Рубидий

11 ноября 1990 года. Г. Соловец. Главный корпус НИИ ЧАВО. Вычислительный центр.

Саша Привалов сидел на перегоревшем вводном устройстве "Алдана" и пытался мыслить позитивно.

Получалось плохо: мешали остатки обывательского мышления, настоящего мага недостойные. Обывательское мышление напоминало о мелких, несущественных вещах. Например, о том, что праздничный заказ опять перехватил отдел Атеизма. Что отдел Вечной Молодости закрывают, вслед за опустевшей кивринской лабораторией. Что в отделе Предсказаний и Пророчеств прорицают, будто с Нового Года животное масло в продаже исчезнет окончательно, даже по талонам. Что Стелла совсем захандрила, забросила ребёнка и проводит вечера у какой-то непонятной подруги, которую зовёт то Леной, то Алёной, а в трубку — Алёшей. Что сын практически не видит отца, потому что ему не хочется приходить домой и он всё чаще посылает вместо себя дубля. Что семейный бюджет в четыреста тридцать рублей — это тяжело, а дальше будет ещё тяжелее. Что Соловец — это всё-таки не Ленинград. Что...

— Ну хули бля! — раздалось откуда-то сверху. — Заебал ныть!

Привалов вздохнул. Над машинным залом находилась лаборатория Витьки Корнеева.

— Витька, — устало сказал он в пространство, — хватит материться. И без тебя тошно.

— Заебал, — повторил Витька сверху. — Я три часа с распределением мудохаюсь...

Саша невольно посмотрел на настенные часы. Минутная стрелка телепалась около цифры "8", но никак не могла преодолеть последнее деление.

— А ты мне под локоть хуету сифонишь, — завершил мысль Корнеев.

— Не читай чужих мыслей, — посоветовал Привалов. — Вообще-то в хорошем обществе не принято...

— Да ёб твою мать, будет он тут мне мораль!.. — заорал Витька. С потолка обвалился пласт штукатурки. Саша в последний момент успел сотворить слабенькое защитное заклинание. Штукатурка рассыпалась у него над головой, обсыпав свитер белым.

— Извини, сорвался, — буркнул со своего этажа Корнеев и в качестве любезности убрал извёстку со свитера приятеля. — У меня тут хуета какая-то весь день...

— У тебя всегда хуета, — сказал Привалов.

— Да не хуета, а просто пиздорвация. Как этот гондон штопаный диван забрал, мне бля плотность поля нечем померить. Сука ебучая, выблядок, сто хуёв ему в панамку и залупу на воротник...

— Витька, — предложил Привалов. — Спускайся сюда. У меня тут спирт есть.

— Технический? — осведомился Корнеев.

— Очищенный, — пообещал Привалов. — Для протирки оптических осей.

Затрещало, дёрнуло током, и перед вводилкой шлёпнулось кресло с продавленным сиденьем. Через мгновение в него трансгрессировал Витька. В комнате тут же крепко завоняло потом. Судя по запаху, гигиенические процедуры Витьке игнорировал по меньшей мере неделю. Выглядел он тоже неважнецки. Впрочем, в последнее время все выглядели неважнецки.

Саша напрягся, стиснул зубы, ущипнул себя под коленкой и сотворил дубля. Тот, кося и прихрамывая — левая нога дубля оказалась сантиметра на три короче правой — потопал к сейфу, достал из-под горы картонных коробок с перфокартами заныканный ключ и извлёк из железного ящика пузатую колбу. Вернулся, вручил сосуд хозяину, с противным пенопластовым скрипом дематериализовался.

— О я ебу, да ты надрочился, — одобрил Корнеев, творя стаканы. — Я бля помню у тебя раньше дубли только хуи пинали...

— Витька, — устало попросил Привалов. — Ты можешь не ругаться? У меня от твоего мата-перемата голова болит.

— Могу в очко насадить, — вздохнул Корнеев, пошептал себе под нос. Что-то пыкнуло и в комнате завоняло кошками. — Ну вот, изволь, пожалуйста. Это изящное заклятье, приводящее речь к литературной норме, некогда презентовал мне Кристобаль Хозевич Хунта, да будет он здоров и счастлив. То есть я хотел сказать... некоторым образом... счастья ему и здоровья. Нет, так тоже не вполне убедительно. Воистину, эксцесс какой-то! — он прошептал заклятие от конца к началу, отменяя его. — Бля, пиздец какой-то, — с облегчением выдохнул он.

Привалов задумался.

— А ведь действительно, — сказал он, — если переводить "бля" на приличный язык, то получится "воистину". В смысле прагматики словоупотребления.

— Ты при мне, пожалуйста, так не выражайся, — попросил Корнеев, странным образом обойдясь без матюгов. — Прагматика, словоупотребление... — он сотворил две бумажные тарелки с какой-то невнятной закусью вроде мелко покрошенной кильки, пахнувшей машинным маслом и аккумуляторной кислотой. — Мы простые алхимики-хуимики, универститутов не кончали, а кончали бля только в рот мудофельникам сраным...

— Хорош уже ругаться, — снова попросил Привалов. — Лучше "воистину", чем твои бля через слово.

— Да лана, — Корнеев скривился. — Я вообще-то не матерюсь. Просто у меня день был хуёвый. В смысле, неудачный.

— Опять живая вода слабодисперсная получилась? — проявил осведомлённость Привалов, разливая спирт по мензуркам, когда-то позаимствованным у Жиана Жиакомо. — Рыба дохнет?

— Хуй бы с ней, с рыбой, — вздохнул Витька. — У меня бабушка умерла.

— Соболезную, — промямлил Привалов, не очень понимая, что полагается говорить в таких случаях.

— Хули, в первый раз, что-ли, — Корнеев махнул рукой. — Давай дерябнем.

Выпили. Спирт отдавал сырой осиной.

— Так чего с бабушкой? — Привалов попробовал проявить сочувствие.

— Да в порядке уже. Просто она жить не хочет. Я уже заебался её оживлять, — Корнеев принялся зажёвывать горечь гадостью.

— А почему не хочет? — ляпнул Привалов.

— А что, я хочу? Или ты хочешь? — пожал плечами Корнеев.

— Ну... — Привалов подумал, — не очень, конечно. Умирать не хочется.

— Из того, что тебе не хочется умирать, не следует, что тебе хочется жить, — наставительно заметил Корнеев. — К тому же умирать не хочет твоё тело. А не хочет жить — это, как его, — он щёлкнул пальцами, появился дубль с толстенным словарём в руках, раскрытом на середине.

— Это, бля, внутренняя сущность, она же Эго, понимаемое как чувствующий и моральный субъект, на хуй, — сказал дубль, сверившись с какой-то статьёй, после чего превратился в крысу, а словарь — в бабочку. Крыса съела бабочку и издохла.

— Вот как-то так, — Корнеев пнул трупик. Тот рассыпался в мельчайшую серую пыль.

— Глупость какая-то, — сказал Привалов и чихнул.

— Будь здоров, капусткин, — невесело отозвался Корнеев и трансгрессировал себе в мензурку ещё грамм семьдесят.

Привалов посмотрел на него с сомнением и упрёком.

— Мне надо, — объяснил Корнеев и выпил спирт залпом. Закашлялся. Сотворил блюдечко с чем-то вроде мелко нарезанной редьки в постном масле. Попробовал, скривился.

— Слушай, — спросил Привалов, — я вот чего не понимаю. Раньше ты вроде нормальный закусон делал. А сейчас?

— Ну ты мудель, — уставился на него Корнеев. — Извини, — буркнул он, — ты ж это, программист. Суть не сечёшь. Нельзя сотворить того, чего нет, понимаешь?

— Ну, — сказал Привалов, чтобы что-то сказать.

— Ни хуя ты не понимаешь... А, вот что. Сотвори треугольник. Первый угол прямой, второй сто градусов, третий сто двадцать, плоскость евклидова классическая. Быстро! — прикрикнул он.

Привалов машинально произнёс заклинание объективации геометрической фигуры. В воздухе вспыхнула какая-то кракозябра, тут же скукожилась и исчезла, а на Привалова сверху упал невесть откуда взявшийся окурок.

— Э-э-э, — до Привалова, наконец, дошло. — Так ведь сумма углов треугольника всегда сто восемьдесят. А ты мне какие вводные дал? Не бывает таких треугольников.

— Во! Дошло! Таких треугольников не бывает. Значит, и сотворить ты его не можешь.

— Не могу, — Привалову почему-то стало грустно.

— Ну так и здесь та же хуйня. Если чего-то нет, этого и сотворить нельзя. Помнишь Киврина?

Привалов помнил. Фёдор Симеонович Киврин заведовал отделом Линейного Счастья. В восемьдесят восьмом Киврин собрал вещи, магически запечатал двери в лабораторию, со всеми попрощался и трансгрессировал — по слухам, в какой-то оклахомский университет, на преподавательскую должность, благо знал английский. Все ему отчаянно завидовали.

— И какая связь? — решил внести ясность Привалов, пытаясь прожевать неаппетитную закусь. — Киврин за длинным долларом поехал, я бы на него месте тоже, наверное...

— Киврин учёный, доллар у него не на первых местах, — строго сказал Корнеев. — Просто он занимался счастьем, это его тема. А никакого счастья у нас в стране не осталось. Сотворить того, чего нет, нельзя. Вот Киврин и отправился туда, где оно есть. За предметом изысканий, — последние слова Корнеев произнёс таким тоном, будто выматерился.

— А Кристобаль Хозевич? Он же остался? — не понял Привалов.

— Во-первых, — назидательно сказал Привалов, — Хунта сильнейший маг, но не учёный. Его истина не интересует. Его интересует успех. Научный тоже, но вообще-то любой. А во-вторых, ты его давно в Институте видал?

Привалов задумался. В последнее время Кристобаль Хозевич практически всё время он пропадал на подшефном рыбзаводе, при котором в декабре прошлого года организовал малое предприятие "Старт". Формально возглавляли его какие-то мутные "афганцы", приписанные к отделу Оборонной Магии. Ни одного из них Привалов никогда в жизни не видел. Тем не менее, в Институте они числились: это он знал доподлинно, так как все расчёты по бухгалтерии "Старта" лежали на нём. Увы, из этих расчётов было совершенно невозможно понять, чем, собственно, "Старт" занимается. Осведомлённые люди — в основном сотрудники отдела Предсказаний и Пророчеств, который в последнее время ожил и окреп благодаря сотрудничеству с газетчиками — говорили что-то насчёт "экспортно-импортных операций", но эти слова оставались для Привалова китайской грамотой. Он всё надеялся выяснить что-нибудь у самого Кристобаля Хозевича, но тот в ВЦ не появлялся, присылая все бумаги со служебными ифритами.

— Полгода точно не видел, — признал Саша.

— Вот, — сказал Витька. — Потому что смысл жизни тоже кончился. Поэтому Хунта на свой отдел положил с пробором. Или с прибором. Сечёшь тенденцию?

— Вот оно что, — уважительно сказал умудрённый Привалов. — Так это как же, — до него, наконец, допёрло, — теперь в стране нормальной еды больше не осталось?

— Как тебе сказать... — Корнеев дунул на грязные тарелки, превратив одну в пепельницу, а другую в плевательницу — Жратва-то нормальная есть. Просто реальность пре... переконфигурировалась. Таким образом, что всё вкусное достаётся конченым сукам и блядям. Мы с тобой не суки и даже не бляди. Ну то есть где-то суки и местами бляди, но не конченые. Поэтому жрём вот это, — он плюнул в пепельницу. Плевок превратился в крохотного василиска и зашипел по-змеиному.

— А почему реальность переконфигурировалась? — спросил Привалов, пытаясь подвинуть взглядом ящик с перфокатрами. Ящик не двигался, а вместо этого подпрыгивал на месте.

— Вектор магистатум восемь ноль шесть три четыре, — бросил Витька.

Саша посмотрел на ящик по-новому, и тот послушно пополз к выходу.

— Вот как ты так сразу вектор вычисляешь? — с завистью сказал он.

— Как-как. Каком кверху, — буркнул Корнеев.

Привалов в очередной раз подумал про себя, какой же он всё-таки бездарь.

По официальному счёту, в Институте он проработал тридцать лет без малого. Однако у институтских до последнего времени была трудовая льгота: рабочие дни не считались прожитыми, в общежизненный зачёт шли только праздники и выходные, и только проведённые вне институтских стен. Этим, кстати, объяснялось необузданное трудолюбие сотрудников, а также острая нелюбовь к дням отдыха. К сожалению, льгота имела обратную сторону — пользующиеся ею граждане не только не старели, но вообще и не менялись, в том числе и в умственном отношении. Так что руководство каждый год в обязательном порядке мотало сотрудников по командировкам. Сотрудники возвращались в новых рубашках и привозили пластинки и кассеты с новой музыкой, с которой организованно боролся Камноедов. Но в целом это мало что меняло. Так что по институтскому счёту Саша Привалов проработал шесть лет и считался молодым специалистом.

Льготу отменили в восемьдесят седьмом, в порядке борьбы с привилегиями. За два следующих года льготники как-то очень резко сдали. Тот же Привалов, уже свыкшийся с вечной молодостью, внезапно располнел и украсился обширной плешью, против которой не помогала никакая магия: выращенная заклинаниями шевелюра выпадала за пару дней. Корнеев, напротив, похудел и спал с лица, зато приобрёл коллекцию морщин, нехорошие желтоватые тени у глаз и стеклянный взгляд, который Саша раньше видел только у больных-хроников. Впрочем, такой взгляд он встречал у институтских знакомых всё чаще. Даже у институтских корифеев, живущих по личному времени.

Всё это было печально, но особенно печальным было то, что за все эти годы он так и не выучился магии. Нет, кое-чего он набрался. Он мог — с трудом — сотворить дубля, который выглядел почти похожим на человека и делал почти то, что от него требовалось. Он был способен поднять взглядом тяжёлый предмет — правда, сдвинуть его в нужную сторону удавалось далеко не всегда. Делать себе бутерброды с сыром он так и не научился, а чай получался только грузинский. Штудирование учебников и справочных пособий не помогало и даже наоборот. Когда он, наконец, запомнил таблицу значений вектора магистатума в разное время суток, у него перестало получаться нагревать воду взглядом. Пришлось обзавестись кипятильником.

— Опять бля засифонил! — зарычал Корнеев. — Ну чего ты бля ноешь-то? Ну вот хули ты разнылся-то, мудло черепожопое?

— Вот что, Витька, — начал было оскорбившийся Привалов. Но тут кресло, в котором возлежал Корнеев, с хлюпаньем исчезло. Витька хряпнулся об пол копчиком и тут же со всей силой приложился затылком к полу. Раздалось глухое "бдыщ". От удивления Привалов сел.

Через пару секунд Корнеев приподнялся, застонал, сотворил какое-то заклинание и поднялся в воздух. Полежав на весу, он сотворил кресло, очень похожее на предыдущее, и плюхнулся в него, выбив из-под задницы фонтанчик пыли.

— Еба-ать, — сказал он, уважительно глядя на Привалова. — Я думал, ты ваще нихуя не можешь.

— Вот и дальше так думай, — буркнул Саша. Развеивать благоприятное впечатление ему не хотелось.

— Эта... — раздалось от двери. — Тут, того, Янус не заходил?

— Не заходил, — буркнул Витька, не оборачиваясь.

— Не заходил, значить? Ежли будет, мне брякни, шер ами. По внутреннему в мой кабинетик. Брякни, милай.

Привалов всё-таки повернулся. В дверях стоял доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Как обычно, он был в валенках, подшитых кожей, и в бесформенных синих портах. На голове мостилась бесформенная мохнатая шапка, составлявшая, казалось, одно целое с пегой бородой и сальными патлами. Правда, пару лет назад он сменил вонючий извозчицкий тулуп на импортную дублёнку, привезённую из командировки. В ней он стал выглядеть ещё отвратнее.

— А он не у себя? — зачем-то спросил Привалов.

Выбегалло приподнял мохнатую бровь, с которой свисала какая-то неаппетитная нитка.

— Чё, сам не видишь? — он показал куда-то в потолок.

Привалов поднял голову и честно попытался посмотреть через перекрытия. Иногда у него это получалось. Сейчас, однако, зрительный фокус сколлпасировал на полу женского туалета. Саша успел увидеть растопыренные синюшные ноги и застиранные трусы с жёлтым пятнышком, а потом через все переборки понёсся пронзительный визг.

— Гы-ы-ы, — осклабился Выбегалло. — Ты это... того. Ле фам — они это не любят. Лана, бывай здоров. Аривуар, значить.

Бородатое рыло убралось. В коридоре раздались шаркающие шаги.

— Вот же блядь, — тяжело вздохнул Витька. — Ща донесёт.

— Кому донесёт? — не понял Саша.

— Камноедову. Что мы тут спирт пьём и в сортир к бабам подглядываем. Ну ты тоже, конечно, ушлёпок. Выбегалло тебя развёл, а ты купился, как пацан. Ты чего вообще о себе вообразил? Что в директорский кабинет заглянуть можешь? Так же заклинание Ауэрса! Ты хоть знаешь, что это такое, мудофельник?

В плешивой голове Привалова вдруг тускло сверкнуло воспоминание.

— Так и на женском сортире заклинание Ауэрса, — сказал он. — Но я же увидел.

— Откуда знаешь, что Ауэрса? — заинтересовался Витька, щуря глаз. — Что, пробовал?

— Я однажды дежурил, а в мужском на этаже трубы прорвало, — признался Привалов. — Ну я решил по-быстрому зайти в женский, всё равно никого нет.

— И не вошёл, — сказал Корнеев. — Потому что трансгрессироваться не умеешь ни хуя. Нормальный полноценный маг на твоём месте... — Витька превратил колбу со спиртом в стеклянный член и подвесил его в воздухе над мензуркой Привалова. Из стеклянной залупы закапало.

Саша решил не вестись. Он хотел знать.

— А потом Жиан Жиакомо сказал мне, что на всех туалетах заклинание Ауэрса, — закончил он. — Которое непреодолимо даже для магистров. И как же это меня вдруг туда занесло, да ещё и в кабинку?

— Потому что ты сделал что-то мудацкое до такой степени... — начал было Корнеев, потом вдруг махнул рукой. Колба снова приобрела свой прежний вид. Корнеев взял приваловскую мензурку и единым махом её хлопнул.

— Ты, Саша, сути дела не сечёшь, — наконец, сказал он. — Из ничего ничего не берётся, а подобное поддерживается подобным. Заклинание Ауэрса требует уйму энергии. Где её взять? Учитывая, что заклинание налагается как запрет?

— Из какого-нибудь запрета, — ляпнул, не подумав, Привалов, и тут же устыдился своей глупости.

Витька, однако, удовлетворённо кивнул.

— Ну хоть это понимаешь. А поскольку магия существует за счёт общества, то и питается это заклинание общественным запретом. На зазыриванье сисек и писек чужих баб. Понятно? — он налил себе с горкой и выпил залпом. Сотворил очищенную луковку и горку серой соли, закусил. Громко отрыгнул в воздух.

— Ну а что, теперь в туалет к бабам входить можно, что-ли? — не понял Саша.

— Ты меня вообще слушаешь? — с какой-то неожиданно живой злобой сказал Корнеев. — Тебе же говорят: запрет кончился. Потому что блядей разрешили и порнуху. Так что на туалетах Ауэрс больше не действует. Ну, почти. А вот соваться к начальству и смотреть, что оно там у себя делает — как было нельзя, так и сейчас нельзя. Сейчас даже больше нельзя. Так что там заклинание железобетонное. Дошло?

— Дошло, — Саша опустил голову, стыдясь своего тупизма.

— Извините, что беспокою, — у двери образовался Эдик Амперян. — Саша, вы не могли бы посчитать мне коэффициенты?

— У меня вводилка перегорела, — сказал Привалов.

— Я могу трансгрессировать данные непосредственно в память машины, но мне нужно побыстрее, — ещё вежливее сказал Амперян.

Саше не хотелось давать машинное время Эдику. Все знали, что он через каких-то нью-йоркских родственников взял заказ у американского военного ведомства и теперь просчитывает наиболее удачные траектории американских ракет. Но отказать Эдику было неудобно. Привалов слез с вводилки и уступил место Амперяну.

— Кстати, вы слышали, что Янус Полуэктович исчез? — сказал Эдик, колдуя над пультом.

— А-Янус или У-Янус? — уточнил Привалов.

— Насколько мне известно, оба.

— Полетел куда-нибудь, — предположил Саша. — В Москву.

— В том-то всё и дело, — вздохнул Эдик. — В Москве его ждут. Очень серьёзные люди. Они беспокоятся. В общем, если он появится — дайте мне знать.

— Ну вот почему он это делает, а мы ему помогаем? — вздохнул Саша, когда Эдик получил распечатки и ушёл, не забыв прикрыть за собой дверь. — Эти ракеты на нас же и полетят.

— Не полетят, — уверенно сказал Витька. — На такое говнище, как мы, ракеты тратить не будут.

— А зачем тогда Эдику траектории заказывать? — не понял Саша.

— Убедиться, что мы именно такое говнище, — объясил Корнеев. — Ещё спирт есть?

— Может, хватит? — без энтузиазма сказал Привалов.

— Не хватит. Что-то меня не берёт, — ответил Витька, прислушавшись к своему внутреннему состоянию. — Вроде пью, а ни в одном глазу.

Скрипнула дверь, показался горбатый нос Романа Ойры-Ойры.

— Эва! Скучно у вас! Пошли ко мне, кино смотреть будем, музыку танцевать! Деньги ваши — веселье наше!

— Гуляй, Ромочка, — махнул рукой Корнеев. — У нас денег нет.

— "Смоковница" есть, в хорошем качестве, — зазывно улыбнулся Роман. — Полная версия, такая только в Москве и у меня.

— Денег нет, извини, — повторил Корнеев.

— Скучные вы люди, — сказал Ойра-Ойра и исчез.

— Балабол, — сказал Саша.

— Балабол-то он балабол, а свою тридцатку в день имеет, — процедил Корнеев.

Саша поморщился. Коммерческие таланты Ойры-Ойры были скромными, но существенно превышали приваловские. В частности, Ойра-Ойра, пользуясь происхождением, выбил из Камноедова музыкальную льготу.

С современной музыкой Модест Матвеевич боролся не только административными мерами, но и магически. После скандала с Саваофом Бааловичем Одиным, который опознал в композиции группы "Иси-Диси" песнопения вавилонских жрецов-кастратов, любая музыка, написанная буржуазными композиторами после 1896 года, была заклята Камноедовым лично. Всякие "моден-токинги", "битлы" и прочая буржуазная нечисть при попытке её послушать в стенах института превращалась в марш Мендельсона. Когда появились видаки, Камноедов наложил на видео особенно хитрое заклятье, в результате которого все сисястые тёлки на экране визуально старели на шестьдесят лет, а драки, погони и перестрелки заменялись видами посадок брюквы в Сумской области. Однако хитрый Ойра-Ойра однажды заявился к Камноедову с требованием разрешить прослушивание музыки в его лаборатории, с тем обоснованием, что он-де, как выяснилось, цыган, а цыган без музыки не может. На рычание Камноедова он предъявил чрезвычайно красивую бумагу от Всесоюзного общества "Романипэ", а также передал на словах, что создание трудностей национальным меньшинствам может быть понятно очень неправильно. По каковому вопросу посоветовал обратиться в отдел Предсказаний и Пророчеств. Модест Матвеевич тут же и позвонил в отдел, выслушал ответ, после чего выматерился — чего никогда в жизни не делал — и выписал Роману особое разрешение. Роман тут же переоборудовал лабораторию в дискотеку и видеосалон. Вход стоил полтинник, просмотр — от рубля до трёх, в зависимости от категории киноленты. В последнее время Саша всё чаще ловил себя на мысли, что трёшка — не такие уж и деньги. От падения его удерживал только стыд перед Корнеевым.

— Ну и правильно, — оценил его чувства Корнеев. — Чего на всякую хуету пялиться. Давай бля ещё спиритуса. Наебениться хочу.

— У меня больше нет, — виновато сказал Саша, показывая на колбу.

— Есть, — сказал Корнеев, жадно глядя на сейф. — Наливай.

— А закусывать чем будем? Я этот твой форшмак жрать не могу. Мне здоровье дороже.

— Как ты сказал? Форшмак не будешь? Ты чё, антисемит? — вдруг прищурился Корнеев.

— Да ты что мелешь? — не понял Саша. — Я чё, Выбегалло?

— Не шуткуй на эти темы, — неожиданно серьёзно сказал Витька. — Никогда больше не шуткуй. Запомни мои слова.

— Не понял, — сказал Привалов.

— Кто не понял, тот поймёт, — загадочно заметил Корнеев. — О! — вдруг сказал он, прищурившись и пялясь куда-то в стенку. — Сгоняй в буфет, там бутеры с сыром привезли. Сыр вроде съедобный. Только надо быстро. Одна нога здесь, другая там.

Привалов привычно встал и внезапно сел. Ему пришла в голову мысль, которая не посещала его ни разу за тридцать лет. Мысль была простая, но довольно неприятная.

— Слушай, — сказал он, садясь, — а ты сам сходить не можешь? Тебе же как два пальца об асфальт. Трансгрессировался, и все дела.

— Да там очередь, — с неохотой сказал Витька.

— Дубля пошли! — попробовал нажать Привалов.

— Какой дубль? Ты давай топай-топай! — насел Корнеев. — Там сейчас всё разберут.

Привалов почувствовал что-то вроде лёгкой паники. Какая-то часть его и в самом деле безумно боялась, что бутерброды с сыром вот-вот кончатся, и готова была бежать за ними впереди паровоза. Но была и другая часть — которая наблюдала за первой с недоумением... и стыдом.

— Так-так-так, — сказал он, устраиваясь на вводилке поудобнее. — И давно это вы со мной сотворили? В смысле — липун повесили?

Корнеев отвёл глаза.

— Это не я, — неуклюже соврал он.

— Колись, — сказал Привалов.

Витька неуверенно улыбнулся.

— Ну, — заговорил он каким-то ненатурально-небрежным голосом, — не то чтобы совсем не я... Мы все. Вместе. Володя Почкин, Эдик, Роман... ну и я немножко. Колданули, в смысле. В порядке вписки в коллектив. Не, ну а чо? Побегал немножко за бутербродами. Делов-то.

— Получается, я за бутербродами для вас тридцать лет бегал, — Привалов медленно выдохнул, стараясь держать себя в руках.

— Ну извини. Случайно получилось. Мы так, пошутили. Наложили заклятьице. А потом как-то, знаешь, замылилось. Ты же не замечал.

— Замылилось. На тридцать лет, — с горечью повторил Саша.

— Ну чего ты нюни-то развёл? Да мы все друг над другом подшучиваем. Знаешь, как Почкин сотворил дубль Ойры-Ойры и послал его к Камноедову ругаться? Это целая история была... — он набрал воздуха, явно намереваясь съехать с темы.

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказал Привалов, борясь с нарастающим желанием бежать за бутербродами. — Ты с меня эту гадость убери. Сейчас же.

— Без Почкина не могу, — Витька очень натурально развёл руками. — Киврин вот мог бы. Но его с нами больше нет. Да сгоняй ты за бутерами, тебе же легче станет!

Привалов стиснул зубы, стараясь не поддаваться. Получалось плохо.

— Я ваще не понимаю, чего ты нахуй разнылся, — продолжал разоряться Витька. Было видно, что он уже пьяноват: глазки замаслились, речь ускорилась. — Какие на хуй обиды в коллективе? Среди друзей не щёлкай клювом!

— Таких друзей — за хуй да в музей, — выразил Саша своё отношение.

— Ну и мудак. Короче, ты идёшь или чего? Если нет, налей так. Будем без закуси глушить. По твоей блядь милости. Жопу ему от вводилки оторвать сложно.

— Нет, Виктор, — сказал Привалов, набычившись. — Я тебе, пожалуй, больше не налью. Я вообще не уверен, что тебе наливать буду.

Витька посмотрел на него с нехорошей, тяжёлой серьёзностью. Привалов с опозданием сообразил, что его друга, во-первых, уже хорошо повело от спирта, а во-вторых, он этого ещё сам не понял. В такие моменты Витька обычно бывал особенно неприятен.

— Ты о себе чего возомнил, опарыш? — сказал Корнеев голосом почти трезвым. — Ты мне, сучёныш мелкий, не нальёшь? Мне? Да я тут один, кто тебя вообще за человека держит. А ты не человек, ты говно ёбаное! Выебок пиздогубый, бля, мамин хуишко, cсыкло ты дрисное. Ссышь, что залупу тебе в ротяру напихают. Запомни, дрочила нищая: пидор — это твой ебаный дед, а хуесос — твой папа. А мамаша твоя, Санёк — ебаная проблядь, которую стерилизовать надо...

— Вот что, Витька, — сказал Привалов и угрожающе привстал.

Корнеев посмотрел на него с каким-то унизительным интересом.

— И что ты мне сделаешь? — сказал он спокойно. — Ты говнодрищ, а я маг. Я тебя в овцу превращу, раком поставлю и очко порву. И ты всю жизнь об этом молчать будешь. Ты мне отсосёшь миллион раз, чтобы я никому не рассказал. Ты мне сосать всю жизнь будешь. И Стелку твою, разъёбу, накуканю хорошо. Слышь, муженёк, она пархотку бреет? Люди говорят, у неё там сказки венского леса...

Сашка побагровел. Он понимал, что, как мужчина, должен сейчас что-то сделать. Наверное, ударить. Физически он это мог — в молодости он был не дурак подраться. Но ударить настоящего мага было для него, слабачка, нереально.

Привалов зажмурился и попытался трансгрессировать корнеевское кресло. На сей раз чуда не случилось: кресло осталось на месте, Витька — тоже.

— Чё, пизорвань? Зассал? — каким-то особенным, гунявым голосом осведомился Корнеев. — Понял своё место, парашник? Эт" хорошо, эт" здорово, — вспомнил он кивринское присловье. — Да ты не ссы, не буду я Стелку ебать, Ромка говорил — у неё из манды гнильём тащит, как с помойки...

Трудно сказать, что послужило последней каплей. Но Привалову внезапно стало легко и приятно. Заклинание "самсоново слово" само всплыло в голове со всеми подробностями — простое, не требующее никаких особых умений, вообще ничего, кроме готовности пожертвовать собой. Однако Саше именно этого и хотелось больше всего. Сейчас он убьёт Корнеева. Потом, если останутся силы — жену-блядищу. Может, чего останется и на долю её Алёши или кто у неё там. После чего его душу заберут низшие силы. И все его проблемы тоже. Перспектива показалась неожиданно заманчивой.

— Да погибнет моя душа с тобой, — начал он, простирая руки.

— Чо-чо бля? — осклабился Корнеев. — Пропукайся сначала...

— Да погибнешь ты худой смертью, — улыбнулся Саша, творя заклятье.

В эту секунду до Корнеева дошло. Зарычав, он метнул в Привалова файерболл. Тот погас в воздухе: "самсоново слово" защищало себя само. Пробить такую защиту мог бы, наверное, только Киврин, да и то вряд ли.

— Да возьмут тебя силы злые... — продолжил Привалов, чувствуя, как сгущается в комнате тяжёлая всамделишная тьма.

Корнеев тоже это почувствовал — и внезапно рухнул на колени, как подкошенный.

— Сашка, прости дурака пьяного! — закричал он отчаянно. Тот не услышал: у него перед глазами стояла торжествующая витькина рожа, в ушах звенели слова "выебок пиздогубый" и "сказки венского леса".

— Саша, не надо!!! — пронзительно завизжал Корнеев, когда тьма начала сгущаться вокруг него.

Тут помещение прорезала жёлтая молния и тьма исчезла.

Посреди комнаты стоял Жиан Жиакомо. За ним, с портфелем под мышкой, семенил гном.

— Господа, — произнёс великий престидижитатор с невыразимым презрением, — это просто бездарно.

Корнеев, увидев начальство, во спрял было духом.

— Эчеленца, этот псих... — начал он ябедническим голосом, показывая на Привалова.

Жиан Жиакомо щёлкнул пальцами, и на руке материализовалась белая перчатка с шитой золотом монограммой. Рука вытянулась, как резиновая, и с оттяжечкой хлестнула Витьку по щеке. Потом по второй.

Витька выпучил глаза, хватая ртом воздух. Саше вдруг стало смешно: его приятель был похож на снулую рыбу.

— Bastardo, — сказал Жиакомо Витьке лично. — Pezzo di merda.

— Эчеленца... — проблеял Витька.

— Вы дерьмо, — сказал Жиакомо по-русски, — но всё-таки мой ученик. Мне нет дела до вашего volto morale, но быть идиотом вы не имеете права. Сейчас вы чуть не погибли. От заклятья, наложенного маленьким безобидным человечком. Которого вы умудрились вывести из себя. Это всё равно что издохнуть от укуса блохи.

Привалов испытал противоречивые чувства. Сравнение с блохой ему не понравилось, а вот испуганная и побитая физиономия Витьки — наоборот.

— Что касается вас, — голова великого магистра повернулась к Саше. — Вы верно оценили свою жизнь. Она не представляет никакой ценности, потому что вы ничтожество. Но вы переоценили ценность его жизни, — он снова повернулся к Корнееву. — Она стоит не больше вашей. К сожалению, он мой подчинённый. Из-за его смерти меня ждали бы неприятные разбирательства и хлопоты. Иначе я с удовольствием понаблюдал бы, как вас обоих заберут вниз. Впрочем, этот deficiente не останется без соответствующего вразумления.

Он повёл бровью, и Витька пропал. Привалову показалось, что он слышит какой-то задушенный писк.

— И запомните, — сказал он Привалову. — Если кто-нибудь из вас доставит мне впредь хоть малейшее беспокойство... — он недоговорил и исчез.

Гном с портфелем остался. Он шумно сморкнулся в рукав и пропищал:

— Саша, налей...

— Саня, — вздохнул Привалов, — ты своё уже выпил.

— Капелюшечку, — попросил гном.

— Саня, — сказал Привалов, — ну вот сам подумай. Я сейчас буду ссориться с Жиакомо?

— Плохо мне, — сказал гном плаксиво. Реакции не дождался и нырнул в паровую батарею.

Привалов печально посмотрел ему вслед. Когда-то гном был человеком — очень условным, но всё-таки. Звали его Саня Дрозд и был он по занимаемой должности институтским киномехаником, а по жизни — тихим, безвредным, пьющим раздолбаем. Пьянка его и погубила: он попал под горбачёвскую антиалкогольную компанию. Модест, обожавший всяческие запреты, наложил тогда на подведомственную ему территорию мощнейшее заклятье. Всякий, кто принимал в стенах Института больше ста грамм чистой, превращался в мышь, черепашку, гномика или другое незаметное существо. Заклятье продержалось ровно неделю: приехала комиссия из Москвы, и пришлось в срочном порядке накрывать поляну. Всю неделю сотрудники выпивали за территорией или под охраной защитных заклинаний. Пострадали всего двое: старый алкоголик Мерлин (он превратился в инфузорию), да Саня Дрозд, которого, кажется, просто забыли известить о нововведении. Гномика забрал к себе Жиакомо. По слухам — из жалости: другие гномы не приняли нового собрата, так что тот ходил весь искусанный и в синяках.

Мысли Привалова плавно перешли на Жиакомо.

На фоне всеобщего упадка и разложения заведующий отделом Универсальных Превращений казался последней крепостью, не спустившей флага. Киврин стал американцем. Кристобаль Хунта предался махинациям. Амперян и прочие занимались кто чем. Даже высокосознателный комсомолец Почкин, и тот всё больше времени посвящал кооперативу "Вымпел Плюс", занимающемся перепродажей персональных компьютеров.

Но Жиан Жиакомо не поступился принципами. Он исправно появлялся на рабочем месте минута в минуту, привычным жестом бросал шубу гному и проходил сквозь стену к себе в отдел. Занимался он исключительно научной работой по утверждённой теме: трансфигурацией тяжёлых элементов. От сотрудников он требовал того же, что привело к массовому оттоку таковых. Сейчас у Жиакомо из более-менее значимых фигур остался только Корнеев, который всё ещё надеялся защититься.

В воздухе раздался какой-то тихий звук. Привалов повернулся и увидел маленького зелёного попугайчика, сидящего на шкафу с распечатками.

— Др-рамба! Р-рубидий! Кр-ратер Р-ричи! — сообщил попугайчик. — Сахар-рок? — просительно сказал он, склоняя голову набок.

Привалов вздохнул. Открыл дверцу шкафа и достал коробку. Когда-то она была коробкой с сахаром, а теперь, пожалуй что — из-под сахара. На дне лежало несколько некондиционных кусочков.

— На, жри, — сказал он, давая попугаю самый маленький.

— Пр-римитив, — довольно сказал попугай, устраиваясь на столе с добычей. — Тр-рудяга.

— И то верно, — вяло согласился Привалов. Общаться с попугаем не хотелось.

Попугай это, видимо, почувствовал.

— Др-рамба игнор-рирует ур-ран, — попробовал он заинтриговать собеседника.

— Да ну тебя, Фотончик, с твоими драмбами, — сказал Привалов, думая, не занять ли корнеевское кресло. Его останавливало только то, что Корнеев мог материализоваться в нём в любой момент. Последствия могли быть самые неприятные.

— Дыр-ра вр-ремени, — попробовал попугай снова.

— Если у тебя есть дыра, заткни её, — отозвался Саша.

Фотончик появился в Институте в шестьдесят третьем. Он возник как побочный продукт экспериментов одного из директоров НИИ ЧАВО, Януса Полуэктовича Невструева. Тот стремился покорить время, в чём и преуспел: где-то в отдалённом будущем он построил машину времени и отправил самого себя в прошлое. Это и породило двух директоров сразу. Причины своего поступка он не объяснял. После семьдесят пятого года у него и спрашивать перестали, поскольку именно тогда он опубликовал свой главный научный результат — обобщённую теорему причинности.

Как известно, из общих законов причинности следовало, что информация и материальные предметы как её носители не могут переноситься против вектора времени. Невструев доказал, что это всё-таки возможно — но только в том случае, если перенесённая информация не имеет для прошлого никакой практической ценности. То есть: в прошлое нельзя было закинуть сложный научный прибор, учебник по физике, или хотя бы слиток золота. Но можно было забросить туда коровью лепёшку, графоманское сочинение на эротическую тему. Или вот, скажем, попугая.

Одно время Фотончик возбуждал любопытство, потому что сыпал напропалую интересными словечками — "дыра времени", "уран", "атмосфера горит" и тэ пэ. Все думали, что он участвовал по меньшей мере в звёздной экспедиции. В конце концов У-Янус, страдальчески морщась, объяснил ближайшим сотрудникам, что попугай предназначался к участию в съёмках детского фильма "Большое космическое путешествие", для чего и был научен всяким космическим выражениям — чтобы самого себя озвучивать настоящим попугайским голосом. Идея была дурацкой, но принадлежала самому Сергею Михалкову, спорить с которым никто не осмелился. Птицу взяли из уголка Дурова, а космонавтский лексикон в неё магически вбил лично Янус Полуэктович. Увы, в первый же день съёмок попугай нагадил Михалкову на французский пиджак, после чего ни о каких птицах в кадре не могло идти и речи. Невструев пожалел Фотончика и оставил у себя дома. Долгое время они жили душа в душу, пока в конце восьмидесятых Янусу Полуэктовичу не подарили ангорскую кошку. В результате Фотончику пришлось отправиться в прошлое в качестве подопытного.

Сотрудники из всего этого поняли, что попугай — никакой не космический волк, а неудавшийся артист. Интерес к нему пропал. Более того, птицу — которая имела привычку мешать работе и оставляла следы жизнедеятельности — начали гонять. Только Привалов относился к Фотончику по-доброму и подкармливал сахарком.

— Кор-рнеев гр-руб, — снова попытался привлечь к себе внимание попугай.

Привалов не ответил. Он думал, не пойти ли ему в город, в избушку Наины Киевны. Старая ведьма открыла у себя в Изнакурноже кооперативную обжираловку с мухоморным пивом, сваренном по старинному рецепту. Пиво било по шарам со страшной силой, но у Привалова было как раз подходящее настроение. Останавливал его только неизбежный домашний скандал.

В воздухе раздался свист и откуда-то сверху в пустое кресло рухнул Витька.

Вид у Корнеева был жалкий. Судя по всему, Жиакомо применил пропесочивающее заклятье — а может и вздрючной вольт. В любом случае завидовать тут было нечему.

Витька это почувствовал.

— Пропесочили меня, — сказал он. — Ты это... извини, Сань, за всю хуйню. Я мудак. Меня по мозгам спиртягой долбануло. А я с устатку и не евши...

Отходчивый Привалов кивнул. Потом, подумав, сотворил дубля, и тот повторил путь к сейфу.

— Ладно, — сказал Саша, немножечко гордясь своим великодушием. — Давай ещё по одной.

— Ну вот это дело, — тут же воспрял Витька. — А то сразу хуё-моё, три пизды в рот...

День сегодня точно был особенный. Привалову снова пришла в голову простая мысль.

— Витька, — сказал он. — А почему ты материшься, только когда со мной разговариваешь? Эдику Амперяну ты ни разу матом ничего не сказал.

— Так это ж Эдик, — сказал Корнеев. — Он сам вежливый. И обидеться может. Поднасрать, в смысле.

— А я, значит, не могу? — Привалов почувствовал, что снова начинает заводиться.

— Ну теперь вижу, можешь, — Витька замахал руками. — Если палку перегнуть. Я правда не хотел, — снова сказал он. — Ну а так... ты же человек хороший, верно? А Эдик сука та ещё.

— Ну почему сразу сука? — не понял Привалов. — Мне он, например, ничего плохого не делал.

— Это ты так думаешь, — Витька скверно ухмыльнулся. — Ладно, чего уж теперь-то... Извини, что об этом, но все же знают. Помнишь, как у тебя каждый вторник "Алдан" ломался? Именно во вторник? И ты оставался его чинить?

— Было дело, — вспомнил Привалов. — Я уж думал, проклятье какое-то случайно поймал. Саваоф Баалович лично разбирался. Нет, говорит, никакого проклятья. Там контакты у куба памяти отходили. Китежградский завод, чего ж ты хочешь.

— Зря ты на Китеж гонишь. То есть они, конечно, говнюки и делают говно, но тут они не виноватые. Это Эдик. — сказал Корнев. — Каждый раз заклинал твой куб. А потом шёл к Стелле. У неё по вторникам короткое дежурство было, помнишь?

Саша давно подозревал — да чего уж там, знал — что жена гуляет налево. Но слышать это сейчас и от Витьки было как-то ну очень неприятно.

— Да ты не плакайся, — Корнеев похлопал его по плечу. — Она не виновата. Он её приворожил слегка. Ну и помогал ей по всяким мелочам. Квартирку там магией убрать, бижутерию в брюлики на вечер превратить... Вот это вот всё. Бабе тоже ведь это нужно. И по быту, и по всему. Ты-то сам не можешь. Ну и вот.

Саша в очередной раз вспомнил, какой из него маг, и ему стало так гадко, что он, наконец, решился.

— Вот что, Витька, — сказал он. — Пойду-ка я к Наине. Выжру. Хочешь — со мной иди. Но если ты меня ещё раз оскорблять начнёшь... не знаю.

Витька посмотрел на приятеля с некоторым уважением.

— У Наины дурь крутая, — сказал он. — Не знаю, как у тебя, а мне башку начисто сносит. Давай всё-таки спирт. И хрен с тобой, ща дубля сварганю, он бутеров захватит, — великодушно предложил он.

Дверь снова открылась. Это опять был Эдик Амперян.

— Извините, что отвлекаю, — вежливо сказал он. — Модест собирает всех в актовом зале. Какое-то срочное сообщение.

— Никуда я не пойду, — заявил Привалов.

— Я очень сожалею, но у меня совершенно чёткие инструкции, — ответил Эдик, складывая пальцы в мудру направленной трансгрессии. Вспыхнуло, погасло, и Привалов с Корнеевым очутились в актовом зале, битком набитом сотрудниками.

Стульев не было, так что все сидели кто на чём. Какой-то седой дедуся из отдела Абсолютного Знания восседал на старинном медном арифмометре. Володя Почкин делил крохотную табуретку с престарелым колдуном Неунывай-Дубино из отдела научного атеизма. Корнееву повезло: его перетащило вместе с креслом. Привалову повезло меньше: вводилка, на которой он сидел, осталась в лаборатории.

Он беспомощно оглянулся и вдруг почувствовал, что в икру ему что-то упирается. Оглянувшись, он увидел табуретку. Видимо, кто-то из сильных магов сжалился над ним и организовал для него место. Решив, что дарёному коню в зубы не смотрят, Привалов осторожно опустился на некрашеное сиденье.

Внезапно все замолчали — ровно так, как бывает в случае применения заклятья Абсолютной Тишины.

На трибуне материализовался замдиректора по административно-хозяйственной частью Модест Матвеевич Камноедов. Его лоснящаяся физиономия была полна, как супница, торжественной скорби. Чего было больше, скорби или торжества, сказать было затруднительно — и того и другого хватало с избытком.

— Товарищи и граждане! — зычный голос завхоза заполнил зал.

— Господа и мадамы! — съегозульничал кто-то из передних рядов.

— Вы это прекратите, это вам не балаган, — сказал Модест Матвеевич грозно, но не вполне уверенно. Привалову почему-то вспомнилось жиакомовское "господа".

Кто-то захихикал. Модест сурово посмотрел в зал. Хихиканье прекратилось: хозяйственник был крут и шутливых не любил.

— У меня срочное информационное сообщение, — продолжил тем временем Модест. — Директор Института, Янус Полуэктович Невструев, сегодня в полночь, э-э-э...

— Эмигрировал? — снова донеслось из передних рядов.

Все ожидали, что Модест на сей раз разгневается. Вместо этого сотрудники увидели редчайшее зрелище — растерянность на лице завхоза.

— В каком-то аксепте, — наконец, выдавил он из себя. — В хорошем смысле, — добавил он быстро.

— Это как? — заинтересовался неугомонный товарищ в первом ряду.

— Вы это прекратите, — повторил Модест. — Согласно штатного расписания и изысканиям наших отечественных учёных, — начал он, — директор НИИ ЧАВО, товарищ Янус Полуэктович Невструев, существовал в двух экземплярах. Как было установлено компетентными органами, это происходило от того, что второй экземпляр директора перемещался во времени назад, тем самым создавая эффект контрамоции, то есть движения во времени обратно. Доступно?

Привалов тяжело вздохнул. То, что один из Невструевых — контрамот, установили никакие не компетентные органы, а он сам лично. Но этого почему-то никто не помнил. Как и прочих его, Привалова, заслуг. Они как-то очень быстро забывались. Зато все превозносили Ойру-Ойру, создавшего "теорию фантастической общности", непонятно кому и зачем нужную. Или того же Почкина, год назад написавшего статью в "Вопросы чароведения", считающуюся гениальной. Статья была посвящена гауссовости приращений в теории стандартного М-поля и целиком основывалась на расчётах Привалова. Однако упоминать Привалова Почкин в тексте не счёл нужным, объяснив это тривиальностью сашиного труда. "Понимаешь, Санёк" — сказал он ему в ответ на робкую претензию, — "с тем же успехом я мог бы упомянуть арифмометр". Саше, как обычно, стало стыдно. Он долго корил себя за примитивные чувства, недостойные настоящего мага, и даже тратил лишние минуты на осмотр ушей — не полезла ли из них шерсть. Шерсть не лезла, Саша радовался. Но глупая обидка осталась и жила где-то в глубине души своей жизнью, время от времени вылезая наружу.

— В общем и целом, — продолжил Модест, — вчера в полночь, то есть сегодня в прошлую полночь, то есть в состоявшуюся сегодня полночь Янус Полуэктович провёл научный опыт, в результате которого, некоторым образом, — он снова замялся, подыскивая в своём лексиконе подходящие формулировки.

В этот момент воздух колыхнулся, и рядом с Камноедовым возник Янус Полуэктович.

Вид у него был чрезвычайно торжественный. Директор явился в парадном финском костюме, при галстуке, украшенном золотой булавкой, и в жёлтых ботинках, по виду заграничных. В руке он держал кожаную папку.

— Так, — начал он. Голос у него был мощный, ровный, легко накрывающий зал.

Модест вытаращился на него, как на саламандру, самовозгоревшуюся посреди вверенной ему территории.

— Извините, Модест Матвеевич, — быстро сказал Янус. — Я сам расскажу. — Он выразительно посмотрел на Камноедова.

Тот с неохотой освободил место, всем своим видом выражая живейшую готовность занять его снова при первой же возможности.

— Должен сообщить, — сказал Янус Полуэктович, — что находящийся перед вами субъект не является настоящим директором Института. Я — созданная им сложная наведённая галлюцинация с ограниченным сроком годности.

— В таком случае немедленно освободите трибуну! — тут же заявил Камноедов. — Не будучи сотрудником Института, вы не имеете пра...

Янус Полуэктович бросил на Камноедова взгляд, и у того пропал голос. Было видно, как он шевелит губами, не в силах вымолвить ни слова.

— Ещё раз извините, Модест Матвеевич, — сказала галлюцинация. — Но мне необходимо завершить свою речь. Итак, — изображение Невструева снова повернулось к залу, — как вы уже, должно быть, поняли, я поставил эксперимент по перемещению во времени человека. Добровольцем был я сам. Эксперимент завершился успешно. Теперь я нахожусь в прошлом, конкретно — во вчерашнем дне, в качестве так называемого У-Януса, вам хорошо известного. В сегодняшнем дне не осталось ни одного Невструева. Таким образом, должность директора Института можно считать вакантной.

Зал зашумел. Все, конечно, знали, что когда-нибудь это случится. Но почему-то думали, что ждать этого следует в отдалённом будущем. В следующем веке, а то и позже.

— Вопрос о новом директоре будет решаться в Москве, — продолжала галлюцинация. — Вероятно, это займёт какое-то время. Временно исполняющим обязанности директора института я назначаю товарища Бальзамо Джузеппе Петровича.

Поднялся гул. Все, конечно, боялись, что власть перехватит Камноедов или ещё кто похуже. Однако Бальзамо был тоже не подарок. Великий старец годами не выходил из своей подвальной лаборатории, окружённой сильнейшими защитными заклинаниями. Считалось, что он занят изготовлением философского камня. Процесс был, в общем-то, известен и даже описан в литературе, но требовал около семисот лет непрерывного высококвалифицированного труда. Кроме того, Бальзамо очень плохо понимал по-русски, поэтому общался в основном с Жианом Жиакомо.

Остальные, видимо, тоже вспомнили об этом: взгляды присутствующих устремились к Жиану Жиакомо, устроившегося у стенки в удобном кресле. На лице его застыло выражение брезгливой скуки. Всеобщее внимание его нисколько не обеспокоило.

— С предложениями об аренде и по вопросам прохода на территорию обращайтесь к товарищу завкадрами, — продолжала галлюцинация.

В зале кто-то громко свистнул.

Сдача помещений в аренду было делом перспективным, но затруднительным. Площадей в НИИЧАВО хватало с избытком, особенно теперь, когда освободился кивринский первый этаж. Проблема была в их доступности. Лицо, не являющееся сотрудником Института, не могло переступить его порог без сопровождения. Изменить этот порядок было невозможно: соответствующие заклинания были вмурованы в фундамент главного корпуса ещё при Петре Великом. Сопровождение мог организовать товарищ Дёмин. Его ближайшим конкурентом считался начальник вневедомственной охраны Института, некий Ковалёв. Особняком стоял Саваоф Баалович Один, которого комсомолец Почкин каким-то образом обаял и привлёк к делам кооператива "Вымпел-Плюс". Старик Один оказался ценнейшим сотрудником — в частности, он выбил для "Вымпел-Плюса" дефицитные библиотечные помещения, некогда заполненные трудами разнообразных марксистов-ленинцев. Один мог провести в здание хоть полк, хотя и не злоупотреблял этим. Так или иначе, решение Януса Полуэктовича было кому оспорить.

Саша успел ещё подумать о том, как же ему не повезло с компьютерными делами. Как программист он был узким и малоценным специалистом: "Алдан" так и остался чисто военной разработкой, помимо оборонки мало где известной. Операционная система "МАВР/2" и язык КОРАЛ, на котором последние пятнадцать лет писал Привалов, были заточены под узкий круг магических задач. Одно время Привалов рассчитывал, что его позовут в "Вымпел Плюс", который хорошо расторговался "двести восемьдесят шестыми". Привалов рассчитывал на место технического специалиста. Однако его тут же занял универсальный Саваоф Баалович. Характер у старика был сложный, и Почкин опасался, что присутствие Саши нарушит хрупкий баланс в коллективе. Во всяком случае, так он объяснил это Привалову. После чего похлопал его по плечу и пообещал взять его как-нибудь потом, когда фирма — он называл кооператив исключительно "фирмой" — по-настоящему развернётся.

— Вопросы целевого финансирования обсуждайте с Модестом Матвеевичем, — сообщило изображение Януса Полуэктовича.

Модест, оттёртый от трибуны и обиженный, внезапно подтянулся. Вид у него стал не то чтобы счастливый, но приободрённый.

— Другие вопросы, не требующие публичного обсуждения, изложены здесь, — на трибуну легла кожаная папка.

Саша не успел удивиться тому, что галлюцинация перемещает материальные предметы, как Модест Матвеевич каким-то неожиданно ловким движением папочку прибрал. Куда она девалась, никто не понял.

— Оригиналы документов переданы товарищу Жиакомо, — закончила галлюцинация.

Модест постарался сделать вид, что ему всё равно.

— Все личные наработки и научный архив я отправил в Отдел Заколдованных Сокровищ, — сказало подобие Януса. — It was a pleasure and an honor serving with you, and now I take my leave, — закончило оно и растаяло в воздухе.

— Чего? — не понял Привалов.

— Пизде-е-е-ец, — протянул Корнеев и исчез.

В зале послышались хлопки и свист — это сотрудники трансгрессировали кто куда. О Привалове, как обычно, забыли. Он встал и поплёлся к дверям, проклиная себя за неспособность освоить даже такую простую технику.

В дверях ему опять повстречался Выбегалло, ковыряющий гвоздём в ухе. В бороде у него висела то ли капуста, то ли пшёнка, то ли ещё какая-то гадость. Брезгливый Саша попытался прошмыгнуть мимо, но Амвросий Амбруазович поймал его за локоток.

— Что же это деется, а? — спросил он. — Жюсь ка ко? Нет, ну ка ко жюсь-та? Ась?

Привалову внезапно захотелось сказать "хуясь" — в стиле Корнеева. Однако тут его посетила третья за день странная мысль. Он вдруг сообразил, что от профессора Выбегалло ничем не пахнет.

Внешне Амвросий Амбруазович выглядел крайне неопрятно. По идее, от такого субъекта просто должно было нести гнилыми зубами, грязными волосами, немытостью и неухоженностью. Однако вот именно этот ожидаемый штрих в облике Выбегалло отсутствовал — причём не сейчас, а всегда. При этом антиодорическими заклинаниями он, похоже, не пользовался. Когда он носил зипун, от него воняло зипуном, это Привалов помнил отлично. Если профессору случалось выпить водки — что бывало не то чтобы часто, но регулярно — то от него несло водкой. Приехав из Франции, Выбегалло недели две поливал себя каким-то лосьоном. Но это было и всё. Собственного запаха профессора Привалов просто не мог вспомнить. При этом и от таких корифеев, как Роман Ойра-Ойра, регулярно пованивало, а у Витьки Корнеева даже руки пахли ногами.

Видимо, у него на лице отобразилось какое-то движение интеллекта, потому что профессор взглянул на него с осмысленным интересом. Это было непривычно и даже неприятно: как будто на тебя осознанно смотрит обезьяна.

— Амвросий Амбруазович, — ляпнул Саша первое, что пришло в голову, — а что такое отдел Заколдованных Сокровищ?

Глаза у Выбегалло тут же стали оловянными.

— Эту реплику, — сказал он, глядя куда-то в пространство, — мы с негодованием отметаем. Как неорганизованную. Же не ву вуча па. Аривуар.

И тут же сменил направление движения.

В другое время Саша обрадовался бы, что неприятный тип так быстро отлип. Но не сейчас. Было слишком понятно, что Выбегалло что-то знает, а он — нет. Это было как-то особенно обидно.

Саша дошёл до лестницы и тут узнал, что зал, оказывается, на десятом этаже, а лифт, как обычно, не работает. Для большинства сотрудников это не представляло трудностей — они умели летать и проходить сквозь перекрытия. Привалов потащился по лестнице, радуясь, что идёт не вверх, а вниз.

На девятом он почти влетел в кучку щебечущих молоденьких сотрудниц. Он прошёл мимо них медленно, потому что вспомнил Стеллу — ту ещё, молодую, влюблённую, жизни толком не знавшую, но ею же и не битую. Девушки поняли его интерес превратно и сделали кошачьи мордочки — фи, фе, пошёл-пошёл, бесперспективный. Привалов грустно улыбнулся, представив себе этих красоток лет через сорок. Утешение, конечно, было так себе.

На восьмом он столкнулся нос к носу с Луи Седловым, пожилым институтским чудаком. Луи когда-то сконструировал машину времени для путешествия в воображаемых мирах. Привалов даже принимал участие в её первом испытании. К сожалению, оно же оказалось и последним: по ходу дела машина была утрачена. Дальше выяснилось, что для её создания использовались дефицитные импортные детали, причём одну из них — американский тригенный куатор — Седловой в буквальном смысле слова украл из кивринской лаборатории, рассчитывая после испытаний вернуть его обратно. На своё несчастье, тут он наступил на ногу другому чудаку, бакалавру Магнусу Редькину, которому этот тригенный куатор вдруг зачем-то понадобился. Что произошло дальше, никто толком не знал. Ходили слухи, что Магнус раскопал где-то очень древнее заклинание, лишающее врага необходимых ресурсов, и Седлового оным проклял. Люди более осведомлённые говорили, что Магнус воспользовался знакомством с Почкиным, который уже тогда вовсю делал комсомольскую карьеру, и тому наябедничал — так что Почкин внёс Седлового в неофициальный чёрный список лиц, отрезанных от импорта. Так или иначе, за следующие тридцать лет Седловой так и не смог нигде раздобыть нужную деталь. За это время он превратился в надоедливого мономана, говорящего в основном о своей машине и способах добычи нужной детали. В настоящее время он возлагал надежды на рыночные отношения, рассчитывая купить куатор у американцев. Правда, тот стоил двести долларов. Таких денег в Институте никто и в глаза не видел — за исключением, может быть, коммерсов вроде Хунты.

Тем не менее, Саша решил с Седловым поболтать: когда дело не касалось пунктика, Луи бывал довольно приятным собеседником, знающим много интересного. Надо было только перетерпеть первую атаку.

Так и вышло. Поздоровавшись, Седловой начал излагать новый план добычи куатора. Оказывается, он где-то вычитал, что можно продать свою почку. По слухам, за почку можно было получить долларов пятьсот, а то и все шестьсот. Вопрос был только в том, когда же, наконец, можно будет торговать своими органами официально.

Саша выдержал первый натиск Седлового, где надо мыча и поддакивая. После чего спросил, что такое Отдел Заколдованных Сокровищ.

Луи задумчиво потягал себя за седую бородёнку и рассказал следующее. Оказывается, в Институте испокон веку существует легенда о том, что есть такой отдел. Более того, из источников, приближённых к администрации, шли слухи, что на него регулярно отпускаются средства. Однако никто из известных ему сотрудников Института в этом отделе не бывал и никаких сведений о нём не имел. Правда, Седловой слыхал от одного коллеги, долго искавшего абсолютного знания на дне бутылки, что его однажды по большой пьяни занесло в тот самый отдел, и что будто бы там вообще не работают люди, а только эльфы, кикиморы, баньши, драконы и золотые цилини. Седловой отнёсся к этим рассказам скептически. Правда, теперь, после прощального директорского слова, он в своём скептицизме поколебался. Но вообще-то, заключил он, это всё фигня по сравнению с тригенным куатором, без которого он не может восстановить свою машину. Тут он снова заговорил о почке, и Саша поспешил откланяться.

Увы. Сделав несколько шагов вниз по лестнице, он столкнулся с комсомольцем Почкиным, который левитировал кипу папок из архива. Увидев Привалова, Почкин нехорошо обрадовался и попросил подержать папки. Буквально минуточку, пока он забежит пописать.

— В угол положи, — предложил Саша, уже понимая, что будет дальше.

— Ну в какой угол, тут грязно, да мне быстро надо, — скороговоркой оттарабанил Почкин, подвешивая груз папок прямо перед Сашей. На вид груз тянул килограммов на двадцать.

Саша понял, что будет дальше. Озарение здесь было ни при чём: Почкин проделывал с ним такие штуки неоднократно. Просто раньше Саша почему-то об этом вспоминал постфактум, а тут вспомнил до.

Ближайшее будущее предстало перед ним как на ладони. Сейчас Почкин оставит его минут на пять с папками в руках. Потом выскочит с немыслимо деловым видом и как бы вспомнит, что ему сейчас надо бежать-бежать-бежать по сверхсрочному делу. Поэтому он попросит Привалова занести эти папки на тринадцатый этаж в какую-нибудь комнату 9813д4, вот прямо сейчас срочно. В конце он обязательно скажет "с меня причитается" (что эта фраза означает, Саша за все годы общения с Почкиным так и не понял) и исчезнет, не дав Привалову и слова молвить. Тот пойдёт по лестнице вверх, таща постылый груз, и потом будет очень долго искать комнату 9813д4, так как институтские коридоры на верхних этажах отличались сверхчеловеческой запутанностью, а нумерация, судя по всему, проводилась генератором случайных чисел. Через полчаса хождений туда-сюда, вымотанный и злой, он эту комнату всё-таки найдёт. Там его выругают и скажут, что эти папки здесь вообще не нужны. После долгих телефонных переговоров выяснится, что их следует снести на шестой этаж к какому-нибудь Игорю Владимировичу или Петру Петровичу, если тот ещё принимает. Он пойдёт всё с тем же грузом в руках искать неизвестного Игоря Владимировича или Петра Петровича, потратит ещё минут сорок и узнает, что он только что вышел и сегодня уже не вернётся. Тогда он отправится искать Почкина, не найдёт — Почкина никогда нельзя было найти, если Володя сам того не желал — и в конце концов свалит папки у себя в вычислительном центре. На следующий день Почкин устроит ему сцену на тему того, что эти документы были нужны вчера для сверхважных дел. Может быть даже финансовых. В итоге он окажется кругом виноват и что-то непонятное должен. Точнее, понятно что: и дальше выполнять просьбы Почкина.

Возможно, Привалов всё-таки взял бы папки. Но тело решило за него. Оно отшатнулось от прущего на него груза. Папки полетели на пол.

— Ты чё, охуел?! — заорал Почкин.

— Это ты охуел, — Саша слушал себя как со стороны, цепенея от ужаса. — Я тебе в носильщики нанимался? Тогда почему ты мне не платишь? Час — пятьдесят рублей, — брякнул он, думая, что вот сейчас Володька сотворит с ним что-то страшное.

Но ничего страшного не произошло. Почкин молча поднял взглядом папки и, не прощаясь, пошёл дальше.

Через пять минут, оказавшись в каком-то совершенно незнакомом тупике, Саша понял, что Почкин его всё-таки наказал — а именно, набросил на него заклятие "чёртово водило". Жизни и здоровью оно не угрожало, но было очень противным. Суть состояла в том, что человек, куда бы он ни шёл, был свято уверен, что идёт правильно — и при этом забывал дорогу. Привалов, впрочем, и без того страдал топографическим кретинизмом. Он смутно помнил, что на каком-то этаже свернул, потом открыл какую-то дверь, потом опять свернул, прошёл под каким-то железным мостиком и потом по ковровой дорожке. Остальное тонуло в тумане.

Саша не испугался. Заблудиться в институтских коридорах, несмотря на необъятность здания, было невозможно. Любому новичку первым делом сообщали: достаточно постучать по плинтусу шесть раз, и тут же появится команда домовых, которая и препроводит к рабочему месту. Однако не хотелось срамиться перед друзьями. Одно дело — зелёный новичок, другое дело — начальник вычислительного центра, проработавший в институте треть века. Разговоров о сашином позоре будет на неделю минимум. К тому же на рабочее место — к Корнееву и Амперяну — не хотелось. Хотелось посидеть в тишине и подумать. Проблема была в том, что сесть было не на что: мебелей в тупичке не водилось.

Саша немного потоптался, подумал, и надумал сотворить себе какую-нибудь скамеечку.

Конечно, творить на рабочем месте он не посмел бы. Во избежание. Когда-то его попытки приобщиться к материальной магии служили неисчерпаемым источником дружеских шуток и приколов. Особенно старался Роман Ойра-Ойра: он обожал подначивать Привалова творить какие-нибудь груши или огурцы, а потом заставлял их есть. Груши получались невыносимо горькими, а огурцы — каменными. Однажды Саша сломал о такой огурец передний зуб. Это стоило ему долгих мучений: соловецкая стоматология гуманизмом не отличалась. Зуб пришлось чинить в Ленинграде, по старым родительским связям, и на это ушли все его скромные сбережения с книжки. Эту историю Привалов как-то рассказал Почкину, а тот сделал из неё пантомиму и разыграл на дне рождения Привалова — да в таких красках, что все гости буквально ползали со смеха. Привалов мужественно смеялся вместе со всеми, но с тех пор с материальными заклинаниями не связывался.

Но весёлых друзей здесь не было, и Привалов решил рискнуть.

Для начала он попытался сотворить табуретку. Три минуты попыток визуализации образа и чтения заклинаний на древнехалдейском возымели результат: кривое сиденье с шестью ножками разной длины, при попытке присесть на него издававшее мучительные стоны. Кое-как уничтожив это курьёзное сооружение, Саша попробовал ещё раз, на этот раз с лавкой. Она возникла и тут же убежала вдаль по коридору, стуча деревянными копытцами. Попытка материализовать стул со спинкой привела к возникновению чего-то вроде козетки, из сиденья которой торчали пики точёные. Он попробовал ещё раз. Народилось нечто настолько гадкое, что Привалов воспользовался экстренной дематериализацией, только чтобы поскорее развидеть это.

Он уже совсем было сдался, но тут ему опять — который уж раз за день! — пришла странная мысль. Саша прекрасно понимал, в чём его проблема: он недостаточно чётко визуализировал образ и не вполне точно произносил заклинание. Однако он знал простенькое заклятье визуализации, позволяющее добиться почти галлюцинаторной ясности любого образа. Саша нашёл его на обороте обложки учебника "Элементарная магия для школьников", который когда-то раздобыл в библиотеке. Ойра-Ойра, в ту пору пытавшийся учить Сашу магии, поймал его за попыткой воспользоваться этим заклятьем, чтобы вспомнить таблицу поправок вектора магистатума, и устроил ему выволочку. Оказалось, что в магических спецшколах это заклинание приравнивалось к использованию шпаргалки. Саше было ужасно стыдно и он больше никогда так не делал. Но сейчас он вдруг подумал о том, что здесь нет Ойры-Ойры, а ноги-то зудят.

Он зажмурился, произнёс заклинание и вообразил себе белый диван, стоявший в приёмной у Януса Полуэктовича. Привалов сиживал на нём пару раз, но ни разу не осмелился откинуться на спинку.

Диван предстал перед ним как живой, если так можно сказать о диване. Тогда Привалов визуализировал учебник по материальной магии, мысленно открыл страницу с формулами коагуляции и материализовал вещь.

Открыв глаза, он убедился, что диван и в самом деле возник — в точности такой, каким он его видел. Единственным минусом было то, что он перегородил проход. Но Привалова в данный момент это не волновало. Он осторожно присел на него, ожидая какого-нибудь подвоха. Подвоха не случилось — белая кожа только вздохнула, да скрипнули деликатно пружины.

Расположившись поудобнее, Саша, наконец, вздохнул более-менее свободно. И тут же учуял слабый, но отчётливый запах табака. Похоже, тупичок регулярно использовали как курилку.

Привалов поморщился. Курить он бросил из солидарности со Стеллой, когда та ходила с пузом. Беременность была тяжёлой, Стелла всё время капризничала, а табачный дым не переносила вообще. После родов Стелка снова закурила, а он — нет. Ещё одним удовольствием в жизни стало меньше, заключил он, и решил, раз уж он сегодня такой молодец, сотворить себе кофе и бутерброд с сыром.

Концентрация прошла по-прежнему удачно, а вот результат оказался каким-то половинчатым. Кружка с кофе оказалась наполненной наполовину, бутерброд вышел каким-то маленьким. Более того, Привалов внезапно почувствовал сильнейшую усталость — будто он полдня таскал кирпичи.

Усталость распозналась более-менее быстро: Привалова настигло самое обычное магическое истощение. Непонятно было, откуда оно взялось: сотворение дивана и бутербродика исчерпать его до такой степени ну никак не могло.

Поднапрягшись, Саша вспомнил, что с утра к нему заходил Амперян и очень вежливо попросил поделиться магической энергией. Привалов, разумеется, кивнул, Амперян всё так же вежливо поблагодарил, немножко поколдовал и ушёл. Потом заходила Алла Грицько, новенькая девочка из отдела Превращений. Она собиралась на вечеринку и ей нужно было немножко магии для наведения вечернего марафета. Черноокую полтавчанку Аллочку Привалов втайне обожал — понимая, разумеется, что столь шикарная женщина не для него. Та, в свою очередь, видела бесхитростного Сашу насквозь и по мере нужды сашиными услугами пользовалась. Привалов помнил, как однажды он с тремя гномами переносил её мебель в новый кабинет. Причём напросился сам: Аллочка обещала за труды поцелуй. Он его и получил (в щёчку) и был назван зайчиком и настоящим мужиком. Сегодняшний обмен был выгоднее: за почти нечувствительный отъём ненужной ему магической энергии он получил улыбочку и был поименован лапулей... Наконец, кое-что ушло на Витьку.

Прожёвывая сыр, Саша думал о том, какой же он дурак и как же он не замечал всего этого раньше. Ему стало ужасно жалко себя и свою непутёвую жизнь.

Тут у него закололо в ушных раковинах. Испугавшись, что начала расти шерсть, Привалов схватился за уши. Нет, уши остались гладкими. Уколы, видимо, почудились.

Саша было обрадовался, но в голову опять полезло странное. Он вдруг задумался — а почему, собственно, на ушах несознательных сотрудников растёт эта грёбаная волосня?

Раньше он таким вопросом не задавался. Просто знал, что у сотрудников, подверженных эгоистическим и инстинктивным желаниям, на ушах начинает расти шерсть. Это было свойство Института — то ли древнее заклятье, то ли влияние коллективной атмосферы, то ли ещё что. Привалов, с его магической бездарностью и общей малополезностью, очень опасался, что с ним случится нечто подобное. Оно и случалось — причём, к сашиному стыду, неоднократно. Впервые это произошло в шестьдесят девятом, когда Привалова — тогда ещё молодого-холостого-незарегистрированного — не пустили в Болгарию на конгресс по вычислительной магии, послав вместо него проверенного товарища из отдела Недоступных Проблем. Привалов на командировку и не особо-то и рассчитывал, но почему-то ему стало ужасно обидно. В тот день он запорол семимегабайтный магнитный диск, наорал на безответного гнома-кодировщика и довольно злобно огрызнулся в ответ на дружескую подначку Ойры-Ойры. Тем же вечером уши у него зазудели и на них вылезла редкая серая шерсть. Саша отчаянно перепугался, клял себя последними словами и даже пытался выжечь шесть зажигалкой. В результате обжёг левое ухо. От шерсти его избавил Корнеев, причём без особенных издевательств: просто убрал волосню заклинанием и посоветовал протереть всё одеколоном... Последний — Саша очень надеялся, что именно последний — раз это было пять лет назад: Саша позавидовал Ойре-Ойре, в разгар сезона добывшего дефицитнейшую путёвку в Лиепаю. Несознательность проявилась в том, что он не пошёл провожать друга, а заперся в подсобке и читал "Альтиста Данилова". На этот раз шерсть полезла прямо в процессе чтения, рыжая с прозеленью. Её Саша выводил полчаса, бритвой и плоскогубцами — некоторые пряди пришлось рвать с корнем. Домой он пришёл с кровавыми пятнами на воротнике, за что получил внеочередной втык от Стеллы. Роман он так и не дочитал.

Саша чувствовал, что неведомая сила, наказывающая за пережитки палеолита в сознании, сейчас тоже попыталась было его покарать. Но не вышло. Что-то забарахлило, засбоило. Привалов, однако, не обольщался. Он прекрасно знал: всё неработающее рано или поздно чинят, починят и здесь. И скорее рано, чем поздно.

Внезапно захотелось холодного нарзана, вот чтобы прямо из холодильника. Раздухарившийся Привалов решил спустить остатки магии на удовольствие и визуализировал бутылку. Нарзана не возникло, зато перед глазами поплыла бутылка "Колокольчика". Саша бутылку материализовал. Увы, с расположением материализуемого предмета у него по-прежнему были сложности: бутылка возникла где-то под потолком и тут же со всей дури рухнула вниз. Пол был обделан линолиумом, так что бутылка не разбилась. Зато отскочила пробка. Душистая пена окатила приваловские брюки.

Где-то далеко хлопнула дверь.

— Семённа-а-а! — донёсся откуда-то из коридора противный бабский голос. — Тут кто колдует? Охренели? У меня анализ!

— Ты чё? — раздался другой голос, тоже бабский и тоже мерзкий. — А, да, точно — колдуют! Машка, небось, сучара драная!

— О чёрт, — только и сказал Саша, запоздало понимая, куда его занесло. По всему выходило, что он попал в лабораторный корпус. Тут работали в основном противные бабы климактерического возраста, с соответствующим норовом. Общаться с ними даже по рабочим вопросам было тяжело. А сейчас он попал капитально. Колдовать в пределах лабораторного корпуса посторонним категорически запрещалось, во избежание порчи результатов анализов. Оказаться виноватым перед склочными и ябедливыми бабами ой как не хотелось.

— Слышь, Валька, — опять раздался тот же мерзкий голос, — это из коридора, похоже! Вектор магистатум оттедова тянет! Я ща посмотрю...

Саша заметался. Будь у него побольше времени, он мог бы успеть убежать. Но дорогу преграждал дурацкий диван, а опасность была близко: в коридоре раздались шаги. Грымза вышла на охоту, и дичью был он, Привалов.

От ужаса ему захотелось исчезнуть — так, чтобы с концами, чтоб не нашли.

— В курилке! — закаркала старая ведьма. — В курилке кто-то!

— Если Машка-сучка ведьмачит, я ей сисяры оторву! — пообещала вторая мымра.

Перепуганный Привалов попытался вспомнить хоть какой-то учебник реализационной магии. В памяти всплыла старинная рукопись на шумерском, которую он видел в библиотеке под стеклом. Заклинания там были какой-то термоядерной силы. Но выбирать не приходилось. Саша набрал воздуху в грудь и на одном дыхании прочёл длинную фразу, похожую на неприличную скороговорку, концентрируя внимание на одном — исчезнуть.

Заклинание сработало. Привалов исчез. Не сделался невидимым, не скрылся, не превратился во что-нибудь — а именно исчез. С концами.

Ощущение, что тебя нет, было очень странным. Саше понадобилось минуты две, чтобы пообвыкнуть. За это время вредная тётка дотащилась-таки до тупика.

— Валька! — крикнула она. — Тут кто-то диван поставил!

— Точно, Машка, с-сучила жопастая, — прошипела вторая, невидимая мымра. — Она мягонькое любит. Посмотри в стене: там она прячется.

Привалов ощутил дуновение магии. Оно прошло сквозь то, что было когда-то им, впиталось в стены, отразилось обратно.

— Неа! — крикнула тётка. — Нет никого!

— Не могёт быть, чтоб не было... — начала вторая. Саша этого уже не услышал: ему до такой степени захотелось убраться отсюда, что он вплыл в стену и проскочил в другое помещение.

Это была маленькая комнатка без окон, набитая разнообразным хламом. Привалов принялся было его рассматривать, но тут его пробило: надо бы сначала разобраться, что с ним, а главное — что делать и с чего начать.

Через полчаса опытов и размышлений выяснилось следующее. Александр Иванович Привалов представлял собой точку в пространстве. Самому Привалову казалось, что он должен быть похож на крохотный золотистый пузырёк, но никаких оснований для этого не было. Точка была невидима — в хламовнике нашлось зеркало, в котором Саша честно попытался отразиться. И не смог. Зато сама эта точка отлично видела, причём даже без света — достаточно было захотеть, и открывался обзор. Слухом она, судя по всему, тоже обладала. Перемещаться она могла с любой скоростью, материальные препятствия её не останавливали.

Что именно с ним произошло, Привалов понимал. Страстно возжелав исчезнуть, он нечаянно произвёл над собой полную сольвацию. То есть обратился в чистую идею — или, как в последнее время стало принято выражаться, в информационный объект. Вообще-то полная сольвация чего бы то ни было считалась уровнем магистерским. Сольвировать же самого себя без риска для жизни и здоровья могли разве что корифеи уровня Жиана Жиакомо. Но Привалову подфартило — он умудрился проделать смертельно опасный трюк на чистом испуге.

Что делать дальше, Привалов тоже понимал: необходимо было себя коагулировать до материи. То есть сделать то самое, что он уже проделал с диваном. Проблем было две. Во-первых, у Саши не осталось ни капли магии: сольвация выгребла всё до донышка. Во-вторых, ему не хотелось коагулироваться. Существование в идеальной форме было лёгким и приятным, а главное — открывало массу возможностей. Привалов был практически уверен, что второй раз на такую эскападу он никогда больше не осмелится. В общем, по-любому выходило, что следует подождать.

Придя к такому выводу, Саша попытался было преодолеть следующую стену. Увы, на ней стояла мощная магическая защита. Самого Привалова она остановить не могла — он был чистой сущностью, не подверженной никаким воздействиям. Но ему мешало нечто постороннее. Чувство было такое, будто он пытается протиснуться через ряд вешалок с шубами: что-то всё время цеплялось и тормозило.

Сконцентрировавшись на этом, Привалов ощутил, что от него отходят какие-то длинные прозрачные нити, тянущиеся непонятно куда.

Саша немного подумал и принялся перебирать заклинания видения форм. Это была единственная область магии, в которой он что-то понимал по-настоящему: видение форм позволяло быстро писать программы. Что интересно — в этой области у него всё получалось относительно неплохо.

Первое же заклинание — превращающее картинку в код — сработало. Нити оказались заклятьями.

Первое, болтающееся перед самым носом — если бы у него был нос — было похоже на старую коричневую изоленту. Это был тот самый, повешенный на него друзьями, липун — бегать в буфет за едой для всех. Приклеен липун был небрежно, грубо. Похоже, Корнеев не врал: эту штуку оставлять надолго не планировали. Однако таскать на себе эту дрянь было противно. Саша начал было вспоминать способы уничтожения заклятий, но ничего не потребовалось: как только он захотел от него избавиться, лента отклеилась, после чего сморщилась и исчезла.

Дальше он увидел аккуратный, казённого вида проводок. Это был пропуск в Институт, оформленный Дёминым. Его Саша трогать не стал. Зато тут же, рядом, он увидел что-то вроде грязной пелёнки, оказавшейся приворотом от Стеллы. Сделан приворот был грубо, неумело — Стелла была слабенькой ведьмой. Однако на то, чтобы охомутать наивного Привалова, этого хватило. Саша подумал, стоит ли избавляться от приворота и сможет ли он после этого со Стелкой жить. Пока он думал, тряпка отцепилась сама и мгновенно истлела. Ничего особенного в этот момент Привалов не ощутил: так, дёрнулось что-то.

Рядом болтался витой шнурок. Там всё оказалось сложно — одна нитка вела в комитет комсомола, другая — в первый отдел. Третья, как ни странно, тянулась к Алле Грицько. Саша провёл вниманием до конца нитки и узнал две вещи. Во-первых, то, что Аллочка спит с новым дёминским заместителем, товарищем Овчинниковым. Вторым неприятным открытием стало то, что Алла ещё и докладывает ему об обстановке в коллективе, причём много присочиняет и перевирает. Саша подумал-подумал, да ниточку ту и оборвал.

После этого проходить через стенки стало существенно легче.

Привалов выбрался из подсобки и оказался в зале с большим овальным столом, креслами и какими-то кубками на полках. Выглядело всё это весьма импозантно. Саша не вполне точно представлял себе, что значит это слово, но чувствовал, что оно тут уместно. Во всяком случае, ему здесь понравилось. Он завис над столом и расслабился.

Через некоторое время в зале началось какое-то шевеление. Из кубка выплыла астральная лярва, напоминающая помесь медузы с кальмаром. Приблизилась к Саше, покрутилась, отъела болтающуюся ниточку от Аллы. Саша даже не пошевелился: дярва была порождением низшего астрала — для него, высокой ментальной сущности, безопасным.

Потом из батареи выбрались двое домовых гномов. Они деловито разложили на полу газетку. Один достал откуда-то два грязных голубиных яйца и кусок варёной колбасы, от которой несло ужасом и смертью. Любопытствуя, Привалов приблизился и уловил ауру жутких мучений крысы, угодившей в промышленную мясорубку. Другой достал бутыль — похоже, с гидролизным спиртом, чем-то отравленным дополнительно. Гномам, впрочем, было похрен. Оба приложились к горлышку, закусили яйцами, а колбаcкой занюхнули. После чего наскоро прибрались и скрылись в батарее.

Вися над паровым краном, Привалову вдруг подумалось о Дрозде. Вообще-то его тёзке пришлось куда туже, чем ему самому. Но Привалову и в голову не приходило пожалеть несчастного киномеханика или как-то ему помочь. Напротив, Саше казалось, что тот пострадал справедливо, ибо был мещанином, циником и мелким человечком. Однако же — Александр даже удивился этой мысли — Дрозд никогда не делал Саше ничего плохого. Стрелянные до получки трёшки и пятёрки он неизменно возвращал с благодарностью, заклятий на него не накладывал, начальству не стучал. Несколько раз выручал по мелочи и один раз по-крупному: соврал Стелле по телефону, что они с Приваловым бухнули и теперь тот лежит в дёжку. В то время как Саша в последнем приступе молодости пытался проводить до дому практикантку Галю из кивринской лаборатории. С Галей у Саши ничего не вышло, да и не могло выйти. Но Дрозд вообще-то сильно рисковал: врать по телефону ведьме, даже такой слабенькой, как Стеллочка, было делом опасным. И тем не менее, Саша относился к Дрозду презрительно. Потому что он был обычным мещанином и не имел отношения к науке. То ли дело великий Ойра-Ойра... Привалову стало как-то неловко.

Тут вспыхнуло зелёное пламя и во главе стола возник Кристобаль Хозевич Хунта.

Саша застыл над столом, с ужасом ожидая, что великий корифей его увидит и прихлопнет, как муху. Почему он приписал Кристобалю Хозевичу такие намерения, он и сам не мог бы объяснить. Просто ему стало очень страшно.

Хунта, однако, повёл глазами по направлению к батарее. Видимо, он учуял следы гномьей трапезы. Он даже встал и вытянул шею. Привалов воспользовался моментом и метнулся в угол. Там была паутинка, которую украшал крохотный засохший трупик мошки. Саша спрятался за его астральной тенью.

Кристобаль Хозевич ещё раз осмотрел помещение, снова устроился на председательском месте и неожиданно громко рыгнул. Изо рта вырвались языки огня, а когда пламя потухло, слева через стул от Хунты появился какой-то мужчина в грязной телогрейке. Саше сначала показалось, что у него измазаны руки. Потом он понял, что они синие от татуировок.

— Вечер в хату, братуха! — начал было синий каким-то разнузданным голосом, но Хунта, брезгливо поморщившись, щёлкнул пальцами, и тот заговорил по-другому:

— Уважаемый Кристобаль Хозевич. По центру "Инновационные технологии". Документы из райкома получены, вопросы с товарищем Орджоникидзе решены в положительном смысле. Наши партнёры — "Конверсия" и "Старт". Предполагаемая схема...

Хунта насладился воспитательным эффектом и ещё раз щёлкнул пальцами.

— В общем, берём кредит, обналиваем, закупаем браконьерскую, ваши бодяжат имитатом, сбыт на Лёхе. Мои пять, Лёхе четыре. На тушки цельные мороженые есть интерес.

— У меня нет интереса, Васюта, — Хунта качнул головой. — Что с "Конверсией"?

— Ну формально как бы пока как-то так, — неопределённо высказался синий. — Работаем.

— Васюта, я не понял тебя, — сказал Кристобаль Хозевич таким голосом, что Привалов аж сжался, хотя сжиматься-то было уже и нечем. — Ты мне что сейчас сказать хотел, Васюта? Что я тебе дал пятьдесят тысяч, а ты мне за эти деньги сказал "работаем"? Это слово стоит пятьдесят тысяч, Васюта? Ты дашь мне сейчас пятьдесят тысяч, если я тебе скажу "работаем"? Или "как-то так"?

— Дайте пару минут, шеф, — зачастил синий. — В общем так. Процесс идёт. Но он идёт не сразу. В конце той недели всё будет, край — в начале следующей.

— Ты меня обратно не понял, Васюта, — сказал Хунта ласково и страшно. — Мне не нужно в начале следующей. Мне нужно сегодня. Васюта, я ворочал большими деньгами, когда твой прапрадед у папы своего в яйцах бултыхался. Деньги у людей считаются не в рублях, Васюта. Деньги у людей считаются в рублях в день. Ты мне обещал сегодня, Васюта. Если бы я получил сегодня, значит, я получил бы двадцать в день. Если я получу в начале следующей, это будет двенадцать в день. Ты видишь разницу? Она огромна. Восемь тысяч в день, вот сколько это стоит. Это даже сейчас хорошие деньги, Васюта. Ты знаешь, сколько это в долларах?

Синий набычился.

— Я не говорил за сегодня, — упрямо сказал он. — Я говорил: может, сегодня. А так вообще-то край — в начале следующей.

— Ты меня лечишь? — тем же тоном сказал Хунта, после чего выдал тираду на каком-то мерзком жаргоне, из которой Привалов не понял ни слова. Синий ответил ещё менее понятно, и они принялись яростно переругиваться через стол.

Вися в паутине, Саша думал о том, что Кристобаль Хозевич, оказывается, тоже по уши замаран в каких-то сомнительных делишках — то ли в спекуляции, то ли в чём похуже. Потом ему вдруг подумалось, что Хунта вообще-то и раньше жил не по средствам. Он одевался в импортное — за исключением разве что норковых шуб. Его никто никогда не видел в институтской столовке. Машины у него не было, потому что он плевал на запреты и трансгрессировался куда хотел — что характерно, без последствий. На восьмое марта он дарил женщинам огромные розы на длинных стеблях — настоящие, не магические. Пил он исключительно "Курвуазье" и "Наполеон". Не то чтобы это выходило за рамки, но требовало определённых расходов. Между тем, зарплату Кристобаля Хозевича Привалов знал, поскольку обсчитывал институтскую бухгалтерию. В восьмидесятые Хунта получал четыреста тридцать рублей — профессорскую ставку. Были ещё всякие надбавки, но не так чтобы очень уж большие. Столько же получал Киврин — который, однако, ходил в тулупе на меху и пил самогон собственного приготовления, а зарплату тратил на книги.

— В общем, бабло заводим через Хачо, он хочет половину и сразу валит... — тем временем тараторил синий.

— Половину? Он часом не прихуел? — грубо сказал Хунта. Матное словцо выбило Привалова из прострации и он снова стал прислушиваться.

— Не, ну, он как бы уважаемый человек... — начал было синий.

— Меня не интересует, кто он у себя там, — надменно произнёс Кристобаль Хозевич. — Десять процентов, Васюта, десять процентов и это край. И это скажешь ему ты, Васюта. Если будут вопросы — спроси, чем набить его чучело. Стружкой или соломой. И я всё сделаю без магии. Руками. С использованием традиционных инструментов.

Привалов вздрогнул. Он на ментальном уровне ощутил, что Хунта не шутит, причём ни на малейшую дольку. Нет, Кристобаль Хозевич имел в виду именно то, что сказал.

Видимо, Васюта тоже что-то такое почувствовал.

— Не, ну так тоже не надо, — забормотал он, — Хачо не лаврушник какой-нибудь, он уважаемый человек, смотрящим был в Тамбове...

Хунта с крайним презрением махнул рукой.

— Не парь мне мозги. Да, и напомни — я его везде найду. В родном селе — в первую очередь... Что у нас с жидами?

Саша чуть не выпал из-под защиты паутины. Он знал: это слово нельзя говорить даже в шутку. Его могли произносить вслух только конченные подонки и фашисты. Даже Выбегалло, которого все подозревали в антисемитизме, ни разу не произнёс такого на публике — боялся, наверное. Но Хунта сказал его совершенно спокойно, и при этом — Саша это чувствовал — опять же имел в виду именно то, что сказал.

— Да чё-та менжуются. Один Абрамыч рвётся в бой. Но у него сейчас эта херня... как её... Логоваз...

Тут Саша увидел, как в соседнем кресле появляется Володя Почкин. Был он, правда, каким-то выцветшим, цвета пыли. Приглядевшись, Привалов увидел у него на голове кепку-невидимку. От ментального зрения она, похоже, не защищала.

Хунта тоже заметил Почкина и сделал ему знак — дескать, сиди тихо. Тот кивнул и тут же громко скрипнул отодвигаемым креслом. Васюта вздрогнул, глазёнки его заметались, но ничего не увидели.

— Да, кстати, — сказал он. — Шеф, можно личное?

— Отчитайся по общему сначала, — буркнул Хунта, но потом сделал благодушное лицо. — Ладно, валяй.

— Мне бы, — замялся синий, — обнал маленький. Не поверишь: полторашки не хватает.

— Из-за полторашки я буду делать обнал? — не понял Хунта. — У тебя что, черви в башке завелись?

— Ну шеф, очень нужно, — впервые в голосе синего прорезались просящие нотки. — Говорю же, личное у меня. "Волгу" хочу купить. Кент продаёт. Всё бабло собрал, полторашки нету свободной.

— Ты совсем мудак? Зачем тебе советское говно? Через пару лет "мерседес" купишь.

Саша зацепился мыслью за паутинку, чтобы не упасть. Он, конечно, читал "Огонёк" и общие антисоветские настроения разделял. Но в этих брошенных походя словах было столько презрения — даже не к советской власти, а просто ко всему местному — что Саша, наконец, понял: Кристобаль Хозевич эту страну не любит как таковую. И, наверное, не любил никогда.

— Шеф, — неожиданно грустно сказал синий, — ты меня тоже пойми. Я до тюрячки водилой был, большое начальство катал. На "Волгах". И всегда думал — мне бы такую машину. Через пару лет, может, и не будет меня. Так хоть на "Волге" поезжу.

Хунта, прищурившись, вгляделся в собеседника.

— А у тебя чутьё есть, Васюта, — сказал он. — Ладно. Давай бумаги.

Обрадованный синий выложил на стол какие-то бумажки, соединённые скрепкой. Хунта пристально посмотрел на них, и бумажки испарились. Вместо них появилась пачка красных десяток, перемотанная резинкой.

— Благодарствую, — искренне сказал синий.

— Гуляй, — ответил Хунта и сделал вольт. Синий исчез вместе с деньгами.

— Что у тебя там? — бросил Кристобаль Хозевич в пространство.

В соседнем кресле нарисовался Почкин с кепкой-невидимкой в руке.

— Готово, — бодрым комсомольским голосом отрапортовал он и положил на стол распечатку.

Привалов аж высунулся из-под паутины. Распечатка была на вид знакомая, алдановская, свеженькая — прямо из АЦПУ. Похоже, Почкин что-то рассчитывал на "Алдане" в его отсутствие. Некоторые навыки у него были, но чтобы Володя что-то делал без его, Привалова, помощи — это было крайне странно.

Хунта посмотрел на неё брезгливо.

— Ты мне чего принёс? — спросил он. — Я что, буду в ваших расчётах ковыряться? Суть в чём?

Почкин не смутился.

— Суть она такая, — сказал он. — Получается, что для наших нужд серьёзной коррекции отсекателя не требуется. Достаточно переключить полюса. Ну то есть пустить наоборот. Раньше эта херакала отсекала мысли о деньгах, о комфорте и всё такое. Всё антиобщественное, короче. А после переключения будет отсекать общественное. Чтобы думали только о деньгах, комфорте, человек человеку волк и всё такое. Кто не принимает новых реалий — у того шерсть. Только теперь не на ушах, а на жопе. Можно жёсткую сделать, чтоб бритва не брала, там коэффициентик есть поправочный...

— На жопе? — Хунта издал короткий, как выстрел, смешок. — Это хорошо, Вова, что на жопе. Нам теперь не публичный позор нужен, а тайный. Чтоб лошара знал, что он лошара. Но строго про себя. Особо жёсткой тоже не делай, — распорядился он, — пусть бреются... — усмехнулся он. — А ты уверен, Вова? Да, кстати — Привалов знает, что ты на его машине что-то обсчитывал?

Володя гаденько ухмыльнулся.

— Я Сашу погулять отправил. Он на меня залупнулся, сучёныш мелкий. А я на него морок навёл. Надеюсь, его в виварий не занесёт. А хоть бы и занесло. У нас там василиски не кормленные.

— Ты кретин, Вова, — ровным голосом сказал Хунта. — У меня договорённость о публикации в "Magical Research Announcements". О методе трансцензуса Хунты. Скажи, Вова, это ты мне доработаешь метод трансцензуса?

Вова наглости не растерял.

— Шеф, да зачем вам это? — вытаращился он. — Сейчас все дела по коммерции и по разборкам...

— Ты действительно идиот, Вова, — заключил Хунта. — Ты на Запад будешь ездить как советский коммерс? Я — нет. Мне нужна нормальная позиция. А единственная нормальная позиция, которую дают людям из этой страны — научная. Науку мне сейчас делает Привалов. И он мне нужнее, чем ты, Вова. Таких как ты вагон. Я с улицы возьму какого-нибудь гопаря и за три дня всему научу. А таких как Привалов — один на институт. Это я тебе, Вова, говорю как математик.

— Шеф, да чего с ним случится? Насчёт василисков — это я шутканул. К слову пришлось, — принялся отбазариваться Володя.

— Нет, Вова. Это тебе не к слову пришлось. Это тебе к тому пришлось, что ты, Вова, сейчас пойдёшь Привалова искать. Найдёшь. Извинишься...

— Перед лошарой извиняться? — взвился Почкин и тут же захлопнул рот со стуком зубов: Хунта прижбулил его стандартным, но сильным вольтом.

— Если я тебе, Вова, велю извиниться перед лабораторным хомячком, ты пойдёшь и попросишь у него прощения, — сообщил Хунта. — Так вот. Ты найдёшь Привалова, извинишься. Включишь теплоту. Посидишь с ним. И только потом переведёшь разговор на статью по методам трансцензуса. А когда он загорится — активируешь на ударный труд. В одно касание, вплоть до тетануса. Ночь пускай посидит, но чтобы завтра было готово.

— А Стелка? — напомнил Володя.

— Вот сам к ней и сходишь, Вова. Или Эдика попросишь. Или бригаду ебучих кадавров пошлёшь! Но чтобы Привалова никто не отвлекал! Потому что отсекателем ведает Модест. И он может переключить его хоть завтра. После чего Привалова придётся долго приводить в себя. Ты хоть это понимаешь, Вова?

— Понимаю, — буркнул Почкин.

— Выполняй, — сказал Хунта и Почкина не стало.

Кристобаль Хозевич достал папку с бумагами и в них углубился.

Привалов тем временем напряжённо думал. Статья о численном методе Хунты у него была почти готова. Собственно, там осталось довести до ума одно преобразование. По этому поводу Саша хотел посоветоваться с Хунтой, потому и тянул.

Теперь же он принялся вспоминать историю совместного научного творчества с самого начала.

Математический талант у Саши был. Школьником он брал места на олимпиадах. Но дальше дело как-то не шло. Других детей обхаживали, зазывали в спецшколы и маткружки. На Сашу смотрели как на муху в супе, даже когда вручали почётные грамоты. В чём дело, он не понимал, но отношение чувствовал.

Дальше всё шло как-то ни шатко ни валко. Попытка поступить на мехмат оказалась неудачной. Саша закончил ЛЭТИ, отработал год инженером-электронщиком, потом его занесло в программирование. Снова заняться математикой подбил его Кристобаль Хозевич, пытавшийся решить численными методами одну заковыристую задачку. Привалов нашёл общее решение, причём почти случайно. Хунта умилился, подсказал пару интересных моментов и посоветовал оформить статью, которая и вышла в институтском сборнике под двумя фамилиями.

Перебирая всё последующее, Привалов был вынужден признать, что Кристобаль Хозевич его особенно не обижал, результаты оформлял как совместные, и по-почкински себя не вёл. Просто все эти публикации лично Привалову ничего не приносили. Хунте вроде бы тоже. Так что Саша особенно не считался почестями, считая их ничтожными. К тому же себя он ценил невысоко, и по сравнению с великим и ужасным Хунтой считал себя побрекито локо. Оказалось, что Хунта придерживается иного мнения. Саша даже немножко загордился. Пока не вспомнил, что, оказывается, Хунта всё это время что-то знал и готовился, чего Саша, оказывается, и в душе не имел.

Тут ему пришло в голову, что он вообще чего-то не знает. Чего-то маленького, важного и главного, что знают абсолютно все вокруг. И поэтому он всю жизнь гробится на чужой успех, а все вокруг над ним смеются, гоняют за сыром, присваивают его результаты и трахают его жену. Потому что им ведом какой-то секрет, который ему не рассказали. Может, родители, а может, в школе. Или, может, рассказывали, да он не понял.

Саше стало ужасно жалко себя. От этого чувства его потянуло вниз, к полу — и он выплыл из-под мушиной ауры.

Внезапно Хунта поднял голову. В глазах его вспыхнули жёлтые искры.

— Кто здесь? — сказал он, складывая пальцы в какую-то сложную фигуру.

Привалов, жутко перепуганный, бросился прочь — сквозь стену. Стена пропустила его с трудом, но всё-таки пропустила. Однако сзади раздался зловещий шорох. Обратив внимание назад, Саша увидел какую-то белую сеть с крючками, которая вылезала из стены и тянулась к нему. Он понял, что это ловчее заклятье Хунты и тут же проскочил через другую стену, потом пулей полетел в пол, сжавшись до размеров атома водорода, пересёк какую-то заколдованную полосу, потом наткнулся на охранную магическую решётку, которая отшвырнула его в сторону. Белая гадость просвистела мимо и в неё врезалась. Решётка выгнулась, и два заклятья начали рвать друг друга. Сущность Привалова пролетела между ними, замирая от ужаса.

Потом он попал в какой-то тёмный колодец, еле увернулся от блестящей золотой змеи — и, наконец, вылетел куда-то, где почувствовал, что за ним никто уже не гонится и можно не бояться.

Первое, что увидел Привалов — это стограммовую жестянку растворимого кофе "с папуасом". В Соловце его не бывало в принципе, в Ленинграде — в принципе бывал, но Саше принципиально не попадался. Стелле иногда присылали родители, но в прошлом году растворимый кофе пропал даже в столицах. Саша потянулся было к дефициту и тут же отлетел на метр — такой силы чары были наложены на банку. Присмотревшись, Привалов заметил аккуратную этикетку: "Проклятье неизвестной конфигурации. Бризантность 75, фугасность 1,8, роковая неизбежность 80. Расшифровке и снятию не поддаётся. Наложено Розалией Адамовной Пересунько, (род. 1919, г. Винница), природной ведьмой, против соседей по коммунальной квартире".

Немного отодвинувшись, он увидал и другие предметы — пятилитровую банку с огурцами домашней закатки, банку поменьше, тёмного стекла, из-под импортного пива, потрёпанную книжку Булгакова "Мастер и Маргарита", индийский чай в железной коробке... Всё это было снабжено пояснениями и комментариями — когда и где это было заколдовано и с какой целью. В основном это были разного рода проклятья и зложелания.

Куда он попал, Саша понял почти сразу: его занесло в Отдел Заколдованных Сокровищ. Видимо — тот самый, о котором упоминал Янус и не захотел говорить Выбегалло.

Вывод был чисто логическим: помещения были битком набиты сокровищами, и все они — Саша теперь это ясно видел — были заколдованными. Колдовство было, как правило, нетривиальным и чаще всего смертоносным. Что интересно — с номинальной стоимостью вещи сила колдовства коррелировала слабо. Например, на старинном золотом перстне с сапфиром висело слабенькое пожелание мук совести тому, кто его присвоит. Зато копеечная пластмассовая заколка была запрятана в прозрачный футляр из бронестекла, тщательно прикреплённый к полке никелированными зажимами. Надпись внизу гласила: "Заклятье на рак матки. Бризантность 98, фугасность 4,5, роковая неизбежность 100. Подарок свекрови."

Проплывая мимо турецких туфель на каблуках, Саша обмысливал открывшиеся ему тайны. В принципе, несмотря на все успехи матмагии, волшебство было и оставалось наукой экспериментальной. При этом от старых магов ждать новинок не приходилось: большинство используемых ими заклятий было известно ещё в Вавилоне и Халдее. Тем не менее, принципиально новые решения откуда-то брались, причём довольно регулярно. Привалов даже слыхал, что их "ищут в народе", но не представлял себе, как это технически. Теперь ясности в этом вопросе добавилось. Стало также понятнее, почему отдел Заколдованных Сокровищ так тщательно прячут.

Непонятно было, что делать дальше.

Он проплыл сквозь несколько стен, пока не наткнулся на дверь, оказавшую существенное сопротивление. Тормозом оказался тот самый витой шнур. Пришлось оборвать обе оставшиеся нитки. Потом содралось какое-то очень тонкое заклятье, приклеенное, казалось, к самой коже души. Наконец, Привалов вырвался из стены и попал в зал с низким потолком.

Почти всё пространство занимала сложное устройство непонятного назначения, напоминающее старинную радиостанцию: какие-то стойки, пульты, провода с бахромой пыли и всё такое. Единственным элементом, выбивающимся из общего стиля, было жестяное ведро, к которому были прикручены трубки. Заглянув туда, Саша удивился: в ведре лежали горкой кусочки какого-то тёмного вещества, некоторые — со следами зубов. Движимый любопытством, он снизился над ними — и почувствовал ветерок, дующий в дно ведра. Не чуя худого, он опустился чуть ниже. Ветерок превратился во что-то вроде мощного течения. Привалова захватило и потянуло вниз. Он понял, что дело плохо, и попытался усилием воли выскочить из ведра. Не получилось: его тащило и всасывало. Несколько запоздалых рывков только усугубили ситуацию.

— Помогите... — в отчаянии попытался закричать Привалов, поглощаемый механизмом.

В воздухе внезапно возникла мысль, которую Привалов воспринял как досадливую. Потом чья-то могущественная воля выдернула его из ведра и коагулировала в материю. Процесс был мгновенным, но крайне неприятным. Казалось, его запихнули в какой-то пыльный мешок, причём узкий и тесный. На память почему-то пришло неведомо где слышанное "тело — темница души". Саша понял, что это не такая уж и метафора.

— Che cazzo vuoi? — раздался голос над ухом.

Ошеломлённый стремительными переменами в своём положении и плохо соображающий, Саша всё-таки выдавил из себя что-то вроде "non parlo Italiano". Эту фразу ему пришлось выучить, чтобы контактировать с Жиакомо, который имел неприятную привычку посреди разговора переходить на язык Данте и Муссолини.

— Да уж понял, — ехидно заметил невидимый собеседник. — Проверяльщик, что-ли, новый?

— С-с-с... — выдавил из себя Привалов.

— Che? Si? Не напрягайся, можешь говорить на своём варварском диалекте. Я тут поставил вполне приличные заклятья перевода.

Саша, наконец, сфокусировал зрение. Ощущение было, будто смотришь через толстое и пыльное стекло. Привалов снова почувствовал всё несовершенство своего тела и тихонько вздохнул.

Но, так или иначе, глаза работали и кое-что показывали. А именно: перед ним сидел — прямо в воздухе, не заморачиваясь сотворением мебели — невысокий старичок в красном камзоле. Половину лица занимал огромный горбатый нос, более напоминающий клюв. Волосы его — абсолютно седые, серебряные — были собраны в косичку. Картинку завершала аккуратная, будто приклеенная, бородка.

"Бальзамо" — сообразил он, наконец.

Мысли заметались, как тараканы на кухне в момент включения света. Чего ждать от великого старца, было совершенно непонятно. Вообще-то — всего чего угодно: Бальзамо был древен, велик и непредсказуем. Однако у Привалова был один козырь — мелкий, но непробиваемый: он думал на русском, а Джузеппе Петрович русского не знал. Поэтому адекватно прочесть мысли Привалова — что с такой лёгкостью делали все сашины знакомые — он не мог. Слова о "проверяльщике" это косвенно подтверждали: любой маг на его месте предпочёл бы убедиться в полномочиях новоприбывшего самолично, а не задавать дурацкие вопросы. Впрочем, могло оказаться, что Бальзамо видит его насквозь каким-нибудь своим особым способом, а сейчас просто делает вид. Чего именно вид и зачем делает — Привалов так и не додумал, потому что человек в красном камзоле заговорил снова:

— Полюса в отсекателе, небось, переключить хотите? Раньше разводили народец на вершках, а теперь на корешках?

— Кристобаль Хозевич говорил... — начал было Привалов, демонстрируя компетентность.

— Кристобаль Хозевич, — передразнил старик, — вообще многовато говорит. Терпеть не могу этого вёрткого жидёныша.

На этот раз Привалов испугался и возмутился уже не так сильно. Но достаточно, чтобы Бальзамо это почуял и рассмеялся.

— Что, мелкий, дрожишь? Чую-чую, — наконец, сказал он. — Правильно. Тебе жидов полагается бояться. И чем дальше, тем больше бояться будешь. Тебе любой жид — хозяин. Но это тебе. А не мне. Мы-то этих марранов душили-душили...

— К-кого? — попытался было вытолкнуть из горла Привалов. Получилось плохо, но Бальзамо понял.

— Совсем вас истории не учат, — брезгливо сказал он. — Ну ладно, мясу не положено, но ты-то вроде как допущенный? Марраны — это испанские жидочки-выкресты. Втайне ходили в синагоги свои поганые. Испанцам такого добра было не надобно. Инквизиция ими занималась. Я там консультантам работал, помню. Ежели чего — можем повторить.

— Так ведь Кристобаль Хозевич это... сам был Великим Инквизитором... — пролепетал Привалов.

— Этот-то? Инквизитором? Да ещё Великим? — Бальзамо усмехнулся. — Совсем вы, ребята, нюх потеряли. Обычным доносчиком он был, на своих стучал. Когда разоблачили — спрятался. Его по всей Европе ловили. В конце концов в Россию сбежал. Местные жиды его приняли. Тогда они на русских царей работали, это потом их британцы перекупили...

Привалов чуть не застонал. Отвратительное слово "жиды" скребло по нервам, а "русские цари" прозвучало как-то совсем нехорошо. Саша поймал себя на мысли, что лучше уж корнеевский мат-перемат.

— Так, значит, смотрящих отозвали, — продолжал Бальзамо, чем-то гремя. — Кто прощальную речь читал? Американец или англичанин?

Мозг Саши отчаянно тупил и тормозил. Поэтому на вопрос великого старца он почему-то извлёк из памяти слова призрака-Януса: "now I take my leave". Произнесли вслух он их бы не смог, но Бальзамо воспоминание увидел.

— Вот так и сказал? Вот с такой интонацией? — уточнил он. Мозг Привалова где-то внутри себя сделал что-то вроде кивка, а может, поклона.

— Тогда американец, — удовлетворённо заключил Бальзамо. — Хотя теперь уже без разницы. Нам, палермцам, один хрен... — он неприятно хихикнул и махнул рукой. — Ладно. Претензии какие есть к моей работе?

Привалов помотал головой. Ему было очень неуютно.

— Ну, в общем, как команду дадут, я полюса переключу. Хлебушка только свеженького насыпьте. Ленинградский уже весь выдохся, за столько-то лет, — проворчал Бальзамо. — Будет хлебушек-то?

Привалов пожал плечами, всем своим видом показывая, что он человек маленький и не его это дело. Бальзамо, видимо, понял.

— Мороки-то с вами, мороки... — старый волшебник потянул за какую-то ржавую цепь, и поднял с пола толстенную инкунабулу в чёрной коже. — Расписывайся, что-ли, — он протянул Привалову кривой кинжал.

— К-кровью? — заикаясь, прошептал Привалов.

— Чем же ещё? Давай режь, не копайся, — не терпящим возражений тоном распорядился великий.

Привалов понял, что пропал. Кровь позволяла не только идентифицировать личность человека, но и считать ауру и отпечаток мыслей. Первый же правильный проверяющий, глянув на подпись, немедленно выкупил бы Сашу со всеми потрохами. Он подумал — не лучше ли прямо сейчас сознаться в злостном самозванстве и прочих грехах, которые успел совершить. Он не знал точно, что именно он нарушил, но чувствовал, что нарушил изрядно. И влип по самое дорогое.

Но просто так сдаваться не хотелось.

— С-сейчас, минуточку, — выдавил из себя. — Не люблю крови, — брякнул он первое, что пришло в голову.

Как ни странно, но это старику понравилось.

— Это хорошо, — сказал он, — у нас вот тоже крови не любили. Казнь без пролития — знаешь, что такое? Нет, жечь не обязательно, — он, видимо, углядел в голове Привалова какую-то картинку. — Можно разными способами. Вот, к примеру, гаррота. Вроде бы простая штука, а ежели умеючи...

Раздался мелодичный звон. Бальзамо с неожиданной прытью вскочил.

— Сиди тут, — кинул он Привалову и исчез.

Получивший неожиданную передышку Саша обхватил голову руками и принялся лихорадочно соображать. В принципе можно было бы попробовать наколдовать кровь — ну или что-нибудь похожее на кровь. Проблема была в том, что именно кровь практически не поддавалась магической имитации. Даже у самых лучших дублей не было крови.

Он открыл инкунабулу, оказавшуюся чем-то вроде гроссбуха. Там был длинный столбик дат и разнообразные росчерки. Саша узнал хвостатый автограф Хунты, меленькие буковки Почкина, даже корнеевскую корявую лапу. Похоже, таинственный отдел Заколдованных Сокровищ был местом довольно-таки посещаемым.

Саша попробовал сотворить авторучку с красными чернилами. Это получилось с первого раза. Однако при попытке расписаться линии расплылись и исчезли за полсекунды. Инкунабула была магически защищена — расписаться в ней можно было только кровью.

"Рыбу... рыбочку бы" — некстати вспомнилась вечная корнеевская мольба. Корнеев, когда у него начинались проблемы с живой водой, обычно пытался спасти ситуацию заменой опытного экземпляра. Иногда это приносило пользу. Сейчас рыбочка или любое другое существо очень не помешало бы самому Привалову.

Он завертел головой в поисках чего-нибудь подходящего. Подходящего к чему и зачем, он не знал, но должно же в комнате волшебника быть что-нибудь полезное?

Мечущийся взгляд его внезапно сфокусировался на полочке, привинченной к стене. На ней стояло маленькое сложное устройство с колбочками и трубочками. В центре стояла стеклянная чаша, которая была на треть заполнена тёмно-красной жидкостью, очень напоминающей по виду кровь.

Думать и гадать было некогда. Саша подскочил к полочке, вытащил чашу. Та оказалась неожиданно тяжёлой. Осмыслить этот факт Привалов не успел, да и не собирался. Он сотворил заклинание фигурной проекции, спроецировал на лист подпись Амперяна и осторожно наклонил чашу над страницей.

Капля скатилась и коснулась старой бумаги.

Грохнуло так, что заложило уши. Перед глазами пробежали фиолетовые радуги. Потом стало неудобно заднице. Привалов немного поёрзал и понял, что сидит на чём-то твёрдом и неудобном, но при этом очень знакомом.

Наконец, глаза привыкли. Он находился в машинном зале. Под задницей было перегоревшее вводное устройство "Алдана".

Саша грустно посмотрел на часы. Минутная стрелка грустно свисала между цифрами "5" и "6", как бы символизируя тщету всех усилий.

— Ну ёб твою мать! — донеслось сверху. — Кто так трансгрессирует? Кому кишки на яйца намотать?

Саша тем временем слез, быстро открыл сейф и спрятал туда чашу. Что-то подсказывало ему, что светить таким трофеем перед дружбанами было бы крайне опрометчиво.

— Эй? — послышалось сверху. — Кто там?

— Я это, — сообщил Привалов, не понимая, в чём дело. — Не узнал?

Затрещало, и появился Витька в кресле. Вид у него был какой-то встревоженный.

— Слы, — сказал он, — я чо-та не поял. Тебя тут Почкин искал. И вообще с тобой не всё в порядке. Ты где был вообще? Где пропадал?

— Да, понимаешь, задержался я в одном месте... — начал было Саша, отчаянно пытаясь что-нибудь выдумать.

— Ты мне зубы-то не заговаривай! — Витька форсировал тон, показывая, что он настроен серьёзно. — Я тебя конкретно спросил. Где? Ты? Был?

Привалов, прижатый к стенке, открыл было рот — и в него влетела очередная светлая мысль. Ему вдруг пришло в голову, что он ведь совершенно не обязан отчитываться перед Витькой. Более того — ему вдруг стало непонятно, отчего это вдруг он раньше на любой вопрос любого дружбана отвечал развёрнуто и честно, в то время как на робкие попытки поинтересоваться их жизнью получал ответы типа "занят был" или "дела у меня". Про свои дела они всегда говорили обиняками, загадочно посмеиваясь.

Видимо, рот открылся очень удачно. Потому что в него успела влететь и вторая идея: похоже, Витька не может рыться у него в голове, что раньше ему давалось довольно легко.

Решение пришло само.

— Вить, — сказал Привалов извиняющимся тоном. — Ну я к тебе в таких случаях не приёбываюсь, правда? Кстати, — он сделал вид, что пытается перейти в контрнаступление. — это от твоего закусона, небось.

— Просрался, что-ли? — спросил Витька всё так же озабоченно. — Нет, хуйня. Ты чё, столько времени на очке прыгал? Или жопу вытереть не мог?

— Не мог, — оскорблённо сказал Саша. — И давай закроем тему, — он намеренно повысил голос, добавив в него немного истерических ноток.

Ситуация с бумагой в туалете в Институте была простой — её элементарно не было. Считалось, что такой пустяк, как бумагу для подтирания задницы, может сотворить каждый сотрудник. На практике это удавалось далеко не каждому, в силу общего дефицита туалетной бумаги в СССР. Однако газету "Правда", особенно вчерашнюю-позавчерашнюю, умели создать из ничего даже младшие научные сотрудники. Правда, типографская краска пачкала задницу и оставляла на трусах чёрные следы — но эту неприятность все как-то переживали. В случае появления каких-нибудь высоких гостей Камноедов доставал из заначки рулончики финского пипифакса, с наложенным на них особым заклятьем, чтобы сотрудники и не пытались попробовать редкую диковинку в деле. Понятно, что Привалову, с его косорукостью и неумением творить, приходилось туго: даже "Правда" у него получалась отпечатанной то на картоне, то на фанере. В конце концов он приучился брать с собой распечатку. Это обстоятельство служило неистощимым источником дружеских шуток, подначек и подколок. Но сейчас оно оказалось очень кстати.

— Закроем так закроем, — сказал Витька и тут же спросил: — А бумажку с собой взять Заратустра не позволил?

— Взял, — буркнул Привалов. — Не рассчитал.

— Бывает-бывает, — пробормотал Корнеев, творя какое-то заклинание, видимого эффекта не имевшее. Нахмурился, повторил ещё раз. Привалов почувствовал, что его как бы касаются изнутри липкие, холодные пальцы.

— Это что такое? — покосился он на приятеля.

— Да у тебя кое-что сбито, — туманно высказался Витька. — У тебя с проходом в Институт проблемы быть могут, — добавил он уже более определённо. — Подойди к Почкину, скажи — Витя сказал, что у тебя антенна погнулась. Вот так и скажи. Он поймёт. А лучше к Хунте, если найдёшь его.

— Я лучше к Камноедову обращусь, — сказал Привалов, вспоминая, что Модест всегда требовал обращаться по административным вопросам исключительно к нему.

— К Камноедову не надо, — забеспокоился Витька. — Вообще, что-то ты сегодня какой-то не такой. Из-за Стелки, что-ли? Да говорю ж тебе, не стоит она того...

— Витька, — попросил Привалов. — Извини. Мне действительно не очень хорошо. Я всё сделаю, но не сейчас. Давай потом поговорим?

— Ну лана, как хочешь, — Корнеев хлопнул в ладоши и пропал вместе с креслом.

Практически в ту же секунду хлопнула дверь, и ворвался Эдик Амперян. Вид у него был чрезвычайно озабоченный.

— Саша, — спросил он, — ты Почкина не видел?

— Нет, — Привалов сделал вид, что удивился. — А что случилось?

— Он пропал, — мрачно сказал Эдик. — И не просто пропал. Пропала одна ценная вещь... Так ты точно не видел? — он всмотрелся в Привалова, потряс головой, потом помассировал виски. — Кстати, с тобой не всё в порядке. Скажи Хунте... хотя нет, сам сделаю... — он встал в третью заклинательную позицию и протянул руки к Привалову, нацеливая пасс.

— Погоди-погоди, — Привалов спрыгнул с вводилки и отошёл в сторонку, сбивая прицел. — Я тебе разрешал надо мной колдовать?

— Саша, помолчи, — поморщился Эдик, — ты мне мешаешь.

— Эдик, — Саша снова переместился, — ещё раз говорю! Я тебе не разрешал накладывать на меня заклятья!

Амперян посмотрел на Привалова как на говорящую лягушку.

— Ты чего? — спросил он. — Я же русским языком сказал, у тебя проблема. Стой на месте...

— Ты сначала скажи, в чём она, а потом колдуй, — нажал Саша.

— Я твоих эмоций не слышу, — объяснил Эдик. — У тебя, похоже, с антенной что-то случилось.

— С какой ещё антенной? — не понял Привалов.

Определённо, день был необычный: Александра в очередной раз осенила идея. Неприятная, но многое объясняющая.

— Постой-ка... — сообразил он. — Вы это что? На меня заклинание повесили, чтобы мысли мои читать?

— Дурак, что-ли? — вежливость Эдика куда-то испарилась. — Это всем ставят. Ты же бумаги подписывал, когда допуск получал.

— И там было сказано про мои мысли? — не понял Привалов.

— Да какая разница, что там было сказано... — Эдик вышел из позиции, сел. — Ну что ты как маленький? Теперь я буду тратить время на объяснение тебе банальных вещей. Институт — режимный объект. Сотрудники подвергаются спецпроверкам. Антенна — это заклинание, позволяющее проводить спецпроверку. Так понятно?

— Нет, — сказал Привалов. — Непонятно, почему это вдруг мои мысли доступны не только проверяющим, но и всем вообще. Тебе, например. Или ты сотрудник первого отдела? Или ещё чего-нибудь сотрудник?

— Нет, ну ты чего, — Эдик отчего-то смутился. — Мысли мы не читаем. Это первый отдел, его дела. А вот чувства через неё фонят. Просто антенна так устроена... ну, в общем... я же маг. И я твой друг. Мне так проще с тобой общаться. Ты же мне доверяешь? Тогда в чём проблема?

В этот момент сознание Привалова как будто раздвоилось. Одна половина полностью соглашалась со всем, что говорит Эдик, и ей было мучительно стыдно за своё неприглядное поведение перед старым приятелем. Однако была и другая — которая говорила, что Эдик несёт чепуху. Да, похоже, ещё и подколдовывает, чтобы эта чепуха казалась убедительной.

Напрямую бодаться с Эдиком не хотелось: тот всё-таки был сильный маг, а сегодняшней утренней сцены Привалову хватило с головой. Однако и терпеть наматывание лапши на уши не хотелось.

— Эдик, — начал Привалов наугад. — Ну конечно, ты мне друг. Ну так и я тебе друг. Мы ведь все друзья. Дружба — это же наша дружба. Она дороже, Эдик, как сам-то думаешь?

Непонятно, в чём тут было дело — возможно, в интонации, которая у Саши вышла какая-то уж очень многозначительная — но Эдик чуть попятился, и ощущение подколдовывания прекратилось.

— И сейчас сложилось так, — продолжил вдохновлённый успехом Привалов, — что без этого мне проще с тобой общаться. Ты же мне доверяешь? Тогда в чём проблема? В Почкине, что-ли? Тут проблема системная. Понимаешь, о чём я?

И опять-таки: одной половиной сознания он понимал, что несёт бред, говорит логически не связанные друг с другом вещи. А другая половина, наоборот, считала, что он в кои-то веки говорит что-то дельное.

— Системная, говоришь? — Эдик потёр нос. — Это в каком смысле?

— В том самом, Эдик, в том самом, — сымпровизировал Саша.

— Ну-ну, — сказал Амперян, но как-то неубедительно. — Пойду-ка я.

— Куда это ты собрался? — дожал Саша.

Эдик посмотрел на него большими глазами и закрыл дверь с другой стороны.

"И чего я?" — задумался Привалов. Точнее, об этом он думал одной стороной головы. Другая, столь ярко себя проявившая, задалась другим вопросом — "а что это я только что сделал?"

В этот момент в комнату влетел — непонятно откуда, но точно не из двери — попугай Фотончик. Вид у птички был лихой и придурковатый, перья взъерошены, хвост — неубедительно тощ.

— Рррррубидий! — заорал он. — Кратеррр Ричи! — и тут же нагадил на распечатки.

— Ну что тебе? — устало спросил Привалов. — Сахарок?

— Прррекрасное рррешение! — одобрил попугай.

Саша полез было за сахаром, думая о том, почему Янусы исчезли, а попугай остался. По официальной версии, он был родом из будущего. После разговора с Бальзамо он в этом очень сильно усомнился. Но в любом случае — сейчас Фотончик выглядел как-то неуместно, что-ли. Поэтому Привалов решил с сахарком повременить.

Попугай, однако, имел иное мнение о своей уместности. Он уселся на сейф и принялся чистить пёрышки.

Саша, не зная, что делать дальше, попытался было заняться чем-нибудь полезным. Посмотрел распечатки калькуляции с рыбзавода. Ничего не понял: цифры скакали перед глазами. Потом решил что-нибудь почитать. На столе лежали всего три книжки — сто раз перечитанный гарднеровский детектив, "Вокруг Света" за февраль, да ещё сшитая распечатка "Система команд микроконтролллера i8051". Он взял "Вокруг Света", открыл на середине и прочёл: "Замок Бодси Манор стоит у моря. Его красный камень обдувают ветры, иногда штормовые, а чаше ласковые — такой уж здесь климат, в восточной части графства Саффолк. Когда-то им владел сэр Касберт Квилетт, и много окрестной земли принадлежало ему. Собственно так и выглядит типовая английская помещичья усадьба..." Саша подумал, много ли у него в жизни шансов хотя бы одним глазком увидеть типичную английскую усадьбу, тяжело вздохнул и журнал отложил.

— Сахарррок! — напомнил попугай.

— Да чтоб тебя... — вздохнул Привалов и полез в шкаф. Коробка оказалась совсем пустой, сахарные остатки больше напоминали мусор.

Саша зажмурился, покрутил в голове заклятья и сотворил пачку рафинада. Пачка возникла, хотя и довольно пыльная. Привалов её вскрыл и предложил сахарок Фотончику.

— Дрррянь! — безапелляционно заявила птица и клевать сахарок не стала.

Привалов в сомнении попробовал сахар сам. Нет, он был вполне себе сладкий. Саша подумал и сделал себе чай. Тот получился грузинским, но, в принципе, это можно было пить.

Попугай слетел к чашке, посмотрел на её содержимое одним глазом.

— Дерррьмо, — сообщил он свой вердикт.

— Как же ты прав, — вздохнул Привалов и отхлебнул горячей жидкости.

На него нашла какая-то апатия. Думать о сегодняшних открытиях не хотелось. Все они были, во-первых, печальные, во-вторых, обидные, а в-третьих... в третьих, не такие уж и открытия, если честно.

"Я знал это всегда" — снова подумала та самая, некстати открывшаяся часть головы.

"И в самом деле", — размышлял Привалов, прихлёбывая невкусный чай. — "Чего я такого не знал-то? Что Стелка блядь? Знал, чего уж теперь-то. С самого начала знал. Просто думал — выйдет за меня, дети пойдут, остепенится. Хотя — а какого чёрта я так думал? Да и не думал особо — так, надеялся... Что там ещё? Витька на меня липун повесил, чтобы я в столовку бегал? Приходило мне в голову что-то такое. Но проверить не мог, а подозревать друзей как бы неприлично... Что меня магии не учат? Да это ежу было ясно, что не учат. И опять же: а что я мог поделать? Жаловаться-то кому? Камноедову, что-ли? Хунта и Почкин какие-то дела тёмные крутят? Вот уж что я точно знал. Ну, без деталей. Так ведь кто они и кто я..."

Он вспомнил про "антенну". Похоже, решил он, первый отдел вешает эту штуку на всех сотрудников, чтобы следить за ними изнутри. Просто умелые маги могут пользоваться казённой прослушкой, чтобы читать его, Привалова, чувства и эмоции. А свои мысли и чувства, наверное, как-нибудь фильтруют. Тут же вспомнилось, что магическими фильтрами такого рода занимался Киврин. Всё стало понятно — и как-то совсем невесело.

"А ведь у меня серьёзные неприятности" — решил Саша. Он прикинул, за сколько времени его деятельные друзья найдут Почкина, потом выяснят, что тот ни при чём, порыщут там-сям и в конце концов возьмутся за него, за Привалова. Получилось, что ждать осталось совсем недолго.

Внезапно ему остро захотелось, чтобы его спасли. Чтобы разверзлись какие-нибудь небеса, оттуда вышел бы бог в длинных белых одеждах и одним универсальным движением брови решил бы все его проблемы. Он подумал эту мысль ещё немножко, и понял, что представляет себе бога в виде Саваофа Бааловича Одина.

Открылась дверь. На пороге стоял профессор Выбегалло.

Саша мысленно застонал. Со стороны мироздания, к которому он только что обратился с мольбою, это было каким-то издевательством.

— Эта... — сказал Амвросий Амбруазович. — Того... Почкин не видал? — Он шмыгнул носом, копнул пальцев ноздрю и вытер его о бороду.

— Не видал, — буркнул Привалов, думая, как бы спровадить доктора наук к чертям свинячьим.

Выбегалло уставился на него своими буркалами. Взгляд был очень неприятный.

— Не нравлюсь? — неожиданно спросил он.

Привалова аж скрутило: он ощущал физическую невозможность находиться в одном пространстве с этим типом, вытирающим о бороду сопли. Выгнать его он не мог. Это не получалось даже у Почкина с Эдиком. Можно, однако, было уйти самому. Лучше всего — трансгрессироваться. Привалов зажмурился, вызывая в уме заклинание.

— Эта ты погодь, — перед глазами что-то проплыло, формула пропала. Саша открыл глаза и увидел всё то же: вводилку, распечатки и Выбегалло. Тот, правда, успел сотворить себе что-то вроде пня, на который и сел. По всему было видно, что он намерен расположиться здесь не на две минуты.

— Ладно же, — процедил сквозь зубы Саша и решительно направился к двери.

— Ты эт" куды? — насмешливо сказал Выбегалло. Пень сдвинулся, преграждая проход.

— Туды, — сказал Привалов. — Или ещё куды. Не хочу я с вами в одном помещении находиться, Амвросий Амбруазович.

— Ну и зря, — неожиданно спокойно сказал профессор. — Я тебе ничего плохого не делал.

— Не делал? А кто меня сегодня развёл в женский туалет позырить? — огрызнулся Саша.

— И что?

— А то, что Камноедов мне за это мозг выжрет, — хмуро сказал Привалов. Разговор его тяготил, но прервать его он не знал как.

— И откуда он узнает? — продолжил Выбегалло.

— От вас и узнает, — не сдержался Саша.

— То есть я донесу? А зачем?

— А зачем вообще доносят? По подлости души, — Саша решил не церемониться.

— Бывает, — согласился Амвросий Амбруазович. — А скажи-ка, мон шер ами, кто тебе сегодня подлость души являл?

— Витька, что-ли? — не понял Саша. — Не-а. Витка стучать Камноедову не будет. Это ж западло.

— Кто тебе сказал, что слово "западло" для него что-то значит? — произнёс Выбегалло неожиданно длинную и умную фразу. Саша с некоторым опозданием заметил, что профессор говорит почти нормальным языком, без ужимок и архаизмов.

— Нормальные люди Камноедову не стучат, — наконец, сказал Привалов. Он чувствовал, что вся его прежняя система убеждений стоит наперекосяк, и может рухнуть от малейшего нажима. Этого ему очень не хотелось.

— Камноедову? То да. Он Овчинникову постукивает. Сам или через Аллу. Вот примерно так... — профессор развёл руками, и Привалов увидел Корнеева, подносящего Алле зажигалку к сиге.

— И вообще хреновый у меня день, — говорил Корнеев. — Этот наш, Привалов-то, опять вытворил. Пытался через перекрытия в женский туалет заглянуть. Снизу, то есть.

— Вот урод, — сморщила нос Аллочка. — Я ж теперя зайти по-малэнькому не сможу, — наиграла она невесть откуда взявшимся акцентом.

— А ты Овчинникову скажи, — предложил Витька. — Так, мол, и так, ты со мной болтала, я тебе случайно ляпнул. Ну там сама знаешь...

Изображение пропало.

— Это он когда? — зачем-то спросил Привалов.

— Это он сегодня. Хотя понять его можно. Ты его, кажись, на тот свет чуть не отправил?

— Тоже верно, — признал Саша.

— А жаль, что не отправил, — скривился Выбегалло. — Изо всей этой своры он самый мразь и есть, — с какой-то старозаветной интонацией сказал он.

— А... а вы откуда знаете? — вдруг сообразил Привалов.

— В порядке наблюдений, — неопределённо ответил профессор. — И вот что я тебе скажу...

Хлопнула дверь, влетел Амперян.

— Саша, — громко сказал он, демонстративно не замечая Амвросия Амбруазовича. — Через пять минут у Хунты в кабинете. Это серьёзно. В твоих же интересах.

Дверь хлопнула.

— Ну что? Пойдёшь к дружкам? — с каким-то ехидным интересом осведомился профессор.

— А что делать? — Привалов уныло встал. — Какие есть ещё варианты?

— Вот это другой разговор, — неожиданно довольным голосом сказал Выбегалло. — Давай-ка так. Я тебе — вариант. А ты мне — то, что в сейфе прячешь.

— Спирт, что-ли? — не понял Привалов.

— Р-р-рубидий! — неожиданно закричал попугай, до времени тихарившийся под столом. — Кр-ратер Р-р-ричи!

— Вот именно, — непонятно сказал профессор. — И думай быстрее. Или они к тебе сами припрутся. И как мартышку... — профессор совершенно неожиданно плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу.

— Эта... — пробормотал он. — Тадыть. Же не сюи па де плю ле жур. Мы простые русские сратые... — он поднял на Привалова глаза, и тот увидел в них белую пустоту.

И в эту же секунду ему шибануло по мозгам.

Саша узрел истину, которую почему-то до сих пор не замечал. Она была проста, страшна и омерзительна. Состояла она в том, что он, Саша — лох. Саша не вполне понимал, что это слово значит, но чувствовал, что это самое позорное, самое стыдное, самое срамное, что только есть на свете — быть лохом, лошком, лопушком, говнюшком, лошариком, чмом, опущенцем, терпилой. Все эти слова сыпались и сыпались на него, и каждое жалило прямо в сердце. И это всё был он, он, он — самый жалкий, самый ничтожный, самый сопливый, самый глупый простофиля, щенявый соплюшонок, которого все всегда объёбывали и которому ссали в рот, и правильно делали, что объёбывали и ссали, потому что он только того и заслуживал. Потому что он нищий, жалкий, безденежный, негодный, не умеющий устроиться в жизни, как все толковые люди устраиваются, ничтожный червяк, раздавленный опарыш, никто, ничто.

Тут же в воздухе поплыли какие-то роскошные люди, окружённые трепещущим золотым сиянием. То были настоящие Хозяева Жизни, которые Умели Устраиваться, у которых всегда были деньги, деньги, деньги, деньги, деньги, и ещё раз деньги. Все они плевали в Привалова и мочились на него, и от этого как бы раздувались, сияли ещё ярче, творили какие-то чудеса — они назывались "дела" и совершались прямо там, в воздухе, среди золотого света. Золотых людей окружали неясные, но желанные предметы — полные бокалы, розовая шампанская пена, серебристые автомобили, женщины. Женщины, женщины, женщины, которые вожделели этого золотого сияния, а над ним, над Сашей, ухохатывались, показывая пальцами на его срам.

Тут из воздуха соткалась Стелка, нагая и очень красивая, с презрительной усмешкой на устах. Она говорила Саше, что он лох, ничтожество, что он не может удовлетворить её материальные и половые потребности, что у него тоненький кошелёчек и маленькая смешная пиписечка, а вот у других мужчин... тут же её окружили красавцы с расстёгнутыми ширинками, из которых торчали преогромные мужские орудия, тоже золотые, и все они тёрлись о Стелку, а он, Привалов, чувствовал себя таким ничтожным, таким жалким... тут Светка захохотала и со смехом приняла в себя сразу все эти члены, и только ему, дурацкому глупому мужу, было навеки во всём отказано, послано, нассато и им же и вытерто. Это всё было так невыносимо мучительно, что Привалов глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Ему хотелось забиться под какой-нибудь плинтус и там умереть от стыда. Даже задница стыдилась того, что она задница такого ничтожества — он чувствовал жар в яголицах и какое-то позорное покалывание, будто там прорастала шерсть.

И вдруг всё кончилось. Он сидел напротив профессора Выбегалло и не понимал, что это с ним такое было.

— Уфф, — сказал профессор. — Это они отсекатель тестируют. Давай-ка скоренько. Он у тебя в сейфе?

Оглоушенный Привалов решил, что выпить и в самом деле не помешает и отпер сейф.

— Ррррррубидий!!!! — каким-то совершенно не птичьим голосом заорал попугай. — Кратер Ричи!!!!

Прежде чем Привалов успел хоть что-то понять, птица кинулась в сейф — как в омут с головой.

Что-то глухо бухнуло. Из сейфа полетели мелкие пёрышки. Потом оттуда же вывалился дымящийся попугай и шмякнулся на пол.

— М-м-м... — только и сказал Саша.

На полу с попугаем произошли удивительные изменения. Сначала он стал чёрно-белым. Потом его внезапно распёрло до размеров курицы. Голова стала плоской, глаза — огромными и круглыми.

"Сова" — подумал Привалов.

— Вообще-то сыч, — заявил бывший попугай, поднимаясь с пола и с достоинством отряхиваясь. — Нет, я не телепат. Просто мы, сычи, чрезвычайно наблюдательны и склонны к дедукции.

Он выдернул из плеча последнее задержавшееся цветное пёрышко, раскрыл крылья — оказавшиеся неожиданно большими — и, помогая себе ими, взгромоздился на сейф.

— Наконец-то, — сказал он. — После стольких лет попугайничанья... Да, кстати. Люцифер, — произнёс он таким тоном, каким представляются в хорошем обществе.

— Очень приятно, Саша, — машинально ответил Привалов. — А... а... а как же...

— Времени мало, — перебил его профессор. — Давайте не тянуть, а то они снова включат эту гадость. Александр Иванович, передайте мне, пожалуйста, кратер Ричи. Да-да, тот самый, с рубидием.

Привалов молча полез в сейф. В голове билась одна случайная мысль: Выбегалло, оказывается, знает его отчество.

Профессор взял чашу, поднял, приоткрыл рот и осторожно стряхнул туда одну каплю.

На этот раз ничего не грохотало. Звук был, но какой-то странный, свистяще-рокочущий, будто ракета взлетела.

Выбегалло ни в кого не превратился. Скорее уж — преобразился. Бесформенная мохнатая шапка куда-то исчезла. На седой набриолиненной голове сверкнул идеальный пробор. Извозчичья борода превратилась во что-то ухоженное, обтекающее худые щёки. Сопля обернулась красивой серебристой прядью. Нелепая одежда предстала старомодным, но явно очень дорогим костюмом. Накрахмаленная сорочка нестерпимо белела, во французских манжетах сияли изумрудные запонки.

Но Привалова поразило не это. Поразили его глаза профессора — живые, сверкающие, полные ума и иронии.

Амвросий Амбруазович осторожно поставил чашу прямо на воздух. Та качнулась, но в воздухе удержалась.

— Как же всё это было скучно и неприлично, — пробормотал он. — О дьявол, на чём это я сижу... — профессор, наконец, заметил пень под задницей, щёлкнул пальцами и превратил его в канапе. — Смею полагать, теперь вы не против общения?

Саша заметил, что профессор перестал ему "тыкать". Это было как-то неожиданно лестно.

— Он не против, — сказал сыч тоном доктора, ставящего не очень скверный диагноз. — Он смущён. Заинтригован. И ему нравится, что вы знаете его отчество.

Привалов посмотрел на разглагольствующего Люцифера и невольно подумал, что глупый Фотончик был в чём-то симпатичнее.

Сыч вернул ему взгляд.

— Будем считать, что вы этого не имели в виду, — сказал он обиженно.

Привалов смутился и отвернулся.

— Ну, ну, — недовольно сказал профессор. — Давайте не тратить драгоценное время на глупости. Хотя... — он задумался секунды на две. — Да, пожалуй что... — он сделал сложный пасс руками.

У Привалова на секунду сдавило череп — как будто он оказался под водой. Лампочка затеплилась тускло-красным. Амвросий Амбруазович посмотрел на неё недовольно и та покорно загорелась.

— Это я время остановил, — пояснил он. — Ну, в пределах, — он не стал уточнять, в каких именно.

Саша посмотрел на профессора с боязливым уважением. Насколько ему было известно, останавливать институтское время мог только Модест Матвеевич, в силу административных полномочий.

— Ну что ж, позвольте приступить, — сказал профессор, устраиваясь на канапе с удобством. — Мы с вами, Александр Иванович, некоторым образом знакомы, но я находился в стеснённых обстоятельствах. Из-за чего у вас сложилось обо мне представление совершенно превратное.

— Эти сквернавцы непрерывно наводили порчу, — витиевато объяснился сыч. — Своим троеклятым отсекателем.

— Да что за отсекатель такой? — не выдержал Привалов.

— Очень неприятное устройство, — мрачно сказал профессор. — Но давайте всё-таки по порядку. Итак, я находился в стеснённых обстоятельствах. К сожалению, тщательно наложенная порча портит всё, включая внешность и даже имя. Но поскольку сейчас я снова в форме, предлагаю познакомиться, так сказать, заново. Позвольте представиться. Филипп Филиппович Преображенский.

На переваривание новой информации Привалову понадобилось секунды две. Потом он вспомнил кино с Евстигнеевым, фразу "я не люблю пролетариата" и частушку "подойди, буржуй, глазик выколю".

— Ык, — икнул он. — Тот самый Преображенский? Который в фильме? Про собаку? Этот... Шариков? Абырвалг?

— Ах да, фильм... — поморщился профессор. — Говорил я ещё тогда Михаилу Афанасьевичу: вы вот сочините, а ведь потом по этому вашему сочинению фильму поставят. И всё окончательно переврут. А он смеётся и говорит: главное — художественная правда. Ну и наворотил её с три короба. Про Люцика вообще гадость написал.

— Люди бывают удивительно неблагодарны, — заметил сыч. — Я всего лишь сообщил Михаилу Афанасьевичу, что его тогдашняя супруга, по моим наблюдениям...

— Давайте не обсуждать личную жизнь Михаила Афанасьевича! — перебил его профессор. — У нас свои дела есть. Александр Иванович, вам как удобнее? Сначала мой монолог, а потом ваши вопросы? Или наоборот?

Привалов немного подумал.

— Если честно... — пробормотал он.

— Да, да, вот именно честно! — поддержал его профессор.

— Если честно, — медленно проговорил Привалов, — я должен сначала вас выслушать, потом подумать, потом спрашивать. Но если совсем честно — я же слушать нормально не смогу. У меня вопросы... — он поискал слово и нашёл его, — чешутся.

Филипп Филиппович посмотрел на него с одобрением.

— Правильно рассчитываете силы. Ну что ж, давайте свои вопросы.

— Вопрос первый, — начал Привалов. — Как вы попали в НИИЧАВО и почему стали... — он щёлкнул пальцами, — ну, Выбегаллой?

— Выбегалло, — поправил сыч. — Не склоняется.

— Могли бы и сами догадаться, — проворочал профессор. — Обыкновенно попал, с Лубянки. Тридцать седьмой, "дело волшебников". Я оттуда еле выбрался. Пришлось подписать кучу всяких мерзких бумажек.

— Кровью, — напомнил сыч.

— Да, кровью! А какова была альтернатива? Чтобы меня в конце концов транклювировали, как Ивана Арнольдовича? — тут же вскипел профессор, приподымаясь в волнении. — Да хоть бы и не транклювировали. Но камера! Эта лубянская камера! Грязь, хамство, отсутствие элементарных удобств! Расстрелы по утрам! Бесконечные расстрелы по утрам!

— Всего-то раза три и расстреляли, — проворчал сыч. — И ни разу не набивали чучело.

— Во-первых, не три, а пять раз в течении недели, — завёлся профессор. — А за чучело этот местечковый комиссаришко ещё ответит. Я ему этого не забуду.

— Я тоже, — не по-птичьи вздохнул Люцифер.

Привалов отчего-то решил, что речь идёт о Кристобале Хозевиче.

— И ведь я здесь ещё неплохо держался, — продолжал профессор гневно. — Ну, Выбегалло, борода эта мерзкая... Но я хотя бы сохранил квалификацию! А посмотрите на Мориса! Во что его превратили эти подонки! А Хома Брут? Какой ассистент был! И так бездарно спиться...

— Киврин, — напомнил Люцифер.

— Киврин другое дело, — тон профессора, однако же, стал менее резким. — Он подвижник, его только наука волнует. Большой ребёнок. К таким даже порча ихняя не липнет. А я, увы, человек грешный. Мечтал о славе, о признании европейском... Комфорт, опять же, люблю. Не могу жить в свинстве. Вот через эти-то слабости... ну да ладно. Ещё вопросы есть?

— Есть, — сказал Привалов. — Что со мной такое сегодня?

— Гм... — профессор задумчиво потеребил бороду. Саша поймал себя на мысли, что знакомый ему Выбегалло делал то же самое, но выглядело это не как изящный интеллигентский жест, а как непристойное ковыряние в грязных патлах.

Сыч посмотрел на него укоризненно, но ничего не сказал.

— Что с вами такое... — протянул Преображенский. — А, понял. День какой-то необычный, мысли всякие в голову лезут, события странные случаются? Так?

Привалов кивнул.

— Это они вчера отсекатель отключили, — объяснил профессор. — Который блокировал определённую часть вашего разума. Ну вот она и заработала. Через недельку-другую вы бы совсем оклемались. Но недельки-другой вам никто не даст.

— А кресло под Витькой вы сегодня убрали? Ну, утром? — почему-то именно этот дурацкий вопрос вылез поперёк прочих.

— Ну, я, — признался профессор не без некоторого самодовольства. — Говорю же: Витька — дрянь ещё та. Я мимо его кутка без шуток не хожу.

Саша не очень понял, что такое "куток", но общий смысл уловил.

— Так это из-за вас у Витьки рыбы дохли? — уточнил он.

— Научной работе мешать нельзя, — строго сказал профессор, — даже если её ведёт отъявленный негодяй. Наука есть наука. Я бы себе такого никогда не позволил.

— Шнурки на ботинках кто ему в червяков превращал? — как бы между прочим поинтересовался Люцифер. — А спирт с ослиной мочой мешал?

— Допустим! Но в опыты не вмешивался. А рыб ему Почкин травил.

— Почкин? Почему? — удивился Привалов.

— Да чтобы Витька, не дай Боже, не защитился. Ну и вообще обязан был гадить. Почкин-то ванёк, как и Витька твой. А ванёк, если уж подняли его до жизни настоящей, должен оправдывать доверие. То есть гадить другим ванькам и строить им пакости.

Про "ванька" Саша тоже не очень понял, но каким-то образом почувствовал, что слово это, во-первых, плохое, и, во-вторых, может иметь какое-то отношение и к нему лично.

— У меня бабушка украинка, — вылетела из него. Почему — он сам не понимал, но вылетело почему-то именно это.

Профессор посмотрел на него с неудовольствием.

— Выдрессировали-то вас, — сказал он презрительно. — Украинка, тоже ещё придумали. Да и не работает оно. Для них вы всё равно ванёк. Ещё вопросы? Только не по этой теме, пожалуйста, — быстро добавил он. — Тут вы не готовы.

— Что такое отсекатель? — подумав, спросил Саша.

— М-м-м... — профессор Преображенский снова взялся за бороду. — Тут придётся лекцию читать... В общем и целом так. Отсекатель — это такой магический прибор массового поражения. Работает с мыслями. Усиливает одни за счёт отсечения других. Ну вот например. До сегодняшнего дня отсекатель блокировал мысли эгоистические.

— Так называемые эгоистические, — уточнил Люцифер.

— Ну да, так называемые... — профессор снова потеребил бороду. — О деньгах, например. Вообще о вознаграждении за труды. О том, как в жизни устроиться. Вот это вот всё.

— Ну да, я по жизни лох... — вздохнул Привалов.

— Никогда! — вскричал профессор. — Никогда не смейте произносить это слово! Вы хоть понимаете?

— Ничего я не понимаю, — напомнил Саша.

— Ну да, вам-то откуда знать... Лох — это рыба. А рыба — символ христианства.

— Э-э, я ни во что такое не верю! — возмутился Привалов.

— Вот поэтому и не говорите!.. В общем, до вчерашнего дня отсекалось всё вышеперечисленное. А теперь они его переключат наоборот. То есть все будут думать только о деньгах и как устроиться. А про остальное забудут. Ну а поскольку без этого остального ничего не бывает, все будут жить в дерьме и себя за это презирать. Да вы, небось, сами почувствовали?

Саша вспомнил и содрогнулся.

— Ещё что-то? — нетерпеливо спросил Преображенский.

— То, что я у Бальзамо видел — это и есть отсекатель? Ну вот эта штука с ведром? Там ещё что-то тёмное лежало...

— Хлеб там лежал, — помрачнел профессор. — В основном ленинградский, блокадный. Его у детишек выманивали. Говорили, что хлебушек товарищу Сталину нужен, товарищ Сталин голодает... Некоторые отдавали.

— Зачем это? — не понял Саша.

— Естественная магия добровольной жертвы, — несколько невнятно сказал Преображенский. — Ну а теперь они туда денежки засыплют. Отнятые силой. Тоже естественная магия, только другого рода.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— По разным причинам. Например, на Эдика и Хунту отсекатель влияния не оказывает. Потому что у них есть национальность, а она такие вещи блокирует.

— Ну у меня тоже есть... это... в паспорте написано... — не понял Привалов.

— То, что у вас в паспорте написано — не национальность, а состав преступления, — строго сказал профессор. — Поэтому вы это слово даже выговорить спокойно не можете. Как и все ваньки, в СССР рождённые.

— Нет, ну почему... какой состав... какого преступления? Ну, я это... как все... русский я по паспорту, и что тут такого? — Саша развёл руками.

— Вот-вот. Вы, когда говорите это слово про себя, чувствуете себя виноватым, так ведь? — прищурился Преображенский.

— Да нет же! — возмутился Привалов не вполне искренне, потому что какую-то неловкость и в самом деле ощутил. — Так Витька тоже ведь русский? Или Почкин? Да и вообще, — его вдруг охватило раздражение, — что это вообще за разговоры такие: русский, нерусский... — в этот момент он почувствовал, что профессор ему стал остро несимпатичен и даже подозрителен.

— Филипп Филиппович, — укоризненно сказал сыч. — С ними же так нельзя. У них там в голове на этом месте ужас что.

— И то верно. Откатим назад, — профессор покрутил пальцами, колдуя.

Лампочка мигнула. Минутная стрелка на настенных часах отскочила обратно на одно деление.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— У них есть защита, — Преображенский развёл руками. — Обсуждать не будем: долго и ни к чему.

— Ну хорошо, защита. А зачем они это вообще делают? И вообще — кто они? — до Саши, наконец, дошло, что он не понимает даже этого.

— Как кто? — ненатурально удивился профессор. — Вы же их всех знаете. Корнеев, Почкин, Хунта, Камноедов... Янусы, наконец. Они и делают.

— Нет же! Их же что-то всех объединяет? — не отставал Саша.

— Это верно, — Преображенский грустно улыбнулся. — Объединяет. Например, вы. Да-да, именно вы. Вы на них работаете. А они получают за это разные блага. И хотят, чтобы так продолжалось и дальше.

— Но я не про то... — начал было Привалов.

— На вашем уровне этого достаточно, — строго заметил профессор. — Я мог бы объяснить подробнее, но у вас, простите, на этом месте очень серьёзный блок. Так что это вам не нужно. Ещё что-нибудь есть? Спрашивайте поскорее, мне уже тяжеловато время держать.

— Что такое рубидий? — вспомнил Привалов. — И кратер Ричи?

— Кратер Ричи — магический сосуд, — профессор, видимо, решил ответить сначала на второй вопрос. — Был такой Олни Ричмонд. Ричи — это псевдоним, он им некоторые статьи подписывал. Занимался магической гомеопатией. Получил ряд интересных побочных результатов. В частности — выделил то, что мы сейчас называем рубидием. Он же красная ртуть. Он его принял за продукт третьей стадии алхимического делания, потому так и назвал. Хотя на самом деле это квинтэссенция энергии сущности. Или конденсат целевой причины по Аристотелю.

— Не понял, — Саша и в самом деле не понял.

— Его вообще ничему не учили, — напомнил сыч.

— Ах да... В общем так. Всякая вещь имеет своё назначение. Хотя не всегда ему следует. Например, микроскоп нужен для того, чтобы изучать мелкие объекты. Если им забивать гвозди, он станет плохим микроскопом. У него разобьются линзы, например. Если им очень долго забивать гвозди, он станет просто неудобной колотушкой. Но если капнуть на него рубидием, он снова станет микроскопом. Доступно?

— Доступно, — буркнул Привалов. — А откуда он берётся?

— Из вещей и существ, используемых не по назначению, — неопределённо ответил Преображенский. — Избавьте только от технических подробностей, очень уж они нехорошие... В общем, красная ртуть превращает то, что есть, в то, что должно быть. Возвращает вещам их настоящую природу. Вот, скажем, я или Люцик... Вы же видели? Мы превратились в самих себя. Неиспорченных.

— А почему, когда я у Бальзамо этой штукой капнул, меня сюда перенесло? — решил выяснить Привалов.

— Ну это же очевидно! К Бальзамо вас занесло по случайности. А ваше настоящее место здесь. Вот вас и вернуло на ваше настоящее место.

Привалов посмотрел на неработающее АЦПУ, открытый сейф, распечатки на полу.

— Это и есть моё настоящее место? — с грустью сказал он.

— Сейчас — да, — профессор кивнул. — Потому что вам на роду написано работать. Следовательно — ваше место на работе. Вот вас сюда и вынесло. На своё рабочее место, Работали бы вы в другом месте — вынесло бы туда.

— Что значит "на роду написано работать"? — Саша недоумённо посмотрел на профессора.

— То и значит. Есть те, кто работает, а есть те, кто ест. В смысле — получает от чужой работы выгоду. Это биологически задано. Ну знаете, есть кошки и мышки. Вы мышка. И даже если вы выпьете весь кратер с рубидием, то в этом смысле ничего не изменится.

Привалов скривился: речи профессора показались ему обидными и какими-то старорежимными, что-ли.

— Ну, ну, не надо кукситься, — сказал Преображенский. — Я тоже, знаете ли, не орёл. Так, крупное травоядное. Рога и копыта у меня есть. Но я не хищник. И тоже создан для работы. На мне, некоторым образом, пахать и пахать...

Тут лампочка вдруг с треском полыхнула каким-то жутким сиянием, а потом снова загорелась ровно.

— Бальзамо нервничает, — озабоченно сказал Преображенский. — Не нравится ему, что время стоит. Давайте закругляться. Ещё один вопрос и всё.

Саша подумал секунды три.

— Что мне теперь делать? — наконец, спросил он.

— Это смотря что вы решите, — сказал профессор. — Я вам, некоторым образом, обязан, — он выразительно посмотрел на плавающую в воздухе чашу. — Поэтому готов помочь. Например, я могу вернуть вас к прежнему. Вы станете таким, каким были сегодня утром. Со всеми примочками и блямбами, которые на вас нацепили. Всё, что вы случайно узнали, вы забудете. Пойдёте к Хунте, там вас посмотрят и отпустят. Вечером вы закончите для него статью. Ну и вообще — вернётесь к привычной жизни. Которая вскоре сильно изменится, но всё равно будет, так сказать, в рамках...

— Ну уж нет, — решительно сказал Саша. — Хватит с меня... — он поискал слово, но нашёл только корнеевское, матерное. — Хватит с меня этого наебалова, — закончил он.

Профессор поморщился.

— Ещё и эта мерзость... Вы хоть понимаете, что не можете выразить сильное чувство без мата? Но ваша мысль мне понятна. Однако всё-таки подумайте. Это ведь ваша нормальная жизнь. Другой-то у вас и не было.

— В вашем положении это не самый худший вариант, — подтвердил сыч.

— Понял, — сказал Привалов. — А ещё варианты есть?

— В принципе есть, — сказал Преображенский. — Но, к сожалению, не те, которые вы себе навоображали.

— А что я навоображал? — буркнул Саша.

— Да уж понятно что, — вступил Люцифер. — Что вас отсюда куда-нибудь заберут. В какое-нибудь особенное место, где к вам будут относиться лучше. Или дадут какую-нибудь великую силу, чтобы вы могли сопротивляться всей этой кодле. Станете могучим волшебником и всем покажете. Так?

— Ну не так... — начал было Привалов и осёкся.

— Вот именно так, — сказал профессор. — Вы рассчитываете на чудо. А чудес не бывает.

— Как это чудес не бывает? — не понял Саша. — Вы же маг...

— Магия бывает, а чудеса — нет, — наставительно сказал Преображенский. — Я имею в виду настоящие чудеса. Ну например. Витька Корнеев занимается живой водой. У него в аквариуме плавает выпотрошенная размороженная рыба. Это чудо?

— Вроде как, — согласился Привалов.

— И у этой размороженной выпотрошенной рыбы жизнь — настоящая? — прищурился профессор.

— Н-не знаю, — Саша растерялся. — Ну она же двигается?

— И лягушачья лапка двигается, если к ней электричество подвести, — усмехнулся Преображенский. — Простейший опыт.

— Витька бабушку свою оживляет регулярно, — вспомнил Привалов.

— Вот именно, что регулярно, — сказал профессор. — Потому что она жить не хочет. А сделать так, чтобы она захотела — не может. Только мучает зря старого человека... В общем, забрать вас отсюда некуда. В принципе, можно было бы в эмиграцию, к тому же Киврину. Он бы вас взял. Но вы же языков не знаете.

— Я по-английски читаю, — обиженно сказал Саша.

— Я не в этом смысле. Читать вы можете. Говорить без акцента — магия помогла бы. А думать по-английски — это уже нет. Жить по-английски или там по-американски — тем более. Некоторые привыкают, а вам тяжело будет. Вы ведь не мальчик уже. То есть мальчик, но в плохом смысле. По уму и по нажитому добру — мальчик Саша. Вас ведь Саша все зовут? А так — дядька на возрасте. Здоровьичко тю-тю, внешность увы-увы. В кармане пусто. И теперь уже всегда будет пусто. В вашем возрасте если денег нет — то и не будет.

Саша поморщился. Старик говорил ему неприятные вещи и явно получал от этого удовольствие.

— То есть вы ничего сделать не можете, — сказал он. — Так бы сразу и говорили.

— А вы небезнадёжны, — Преображенский прищурился. — Понимаете, значит, что все эти разговоры о том, какой вы плохой и жалкий — не в ваш карман. Ну что ж, давайте конструктивно. В целом я вам сказал правду. Вы не можете противостоять этой кодле. И не сможете никогда. Вы не маг и не герой, вы обыватель. Вы не кошка, вы мышка. Но беда ваша не в этом. Мышки тоже ведь живут, иногда лучше кошек. Бывает даже так, что мышки бегают сытые, а кошка сидит голодная. Беда в том, что вы больная мышка. Запуганная и с перебитыми лапками. А вот с этим можно что-то сделать.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Я вам сказал, что если вы выпьете рубидий, то не изменитесь. Ну так вот, это было немножечко не так. То есть от капли рубидия хвоста и рогов у вас не появится. И крылышками вы тоже не обзаведётесь. И даже мужское достоинство не увеличится, простите за подробность. Вы останетесь Приваловым. Разница та, что вы станете нормальным Приваловым. Обывателем с нормальным обывательским кругозором и нормальным обывательским пониманием жизни.

— И что мне с этого будет? — спросил Саша без особого интереса.

— Например, вы сможете задавать этот вопрос без иронии, — серьёзно ответил профессор. — И много чего ещё сможете, от чего сейчас вас ломает и корёжит... Ну так что? Рискнёте? Или мне всё-таки приводить вас в первобытное состояние? Решайте скорее, время кончается.

— Нет уж, — решительно заявил Привалов. — Только не в первобытное состояние.

— Одну каплю, — предупредил Люцифер, смотря на двигающийся по воздуху кратер. — Не переводите зря продукт.

Саша не стал отвечать. Взял кратер, очень осторожно склонил его над лицом, и поймал каплю нижней губой.

Ему почему-то казалось, что на вкус рубидий окажется ужасной гадостью — то ли горькой, то ли жгучей. Ничего подобного он не ощутил. Александр слизнул каплю, и она растворилась на языке. Рубидий был чуть солоноватым, как кровь из пальца.

Он немного подумал, повспоминал заклинания, и сотворил на стене зеркало. Посмотрелся. В зеркале отразился всё тот же Александр Иванович Привалов, что и был раньше. Ему даже показалось, что волос на голове стало меньше, а пузико выросло. Потом он вспомнил, что уже очень давно не смотрелся в зеркало — благо, Почкин в обмен на месячную переработку подарил ему заклинание для бритья. Привалов, пользуясь новообретённым навыком, вызвал в памяти учебник материальной магии, раздел второй. Заклинание было на первой же странице раздела, и там же имелось примечание — не пользоваться им чаще раза в неделю, так как оно способствует образованию морщин. Морщины у Александра Ивановича на лице были. Как и синие мешки под глазами, бурые пятна на плеши и прочие следы возраста и недостаточной холи. Однако стыда и отвращения к себе — привычного уже, въевшегося в поры — Привалов не почувствовал. "Вполне годный мужчина, подтянуться надо только" — сформулировал он про себя и зеркало убрал.

— Ну что, Саша, себе нравитесь? — спросил профессор.

"Саша" почему-то резануло слух.

— Профессор, вы не могли бы меня назвать полным именем? — спросил Привалов.

— Сработало, — констатировал Люцифер.

— Не обессудьте, Александр Иванович, — на полном серьёзе сказал Преображенский. — Инерция мышления. Минуту назад вы Сашей были...

— Давайте просто Александр, — попросил Привалов. — На Ивановича я как-то пока не готов.

— Гм-гм-гм. Ну хорошо, пусть так. Александр, у вас есть план на ближайшее будущее?

Привалов немного подумал. Собственно, даже не подумал: всё было и без того очевидно, нужно было только проверить, нет ли подводных камней. На первый взгляд их вроде бы не было, кроме одного.

— В общем разумно, — заявил Люцифер, внимательно за Приваловым наблюдавший. — Действительно, что ещё вам делать в вашей ситуации. Но учтите, это займёт много времени. КЗоТ пока никто не отменял. И другие вещи тоже.

— А нельзя ли как-нибудь поспособствовать? — попросил Привалов профессора. — С документами и вообще?

Тот пожевал губами.

— В принципе, — сказал он, — вы могли бы этим вообще не заморачиваться. Сейчас время такое... Но если всё делать чисто... Хорошо, с Камноедовым я разберусь. Он сейчас за место держится и неприятностей ему не надо. Мне к нему всё равно надо зайти, заодно и ваши вопросы порешаю...

Он тяжело поднялся с места. Лампочка снова мигнула.

— А как же время? — не понял Привалов.

— Так это ж Камноедов, у него время своё, — напомнил профессор. — Как и у меня, собственно.

Дверь закрылась и тут же открылась снова.

— Ну вот, всё уладил, — довольно сказал Преображенский, усаживаясь обратно на канапе и вытягивая ноги. — Какой всё-таки нудный тип этот Модест. Но, в общем, вменяемый. Проблем себе не хочет. Вот, держите, — он протянул Александру тощую папку. — С загсом, извините, ничем помочь не могу.

— Это я сам, — сказал Привалов, просматривая документы. — Ну что ж, спасибо большое. Я так понимаю, мы расстаёмся?

Профессор кивнул.

— Давайте тогда ещё один момент, — Александр на секунду осёкся: он никогда не вёл таких разговоров. — У нас тут чаша с рубидием, — наконец, сказал он. — Она принадлежит Джузеппе Петровичу Бальзамо. Или Институту, я точно не знаю. Но мне не хочется её возвращать.

Преображенский посмотрел на него с интересом и сделал знак головой — дескать, продолжайте.

— Я взял бы её себе, — продолжил Привалов. — Но я слабый маг. Любой сильный маг у меня её отнимет. К тому же я не знаю всех свойств этого вещества и что с ним можно делать. С другой стороны, вы человек благородный и не будете отбирать у меня эту вещь просто так. Иначе вы бы уже это сделали. Предлагаю разделить. Пятьдесят на пятьдесят.

Профессор улыбнулся и покачал головой.

— А вы делаете успехи... К сожалению, не могу принять ваше предложение. Во-первых, рубидий можно хранить только в кратере Ричи. Отлить его куда-нибудь в баночку не получится. Разве что пару капель и ненадолго. Но это бы ладно. Есть ещё и во-вторых. Весь рубидий принадлежит Джузеппе Бальзамо. Собственно, это именно то, ради чего он работает в Институте. Не за зарплатку же советскую он себя в этом подвале похоронил.

— Зачем ему рубидий? — заинтересовался Александр. — Для философского камня?

— Нас с вами это не касается, — оборвал его Преображенский. — Высшая магия — тёмная магия. Во всех смыслах.

— Да уж, — добавил Люцифер с важным видом.

— Есть факт, — продолжил профессор. — Бальзамо работает за рубидий. Вы взяли целый кратер, это наработка где-то за полгода, если я всё правильно понимаю. Несколько капель он, может быть, простил бы, но чашу он найдёт. Он очень сильный маг, мне до него как до Луны. И к тому же — человек эпохи Возрождения. Цельная натура, если вы понимаете, о чём я. Так что воришек он, скорее всего, убьёт, или что похуже сделает...

— Я не воровал, — искренне возмутился Привалов. — Так получилось.

— Пока что да. А сейчас вы предлагаете именно украсть. Понимаете разницу?

— А то, что они делают, как называется? — Александр набычился. — Они же тоже... всех обкрадывают. Этой своей машиной. Отсекателем.

— Допустим, — сказал, немного помолчав, профессор. — Но им такое право дала система. Вы способны воевать с системой? Я не спрашиваю, хотите ли. Я спрашиваю — можете ли.

— Вы её и понять-то не способны, — заявил Люцифер. — Не знаете общества, в котором живёте.

— В общем, кратер будет возвращён владельцу, — завершил Преображенский. — С приличествующими извинениями. Это я, так уж и быть, возьму на себя.

— Нет, — сказал Привалов, удивляясь самому себе. Пару минут назад он был бы счастлив, что кто-то берёт на себя мучительно-стыдную и даже страшную вещь — объяснения в тягостной ситуации. Сейчас он печёнкой чувствовал, что это неправильно.

— Что нет? — удивился профессор. — Я же вроде бы понятно объяснил...

— Нет. Я сам. Это ведь я её взял. Я и верну, — сказал Александр.

— И что вы скажете Бальзамо? — с иронией осведомился Преображенский.

— Что было, то и скажу, — пожал плечами Привалов, опять удивляясь себе: совсем ещё недавно ему бы показалось, что нужно что-то выдумывать, врать, и непременно изворачиваться, потому что он виноват, а виноватому полагается изворачиваться. Сейчас ему казалось странным, что он так думал.

— А вы не боитесь, что Бальзамо превратит вас в жабу, например? — прищурился профессор.

— Страшно, конечно, в жабу-то, — ответил Александр. — Но... бояться-то зачем? Теперь-то, — добавил он.

— Страх и боязнь вы тоже различаете? Неплохо. Что ж, к Бальзамо я вас перенесу, а то вам самому в отдел не пройти. Я могу ещё что-то сделать для вас? В смысле — быстро?

— Пожалуй, нет, — сказал Привалов. — Благодарю за всё.

— Что ж. Тогда удачи вам, Александр.

— Удачи, — сказал Люцифер.

Привалову ужасно хотелось спросить профессора о том, что он собирается делать дальше и куда направляется. Но теперь он понимал, что это не его дело — и если бы Преображенский хотел поделиться планами, то, наверное, поделился бы.

Видимо, что-то такое у него на лице отразилось, потому что профессор сказал — преувеличенно бодрым тоном:

— Ну, ну, не грустите. Бог даст, ещё свидимся как-нибудь... Готовы предстать перед Джузеппе Петровичем?

Александр кивнул и в следующую же секунду оказался в отделе Заколдованных Сокровищ с чашей в руке.

Бальзамо сидел прямо перед ним — на воздухе, без мебели. Сидел и ехидно улыбался.

Привалов запоздало сообразил, что маг такого уровня способен видеть суть вещей, а значит — всё знал и понимал с самого начала.

"Просто развлекался" — догадался он.

Бальзамо кивнул.

— Старикам бывает скучно, — сказал он. Его слова сопровождались смутной картинкой, проявившейся у Привалова в уме: какая-то южная местность, высокое дерево непонятной породы и старик с посохом, сидящий на камне и рассматривающий муравьёв, тащащих в муравейник жука, перебирающего лапками.

Александр вздохнул, склонился и протянул Бальзамо чашу.

Великий старец чуть нахмурил брови. Привалов понял, что он должен что-то сказать. И даже не важно что — Бальзамо всё знал и понимал — а как.

— Я оказался здесь случайно и не хотел, э-э-э, нанести ущерб, — начал Александр, тщательно подбирая слова. — Я взял чашу без спроса, но не для того, чтобы присвоить. Я возвращаю, что взял, и прошу меня простить за... за причинённые неудобства, — получилось очень коряво, но это было лучшее, что Привалов смог выдавить из себя.

На этот раз Бальзамо чашу взял, хотя и с таким видом, будто оказывает то ли величайшее одолжение, то ли величайшее снисхождение.

— Ты вернул не всё, — сказал он. — Тут нет четырёх капель. Где они?

— Одну каплю я уронил на журнал, — признался Александр. — Я не знал, что это такое, и сделал это... — он хотел сказать "случайно", но вовремя поймал себя и поправился: — ...по глупости. Две капли взяли профессор Преображенский и его сыч, без моего согласия, — сказал Привалов. — Одну выпил я.

— Это я знаю, — нахмурился Бальзамо. — И почему ты решил, что имел право выпить рубидий?

Александр почувствовал, как по спине течёт холодный пот. Он отлично понимал, что Бальзамо действительно способен превратить его в жабу. Или того хуже — в Сашу.

Привалов попытался собраться с мыслями. Правильный ответ был где-то рядом, но он не мог его высказать. Об этом нельзя было говорить, совсем нельзя. Это был запрет такой силы, против которой у Привалова не было ни метода, ни приёма.

Всё же он попытался:

— Вы получаете рубидий из людей, — сказал он, — а я тоже человек, из которого выжали рубидий. Меня не спросили, хочу ли я его вам отдать. Я своё вернул.

Бальзамо презрительно усмехнулся.

— Ты пытаешься сказать, — заметил он, — что рубидий добыт из твоего народа. Но не можешь, потому что я спрошу, что это за народ. Советский — так уже не говорят, у вас это вышло из обычая. А ничего другого ты сказать не сможешь. Вам запрещено быть народом, и вы на это согласились. Вы предали себя и своих предков. Поэтому вы заслуживаете того, как с вами обращаются. Но ты меня развлёк. Я дарю тебе эту каплю. Можешь теперь...

Тут Александра пробило. Он внезапно понял, что ему здесь было нужно на самом деле.

— Я очень прошу, — перебил он Бальзамо, подавляя в себе сразу два желания: встать на колени и бежать без оглядки. — Ещё одну каплю. Одну. Пожалуйста.

Великий старец приподнял бровь и посмотрел на Привалова очень внимательно.

— Хм-м-м... — протянул он. — Прав был этот ваш писатель насчёт милосердия и тряпок. Хотя всё-таки странно. Почему именно он? Ты ему чем-то обязан?

— Нет, — признал Александр. — Просто... ну... остальные хоть как-то... С ним получилось очень паршиво, а я считал, что всё нормально... и теперь... ну в общем... вот.

— Неубедительно, — сказал Бальзамо.

Привалов вздохнул, как перед прыжком в холодную воду. Решительно подтянул брюки и опустился на колени, склонив голову.

— Я очень вас прошу, уважаемый доктор, — сказал он. — Не для себя прошу.

— Хм, — протянул Бальзамо, щурясь. — В самом деле, не для себя просишь... и выгоды никакой себе не ищешь. Встань.

Александр неловко поднялся, машинально отряхнул брюки.

— Смотри на ладонь, — приказал волшебник.

Руку обожгло, и Александр успел увидеть крохотный пузырёк с красной каплей внутри. Он тут же зажал его в кулаке — и правильно сделал, потому что оказался в кабинете Кристобаля Хунты.

Они были все в сборе: сам Хунта, Володя Почкин, Эдик, Роман. Витька Корнеев сидел в углу на своём кресле с продавленным сиденьем и курил, пуская дым между колен.

Все молчали. Сесть Александру никто не предложил.

Привалов каким-то краешком сознания понимал, что сейчас ему должно быть очень плохо — от этих страшных взглядов и этого ужасного молчания. Настолько плохо, что он должен провалиться сквозь пол или превратиться в мокрицу. Но он ничего такого не чувствовал. Впрочем, не чувствовал он и праведного негодования. Это были просто люди, которые сумели когда-то обмануть его и отъели у него хороший кусок жизни. Они сделали это потому же, почему кошка ест мышей или оводы откладывает яички под кожу животным. Они были так устроены.

И ещё одно он почувствовал: они ничего толком не знали. Кроме того, что он, Привалов, сорвался с крючка. Вот это они чуяли — своим насекомьим инстинктом. И намерены были снова воткнуть в него свои крючки.

"Это вряд ли" — решил Александр. Сотворил себе стул и сел.

Присутствующие переглянулись.

— Н-да, — сказал, наконец, Почкин. — И что ты теперь мемекать будешь в своё оправдание?

— Не хами, пожалуйста, — ответил Привалов.

— Ты чё бля себе позволя... — Почкин привстал, набычился, будто собирался ударить. Напрягся и Корнеев — то ли держать Эдика, то ли поучаствовать.

— Я попросил мне не хамить, — сказал Александр, медленно проговаривая каждое слово. — Это сложно?

— Где я тебе хамил? — Володя явно собирался добавить ещё что-то нелестное, но сдержался.

— Ты сказал, что я мемекаю. Козлы мемекают. Ты хочешь сказать, что я козёл?

Привалов ничего особенного в виду не имел, но понял, что задел что-то, для Почкина значимое. Во всяком случае, тот как-то осёкся.

— Вот только без этого давай, — пробурчал он. — Грамотные все стали. То-сё за понятия...

— Ну так чего вам от меня надо? Я вас слушаю внимательно, — перебил его Александр.

— А ты не слушай, тебе сейчас слушать не надо, — вступил Хунта. — Ты говори. Рассказывай. Всё.. Про сегодня. Подробно.

— Я пришёл на работу, — сказал Привалов. — Через полчаса перегорела вводил... вводное устройство "Алдана", — ему показалось, что сейчас нужно говорить официально. — Техники сказали, что они смогут им заняться только завтра. Всё.

— Что значит всё? — Хунта повысил голос.

— Всё, — повторил Привалов. — Потом я был занят своими делами.

— Какими своими делами, уродец? — снова не выдержал Почкин. — Какие у тебя свои дела?

Привалов встал и направился к двери.

— Куда пошёл?!! — заорал Почкин. — Тебе кто разрешил?!!

— Не ори, к себе иду, — ответил Привалов, пытаясь открыть дверь. Та была то ли заговорена, то ли заперта изнутри.

— Ну чё, далеко ушёл? — глумливо спросил Корнеев. — Тут заклинание Ауэрса...

— Спасибо что предупредил, — ответил Саша и принялся стучать ногой по плинтусу. На шестом ударе из-под него выскочило несколько гномов.

— Проводите меня до рабочего места, — попросил Привалов.

— Э, нет, куда... — начал было Почкин. Гномы тем временем отворили дверь, — на них, как на подчинённых непосредственно Камноедову, никакие заклинания не распространялись, — и стали делать приглашающие жесты.

— Счастливо оставаться, — сказал Александр и сделал шаг за порог. За спиной полыхнуло какое-то заклинание, но цели не достигло: гномы растянули над Приваловым защиту. Они действовали по инструкции: вели заблудившегося сотрудника на его место работы. И намерены были довести дело до конца.

Тут перед Приваловым материализовался Корнеев.

— Ты чего ваще? — спросил он с какой-то презрительно-недоумённой интонацией. — Ты охуел ваще? Ты чё себе позволяешь?! Ты чё, решил, с тобой цацкаться кто-то будет?

— Витька, — сказал Привалов. — Я тебя слушать не хочу. Иди... — он помедлил, подбирая нормальные слова: матом не хотелось, — куда хочешь.

Корнеев исчез, — будто кто-то утянул его за шиворот — а на его месте возник Эдик.

— Саша, тебя какая муха укусила? — спросил он почти вежливо. — Это что, из-за Стелки?

— И это тоже, — подтвердил Александр ровным тоном. — А теперь исчезни, герой-любовник. Добром прошу.

Эдик растаял, но появился Хунта.

— Саша, — сказал он, — нам надо серьёзно поговорить.

— Если насчёт статьи, — сказал Привалов, — то я вам вышлю. Когда будет готово. Сейчас у меня дела, так что обещать заранее ничего не могу.

Хунта посмотрел на него как солдат на вошь.

— Я сказал: серьёзно поговорить, — повторил он.

— А какие у нас с вами ещё серьёзные дела? — спросил Александр. — У вас все серьёзные дела не со мной. Я в ваших серьёзных делах не участвую.

— Ты тут работаешь, забыл? — спросил Хунта.

— Я увольняюсь, — сообщил Привалов.

Хунта секунды четыре думал.

— Вот что, — сказал он, наконец. — Даже если ты так настроен — удели нам пять минут. А потом ломай дрова, хлопай дверьми, разрушай свою жизнь...

— Хорошо, пять минут у меня в машинном зале, — разрешил Александр. Он обошёл Хунту и в сопровождении гномов спустился вниз по лестнице. Какая-то часть его сознания вопила от стыда и ужаса. Но целому Привалову страшно не было — так, слегка противно.

Когда он вошёл в машинный зал, то увидел всё ту же компанию. Все сидели кто на чём — напряжённые и злые. Привалов по привычке сел на вводилку.

— Ну и как всё это понимать прикажешь? — с места в карьер начал Почкин.

— Во-первых, — сказал Привалов, — я не понимаю, что вам от меня надо. Кроме того, что вы все чем-то недовольны и хотите меня запугать. В-вторых, — он повысил голос, заметив, что Корнеев собирается что-то сказать, — я больше не сотрудник Института. Я подал заявление, и Камноедов его подписал. Задним числом, — добавил он. — Так что этот рабочий день у меня последний. С завтрашнего дня я свободен.

— Это как же Камноедов подписал? — прищурился Хунта. — Да ещё и задним числом? У него же допуск по третьей форме...

— Вот так и подписал, — пожал плечами Привалов. На самом деле он не знал, как Преображенский выбил из Камноедова бумагу, но обсуждать этот вопрос с Хунтой считал совершенно излишним.

— Выясни потом, — бросил Хунта Почкину. — Думаешь убежать, Привалов? И куда же ты побежишь?

— Бежать от кого? — спросил Привалов. — От вас, что-ли? А зачем? Вообще, какие ко мне претензии?

— Тут не ты с нами разговариваешь, тут мы тебя спрашиваем, — Хунта включил свой страшный свистящий шёпот. — Давай, миленький, рассказывай. Или мы с тобой по-другому говорить будем...

Тут Привалов внезапно понял, что у Хунты нет никакого реального повода с ним расправляться — ни магически, ни административно. Кристобаль Хозевич просто-напросто ломал перед клевретами обычную комедию: изображал сильную личность.

— Я уже всё сказал вам лично, — отбил он подачу, усилив голосом слово "лично".

— Ты мозги нам не еби, — начал Ойра-Ойра. — Мы всё знаем. Про твои дела с Бальзамо.

— Ну знаете и хорошо, — Привалов пожал плечами.

— Дела с Бальзамо? — заинтересовался Эдик. — Какие же это дела с Бальзамо?

— Никаких, — честно ответил Привалов. — Мы с Джузеппе Петровичем всё закончили. Да вы у него сами спросите, если мне не верите.

— Закончили? Что закончили? — прицепился Эдик.

— Всё закончили, — в том же тоне ответил Привалов. — Все вопросы к Джузеппе Петровичу.

— Ты не это самое тут, — скривился Ойра-Ойра. — Джузеппе Петро-о-ович, понимаешь, у него. Кто он тебе и кто ты ему, хоть осознаёшь?

— Я много чего осознаю, — сказал Александр, — кроме того, чего вам от меня надо.

— Да заебал уже, чмошник хуев! — вдруг взвился Корнеев и взмахнул руками, творя какое-то заклинание.

Александр ощутил, что его как будто окатило ведром невидимых помоев, но они его почему-то не запачкали, только в воздухе резко завоняло тухлым яйцом.

Хунта демонстративно понюхал воздух. Поморщился, убрал запах.

— Витя, — сказал он, — если ты ещё раз навоняешь в моём присутствии, я тебя превращу... — он помедлил, — во что мы его превратим, Володя? — обернулся он к Почкину.

— Во что хотите, — отбился Почкин.

— Володя, я тебя спрашивал не о том, чего я хочу, — нажал Хунта в своей манере. — Это не твоего ума дело — чего я хочу. Я тебя ясно спросил, во что превратить вот эту вонючку. Ты мне не ответил. Ты начал зубы мне заговаривать, Володя. Может, лучше нам тебя во что-нибудь превратить? А если другие варианты попробовать? Например, выпотрошить и в аквариум посадить? Что скажешь, Витечка? У тебя есть аквариум подходящий?

— Ну что значит аквариум... — не нашёл лучшего ответа Корнеев.

— Теперь ты не знаешь, что значит аквариум? Привалов, объясни этому недоумку, что такое аквариум, — как бы вспомнил Хунта об Александре.

Что-то внутри Привалова радостно взвизгнуло: Хунта избрал вместо него другую жертву, Витьку, он простит Сашу, он не будет мучить Сашу, он отпустит Сашу домой, к Стелке...

Александр поморщился и сказал:

— Про аквариум в словаре написано. А мне пора собираться.

Все переглянулись.

— Знаешь, Саша, — сказал Ойра-Ойра, — есть формальные вещи, а есть неформальные. И ответственность бывает за них. Формальная и неформальная.

— Вот я и говорю: вы тут собрались меня запугивать, — заключил Александр.

— Мы тебя, Саша, не запугиваем, — вступил Корнеев. — Мы тебя блядь даже не предупреждаем. Мы тебя, Сашуля-хуюля, информируем. Ты понял, бля? Ты, блядь, понял, что тебе, мудаку...

— Завали ебало, Корнеев! — рявкнул Хунта. — С тобой мы ещё поговорим, — пообещал он Привалову. — А с вами, — повернулся он к своим клевретам, — мы поговорим вот прям ща...

Он щёлкнул пальцами и вся компания исчезла в дыму и искрах.

И опять какой-то голосок внутри Привалова запищал от восторга. Всё оказалось не так страшно, опасность исчезла, теперь можно бежать домой, к Стеллочке...

Александр подумал о Стелле. Домой идти было противно, но нужно. Он прожил с этой бабой достаточно долго, чтобы всё сказать ей лично. Поговорить с сыном, если тот захочет слушать. И взять личные вещи. Кстати, найти сберкнижку. Накоплений на ней было кот наплакал, но на дорогу до Ленинграда должно было хватить.

Он ещё раз осмотрел комнату. Попытался припомнить, есть ли здесь хоть одна вещь, которую он хотел бы взять. На ум не пришло ничего, кроме кипятильника. Поискал его немного и не нашёл. В конце концов взял разлохмаченный томик Гарднера — почитать в дороге. В самый последний момент вдруг подумал об оставшейся в сейфе пачке индийского чая и прихватил её тоже.

Первое время поживу у мамы, думал Александр, спускаясь по лестнице. Обзвоню знакомых, наверняка кто-то работает в кооперации. Скорее всего, что-нибудь связанное с компьютерами. "Алдан" сейчас никому не нужен. Зато он, благодаря работе на рыбзавод, знает бухгалтерию. Нужно будет устроиться в кооператив хоть тушкой, хоть чучелом. Сейчас открылось окошко — теперь Привалов это видел совершенно ясно — которое могут в любой момент прикрыть. Он и так потерял много времени. Будут ли проблемы со старым коллективом? Пожалуй, нет. Почкина и прочих он не особенно опасался: эти были сильны, только пока он считал их друзьями и зависел от их мнения. С Хунтой было всё сложнее. Однако недописанная статья могла быть хорошим козырем. Закончу в Ленинграде, решил Привалов. Надо ему будет — сам проявится...

Задумавшись, он неловко повернулся и ударился бедром о чугунную батарею. И вспомнил о последнем незаконченном деле.

Он принялся стучать каблуком по радиатору. Оттуда вылез заспанный гном с седыми лохмами на ушах и подбородке.

— Саню Дрозда позови, срочно нужен, — распорядился Привалов.

Гном, демонстративно зевая, полез обратно в батарею. Александр сел на подоконник и приготовился ждать.

Дрозд появился минут через пять. На носу синел укус, на ухе виднелся отпечаток зубов.

— Ну чего, чего тебе надо? — плаксиво спросил он. — Выпить бы принёс старому дружбану...

Александр зажмурился, сосредоточился и сотворил бутылку водки "Русская". Как и всё сотворённое алкогольное, она не действовала: от употребления волшебного спирта можно было заработать разве что сильнейшее похмелье, но без единой минуты кайфа. Но Александр рассчитывал, что гном протупит. Для усиления эффекта он сотворил два стакана и какое-то подобие плавленого сырка.

— Налью, — сказал он, — если лекарство примешь. Рот открой.

— Вафлю сунешь, — недоверчиво сказал гном. — Или говно какое...

— Выпить хочешь? — Привалов показал на водку. — Тогда делай, что я сказал.

— А, давай, — обречённо согласился гном, на всякий случай зажмурился и широко открыл рот. Оттуда сразу потащило гнильём.

— Голову запрокинь, — распорядился Александр, взял крохотный пузырёк двумя пальцами и раздавил над провалом в гномьей бороде.

Капля упала.

Гномика буквально разорвало — бесшумно и яростно. Оторванный рукав курточки просвистел мимо приваловского уха и впечатался в оконную раму. Башмачок полетел к потолок и к нему прилип. А на месте маленького противного существа встал высокий блондин с тонким лицом, в джинсах и белом свитере крупной вязки. На того Дрозда, которого знавал когда-то Привалов, он был похож чисто номинально — именно это слово пришло в голову ошарашенному Александру.

Блондин потянулся, зевнул и улыбнулся. Улыбка у него была как у французского актёра из большого кино.

— Не двигайтесь, пожалуйста, — попросил он Привалова. — Вууу, как свет падает! Тут нужна большая выдержка. И широкоугольный объектив... Извините, немного увлёкся. Cпасибо огромное. Вы меня очень выручили.

— Ничего-ничего, — механически сказал Привалов, пытаясь привыкнуть.

— Нет, в самом деле. Знаете, — блондин лёгким движением переместил себя на подоконник, — даже не могу сказать, что хуже — быть гномом или киномехаником. То есть не в том смысле, что киномехаником быть плохо, — он защёлкал пальцами, — простите, не могу найти слов, у меня мышление скорее визуальное. Ну, вот конкретно тем киномехаником, которым я был.

— Пьющим раздолбаем, — вырвалось у Александра. Ему почему-то вспомнилось, что Дрозд в своё время носился со стареньким "Зенитом" и снимал всех подряд, пока Почкину это не надоело и он не заклял оптику на отсутствие фокуса.

— Да это всё мелочи, — махнул рукой блондин. — Главное, я всех боялся и не верил в свой талант. Вот это было ужасно. Просто ужасно. Я толком и не жил, вообще-то... Да, я же не это самое... не поздоровался... не представился. Саша, — он протянул руку.

— Александр, — сказал Привалов и руку Дрозда пожал. Имя "Саша" обновлённому Дрозду почему-то подходило. Это было совсем не то унизительно-детское "Саша", которым Привалова окликали всю жизнь. На Дрозде это имя почему-то смотрелось как дорогая импортная вещь.

— Кстати, вы не знаете, сколько сейчас может стоить нормальная зеркалка? — Дрозд задал этот вопрос так, будто продолжал давно начатый и случайно прерванный разговор.

— Деньги-то откуда? — перебил Александр. Ему показалось, что Дрозд на радостях впал в идеализм.

— Это я найду, — махнул рукой Дрозд. — Я же гномом был, а гномы сокровища копят. Ну, знаете, с пола деньги подбирают, по карманам тырят, ищут потерянное за вознаграждение, ещё всякое... Такая, знаете ли, форма досуга. Тратить им эти деньги не на что. Так они их собирают и прячут. Некоторые захоронки я знаю. Сейчас в подвал схожу, поищу. Тысячи рублей на первое время хватит?

— Не хватит, — уверенно сказал Привалов. — Сейчас цены другие. И вообще, нужна профессиональная аппаратура и помещение под студию.

— М-м-м-да, — помялся Дрозд. — Мне не хотелось бы со всем этим возиться, — признался он и посмотрел на Александра с надеждой.

Привалов подумал для приличия секунды две и кивнул.

— Только учти, из меня коммерсант ещё тот, — сказал он, переходя на "ты". — Я такими вещами никогда не занимался.

— Разберёшься, — с неожиданной уверенностью сказал Дрозд, тоже переходя на "ты". — Тебе всё это интересно.

Александр не стал спорить. Ему и в самом деле было интересно. Даже не так: он чувствовал в себе силу, способность заниматься "всем этим" — небольшую, но реальную.

— Ну тогда я коммерческий директор, — заключил он. — В Москву не поедем. Нам в Ленинград. У меня все контакты там.

— В Питер? Можно и в Питер, — легко согласился Дрозд. — В монохроме опять же поработаю. В Питере хорошо с монохромом работать. Хотя в Москве денег больше.

— И конкуренция больше, — напомнил Привалов.

— Ну, в Питере та-акие корифеи... — заманерничал Саша.

— Корифеи свадьбы снимать не будут, — сказал Привалов. — А мы будем. И фотопортреты, и детей. Сейчас богатые люди появились, им нужно свадьбу и детей. И себя на стенку.

— Ну может быть, — с сомнением в голосе произнёс Дрозд. — Я думал через выставки двигаться...

— Вот там точно корифеи засели, — Александр сказал это с удивляющей его самого уверенностью. — Надо через бизнес выходить на иностранцев. Хотя это уже мои дела.

Они пошли по коридору, направляясь к лестнице. Привалов мучительно размышлял, потянет ли он бухгалтерию. В принципе, рыбзаводовская калькуляция дала ему в этом плане достаточно много. По крайней мере, для того, чтобы не быть грубо обманутым. "Надо взять девочку толковую" — решил он.

— Первая Профессиональная Студия, — предложил Привалов, спускаясь вниз. — Вот так и назовёмся.

— А это не слишком в лоб? — потеребил нос блондин. — Хотя... Но тогда уж фотостудия. Просто студия — это мало ли чего...

— Нормально будет... — Александр с недоумением оглянулся. Каким-то образом он попал не на этаж ниже, а на этаж выше.

Похоже, кто-то колданул с пространством, решил он. Думать об этом не хотелось: мысленно он уже был в Ленинграде.

— Тут пройдём, — сказал он и пошёл по коридору.

— Как-то пусто, — заметил Дрозд. — Народу нет никого.

Тревожное чувство потянуло Привалова за краешек души. Привалов его отогнал. "Скорей бы со всем этим развязаться" — подумал он, — "и в Ленинград".

Краем глаза он поймал знакомую дверь: это была корнеевская лаборатория.

Ему на какую-то секунду стало жаль Витьку. Ну да, думало что-то в Александре, Витька злобный, опустившийся, матерится постоянно... ну так ведь ему тоже плохо... но ведь мы с ним пили вместе... и вообще он ведь парень, в сущности, добрый...

Дверь открылась. На пороге стоял Витька Корнеев. Какой-то очень незнакомый Витька Корнеев.

Александр сначала было подумал, что Витька успел надраться до состояния зомби. Потом понял, что прошло слишком мало времени. Похоже, решил он, тут не обошлось без очень сильного колдовства. Потому что у Корнеева были стеклянные глаза и остановившийся взгляд, полный ненависти. Мрачной, страшной, лютой ненависти.

"Беги, идиот" — застучало в голове. Вместо этого Привалов остановился. Во-первых, потому, что бежать было невежливо и смешно. Во-вторых, у него отнялись ноги.

— А вот ты и пришёл, Саша, — Корнеев ухмыльнулся так, что у Александра потёк холодный пот по спине. — Очень я рад тебя видеть. По гроб жизни.

Ничего не понимающий Дрозд беспомощно оглянулся. Привалов сделал ему знак рукой — иди, мол, иди, потом догоню.

Корнеев заметил.

— Эх, — сказал он с какой-то задушевной тоской, — я бы вас обоих прихватил. Да вот беда, меня на одного только хватит. Мчись мухой, пиздорванец, — посоветовал он Дрозду.

— В-виктор, — набрался смелости Дрозд. — Что с вами? Вы больны?

— А вот и неееет, — мерзкая ухмылка перекосила витькино лицо. — Это я раньше нездоровый был...

Привалову пришла в голову мысль, что Витька свихнулся из-за какого-то неудачного научного опыта. Мысль прожила ровно секунду: что-что, а техника безопасности у Корнеева всегда была на первом месте.

Он собрался с духом и сказал:

— Корнеев. Что тебе надо?

Глаза Витька вспыхнули.

— Смерти, — сказал Корнеев ласково. — Смерти твоей хочу. Как ты моей хотел. Только я сильнее. Пиздец тебе. Мы тебя тут породили, мы тебя здесь и убьём.

В этот момент до Привалова, наконец, дошло, почему Кристобаль Хозевич его так легко отпустил. Хунта уже вычеркнул его из числа живых — и просто подыскивал того, кто сделает это на самом деле. А может, просто проверял готовность давно назначенного и заранее приставленного к нему, Александру Привалову, исполнителя.

"Не могут же они так" — пискнул голосок в голове Привалова — и потух, как сырая спичка.

Дрозд издал какой-то интеллигентный, беспомощный звук. Ему очень хотелось смыться, но приличия не позволяли.

— Иди, — сказал ему Привалов. — Беги! — заорал он, видя, что Дрозд мнётся.

Блондин в свитере отпрянул, споткнулся, испугался наконец, побежал. Удары ног отдавались в пустом коридоре — бум, бум.

— Благородненький какой, — ещё гаже ухмыльнулся Корнеев, перебирая пальцами в воздухе. — Чё, сучёныш мелкий, говно ебучее? Помнишь, что с утреца было? Закончим дельце?

— Витька, — попробовал Привалов. — Ты хоть понимаешь, что тебя замагичили?

— А вот и нет, — ухмылка Корнеева растянулась на всё лицо, превратившись в оскал. — Меня размагичили. Намордник блядь сняли. До чего пиздато... Я тебя, поёбыша, всегда любил особенно, говнюшок ты наш курощавый... Ссыкотно, падаль? Из родных говён на волю захотел? В беленькие-чистенькие? Мы блядь вас, чистеньких, душили-душили... — он подходил всё ближе к оцепеневшему Александру. — В патоку шлёпнуть, в патоку, всё семя ваше резать, резать... Я сам подохну, а тебя блядь не отпущу, выдрист, сучила... сволочь, вас всех нужно без конца убивать, без конца, резать, расправляться, расстреливать... Да погибнет моя душа с тобой, — начал он читать "самсоново слово", простирая руки. — Да погибнешь ты худой смертью...

Тьма начала сгущаться в коридоре, застя всё — воздух, шаги, голоса.

— Витька, ну зачем? — Александр решил попробовать ещё раз. — Ты же сам умрёшь.

— Да бля мне похуй, это разве жизнь... Да возьмут тебя силы злые, — в голосе Корнеева прорезалось настоящее ликование.

Тьма заклубилась вокруг Привалова. Он почувствовал, как оттуда, из тьмы, на него смотрят чьи-то безжалостные, голодные глаза.

"Господи, как же глупо" — успел подумать он, когда вспыхнула жёлтая молния и тьма разлетелась на клочки.

— Вот примерно этого я и ожидал, — сказал профессор Преображенский, стоящий у стены в свободной позе.

— Странно было бы сомневаться, — подтвердил Люцифер, удобно устроившийся на плече профессора.

Привалов понял, что он жив, и перевёл взгляд на Корнеева. Тот сидел на корточках и мелко-мелко трясся, скалясь. Сощуренные глаза его излучали чёрную злобу.

— Что они с ним сделали? — почему-то шёпотом спросил Александр.

— С цепи спустили, — сказал профессор.

Он сделал пасс и Корнеев застыл. Глаза его обессмыслились.

— Вот за это, — заметил Преображенский, — я их ненавижу больше, чем за расстрелы.

— Спорно, — не согласился Люцифер.

— Что с ним? — Александр никак не мог отвести глаз от Корнеева. Казалось, что даже лицо Витьки изменилось — почернело и как-то вдавилось в себя, сделавшись карикатурно-азиатским, обезьяньим.

— Вы видите перед собой, — сказал профессор тоном экскурсовода в зоопарке, — настоящего потомственного красного. Он же большевик низовой в настоящем своём виде.

— Тот самый тип, — подтвердил Люцифер. Пёрышки его, однако, встопорщились.

— Большевик? — не понял Привалов. — Да Витька эту советскую власть матами крыл регулярно.

— Таким это можно, — махнул рукой профессор. — Даже нужно. Злее чтоб были. Да и за дело. Советская власть их сдерживала. Собственно, вся советская культура на это работала — держать их в состоянии человеческом. Ну, относительно человеческом. Чтоб на улицах людей не ели. Они ещё себя покажут, как отсекатель переключат. Кровью умоетесь, пока на них снова хомут не наденут.

— Нет, ну подождите, — Александру всё это не нравилось, хотелось возразить. — Витьке же учёный. Гуманист, — на этом слове Привалов всё-таки поперхнулся: гуманизма за Витькой он и раньше не замечал.

— Гуманист... — профессор вздохнул. — Я уже говорил, что научной работе мешать нельзя, и я себе подобного не позволял. Но вообще-то... Вы, Александр, никогда не думали, что такое витькины занятия с точки зрения гуманизма?

— А что? Ну, живая вода, ну, рыба дохлая... Ну, допустим, жизнь у неё не настоящая... Но гуманизм-то при чём?

— А вы представьте себе вместо рыбы человека. Выпотрошенного. А ещё лучше — полусгнившего. Из могилки. Витькина вода бы на него подействовала?

— Н-наверное, — Привалова передёрнуло: до него начало доходить.

— Вы ведь по-английски читаете? — спросил сыч. — Как называется живой мертвец?

Александр не ответил.

— Зомби, — наставительно сказал профессор. — Во все времена создание зомби считалось одним из самых мерзких видов магии. Вот этим-то Корнеев и занимался. Точнее, разрабатывал технологию промышленного производства таковых.

Витька пошевелился. Преображенский просмотрел на него строго и тот снова застыл.

Привалов посмотрел на своего спасителя вопросительно. Реакции не дождался и тогда всё-таки сказал:

— Ну хорошо. А меня он за что? Раньше всё вроде нормально было?

— А вы его за что? — напомнил профессор. — Вы сегодня с утра пытались проделать с ним ровно то же самое.

— Достал, — признался Александр. — До края достал, сил никаких не было. Оскорблял, унижал. Я сорвался.

— Вот-вот. А с его точки зрения, это вы его все эти годы оскорбляли. Самим своим видом. Для него вы — белый. В смысле, чистый. Запуганный, заплёванный, глупый — а всё-таки из той породы. Не из чертей. А им надобно, чтобы все были черти. Ну, кроме их хозяев, хозяев они боятся и слушаются. Но хозяева нерусские, нерусские это люди, это совсем другое дело. Большевики на русскую кровь натравлены. Чтоб у русских не было ни богатых, ни умных, ни хороших. Все должны быть такими же чертями, как они сами. А если кто из своих, из ваньков сратых — и вдруг не чёрт? Им такое терпеть никак не возможно. Не для того их предки высшие классы под самый корень извели...

Привалов слушал эту тираду со странным чувством. С одной стороны, он каким-то местом чувствовал, что какой-то смысл в этом есть. С другой — смысл этот был ему неинтересен, а пожалуй что и неприятен. И с каждым повторением слова "русские" это чувство нарастало. "Не нужно мне этого всего" — в конце концов решил Привалов, и тут же в голове голосом Модеста Матвеевича прозвучало: "...во избежание".

— Филипп Филиппович, — сказал Люцифер, — не нужно ему всего этого. Я же говорил: у них там в голове на этом месте ужас что. А он обыватель всё-таки. Ему здесь жить.

Профессор пожевал губами.

— Ну да, пожалуй. Хотя, может, сам поймёт. Лет через двадцать, если выживет.

— Что значит если выжи... — начал было Привалов, но Преображенский махнул рукой, и Александр застыл с открытым ртом.

Через пару секунд его отпустило. Он потряс головой и сказал:

— Что-то я нить потерял. Мы о чём говорили?

Преображенский показал на Витьку.

— А, ну да. Зомби, — вспомнил Александр и поёжился. — Действительно ведь... Ну хорошо, а на меня его кто натравил? Хунта?

— Почему Хунта? — профессор поднял бровь. — Это Жиакомо. Хунта просто доложился по инстанции. Думаю, без охоты. Где он ещё такого математика найдёт. А вот Жиан Жиакомо — товарищ ответственный.

— Товарищ? — не понял Александр. — Он же это... ну, такой?

— Господин? — профессор поморщился. — Это для вас он господин. А так он член Итальянской Компартии с 1807 года. У них там стаж в ячейке карбонариев засчитывается, — пояснил он.

Про карбонариев Привалом знал мало, но дата вызывала уважение. Он кивнул.

— Ну а "самсоновым словом" было зачем? — вспомнил он.

Филипп Филиппович посмотрел на него с неодобрением.

— Забоялся всё-таки, — прокомментировал Люцифер. — А говорил...

— Ну, тут всё-таки навыкнуть нужно, — употребил Преображенский редкое старое слово. — Вы сегодняшний день помните? Как вы к Бальзамо-то попали?

Александр вспомнил, как он сольвировался, спасаясь от вредных тёток, и ему стало мучительно стыдно — до горящих ушей.

— А вот Жиакомо сделал правильные выводы, — закончил профессор. — Он знал, что вы в материальном теле в отдел Заколдованных Сокровищ попасть не могли. Значит, вам каким-то образом удалась сольвация. Вы так и от Витьки могли сбежать. Вот он и решил не рисковать, а сразу использовать тяжёлую артиллерию. Хотя вас в тот момент можно было обычным ножиком зарезать.

— Sì, così, — подтвердил Жиакомо, выходя из стены.

В ту же секунду воздух вокруг засиял красным — как будто в воздух плеснули немного огня.

Профессор прищурился.

— Щит Джян бен Джяна? — спросил он почти спокойно.

— Зеркало Галадриэли, — бросил великий престидижитатор. — Не люблю беготни и попыток спасти задницу.

— Вы здесь присутствовали всё это время? — продолжил Преображенский. — В сольвированном виде или за астральной тенью спрятались?

— Вам-то какая разница? — оборвал его Жиакомо.

Витька, завидев начальство, замычал по-коровьи и зачмокал губами.

— Puzza, degenerato! — сказал великий престидижитатор, причём даже не Корнееву, а как бы в сторону Корнеева, как будто тот был табуреткой. — Даже сдохнуть с пользой для дела не способен... А вы, — повернулся он к Преображенскому, — легко ведётесь на милосердие к малым сим. Русская интеллигентщина, — презрительно добавил он.

Профессор быстро глянул на Привалова. Во взгляде читалось — "беги, идиот".

Александр попытался дёрнуться. Ноги по-прежнему не слушались.

— Я всё-таки был прав, когда в тридцать седьмом настаивал на вашей транклювации, — продолжал Жиакомо, обращаясь к Преображенскому. — Вы так и не стали лояльным советским гражданином. Как это у вас говорят? Сколько волка не бей, он всё в лес смотрит.

— Не корми, — вырвалось у Привалова.

— И это тоже, — легко согласился Жиакомо. — Так или иначе, вы нарушили наши формальные и неформальные соглашения, Филипп Филиппович. Вы это признаёте?

— Соглашения, подписанные под угрозой очередного расстрела? — иронически поинтересовался профессор.

— Это непринципиально, — отмахнулся Жиакомо. — О последствиях вы были предупреждены. Что касается вас, Привалов, я должен поправиться. Сегодня я назвал вас маленьким безобидным человечком. Я вынужден взять второе слово назад. Вы маленький бесполезный человечек. То есть стали бесполезным для нас за эти сутки. Значит, и жить вам больше не нужно. Хотя Хунта просил с вами повременить, пока вы не закончите статью. Очень жаль, но придётся его разочаровать.

— А меня за что? — поинтересовался сыч.

— За компанию, — без тени улыбки сказал маг. — Ну что ж, господа, не будем разводить лишних церемоний. Addio per sempre.

Он взмахнул руками.

Последнее, что ощутил Александр, прежде чем жёлтая молния обрушилась на него, была детская обида: это было как-то очень нечестно — умереть именно сейчас, когда он уже почти всё преодолел, понял и осознал.

Молния грохнула. Привалов на секунду ослеп, оглох и ополоумел. Но уже в следующую секунду осознал, что жив и даже что-то соображает.

— Вы это прекратите, — раздалось над самым ухом.

Александр проморгался — и попятился. Между ним и Жианом Жиакомо стоял ни кто иной, как Модест Матвеевич Камноедов собственной персоной.

— Вы посмели мне мешать? — голос великого престидижитатора не сулил ничего хорошего.

— Вы тут мне это не надо, — каменным голосом сказал Камноедов. — Вы тут не у себя в этой, как её... в венте или чего у вас там. Вы тут в учреждении. За которое я несу персональную ответственность. Выйдите, э-э-э... в поле, и там творите чего хотите. А не на вверенном мне участке.

— Ты забыл, кто я такой, porco cane, — буквально зашипел Жиакомо.

На Модеста это не произвело ровными счётом никакого впечатления.

— Вы лицо без полномочий, — сказал он. — А я сегодня подписал запрещение заклинаний данного класса в стенах института. Который вы тут незаконно пытались произвести.

— Подписал? Это когда же? — злобно переспросил маг, зыркая то на Модеста, то на Преображенского.

— Вам-то какое дело? — бросил Модест.

— Такое, что я фактически второе лицо в Институте! — взревел Жиакомо.

— А такие вот аксепты, — величественно сообщил Камноедов, — мы выясним с товарищем Бальзамо Джузеппе Петровичем без посторонних.

Он развернулся и зашагал по коридору, всей спиной излучая уверенность и непреклонность.

— Ты об этом кщё пожалеешь, грязный дикарь, — пообещал маг и исчез вместе с мычащим Витькой.

Ноги Привалова, наконец, отпустило. Он попытался пошевелиться — и с размаху сел на пол.

Филипп Филиппович посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Он испугаться не успел, — сообщил Люцифер. — Сейчас его трясти будет. От адреналина.

— А, ну да, сейчас уберём, — профессор щёлкнул пальцами, и Привалову на мгновение стало очень холодно. Потом отпустило — вместе с трясучкой.

— Так-то лучше, — сказал профессор, творя два небольших диванчика. — Вы не беспокойтесь, тут ещё долго никого не будет. Жиакомины штучки.

— Я уж думал — всё, — признался Привалов.

— Правильно думали, — нахмурился Филипп Филиппович. — Считайте, что свою удачу вы израсходовали надолго вперёд. Теперь только трудом и потом... Ваше счастье, что Модест опасается за своё место. И правильно опасается... Вы что-то спросить хотите?

Александр помотал головой.

— Хочет, — сообщил Люцифер. — Но не будет. Он думает, что у вас с Камноедовым всё-таки были какие-то отношения. И что сейчас вы с ним как-то договорились.

— То есть что я стучал Камноедову? — взвился профессор. — А хоть бы и так, — внезапно сменил он тон. — С волками жить — по волчьи выть. Хотя наши отношения были гораздо сложнее... да и не в том дело. В общем, Камноедову не нужны лишние неприятности, а Жиакомо он и так терпеть не может. Потому-то Янусы его над ним и поставили. Смотрящим от заграницы. Хотя это тоже не в тему. В общем, я его убедил, что в его интересах оказать мне услугу. Ну и вам, соответственно, тоже.

— Благодарю, — с чувством сказал Привалов. — Вы мне жизнь спасли... А вы что, знали, что так будет? Ну, с Витькой...

— Нет, конечно, — сказал профессор. — Обычная предусмотрительность. Мне нужно время, чтобы разобраться с местными делами, а институтские меня не любят. Вот я и уговорил Модеста, чтобы тот временно заблокировал все по-настоящему опасные заклинания. На системном уровне. Жиакомо, конечно, сильный маг, но система сильнее. А системой пока рулит Камноедов.

— И Витька своим "самсоновым словом" меня не убил бы? — не поверил Александр.

— Я не стал проверять, — ответил профессор. — Но вы же не в обиде?

— Не в обиде, — подтвердил Привалов. — А кстати, чего это мы оба стоим? — вдруг вспомнил он.

— Раскусил, — сказал Люцифер. — Надо было быть ближе к оригиналу.

— Почти раскусил, — усмехнулся профессор. — Видите ли, Александр... Профессора здесь нет.

— Он же с вами попрощался, — напомнил сыч.

— А... а вы кто? — растерялся Привалов. — Дубли? — догадался он.

— Матрикаты, — уточнил профессор. — Почти точные копии. Дубля бы Жиакомо на раз вычислил... В общем, Преображенский скрылся. Почему — ну теперь вы понимаете, да? Нас с Люциком он оставил, чтобы мы доделали кое-какие дела. Ещё и за вами велел приглядеть, пока вы ещё в Институте.

Александру стало одновременно лестно и неприятно. Лестно — что профессор о нём всё-таки позаботился. Неприятно — потому, что... потому, что... Привалов попытался сформулировать мысль, но она куда-то уползла, однако никуда не делась. Торчащий хвостик мысли был похож на слово "нечестно".

Сыч посмотрел на него с нескрываемой иронией, но ничего не сказал.

— К сожалению, — сказал матрикат, — у нас уже почти не осталось времени. Напоследок — два хороших совета. Первый. Дрозд сейчас в подвале, ищет сокровища гномов. Найдёт меньше, чем рассчитывал, но наскребёт кое-что. Потом он пойдёт на проходную, но его не выпустят. Документов у него нет, колдовать он толком не умеет. Там его и ловите. Дальше сами думайте — или невидимостью накройте, или превратите во что-нибудь... И сразу уезжайте оба. Сотворите какой-нибудь "жигуль", что-ли. Или "москвич", если сможете. И — ходу.

— У Дрозда документов нет, — вспомнил Александр. — И к Стелке надо бы заехать.

— Как хотите, — безразлично сказала копия профессора.

— Понял, — вздохнул Привалов. — Уедем.

— В таком случае ещё одно, — матрикат почесал в бороде почти по-выбегалловски. — Профессор считает, что магия скоро кончится.

— Как это кончится? Вообще? — не понял Александр.

— Нет. Здесь. В бывшем СССР. Это Советскому Союзу была положена магия. А тому, что на его месте останется, хватит и деревенского ведьмовства. Всех сильных магов заберут на Запад, а слабеньких оставят без сил. Оборудование и коллекции институтские растащат и распродадут. Модест с Кербером Псоевичем всё это и провернут, с участием Хунты. Ну а потом Институт или закроют, или посадят директором Наину Киевну.

— Наине? — не поверил своим ушам Привалов. — Так она же это... из мухоморов пиво гонит?

— Конверсионная продукция это будет называться, — непонятно сказал матрикат. — В общем, имейте в виду. Хотя сейчас что-то ещё пока работает, так что пользуйтесь, пока можете. Но не полагайтесь. На этом всё. Теперь — сами.

— А вы не могли бы... — открыл было рот Александр, но копия профессора тут же исчезла вместе с сычом, даже не попрощавшись.

Впервые за весь день Привалов почувствовал, что остался один.

В коридоре было пусто, тихо, часть лампочек не горела. Из радиатора батареи доносилось какое-то шуршание — то ли сливали воду, то ли какой-то гном бегал по трубам.

На Александра внезапно навалилась дикая усталость и апатия. Из последних сил он сотворил кресло и тут же рухнул в него.

Умом он понимал, что оставаться здесь нежелательно и даже опасно. Следовало идти к проходной, ловить там мечущегося Дрозда и быстро уезжать. Насчёт своей способности сотворить не то что "Жигули", а хотя бы мопед, Привалов сильно сомневался. Однако полгода назад какие-то кооператоры разжились списанными рафиками и стали возить на них людей до Китежграда — где был вокзал. Стоило бы поторопиться: расписания рейсов Александр не помнил, а ночевать в Соловце не хотелось. Но шевелиться хотелось ещё меньше.

Он сидел, тупо разглядывая носки ботинок, и понимал, что его жизнь — вся его жизнь, какой она была — была бессмысленна и глупа, и кончилась, в общем-то, ничем.

"Ни дома", — думал он. — " Ни работы. Ни друзей. Ни каких-нибудь результатов научных. Ни жены. Ни сына. Ни-ху-я не нажил и не сделал."

Потом он подумал, что ещё утром у него всё это было. Может быть, не вполне настоящее. Но лучше что-то, чем совсем ничего. И у него всё это осталось бы, если бы он не залупнулся на Витьку. Который совершенно правильно указал ему его лошиное место...

"Отсекатель тестируют" — подумалось ему. "Гоняют в разных режимах".

Он подумал о том, что ещё и эта дрянь будет давить ему на мозги, и с этим придётся что-то делать. Стало совсем тошно.

— Привалов, — раздалось над головой.

Сердце пропустило удар, адреналин сжал сосуды.

Александр сжал челюсти и посмотрел перед собой. Увидел остроносые чёрные туфли. Потом медленно поднял голову, чтобы увидеть Кристобаля Хунту со скрещёнными руками на груди.

Кристобаль Хозевич смотрел на него сверху вниз. Лицо его было непроницаемым.

— Статья должна быть готова до двадцатого, — наконец, сказал он Хунта

Привалов собрался с мыслями.

— Я обещал статью, я не отказываюсь, — сказал он. — Но я не говорил про время. Я обещал — когда будет готово.

— Статью нужно перевести и выслать в журнал, — сказал Хунта. — Крайний срок — конец ноября. Позже она мне уже не нужна.

Привалов вдохнул — выдохнул.

— Я не говорил про время, — повторил он. — И у меня будет много дел. Например, искать заказы на фотосессии. В Ленинграде. Если бы мне порекомендовали клиентов в Ленинграде, это... — он покатал слова на языке, нашёл нужные, — это могло бы помочь.

Физиономия Хунты презрительно скривилась.

— Вы же неплохой математик, Привалов, — сказал он, как бы через силу выговаривая "вы". — А намылились в примитивные кооператоры.

— Я плохой математик, — сказал Александр, глядя Хунте в глаза. — Я писал хорошие статьи и не получал за свою работу ничего. Ни денег. Ни положения. Ни уважения коллег. Наверное, у меня проблемы с арифметикой. Со сложением-вычитанием. Значит, я плохой математик. Хочу поучиться.

Хунта немного подумал. Потом подумал ещё раз, уже более предметно: это отразилось на лице. До чего-то додумался. Щёлкнул пальцами и поймал из воздуха розовую карточку.

— Тамада Ивентиз, — сказал он. — Организация мероприятий. Молодая команда, с репутацией. Учтите: если ваш фотограф действительно хорош, они его перекупят. А он вас кинет. Сейчас все друг друга будут кидать.

— Спасибо. Посмотрим, — сказал Привалов и карточку взял.

— Статья до двадцатого, — напомнил Хунта.

— До конца ноября, — поправил Привалов. — Раньше обещать не могу.

Кристобаль Хозевич сделал непонятный жест — то ли кивнул, то ли мотнул головой — и исчез, не попрощавшись.

Александр ещё немного посидел, подумал. Решил, что получение законных гонораров может стать отдельной проблемой. И что Дрозд, при всей его творческой возвышенности, может запросто пасть жертвой отсекателя. И кинуть его, Привалова, ради какого-нибудь обещалова или заманухи. Он не вполне понимал, откуда у него в голове эти слова, но значение их он ощущал, что называется, пузом.

Потом Привалов вспомнил, что он какой-никакой, а всё-таки маг. И что в ближайшую пару лет магия ещё будет работать. "Пользуйтесь, но не полагайтесь" — прокрутил он фразу в уме. Решил, что сам сможет себе помочь. По крайней мере, первое время — а там уж как-нибудь.

"В Рокфеллеры не просимся" — сформулировал для себя Привалов, — "а наше будет наше".

Мысль была для него немножко на вырост, как детская рубашка, купленная впрок. Но ему было приятно, что она к нему пришла. Она это сделала очень вовремя.

— Посмотрим, — повторил он уже для себя. Встал, поправил брюки и пошёл выручать Дрозда.

ПРИМЕЧАНИЯ

...на перегоревшем вводном устройстве "Алдана"... — "Алдан" — линейка советских ЭВМ производства ереванского завода "Электрон". Считалась разработкой оборонного значения, поэтому по документам проходила под шифром.

Машина также имела неофициальные прозвища "Елдан", "Балдан", "Баян" и т.п. Легенды о трёхзвёздочном коньяке "Алдан", якобы выпускавшемся на том же заводе, являются типичным "технарским" фольклором и не соответствуют действительности.

В 1990 году Привалов, очевидно, работал не на "Алдан-3" образца 1961 года, а на одной из последних моделей, скорее всего — на "Алдане-21АО", известной в среде программистов и электронщиков как "армянское очко" и "асимметричный ответ". Последнее прозвище машина получила из-за того, что её планировали использовать в системе наведения лазеров на американские спутники системы СОИ.

...в декабре прошлого года организовалось малое предприятие "Старт". — Впервые термин "малое предприятие" появилось в Положении об организации деятельности малых предприятий (одобрено Комиссией по совершенствованию хозяйственного механизма при Совмине СССР 06.06.1989, протокол ? 14) и означало юридическое лицо с бесцеховой структурой и с числом работающих до 100 человек. Предполагалось, что малые предприятия будут способствовать насыщению внутреннего рынка товарами народного потребления. Реальность, как это часто бывает в России, внесла свои коррективы: малые предприятия при первой же возможности занялись экспортом сырья и продукции низких переделов.

...какие-то мутные "афганцы", приписанные к отделу Оборонной Магии... — Российский Союз Ветеранов Афганистана (РСВА) был организован в ноября 1990 года. Однако слово "афганцы" появилось в лексиконе советских людей несколько раньше. В основном оно встречалось в криминальной хронике.

...присылая все бумаги с ифритами. — Ифриты — разновидность джиннов. Как правило, это дубли древних лиц кавказских национальностей. В начале девяностых ифриты широко использовались самыми разными лицами и организациями, в основном из-за их тупости, жестокости и незнания русского языка (что в известных ситуациях являлось полезным бонусом).

..."Смоковница" есть, в хорошем качестве... — "Греческая смоковница" — немецкий эротический фильм 1976 года, о блудливой немецкой студентке, отправившейся в Грецию за приключениями. По нынешним временам проходил бы по категории "эротика", по тем — считался порнографией, а его показ мог быть причиной заведения уголовного дела. Разумеется, это не касалось видеосалонов, крышуемых комсомолом.

...семенил гном. — Гномы — разновидность магических существ, выведенных западноевропейскими магами для служебно-декоративных надобностей. Первые гномы обладали прекрасной внешностью, но из-за их популярности среди женщин в качестве выносливых и нетребовательных любовников их стали делать чрезвычайно уродливыми.

Гномы сообразительны и прекрасно исполняют любые несложные обязанности. К сожалению, в базовую схему гномов вложено, что они подчиняются исключительно католикам. Попытки вывести атеистически-ориентированных гномов предпринимались в двадцатых годах, однако созданные существа подчинялись только левым троцкистам, и то неохотно.

В НИИЧАВО гномы находятся под началом Модеста Камноедова и используются в качестве личной прислуги Камноедовым, Бальзамо, Жианом Жиакомо и Кристобалем Хунтой. Последние три случая понятны; что же касается Камноедова, то он был крещён в младенчестве родителями-старообрядцами редкого поморского толка, и гномы по какой-то не вполне ясной причине служат ему особенно верно и преданно.

Липун — жаргонное обозначение небольшого заклинания, постоянно воздействующего на объект. От "липнуть": заклинание действительно как бы повисает на объекте и воздействует на него постоянно. В зависимости от намерений и квалификации мага липун может продержаться на объекте от нескольких минут до нескольких тысячелетий.

Липуны бывают простые и переводные. Простые липнут непосредственно к объекту, переводные действуют на объекты сопряжённые. Например, заклятие на паршу и вшивость может быть нанесено непосредственно на голову объекта, или на гребёнку, которой объект расчёсывает волосы. Во втором случае используется переводной липун (с гребёнки — на кожу головы).

Bastardo... Pezzo di merda. — "Ублюдок", "кусок дерьма" (итал.) Распространённые итальянские ругательства.

МАВР — операционная система, разработанная для машин серии "Алдан". Начиная со второй версии, поддерживала многозадачность с фиксированным числом задач без магической коррекции и с изменяемым с применением магии. Обеспечивала пакетную обработку заданий. Последняя версия — МАВР 7.71.

КОРАЛ — Конструктивно-ОРиентированный АЛгоритмический язык. Русифицированный вариант языка CORAL (CoОpeRative Algorithmic Language), разработанного в 1958 году в Хогвадской лаборатории арифмантики. Императивный, процедурный, модульный, компилируемый. Имеются стандартные библиотеки на CORAL для построения сигнатур вольтов, сенсибилистики, численной алхиметики и других магических операций. Пакет #HELLGATE 666 до сих пор широко используется для просчёта процедур вызова низших демонов.

...расторговался "двести восемьдесят шестыми". — Имеются в виду компьютеры IBM PC AT с процессором Intel 80286. Как правило, имели встроенный жесткий диск ёмкостью 20 или 30 МБ, 512К оперативной памяти, дисковод для дискеты 5,25" и цветной дисплей (с видеоадаптером EGA или VGA).

It was a pleasure and an honor serving with you, and now I take my leave, — "Для меня было большим удовольствием и честью работать с вами, а теперь я удаляюсь" (англ.).

Жюсь ка ко? — Вероятнее всего, имеется в виду французское выражение jusqu'à quand, что можно перевести как "доколе?" Напоминаем, что Выбегалло владеет французским языком весьма условно, особенно произношением.

Же не ву вуча па. — В этом курьёзном звукосочетании можно c некоторым трудом опознать французское je ne vous retiens pas, "я вас больше не задерживаю".

Тригенный куатор (маготрон) — маготехническое устройство для тригенной куации. В описываемый период были наиболее распространены куаторы с управляющей сеткой QMAG производства американской фирмы WitchcraftSource. В СССР производство тригенных куаторов пытались освоить на Тбилисском заводе маготехники, но из-за крайне низкого качества комплектующих ни одна партия не прошла приёмку.

После появления парастатических соплементоров куаторы вышли из употребления и больше не выпускаются. Иногда они используются в hi-end-маготехнической аппаратуре, создаваемой вручную любителями "мягкой куаторной магии". По этой причине стоимость куатора QMAG24A7Z образца 1985 года сейчас может достигать трёх тысяч долларов и выше.

...превратился в надоедливого мономана... — Мономания (от др.-греч. μόνος — один, единственный и μανία — восторженность, увлечённость, мания) -навязчивая или чрезмерная увлечённость одной идеей или субъектом. Считается видом паранойи. В переносном смысле — зацикленность на одной теме.

...мысленно открыл страницу с формулами коагуляции... — Коагуляция (от лат. coagulatio — свёртывание, сгущение) — в материальной магии превращение идеи в предмет. Противоположный процесс — сольвация, то есть превращение предмета в идею.

...семимегабайтный магнитный диск... — Вероятнее всего, имеется в виду НЖМД КГЗМ-7 ёмкостью 7,32 Мб производства Китежградского завода маготехники. Не исключено, впрочем, что Привалову или его коллегам удалось каким-то образом (вероятно, не без помощи магии) подсоединить к "Алдану" НЖМД 14" ЕС-5053 ёмкостью 7,25 Мб болгарского производства.

Лиепая — латвийский город, бывший советский санаторный курорт всесоюзного значения. Несмотря на холодное море и холодный ветер, пользовался большой популярностью среди советских людей, так как там было много дешёвого алкоголя пристойного качества (местные бармены даже умели делать коктейли), можно было послушать джаз и выпить кофе со взбитыми сливками (для русских — ещё и с плевками официанток).

"Альтист Данилов" (1980) — фантастический роман советского писателя Владимира Орлова. Описывает жизнь музыкально одарённого сверхъестественного существа.

"Колокольчик" — советский газированный напиток без цвета с условно-цитрусовым вкусом.

...двое домовых гномов... — В этом вопросе существует известная путаница. Несведущие авторы либо описывают гномов и домовых как разных существ, либо, наоборот, утверждают, что это одно и то же. На самом деле гном — вид магических существ, а домовой — должность (ответственный за помещение или комплекс помещений). При этом по сложившейся традиции в подавляющем большинстве случаев обязанности домовых несут именно гномы. Однако встречаются и домовые-гоблины (в основном в Великобритании), кобольды и даже тролли (хотя опытные управленцы категорически не советуют брать троллей в домовые).

По центру "Инновационные технологии". — Вероятнее всего, имеется в виду центр научно-технического творчества молодёжи (НТТМ). Центры в соответствии с постановлением Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ ? 321 от 13 марта 1987 года "Об образовании единой общегосударственной системы научно-технического творчества молодежи". Центры создавались при райкомах комсомола для ведения "молодёжного изобретательского предпринимательства", фактически — для легального ведения бизнеса, чаще всего — вывоза за границу всего ценного.

...плевал на запреты и трансгрессировался куда хотел... — Отношение советской власти к магическим технологиям перемещения всегда было неоднозначным, а точнее — негативным.

Секретное постановление СНК СССР "О надлежащем использовании спецсредств перемещения на территории СССР" от 30 октября 1936 года, подписанное Рыковым и Мирошниковым, запрещало все виды магического перемещения на советской территории (включая трансгрессию), за исключением спецобъектов, список которых устанавливался приложением к постановлению. Причиной подобного запрета, судя по всему, стал страх перед перебежчиками и шпионами, которые могли воспользоваться подобными средствами для своих целей. В том же году была создана Чрезвычайная служба оповещения об особых ситуациях (ЧСООС) союзного подчинения, укомплектованная магами высоких категорий, целью которой было отслеживание всех магических перемещений на территории СССР. Ответственным за этот проект был Глеб Бокий, который курировал практически всю советскую магию.

Большинство сотрудников ЧСООС были осуждены и транклювированы в ходе массовых репрессий 1936-1937 годов (т.н. "немухинское дело" и "дело волшебников"). Однако в 1939 году служба была воссоздана под руководством Г. Иваненко. Её высшим достижением стало наложение тотального ("мавзолейного уровня", как тогда было принято выражаться) антитрансгрессивного заклятья, распространявшегося на всю территорию СССР, за исключением некоторых районов Закавказья. По слухам, наложение заклятья сопровождалось массовыми человеческими жертвоприношениями в лагерях. Современные историки, однако, утверждают, что был проведён обыкновенный мавзолейный ритуал, число жертв не превышало обычные пять тысяч человек, что является минимально-необходимой нормой для заклятья такого уровня. (См. Д. Лысков. Ложь о сталинских репрессиях: Сталин и советская магия. — М., "Центрполиграф", 2008.)

Заклятье не было отозвано даже во время войны, когда необходимость в спецперемещениях была крайне высока. Имеются данные о подготовке массовых трансгрессий советского руководства за Урал в 1941 году, но никаких документов, подтверждающих это, не сохранилось. Есть легенда о том, что в 1943 году И.В. Сталин был трансгрессирован группой сильных магов, специально выпущенных для этой цели из застенков НКВД, в Тегеран на встречу с Рузвельтом и Черчиллем. Фактических подтверждений этому не найдено.

В 1954 году вышло постановление ЦК КПСС и Совмина на ту же тему, в которых допускалась трансгрессия в пределах СССР для определённых групп лиц. Речь шла прежде всего о советских чиновниках высшего ранга, имеющих право на магическое сопровождение. В том же году ЧСООС была официально расформирована, а её функции переданы в ведение новосозданной структуры — Комитету Государственной Безопасности при Совмине СССР, в рамках которого была организована Служба чрезвычайно оповещения и контроля (СЧОК КГБ), обычно именуемая "сучком".

Однако в 1956 году вышло новое постановление, в котором, со ссылкой на научные исследования, утверждалось, что трансгрессия вызывает возмущение тотального заклятья, что приводит к везикуляции союзного мю-поля и соответствующим неприятным последствиям (росту популяции долгоносика, налётам саранчи, массовому сепулению адритов в Охотском море, распространению пьянства и алкоголизма среди человеческого и гномьего населения СССР и т.п.) В связи с этим вводились новые ограничения на трансгрессию, в том числе устанавливался лимит трансгрессий на одно лицо. Например, ответработник Минобороны со спецразрешением имел право на две трансгрессии в год. Предполагалось, что каждое перемещение подотчётно. В шестидесятые годы это так и было, поэтому трансгрессией пользовались редко и неохотно — на оформление всех необходимых бумаг уходило от недели до двух.

В семидесятые годы трансгрессия была под негласным запретом. Это было связано с тем, что Леонид Ильич Брежнев подпал под влияние магов "группы Джуны Давиташвили", которые, среди всего прочего, внушили генсеку страх перед трансгрессией, которая якобы "высасывает жизненную энергию". На самом деле это было связано с низкой квалификацией самой Джуны, которая, не имея систематического магического образования и будучи, по существу, обычной деревенской ведьмой, была к трансгрессии неспособна.

В 1982 году функции "сучка" были переданы Четвёртому управлению КГБ в отдел транспортной безопасности, в рамках которой функционировал центр оповещения (ЦО) "Горизонт".

Ю.В. Андропов был категорическим противником любых магических операций, производимых магами с использованием личной воли, в особенности трансгрессии. В то же время он был горячим сторонником техномагии, находящейся под контролем государства. В 1983 году на закрытом заседании ЦК Андропов поставил вопрос об опережающем развитии советских маготехнологий, в числе которых упоминает и трансгрессию. По линии КГБ выделяются средства на создание первой советской трансгрессирующей установки (проект "Фигаро"). НИИЧАВО принимал активное участие в этих разработках, шедших по линии отдела Оборонной Магии. К сожалению, в связи с болезнью и смертью Андропова эти разработки так и не были доведены до какого-либо практического результата.

К.У. Черненко в целом продолжал линию Андропова на запрет трансгрессии, однако лично подписал несколько разрешений на спецперемещения в пределах Союза.

При Горбачёве начался поворот к более либеральной политике в этом вопросе. Было практически восстановлено право высших партийных чиновников на трансгрессию, отчётность по таким перемещениям была существенно упрощена. Сам Горбачёв при помощи магов из окружения Э.А. Шеварднадзе совершил несколько трансгрессий в пределах Союза и одну в Британию (в 1985), где был торжественно принят представителями Лондонского Королевского Общества. В частности, ему был вручён памятный знак почётного члена Незримой Коллегии, объединяющей британских магов, а также лиц, внёсших значительный вклад в развитие волшебных наук.

В том же 1985 году член Политбюро ЦК КПСС М.С. Соломенцев внёс на рассмотрение ЦК предложение: имея в виду наблюдаемое ослабление всех мавзолейных заклятий, а также в связи хозяйственно-политическими надобностями, разрешить трансгрессию для достаточно широкого круга партийных чиновников, а для членом Политбюро — отменить ограничения на число перемещений. Предложение не было принято к рассмотрению. Однако в том же году ЦО "Горизонт" был расформирован под невнятным предлогом. При этом его функции не были переданы никакой конкретной службе, а большая часть сотрудников — отправлена на пенсию или переведена в другие отделы КГБ, не связанные с данной тематикой.

После этого трансгрессия советских чиновников, в том числе — и даже в первую очередь — за пределы СССР стала почти обыденным явлением. Осуществлялась она обычно магами "группы Шеварднадзе", потом — "группа Бехтеревой-Девяткова". Это обстоятельство, среди всего прочего, объясняет исключительную мобильность Горбачёва.

Ельцин не переносил трансгрессию, так как в сочетании с алкоголем в крови она приводит к кратковременной, но очень заметной потере ориентации в пространстве и провалам в памяти. Тем не менее, он всё же воспользовался этим средством несколько раз, последний — в декабре 1997 года, во время визита в Швецию. Подчинённые пользовались правом на трансгрессию крайне осторожно и старались не ставить Бориса Николаевича в известность.

После терактов 11 сентября 2001 года и последующего принятия "USA PATRIOT Act" вместе с секретными дополнениями, любая трансгрессия, в том числе внутри любой страны, требует согласования с властями США.

Всё вышесказанное не относится к Соловцу. Город находился на особом режиме начиная с 1932 года. В частности, постоянно проживающие в нём маги имели право использовать трансгрессию по рабочим надобностям, а также для перемещения из дома на работу и обратно. С 1949 года право на трансгрессию было ограничено стенами Института. Однако ряд сотрудников, в том числе и К.Х. Хунта, продолжали использовать трансгрессию в пределах Соловца, для посещения Китежа, а то и для визитов в Москву и Ленинград.

Трудно сказать, почему Кристобаль Хозевич получил подобное негласное право. Скорее всего, тут сыграл ряд факторов: высокая магическая квалификация Хунты, традиционное для СССР уважение к иностранцам (пусть даже бывшим), а также его старые связи: Кристобаль Хозевич в 1918-1919 годах был председателем ревтрибунала, а с 1919 по 1922 год работал в одесской "чрезвычайке", откуда был убран Максом Дейчем за таксидермистский уклон в следственной работе. По непроверенным данным, Хунта впоследствии устроился в московский НКВД — в частности, отметился в печально известном "деле волшебников" (1937). По столь же сомнительным сведениям, сразу после падения Ежова Хунта успел оформить себе перевод в Соловец, где и пересидел войну. По совсем уж недостоверным слухам, каким-то образом — видимо, через всё те же старые связи — повлиял на решение о создании НИИЧАВО именно в Соловце.

...пил самогон собственного приготовления... — Советское законодательство запрещало не только сбыт самогона, но и его изготовление без цели сбыта. В ст. 158 УК РСФСР в редакции от 27.10.1960 указывалось: "Изготовление или хранение без цели сбыта самогона или других крепких спиртных напитков, в отношении которых имеется специальное запрещение, а также изготовление без цели сбыта аппаратов для их выработки, если ранее за такие же действия к виновному уже были применены меры общественного или административного воздействия, — наказывается исправительными работами на срок до шест месяцев или штрафом до ста рублей." Однако применение этой статьи к уважаемому человеку, к тому же заведующему лабораторией (где могло использоваться любое оборудование) было практически невозможным делом.

Мне бы обнал... — В описываемую эпоху это слово чаще всего означало перевод — законный или не очень — так называемых безналичных рублей в рублёвую наличность. Операция проводилась множеством разных способов, в том числе и с помощью магии. Заклинания обналички (обычно с двадцатипроцентным коэффициентом) считались среднесложными, в отличие от валютных заклинаний, переводивших рубли в доллары: подобная магия была сложна, рискованна и требовала высокой квалификации мага.

...прямо из АЦПУ — алфавитно-цифровое печатающее устройство. Большинство советских АЦПУ были устроены по принципу печатной машинки: барабан с литерами (т.н. литерный вал), на поверхность которого были нанесены знаки. Специальные рычаги прижимали бумагу к валу через красящую ленту в нужных местах. За один оборот барабана строчка в 128 символов печаталась целиком. Использовались рулоны бумаги формата А2 с дырками по краям. Печать происходила быстро (до 600 строк в минуту), но шумно: каждую напечатанную строчку сопровождал характерный звук "бдыщ". По этой причине АЦПУ обычно размещали в отдельном помещении, что мало помогало. Впрочем, у сотрудников вычислительных центров со временем развивалось философское отношение к грохоту. Существовали даже программы, делавшие из АЦПУ подобие ударного музыкального инструмента, то есть упорядочивающие его шум во что-то вроде музыки. (Разумеется, с подобными развлечениями организованно боролись административно-командными средствами.)

"Алдан" традиционно комплектовался АЦПУ "Аслан" ереванского производства, крайне некачественным и чрезвычайно чувствительным к магии. В НИИЧАВО использовалось магоустойчивое устройство "Баян-23" Китежградского завода маготехники. Теоретически его было можно даже заклясть на бесшумную работу, но использование подобных заклятий обычно приводило к быстрому заклиниванию подачи бумаги.

Magical Research — престижный американский научный журнал, посвящённый современной магии. Советские публикации туда брали крайне редко и неохотно.

...метод трансцензуса Хунты... — Метод нахождения оптимума ментанемы пунктора оси токкат тривиально конфигурованного вольта путём вариационного спуска по ретвитам М-областей. В начале девяностых годов считался перспективным, сейчас не используется в связи с появлением метода скользящих деформаций Рамачараки.

ЛЭТИ — Ленинградский электротехнический институт. Основан в 1886 году как техническое училище почтово-телеграфного ведомства. С 1899 — Санкт-Петербургский императорский электротехнический институт Александра III. В 1905 году его директором был профессор Попов, один из изобретателей радио. В советское время носил имя В.И. Ульянова (Ленина).

Побрекито локо — "несчастный дурак" в небрежном псевдоиспанском произношении. Выражение получило известность благодаря сочинению О. (или О") Генри "Короли и капуста".

Кстати сказать, первое слово вообще-то звучит как "побресито": советские переводчики здесь, увы, оплошали.

Бризантность 15... — В военном деле — характеристика взрывчатого вещества. Служит мерой его способности к локальному дробящему воздействию на среду, в которой происходит взрыв. В магии — мера способности наносить вред астральному телу человека. Обычно измеряется по разницы свечения ауры до и после применения заклинания. Обычное свечение принимается за 100 пунктов. Наложение временной импотенции имеет 10-12 пунктов, заклятие "картошка в шею" — 21, заговор "Тро в сердце" — 44, смертельные заклятия принимаются за 100.

Фугасность 1,8... — В военном деле — характеристика взрывчатого вещества. Служит мерой его общей работоспособности, разрушительного, метательного и иного действия взрыва. В магии — мера отрицательной энергии заклинания. Измеряется в инкубах. Нормировочный вольт третьего порядка (полное преобразование объекта в своё зеркальное отражение) имеет фугасность в один инкуб.

Che cazzo vuoi? — Итальянское ругательство, примерное значение — "какого хрена тебе надо?"

Гаррота — Железный ошейник, состоящий из полосы, продетой в ушки, закрепленные на столбе и фиксированной на мощном болте, установленном позади столба. При закручивании винт тянул назад концы ошейника, затягивая его и медленно удавливал казнимого. Популярное в Испании орудие казни. Гаротта введена указом Фердинанда II (Ferdinand II 1814-1833), но использовалась и ранее, как удобное и эффективное средство решения кадровых вопросов.

Же не сюи па де плю ле жур. — Бессмысленная фраза. Что имелось в виду, остаётся только догадываться.

...посмотрите на Мориса! — Видимо, имеется в виду Морис-Иоганн-Лаврентий Пупков-Задний, заведующий отделом Абсолютного Знания в НИИЧАВО, магистр-академик всея Белыя, Черныя и Серыя магии многознатец. К началу описываемых событий фактически отстранён от реального руководства отделом, по причине прогрессирующего маразма.

Был такой Олни Ричмонд, "Ричи" — это прозвище... — Олни Ричмонд Хокинс (Olney Hawkins Richmond, 1844 — офиц.1920), американский маг, пророк и предсказатель, также гомеопат, алхимик и шашист (чемпион по шашкам 1889 года). В среде алхимиков известен как изобретатель "дистиллятора Хокинса" для выделения следов духа из материи и "кратера Ричи", используемого для удержания супраматериальных субстанций.

Он его принял за продукт третьей стадии алхимического делания — Rubedo, "краснота". В современной алхимии считается не третьим, а четвёртым этапом Делания, так как Citrinitas теперь принято выделять в отдельный этап. Подробнее см. Е. Антик, М. Багуа. Цитринитас. — М.: Наука, 1979.

Прав был этот ваш Булгаков насчёт милосердия и тряпок. — См. роман "Мастер и Маргарита", гл. 24 "Извлечение мастера".

...разжились списанными рафиками... — Имеется в виду RAF-2203, микроавтобус, выпускавшихся на Рижской автобусной фабрике в 1976-1997 годах. Скорее всего, речь идёт о каком-то варианте двенадцатиместного RAF 2203, который в разных модификациях использовался буквально везде, от маршрутных такси до машин "Скорой помощи".

Тамада Ивентиз — Видимо, имелось в виду что-то вроде "Тамада Эвентс". Английский язык в России в ту эпоху был достаточно условным.