. И ему действительно удалось воссоздать ту легенду, которую рассказала Яну Лора. Яна не покидало впечатление, будто автор знает гораздо больше, чем написал в своей книге. Ему тогда страсть как захотелось встретиться с ним, расспросить про свой сон.

И вот профессор сидит рядом, а Ян врет в ответ.

— Увы, нет. Это всего лишь увлечение детства.

— Сильно вы увлеклись, однако. В наше время не то, что молодежь, ученые-то занимаются совсем другими проблемами. Самоходными механизмами, к примеру, или вот светом без огня. Вещи-то оно архинужные, не то, что история или, тем паче, мифология.

— Да, самоходные механизмы интересны, — вежливо согласился Ян.

— Но все-таки, почему город? — не отставал Марк.

Ян пожал плечами.

— Позвольте спросить, откуда вы родом?

— Из небольшой деревеньки у моря.

— Я много ездил, когда писал свою книгу. Как-то случаем занесло меня в одну деревеньку. Как вы и говорили, возле моря. Разговорился там с местными — под вино-то молодое беседа, что песня льется, — и рассказали они мне занятную историю. Будто бы есть у них место, откуда можно увидеть мираж. Я принялся им доказывать, что не может здесь быть миражей — климат не тот, ландшафтные условия неподходящие. Поспорили не на шутку. Разошлись. Один особо горячий был — пойдем, говорит, сведу, как раз полнолуние. И двинулись мы ночью мираж смотреть. А страшно было, как сейчас помню: из-под ног камни осыпаются, обрыв внизу, чихнуть лишний раз, и то остережешься.

Воистину самые знаковые поступки в жизни совершаем мы по глупости, когда дремлет разум, угадывая каким-то странным звериным чутьем ту единственную едва заметную тропку. Случись я тогда трезвым, ни за что бы не пошел. Я и так уже близок был назад повернуть, да гордость воспротивилась — казалось мне, проводник специально затеял городского умника напугать.

К берегу он меня вывел. Лунная дорожка лежит на воде, волны плещутся — красота! Проводник мой рядом тоже загляделся. Романтик, думаю — сколько раз видел, а все равно смотрит, как впервые. Долго мы так простояли: он ничего не говорит, и я молчу. Потом мне надоело ждать миража, я его за плечо трогаю — пошли обратно. А он и не слышит, все смотрит. И вдруг в воду пошел. Экий дурной, спьяну купаться надумал. Хоть одежду бы снял! "Погоди, — говорю, — сейчас ты потонешь, и кто меня обратно выведет?" Опять не слышит. Тут я разозлился, дернул его, закричал: "Стой же!". Он меня отпихнул. Я его сбил наземь, да силы не рассчитал — свалился он кулем, и лежит недвижим. Я пригляделся — вроде, дышит. Ближе к утру он опомнился. "Спасибо" — говорит. "За что спасибо?" — не понял я. "За то, что уйти мне не дал".

Вот тут и выяснилось, что он, оказывается не просто так стоял, а миражом любовался. Виделся ему город дивный в воде. Тянуло его туда, как младенца к матери тянет. И мне бы подумать, будто он меня дурачит — разве охота кому спор проиграть? — да только я поверил.

Я много думал потом, отчего так: он увидел, а я нет. Где между нами разница? Старожилов расспрашивал. Они, конечно, не сразу открылись. Но потом я и сам обратил внимание — мираж видели лишь люди, которые были родом из тех мест, чьи предки жили рядом с тем самым островом. Наверняка были смешанные браки, дети. Оно и верно, к чему пускать в Город посторонних.. А книга... хотите, подарю? И автограф оставлю памятный. Сменял бы, не глядя.

Ян играл в карты со Смертью. Смерть тасовала колоду, где у каждой карты было лицо Лоры-Лорелеи: вот она щурится на солнце, а вот откидывает волосы со лба — золотые, золотые! Ее взгляд — она будто в душу смотрит.

— Послушай, это нечестно. Я не знаю такой игры.

— Говорят, новичкам везет. Что ты поставишь?

— У меня ничего нет.

— Как же ты собираешь выиграть? Старый маг поставил на кон всю ненависть своей черной души, и она утянула остров на дно. Что можешь поставить ты?.. — Смерть призадумалась, совсем по-человечески склонила голову набок и прикусила губу. — Пойдешь со мной, если проиграешь?

— Пойду.

Ян проснулся. Нет, он просто открыл глаза, продолжая разговор наяву. Сердце плененной птицей билось в грудную клетку. Одного сердца слишком мало для такой любви, ее нужно делить надвое и дальше со всем миром.

— Что поставлю? Годами искать ее во снах, кричать имя ее до безумия, до хрипоты сорванного голоса, этого мало? Такая любовь потяжелее ненависти станет. Я отдал больше, чем имел, из моей души уже ничего не вытянуть.

Стала память сладким ядом,

Что отравой, не наградой,—

Рыбой, крабом, морским гадом,

Счастье быть с тобой рядом.

Все, окончен спор с судьбою,

Я вернулся быть с тобою.

— Вернулся. Устал, небось, с дороги. Смотрю, подрос. Возмужал. Эх, совсем как я в молодости. Да ты не стой в дверях-то, будто и не родной, иди, иди сюда. Да аккуратно ж!

Отчего вдруг стены родного дома кажутся тебе тесными, а потолки — низкими?

— А мать тебе невесту нашла — красавица, хозяйка. Женишься, значит, потом детишки пойдут, виноград растить помогут.

Виноград растить, это важно. Особенно, если растил его твой отец. И дед. И дедов дед. И каждую лозу ты знаешь по имени-отчеству, знаешь на какой луне поливать, на какой собирать, на какой сок давить. Годами запоминал, что за вино получается в засушливый год, что за вино — в дождливый.

— Да, отец, женюсь. Говоришь, красавица?

А понравилось бы тебе, отец, кабы мать просыпалась средь ночи, крича не твое имя? Ян старался не поднимать глаз. Стареет Йохан. Вон, дверь входная перекосилась, прежде не потерпел бы, сейчас и не замечает. Подправить бы.

— Ладно, завтра потолкуем, — угомонился Йохан. — Эй, мать, сообрази на стол, сын вернулся.

Ян наклонился, терпеливо подставил лицо под поцелуи. Ох, мама! Суетливая и неловкая от радости, Анна накрыла на стол, села рядом, глядя на сына, выбирая ему кусок пожирнее.

— А у меня лоза новая выросла, — пробасил отец. — Уж и не знаю, каким ветром занесло. Да пей, не бойся, чай, не отравишься! В городе такого вина и нет. Темное, густое, что твоя кровь.

Странный вкус — горечь со сладостью пополам. Вкус смелых надежд и запредельных желаний, терпкий, вязкий и пряный. То ли из детства, то ли со дна виденных когда-то снов. Его ни с чем не спутать, но и вспомнить тоже никак не получается. Прижилась-таки лоза, что перед отъездом он закопал в землю.

Этот вкус еще таял на нёбе, когда среди ночи Ян шел в сторону Белых Камней. Легко вспомнился путь, столько раз пройденный в детстве. Ни один камень не рискнул заступить ему дорогу. Так бывает иногда — ты делаешь что-то, зная наверняка, что получится, хотя никаких оснований для подобной уверенности нет. Но ты не можешь допустить даже мысли о том, что события станут развиваться по чужому велению. И спроси кто-нибудь мелкий и каверзный "а если?.." — ты уверенно отрежешь: "не будет если". Ты просто, очевидно это знаешь. И тогда миру ничего не остается, кроме как слониться перед подобной уверенностью.

Ян знал, не глядя на небо, что сегодня Город обязательно поднимется со дна. Он так много читал о нем, так часто грезил во сне и наяву, что насквозь проникся чувством странного с ним родства. Это только люди умеют врать, а кровь не соврет никогда. Город ждал его. Уже не восторженным гостем, закадычным приятелем сошел Ян с лунного моста на мокрые плиты набережной. Увидев нищего, развязал заранее припасенный кошель.

— Держи, отец!

Хлынул блестящий ливень, веселым звоном пугая тишину. Монеты заполнили котомку до краев, а потом пересыпались через края и потекли-покатились в стороны, застревая в щелях меж камней. Ян запрокинул голову и рассмеялся — так смеются сумасшедшие или люди, которым совсем нечего терять. Но эта выходка не поколебала безмятежности нищего.

За воротами ничего не изменилось. На своих местах были виноград и витражи, также холодили пальцы решетки оград. В тени, где виноград разросся особо пышно, стоял запах раздавленных ягод. Били ввысь фонтаны, орошая лицо мелкими брызгами. Прохожие с жадностью вглядывались в ночные узоры созвездий, чтобы унести их с собой на дно морское. Легкие облака бежали по небу.

Как в сотни раз виденных им снах, Ян бродил по пустынным улицам. Он успеет. В этот раз успеет непременно, пока вино еще горячит кровь. Не уставая, дивился Ян великолепию увиденного. Странным, наверное, было счесть этот Город лучшим, не зная остальных, но разве для того, чтобы что-то любить, непременно нужно перебрать тысячу подобий? Все необыкновенно обострившиеся чувства свои Ян раскрывал навстречу Городу: он жадно пропускал через себя запахи и звуки, ловил прохладу на коже и лунный свет, струившейся здесь по-особому. Вдыхал, наполняя грудь целиком, без остатка. Он словно бы сам становился Городом, словно пытался вместить его в чашу раскинутых ладоней. Всю любовь свою, все коленопреклонение выплескивал он навстречу в немом восторге.

Порыв ветра смел с улицы сухие листья и понес их прочь. Совсем рядом хлопнул ставень. Воздух потяжелел и сгустился — затерялась свежесть фонтанов, усилился металлический привкус винограда. С моря шла гроза. Город вокруг оглох и ослеп. Пугливой кошкой жался Город к ногам Яна.

Ян всматривался в лица прохожих, надеясь отыскать то самое лицо.

Можно ли сказать, что он узнал ее походку, если ни разу он не ходил за ней следом? Можно ли сказать, что он вспомнил платье ее или цвет волос, когда видел их лишь однажды?

Можно ли сказать, что она услышала шаги его или почувствовала не себе его взгляд?

Он позвал ее?

Или она обернулась сама?

Бывают моменты, которые нельзя описать словами. Мыслей нет. Думать нечего. Остаются одни лишь чувства. И слова потому совсем не нужны. Сухость в горле. Ладоней дрожь. Дождь утоляет жажду. Когда долго чего-то ждешь, остаются лишь жажда и дождь, остальное уже неважно.

Ян не вспомнил о старике-отце и виноградниках, о покосившихся дверях и данном давным-давно обещании вернуться, а Лора ни на минуту не подумала о любви и клятвах, и о несчастных рыбаках, превратившихся в рыб. Никто из них не допустил даже мысли о том, прилично ли это, взахлеб целоваться с незнакомым тебе человеком посреди улицы, на глазах у прохожих.

Да и прохожие, честно говоря, по старой своей привычке не обращали на них внимания. Отгремела и ушла, никого не напугав, гроза. Что какая-то гроза тому, кто большую часть жизни провел под водой? Небо на востоке стремительно розовело: сплавляя воедино любовь и ненависть, надежду и отчаяние, веру и богохульства, впервые за последние три с лишним сотни лет над Городом восходило солнце. И все горожане — не так уж и много их осталось, и бывшие их рабы — а тех было и того меньше, и нищий у ворот в обнимку с неопрятным стариком, проклявшим целый остров и себя заодно, стояли и безотрывно смотрели вверх. И солоноватые капли дождя все медлили высыхать на обращенных к небу лицах.

19