New York, New York...

...Make me feel good right now

Like everything does in this town

Lines of snow and popping corks

Money, drugs in old New York

New York, New York

Does it feel right

Does it taste like

New York, New York

Does it burn like

Are the stars light

Do you know my name

Do you even care

Do you love when I take you up there...

Моби

* * *

Не так давно я стал понимать, что если стараться чувствовать и совершать поступки согласно своей природе, а не вразрез ей, то жизнь может вплотную приблизиться к идеалу.

Все дело в том, что во многих из нас долгие годы живут остатки человеческого, за которые мы порой отчаянно хватаемся. Возможно, избавься я от них раньше, не пришлось бы идти почти сто лет к пониманию очевидного...

Не так давно я окончательно перестал верить в совпадения.

* * *

Я слышу его задолго до того, как он меня зовет. А когда вижу, зрелище еще то.

Он держит девчонку, опутав руками и не давая даже дернуться. Она вырывается — не кричит, а целенаправленно пытается избавиться от неугодных "объятий", при этом недовольно сопя, и не от страха, а скорее от злости. Бесполезно — я прекрасно знаю, что из его рук хрен вырвешься, цепкий как черт-те что. И сильный. Куда сильнее меня в его возрасте.

Он вообще очень быстро учится, хватает на лету. Еще лет двадцать — и даст мне фору, отвечаю.

— Зак, смотри, что у меня есть!

— Пусти, сволочь! — шипит девица и, изловчившись, сильно бьет его ногой. Ноль эмоций, конечно, только сильнее сжались руки. Так себя вести в шаге от смерти может или дура, или... очень отважная.

Она поднимает на меня сердитое перекошенное личико, и тут я ее узнаю. Моментально. Не надо и в глаза заглядывать.

Я не узнал ее раньше только потому, что изменился ее запах.

— Лайнус, твою мать, сейчас же отпусти ее.

— Но... — начинает он, но я перебиваю:

— Без "но", бегом убери от нее руки, я сказал! И запомни это лицо, чтобы больше такого не повторилось.

Слишком резко, слишком жестко — понимаю, хотя и с опозданием. Лайнус шмыгает носом — неискоренимая человеческая привычка, и медленно опускает голову, а когда смотрит снова, его лицо уже абсолютно спокойно. Ох, знаю я этот взгляд... ладно, потом. Это потом, разберусь позже. Он расцепляет руки — девчонка раздраженно отпихивает его от себя, — и отступает в темноту. Еще несколько секунд видны его горящие глаза, но скоро и гаснут они.

Я смотрю на нее, а она — на меня.

— Доброй ночи, — говорю наконец. — Ну что, все еще ищешь тихое место?

Проходит секунда, прежде чем она медленно подносит к губам кончики пальцев.

— Это... ведь ты, да?.. Я тебя помню!

Еще бы. С того времени она изменилась куда больше.

* * *

Иногда я думаю, почему людям отведено так мало времени, чтобы познать себя? То ли они устроены проще, то ли мы просто тупее... Не знаю. Знаю только, что начал потихоньку избавляться от груза ненужных мыслей и эмоций, наверное, когда случайно встретил Демона на Таймс-сквер, Нью-Йорк (Эмпайр Стейт, USA), лет через шесть после нашей последней встречи в Бостоне. С цифрами у меня часто нелады, а так хорошо запомнилось только потому, что моя сестра и ее возлюбленный недавно отмечали три года совместной жизни.

Чуть позже меня ожидала еще одна встреча, о которой я и помыслить не мог, что означало одно — совпадений не бывает. Бывают подарки, приятные и не очень.

Я это давно подозревал, но окончательно уверовал много позже, когда Лайнус рассказал мне одну забавную историю. Оказывается, его отец в школе тоже был влюблен в златовласую красотку по имени Эстелла и тоже жутко мучился... и страдания его тоже не продлились долго милостью какого-то маньяка, убивавшего блондинок в старших классах... А я лежал и тихонько охреневал — наверное, у меня карма такая спасать мужскую часть его семейства от Эстелл... Я не стал рассказывать ему про бедную дурочку Амбер Шарп и ее невинный каприз, но лишний раз утвердился во мнении, что для случайности это как-то все же чересчур.

Мой город — одушевленное существо, его можно ненавидеть, но нельзя не любить. Город-без-хозяина... Крышесносный беспредел и потрясающий порядок, здесь всем можно убивать всех, но ни одна из сторон не разжигает умышленных войн. Если у меня есть душа, то я обожаю Нью-Йорк ею всей. Я обожаю наши ровные улицы и кривые дома, вид на Нижний Манхэттен с Бруклинского моста, я без ума от крыши Крайслер-билдинг и просто тащусь от Таймс-сквер... Второе мое любимое место, если хочешь потеряться. Вот на ней я с Демоном и столкнулся — банально, у витрины, как в романтическом кино.

Воистину Нью-Йорк отвечает мне взаимностью.

На самом деле я решил больше от него не бегать, хотя с ходу чуть об этом не забыл. Старые инстинкты. Однако что-то в нем заставило меня притормозить и буквально самому напроситься на выпивку — возможно, то, что Демон и не настаивал, как бывало в наши предыдущие встречи. Словно он рад меня видеть — но будет не особо против, если я сейчас просто поздороваюсь и пройду мимо... От него веяло чем-то смутно знакомым, мне понадобилось время, чтобы вспомнить, — те самые сигареты, что он дал мне тогда в Бостоне, шесть лет назад. Для релакса. Мы не пошли в бар, а поднялись в номер отеля, где он остановился, — эти замечательные демократичные отели высоких марок, где теперь есть комнаты с глухими ставнями на окнах.

Я не задавал вопросов, только спросил:

— Как дела?

— Лучше не бывает, — ответил Демон и сделал глубокую затяжку, так, что пеплом осыпалось полсигареты. Тогда я спросил:

— Как твой мальчик?

А он ответил:

— Как в сказке.

И на этом все.

Обычно ему всегда было что рассказать, но в этот раз он был странно молчалив, зато мой рот просто не закрывался. Опустошая бар, я говорил и говорил, о том, что со мной происходило в разное время, то, что раньше рассказать не было ни желания, ни подходящих обстоятельств. Я рассказал про многое, чем развлекался все эти годы, про Беати и Без Имени, про то, как мы с двумя гастролерами из Флориды устроили кровавый ритуал посвящения нашим поклонничкам на Лонг-Айленд... С каким удовольствием отрывали каждую тупую готскую башку... Про резню в Сохо, в которой я поучаствовал случайно, но плодотворно. Про Амбер и ее блондинистых конкуренток. И еще про многое. Я рассказывал, а Демон только слушал и курил. Даже не пил почти. Потом, когда я наконец заткнулся, мы долго целовались на постели, он был ласковым, как всегда, но при этом отстраненным, будто думал совсем не обо мне. И в какой-то момент я сказал: "Давай просто полежим?" А он прижал меня к себе и, кажется, был за это благодарен.

Когда вечером я проснулся, его уже не было, комната пропахла сладким дымом, а там, где он меня целовал, осталась позолота. Не знаю, было ли у него такое настроение или случилось что, но уверен — он все равно не стал бы со мной делиться. Это я точно от него унаследовал... держать хребет во что бы то ни стало, и порой себе во вред.

А еще я почувствовал, что наша связь стала помалу ослабевать. Пока один из нас жив, ей не прерваться, но она уже далеко не так сильна, как раньше. Связь всегда слабеет после расставания, и когда детеныш больше не нуждается в опеке... теперь я это знаю и уверен, что сам питал ее силой все эти десятилетия... Скорее всего, дело в том, что я был человеком те три недели, что провел с ним. И после его отъезда мое отношение к нему не изменилось, хотя кардинально изменился я сам. Не мучь я себя, как истеричная школьница-фанатка, смог бы осмыслить природу нашей связи раньше и стал бы свободным очень и очень давно.

У меня все еще сердце прыгает к горлу и внутри все заливает, будто кипящей кровью, когда я его вижу, но, по крайней мере, разлука — уже не агония. Сейчас у меня есть свой детеныш, и я все понимаю лучше, но тогда это была просто хорошая новость.

Это подняло мне настроение, и я отправился в место, находившееся на верхушке топ-листа моих любимых точек Нью-Йорка, а именно — Сентрал-парк. Не знаю, как днем, а после заката там просто бесподобно, можно блуждать до самого рассвета, как в настоящем лесу. Солнце только-только село, и людей еще хватало, поэтому я углубился в заросли Консерватори, пока не наткнулся на нее.

Девочка лет пяти-шести сидела на скамейке под фонарем в полном одиночестве. Увидев меня, она не только не испугалась, но напротив — стала изучать меня с интересом юного скаута.

Дети, если честно, меня немного пугают. Маленькие говорящие люди... Но не ем я их по другим соображениям — у них очень специфический запах, который исчезает после пубертатного, или как его там, периода. В общем, блюдо на любителя.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я тихо.

— Я убежала от Вилли, — ответила та охотно. — Она все время болтает и болтает, а мне хочется подумать.

Подумать, вот как? Я здесь тоже за этим... Она была смуглой, явно экзотических кровей, с жесткими волосами, заплетенными в косички и собранными в хвост. Мне вдруг стало смутно... как-то, не знаю, и я спросил:

— Как тебя зовут?

А она ответила:

— Фрэнси Энн Лот.

Нью-Йорк, Нью-Йорк... снова подарок, да так скоро? Но все это потому, что ты любишь меня так же, как и я тебя.

Удовлетворив внезапную потребность сесть, я поинтересовался:

— Тебя, наверное, ищут?

— Конечно, — ответила она серьезно. — И найдут. Но Вилли все равно не скажет папе, что я убежала, он ведь будет ругать нас обеих. А пока меня ищут, я тут спокойно посижу и подумаю.

— И о чем же?

— Секрет!

Случайность порой — наш поводырь, и игнорировать знаки означает оставаться слепым. Это был мой шанс — может быть, последний.

— Значит, ты умеешь хранить секреты, Фрэнси Энн Лот? А мой сохранишь?

Она улыбнулась — очень знакомой улыбкой.

— Рот на замок. Ты расскажешь мне секрет?

— Лучше. Я тебе его отдам, будешь за ним присматривать?

Я полез в карман и достал то, что носил там вот уже больше десяти лет — часто касаясь, пробегая пальцами по изгибам, но избегая смотреть.

— Что это?

— Анк. Египетский крест, символ вечной жизни... Когда-то он принадлежал твоему отцу.

Фрэнси осторожно поднесла ладошку к лицу, рассматривая.

— А-н-к. Папа подарил тебе его?

— Не совсем. Скорее он его потерял, когда был у меня... в гостях.

Наверное, я тогда надорвал-таки веревочку... в жизни не забуду выражение его лица, когда он на меня упал.

— Это и есть твой секрет?

— Я не показывал его никому, даже сестре, так что это самый настоящий секрет.

— Я тоже не покажу его сестре, если хочешь, — она решительно сжала кулак и опустила в карман джинсового комбинезона. — А папе можно?

— Ну какая ж это тогда будет тайна?

— Хорошо, — согласилась Фрэнси. — А почему ты не носил его на шее?

— Слишком тяжелый.

— И вовсе нет, — пожала она плечами. — А мне почему отдаешь?

— По той же причине...

Она снова улыбнулась, будто и впрямь что-то поняла.

— И теперь тебе легче?

— Значительно, — пробормотал я, а потом сказал громче: — Ты задаешь много вопросов, Фрэнси Энн Лот. Пожалуй, я найду другое тихое место, чтобы подумать.

— Кира подарила мне шкатулку! — крикнула она мне вслед. — Я положу твой а-н-к в шкатулку и запру на ключ, ладно?

— Ладно.

Уже удаляясь вглубь парка, я еще видел, как она машет мне рукой на прощанье. И стоял там, пока не прибежала какая-то бритая наголо женщина-азиатка, которая схватила ее на руки и завопила так, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

* * *

Если Таймс-сквер — второе мое любимое место, чтобы потеряться, то Сентрал-парк — первое. Однако здесь далеко не всегда скучно по ночам. Не так давно мы с Лайнусом оказались в центре настоящего сафари на Овечьем лугу благодаря нескольким серьезным ребятам с пушками, оказавшимся не в том месте и не тогда, когда надо... Может, кто из них и выжил — не проверял, но вряд ли. Помню, мы поймали по несколько пуль и забрызгали кровью всю ванную, пока доставали их друг из друга... и без удержу хохотали, вспоминая, хотя от боли текли слезы, и у них был вкус адреналина и не-смерти как синонима жизни...

Эта ночь в Сентрал-парк ничем не отличается от ночи больше чем десятилетней давности, за исключением того, что Фрэнси Энн Лот из шестилетки превратилась в девушку с обложки с длинными ногами и пластикой мангусты. Такое сходство... ну разве что кроме глаз.

— У тебя красивые глаза.

Она хмыкает, продолжая настороженно разглядывать меня.

— Папа это тоже всегда говорит.

— А что именно он говорит?

— Что с такими глазами украсть сердце ничего не стоит. — Наконец что-то похожее на улыбку, то самое движение губами, которое трудно забыть. — Ты тоже так думаешь?

— Я это знаю...

— Между прочим, твоя тайна все еще в сохранности.

Без лишних слов Фрэнси достает из выреза майки цепочку и показывает висящий на ней ключ.

— Ты прекрасно справляешься.

И неожиданно она улыбается, уже открыто, будто это бог весть какой комплимент.

— Хочешь, чтобы я вернула а-н-к?

— Нет, — поспешно качаю головой, — не хочу. Храни его и дальше.

Тогда Фрэнси снимает цепочку с шеи и кладет мне на ладонь.

— Так будет правильно.

Некоторое время мы идем в молчании, она прерывает его первой:

— Ты был его пациентом?

— С чего ты взяла?

— С того... что ты вряд ли мог быть его другом.

— Я этого никогда и не говорил.

Фрэнси снова замолкает, пока я наконец не спрашиваю:

— Неужели совсем не любопытно?

— Немного, но... Что бы ни было — это его дела и твои.

Я смотрю на ее красивый профиль, позолоченный отсветом фонарей, и впервые мне хочется стать человеком хоть на миг. Чтобы увидеть ее глазами смертного, который может пригласить на ланч и встретить с ней рассвет.

— Он может тобой гордиться...

— Надеюсь, так и есть, — отвечает она просто.

Я провожаю ее до более-менее людного места. Неплохо бы посоветовать ей не шататься здесь, когда стемнеет... но, думаю, это бесполезно.

На прощание она делает жест, будто хочет послать воздушный поцелуй. Но в результате просто машет мне рукой — совсем как тогда, в детстве.

Исчезнув в зарослях, неспешно иду до самого водоема, бездумно напевая: "...sadamerareta namida wo hitomi no oku tojite mo... аnata wo mabuta ga oboeteruno..." — навязчивая песенка из "Василиска", одного из любимых аниме Лайнуса. Кажется, это значит "несмотря на слезы, застывшие в глазах, призрак твой не покидает памяти", пардон за мой японский. Как многие прирожденные убийцы, он бывает до жути сентиментален.

Всю дорогу меня преследуют едва слышные шуршащие шаги во тьме, невесомые, словно движение самой тени. У берега секунду смотрю на ключ, а потом забрасываю его подальше, почти наслаждаясь звуком, с которым он коснулся воды.

Потом сажусь на первую попавшуюся лавочку и закуриваю.

— Лайнус, — говорю наконец негромко.

Молчание, позади замер самый тихий шелест листьев и травы.

— Не прячься.

Он делает едва слышный шаг вперед и снова застывает прямо у меня за спиной.

— И не сердись. Ты же знаешь — я люблю только тебя и ни на кого не променяю.

Проходит несколько секунд, прежде чем руки обхватывают за шею, щека прижимается к щеке.

— Правда? Любишь меня?..

— Конечно, правда, — отвечаю, вынимая изо рта сигарету. — Не любил бы — давно свернул бы на хрен шею...

Разумеется, это не ложь — конкретно на сегодня, а смотреть в будущее не в моих правилах, да и не в его. Я целую его в локтевой сгиб — там, где остался шрам от давнего знака моего внимания... И вспоминаю, как у нас было впервые, много позже рождественской ночи, его острое желание и почти пугающую готовность отдаваться. И как я не сдержался и был жёсток, а он молча плакал, но не просил остановиться. И как не скоро после этого перестало дрожать прижатое ко мне тело, даже во сне.

— Иди поближе.

Лайнус садится на лавочку со своей стороны, не размыкая рук. Только прикуривает от моей сигареты и снова кладет подбородок мне на плечо.

— От тебя пахнет живой кровью. Кто-то заплатил за твое плохое настроение?

— Скорее за твое хорошее, — фыркает он. — Не беспокойся, я был осторожен.

Да... рациональный и осторожный, семь-раз-отмерь-Лайнус остался в прошлом, теперь таковым все чаще приходится бывать мне. Он вообще очень легко убивает — дважды пролив кровь еще при жизни, мой мальчик вряд ли и тогда сильно мучился совестью. Я отчего-то думал, что с ним будет больше проблем.

Проблем... Я вдруг снова вспоминаю — тот момент откровения, когда менялся Лайнус, и тот непрекращающийся кошмар... Как мне запомнилось по собственному опыту, первый день проходил почти без перемен, не считая настроения будто под экстази, а тошнило меня только на второй день, и то часа три, не больше. Если не смотреть, что из тебя выходит, то ничего ужасного. С Лайнусом все происходило гораздо быстрее, уже к концу первой ночи он не вылезал из ванной больше чем на пять минут, а потом и совсем перестал выходить. Он пил воду и его рвало и рвало, бесконечно, жутко, у него глаза впали, а кожа стала как у Лоры Палмер в целлофановом мешке. Не знаю, кто тогда был напуган сильнее ... По логике, можно было позвонить собственному прайму, но мне это даже в голову не пришло. Я позвонил Саэмону. Он выслушал, а потом сказал:

— Наверное, поздно спрашивать, хорошо ли вы подумали?

И вот тут от страха, злости и бессилия я чуть не разревелся, честное слово.

Саэмон сказал, что такое редко, но случается... и подобное было с какой-то его подругой Пенни... до меня только потом дошло, что он имел в виду Мастера Иллинойса и Пенсильвании. Это должно было обнадежить — если бы я хоть что-то на тот момент соображал. Он посоветовал поить теплой водой с солью, побольше, пока не закончится тошнота. Только она все не заканчивалась.

К концу третьего бессонного дня я запирался в комнате и наматывал мили из угла в угол, борясь с желанием прикончить его и разом наши мучения... а потом все вроде немного притихло, и я вышел. Лайнус был на кухне, и от того, что он делал, у меня кровь в жилах свернулась. Он пил. СОК ИЗ ПАКЕТА. Тот самый, который покупал, пока еще был жив. Может, просто сам себя не помнил после такого шока, но мне на тот момент было пох... Я выбил пакет из его рук, а потом от души врезал по лицу пару раз и затолкал назад в ванную. Там его снова начало выворачивать — и немудрено — а я сел на пол прямо в прихожей и так сидел, закрыв уши руками и раскачиваясь, как полный псих.

Где-то через полчаса я так глубоко погрузился в этот транс, маслянистый и непроницаемо-черный, словно нефтяное озеро "Города грехов", что едва осознал — в ванной наступила тишина. Потом звук льющейся воды, а еще чуть позже — шаги за спиной.

Лайнус выглядел уже немного лучше, хотя стоял, покачиваясь, будто вот-вот упадет.

— Прости меня, пожалуйста, — прошелестел он еле слышно, почти по слогам, — не знаю, что на меня нашло...

Его светлые волосы намокли, вокруг глаз и рта синева, на щеке — еще след моей пощечины. А сами глаза были прозрачными и такими несчастными, что на меня лавиной накатила бесконтрольная жалость. И нежность. И стыдно стало ну просто оглушающе... Он все-таки не удержался на ногах, я поймал его и опустил на пол, прижимая к себе, укачивая, целуя куда придется и ощущая при этом столько счастья, что можно было осчастливить три четверти Манхэттена, и еще бы хватило на Гарлем.

Чувство прайма... Чувство связи. Теперь я точно знаю, что невозможно представить его в теории, надо через это пройти. Впервые оно приоткрылось мне даже не в Бостоне, а, наверное, когда мы с Демоном засыпали в обнимку на кровати гостиничного номера — но с другой стороны, именно как прайм, я могу оценить это только сейчас. Ты дорожишь кем-то, бесконечно, хотя при этом совсем не чувствуешь ответственности. Не изводишься, когда он не является домой с рассветом, и не боишься постоянно, не терзаешься мыслями, что с ним что-то случится... или уже случилось.

И точно знаешь, что переживешь разлуку без потерь, пусть даже и смерть. А он переживет твою.

Идеально. Охренительно. Это не значит, что Лайнус мне безразличен — совсем наоборот, я подпустил его к себе не то что близко, а вплотную. Просто у меня никогда не было ничего своего, но Лайнус будет принадлежать мне, даже если уйдет, как рано или поздно уходят все дети.

На самом деле он уже несколько лет как во мне не нуждается — не знаю, почему не уходит. Может, ему некуда податься. А может, действительно любит меня — или так думает. Мне с ним весело — даже веселее, чем было с Беати, ведь больше я ни с кем не жил дольше года. Мне с ним удобно — он делает все, что я скажу. И ненапряжно, хотя у него тоже тараканов хватает, не без того. А может, я действительно люблю его — или так думаю.

Я гребаный эгоист, да. И потому это — мое.

А у других — другое...

— Ну, и кто она? — спрашивает Лайнус, касаясь уха теплым дыханием. Его тело после кормежки все теплое, совсем живое — у меня уже так не получается.

— Дочь.

Он снова шмыгает носом, но не переспрашивает, хотя звучит это как-то двусмысленно. Умница мой. Когда-нибудь, может, и расскажу.

А может, и нет. В конце концов, ключ навеки сгинул на дне озера.

Думаю, Нью-Йорк подарил мне все, что хотел. И он достаточно хорошо меня понимает, чтобы снова стать городом незнакомцев.

Хотя бы на какое-то время.

* * *

энд