|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Деточка, кого ты больше любишь — маму или папу?
— А не пошли бы вы...
Какой вопрос, такой и ответ
Несравненному Рэю Брэдбери посвящается
Все началось с телефонного счета, который принесли вчера. Хотя если подумать, то все началось еще раньше — когда мы поспорили с Эмили насчет завтрака. А на самом деле еще раньше — когда умерла моя жена.
В общем, я столкнулся с некоторыми трудностями в тех областях ведения хозяйства, которых раньше не касался. Например, мне не приходилось готовить завтрак ни себе, ни Тиму с Эмили, поэтому мысль об этом застревала где-то на уровне "завтрак просто появляется сам по себе". Но это было не так, его ведь готовила Терри, а теперь эта обязанность, как и миллион других, легла на меня. И я справлялся как мог.
Только утром Эмили вдруг закапризничала.
— Я не хочу манговый йогурт, — заявила она, — я хочу банановый.
— Бананового нет, дорогая. — В это время я переворачивал яичницу для Тима. В прошлые разы я ее стабильно пережаривал, хотя он несколько раз напомнил, что любит едва прижаренную. Не говоря ни слова, Тим съедал ее, скорбно глядя на меня, и мне становилось чертовски паршиво. Его взгляд был очень красноречив, но то, что не сказано двенадцатилетним мальчиком, всегда скажет шестилетняя девочка.
— Мама всегда давала мне банан в понедельник! Сейчас понедельник! Нельзя есть манго в понедельник! Манго — во вторник!
Эмили указала пальцем на стену, где висел календарь, который они с Терри сделали несколько месяцев назад. В свободные клеточки можно было вставлять изображения фруктов на каждый день недели — только так Терри смогла победить нежелание Эмили завтракать. И что хуже всего, на сегодняшней клетке действительно был нарисован банан.
— Пап...
Тим вздохнул — я снова чуть не зазевался и едва успел снять яичницу, прежде чем ее края не подгорели.
— Прости, милая, — попытался я все уладить, — думаю, мама была бы не против бананового. Она любила бананы и хотела бы, чтобы ты его съела.
— А мы можем у нее спросить, — выпалила вдруг Эмили. — Наверняка она скажет, что манго — во вторник!
Ну вот.
— Эмили... — Я взглянул на Тима, но он только снова шумно вздохнул и продолжил есть. — Мы же говорили об этом, помнишь? Мамы больше с нами нет.
— Но это не значит, что у нее нельзя спросить! — настаивала Эмили.
— Доча, ты помнишь, о чем мы говорили? Мама умерла.
— Не умерла, — бросил Тим, пережевывая яичницу и не поднимая глаз от тарелки. — Она просто стала вам...
— Тим, — прервал я его, — мы все знаем, чем она стала. Но разве это не значит, что она умерла?
— Ну... да, — неожиданно легко согласился он. — Ладно. Но маму же не закопали в землю, как сестру Сэнди Робертса. Которую машина сбила. Значит, она не совсем умерла. Раз она может...
Он бросил быстрый взгляд на Эмили и замолчал.
— Что?
— Ничего. Я опаздываю. Пока, пап.
Тим схватил рюкзак и помчался к автобусу, который уже поднимал пыль у забора. Повернувшись к Эмили, я обнаружил, что она уже доедает йогурт.
— Вот и умница.
— И все равно манго — во вторник...
* * *
Когда я увидел телефонные счета, то сразу даже не сообразил. А потом мне стало дурно.
Первый (и пока единственный) разговор с детьми после смерти Терри прошел на удивление бескровно. На беду, Тим был в курсе и, видимо, постарался просветить Эмили без моего ведома. Но как бы он это ни преподал, дочка приняла все мои неуклюжие объяснения насчет смерти и души на небесах более-менее нормально. Даже почти не плакала. Прошло уже несколько месяцев, и я посмел надеяться, что все будет хорошо.
И вот теперь — это.
Я не знаю, почему это произошло с нами. Просто однажды Терри приехала домой после захода солнца, и ее убили. В пяти метрах от двери. Я всегда выходил ее встречать, а тогда не вышел. Когда я выскочил на крик, она лежала на бетонной подъездной дорожке, зажимая руками рану на шее и не в силах пошевелиться от ужаса и боли. Я быстро внес ее в дом, мы смыли кровь, и оказалось, что рана не так ужасна, как могла быть. Просто укус, от этого не умирают. Доктор сделал ей укол пенициллина, наложил повязку и сказал, что завтра Терри уже сможет совершить утреннюю пробежку.
Только она не смогла. Пролежала в спальне весь день, жалуясь на головную боль, а я носил ей свежевыжатый сок и рассказывал анекдоты. Следующий день Терри провела в обнимку с унитазом, только и делала, что пила воду из-под крана, а потом ее рвало. Утром она жутко закричала на меня, когда я попытался раздвинуть шторы, и велела убираться, потом долго извинялась. И пила воду — литрами. Дети не отходили от нее ни на шаг.
Я не знал, что делать, и позвонил в одну контору, специализирующуюся на подобных вещах.
— Очень жаль, сэр, — сказали мне, — весьма странный случай... вероятно, она ранила того, кто на нее напал, и заразилась его кровью... хотя это уже неважно. Надеюсь, мне не нужно напоминать про ваш долг?
— Нет...
— Вы можете сделать это сами, пока никто не пострадал, или же воспользуйтесь услугами нашего агентства. Мы понимаем, как вам тяжело. Оставите заявку?
Я повесил трубку. Этого не должно было произойти, так не бывает. От одного укуса — так не бывает. Но это случилось — и почему-то с нами.
А когда я вернулся домой, ее не было. Исчезли и многие ее вещи, Терри ушла, даже не оставив записку. И в глубине души я был рад, — рад, что мне не пришлось отрубать голову собственной любимой жене в нашей спальне, где были зачаты наши дети, и где каждая вещь носило отпечаток нашего счастья.
Тогда я упаковал ее одежду, все, что она забыла, все, что о ней напоминало, и выставил на порог за задней дверью. А потом поговорил с детьми.
К утру все исчезло.
...После ужина я усадил детей на диван и сказал:
— Сегодня пришел странный телефонный счет. Кто-нибудь хочет что-то сказать?
Тим пожал плечами с деланным безразличием.
— А чего тут объяснять? Это Эмили наболтала.
— Эмили.
Она смотрела на меня так, будто я пытался накормить ее манговым йогуртом, да еще и в среду.
— Я говорила с мамочкой, — произнесла она просто, и они с Тимом переглянулись. Я почувствовал, что задыхаюсь, и расстегнул пуговицу на рубашке, хотя она совсем не мешала.
— Тим, ты знал?
— Я? Да... Но ты не беспокойся, почти все звонки были за ее счет. И я недолго, это Эмили вон по полчаса...
— Тим!
Он вздрогнул.
— Тебе же не пять лет, Тим. Сколько можно повторять — это... существо не ваша мама!! Оно только притворяется ею, а на самом деле только и думает о том, чтобы вас сожрать!
— Выпить кровь, — мрачно поправил меня Тим.
— Спасибо за комментарий, сын, это все меняет! — В ту же секунду до меня дошло, что сарказм тут не помощник, и я сменил тон. — Запомните, вы не должны приближаться к ней, подходить к ней! Ваша мама умерла, а это существо хочет только одного — добраться до вас! Я не могу потерять еще и вас, как вы этого не поймете!
— Это — мама, — повторила Эмили с мстительным упрямством. — Она по телефону пела мне песенку про фрукты!
— Я знаю, дорогая, что вы с мамой любили эту песенку. Но не позволяй запутать себя, пожалуйста, помни, о чем мы говорили.
Тим сосредоточенно рассматривал свои ногти.
— Сынок, ваша ма... это существо приходило сюда?
Он мотнул головой, мол, нет.
— Правда?
— Угу.
— Пообещай, что никогда ее не впустишь, если меня не будет. Обещаешь?
— Ладно, что я, не в курсе, что ли... Я все знаю про вам...
— Не произноси при мне этого слова! — почти крикнул я, и у Эмили задрожали губы. Это было так похоже на Терри, Господи, каждый день я прохожу через эту пытку — видеть перед собой копию Терри... — Прости, милая, прости, папа больше не будет. Пойдем, я уложу тебя и спою песенку про фрукты.
Когда Эмили наконец уснула — певец я был неважный, — я зашел к Тиму. Он не спал и рассматривал комиксы, в которых, в отличие от реального мира, добро всегда побеждало зло.
— Тимми, прости, что сорвался. Нам всем сейчас тяжело.
— А думаешь, ей легко?
Опять двадцать пять. Я сел на кровать рядом с ним.
— Она теперь чужая, она не человек. Поверь, все ее мелкие мысли о том, как причинить нам вред.
Тим помолчал, потом сказал:
— По телефону мама плакала. И говорила, что скучает.
— Вот видишь! Это все уловки, только чтобы подобраться к нам. Мы с тобой должны думать друг о друге, думать об Эмили. А Терри... то есть это существо... Не забывай, кто оно на самом деле. Оно убьет нас всех не задумываясь, если представится случай!
— Пап.
Тим сложил журналы аккуратной стопочкой.
— Если кто-то лает как собака и выглядит как собака, разве это не собака?
— Что ты хочешь сказать?
В общем, я прекрасно знал, что он хотел сказать.
— Она выглядит как мама и говорит как мама. И любит нас как мама. Тогда почему это не она?
"Потому что ваша мама не пряталась от солнца в подвале и не нападала на людей, чтобы разорвать им горло и напиться крови, — хотел ответить я. — Потому что Терри умерла там, на бетонной дорожке, а эта мерзкая тварь в ее теле только мучает нас. Потому что так написано во всех книгах". Но, конечно, я не сделал этого.
— Ты только помни, Тим, что такое же существо, как это, убило твою маму. Из-за него мы теперь одни. Только об этом помни.
Тим кивнул, потянувшись к ночнику — и я не имел понятия, что творится у него в голове. В его возрасте я был неуправляемым. Хорошо, что мы с Терри воспитали его послушным...
* * *
Я не знал, когда это произойдет, но точно знал — этого не миновать. Возможно, сегодня вечером. Поэтому, когда Тим и Эмили благополучно разбежались по кроватям, я вышел к задней двери дома — полностью стеклянной, открывающей такой уютный и знакомый вид. На этих ступеньках мы с Терри сидели, когда только купили дом, — с бутылкой белого вина, тремя видами сыра на блюдечках (Терри ужас как любила сыр) и двухмесячным Тимом у нее внутри.
Теперь на ступеньках сидела одна Терри. Моя интуиция не подвела, а может, это просто вампирские штучки, не знаю.
— Поговорим? — сказала она.
Я не спешил выходить за дверь и уж тем более не собирался впускать ее. Да, она смогла бы движением руки превратить это стекло в пыль, но не делала этого по древнему неписаному закону — такому же древнему, как самый старших из них. Мой дом — моя крепость. Теперь она была там, сидела на холодных ступеньках, а я здесь, и мы только смотрели друг на друга.
На ней было платье, в котором я ее впервые увидел четырнадцать лет назад — песочного цвета с открытой спиной. Тогда ей было шестнадцать лет, но она еще надевала его и после рождения Тима, а когда родилась Эмили, то уже безнадежно в него не влезала. Теперь — влезла, и оно сидело на ней как в тот первый раз. Я не помнил, чтобы клал его со всеми вещами в чемодан, но, наверное, положил.
Она смотрела, и я не мог понять, что не так. Потом сообразил — у нее снова были русые волосы. Терри так долго красила их в темно-каштановый, что когда родился Тим, я сразу не понял, в кого он такой белокурый. То же и с Эмили... а потом я просто не вспоминал — до этого момента. Наши дети были дети Терри, во всяком случае внешне.
— Поговорим? — повторила она.
Я подошел ближе, но не сел, а продолжал смотреть сверху вниз.
— Зачем ты это делаешь?
— Делаю что?
Она не улыбнулась, только в глубине глаз сверкнуло что-то потустороннее, такое чужое и такое быстрое, что не сразу и поймешь. Если не знать, что оно там есть. Эта Терри уже никогда не попробует новый сорт сыра и не разбудит на рассвете, чтобы сказать, как она меня любит.
— Они и мои дети, Джим.
— Они не твои. Они дети Терри и мои, но не твои.
— Я Терри.
— Нет.
Она покачала головой, будто не хотела спорить.
— Думай как хочешь. Возможно, я не та женщина, на которой ты женился, не та, которая рожала наших детей, но я Терри, меня так зовут. И я все помню, а ты, вижу, быстренько забыл.
Внезапно она поднялась, так легко, как будто дунул ветер. Девушка моей мечты, стройная и прекрасная — я почти забыл об этом, когда она была жива. Как это можно забыть?
— Почему ты ведешь себя так, будто я в чем-то виновата? — спросила она тихо. — Я жертва, помнишь? Это на меня напали, меня убили! И теперь ты смотришь на меня как на монстра, а я ничего не сделала, Джим. Я только хотела услышать голос наших детей!
Мне стало так плохо, так безнадежно плохо. Я понял, что у меня даже не было времени тосковать по ней, я думал только о детях, а о себе просто забыл. И нет могилы, на которой можно было бы плакать, и даже нет светлой памяти. Какая может быть светлая память, если есть голос в телефонной трубке и есть она — со своими глазами-фонарями, кожей, пропитанной лунным светом, и кровью на губах, и нас отделяет только стекло.
— Ты, должно быть, очень сожалеешь, что не успел убить меня тогда.
— А скольких ты убила за эти три месяца? — отпарировал я резко. — Ведь у кого-то из них были дети, и родители ждали кого-то домой.
— Как же ты несправедлив, Джим.
— О Боже. — Я наконец сел прямо на пол, и Терри послушно опустилась синхронно со мной. — Если ты действительно Терри, то не заставляй Тима и Эмили переживать твою смерть еще раз. Нам придется уехать, а если ты поедешь за нами, мы будем переезжать еще и еще раз. Мы любим этот дом, мы были в нем счастливы. Дети уже потеряли мать, не забирай у них еще и дом, пожалуйста.
Терри долго молчала, так низко нагнув голову, что я видел только ее затылок — такой обычный, человеческий.
— Я не хочу вреда Тиму и Эмили, — произнесла она. — Я вижу, что уже потеряла тебя, почему ты хочешь забрать их?
— Да потому что тебя нет! — Мой голос неожиданно сорвался на крик, прямо как тогда, с Эмили, и у Терри так же вздрогнули губы. Только ее я не мог прижать к себе и утешить. — Ты — не моя жена, не их мать, ты чудовище, и совсем не из сказки! И у меня нет гарантии, что, обняв Эмили, ты не разорвешь ей горло! У меня нет никаких гарантий, что ты не мечтаешь об этом! О том, как умрем мы все, чтобы ты могла идти дальше!
— Поставь себя на мое место, неужели ты хотел бы смерти своих детей, Джим? Ты можешь такое представить?
— Я не могу представить, как пью чью-то кровь, Терри. Тебя удовлетворяет такой ответ? Я не могу это даже представить, а ты это делаешь. Вся разница в воображении.
— Не будь таким жестоким.
— Я только прошу — оставь нас в покое, не звони Эмили, не пытайся увидеть Тима. Иначе мне придется что-то предпринять.
— Как у тебя все просто. Вычеркнул — и все, будто меня и не было, жизнь продолжается. Но я есть.
Терри медленно поднялась на ноги и сделала шаг назад, отступая в тень, уходя от яркого освещения крыльца. Тень упала на лицо, но глаза остались сиять, бледно-серебристые, как новый цент.
— Я есть, Джим.
Сожалею ли я, что не убил ее? Тогда бы я не смог. Но сейчас... сейчас не уверен.
* * *
— Я не хочу переезжать! — Тим смотрел на меня в упор почти с яростью. — Я никуда не поеду!
Эмили зарыдала, и этот звук был абсолютно невыносим.
— Поймите, так надо. Я сам не в восторге от этой идеи, но другого выхода нет.
— Это из-за мамы?
— Тим.
Эмили завопила сильнее.
— Зачем ты расстраиваешь сестру? Я просто решил, что так будет лучше.
— Ты решил? А у нас ты спросил?! Я не хочу в другой город, в другую школу, все мои друзья здесь! — Тим с грохотом отшвырнул тарелку. — Как ты можешь!
Если бы дело было в другой школе...
— Дети, все решено.
— Даже если мы пообещаем не вспоминать про маму? — пролепетала Эмили.
Я помолчал, просто не знал, что сказать, и только ожидал новой вспышки гнева. Но ее не последовало — Тим аккуратно собрал то, что выпало из тарелки, протер стол и сказал:
— Ты уверен, что все решено?
— Абсолютно.
— Тогда ладно. Мы с Эмили пойдем собирать вещи. Да, Эмили?
Малышка встрепенулась и, будто не было никакой истерики, послушно побежала в свою комнату. Она слушалась брата беспрекословно, мне бы такой авторитет.
— Спасибо, что понимаешь, — нашелся я наконец, но Тим только снова передернул плечами.
— Я-то понимаю. Надеюсь, пап, что и ты все поймешь.
Он удалился, и я взял в руки телефон. То, о чем я предупредил Терри, вовсе не было пустой угрозой. Нужно было только набрать номер — и нашу проблему постараются решить, не знаю, каким образом. Может, тем же топором, который у меня не хватило духу даже до спальни донести...
Я набрал одну цифру, и вдруг наступила ночь.
Я не помнил, когда заснул, как заснул. Только помнил боль в голове, раскалывающую ее пополам, она длилась вечность, потом какой-то далекий свет, а потом — вкус чего-то едва теплого и густого, не напоминающий ничего, что мне доводилось пробовать до сих пор. Им нельзя было напиться, я в нем тонул, задыхался, выплывал и снова пил. А потом вкус исчез, оставшись фантомом настолько ярким, что вызывал одно только мучение, желание шарить в темноте безвольными руками, искать и не находить.
После пришла лихорадка, я выплывал из мрака только для того, чтобы проблеваться, но легче не становилось. Кто-то все время помогал мне, поддерживал меня, и у этого кого-то был до боли знакомый запах. Иногда я слышал голоса, мне казалось, что я их знаю, детские голоса, такие знакомые. Но прежде чем что-то вспомнить, я снова проваливался вглубь, слишком глубоко, чтобы осознавать.
Осознавать что?
Я умираю.
* * *
— Мам, с ним все в порядке? — спросила Эмили.
— Да, дорогая.
— Он приходит в себя, — сказал Тим.
— Уже пора.
— Теперь можно мне его обнять? — не отставала Эмили.
— Не знаю, милая.
Я открыл глаза и ничего не увидел. Потом детский голос произнес: "Папочка, просыпайся!" А потом что-то влезло мне на руки.
Я моргнул. Это показалось мне похожим на сплетение тонких алых труб и нитей, от него исходил одуряющий запах — напоминающий тот не забытый вкус, но во сто крат живее и притягательнее. Я сжал это в руках крепче, и оно обвило мою шею, прижимаясь ко мне и топя в своем потрясающем аромате. Я не видел горячую плоть, которую ощущал руками, но думать мог только об одном — как разорвать ее и впитать в себя ее содержимое, все. До капли.
— Папа, просыпайся!
— Эмили, ну-ка лучше отойди.
Имя пробилось ко мне сквозь плотную завесу, красную и пульсирующую. Эмили. Я сглотнул вязкую горькую слюну и снова моргнул. Свет стал четче, все вокруг приобретало форму, не вполне напоминающую то, что я привык видеть, но формально — да, наша комната, наш диван. На диване сидела Терри, рядом Тим. А на моих руках — Эмили. Она проворно сползла, и я едва подавил желание вцепиться в нее и удержать. Дикое желание, не мое — и мое. Потом подошел Тим — его я видел почти нормально, хотя изредка еще проступала под кожей частая сеть алых нитей — и сунул мне в руки мягкий пакет с трубкой. Я ею не воспользовался, просто прокусил. Содержимое было холоднее, хотя на вкус оказалось несравнимо лучше того, первого, и больше напоминало второе — живое, то, что я так и не попробовал. Это ведь была Эмили, да? Я хотел Эмили?
После того, как пакет опустел, все встало на свои места.
— Как ты, Джим? — спросила Терри.
— Как... ты вошла?
— Меня дети впустили. — Она подошла, присела рядом и взяла мою руку. Я не сводил с нее глаз и снова не мог понять — на этот раз другое. Не мог понять, что в ней раньше казалось мне чужеродным. Она выглядела обыкновенно... хотя я плохо помнил, как она выглядела раньше. — Тим и Эмили нас так любят, Джим. Нам следует гордиться ими.
— Что происходит?..
— Все уже произошло.
— Уже можно, ма-ама?
Эмили снова взобралась ко мне на колени.
— А теперь, Джим, подумай и скажи — как сильно тебе хочется убить своих детей? — спросила Терри, улыбаясь, как в тот вечер, когда ответила согласием на мое предложение.
— Терри...
— Вот видишь, мама, он уже называет тебя по имени! — вставил Тим.
— Подожди, сынок. Ответь мне, Джим, тебе хочется разорвать их на части, чтобы кровь стекала сквозь пальцы, а потом выжать все до капли? Хочется?
— Очень, — произнес я шепотом, потому что это была правда, а еще потому, что лжи от меня не ждали.
— И ты сделаешь это?
— Никогда.
— Я люблю тебя, Джим.
— Мы любим тебя, пап... и прости, что стукнул тебя по голове... Это было надо. Но ты не переживай. У меня отличный план на ближайшие десять лет, маме он понравился. И тебе понравится, вот увидишь, и не придется уезжать. Мама говорит, что нам помогут, будут помогать, пока мы с Эмили не вырастем. А потом...
Я взглянул на Тима. На моего сына, до которого сейчас было не ближе, чем до Луны. Потом на Эмили — она рассматривала мои глаза, лицо, потому что, наверное, они выглядели по-другому. Потом на Терри. На мою Терри со светлыми волосами и фигурой старшеклассницы. И всем остальным, чего у прежней Терри не было.
— Клянусь, это была идея Тима, — сказала она поспешно.
— Я верю...
Эмили прижалась губами к моему уху и прошептала:
— Теперь манго всегда будет во вторник, правда?
— Ты же не сердишься, пап? — спросил Тим негромко, с опаской. Ему ведь было только двенадцать.
* * *
энд
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
