Записки ведуна. Утопленник Васька и другие истории

История первая. Случай на кладбище

Привет, что ли. Люди зовут меня Дмитрий, или Димон, а духи — Джастер. Я ведун. Работаю, как бог на душу положит, то тут, то там, практически за "спасибо". Мне хватает — и ладно. Главное — свободный график и основной работе не мешает. Но, наверное, лучше начну по порядку.

Живу я с дедом. Он у меня хоть и в возрасте — войну прошёл, а крепкий, хрен согнёшь, да и рука до сих пор тяжелая. Где мои родители — понятия не имею, живут где-то. Мать иногда письма присылает, а отец и вовсе про меня забыл, наверно, давно. Сколько себя помню, всегда рядом дед был и меня воспитывал. А я всё равно упрямым и своевольным рос, "перекати-поле" — весь в отца, как дед говорил. В общем, рос как все. Нормальный мальчишка, от сверстников не отставал, от драк не бегал, девчонок дразнил, за своё стоял намертво. Школу закончил, институт, в армии отслужил, вернулся, работу нашёл. Ну и жил себе, как все молодые парни: когда мог — гулял, когда не мог — ремень затягивал. Деда о помощи не просил: приучил он меня на свои силы рассчитывать. В общем, обычная жизнь была, пока не нашёлся вдруг у меня брат по материнской линии. Случайно на одном форуме столкнулись мы с ним, да и заспорили по вопросам метафизики. Слово за слово — на "мыло" перешли, а там и выяснили, кто есть кто. И позвал он меня к себе в гости. Я с дедом поговорил, "добро" получил, отпуск на работе взял, собрался, да и поехал. Жены-детей нет, руки никто не вяжет, а полтора суток в поезде — это не расстояние.

Вот там всё и началось.

Встретили меня радушно, как своего, не ожидал даже. Дом у брата свой, жена, дети в школьном возрасте, бизнес всякий — жизнь устроена, в общем. Город он мне показал, о многом мы с ним говорили, о многом спорили. И снова про всякую метафизику речь зашла. Оказалось, что давно он уже этим делом занимается, на всяких сайтах-форумах тусит, да и деньги на этом зарабатывает, людям как экстрасенс помогая. И вот стал он мне доказывать, что я тоже такими-сякими способностями обладаю, потому как я ему то про одно рассказал, то про другое, что обычные люди и не видят. А мне оно с малолетства привычно, я над странностями и не задумывался вовсе. По первости пытался другим сказать, да не понимали меня, потому и помалкивал себе. Посмотрел да дальше пошёл, своими делами заниматься.

Предложил брат мне тесты пройти специальные. А мне и забавно стало: на его тесты отвечаю вроде и наобум, а правильно. Впрочем, так бы оно для меня баловством и осталось, если бы брат меня с собой на кладбище не взял: кому-то из своих цветы положить.

Приехали, а там красота: холмы огромные, какие я только в кино и видел, а сами могилки все в деревьях да травах. Чисто лес небольшой, только понизу с оградками да венками. Июнь, жара, травы цветут — дух такой, что ах, хорошо! Брат пока к своим ходил, я тоже гулял. Не часто в такое место без повода попадаешь, чего бы и не поглядеть. Кладбище старое, почти заброшенное, деревья в полный рост вымахали, сосны да рябины, сирень да берёзы — это что я опознать смог. Тенёк под ними, хорошо как в лесу, если могилы не считать. И чувство такое странное: умиротворение на душе, спокойно, как дома...

— А вот здесь мать моей жены, — брат мне могилу показал. — Хотим ей в следующем году памятник обновить.

И вот тут меня торкнуло. Памятник как памятник — крест каменный, тётка на фото как тётка, типичная такая зав-чем-нибудь, а вот не понравилась она мне и всё тут.

— Слышь, Сань, а что она за человек была?

Брата долго просить не надо, рассказал и добавил в конце:

— Сниться она Ируське по ночам и как за собой тянет. Ты вот приехал — сниться перестала. Думаю, памятник она хочет хороший, этот мы зимой ставили, какой успели.

Поговорили и поговорили, домой поехали. А только вот не шла у меня из головы эта тётка и всё тут. Странное чувство, что надо мне туда вернуться и сделать что-то. Всю ночь ворочался: казалось, тянется эта тётка ко мне как из туннеля-колодца серого и докричаться пытается. И не в памятнике дело — другое ей нужно. Под утро не выдержал да и спросил мысленно чего ей надо.

— Жить хочу, — ответила вдруг тётка. — Отдай дочь.

Я так и сел. Ни хрена себе, заявочка!.. Живую дочь в могилу забрать! И тут вдруг рассказ брата вспомнил, два плюс два сложил и понял: нагрешила тётка ой как много и в Ад теперь идти не хочет, грехи свои искупать — страшно ей. Потому и за дочь живую цепляется, как за соломинку, чтобы заслуженного наказания избежать, значит. А что дочь умереть может, на это ей похер, в общем.

Не привык я людей осуждать — сам не ангел, да и мать у меня хоть и не образцовая, а меня в могилу не тянула. А эта... И дочь родную, и внуков ей не жалко. Возмутил меня такой подход. Санька в своей семье души не чает, с Ируськой своей ко мне как к родному, так неужто я — сволочь неблагодарная, брату не помогу? Не позволю этой бабе жизнь брату испортить. Пусть и метафизика это всё, а не позволю и точка.

Еле утра дождался, сразу к брату пошёл — он "жаворонок", рано встаёт.

— Слышь, Сань, свечки мне надо церковные и на кладбище обратно — надо там душу одну упокоить, — с порога ошарашил я брата. Точнее, думал, что ошарашу, а он, зараза, на полном серьёзе спрашивать стал, какие свечки и в какой церкви, экстрасенс хренов. Я подумал, что мне это всё равно, о чём и сказал. Съездили мы в церковь, какую брат выбрал, взяли свечи и поехали на кладбище. А я всю дорогу думал, что же с этими свечками делать буду и во что я вообще лезу? Только внутри чувствовал: правильно лезу, по делу. Плюнул я в итоге и решил: как будет, так и будет. Приехали мы. Взял я свечи, брату велел у машины стоять, типа не мешал чтобы, а сам к могиле пошёл. И вдруг запинаться начал: то коряга какая подвернётся, то ветка за одежду или волосы цапанёт, то трава ноги путает — словно баба вредная чует, что по её душу иду, и не пускает. И могилу не вижу, хотя точно на неё шёл. Разозлился я тогда, рявкнул на эту бабу мысленно и сразу пелена с глаз спала, могилу нужную увидел.

Зашёл за ограду и вижу каким-то внутренним зрением, что ли, что у подножия креста тот самый туннель серый вглубь уходит, а по нему душа тёткина отчаянно наверх рвётся, да далеко ей до края... Прилепил я свечки на крест, зажёг и начал этой бабе лекцию читать, то вслух, то мысленно, объясняя, кто она есть на самом деле и где должна сейчас находиться. По чести сказать, не слишком я в выражениях стеснялся, своими именами вещи называл. И, пока говорил, руки на перекладинах креста держал, над туннелем склонившись, чтоб она наверняка не вырвалась. Ой, как не понравилось этой бабе, что я говорил, дважды свечи зажигать приходилось — от ветра гасли, хоть день безветренный был. Под конец убедил всё-таки тётку честно грехи отработать и дочь в покое оставить, чтобы наказание себе не утяжелять значительно. Отцепилась она от стен туннеля своего и вниз полетела. Я дождался, пока проход закроется, свечи в потёках все с собой забрал, и домой мы поехали. Брату коротко сказал, что мать его жену больше мучить не будет. Он кивнул — поверил, а я усталым себя чувствовал и довольным: справедливость восстановил.

Свечи я вечером один дожёг, чтобы до конца дело довести, и отрубился: до утра без снов спал. А утром брат сказал, что мать ночью к Ируське его приходила, прощенья попросила, попрощалась и ушла.

— А ты, брат, в себя не верил, — улыбнулся он под конец.

Я промолчал. Вспомнил вдруг, как шёл однажды по улице и увидел у дома одного похороны. Гроб у подъезда, народ вокруг прощается, а в стороне баба ревёт. Родня её утешает, а мне кажется, что над ней дух мужчины грустный завис и не улетает, как ему положено. Мне бы и мимо пройти, а сбился я с шага, потому как вдруг понял, что духу лететь надо, и хорошо у него там всё будет, а жена его своим горем не пускает, себя и его мучает. Не смог я мимо пройти, притёрся к народу, у гроба постоял. Мужичок лет шестидесяти, советского розлива интеллигент оказался. Жалко мужика стало: жизнь свою, как мог, прожил честно, а заслуженный отдых получить не может. Улучил я минутку, к вдове подошёл и сказал ей тихо, чтоб не слышал никто.

— Любит он вас, и вы его тоже. Зачем сами мучаетесь и его мучаете? Нельзя ему тут оставаться, вышло его время. Хорошо у него там всё, не переживайте, порадуйтесь за него лучше.

Она даже реветь перестала, оглянулась изумлённо.

— Вы Петеньку знали? — спрашивает.

— Немного, — отвечаю. Не скажу же я ей, что впервые её мужика сейчас увидал. — Хороший он у вас человек был, вот и помогите ему. Ему любовь ваша и поддержка нужны, а не горе.

— Какая же поддержка? — снова в глазах слёзы набухли. — Нету Петеньки...

— Тела нет, — отвечаю, — а душа осталась. Душе нужно, чтобы вы её отпустили. А вы своим горем мужа вашего к земле привязали и уйти не даёте, чтобы на небе оказаться. А он мучается от этого.

Захлопала она глазами, слёзы смахнула платочком и вроде как понимать начала. Посмотрела на гроб, что-то тихонько пошептала себе и глаза закрыла. А мне вдруг привиделось, что дух подлетел к ней, шепнул что-то на ухо, в душу поцеловал и исчез, напоследок благодарным взглядом меня одарив. И пока вдова неожиданную улыбку за платочком прятала, я ушёл незаметно. Легко, тепло тогда на душе было, как будто реально человеку помог, а не влез непонятно куда с околесицей ...

Видать, прав брат оказался. Не мерещилось мне всё это.

Есть у меня какие-то способности.

История вторая. Квартирный

Погостил я у брата с недельку, да и домой поехал: отпуск заканчивался, да и честь пора знать. Да и за деда волновался: кроме армии, я надолго не уезжал, а возраст у деда приличный. Я ему звонил, конечно, он ведь тоже за меня, "бедового", беспокоился.

Дома всё нормально оказалось, дед с удовольствием мой рассказ про брата выслушал, а под конец и выдал:

— Бери с брата пример. Пора и тебе за ум браться. Когда ж ты меня правнуками порадуешь?

Хорошо, я сидел. И то чуть было с табурета не грохнулся от неожиданности: по бабам я гулял, а в дом не водил со студенческой скамьи. Привёл однажды, по молодости, а утром дед мне внушение тростью по хребту сделал, чтобы блядей в дом не таскал. Трость у него знатная — из клёна самодельная, резная. Мне одного раза хватило. А он, оказывается, ждал, когда я женюсь...

— Не от кого детей заводить, — буркнул я в ответ и закрыл на этом тему. Про кладбище да увлечение братово я рассказывать не стал. Во-первых, сам хотел до конца убедиться, что и в самом деле что-то такое сделал, а не совпадение просто, а во-вторых, побоялся от деда за "очередную дурь" по загривку огрести — чай, не мальчик уже, тридцатчик на носу.

Начал я инфу собирать про все эти дела. Долго по сети шарился, на форумах всяких читал, даже орден некромантов нашёл. Там не выдержал, создал тему одну, вопрос задал. Да видно резко вразрез с политикой партии. Что там началось! Кто свои представления рассказывать кинулся, кто мне вопросы задавать, кто меня в шарлатанстве и мракобесии обвинил... В итоге админы мой аккаунт удалили и тему заодно, чтобы не смущали неофитов. Я расстраиваться не стал, для себя выводы сделал, да и жил себе спокойно. На кладбище меня не тянуло, всякие прибамбасы некромантские я делать не собирался, потусторонние силы меня не беспокоили, и я решил, что случайность — она случайность и есть, и никакие духи и души мне больше не попадутся.

Ошибся я.

А выяснилось это неожиданно. Заночевал я у Наташки, подружки очередной, накувыркались мы с ней, она уснула, да и я задрёмывать стал, как вдруг чей-то взгляд на себе почуял. Смотрит мне кто-то в спину, и нехорошо так стало. Хата однокомнатная, девка одна живет, не замужем, чтобы застукал кто, зверья домашнего нет — Натаха это терпеть не может. Повернулся я, вроде как во сне, ну и Натаху чтобы не разбудить, глаза так чутка приоткрыл и струхнул конкретно, признаться. Стоит у дивана столбик лохматый, мне по колено, и на этом столбике глазищи круглые светятся. Жёлтые, с вертикальным зрачком, размером с рубль советский.

Как я не заорал матюгами — сам не понял. А чудище это глазищами залупало, и я себя в руки взял: не дело это, мужику, как бабе, орать.

— Ты кто? — Мысленно спрашиваю.

— Антишка, — чудище лапками за край дивана взялось и заглядывает в глаза просительно. — Квартирный я. А ты Джастер, я тебя знаю.

— И давно ты тут, Антишка? — нахмурился я: не люблю посторонних, всегда баб одиноких выбирал, чтобы не мешался никто, да и сговорчивей они. А тут какой-то квартирный за мной подглядывал! Мне даже не до выяснения непонятных имён стало.

А он глазищи потупил и засмущался.

— Я на кухне ждал.

Тьфу ты, нечисть деликатная! Я и про страх забыл.

— Чего хотел? — спрашиваю.

— Помощи, — говорит. — Ты, Джастер, добрый, про тебя все духи так говорят.

— Какие ещё духи? — Я из-под одеяла вылез — какой тут сон? — и на кухню пошёл. Чайник поставить да покурить. Не часто я сигаретой баловался, а тут пробрало меня. — Я ни с какими духами не якшаюсь.

— Ты спал просто, — Антишка за мной засеменил — нижние лапки у него короткими оказались. — И сейчас ещё не проснулся совсем. Про тебя многие знают. Ты нас понимаешь и с живыми поговорить можешь. У нас такие вещи сразу на слуху...

Тьфу ты, нашли благотворительный фонд... Пригляделся я к квартирному, и жалко мне его стало. Шерсть плотная, серая, как у кота. И рост такой же, если кошака на лапы задние поставить. И на морде вроде как нос-пуговка проявился, да и рот тоже. Вспомнил я теперь, что читал про таких.

— Ты, — говорю, — квартирный типа домового, что ли?

— Да, — кивает. — Только квартирный. За квартирой смотрю. Чтобы тараканы да мыши не водились, и беды какой не случилось.

Сел я, дверь в кухню закрыл, чай налил, с вазы печенье взял, протянул этому домовому с апгрейдом.

— На, — говорю, — угощайся. А заодно объясни, с чего ради ты меня каким-то этим...Джаспером обозвал. Я пока не привидение, слава богу.

Он печенье лапками робко так взял, а я чуть не вздрогнул: реальное такое прикосновение получилось! Как кот лапой тронул.

— Джастер — это твоё имя, — отвечает. — У каждого человека есть имя, только люди его не помнят, когда рождаются. У нас тебя давно знают, очень. Ты ведун сильный, только рождаешься не часто.

Озадачился я от такого. Кто бы другой сказал — и не поверил бы.

— Ишь, ты, — говорю. — Джастер я, значит? Ведун?

Квартирный закивал, а я имя так на языке покатал, на вкус попробовал, к себе примерил. Джастер... Хмм.. Забавно получалось. Словно за давно знакомой дверью нечто неведомое и в то же время своё обнаружил... Ведун... Про таких я тоже читал. И нравилось мне это. Пусть будет ведун Джастер.

Антишка печенье вроде и не ел, а истаяло оно. И сам квартирный словно преобразился с лакомством этим: шерсть запушилась, глаза довольные блестят. Не кормит Натаха его тут, что ли?

— Не кормит, — разом загрустил квартирный. — Она вообще в нас не верит. Хожу, объедками у соседей питаюсь...

— Ну, давай я ей скажу, чтобы кормила, — я поставил кружку на стол и закурил. — Вам же вроде много не надо?

— Не надо, — кивнул Антишка. — Мы эмоциями питаемся. Ты пожелал меня угостить, я и поел. А она не такая...

— Наверно, да, — я открыл форточку. — Не любит она никого, кроме себя, и тебя точно не полюбит. Так чем я могу тебе помочь?

— Можешь тут жить остаться?

Я чуть сигаретой не поперхнулся. Наташка такие намёки делала, но меня она устраивала исключительно для постели раз-два в неделю. Жить я с ней не хотел и не собирался.

— Не, брат, не могу, — я посмотрел на сникшего квартирного. — Хозяйка у тебя не та, сам понимаешь. Это пока она меня захомутать надеется — она и накормит и обслужит. А если останусь — разом на шею сядет и ноги свесит, чтобы вёз. А мне такого добра не надо. Так что извини, не помощник я тебе в этом деле.

Загрустил квартирный, сник, и до того жалостливый вид у него стал, что прямо душа не на месте.

— Слышь, Антишка, а уйти ты отсюда можешь? — спрашиваю. — Или ты, как домовой, к квартире намертво привязан?

Он голову поднял, лапкой затылок поскрёб.

— Не знаю, — говорит. — Я же молодой ещё, это моя первая квартира. На конференции я недавно был, сегодня только вернулся, а вот чтобы совсем... Это мне у старших узнавать надо.

— Вот и узнай, — я докурил, закрыл форточку. — А потом и поговорим.

Натахе, само собой, я ничего говорить не стал, а когда заходил, звал Антишку, но квартирный не откликался. Видно, советовался со старшими, а те явно не в соседнем подвале тусили.

Появился он спустя пару месяцев, усталый, но довольный. На этот раз я его присутствие ощутил почти сразу, но с Натахой закончил, как положено. Пока она довольно мурлыкала под одеялом, я, под предлогом попить воды, ушёл на кухню.

Антишка от нетерпения переминался с лапки на лапку.

— Можно! — Он не стал дожидаться моего вопроса. — Если человек позовёт с собой в другую квартиру!

Я обещал подумать над такой постановкой вопроса, глотнул воды и отправился спать.

Думал я три дня, и в субботу вечером довольный Антишка переехал у меня за пазухой ко мне домой.

Не бросать же его помирать с голоду, учитывая, что с Наташкой я разругался, окончательно поставив точку в наших отношениях.

История третья. Утопленник Васька и другие подводные жители

Антишка существом полезным оказался: и за квартирой следил, и рассказал мне интересного много. Конечно, в силу возраста и особенностей "вида" он сильно нигде не бывал, да мне и его рассказов хватило, чтобы понять: не глючит меня, а наяву я вижу и делаю, и польза от этого есть. И решил я серьёзно этим заниматься. А как только решил — словно ключик в двери невидимой повернул: вспоминать про себя начал, просыпаться, как квартирный мой сказал. Антишка прав оказался — настоящее имя многое открыть может. И про силу свою я вспомнил, и про жизни свои прошлые, а самое главное — про Путь свой. Сначала даже не верилось, а потом всё один к одному сложилось. Пока себя осознавал да силу свою проверял, иной раз такое отмачивал, что впору с квартирным вместе ахать было.

Брат меня сразу уговаривал с ним вместе на сайте деньги зарабатывать. Я потом попробовал любопытства для на одном сайте бесплатном. Сначала даже понравилось — приятно людям помогать и пошло легко, всё как на ладони видно. А как разговор за деньги зашёл, понял: неправильно это будет. За мою помощь люди прежде всего себе платят, а мне благодарности да результата хватает. Для себя я многое уяснил, зачем да как силой своей пользоваться понял, а за деньгой я никогда не гнался — своей зарплаты хватало. Да и с людьми стало неприятно дела иметь. Разглядел я их лучше, чем хотелось бы.

Даже дед обмолвился, что я серьёзнее стал. Но когда я ему сказал, что в отпуск снова уехать хочу, только не к брату, а так, мир посмотреть, он плюнул, "перекати-полем" меня обозвал и послал ехать, куда глаза глядят. Неделю я его задабривал ходил, пока он сердиться не перестал:

— Гуляй пока. Авось набегаешься да остепенишься, наконец.

С таким посылом я и поехал.

Место для отдыха я выбирал долго: по многим местам поманило сразу, по всей земле духи звать начали. А только пока к брату не съездил, все выезды на шашлыки да на дачу были, пошалманить с друзьями и бабами.

Ехать долго пришлось: на поезде трое суток с пересадкой, потом на катере плыть ещё. Но нравилось мне. Из города вырвался, всё в диковинку: и воздух другой, и природа не изгажена, а уж простор вокруг — хоть песни пой! Крылья были бы: взлетай — не хочу!

Место всё же хоть от больших городов и далёкое, но вполне обжитое. Туристов не так много, но есть. И гостиницы тоже есть. Я в одной такой заранее номер заказал и, как с катера выгрузился, пошёл пешком: сумка на плече, а пара километров — мелочи. Я специально подальше от посёлка выбирал.

Как нам на катере сказали — свезло с погодой: тепло, солнышко, красота... Ветер только с воды холодный, так я у себя дома и не к таким ветрам привык. Гостиница моя оказалась не от пристани, а от посёлка в паре километров. Но мне понравилось — по лесной дороге хорошо идти, сосны и берёзы вокруг смешались, кустарник вдоль обочины, а в траве то тут, то там такие грибы-великаны, что я возле каждого стоял — любовался. Дикий человек, из цивилизации на природу попал... И пока шёл, чувствовал, что наблюдают за мной из-за сосен. Но сами не показываются, а приглядываются осторожно так да хихикают по-девчачьи. Ну я тоже вида подавать не стал, что заметил, так и дошёл до комплекса гостиничного. Только удивился, что навки так близко от людей живут и комфортно себя чувствуют.

Гостиница мне понравилась. Дом длинный, двухэтажный, мой номер на втором этаже оказался. Под окнами огород небольшой, кухня-столовая отдельно и хозяйский дом отдельно. А за гостиницей, между сосен, — дорожка к озеру небольшому и банька на берегу почти. И тихо так вокруг, уютно — красота, одним словом.

День я по окрестностям гулял, достопримечательности осматривал. Многое увидел и порадовался, что в таком месте дивном оказался. Даже навкины шутки это впечатление не испортили. А вечером кашей вкусной при гостинице поужинал и спать пошёл. Конечно, не один я тут гостил, да и взгляды на себе ловил женские, только не то место, чтобы романы ночные заводить. Духовное, чистое вокруг, можно и без случайных баб обойтись.

Прав я оказался. Спать лёг и выяснил: тонкие стены, хорошо всё слышно, вплоть как кровать под соседом скрипит. Хорош бы я был в ночных подвигах: ни вздохнуть, ни шевельнуться лишний раз. С тем и уснул, собой довольный.

Разбудили меня на рассвете. Со спины зашли и этим разозлили. Но когда я обернулся — разозлился по-настоящему: посреди комнаты, в водорослях и слизи, стоял и обтекал на чистый деревянный пол, по которому я с таким удовольствием ходил босиком, самый настоящий утопленник, в крестьянской робе годов двадцатых-тридцатых прошлого века.

Что за нечисть обнаглевшая!

— Слышь, ты! — я рыкнул на гостя. — Совсем охамел?! А ну собирай свои сопли и вали отсюда, я спать хочу!

Утопленник неуверенно переступил с ноги на ногу, а я понял, что ещё немного и начну орать в голос на это синюшно-опухшее чучело.

— А ну проваливай отсюда, кому сказал! А то прокляну так, что из своего пруда век не вылезешь! — я уже понял, откуда гость пришёл: наследил он знатно.

Угроза подействовала: местный утопленник исчез, забрав с собой свою лужу, но я уже понял: о простом отдыхе можно забыть.

После завтрака я отправился в посёлок: все дороги и маршруты разбегались оттуда. И, пока я проходил соседнюю базу отдыха, утренний гость шёл следом за мной по берегу озера, прячась в камышах и не рискуя подойти ближе.

— Как тебя звать-то? — Я хмуро покосился в его сторону. При жизни это был молодой деревенский парень, лет двадцати-двадцати пяти, простоватый, беззлобный, любящий выпить и приударить за девками. Судя по всему, с выпивкой ему везло куда чаще, чем с женским полом.

— Василий я, — шмыгнул носом утопленник. — Утоп я тута.

А то я не понял.

— По пьяни, что ли? — Я прищурился, вспоминая, как недвусмысленно косился на стол в моём номере Васька. На столе стояли бутылки с местными наливками и настойками на травах и ягодах — деду в подарок, да и я сам кое-что попробовал с удовольствием. У нас таких не бывало.

— Ну-у... — смутился утопленник, пока передо мной разворачивалась картинка почти столетней трагедии: пьяный Васька на новеньком тракторе заснул за рулём и въехал в воду, почти сразу уйдя на дно: озёра здесь обрывистые, глубокие и холодные. Так сразу и в нормальном виде не выплывешь.

— Это я... мне бы выпить и бабу какую... — Васька капал слизью на камыши. И пока я ошеломленно стоял, переваривая это заявление, утопленник решил меня добить:

— Ты добрый, я слышал. Навки про тебя хорошо говорили. Они же не русалки, им же всё равно с кем, они только со мной не хотят. А если ты попросишь, они мне дадут...

Тьфу ты, нечисть!

Я покосился в сторону леса. Навки уже ждали меня, но работать сутенёром я не собирался. И даже не потому, что лесные красотки предпочитали людей, а я был на них до сих пор сердит. Я не собирался выполнять пожелания каждого встречного утопленника.

— Ты себя-то видел? Чай, русалки и близко не подпускают? — Я усмехнулся, решив, что не помешает поставить обнаглевшего Ваську на место.

— Дык, я это... — утопленник удивленно оглядел себя. Синий, опухший, в слизи и водорослях. Одежда клочками да обрывками. — Мне так вроде положено...

— Положено, ну и лежи себе, а меня дела ждут, — я развернулся и пошёл дальше. И без того хорош был: стою посреди дороги и с камышами вслух беседую. Ладно, хоть нет никого вокруг.

— Утоп я, — беспомощно развёл руками Васька.

Тоже мне, оправдание.

— И что? — Я остановился и стал искать сигареты: тянуло меня порой, когда с духами общался. — Вон, на русалок погляди. Тоже утопленницы, а не чета тебе, хоть и хвосты рыбьи.

Упоминание о русалках исказило Васькину физиономию так, что и слепой бы понял: после водки это было второе заветное желание утопленника.

— В общем, так, — я закурил. — У меня сейчас дела, некогда мне с тобой. Приведёшь себя в порядок, тогда поговорим. С таким сопливым я разговаривать не буду, рожа у тебя тошная.

Поставив в разговоре точку, я пошёл по дороге, оставляя утопленника в раздумьях. В навий лес ему хода всё равно не было.

К полудню я закончил с обещанным, перекусил пирогами, запивая квасом, и отправился отдыхать. Для отдыха я выбрал лодочную прогулку. Перед этим я заглянул в один из магазинов, взял хорошей тушёнки, полторашку пива, не забыв пару наливок для деда и круглую буханку хлеба. Каравай был свежий, тёплый и очень вкусно пах дымом.

— В печи пекли, — равнодушно пожала плечами продавщица на мой вопрос. Эка невидаль, мол, хлеб на живом огне...

Набив пакет, я отправился на лодочную станцию. Дорога вела не торопясь, где по лесу, где по опушкам, я довольно улыбался солнцу, а про Ваську и думать забыл.

Солнце высоко, до вечера далеко — зачем зря голову забивать?

На станции добродушная тётка забрала в качестве залога паспорт, посоветовала какую лодку брать, я взял стоявшие вдоль стены станции вёсла и пошёл на пристань.

— Не заблудитесь у нас, — наставляла тётка. — Тут везде указатели.

Я кивнул, отчаливая. Получалось не слишком ловко — в новинку мне это дело было, а потом ничего, понял, лодочку почувствовал и хорошо дело пошло. Пока по узкой части озера плыл — тихо было. Волны нет, ветра нет. Выплыл я на открытое место — волна поднялась. Я вперёд, а она меня назад! Лодочка-то пластиковая, лёгкая, для воды как пёрышко. Но ничего, гребу себе. На берегу дальнем леса навьи, настоящие, не для игр и забав с людьми. Солнце припекает, от воды холодом тянет, да не простым — навным. Чуется озеро глубокое, но без постоянной "живности". Оно и понятно — кому понравится, когда у тебя над головой весь день туристы плавают.

Хорошие места, живые. Как если через стакан смотреть на солнце, когда он пуст или с водой. Здесь стакан полный был. И навки, и русалки рядом — руку протяни и пощекочут тут же, поманят. И вольготно им тут, и люди им не помеха, а принятые в этот мир удивительный... Благодать, одним словом! И словно в прошлое своё ушёл, в первую жизнь, когда ведовству учился только и жили люди с собой да миром в гармонии...

Первая протока красивой оказалась, хоть романтические сцены снимай: вода прозрачная, дно близко, камни, водоросли видно, над головой деревья кроны почти смыкают, солнце зайчиками играется...

Вышел я на чистую воду и удивился: на солнце вода не серебром — ртутью блестит, а за борт глянешь — густо-синяя, как небо в сумерках. И красивое озеро: лесом негустым окружено, омуты в нём глубокие, сом здоровый в одном живёт, — а "пустое" оно, не задерживаются здесь русалки, из протоки в протоку проплывут и всё. Ну да ладно, кто их знает, чем озеро не угодило, мне тут не жить.

Нашёл указатель, поплыл. До середины озера не добрался, как вижу — от берега на перехват пара серых уток пошла. Селезень и дама его. И быстро ведь так, целенаправленно, как на таран! Ну, думаю, не откупишься — заклюют! Да и местные могут обидеться: еда есть, а не поделился.

Осушил вёсла, накормил парочку, пока лениво не отплыли, на волнах покачиваясь: греби, мол, турист, разрешаем...

Я вёсла взял, глядь-поглядь — а нету указателя! Чётко помню — на него плыл, ни водой, ни ветром лодку не развернуло: откуда приплыл — вижу, а куда дальше — хрен знает! Сматерился негромко — закружило озеро, и решил вдоль берега плыть: не напрямую, как хотелось, зато наверняка протоку не пропущу.

И верно: нашёл, красавицу!

Совсем на первую не похожа: берега людей не жалуют, на выходе над головой мост навный...

Выплыл я тихонечко, смотрю, а у следующего указателя такое место тихое — не проплывай мимо! И видно: бывают здесь люди — тропка есть, да и пятачок у воды вытоптан. Но далеко явно не ходят: старшая навка тут живет, она гостей не жалует.

Да мне берег не нужен, я и в лодке посижу. Подплыл поближе, встал напротив, в сторону озера следующего посмотрел и понял: не поплыву дальше. Озеро там большое, водяной с русалками там обитает. Вон и девчонки резвятся, только хвосты над волнами плещут: в салки играют. А тут место тихое, нейтральное, на воде солнышко, на тропинке тенёк.

И старшая навка тут как тут. Встала за сосной, руки на груди сложила, смотрит строго: и прогнала бы, да повода нет. Наслышана уже про меня.

— Я выходить на твою землю не буду, в лодке посижу. Позволишь?

Подумала немного и кивнула: сиди. Причалил я, лодку привязал, футболку снял, сижу на носу, на солнышке греюсь, пиво открыл, консервы. Хлеба отломил и понял — вкуснее не ел ещё. Словно солнцем и силой напитан!

Старшая за плечом не стоит, а покосилась так, экий, мол, гость...

Угостил её и хлебом, и наливку открыл, не пожалел. Деду на обратной дороге ещё куплю. Угостилась старшая, улыбнулась скупо, отошла, вроде как по делам. А заместо неё утки толпой приплыли. Не серые, помельче да поярче. Страха перед человеком в них никакого. Избаловали их тут туристы, сразу видно.

Долго я уток кормил, а глядь — средь кубышек и русалки зубами засверкали. Приплыли посмотреть, кто тут такой смелый, у старшой навки пьёт. И красивые же девки! И шатенка, и рыженькая, и с изумрудными волосами, а кто и как солнечные лучи вместо волос распустил. Навки против них как простушки против моделей. Ещё бы такие Ваську с его соплями к себе подпустили.

А русалки переглядываются, смеются да прелестями своими заманивают: нет-нет, да и вынырнут, словно ненароком, человечье показать.

— Хороши вы, — говорю. — Да не полезу я в воду — холодная больно! Да и хвосты у вас.

— А мы и без хвостов можем, — отзываются. — На русалью неделю.

— Так то весной, а сейчас уже осень скоро, — смеюсь. — Никуда ваши хвосты не деть сейчас.

— Угостил бы хоть, молодец, — надули губы, а против правды не попрёшь. — Али жалко тебе?

— Для таких красоток не жалко! — Отвечаю. — Здравы будьте!

Плеснул им щедро наливки. Они на лету капли похватали, зарумянились, краской налились — чисто живые девки! Эх, манят! Хотел сказать, да не успел: справа так за бортом кашлянули увесисто.

Ух ты! Сам водяной явился!

— Кто это тут моих девок спаивает? — Сурово спрашивает, сразу видно — хозяин. На голове венец из коряги; волосы, усы и бородища длинные, тёмной зелени. То ли тина, то ли водоросли — и не поймёшь уже, где что. А по лицу видно — серьёзный мужик, состоявшийся.

От попал, думаю. Водяной не русалки, рассердится — лодку только так в любом месте перевернёт и веслом по затылку приласкает. И буду с Васькой на пару слизью обтекать. Нет ведь у меня ни оружия, ни защиты какой, я ж не воевать сюда плыл. И на берег нельзя: вон старшая из-за сосен щурится, следит, чтобы слово не нарушил. Они тут хозяева, а я гость незваный.

А водяной ответа ждёт, да так на пиво поглядывает. Русалок уж и след простыл, только смех с большого озера доносится, да водяного просят меня не обижать.

— Прости, — говорю, — хозяин. Угостить хотел девок твоих. От души.

— Угостить это хорошо, — кивнул важно. — Только больше не давай, а то начнут воду мутить, рыб пугать...

— Не буду, — отвечаю. — А ты сам угостишься пивком? Мне для хорошего человека не жалко.

— Пивком, говоришь? — в усах с бородищей улыбку прячет довольную. — Можно, можно. Давно я пивка не пробовал... Как звать-то тебя, мил человек?

— Джастер, — отвечаю. — Ведун я. А тебя?

— Лексей Михалыч я был, — приосанился, бородищу ладонью зелёной огладил. — Купец второй гильдии. Только давно это было, веков пять уж прошло.

— Ну, будь, Михалыч! — Пива я не пожалел.

Водяной проглотил, зажмурился довольно и снова на меня глянул по-доброму. А старшая за спиной так брови вздёрнула — выкрутился, мол, хитрец, и ушла по делам недалеко.

— Надолго ты к нам? — Водяной спрашивает.

— Нет, — отвечаю. — Ещё день — и домой.

Вздохнул, плечи округлые опустил.

— Печально, — говорит. — В кои веки понимающего человека встретил...

— Большое хозяйство у тебя, Михалыч, — отвечаю. — Вон озёра какие. Как справляешься-то?

— Большое, — кивнул. — А справляюсь один. Как угорь кручусь, без отдыха. За всем догляд нужен. То щуки расплодятся, то мальки не родятся, то русалки безобразничать начинают...

— А в круглом озере у тебя что? — решил я попутно разузнать. — Я смотрел — место хорошее, омуты есть, а не живёт никто.

— Хорошее, да без хозяина оно, — Михалыч вздохнул. — Там течения хитрые, глаз да глаз нужен, а кого я там оставлю? Девкам им всё веселье да баловство подавай...

— Неужто некого поставить? — удивился я, а сам про Ваську подумал, да и отмахнулся от мысли: безалаберный он, ленивый, а тут работать надо на совесть.

— Некого, — совсем водяной закручинился. — Одни девки у меня, а мне парень нужен. На кого я всё это оставлю? Мне бы такой человек, как ты... Может, останешься, ведун? Русалки у меня красивые, сам видел. Любую тебе отдам, для такого парня не жалко! И омут вам самый лучший дам. Да хоть вот то озеро забирай!

Прикинул я перспективу, усмешку нервную спрятал.

— Рад бы помочь, но не могу, Михалыч, извини. У меня свои дела на земле еще не закончены.

Водяной покивал, вроде как понимает, а чую — надо ему что-то предложить взамен, а то, неровен час, и до берега не доплыву на лодочке по бесхозным озёрам... Водяной — он водяной и есть, ему свою выгоду соблюсти надо, а мне свою. Ладно, рискну.

— Слышь, Михалыч, есть у меня на примете утопленник один. Давай пришлю к тебе, а ты поглядишь, будет от него толк или нет.

— Что за утопленник? — заинтересовался водяной разом. — Я у себя в озёрах всё знаю, нет у меня таких.

— Да в другом озере он живёт, в дальнем. Василием звать. Молодой парнишка, крестьянских кровей.

— Василий, молвишь? — нахмурил брови, подумал, головой покачал. — Не, не слыхал вроде. Присылай, погляжу.

— Пришлю, — отвечаю. — А ветер попутный дашь? Чтобы не кружило на бесхозе?

— Это дам, — усмехнулся в усы. — Хорошему человеку не жалко. А теперь пора мне, дела ждут.

— И мне пора, — я посмотрел на круги, оставленные нырнувшим водяным. Хороший мужик, серьёзный, хозяйственный. И как его утонуть угораздило?

— Под лёд на санях с товаром провалился, — откликнулся мысленно Михалыч. — Да не переживай, один я был и тут обустроился неплохо. Шли своего Василия, не забудь!

— Не забуду.

Я допил пиво, собрал остатки пиршества в пакет: выкину потом в посёлке. На старшую покосился: стоит у любимой сосны, в двух шагах от воды, смотрит молча и вроде как с уважением.

— Спасибо, — говорю, — что погостить разрешила. Хорошее у тебя тут место. Чем отблагодарить тебя?

Глаза отвела, губы поджала — строгая, да и возраст не чета тем девчонкам, с которыми я дело имел.

— Ты одна тут, — говорю, — трудно тебе. А там у меня девчонок много. Прислать тебе в помощь?

Помолчала, поверх меня глядя, а потом кивнула медленно, словно одолжение делала. Ну да я не гордый, понял и так.

— Тогда пришлю, — отвечаю. — Нечего им без дела по лесам бегать.

Отвязал лодку и поплыл обратно. Михалыч не обманул — дал ветер попутный, я не плыл — летел. Старшая по своему берегу шла, провожала. Не знаю, сколько ей веков было, а не верила она людям. Она и мне-то не особо поверила. Ну да не мешала ни в чём — и ладно.

Лодку я вернул, своё забрал. Навок, что по дороге в лесу меня ждали, к старшой отослал: она их в оборот сразу взяла. А я шёл и думал, что с Васькой делать. И Михалычу помочь обещался, и за утопленника поручился почти, а только в утреннем виде моему протеже у водяного делать нечего. Так и не придумал ничего, пока до гостиницы шёл.

А там сюрприз оказался: предложили баню на первый пар со скидкой заказать: на остальное время расписано уже. Я, недолго думая, согласился. Баню я видел, новодел, никто из духов там ещё не поселился, так что никого не обижу. А с пару так хорошо в озеро холодное! Эх! Жизнь!

И Васька тут как тут. В божий вид себя привёл, на человека стал похож, даже рубаху со штанами достал. Пара заплат на коленях это уже мелочи. Пока я плавал, он в стороне держался — чай, я не баба, чтобы на меня пялиться да лапать, а как на пристань вылез, и он тут как тут.

Я его так придирчиво оглядел, кивнул одобрительно.

— Другое дело, — говорю. — А теперь выкладывай, чего хотел.

— Выпить бы мне, — тоскливо облизнулся утопленник. — Душа горит... Да навку бы какую хоть..

Тьфу ты, нечисть!

— Не остудился ещё?! — рассердил он меня. — Так иди, поплавай на дне ещё лет сто! Мало тебе жизни бестолковой, ты и в посмертии время зря тратишь!

Смотрю — голову опустил, виновато в доски уставился. Нет, дорогой, ты меня на мякине не проведёшь. Жалость — не твой случай.

— Ты вот подумай лучше, кем ты был раньше: трактористом! И всё! В одном этом от тебя пользу колхоз увидел, а ты что сделал, дурья твоя башка? Перед девками покрасоваться решил, нажрался, как свинья, имущество колхозное утопил и сам утоп! Хоть кто-то тебя потом добрым словом вспомнил или только за трактор матюгали?

— Матюгали, — вздохнул еле слышно. Пробирать его стало. Так это ещё цветочки.

— Бестолковым ты был, бестолковым и помер, — я пошёл обратно в баню. — Тебе, дураку, шанс дали душу свою исправить, а ты только о выпивке думаешь да за бабами голыми подглядываешь! Вон, у Михалыча, помощник требуется, русалку и озеро в придачу обещает! А русалки там — обалденные девки! А ты... Тьфу! Да что с тобой говорить, ленивый ты, и толку от тебя никакого...

Когда я второй раз окунуться вышел, Васьки уже не было — у себя скрылся.

Утром, когда солнце уже взошло, а соседи ещё спали, меня потянуло на пристань. Я закинул на плечо полотенце — умыться сразу, и пошёл вниз.

Васька ждал, наполовину высунувшись из воды. Вид у него был серьёзный, сразу понятно, ночь не просто так провёл — думал.

— Ну, чего звал? — Я умывался, попутно любуясь озером: утро тихое, тёплое, небо ясное, вода — чисто зеркало, отражения лучше оригиналов...

— А чего там, у Михалыча твово, делать-то надо? — Утопленник выбрался на пристань, но смотрел вниз.

— Работать, конечно, — я пожал плечами. Рано пока радоваться, лень — великая сила, а Васька привык за сто лет бездельничать. — За рыбами следить, за озером каким. Я ж не водяной, откуда знаю. Хочешь, спроси его, он тебе лучше расскажет.

— А русалку дадут? — облизнулся Васька.

От нечисть! Не мытьем, так катаньем!

— Проявишь себя хорошо, они за тобой сами бегать будут. Какую выберешь, с той и живи.

Утопленник молчал, раздумывая и взвешивая все за и против. Работать ему было лень, привык за столько лет на баб пялиться, а теперь он нутром чуял, что Михалыч спуску не даст. Но и перспектива стать вторым человеком после водяного, да ещё и с русалками, манила Васькину душу знатно.

Наконец, он решился.

— Куда плыть-то?

— В щучье озеро, — я мысленно поискал водяного, убеждаясь, что не ошибся с направлением. — Скажешь, что ведун прислал. Он поймёт.

Васька вскинул голову, понимающе моргнул, неловко улыбнулся и, благодарно кивнув, исчез под водой.

Я проводил его взглядом и отправился к себе. Мне оставался последний день отдыха, и я намеревался провести его с пользой, разобравшись с ещё одним делом.

Васька позвал меня на пристань вечером. Народ уже поужинал, и почти все разошлись по комнатам. Где-то за стеной визгливыми голосами пели тётки под руководством полустарческого мужского тенорка. Я взял с собой початую бутылку водки и пошёл на пристань. Получилось у Васьки или нет, но хотя бы за попытку глоток беленькой он заслужил.

Довольный утопленник светился так, что я всё понял без слов. Но Васька хотел поделиться впечатлением. Он возбужденно переминался с ноги на ногу, взмахивал руками, восторженно рассказывая про хозяйство водяного и про озеро, которое Михалыч ему доверил. То самое, где меня кружило. Василий был от него в полном восторге и горел желанием оправдать оказанное ему доверие.

— Здорово, вот, — закончил он рассказ. — Спасибо тебе, что вразумил, я теперь стараться буду!

— Вот и отлично, — я достал бутылку. Утопленник среагировал на её появление намного сдержанней, чем раньше при одном упоминании, и я окончательно уверился, что парень всё осознал и настроен серьёзно.

— Вот за это можно и выпить чутка, — я глотнул сам и угостил Ваську. Немного совсем, чтобы он настрой подкрепил.

— А теперь пора мне, уезжаю я завтра.

Василий сразу погрустнел: не часто люди с такими душами общаются.

— Ты это... приезжай ещё, — утопленник вздыхал, заглядывая мне в лицо. — Мы тебе всегда рады будем.

— Посмотрим, — я убрал бутылку в карман. — Давай там, завлекай русалок.

Васька расцвёл в улыбке.

— Я уж постараюсь! Мне Михалыч сказал, как озеро в порядок приведу, если захочу — могу на любой жениться, он против не будет.

— Вот и отлично, — я искренне порадовался за бывшего непутевого утопленника. — Так глядишь, и в люди снова выйдешь.

— Не, — засмеялся Васька. — Там у меня теперь такое хозяйство, я его не брошу! И красиво там. Жаль, тебе не показать, тебе бы понравилось.

— Да ничего, я тебе так верю, — желания утопиться у меня никогда не возникало. — Бывай, Василий, и Михалычу привет передавай.

Попрощались мы, а на следующий день я уехал. И, пока на катере плыл, слышал, как русалки и навки провожали докуда могли.

Я знал, что если и вернусь сюда, то очень нескоро, но связь со всеми обитателями сохранил. Когда надо — говорю с ними, новости узнаю. Васька в хороших руках Михалыча быстро в дело вошёл, уважение приобрёл, остепенился, да и женился на русалке одной, гулять не захотел. Рыбята у них по весне будут.

История четвёртая. Навки

Навки девками весёлыми оказались. До гостиницы меня проводили, из-за деревьев следили, не высовывались, а как устроился да обратно в посёлок пошёл — не выдержали: ближе подошли. Я иду, а они шагах в десяти по лесу рядом бегут, рубахи-платья между сосен да берёз мелькают. Молоденькие такие, лет от четырнадцати до восемнадцати, худенькие все, волосы длинные русые, у кого свободно раскиданы по плечам, только лентой через лоб перехвачены, а у кого в косу заплетены. Личики кругленькие, симпатичные, похожие, как у сестёр. Глаза красивые, зубы весело скалят, на носах у некоторых веснушки зеленеют.

Всё бы как у людей, только и волосы, и кожа зеленью отливают. Думают, что я их не вижу, смеются да хихикают, между собой переговариваются — получится меня в лес заманить или нет. Хоть и мёртвые, а ласки да силы мужской им хочется не меньше, чем живым. Не были бы навками...

Я слушал-слушал, а потом не выдержал. Остановился на обочине, к ним повернулся.

— Не надоело, — говорю, — за глаза меня обсуждать?

Они так разом стайкой сбились изумленно, понять не могут, с кем это я на пустой дороге беседы веду.

— Вам, вам говорю, — смотрю так на них с прищуром. — Вижу я вас прекрасно. И слышу тоже. Не пойду я к вам, не надейтесь.

И, пока они в себя приходили от неожиданности, я развернулся и дальше пошёл. Думал — всё, отстанут теперь.

Как бы не так.

Минуты не прошло — догнали, и давай наперебив смеяться и заманивать.

— А ты на нас получше погляди, молодец! — бегут впереди меня, оглядываются. — Не рассмотрел, поди? Любую выбирай, а хочешь всех сразу бери!

Тьфу ты, нечисть! Шустрые девки. Таким палец в рот не клади.

— Некогда мне с вами, — отвечаю. — Мне тут многое еще посмотреть нужно.

— А что поглядеть хочешь, ведун? Мы тут всё знаем! — смеются.

Остановился я, сказал им, что в брошюрке прочесть успел да что интересным показалось. Навки так собрались стайкой, призадумались, потом самая старшая из них выдала:

— К камню сходи и на берег. А остальное пустое всё. Хочешь, проводим тебя?

Я подумал, расклад прикинул. Неспроста это всё, затеяли они что-то.

— А вам-то что за выгода со мной ходить? — спрашиваю. — Сманить к себе хотите?

Навка головой покачала, косу потеребила.

— Скучно нам, — отвечает. — Только ты нас и видишь. Неужто против будешь с нами поговорить?

Усмехнулся я про себя, ладно, думаю. Всё равно ведь не отстанут теперь, пусть уж идут рядом. Да и мне веселей.

Обрадовались они, засмеялись весело.

— Мы тебя на дороге ждать будем, — руками помахали и по своим тропам убежали. Им-то что, напрямки через лес да болото. А мне через поселок на нужную дорогу выходить.

Иду себе потихоньку, торопиться некуда, попутно посёлок осматриваю, магазины примечаю, лавки сувенирные. Не с пустыми же руками домой ехать.

Вышел на нужную дорогу, долго один шёл — не навьи эти места были — слишком открыто всё, людей много. Навки меня дальше ждали. Весело с ними идти оказалось. То ягодники раскинут, то на куст какой, лишайниками изукрашенный, внимание обратят, то ручей-речку с чистой, солнечной водой под ноги бросят, то озеро русалье с мёртвой водой покажут. И видно, что нравится им это, давно ни с кем по-человечьи не общались. Иду, ягоды ем, водой из реки запиваю, с навками беседую. А всё же видно — хоть и навьи места, а не хватает лесу хозяйской руки. Девчонки-то живут тут только да играют.

— А леший-то где у вас? — спрашиваю. — Что за лесом не глядит?

Посмурнели, заскучали сразу.

— Уснул, — отвечают. — Да пойдём дальше, сам увидишь.

И правда, увидел. Спит себе на взгорке, почти полностью одеревенел, не дозваться — не добудиться толком. Древний очень. И огромный. Преемника дождётся и совсем уснёт.

Не стал я его тревожить, дальше пошел. Тут уже и народ попадаться стал: как-никак — туристическая точка, только далеко от посёлка. Не все сюда доходят.

Пока я туристом ходил, смотрел да кое-какую работу делал, навки в лесу народ гоняли: слышно было, как бабы повизгивали, когда им то мерещилось что-то, то ветки их цепляли, а то и голоса чудились.

Удовлетворился я сделанным и назад направился. Отошёл от людей подальше и навки тут как тут. Довольные, наелись эмоций женских, и опять их на меня потянуло. То просто зубы скалили, а теперь выспрашивать принялись, какая больше нравится да дразниться нагло.

— А ты так на нас погляди! Неужто не хороши?

И давай передо мной рубахи выше пояса задирать и вертеться то передом, то задом. А под рубахами они голышом: ножки стройные, животики плоские, попки круглые... А им мало, давай нагибаться, чтобы разглядел получше.

Вот ведь, заразы! Были бы живыми, завалил бы в кусты! На всех бы меня не хватило, но двух-трёх я бы...

А они моментом мой настрой почуяли, окружили прямо на дороге и давай ластиться. То одна прижмётся, то другая голову на плечо положит, вздыхая, то третья в глаза заглядывает ласково... И прижимаются то грудью, то бёдрами, то и всем телом льнут, в ухо мурлыкая. Прогнать — руки с языком отказываются. И отшучиваться уже не могу, потому как чую — действуют на меня, заразы. Хоть и понимаю, что нечисть, а ведь манят... Одну приобнял, вторую погладил... Талии тонкие, грудки-яблочки, тела упругие, прохладные, кожа гладкая, приятно... А девки хихикают, ветерком теплым, как дыханием, щекочут, шею целуют, руками ласкают...

Сдался я. Додразнили. Не могу дальше идти.

— Вы ж бестелесные, — растерянно отвечаю. — Как же с вами...

— А ты не беспокойся, мы можем... — вмиг старшая рядом оказалась, руками за шею обхватила, да и запрыгнула сверху, ногами обняв.

Голову мне закружило, под ладонями тело женское чую, только не человечье тёплое, а холодное, навкино. И не хуже ничуть, чем с живой бабой. А навка и так на мне, и этак покрутилась, а под конец зад подставила чисто кошка.

Стою посреди дороги, навку постанывающую пользую, балдею, пофиг на всё. Остальные девки в круг собрались, млеют, своей очереди ждут... Ну, думаю, чего, дурак, отказывался? Это ж повезло мне на такую толпу девок. Это ж с ними хоть целый день можно, и крути как хочешь — весу-то всего ничего...

И тут чувствую вдруг — начинает она из меня потихоньку силу вытягивать да подружкам своим отдавать. Так не просто кончишь, так и концы совсем отдашь! Ах ты, сукина дочь, лешего внучка! Это не я их, это они меня пользуют, как хотят! Нашли себе игрушку! Зло меня взяло, я навку от себя отшвырнул, обматерил их всех, привел себя в порядок и в посёлок пошёл. Ну, думаю, засранки, я к ним со всей душой, а они воспользоваться решили! И самому досадно: я бы куда больше им дал, по-хорошему-то, чем украдкой взять попытались. На всех бы им хватило...

Иду себе, злой как чёрт, матерюсь под нос — хорошо, дорога пустая. А они подсобрались, догнали.

— Неужто не угодили чем? — как ни в чём не бывало спрашивают. — Так ты нам покажи, как тебе любо...

Ах вы, бесово отродье!

Огляделся я, поднял ветку подходящую, замахнулся с плеча да, как кнутом, этой веткой по навкиным задницам и всыпал. Всех достал. Завизжали они, заойкали.

— А ну пошли прочь, пока не поубивал, к чертям, всех!

Сдуло их как ветром, только уж на подходе к поселку старшая показалась.

— Ведун, а ведун... — жалобно так позвала, а сама осторожно из-за дерева выглядывает да на ветку в моей руке косится.

Неймётся же, заразе.

— Я неясно что-то сказал? — рыкнул зло.

— Сестрицу освободи, а?

Помнил я сестрицу это: в лесу на краю поселка видал. Злая, мечется на одном месте, на всех кидается. Я даже и подходить не стал, удивился только, что она тут забыла да рявкнул немного, когда она меня руками достать попыталась. Освободи им такое чудо, а потом по всему посёлку проблем не оберёшься.

— Пусть сидит, где сидит, — я развернулся и пошёл дальше, не выбрасывая ветку.

Навки больше не подходили, и даже та, привязанная, не рискнула на меня вякнуть.

Утром навки шли за мной по лесу молча. Умей их видеть кто-то ещё, я бы сейчас наслаждался одиночеством. Но пока я был единственным, с кем они могли поговорить, и кто мог им помочь. Я помнил про привязанную к месту навку, но немедленно бежать и спасать её не собирался. Сидела она там до меня и ещё посидит, потерпит, им полезно. А то совсем распустились...

Одна из навок попыталась пошутить на вчерашнюю тему, но я предложил им прогуляться к Ваське, и девки сразу обиженно зафыркали.

— Утопленник он! Скользкий, мокрый, чего с него взять!

— Ну идите, ищите себе живых, а я вас видеть не хочу, — я до сих пор на них сердился. — Всё равно от вас толку никакого.

Навки отступили, и минут пять я шёл без мелькания их рубах по соседству. Проявились они, когда я повернул на короткую дорогу к посёлку.

— Ведун, — серьёзным голосом позвала старшая, — дело к тебе есть, ведун.

— Какое ещё дело? — я буркнул, не останавливаясь. — Опять шуточки ваши? Так я всё вчера сказал. Идите к чёрту или куда хотите.

Замялись, слышу и настрой у них не вчерашний игривый. Кажется, и в самом деле дело серьёзное. А навка вздохнула виновато, да и остальные невеселы.

— Не удержались мы вчера, ведун, не серчай. Вкусный ты шибко. — Извиняется. — Не будем больше с тобой так шутить. Помощь твоя нужна.

Не будут они... Посмотрел я на них и вижу: и в самом деле раскаялись, насколько могли. Ладно, поговорим.

— Что за дело-то? — спрашиваю. — Про сестру вашу опять, что ли?

— Нет-нет, — головой замотала. — Пути открыть. Ты можешь, мы узнавали.

Я остановился. Ишь ты, Пути открыть... Узнавали они...

— Ну, давайте поговорим, — отвечаю. Навка тут же место показала, где поговорить можно: хороший такой взгорок, под сосной, и на солнышке почти. Да и с дороги незаметный. Перебрался я через ручей, что под взгорком разлился, до камня добрался, сел. Хорошее место, скрытное. Людям его не показывают. И в самом деле, не шутят навки, важно это для них.

— Говори, что за Пути.

Она быстро подсуетилась, подружек своих разогнала, чтобы не маячили перед глазами: рассердить меня боится.

— Наши, — отвечает, — у нас все леса тропами связаны, только нам туда пути закрыты. Не людское это дело, но тебе покажу.

Повела она меня, камень указала. Я его поднял, смотрю и впрямь — карта навья. Огляделся, нашёл ещё один камень, а там уже другой уровень путей показан. Навка за спиной стоит, губы кусает — тайное я увидел. Я с первой картой сверился, пути нашёл, о которых речь была, и врата запертые заодно. Знакомое место оказалось, был я там и врата эти видел. Карты на место вернул, обратно на свой камень сел подумать.

Сложного-то ничего, только ключ нужен особый. Мне самому такой не сделать. Да и девки знали, что просили: не только им воля будет, земле да лесам это на пользу пойдёт. Но после вчерашнего за просто так я помогать навкам не собирался.

— Ключ мне нужен. — Я на навку снова посмотрел. — Без него не открою.

Она обрадовалась, разулыбалась вся.

— Есть, есть ключ, — руками своим подружкам замахала. — Дадим!

— Допустим, открою врата, — я соглашаться не торопился. — И что я за это получу?

Она сразу сникла вся: себя предлагать — так я встану и уйду, а больше и не знает ничего.

— Можжевельник хочу, — я озвучил заказ. — Чтобы не живой ломать, а сухую ветку нормальную, чистую, в пару пальцев толщиной, не меньше.

Она глазки вскинула, заозиралась, заулыбалась неуверенно.

— Найдём-найдём! — говорит. — Только помоги!

Ну да ладно. Мне не жалко. Можжевельник мне не столько нужен был, сколько я за вчерашнее отыгрывался: не видел я своего заказа в лесу. Навного — сколько угодно, живой — тоже есть, а вот чтобы сухой и чистый... Блажь у меня такая появилась. Пусть поищут. Найдут — и хорошо, нет — я моральное удовлетворение всё равно получу.

— Давайте ключ, — отвечаю.

Ключ они дали. Рябиновый, с метр длиной почти, весь в письменах навных, магических. Красивый, так бы с собой взял, да нельзя. Нужен он тут.

По пути навку привязанную освободил. Колдовал там кто-то неумело. Привораживал, да вместо милого навкин подол к месту привязал. Девка мне даже спасибо не сказала, в лес кинулась быстрее пули — до того ей посёлок с людьми опротивел. Я обижаться на неблагодарность не стал — главное, что она людям мстить не захотела.

Пришёл я куда нужно, огляделся. Быстро шёл, народа много обогнал: им спешить некуда, а у меня время ценно. Где открывать врата нужно — место туристами людное, а мне минут пять минимум безлюдности надо, чтобы всё сделать. Вышел из леса, смотрю — отошли туристы от нужного мне места, а за спиной голоса следующих раздаются.

— Ну, — говорю, — девки, завлекайте народ как хотите, а чтобы ко мне близко никто не подошёл, пока работать буду.

Они в лес обратно развернулись, слышу женские визги восторженные: ягодники увидели, собирать кинулись. Ну и мужики тоже встали — баб своих ждать.

Я к месту нужному чуть ли не бегом кинулся, по пути стабилизаторы подбирая — врата закрепить.

Хотел сначала пройти как положено, а навки в спину толкнули — напрямую иди, не удержать людей ягодами долго. Шагнул я напрямую, стабилизаторы разложил, где нужно, ключ в землю и начал открывать. Пошёл процесс, а из лесу новые туристы показались. Навки только руками развели — где на всех ягод набраться, — а сами в нетерпении смотрят, кулачки жмут: быстрее, быстрее... Я и сам смотрю — время поджимает, народ всё ближе, а настройки поторопить я никак не могу...

Слава богу, застряли туристы на обманке, пока кругами ходили, я завершил всё. Ключ с облегчением достал, выдохнул так: успел, а навки с визгами восторженными уже кинулись по тропам новым.

— Ключ верни, не забудь! — только крикнули.

А то я не знаю.

Погулял ещё, воздухом чистым подышал, полюбовался, как заработало всё, да и пошёл обратно. В лесу по пути место укромное нашёл, ключ там оставил.

А можжевельник навки мне всё-таки нашли. Предлагали сначала грибами да ягодами откупиться, а куда они мне в дороге? Отказался я от замены, и подсуетились они всё же: старшая с них потребовала расплатиться, как положено. Я на них и сердиться перестал. Нечисть и нежить доброе тоже понимает и добром платит, как умеет.

Ветку я с собой забрал. Дома она у меня, об отпуске напоминает.

История пятая. Монастырь

Не думал и не гадал я, что третьим моим делом помощь человеческим душам окажется. И не просто душам, а... Впрочем, обо всём по порядку.

Это я, дикий человек, из города на живую природу попал, с водяными да навками знакомство свёл. Люди сюда за другим ехали: святому месту поклониться да в храме помолиться. Меня туда и не тянуло вовсе — чуждо мне в людях напускное да фальшивое. Я теперь многое видел.

Но сам храм мне понравился. Суровый такой, серьёзный. И обычаи тут суровые были — часть экскурсии я послушал. Монастырь старинный, из тех, что давным-давно строились ещё как крепости. Башни у него осанистые, мощные, стена вокруг высокая, крепостная, а сам храм да всё монашеское хозяйство внутри. С уважением я к нему отнёсся. Стоит себе и стоит в красивом месте. Он мне не мешает, и я его своей натурой не тревожу.

Почти день я мимо него ходил: как-никак главная святыня, все дороги к нему, а к вечеру поманило меня к одной башне подойти. Удивился, что души монахов зовут: я им не мешал, своими делами занимался. Даже во двор внутренний как турист не заходил за пирогами да питьем в лавку монастырскую, на соседней улице в такой же лавке брал. Пироги из печи, квас и морс на ягодах местных — где ещё такое попробуешь? Ну да ладно. Подошёл, ладонь на гранитные глыбы положил послушать, зачем звали, и духи ждать себя не заставили.

Монах явился, в клобуке, старый, борода длинная, седая. Старцев так рисовали, я видел. Не поздоровался — не в радость ему со мной разговоры разговаривать, а видно, прижало их совсем.

— Сказывают, — говорит, — ты души отпускать можешь.

— Могу, — отвечаю. — А что? Кого отпустить надо?

Он руки сложил смиренно, а вижу: через себя переступать ему приходится. Да ладно, я не гордый какой, язвить на тему не буду.

— Братьев, — отвечает с облегчением. — Давно они тут мучаются, уйти не могут.

Пригляделся я, прислушался: и в самом деле много душ страдающих, и срок почти у всех давно вышел. И давно они тут мучаются, некоторые чуть не с основания монастыря. А уйти и в самом деле не могут — заперт монастырь на уход. Случайно ли, намеренно так вышло — и не разберёшь так сразу, много понамешано.

— Неужто своих никого нет? — Я опять к монаху обратился. — У вас же тут земля святая, чистая, вы же тут схиму несли.

— Нет, — головой покачал. — Грешны мы были. А сейчас и подавно чистых духом нет. Некому отпустить. И уйти не можем. Заперты мы.

— Ладно, — говорю. — Обещать не буду, посмотрю, чем помочь вам смогу.

Он кивнул благодарственно, а я от башни отошел, прошёлся вдоль стены туда-обратно, к монастырю прислушиваясь да настраиваясь. Не приходилось мне ещё такое делать, хоть бы подсказку какую, с чего начать...

А души ждут: я хоть и не святой, а им, как-никак, надежду дал. Нехорошо будет, если дело не сделаю, их зря обижу. По-человечьи попросили ведь, по-доброму.

Посмотрел ещё раз, прикинул, что да как, к себе прислушался, ответа поискал и сообразил: мне все щиты снимать и не нужно, только канал открыть, как воде в плотине. Душам хватит уйти, и мне по силам.

А как это понял, так и способ осознал. След мой останется, конечно, но куда деваться, иначе не выйдет у меня ничего. Огляделся окрест, траву свою именную нашёл, остальные для ключа сразу подобрались, мелодию напел себе и пошёл работать.

С первой башни и начал сразу. Дело-то недолгое — нужными ключами двери открыть. Иду себе, травы собираю каждой башне свои, мотивчик заклинательный мурлыкаю под нос, а за спиной слышу, как души в небо уходят, и хорошо так становится, благостно... Паломникам не до меня — у них служба, а до туристов мне дела нет: им делать не хрен, ходят — пялятся, а у меня работа.

Обошёл весь монастырь против солнца, на первой башне кольцо замкнул, на труд свой поглядел: красота! Куда лучше вышло, чем я ожидал. Башни открыты, стены тоже, души в сиянии в небо чистое уходят, только те остались, кто ещё срок свой не отбыл. Да и им веселей стало — надежда появилась уйти, как время придёт.

Монах тот задержался, ко мне подлетел. Аура светлая, солнечная, хоть одеяние чёрным осталось.

— Благодарим тебя, — улыбнулся так скромно. — Благословил бы, да не могу: не в нашей ты епархии.

— Да не страшно, — отвечаю. — Вы по-доброму попросили, я по-доброму и помог. Живите теперь.

Он снова улыбнулся тихонько и к своим на небо отправился. А я на валун здоровый лёг, что возле родника был: на солнце греться, силы восстанавливать. Народ идёт мимо, косится, а не пристаёт никто, да и ладно.

Отогрелся, в монастырский двор зашёл — не через главные ворота, а боковые, для местных нужд, — пирогов взял, кваса, перекусил и дальше гулять отправился: деду подарок какой поискать.

Но осталось у меня ощущение, что придётся ещё к монастырю вернуться. Не закончена моя работа тут.

Чутьё меня не подвело.

На третий день пошёл я в посёлок короткой дорогой. Тихо идти, навки почти все делом заняты у старшой, никто по лесу рядом не идёт, дразнилки не дразнит.

Но окликнули они меня. Пораньше, чем до советного камня дошёл. Вдвоём показались, молча поманили.

Серьёзные обе, не до шуток им.

Я канаву перепрыгнул, на взгорок поднялся и пошёл, куда повели. Вели недолго — от дороги метров двадцать. Две сосны сухие, от одного корня, а на нижних ветвях колыбелька с душой младенческой. Спит душа, пока человечья ещё, а уже навье над ней власть берет потихоньку — зелень по тельцу проскальзывает. Мать от дитя отказалась, аборт сделала поздно, когда уж почти родиться должен был, да ещё и прокляла вдогон, что жизнь ей испортил. Не каждому такую смерть пожелаешь — заживо на куски разорванным быть, так хоть отпустить душу по-человечески. Примут его на небе, заслужил он. А здесь оставить — станет неприкаянным по лесу шататься: не лешак, не человек. Ни к чему это.

Посмотрел я, к навкам обернулся.

— Забрать могу, — говорю. — В храме очищу и отпущу на перерождение.

Они попереглядывались, потом кивнули.

— Бери, — говорят. — Старшая разрешила.

Ещё бы не разрешила — мальчишка это. На кой он им сдался. Была бы девочка — даже не показали бы.

А душа глазёнки открыла и еле поймать успел: шустёр! Зажал его в кулаке тихонько, крестом серебряным прикрыл, чтобы тихо сидел, и пошёл в храм.

Подошёл к воротам, душу в кулаке держу, а внутрь идти не охота: не любитель я таких мест, хоть и крестил меня дед в детстве. Но мальца отпустить надо, тяжко ему.

Собрался я с духом и пошёл.

Народа внутри — тьма. И туристы, и монахи, и паломники, и гастарбайтеры, что ремонтом занимаются... Поднялся по ступеням, внутрь зашёл. А там половина музей, половина — храм действующий. Я по музею прошёл, таблички почитал, у дверей, где народ мучили, постоял, проверяя — чего дважды сюда заходить? Сразу всё и сделать, коль на то пошло. Но не было там душ, все сгинули, потому как без веры жили и умирали. И пошёл я мальца отпускать.

Зашёл в храм и опешил от неожиданности слегка: на три части он поделен и мне в каждой надо щиты снять. И всё бы ничего, только слева от входа всяким товаром торгуют: свечки, иконки там разные. И народ там стоит, смотрит, покупает. Вот ведь задачка...

Эх, ладно. Пока везёт, рискну.

Прошёлся туда-сюда, настроился, ключи нашёл и улучил момент, справа-слева сделал всё как нужно.

И центр мне остался, где и душу выпустить надо. Встал там, голову задрал, словно иконостас оглядываю, а сам опешил: прямо над алтарём висит себе люстра-дура и мощно так всё и закрывает. А наверху, под куполом, где белить хотят, — лик нарисован. И не будь этой люстры — уходили бы души себе спокойно и храм бы силу от земли принял как должно, святым бы стал...

Постоял, пожалел, что не в моей власти эту хрень с цепей снять. Оглянулся на монастырских, там народ поредел, да в мою сторону уже поглядывают: что за странный тип тут шатается. Собрался я с духом, открыл проход как смог — надо дело до конца довести. Да и мальца всё равно отпускать надо. Поднёс кулак к губам, прошептал мальцу напутствие, проклятие с него снял, дорожку подсветил, да и отпустил. Порхнула душа птичкой радостной, в свет ушла. Завершил я всё жестом нужным, чтобы не закрылся выход, обернулся, и вовремя — идут уже ко мне.

Я морду кирпичом благостным — и к выходу, как ни в чём не бывало. Типа просвятился духом святым.

А монашка наперерез.

— Простите, — говорит, — а что это вы делали?

— Ничего, — с улыбочкой ей так отвечаю, — красиво у вас.

И напрямик на выход, пока она в себя не пришла.

Вышел во двор, огляделся, в наглую точку поставил, результат закрепляя, и пошёл себе. Народ и забыл тут же: служба какая-то начиналась.

И пока шёл я в лес отдохнуть, слушал, как колокола играли, и другой оттенок был у звона.

Чистый.

История шестая. За рекой Смородинкой

С отпуска я довольный приехал: и отдохнул, и поработал для души с удовольствием. Дома всё хорошо оказалось: Антишка квартиру в порядке держал. Дождался, пока я вещи разберу да один останусь, и полный отчёт мне представил, что тут без меня творилось. Только смотрю, нет-нет, да скосит глаза виновато, вроде как умалчивает о чём-то. Ладно, думаю, подожду, торопить не буду.

Договорил он и мнётся стоит, с лапки на лапку: вроде и хочет сказать, а опасается, что я рассержусь.

— Выкладывай, что там у тебя ещё, — говорю. — Не мнись зря.

Он так на меня взглянул глазищами своими, в сторону покосился и лапкой кого-то поманил. Гляжу — а из-за шкафа ещё одно такое чудо выходит, только шерсть коричневая, с рыжим отливом. Подошло робко так к моему квартирному и глазки в пол.

Я даже вроде как понимать начал, в чём дело, а Антишка это рыжее за лапку взял, на меня виновато-просительно посмотрел.

— Это Глаша, — говорит. — Подружка моя. Вот.

Вот я деда понял, когда он меня утром дома с девкой увидал... И выгнать эту Глашу повода нет, и обижать Антишку не хочу: нравился он мне и как существо, и как квартирный, а тут у него любовь, как-никак. И "добро" дать язык не поворачивается: привык я уже, что у нас дома мужики только. А тут какая-то Глаша по ночам шуршать будет, с моим квартирным амуры крутить...

А они почуяли, что настрой у меня мятущийся, за ноги с двух сторон обняли, Глафира эта в глаза просительно заглядывает, а Антишка вздыхает тоскливо: мол, жить без неё не могу, хозяин.

Посмотрел я на эту сладкую парочку и не выдержал, махнул рукой:

— Живите, — говорю. — Только чтоб я вас не слышал.

Они оба аж засветились от счастья, кивнули, и Глафиру ветром сдуло: чтоб не сердить меня своим присутствием, значит. А квартирный мой ещё раз на меня с благодарностью посмотрел и за ней следом улепетнул.

Дед подаркам обрадовался, а промеж делом опять на правнуков намекал. А мне и отшутиться не в силу: как себя осознал да вспомнил, совсем на людей иначе смотреть стал. Раньше-то как у всех было: что перед глазами, то и вижу — тело для тряпки. А теперь я куда глубже да больше видел. Друзей у меня поубавилось сразу, с подружками я на "нет" всё свёл — даже для тела не в радость стало с ними встречаться: пусто да скучно. С навками и то теплей и душевней было. А с живыми бабами ни о жизни не поговорить, ни о делах духовных тем более. Знал я уже: есть у меня та, с которой мы по жизням вместе шли. Только узнать не всегда могли друг друга — для того надо было прежде себя вспомнить. Я, с тех пор как вспомнил, тосковал по паре своей, её найти хотел.

А ещё по работе я затосковал. Не по официальной своей, она никуда не делась, а по настоящей, где силу приложить можно, живым себя почуять, чтобы душу грело и радость доставляло. А где её приложишь? К людям — они другого ждут, моя помощь им без надобности, а к духам — так пусто вокруг. Человеческая нечисть — не природная. Те разумные, в гармонии с миром живут, для пользы и для дела, интерес свой во всём блюдут. Хочешь — договаривайся, обманешься — на себя пеняй. А у человеческой одни инстинкты — сожрать и выжить. Кто посильней да зачатками понимания обзавёлся — тот и главный.

Район свой я от всякой дряни давно вычистил, пока вспоминал да силу пробовал, а "разумных" — раз-два и обчёлся. Сидят они себе на местах, своё жрут, не наглеют, чего их трогать? По другим районам я ходил, конечно, но в дела тамошние не вмешивался. Мелочь от меня пряталась, а крупные твари не трогали: кто попытался — в небытие отправился, остальным соображалки хватило тихо сидеть. И я их не трогал: свято место пусто не бывает, а по мне лучше со знакомыми тварями дело иметь, чем каждый раз новую дрянь убирать — всё равно наплодятся да навылазят — "магов" всяких много развелось. А я, чай, не ассенизатор, не нанимался.

И тем сильнее я удивился, когда потянуло меня в другой конец города.

Дождался я выходных и поехал туда. Не был я в том районе ни разу, хоть город свой. Добрался, смотрю — а там ужас, что делается: в каждом доме тварей столько — впору бригаду ассенизаторов вызывать. Не твари, конечно, меня звали — земля стонет, просит от лишнего очистить. А источник "добра" такого в глубине, искать надо. Собрался я с духом, границу клоаки этой переступил, пошёл искать. Иду — а вокруг взгляды недобрые, злые. Так бы и сожрали, только страшно — незнакомую силу чуют, непонятную. Шипят, что змеи, и ухватили бы за ноги, да не настолько голодные, чтобы страх свой пересилить.

Озадачился я слегка: думал посмотреть только, а тут работать сразу надо — не хочу второй раз возвращаться. Огляделся — магазин продуктовый увидал. Зашёл, сигареты взял и воды простой, чистой. Крест серебряный есть, сам освящу, как мне нужно. Вышел, вода с крестом в руке, закурил. Иду, прислушиваюсь да настраиваюсь. Живность местная почуяла, что дело на серьёз пошло — попряталась да затаилась. А я понял уже, куда мне надо. За речкой местной кладбище было старое, давно уж не хоронили там никого. Облюбовали его некроманты-неофиты — вспомнил я список, что на сайте видел. Колдовать — колдовали, а что по всему району всякая дрянь расползлась — это не их высокого ума забота.

Дошёл я до речки, посмотрел — хороша, в навь выход есть, и начал работать. Иду вдоль берега, заклинание напеваю, речку заколдовываю. Открылась она, полыхнула и давай в себя тварей со всего района стягивать. Визги, вопли поднялись — никому заживо гореть неохота. Я до моста дошёл, портал закрепил, посмотрел, чтобы кто поумней да посильней на местах остались — свято место всегда желанно, границу по воде закрепил, смотрю — вон и кладбище. И тоже там для меня работа есть.

Время — вечер, выходной, лето, народа никого почти. Самое оно поработать...

Зашёл, гляжу: кладбище растревожено, земля да могилы чуть ли не дыбом стоят, порталы в уровни разные еле закрыты. Души-то тут смирные, порядочные — живые родственники их отпустить не хотят, они и живут себе, где похоронили. Не некроманты — им бы спокойно было.

И упырюка местный харю высунул. Пасть раззявил, на меня кинулся, думал — некромант очередной, а я ему в морду из своей бутылки плесканул. Взвыл он и бежать. Пометался промеж могил и укрылся у себя, пересидеть решил.

Так я ему и позволил.

— Что, — говорю, — думаешь, твою могилу не найду? Вон она торчит, отсюда вижу.

И пошёл к месту нужному. Иду, вслух ругаюсь — знаю, что он меня слушает.

— Ты, — говорю, — сукин сын, чего творишь? Расплодил тут нечисть всякую, бардак на кладбище у тебя, души живые на непотребства разные отдаешь, на людей кидаешься, за порядком не следишь совсем! Одичал, что ли? Так я тебя живо упокою! — и хлоп водой на его могилу.

Взвыл упырь, заметался. А куда от своей норы ему деться? Некуда. Я и вторую его захоронку водой побрызгал. Стою, курю, смотрю, как упырь по могилам мечется, куда приткнуться — не знает.

— Ну что, — спрашиваю, — отправлять тебя по назначению, или по-хорошему поговорим?

Замер, посмотрел удивлённо, а как понял — что не шучу, башкой закивал.

— Поговорим, — отвечает.

— Ну, давай, говори, — я вторую сигарету начал. — Да не ври, я тебя насквозь вижу.

Упырь ближе подошёл, на соседней могиле пристроился, чтобы дым в его сторону не летел, и давай на жизнь жаловаться, чисто бабка на лавочке...

Выслушал я его, докурил как раз.

— Значит, так, — говорю. — С порталами я разберусь. Нечисть лишнюю я почистил, на реке границу поставил. Некромантов своих сам гоняй, твоя забота, чтобы они души не тревожили, а людей не трожь. Они к своим приходят, и родственники их тут ждут. Понял?

— Понял, — кивнул уныло.

— Чего скис? — спрашиваю.

— Невкусные они, — отвечает. — Кожа да кости, есть нечего.

— Кто? — удивился.

— Некроманты, — вздохнул и с надеждой так: — Можно иногда людей нормальных-то?

Тьфу ты, нежить! Перевели с пряников на чёрный хлеб...

— Не нравится, могу отправить куда положено, — встряхнул бутылкой с водой.

Он отшатнулся, руками замахал:

— Нравится, нравится, — отвечает.

Ещё бы. В пекле ему горячо да жарко, там с него спрашивать за дела земные будут, как должно, а здесь хорошо да вольно, сам себе хозяин. Живи, сколько можешь.

— Вот и ладно. А теперь не мешай, посмотрю, что тут у тебя за порталы пооткрывали.

Прошёлся я по кладбищу, убрал лишнее, землю да души успокоил, да защиту вокруг поставил, чтобы души против их воли никто увести не мог. Живут они себе и пусть живут. Время придёт — уйдут сами.

Упырю присмиревшему наказ оставил строгий: за порядком следить да звать, если что, и обратно пошёл. Чисто в домах да на улицах стало, спокойно. Земля под ногами легко дышит, благостно ей, и мне на душе приятно.

Речку я закрывать не стал — пусть землю охраняет.

История седьмая. Упырь и Настенька

Хоть и нашлась для меня работа в городе, а чем дальше, тем больше я по тем местам тосковал, где отпуск провёл. Вспоминал всё, как хорошо и вольно там было. А у меня вокруг город да люди. И поговорить по душам не с кем. У брата своих забот полно, семья большая была, да ещё больше стала — сын ещё родился. С дедом — не хотел дураком показаться, решит, что совсем внук никудышный. Антишка с Глашей своей тоже не собеседники: они про своё знают, а о большем и не мыслят. Маялся я, маялся, пока на одном сайте рекламу не увидел: походы на выходные. Зашёл на страничку, посмотрел, ну, думаю, мой вариант. Хоть на пару дней из города вырваться, всё легче. И деда надолго одного не оставлю.

Выбрал маршрут, созвонился, договорился обо всём. На следующий день пошёл платить.

Добрался, отыскал клуб этот, в подворотне да в подвале. Засомневался уже — стоит ли — больно непрезентабельный, да покурить решил, подумать. Только закурил, глядь: идёт в мою сторону девушка. Одета со вкусом, по фигурке, волосы чёрные, собраны вроде по-деловому, а чуть небрежно. И держится вроде просто, а такое достоинство внутреннее, настоящее — чисто леди. Я даже толком внешность разглядеть не успел, сила её в глаза бросилась, тёмная и глубокая, как в озере, где меня на лодке кружило. Только сверху глубина льдом искристым прикрыта, от глаз чужих. Ослепила она меня, а в душе такая любовь вдруг поднялась, всколыхнулась, что понял: нашёл! Она это, любимая моя. Эту силу я ни с чем не спутаю.

Бросил я сигарету и к леди моей наперерез, обо всём забыл, одно в голове: хоть что-то сделать, но не дать ей просто мимо пройти. А она так шаг замедлила, в мою сторону покосилась: кто это, тут мол, ломится? Сбавил я шаг, подошёл.

— Извините, — говорю, а сам улыбку счастливую даже толком сдержать не могу. — Я тут клуб туристический ищу. Не подскажете, где он?

Она на меня удивленно посмотрела — что, мол, за дурак, указатель-то за спиной на стене висит, — но ответила.

— Вон он, — пальчиком изящным направление указала. А я от голоса её едва совсем от счастья не уплыл, до того захлестнуло. Но на руку посмотреть успел: точёная, красивая, и камень с души — кольца есть, а замужнего нет. Только рано радоваться, это я её узнал, а она меня и не помнит вовсе, себя-то почти забыла, вон какой панцирь ледяной...

— А вы, — говорю, — там были уже? Я в первый раз, не знаю, стоит ли...

Она улыбнулась так понимающе:

— Стоит, — отвечает. — Я уже не один раз с ними в походы ходила.

И пока говорили, разглядел я её украдкой и совсем забалдел. Душу я видел, какую помнил: звёздную да глубокую, нежную и гордую, красивую до безумия. Да и реальная внешность мне по нраву пришлась: лицо миловидное, красивое как улыбнётся, хоть и смотрит строго, фигура — настоящая, женская, такая, что кровь в жилах закипает. Обнял бы, расцеловал и хоть сейчас в загс... Да нельзя: не поймёт она такого, и потеряю её тогда насовсем. Как после этого жить буду?

— А куда вы ходили? — спрашиваю, а сам про себя молюсь стою, чтобы не послала она меня, надоедливого, куда подальше. Всё сделаю, чтобы не потерять её.

— Я вот про такой поход думал, — назвал ей место, куда собрался. — На выходные. Были вы в тех местах?

— Была, — улыбнулась и с интересом на меня посмотрела лёгким. — И сейчас туда поеду. А вы тоже в этот поход пойдёте или только выбираете?

— Пойду, — отвечаю. — Вы не против?

— Нет, — улыбнулась едва заметно. — Не против.

Спустились мы в клуб этот. Внутри так ничего оказалось, чисто, почти уютно: плакаты на стенах, спецодежда, на полу — палатки, спальники, снаряжение разное. У одной стены диван для посетителей — напротив, за столом, две девчонки за компами, по телефону с клиентами беседуют. Пропустил я любимую свою вперёд, за экскурсию платить, сам на диван сел, жду очереди. Леди моя так посмотрела, чуть смутилась, что моё место заняла. А я сижу, любуюсь ей украдкой, голос чуть гортанный слушаю, да радуюсь, что один маршрут у нас с ней. И пока сидел, любовался — чуть не забыл, зачем пришёл. Как платил да инструктаж слушал — и не помню. Одно в голове крутилось: Настей её зовут. Да всё думал, что ушла она, а я и телефон не попросил, забыл от радости. Радовало только, что одна экскурсия у нас, увижу ещё.

А клуб неплохим оказался, на "мыло" весь инструктаж продублировал.

Неделю я как во сне жил, о Настеньке своей грезил. Хоть и понимал разумом, что наверняка есть у неё кто-то, а душа всё равно пела, только вспомню...

На встречу общую туристов, как на свидание, спешил. Рано пришёл, думал — вдруг удастся с ней вдвоём побыть, да ошибся. Народ уже собрался почти весь, стоят, галдят, а Насти моей всё нет. Мне уже и поход не в радость, все мысли — где её искать, а смотрю — идёт. Я уж выдохнул с облегчением, а гляжу: догнал её парень какой-то, за руку ухватил, не пускает. Она развернулась и видно: не тепло прощаются. А я стою, сам не свой, что делать не знаю: и вмешиваться нехорошо выйдет и если вдруг послушается его, останется — как мне быть тогда? Стою, маюсь, душа болит, места не находит... Совсем уж от отчаяния хотел к ней подойти, позвать, а вижу — отпустил он её, ушёл сердито, она свой пакет подхватила и пошла к нам. Вздохнул я облегчённо, отвернулся — ни к чему, думаю, вид подавать, что ссору видел.

Да и не до того стало: посадку объявили. Шум-гам-суета. Вещи все хватают: и своё, и общее нести надо, инструкторша молодая, всем пакеты с едой да палатки со спальниками распихивает. Я своё взял, общий мешок мне с котелками вручили, гляжу — у Насти моей и без того палатка с рюкзаком и пакетом, а ей ещё здоровенный пакет с едой всучивают.

— Давайте помогу, — говорю.

Она так посмотрела, а спорить некогда — надо за группой успевать. Пошли мы с ней, в вагон загрузились, а коль одну поклажу несли — рядом и сели.

Ехать долго, часов шесть, я обрадовался было, а вижу — не до разговоров ей, своё думает, переживает. Не стал в душу лезть, молча ехал. Всю дорогу то на неё смотрел, то в окно, да думал, как изменился сильно, хоть и время немного прошло. Не проснись я, и прошёл бы мимо, фыркнул бы только: "фифа", мол, сразу видно, не на одну ночь, серьёзные отношения ей подавай. А сейчас — вот она, моя женщина...

С электрички до пристани хоть и не молча шли, а не для личных бесед обстановка — народ кругом. Только Настя всё отмалчивалась больше да норовила груз дополнительный сама нести. А я не давал. На полпути она смирилась и отбирать не пыталась больше.

До палаточной стоянки ночь плыть на катере, народ укладываться на палубе стал, а нам с Настей места не хватило — в кубрике спать легли, на лавках широких. Да и теплее там, чем на ветру.

Но успел я до этого с Настей словом перекинуться. Ночь настала, небо в таких звёздах показалось — ахнуть можно. Над водой свет только от катера, до горизонта вода почти, стою, голову задрал, красотой небесной любуюсь. И слышу — Настя рядом встала, тоже смотрит. Я и выдал:

— Красиво, — говорю. — Танцуют они.

Она посмотрела на небо, потом ко мне обернулась, а в улыбке радость затаённая:

— Танцуют... А вы видите?

— Вижу, — отвечаю. — И слышу. Они ведь живые, поют. Каждое созвездие по-своему. А млечный путь хором тон задаёт.

Улыбнулась она, с интересом посмотрела.

— Меня Анастасией зовут, — говорит.

— А меня Дмитрий, — отвечаю. — Я рад, что вы поехать смогли.

Она не ответила, посмотрела только внимательно, на миг душу приоткрыла и спать пошла.

А я ещё постоял и не столько небо-воду слушал, сколько возню тихую в кубрике, пока Настенька моя спать устраивалась, да думал, что, может, и получиться у меня всё.

Стоянка на высоком берегу оказалась. Вещи все выгружать не стали, только что для завтрака нужно. И пока народ вокруг костра болтался, я по берегу прогуляться решил, землю послушать. Отошёл от лагеря, ветерок, солнышко, лес недалеко, трава по пояс, прибой о камни шуршит... А гудит под ногами сердито, не по нраву земле, что люди здесь лагерь не в первый раз устраивают.

Смотрю и Настя моя идёт задумчиво, траву ладонью гладит, к нечеловечьему прислушивается. Остановилась недалеко, осмотрелась и ко мне обернулась, серьёзная.

— Что слышите? — спрашивает.

— Не рады тут людям, — отвечаю. — Не для людей это место, а тут стоянку устроили, костры жгут.

Вздохнула она печально, на меня снова посмотрела и отвела взгляд.

— А во мне что видите? Вы ведун, я знаю.

Удивился и обрадовался про себя — неужели вспоминает?! — а она ответа ждёт.

— Силу, — отвечаю. — Большую и глубокую. Прячете вы её. На тёмную воду подо льдом похоже. Не знаю, как точнее сказать.

Помолчала она, выпрямила спину гордо, на меня не смотрит.

— Я Моране служу, — отвернулась и тихонько так: — А вы как солнце. Тепло с вами.

Озадачился я сперва от её признания, а потом и улыбнулся: ведун и жница Мораны — Пара и есть.

— Можно с вами рядом побыть? — спрашиваю.

Оглянулась недоверчиво, как котёнок бездомный, и снова за щит свой ледяной спряталась.

— Можно, — с достоинством кивнула.

Целый день мы вместе ходили. И поход нам не поход: поотстали от группы, своё смотрим да о своём разговариваем. И легко мне с ней так, свободно, радостно... Я и думать про все экскурсии забыл: столько нового от Насти узнал да с её помощью увидел...

Пока к людям от лагеря по лесу шли — лешака разбудили. А то стоит лес, полунавный, засыпает да пустеет совсем. Лешак ленивый и трусоватый оказался. Мы с Настей его подбодрили, он вроде как пошёл владения осматривать. Живого леса-то мало — люди воли много взяли, и уснула земля, закрылась. А с ней вместе и лес уснул, и вода в протоках встала. Вокруг-то живая — не русалками да нечистью, а по сути, память у неё есть и сознание. А внутри — закрыты источники: люди загадили.

Идём мы с Настей, смотрим, думаем, как земле да воде помочь. Людей да туристов не прогонишь — не в нашей власти, слушать нас тоже никто не станет, а помочь надо. Не просто так нас эта экскурсия свела: и вода, и земля помощи ждут. Умирать-то никому не хочется.

— Сможешь землю очистить? — Настя спрашивает.

— Нет, — говорю. — Люди здесь хозяйством своим уже почву убили и глубже пошли. Чтобы восстановиться, этой земле минимум лет десять без людей нужно. Но протоки прочистить мы с тобой можем.

Кивнула она согласно: вода — её стихия.

Идём мы, я на мостах заторы убираю, Настя на воде результат закрепляет. Тяжело дело идёт, с неохотой земля с водой откликаются: уснули да умирать начали. А живое ждёт, просит, чтобы не останавливались.

От группы своей мы уже отстали значительно, да и рады только: дорогу знаем, не заблудимся, а лишний шум нам ни к чему. Туристы мимо проходят, на нас внимания не обращая. Нам и ладно.

День к вечеру, мы к лагерю. По прикидкам — час-два ходьбы. Я один бы и быстрее дошёл, а с Настей хорошо рядом неторопливо идти. За руки не держимся, а хочется мне её обнять и не отпускать от себя уже. И душой, и телом она мне по сердцу пришлась. Сам понимаю — серьёзно это, насовсем. И сказать хочется, и спешить нельзя. Скажет, что несерьёзный, да и даст от ворот поворот, хоть и смотрит благосклонно.

А я уже себя без Насти и не мыслил.

Идём мы, с дороги в лес свернули. Вечереет уже, солнце садится, скоро в лесу темно станет. Пока дорога вела — всё ничего, а как тропинки от неё побежали — и началось.

Лешак разбуженный с гнильцой оказался: вместо дела решил безобразничать. Он и по дороге нас пугать пробовал: то одну корягу покажет, то другую, то берлоги свои недостроенные, одна другой неумелее. Доделку-то мы видели днём — знатная замануха, моховая, с окном да с малиной. Сам показал, малиной угостил, как гостей. Мы поблагодарили, а он и возгордился. А в ночь силу почуял, решил людишек зарвавшихся на место поставить: попугать да кочки-лужи под ноги накидать.

Раз я на него прикрикнул, другой.

— Будешь гадить — превращу в доску сортирную, — говорю. — Не сомневайся, хватит силы.

Притих он, а самому неймётся никак: нет-нет, да какую пакость норовит учинить. Прикрикнула на него и Настенька, а я ей посох сделал, а себе меч из веток подходящих: места не людные, леший дурить начал, а нечисть другая людьми притащена, доброго не понимает. Иду впереди, дорогу смотрю, потому как вижу — начал лешак путать пытаться: то я, то Настя тропу не узнаём.

Ладно, дошли, до открытого места, а там вид на лагуну красивый да с омутом ключевым. Насте — работа, я стою, охраняю. Берег высокий, скальный, солнышко вечернее хорошо светит. Завершила Настя дело, посохом закрепила, и мне на тропку вдоль берега показывает:

— Сюда нам, там лагерь.

А я смотрю: не наша тропа, наша позади осталась, в лес уходит, не по берегу. Гляжу — лешак в сосёнках молодых скалится, хихикает. Ну, думаю, не иначе как без него не обошлось. Закружить хочет, хоть в последний раз не вредить обещал. Ладно, проверю.

— Где тропа нужная, — говорю. — Покажи.

Он на Настину тропу указывает.

Насте сказал, она обрадовалась:

— Я же говорю, эта тропа.

А лешак в соснах смеётся зло. Ну, ладно, думаю, нечисть, допрыгаешься ты у меня.

— Давай пройдём немного, — говорю Насте, — Посмотрим.

Обрадовалась она, пошла по тропке. Я следом иду, хоть и знаю — не наша тропа. Да чего для любимой женщины не сделаешь. Вернуться всегда успеем, а раз тянет её, может и надо.

Прошли немного, скалы впереди, в ягодах все и тропка по ним. Настя карабкается, ягоды по пути собирает — крупные, вкусные, люди тут не ходят. А лешак хихикает себе злобно, думает — обманул. Я виду не подаю, что хитрость его разгадал, про себя знаю — найду тропу нужную всё равно, не обманет.

Минут двадцать мы шли, смотрю — сникает Настенька, поняла ошибку. Оглянулась на меня растерянно, а впереди, меж сосен, вода до горизонта.

— Давай дойдём, посмотрим, — говорю. — Красиво там.

Кивнула, улыбнулась робко. Поднялись мы с ней на скалу, а вид — красота... И струя воды такая чистая показалась, как раз нам для дела нужная.

— Ты видишь?! Видишь?! — Настя мне на воду показывает.

— Бери её, — отвечаю, — за ней шли.

Кивнула она, забрала чистое в ладанку. А солнце всё ниже, возвращаться по скалам, да и до лагеря ещё от развилки минут двадцать.

— Пойдём обратно, — говорю, — пока не стемнело.

Развернулась она, снова впереди меня пошла. Да и встала вдруг посреди тропы, отвернулась к камням.

— Что случилось? — спрашиваю. Испугался даже: ушиблась, по скалам прыгая, или потеряла что?

— Извини, — отвечает так тихо, — что я дура.

Стою, опешил, совсем понять ничего не могу.

— В смысле? — переспрашиваю.

А она вздохнула так, на камни смотрит.

— Что я нас не на ту тропу завела...

Тьфу ты, я уж думал, серьёзное что... А самому на душе тепло: какая бы другая стала так извиняться?

— Не переживай, — отвечаю, — это лешак нас кружит. Только сам себя обманул: хотел нас вглубь завести, а сам на чистую воду вывел. Пойдём, пока не стемнело. А лешака слушать не будем больше. За мной иди, я выведу. Мне пути и тропы открыты.

Она оглянулась, заулыбалась робко, прошла два шага и снова так тихо, чтобы слёзы в голосе не выдать:

— Спасибо тебе...

— За что? — удивился совсем.

— Что понимаешь и на меня не сердишься.

И пошла себе. А я стою, и аж в глазах защипало от обиды: сколько же она перетерпела незаслуженного, что простое понимание душу рвёт?! Что ж люди за звери такие, совсем друг друга понимать и слышать разучились...

Ладно, спустились со скал, а лешак тут как тут:

— Как вам ягодки, угодил ли? Не желаете ли ещё?

Посмотрел я на Настю вздрогнувшую, и взъярило меня.

— Ах ты, пень трухлявый, деревяшка гнилая! Решил над нами шутки шутить?! Не понял, бес, с кем дело имеешь! Так я мигом объясню! В доску тебя сортирную, половую с дыркой, пень неотесанный! И сидеть там, пока не поумнеешь!

Колданул я, лешака мигом по назначению впечатало — и пикнуть не успел, а Настя только ахнула и руками всплеснула: результат ей тоже виден.

— За что ты его? — спрашивает.

— За хамство и глупость, — отвечаю. — Я его предупреждал, и ты тоже. Его позвали дело делать, а он гадить начал. Вот пусть и сидит, где заслужил. Не понимает по-хорошему, пусть дерьмо огребает.

Пошли мы дальше, я иду, тропу нужную вижу ясно — путать некому больше, а встал на развилке: нехорошим потянуло да поманило. Тревожное, опасное. Кровью пахнет. И Настя моя встала рядом, хмурится. Переглянулись мы с ней.

— Пойдём, посмотрим, — говорю. — Не нравится мне там. Близко от лагеря слишком.

Кивнула она, и пошли мы. Недалеко оказалось, метров десять от тропки нашей. Ложбинка на взгорке, а в ней холмик могильный и сосна сухая, тонкая рядом, вместо креста.

— Он просит освободить, — Настенька ближе подошла.

А я стою, как волк ощерился, адреналин кипит — на восставшего смотрю. Роста метра два, руки длинные, когтистые, сам преотвратный, чисто в фильмах ужасов показывать. Всем упырям упырь. Кроме силы и жратвы ничего не признает. Дикий, одно слово.

Даже с местным кладбищенским не сравнить. Тот тоже сильный, а интеллигентный, воспитанный, опрятный, нас увидел — поздороваться вышел, узнать — не провинился ли в чём. А в чём его винить? Меру знает, больше дозволенного не ест, за порядком в посёлке и вокруг следит, чтобы нечисть волю не взяла. Все бы такими были — поговорить приятно.

А этот зверь почти.

— Проклятый он, — говорю. — И крепко проклят, за дело. Убийца он, по прихоти убивал и много убивал. Дети и женщины на счету его. Здесь укрыться хотел, да нашли и казнили его. На чистой земле оставили, думали, лежать будет, не дёрнется никуда. А он упырём стал. Жрёт, до кого дотянется. А чтобы дотянуться — жертвы подманивает.

— Он говорит, что раскаялся, — Настя ко мне обернулась, в глазах и сомнение, и просьба.

— Убить бы его по-хорошему, — отвечаю. — Калёным железом. Да сжечь тут всё, вычистить. Только у меня оружия подходящего нет. И костер устроить не дадут.

— Отпущу я его, — губу закусила, нахмурилась. — Не надо, чтобы он тут был.

Я плечами пожал: что упырю возле нашего лагеря не место — с этим согласен. А чтобы отпустить — ей по своему ведомству видней моего бывает, может, и впрямь заслужил.

— Отпускай, — говорю, — если нужным считаешь. Уйдёт, куда положено, и хорошо.

Кивнула она, упырь башкой закивал — уйду, мол, только отвяжите.

Стала Настя его отвязывать, я курю, стою — упырю дым не нравится, рычит тихо, недовольно, а не дёргается: три привязки оказалось. Да и не смеет на двоих: силы соизмеряет. Один я бы к нему без подготовки и не сунулся даже, это не своя мелочь кладбищенская — он тут сто лет с гаком отъедался, всю окрестную нечисть разогнал, хоть и привязан. Настю он ещё опасается, а во мне только жрачку видит — зенки голодом посверкивают да слюна капает. Того упыря, которого я по кладбищу дома гонял, сожрал бы и не поперхнулся.

— С одним условием отпускаем, — придержал я Настю жестом последнюю привязку снимать. — Уходишь, куда тебе положено. Иначе — пеняй на себя. Прибьём к чертям.

— Запомнил? — Настя брови строго свела.

Рыкнул утробно-согласно, сняла Настя последнюю привязку, и вроде как исчез он. Пошли мы обратно, а чую — тут, скотина. Обмануть пытается. На Настю посмотрел — тоже неспокойная.

— Думаешь, зря отпустили? — спрашивает.

Я плечами пожал, закурил ещё, на тропинку вышел. Отпустили теперь, чего жалеть. В лесу смеркается уже, туман подниматься начал, самое то для упырьей охоты. Прошли ещё метров десять, чую — идёт за нами, меж сосен прячется.

— За нами идёт, сука, — говорю. — Нас боится и не показывается, а в лагерь притащится, когда все спать лягут. Если нажрётся, силы наберёт — без нормального оружия хрен завалим.

— Думаешь, пугнуть стоит? — спрашивает.

Я снова плечами пожал, обернулись мы, так и есть: из-за сосен выглядывает, скалится, рычит, что пёс голодный. Пока я соображал, чем его пугнуть, он и вовсе обнаглел: на тропу вышел и тащится себе не спеша, спокойненько, труп ходячий. Разозлился я, меч перехватил поудобней.

— Ах ты, сука охамевшая, — говорю, — сразу тебя прибить надо было!

Рубанул по нему, поперёк развалил. Упал упырь, я только обрадоваться успел, а он тушу свою на руках приподнял и пополз, кишки по траве потащил.

— Остановить его можешь? — Настя спрашивает.

Примерился я, метнул в него меч, а он его отвёл, падла, и хрипло так смеётся: что, съел, мол? Будь у меня настоящий меч или посох по уму сделанный — прибил бы урода этого не раздумывая. А так только границу по веточке отведённой поставил.

— Мочить его, гада, надо, а нечем, — досадую, а у самого адреналин в крови гуляет. Только с голыми руками на такого — глупо и бесполезно.

А упырь тем временем часть свою отрубленную подобрал, на место приладил, прирастил, снова встал. Живучий, поганец. Но и за меч отведённый перейти не может — не пускаю я его.

— Зажги-ка огонь, — Настя мне говорит. Сама серьёзная, тоже колдовать собралась. Я зажигалку достал, чиркнул, веточку с травой запалил типа факела. Засмеялся упырь снова, ветер поднял, задул. И второй раз тоже. Сильный, гад. На третий я зажигалку оставил гореть, так он кремень вышиб. Даже сигарету мне затушил, сука. Стоит, довольный: мол, хрена с два что вы мне сделаете...

Растерялся я немного: чем мочить гада? Эх, надо было его прибить, пока привязан был...

— А ну-ка пригнись, Джастер, — Настя мне так властно. А голос силой налился, глубоким стал. Я не пригнулся — присел. И вовремя: у неё за спиной воздух сгустился, крылья тёмные развернулись. И сама она изменилась: выше стала, грозная... Руки в стороны широко развела, крылья расправила, а в лицо я и смотреть не стал: покровительницу свою призывает, нечего мне в это соваться. На упыря взгляд перевёл, смотрю — замер он, тоже неладное почуял, а Настя надо мной вдруг как крикнет особенно, да в ладоши — хлоп!

Меня ветром окатило, от упыря одни ошмётки на соснах, душу его и вовсе разметало — не собрать, а нечисти мелкой, что вокруг собиралась как стая шакалья, — и в помине нет.

Встал я, обалдевший слегка, листву с иголками с себя стряхнул, кремень нашёл, зажигалку сделал, сигарету потухшую снова прикурил.

— Ух ты, круто, — говорю. — Одно жалко, все сосны требухой загадились. По идее, почистить бы всё огнём живым, так ведь не поймут.

— Ничего, — Настя моя руки отряхнула гордо. — Само отвалится. Лучше так, чем упырь этот.

Что тут спорить, согласился.

Пошли мы в лагерь, а там уже и ужин вовсю, и палатки общие поставлены. Даже думали нас пойти поискать по окрестностям, а мы взяли да сами нашлись. Предложили и нам поесть, а мы с Настей переглянулись и отказались: так готовить невкусно это уметь надо — утром убедились. Своим мы с ней перекусили, а темнеет совсем, спать пора устраиваться: нам приключений хватило, чтобы ещё у костра с народом сидеть, о пустом слушать.

Палатка у Насти несобранная лежала. Я помощь предложил, хоть и не собирал ни разу, да ничего, под её руководством справился.

— А ты где спать будешь? — Она на меня посмотрела.

Я оглянулся на остальных, что у костра сидели: спальник-то у меня общественный и палатка тоже.

— Где место свободное, — плечами пожал. — Пойду, спрошу.

— У меня свободно, — отвечает. — Только ты подожди, я переоденусь.

Подождал, конечно, куда мне торопиться. Понятно, что не до амуров постельных сейчас: и за день находился, и поработать пришлось не мало, да и Настенька моя не из тех, кто вот так сразу к себе подпустит. Я радовался только, что не гонит она меня.

Пока мы на ночь устраивались, нечисть в округе опять собираться начала. И чую — по мою душу и не с добром.

Насте про нечисть сказал, она выглянула, рукой поводила:

— За круг не заходи, — зевнула и обратно в палатку. Посмотрел я: и в самом деле, защита вокруг лагеря. Порадовался, что не придётся ночью драки с нежитью и нечистью устраивать, и тоже в палатку забрался. Настя уже сопела тихонько, а я до утра всё же вполглаза спал: слушал, как нежить да нечисть за кругом ходят, да лагерь не видят. Хорошо, вия местного мы с Настей грохнули.

Утром на рассвете проснулся, на Настеньку свою посмотрел. Сладко спит, родная, моя... И такие нежность и любовь в душе поднялись, что не удержался, поцеловал свою ненаглядную в висок осторожно. Мягкие волосы, шелковистые, теплом пахнут. И до того обнять её захотелось, еле в руках себя удержал. Жаль будить, а надо дело доделать — воду из ладанки отпустить, пока спят все.

Позвал по имени негромко, разбудил, подождал перед палаткой, пока соберётся. Вышла она, спустились мы к протоке.

Настя юбку свою подобрала немного, в воду вошла. Я и смотрю, и не смотрю — слепит и красотой, и силой. Всё сделаю, чтобы она меня вспомнила.

— Смотри, — Настя говорит, — как вода пошла. И тебе она благодарна, что помог.

Посмотрел я на сделанное, улыбнулся. Приятно на душе стало: чем могли — помогли. И земля, слышу, благодарна: всё без упыря да с живой водой ей легче.

— Вместе помогли, — Насте отвечаю. — Без тебя я бы ничего не сделал.

Улыбнулась она мне тепло и в лагерь пошла.

После завтрака на катер загрузились: обратно плыть, а по пути еще экскурсии посмотреть. Думали мы с Настей, что отдохнём теперь, а не вышло.

Ждали нас.

История восьмая. Памяти павших

Обратно нас решили по островкам прогулять. Много их тут было, маленькие и побольше, да всё не для постоянного житья. Да и места заповедные, на такие острова туристы на час-два и заглядывали только: сохранились тут следы от войны последней, прошла она по этим местам.

Меня с ночи бессонной да дня трудового укачало на катере: устроился в кубрике, задремал, даже выходить не хотел. С Настей не поговорить толком: народ вокруг, да и не я один спать в дорогу завалился: из команды катерной на лежанках устроились, отдыхают. Настя на палубу ушла — ей вода силу даёт, а мне живой огонь ближе. Только воды её вокруг вон сколько, а огня мне не достать. Вот и дремал вполглаза, отдыхал, как мог.

Но не удалось мне отлежаться: острова показались, Настя ко мне пришла.

— Выйди, посмотри, — говорит. А сама серьёзная снова.

Встал я, вышел на палубу и ахнул мысленно: острова островами, а на них душ солдат погибших — тьма. Не одна сотня их тут, смотрят устало да печально: не обрели покой, как заслужили давно.

Посмотрел я на Настеньку, что рядом встала.

— На берег, — говорю, — нам надо. Работа для нас с тобой. Надо парней отпустить, заслужили давно.

Кивнула она, а катер к берегу подходит, причаливает. Спустился я в кубрик, собрал быстро всё, что пригодиться могло, и на палубу вернулся.

Выбрались мы на землю, инструкторша кратко про достопримечательности рассказывает, что да где находится, а я слушаю в пол-уха: и без того знаю уже, куда мне идти. Тоже место примечательное, только людей нам с Настей там не нужно, пока работаем. Повезло нам: вся толпа дружно на другую достопримечательность собралась. Настя на них глянула, на меня посмотрела, а я её за руку придержал: тонкая ладонь, прохладная.

— Не туда нам, — говорю. — Пойдём, нас ждут уже.

— Ты знаешь, куда идти? — удивилась немного.

— Знаю, — говорю. — Зовут они и тропу показывают.

Кивнула она, и пошли мы. Ладонь я её отпустил, чтобы не смущать зря да события не торопить. Оттаивает щит её со мной рядом потихоньку и славно.

Идём вдоль берега, я Насте рассказываю, что вижу:

— Моряков здесь много погибло. Кораблей мало было, люди в основном на островах были. Но и солдаты простые есть, и даже лётчики. Они все давно уйти должны были, только выхода не видят. Его и надо им открыть да показать. Парни честно своё дело делали, за землю родную погибали, за родных и близких своих, а не за власть чужую. И земля с водой их приняли, как могли.

Слушает моя Настя, серьёзная. Спустились мы к воде, позвал я моряков, выход открыл: ключи с собой есть, дело недолгое. Увидели они путь да корабль, что им создал, заулыбались, обрадовались:

— По облакам на летучих кораблях плавать будем! — смеются. — Небо бороздить! Утрём носы авиации!

Проводили мы их с Настей вином красным да дальше пошли. А с воды в небо флотилия уходила...

— Что теперь? — Настя спрашивает.

— Тех, кто в земле, отпустить надо, — отвечаю. — Им дорогу открыть.

— Много их, — Настя огляделась вокруг. — На других островах тоже есть.

— Есть, — кивнул. — Потому тут пути надо делать, чтобы все могли уйти. А куда идём — там точка ключевая.

Пришли, я на часы поглядел: до конца стоянки ещё час, успеваем нормально. Но и медлить слишком нельзя — группа наша сюда скоро придёт, надо до этого управиться.

Зашли внутрь укреплений, темно, прохладно. Души устало смотрят, зло почти: опять туристы, мол...

Встал я на место нужное, чтобы все слышали, и начал души звать.

— Вставайте, — говорю, — хватит вам тут мучиться. Долг вы свой исполнили честно, кровью землю напоили, жизни свои за неё отдали. Дело великое сделали, пора вам на волю...

Стою, зову, Настенька за мной напевает негромко, мелодично очень и душевно. Заслушался бы, да не для меня песня, для павших.

И стали они выходить на свет, недоверчиво переглядываясь: неужто, правда, конец заточению? Свобода пришла, какую ждали давно? И горечь их чувствую, и боль: знали, что не будет подмоги, до последнего полягут все, а ведь не пускали врага, до конца держались... Подвиг это, не каждому по плечу. И слабые духом были, и сильные. Все живые, никому умирать не хотелось... Только бросили их тут умирать, не вернулись за живыми, когда линия фронта отступила...

Встали вокруг нас, смотрят. Израненные, грязные, кто каким умер, таким и остался. И самому на душе горько и больно, и в глазах щиплет, но надо дело доделать.

— Идите, — говорю. — Ждут вас и родные, и любимые и подвиг ваш помнят.

Увидели они путь, что я открыл, запереглядывались недоверчиво, а потом один и шагнул вперёд:

— А что, — говорит, — братцы, где наша не пропадала? Айда, посмотрим! Всё лучше, чем здесь сидеть, гнить!

Шагнул он на путь, и омыло его, очистило, да тех услышал, кто с воды ушёл. Зовут они оставшихся, хорошо им. Засмеялся и этот счастливо, на меня посмотрел:

— А не врёшь ведь, чертяка! Только, — говорит, — ты товарищам нашим налил, а нас угостишь на дорожку?

— Угощу, а как же! — улыбнулся, щедро им вина налил. — На здоровье вам, будьте!

Повеселели они, улыбки появились, смех зазвучал. Шагнули на Путь, идут, благодарят, по плечу похлопывают:

— Спасибо тебе, браток!

И на душе легче и радостней, и Настенька стоит, улыбается, на ресницах слёзы смахивает...

Вышли они на свет божий, ждут стоят, а я гляжу — остался один, из проёма тёмного глядит хмуро.

— А ты чего не идёшь? — спрашиваю. — Твои товарищи собрались уже, ты один остался.

Буркнул он неразборчиво, а Настя вдруг вперёд выступила.

— Подожди, Джастер, — говорит. — Не моряк он. Он море ненавидел, лётчиком быть хотел, а его на флот забрали. Ты для моряков только Путь открыл, он его не видит. Я его выведу.

Ишь ты, не моряк... Кивнул я, а Настя запела опять, тихо, ласково, как мать для дитя любимого. И смотрю: вышел парень, и хмурость его ушла. Лицо круглое, веснушчатое, белобрысый сам, даже заулыбался.

— Мамо так пела, — говорит. — Петро я, с Харькова.

А Настя на меня покосилась и к выходу пошла, где остальные души ждали. Идёт, поёт, за ней Петро этот, я замыкаю. Вышли, а моряки серьёзные все стоят, ждут последнего.

Настя на меня посмотрела.

— Водку открой мне, — говорит. — И сам выпей тоже. Дальше я их провожу.

Сделал, как велела, хоть и не любитель я водки, да Настя права: надо парней беленькой проводить, как положено. Вино — угощенье было.

А сейчас обряд.

Встала Настя в круг, поёт, морякам наливает... А они серьезно пьют, молча и уходят в небо. Петро последним ушёл: самолёт его ждал, на крыльях парень взлетел.

Долго его счастливый смех в небе звоном рассыпался...

Проводили парней, закрепил я Пути для оставшихся, на все островки вешки кинул: придут остальные, знают теперь, где выход для них.

Отошли с Настей от места, устроились на травке: на солнце отогреться да отдохнуть. Остатки вина допили, парней поминая. И вовремя: пяти минут не прошло, как с топотом и криками первые из нашей группы показались.

— А чего вы тут сидите? — спрашивают.

— Греемся, — отвечаю.

— А укрепления здесь где?

— Да вон там, — рукой махнул, показал.

— Мы отплываем скоро, — инструкторша пробежала мимо.

— Успеем.

Посидели мы ещё с Настей и пошли обратно. И когда шли — роту солдат встретили: по путям они пришли с другого конца острова. Старшина их вёл, нас увидели — честь отдали, как начальству: знали уже, кто постарался. Я им козырнул за подвиг великий, а Настя поклонилась уважительно.

Мы на катер загружались, а они уходили и песню пели...

Но на этом моя работа не закончилась: где-то через полчаса следующий остров показался. Я и без того не слишком хорошо себя чувствовал: вложился основательно, а для восстановления время нужно. Но решили меня на прочность испытать: только к острову подплывать стали — мне совсем заплохело, хоть кровью блюй, до того излучение убийственное откуда-то пошло.

Настя на меня посмотрела, села рядом, за руку взяла, а мне и не до радости даже, боль пришлая душу наизнанку выворачивает.

— Тебе плохо? — спрашивает. — Может, останешься?

Подумал я, головой покачал.

— Нет, — говорю, — на землю мне нужно. Излучение здесь жёсткое, а там не так фонит, как на воде.

Поднялся я на палубу и понял, отчего ещё плохо мне: остров передо мной лежал как зверь могучий, в муках умирающий. Его я услышал, его боль в себя принял.

Не мог я мимо такого пройти. Хоть сколько сил осталось, а помочь должен. Зубы сцепил, к трапу шагнул.

— Идём, — Насте кивнул коротко.

Вышли мы с ней на берег, народ кто куда разбежался, а Настя меня за руку взяла осторожно. И тепло от её ладоней, легче стало.

— Что с тобой? — спрашивает заботливо. — Заболел?

— Нет, — говорю. — Фонит здесь, сильно. Радиация, наверно. И остров умирает, помочь ему надо. Пойдём, источник поищем.

Пошли мы с ней, она впереди, а я за ней плетусь, тропы толком не вижу — больная земля вокруг, показать толком не может, метки редкие кидает только, куда идти. А под ногами нет-нет да кострища попадают — слепы люди, не видят ничего, на умирающем пируют.

Времени на этот остров немного дали, да источник мы нашли быстро: я всем существом его чувствовал. На соседнем острове он оказался: люди постарались. Посмотрел я и пошёл искать, чем помочь могу. Настя недалеко идёт, по-своему что-то делает, я в её колдовство не лез. Просыпаться она начала со мной рядом, силу свою почуяла, себя обретает теперь. Да и проще ей здесь, чем мне: жница Мораны, как-никак, а тут смерти расплёскано — по грудь почти. И только я это понял, как осознал: Настина здесь работа, я на подхвате только, как проводник, на место привести. Сказал Насте, подумала она, кивнула:

— Веди тогда.

Спросил я остров, куда идти нам, а он от болезни и говорить разучился почти, еле-еле отвечает. Но показал тропу, пришли. Другой берег, плоский, галькой усыпан; и вода, и камни больные насквозь. И пока Настя по берегу ходила, искала что нужно, я понял: не исцелить остров, перешёл он границу эту. Болезнь глубоко слишком в землю вошла, до костей, до основания острова почти. Как рак метастазы по всему организму раскидала. Смотрю на это всё, а ощущения такие, что зубы без наркоза сверлят все сразу, нервы со всего тела вытягивают и кровью блевать хочется. А Настя зовет:

— Смотри, — говорит, — что нашла.

Подошёл, глянул: два камня, черный и белый и формы нужной, равновесной. А Настенька камни покрутила так и этак, я улыбнулся тихонько, взял, сложил.

— Оба мы острову нужны, — говорю. — Видишь, обе силы, и твоя и моя. В гармонии и равновесии, друг друга дополняют и помогают. Бери их, за ними мы шли. Пойдём теперь щит делать. Хоть прикроем его немного, всё ему полегче будет.

Посмотрела она на камни, губку покусала.

— Может ты и прав, — говорит. — Только я ещё хочу сюда добавить кое-что. Ты не против?

— Нет, — отвечаю, — не против.

Вернулись мы обратно, я на камень за сосной сел, Насте только место показал, где щит сложить да как его поставить. Сделала она всё, своё добавила, меня позвала.

— Вот, посмотри, — смущённо так. — Я ничего не испортила?

Подошёл, посмотрел: красиво получилось. И щит гармоничный, певучий... И дышать сразу легче стало.

— Нет, — улыбнулся тихо, — очень здорово вышло. Я один бы так не смог.

Смотрю, а Настя засмущалась, отвернулась.

— Тебе правда нравится? — тихо спросила.

— Правда, — говорю. — Вместе у нас куда лучше всё выходит и правильней.

Отдохнули мы с Настей на камнях под сосной, только всё равно душа не на месте: от источника прикрыли, а сам остров страдает, стонет...

— Не могу я ему помочь, — говорю. — Слишком большая доза тут была. Он собой остальные острова закрыл, весь удар на себя принял и мучается теперь, умирает тяжело очень.

— Совсем не помочь? — Настя на меня с печалью посмотрела.

Встал я, отошёл вглубь, прислушался, остров спросил. И обмер от услышанного. Не ждал я такой просьбы, всё надеялся, что есть выход, хоть какой...

К Насте обернулся и как сказать не знаю, язык не поворачивается. А она на меня смотрит, ждёт.

— Отпустить он просит, — собрался с силами, сказал. А у самого душа кровью обливается: живую землю мне убить — как можно-то?!

— Говорит, что всё равно умирать, а с нами легче.

Смотрю и Настя моя опешила, брови страдальчески изогнула, голову отпустила.

— Я не смогу, — тихо так отвечает. — Не проси.

Посмотрел я на остров. Лежит, весь в струпьях и язвах, дышит тяжело, разум затмился почти, говорит едва-едва — всё болезнь захватила. Только дух смотрит печально и о милосердии просит...

— Я сделаю, — говорю, а у самого в глазах туман. И без того спит земля вокруг, а где и вовсе люди её убили. Каждый уголок живой ценен безмерно... Хоть понимаю, что милосердно это будет — дух отпустить, пока его болезнь не поразила, но на душе оттого не легче.

— А проход ему мы вместе откроем. Только посох мне нужен или наподобие что. Пойдём, поищем по дороге.

Кивнула она, и слышу — остров обрадовался, что мучения его прекратятся скоро, зовёт, тропку под ноги бросил. Увёл в сосняк, на полянку, и мы с Настей ахнули только: стоит у сосны посох. Настоящий, с резьбой, по уму сделан, как положено. Человеческих рук дело, только к чему он туристам-то тут?

— Подойдёт тебе? — Настя спрашивает.

Кивнул, взял, погрел в руках, послушал. Откликнулось дерево теплом, даже обрадовалось. А тоже успело в себя смерть вокруг разлитую принять...

И повёл нас остров напрямик, короткой дорогой. Да и время поджимает, скоро на катер возвращаться. Хорошо — недалеко идти оказалось. Увидел я место, Настю жестом остановил, а сам пошёл. Встал, где нужно, посох взял как следует, у острова ещё раз спросил:

— Не передумал?

— Нет, — отвечает. — Отпусти...

Кивнул, зубы сцепил, собрался с силами и ударил, как должно, хоть душа кровью обливалась. Вздохнул он в последний раз и замер. Поднял я посох и выдохнул остров. А вместе с воздухом и дух над землей подниматься в небо стал, а земля под ногами мертвела стремительно. Стою, а у самого в глазах мокро: живое убил... Хоть и благодарность духа слышал, а на душе и горько, и легче, что поступил правильно...

— Смотри, Дима, — Настя подошла тихонько, рядом встала, за руку меня тронула. — Какой он красивый...

Поднял я голову, вытер глаза и в самом деле: дракон в небе нарисовался, могучий, сильный, счастливый, что свободен... А что рёбра наружу — нарастит мясо, духу это проще.

— Он возродится, — Настя мне улыбнулась понимающе. — Ты доброе дело сделал. Мучился он сильно.

Посмотрел я на неё и не сдержался, обнял, к себе прижал, волос губами коснулся:

— Спасибо, — шепнул тихо. — За помощь и понимание.

Она кивнула, отстранилась чуть, и я удерживать не стал — и так лишнего себе позволил.

— Доделать нужно, — говорит, на меня не смотрит. — И пора нам.

Что тут спорить, права Настя. Открыли мы духу проход, он крылья расправил, круг над нами сделал и полетел себе, оживающий и свободный...

Обратно мы молча возвращались, Настя впереди шла, на меня не смотрела. А я так с посохом до катера и дошёл. Кто из группы увидел — косились на меня да сторониться начали, а мне до них дела нет. Думал посох с собой взять — очень он мне по руке пришёлся, да он отказался: на этом острове родился, тут и попросил в воду его отпустить, чтобы тоже уйти.

Я так и сделал.

История девятая. Последняя

В обратную дорогу мы с Настей и не говорили почти. И не стена между нами, а вроде как снова чужими стали. Она о своём задумалась, а я настолько уставшим был, что и не до чего мне. Да ещё и энергии смерти набрал в себя полнёхонько, одна мысль — не расплескать такое кому на горе. Смыть водой можно, она растворит, примет, только раньше, чем дома, мне воды не найти. Не с катера же за борт прыгать, что забрал — возвращать.

Вещей общих поубавилось значительно, палатки, котелки да спальники остались, я себе лишнее брать не стал, своё нёс. У Насти тоже только рюкзак остался: запасы с пакета её да что у меня с собой было, мы вдвоём съели. Так что до станции почти налегке шли.

Пока ехали, допили с Настей водку молча. Я думал подремать было, а не вышло: шумно вокруг, народ весёлый. Настя хоть и рядом со мной села, а молчала, всё о своём думала. Да и я вспомнил: ждут её там, наверное... И от мысли такой до того тошно стало — хоть волком вой. Закрыл глаза, к раме оконной прислонился и ехал так: приоткрою, осмотрюсь и дальше сижу.

К городу подъезжать стали, смотрю — Настя собирается. Ну и я тоже встал. Станцией ближе, станцией дальше — какая мне разница? А Настя на меня посмотрела искоса:

— Вы тоже тут выходите? — спрашивает.

— Да, — говорю, — выхожу.

А самому от этого "вы" ещё хуже стало. Не достучался, выходит, не согрел, чужим остался....

Вышли мы, смотрю: Настенька моя не спешит за всеми, встала возле лавочки, ждёт. Ну и я в стороне встал, закурил. Придут — не придут за ней...

Рассосался народ, никто к Насте не подошёл. Мне и горько за неё — ждала ведь, и радостно — свободная она теперь... А она идти собралась. Затушил я сигарету быстро, подошёл, ладонь на рюкзак её положил.

— Можно вас проводить? — спрашиваю.

Посмотрела она на меня и улыбнулась робко и с радостью затаённой.

— Можно, — отвечает. — Только ведь поздно уже, вам на работу, наверное, завтра.

Улыбнулся в ответ, не до работы мне, главное с Настей ещё побыть рядом...

— Мелочи, — отвечаю, — пойдём.

Взял её рюкзак, свой в руке — пустой почти, и пошли мы.

Пока до Настиного дома добирались, о реальном говорили: я про себя, Настя про себя. Не подробно, конечно, всё же время и место не самые подходящие. Внимательно я её слушал да на ус мотал. Память памятью, сила — силой, а всё же человеки оба: у каждого и привычки свои, и недостатки, да и жизнь какая-никакая тоже сложилась... Заново узнавать друг друга надо, привыкать да принимать какие есть. Про себя знаю, что Настю любой приму, да чего там, уже принял. А вот примет ли она меня...

И всё же до утра бы Настеньку свою слушал, только усталость своё брала: на зевоту потянуло, глаза закрываются. А мне ещё до дома добираться. На работу я и не собирался даже: отзвонюсь утром начальству, возьму день отгула. Надо мне отлежаться, в себя прийти да от лишнего избавиться. И Настя моя тоже зевоту за ладошкой прячет.

Тем временем и до Настиного дома дошли: не так чтобы и далеко от меня — час добираться. У подъезда я остановился: не звали меня дальше, да и не к чему сейчас. Настя ключи нашла, на меня посмотрела.

— Спасибо, — говорит, — что проводили.

— Не за что, — отвечаю. — Мне приятно было.

Помолчала она и я молчу, что сказать не знаю, потому как обнять её хочется и поцеловать. Но и пугать не хочу: это на острове она поняла, а сейчас... Да и энергия нехорошая во мне никуда не делась, держу как могу.

— Вам пора, — Настя мне, а сама отвернулась, в землю смотрит. — Поздно уже, а вы далеко живёте.

— Пора, — отвечаю. А сам к ней подошёл, рядом встал. Взял бы за руку, да боюсь лишнее выйдет.

— Можно, я вам позвоню и мы ещё встретимся?

Обернулась она, вроде как и обрадовалась даже, а под моим взглядом снова смутилась. Да и я тоже глаза отвёл: слишком многое без слов сказал.

— Можно, — кивнула всё же. Даже не рассердилась на меня за взгляды лишние.

Записал я телефон, попрощался вежливо, ушла она, я на часы глянул, ахнул и на остановку бегом. Чудом просто в последний троллейбус заскочил, хоть полдороги проехать, все не пешком...

Домой я часам к двум ночи только добрался. Пока с остановки полчаса шёл, ещё и под дождь попал. Сильный, проливной, я охнуть не успел, как с ног до головы мокрым оказался. Сначала пытался лужи обходить, а потом и на это плюнул: ливень дикий, в темноте не видно ни черта, воды по щиколотку, в кроссовках давно всё хлюпает, чего уж теперь...

Зато всё мёртвое, что я в себя принял, с меня смыло, я держать не стал: с таким дождём растворится в городе как капля в море.

Дед не спал, меня ждал: рабочий день, как-никак, скоро, а внука бедового всё нет. На меня, мыша мокрого, посмотрел сердито, а я счастливый, довольный.

— Не сердись, дед, — говорю. — Хорошо я съездил, удачно. Срастётся всё — будут тебе правнуки. А на работе отгул возьму завтра, есть у меня.

Сказал, деда озадачил и порадовал, и пошёл в ванну стирать да мыться.

Утром еле глаза продрал, начальству отзвонился и спал до обеда. Антишка с Глашей тихо сидели, меня не трогали, да и дед ждал терпеливо, пока высплюсь да сам всё расскажу. А я в полудрёме все к Настеньке своей тянулся да вечер вчерашний вспоминал. Часам к двум только из постели выбрался, дед меня заждался уже.

Пока на кухне обедал-завтракал, про Настю деду рассказал. Не всё, конечно, реальное только.

— Серьёзная, говоришь, девка? — дед меня взглядом сверлит, не вру ли.

— Серьёзная, — отвечаю, — очень. Тебе понравится.

— И когда познакомишь-то? — улыбку в бороде спрятал, а сам довольный, что внук, наконец, за ум взялся.

— Не спеши, дед, — говорю. — Сложится всё и познакомлю.

Насте я позвонил после обеда сразу почти. Договорились мы с ней встретиться в выходные: и у неё дела запланированы были, да и у меня тоже. Созванивались вечерами только мы с ней, да говорили о разном. Слышал я, как всё больше она сама собой становится, просыпается потихоньку, да радовался, выходных с нетерпением ждал.

Но так вышло, что перед свиданием пришлось мне ещё поработать.

В субботу утром я даже отсыпаться не стал, как обычно, рано меня подняло: подарок Насте поискать какой. Цветы — цветами, а я для души хотел.

Вышел из дома, иду по улице, на витрины поглядываю — цветы и поближе к месту куплю, да и рано пока, — думаю, чем Настеньку мою порадовать. О разном мы говорили, знал я уже и вкусы её, и интересы в этом воплощении. С моими они совпадали во многом, только я что попроще любил, а Настя моя эстетка, как леди настоящая.

Долго я гулял, ничего подходящего найти не мог. Сел в сквере на лавочке отдохнуть да подумать ещё, и накрыло меня.

Упырь кладбищенский в панике на помощь звал. И до того трясло его с перепугу, что не стал я откладывать. Глянул на часы — есть время ещё, и отправился выяснять, что там стряслось.

Только границу по воде пересёк, упырь тут как тут. Меня за ногу ухватил, за мной укрылся, трясётся, дрожит, зубы клацают, двух слов толком связать не может.

— Успокойся, — говорю. — Да объясни, чего звал?

— Он там! — рукой в сторону кладбища показывает, а самого со страху колотит. — Он там! Сидит! Выпустили! Сожрёт...

Тьфу ты, нежить! Ладно, сам посмотрю, что его так напугало.

— Сиди тут. — Сказал и пошёл к воротам кладбищенским. Иду, а сам смотрю, что там за "он" объявился да где сидит. Недолго искал — у открытого портала гость сидел, не ушёл никуда, потому как сам толком не понимал, где оказался.

Когда я его увидел, то упыря понял. И самом деле, впечатлял гость: здоровый, что медведь матёрый, когтищи как мои пальцы размером, лохматый, лица-морды нет, только глаза что у филина — жуть, одним словом. Не уследил упырюка, значит, за неофитами, а те портал открыли, да не туда, куда хотелось. А как увидели, кого призвали, и драть... А гостя призванного бросили. Их счастье, что люди этого чудика как еда не интересовали, не обычный пожиратель душ всё же, а вот умершие самое для него то. Вот упырь и запаниковал, за помощью кинулся. Но пока гость сытый был, вменяемый. Можно поговорить.

Подошёл я к нему, дрожь внутреннюю преодолел — жуткий всё же, спрашиваю так спокойно.

— Чего грустный сидишь?

Посмотрел он на меня, вздохнул печально.

— Домой хочу, — отвечает. — И не могу, — на портал лапищей когтистой указывает. А там проход с кулак, кошке только пролезть, куда такой туше. Это призванный он проскользнул, а обратно ему портал нормально открывать нужно.

Вот ведь задача...

— Ладно, — говорю, — потерпи. Посмотрю, как проход тебе нормальный открыть. Местных не трогай только.

Кивнул он, обрадовался: ему местные души на два раза пожрать, а потом с голоду помирать впору — от портала не отвязали его. А если бы и отвязали — река не пропустит.

Хожу, смотрю, что с этим делать, думаю да в затылке чешу. Гость вздыхает сидит, упырь осмелел, за ворота зашёл, а близко не подходит, а я и что делать не знаю. По-некромански тут звезду чертили, на призыв, да напутали что-то. А что конкретно и не разобрать: посбивали хозяева настройки, когда убегали. Время идёт, гость вздыхать да облизываться начал, голодающим взглядом кладбище окидывает, упырь нервничает, да и мне торопиться нужно: хорош я буду на свидание опоздать.

— Эх, ладно, — говорю. — Хрен его знает, что они тут намудрили. Я тебе его вручную открою как смогу. А ты уж пролазь давай.

Обрадовался он, на задние лапы встал — ох и здоров, скотина! Метра два с половиной роста, не меньше, да и по остальным параметрам не подкачал. Ладно, где наша не пропадала...

Взялся я за портал и давай вручную открывать. Хорошо, звезда почти рабочая, обратно портал не стягивает... С полметра открыл проход, на чудика посмотрел. А он стоит, глазищи лихорадочно светятся: и домой охота, да и голод своё берёт ...

— Пролезешь? — спрашиваю. — Мне больше не открыть.

— Пролезу! — обрадовался, вытянулся ещё на полметра, тоньше стал и в портал нырнул.

Дождался я, пока он уйдёт совсем, и отпустил портал, звезду стирая сразу. Схлопнулся он, закрылся, как и не было ничего, только место уже помечено, снова ведь открыть попробуют. Впору печать ставить, так ведь дурные люди, ломать начнут...

Оглянулся я на упыря, что ближе подошёл да с облегчением на закрытый портал смотрел.

— Как проворонил-то? — спрашиваю.

Он голову в плечи вжал, испуганно на меня взглянул. А я и не сержусь даже. Он как мог честно свою работу тут делал, страха нешуточного натерпелся. Чего зря ругать.

— Проспал, — отвечает. — Днём пришли они...

— Смотри, доспишься — так и сожрут, — припугнул чутка. — Шугай их лучше.

Он закивал, обещает следить как должно, а я на часы глянул и обратно пошёл. Что мог здесь — сделал, пора и реалом заняться.

Всё же к месту назначенному я пешком прогуляться решил: подарка не нашёл, так хоть цветы куплю.

Иду к цветочному и вижу вдруг: стоит на людном месте тётка в возрасте, а на руках у неё кошечка. Чёрненькая, маленькая, здоровая, не проходи мимо, до чего погладить хочется. Подошёл я к тётке, попросил посмотреть, цену спросил.

— Пятьсот, — тётка мне. — Последняя осталась, задаром отдаю почти.

— Не так чтобы задаром, — я усмехнулся, кошечку на руки взял, а она голову подняла и так серьёзно на меня взглянула: бери, мол, чего зря стоишь...

И разом я вдруг понял: это мне и нужно. Говорила Настя, что кошку хочет, а всё завести не может — свою не найдёт никак. А её — вот она. Чёрненькая, умненькая, красивая и серьёзная, зараза. Один в один Настя моя.

Погладил я подарок, под джинсовкой укрыл, а кошечка и свернулась клубочком, замурлыкала довольно: всё, дома, мол, теперь. Молча я тётке деньги отдал и пошёл подарку приданое искать.

Хоть и опоздал я немного, пока по магазинам шарился, а Настю мне подождать пришлось. Да мне и не скучно было: Марьку гладил, так она назвалась — марькнула в ответ, когда спросил.

Сижу на скамейке, кошку глажу, смотрю — идёт моя Настенька, красивая вся, торопится. Встал я, Марьку за пазухой спрятал. Кто на свиданку с цветами, а я с кошкой...

Ахнула Настя восторженно от такого подарка, на руки взяла, гладит, Марька мурлыкает, ластится, у Насти моей глаза от сияют.

— Я такую и хотела, — говорит. — Как ты угадал?

— Увидел, что она твоя, — улыбнулся в ответ, — вот и взял. А здесь приданое к ней.

Посмотрела Настя на пакет, на меня, Марьку прижала к себе и засмеялась счастливо.

— Мне никогда таких замечательных подарков не делали. Спасибо тебе...

Весь вечер мы с Настей Марьку с новым домом знакомили. И до того хорошо и легко нам вместе было, что понял я — ни за что от Настеньки своей не откажусь.

Ещё неделю я за Настей ухаживал, звонил да с работы встречал, да радовался, что оттаивает она со мной рядом. И уж совсем было позвать её в гости собрался, с дедом да с квартирными познакомить, как снова нас работа позвала.

На островах, когда солдатам пути прокладывал, я метки оставил для связи: мало ли что, вдруг парням позвать нужно будет. И пришли ко мне с этих меток, только другие. С другого кладбища городского, тоже старого. Я там бывал с дедом, друзья у него там лежали. Тихое оно, сосны здоровые, народа не бывает почти. Пока себя не помнил, не любил там бывать: дело молодое, по бабам да по кабакам гулять самое то, а не по могилам об умерших слёзы лить. Но и деда одного не бросишь тоже. В общем, про кладбище это я вспоминал, только когда дед туда собирался, своих помянуть, да и то в последние лет пять он уже и не ездил.

И вот теперь они меня нашли.

Ночью явились, когда я почти уснул. Встали передо мной в матросках да форме полевой, кто как умер.

— Слышали про тебя, — старший из них говорит, матрос в бескозырке. — Нашим ты уйти помог.

Вздохнул я, сел.

— Случилось что? — Спрашиваю.

— Уйти хотим, — отвечает. — Помоги, если можешь.

Помолчал я, место вспоминая да ощущения свои, когда был там, и понял: не для меня одного работа, Настя там нужна. Как на островах вместе работали, так и тут надо.

— Придём, — говорю. — Потерпите только чутка.

— Подождём, — отвечает. — Столько лет ждали, что нам дней несколько.

Ушли они, а я полночи не спал, думал, как да когда сделать лучше. Утром Насте позвонил, рассказал, что за дело нашлось для нас с ней. Помолчала она, потом сказала серьёзно:

— Как время выберешь, так и сделаем.

— Завтра тогда, — хоть и знал, что не откажет, а всё равно пониманию её обрадовался. — Собрать надо, что нужно.

Договорились мы с ней, на другой день и поехали.

Кладбище за городом, далеко. Но ограда там и ворота как должно. Охрана вроде как и есть, да дорожки подметать ушли, а простого народу — там двое да тут один. Нам и славно. Огляделся я, прислушался, позвал души. Тихо откликаются, в деревья многие вросли и уснули почти. Но матрос тот отозвался.

— Хорошо, что пришёл, — говорит. — Тяжело нам тут.

— Вижу, — отвечаю. — Уснули почти все.

— Разбудим, — улыбнулся. — Не все мы спим. Ты только покажи, куда идти.

— Покажу, — отвечаю. — Сделаем вам выход.

Идём с Настей, я души бужу, да матрос со товарищи тоже помогают. С неохотой спящие откликаются, сколько лет уж спят...

Место для врат на центральной аллее нашлось. На зелёной травке участок свободный от могил — неровно там, а за спиной у нас через площадь церковка и лавочки вокруг. Облюбовали мы с Настей лавочку нужную, я ключи взял, пошёл врата открывать. Тяжело идёт, застойно тут всё, инерция большая. Сделал как мог, вернулся, Настя посмотрела, своего добавила и встали врата как нужно. Зажгли мы с ней свечи — парням живой огонь как маяк, на него идти будут, и позвал я души.

Услышали они, матрос тот первым пришёл. Посмотрел на врата, засмеялся счастливо.

— Наконец-то в новую жизнь уйдём! — говорит. — Спасибо тебе, браток!

— Будьте, — отвечаю. — И возвращайтесь. Нужны вы тут живыми.

— Вернёмся, — смеётся, зубами на чумазом лице сверкает. — А пока нам туда надо.

— Надо, — отвечаю. — Идите, мы всех здесь подождём. За вас, — водку достал, парням дал, и мы с Настей глотнули. Выпили они, улыбнулись, да и пошли.

Долго мы с Настей сидели, врата держали. Нельзя их было открытыми оставлять, а солдат раненых да покалеченных много, пока все доползут-доковыляют... Но дождались, когда последние уйдут, я врата закрыл, с облегчением вздохнул: справились. Хоть и устал здорово, а на душе и горько, и радостно за парней: отмучились наконец, отдохнут теперь да вернуться снова...

На Настю посмотрел, а она сидит, поникла вся.

— Устала? — встревоженно спрашиваю: мне-то тяжело, а ей с непривычки каково? А она так головой покачала, отвернулась.

— Ты со мной поэтому только, для работы? — спросила тихо. И затаилась как мышка, испуганно.

Ох ты, господи...

Не выдержал я, взял её за плечи, обнял крепко, к себе прижал. И прорвало меня, не смог больше молчать.

— Нет, конечно, — на ухо ей шепчу, по волосам глажу. — Ты мне нужна. Я тебя искал, о тебе мечтал. Друг для друга мы созданы, ты моя пара, а я твоя. Всегда мы вместе были и будем. Больше жизни тебя люблю.

И слышу: всхлипывает она, дрожит, плачет. Испугался не на шутку: обидел всё-таки, дурень. Взял лицо её в ладони, слёзы вытираю осторожно, а самого трясёт, даже голос дрожит:

— Настя, — говорю, — Настенька... Родная моя, любимая... Прости дурака, зря сказал, обидел тебя...

— Нет, — головой замотала, лицо в ладонях спрятала. — Нет...

Обнял её, по голове да по спине глажу, в волосы целую тихонько, а у самого в глазах туман начался: до того на душе и больно, и радостно от того, что панцирь её ледяной раскололся сейчас...

Долго так грел её, не отпускал, пока она в себя не пришла. Посмотрела на меня, щеки пальцами коснулась легонько.

— Ты... ты правда есть? — говорит. — Настоящий?

— Правда, — отвечаю, — и ты есть. Мы вместе. Выйдешь за меня?

Уткнулась она мне в плечо, а там мокро от слёз пролитых.

— Да, — тихо так, еле слышно. И кивнула ещё: — Да...

— Я рад, — отвечаю сам еле слышно, обнимаю крепко, счастлив безмерно. — Пойдём ко мне. С дедом тебя познакомлю, с Антишкой и Глашей его.

Посмотрела она на меня и не выдержал я снова, поцеловал её в губы от всего сердца.

— Люблю тебя, — в глаза мокрые, счастливые, звёздные заглянул. — И всегда буду любить.