4. Into Each Life Some Rain Must Fall

Into Each Life Some Rain Must Fall

У кого есть Зачем жить, сумеет выдержать почти любое Как

Фридрих Ницше

Люди любят повторять, что всякая жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Это очень расхожая байка, крайне выгодная всякому, кто стремится свести понятие жизни к поглощению пищи, алкоголя и периодическим совокуплениям. Ведь, если принять на веру данный тезис, то выходит, что и их паразитическое ползанье по телу планеты Земля имеет оправдание.

Но это неправда. Никакая жизнь не имеет ценности сама по себе, что бы ни болтали всякие там священники и правозащитники. Жизнь — это всего лишь чистый листок бумаги, на котором с ранних лет мы начинаем каракулями выводить летопись своего существования. Главное значение данной нам жизни не в том, что она есть, а в том, что мы можем из нее сделать.

Вот почему в жизни должно быть место ее причине. Причине, что определяет и форму, и содержание. У каждого из живущих такая причина своя собственная. Если, конечно, их жизнь — не профанация понятия. И эта самая причина заставляет нас идти вперед, когда хочется лечь и свернуться клубочком в какой-нибудь уютной норке. В движении вперед и должна проходить жизнь.

Только зачастую мы слишком слабо ориентируемся на жизненном пути. И даже не знаем, куда движемся. Но мы, по крайней мере, движемся. Как сейчас я иду по грязной черной улице грязного черного города, расположенного на краю угольно-черного после всего, что здесь случилось, материка. Я иду, не обращая внимания на противный холод, что вонзается в тело крохотными иголками затекших за воротник капель злого осеннего дождя. Это он не от нелюбви ко мне, просто такова сама дождливая сущность. У нас-то с ним отношения вполне приятельские, почему я, собственно, и не пользуюсь зонтами всю сознательную жизнь. К тому же, мой дорогущий костюм не только красив и пиджаком скрадывает живот. К счастью, он еще и чрезвычайно хорошо сберегает тепло.

Но не о прелестях своего наряда я думаю, шагая в темноте дождливой ночи, едва разгоняемой кричащими огнями неоновых вывесок. Я думаю о цели. О смысле. О том, ради чего я сегодня иду по улице.

А иду я по улице с простой и занимательной целью.

Убить кучу народу.

— Как задрал этот дождь! — Бейкер, самый старый, самый массивный и самый желчный из всей их теплой компании, зашвырнул уже третью банку пива в темноту. — Ни те посидеть, ни те погулять.

— Ни те поймать кого и отмудохать... — Мечтательно прищурился Смэк, до невозможности волосатый и худосочный мужчина в кожаной куртке с заклепками.

— Ага, отмудохает он! — наставил на него палец Скиннер, мелкотравчатый, суетливый и самый трезвый. — Ты и драться-то не умеешь, хоть и дожил до четвертого десятка.

— Вот я щас встану и покажу тебе, как я "не умею", — Лениво отмахнулся Смэк. Обоим было понятно, что идет простой обмен любезностями, не несущий никакой истинной смысловой нагрузки.

Троица пряталась от перешедшего с тяжелых капельных снарядов на картечь мелкой измороси дождя под козырьком автобусной остановки неподалеку от парка "Пелхем Бэй" в достославном городе Нью-Йорке. В вонючем и прогнившем насквозь Нью-Йорке, колыбели умирающей цивилизации. После войны безумие этого мегаполиса словно превратилось из питавшей его существование крови в трупный яд, медленно убивающий "Город, который никогда не спит". Вечные проблемы вдруг стали слишком серьезными, вечные радости незаметно потускнели. Когда случилось Большое Разъединение Штатов, Нью-Йорк стал столицей Северо-Восточной Американской Республики. То еще названьице. Но жить можно, учитывая, что Калифорния с ее пост-имперскими амбициями далеко, Вашингтон под боком тихий, торговля с Техасом идет... На плаву они держатся, и маленький человек, если умеет вертеться, с голоду не помрет, да и жаловаться особо не будет, пока жареный петух не клюнет.

Зачастую жареный петух имел обличье человека. Например, Смэка, ловко орудующего кастетом по вечерам, чтобы ухватить лишний доллар. Или Скиннера, кокаинщика, что подвизался на десятых ролях у людей серьезнее его друзей. Или старого панка Бейкера. Троица не без оснований считала себя крайне опасной компанией. Хищные, как гиены, они часто выходили на "охоту", нападая на ничего не подозревающих, или же просто неспособных отвратить неминуемое, граждан. Грабили, калечили, насиловали, убивали. Ничего из рамок вон выходящего не делали, честно говоря. При нынешней обстановке в городе их занятия могли бы счесть почти невинными шалостями.

Складывалось ощущение, что все население бывшего штата Нью-Йорк поставило себе целью буднично перебить друг друга. Даже не замечая, что асфальт со временем становится бурым от неустанно льющейся крови. Конечно, эти места никогда не славились патриархальным спокойствием, но волна, поднятая второй гражданской, бушевала до сих пор. Безо всяких конфликтов военного масштаба люди гибли пачками. Но это уже никого не удивляло. Развалившаяся сверхдержава оставила своих детей доживать век в наборе почти искусственных государств, чья экономика заставляла криминалитет разбухать как на дрожжах. Не только серьезные люди, имеющие вес в теневом мире, но и просто озверевшие от растущей безработицы, роста цен, засилья мигрантов или просто набравшиеся дурного куражу граждане творили зло на всей территории маленьких стран. И сами они, и их жертвы пополняли никому уже не интересные скорбные списки. К смерти в Америке уже давно выработалось равнодушие.

И, разумеется, на гибнущих было глубоко плевать Скиннеру, считавшему себя хищником городских улиц, ответственным за чужие смерти, но не обязанным опасаться за свою жизнь. Похожий на бледного пигмея бандит с самого детства славился непомерно большим чувством собственной значимости, из-за демонстрации которого Скиннер часто бывал бит. Не отличавшийся большой физической силой подросток, однако, был не только болезненно самолюбив, но и хитер, а потому коварно втерся в доверие к главному хулигану школы Бейкеру. Получив защиту, Скиннер мог с полной отдачей издеваться над более слабыми и задирать сильных. Вскоре к неразлучной парочке примкнул и Смэк, познакомившийся со Скиннером в наркопритоне, куда тот наведывался лет с шестнадцати. Так и сложилась эта троица мелких, но оттого не менее опасных преступников своего века. Дальше ничего интересного в биографиях всех троих не было: преступления, пьянки, наркотики, проститутки или пойманные в ночи порядочные девушки, тюрьмы, освобождения, снова преступления...

Вот только недавно Скиннеру все же аукнулась давнишняя страсть к расширяющим сознание веществам. Наркоманы никогда не обходятся без проблем. В свои двадцать девять походивший на сорокалетнего бомжа, Скиннер под кайфом согласился на работу, которой мог бы гордиться, но принесшую в его жизнь одни лишь неприятности. Мелкотравчатый наркоман на удивление ловко угонял машины. Чем и зарабатывал в последние годы. Конечно, с матерыми профессиональными угонщиками Скиннеру было не равняться. Но тому клиенту и не нужны были профи, известные в своих кругах...

— Че-то нервничаю я, — почесал сальную копну волос на макушке пигмей.

— А че такое? — рыгнул в темноту Бейкер.

— Да с этими мутными, для которых "Мерседес" угонял... Тянут с деньгами.

— Гы... — туповато ухмыльнулся Смэк. — Кинули тебя!

— Хлебало заткни! — огрызнулся Скиннер. — Не... Они звонили утром, обещали завтра расплатиться. Сами.

— А че тогда нервничаешь? — повернул к нему налитый кровью глаз Бейкер. Он всегда казался похожим на разъяренного быка.

— Да просто уж очень они мутные.

На дороге показался неброский грязно-серый фургончик из числа удобных и недорогих средств передвижения, всегда способных пригодиться в хозяйстве. Движение в этот час было не столь плотным, как обычно, и машина ехала по пустой полоске асфальта неспешно и почти тихо. Тонированные стекла концентрировали в себе ночные чернила, обшарпанные бока с размытой дождем грязью заставляли думать о не самом лучшем уходе за транспортом. Но троице преступников сейчас было не до размышлений о состоянии чьего-то личного экипажа.

— А на кой ты с мутными связался? — философски ковырнул в ухе Бейкер. — Маленький, что ли?

— Да меня с ними свел человечек, к которому у меня должок был... — Скиннер раздраженно харкнул в темноту. — Говорит, нужен водила, и чтоб за час нужную тачку угнать. Ну я и согласился.

— Ага, потому что иначе тебе б наркоту продавать не стали, — пакостно заржал Смэк.

— Да пошел...

Фургончик, как раз проезжавший мимо остановки, вдруг замер, уставившись на троицу черным глазом тонированного бокового стекла. Крохотная капелька воды с неба шлепнулась на покатую поверхность окна, и Скиннер, первым заметивший остановку машины, икнул, стараясь договорить. Почему-то наркомана вдруг обдало холодом. Сырым гулким холодом, каким веет из свежей осенней могилы.

— ...т-ты на...

Задние дверцы фургона распахнулись, тихо выдохнув наружу теплый, насыщенный человеческим дыханием воздух. О глянцево мокрый в свете фонарей асфальт застучали подошвы ботинок.

Скиннер, так и не договорив ругательства, уже испуганно разевал рот, видя, как к ним хищно и деловито несутся затянутые в черную одежду тела. Первое тело в маске с прорезями для глаз небрежно сунуло пудовый кулак прямо в раскрытый рот Скиннера. Пигмей с размаху плюхнулся на пятую точку, захлебнувшись собственным голосом. А в это время неизвестные, но крайне агрессивные люди в черном занялись Бейкером и Смэком. Пара хлестких ударов, пара добивающих пинков — и вот ночные шакалы большого города уже валялись в кровавых соплях на асфальте. Профессионально обезвредив противника, затянутые в угольные воинского образца куртки бугаи похватали безвольные полубессознательные тела и потащили в фургон.

Все заняло меньше минуты.

Уровень преступности растет тогда, когда железный башмак закона ослабевает давление на макушку греха. Так что сильному государству приходится давить изо всех сил. Либо менять демократический башмак на нормальный тоталитарный сапог. Ибо только сапогом можно передавить расплодившуюся в дырявой подошве башмака паразитическую сволочь.

С ослаблением государства растет масштаб и мощь его криминальной изнанки. И тогда уже никого не удивишь убийствами и похищениями. Но вот оставаться равнодушным тогда, когда убивают или похищают тебя, получается далеко не у каждого.

У Скиннера не получалось. Совсем. Когда его сухое пропитанное наркотиками тело швырнули на пол фургона, бандит начал было жалобно поскуливать, но богатырский тычок носком грубого ботинка под дых прервал звукоизвержение.

— Который наш? — спросила одна маска у другой.

— Вот этот, — второй из группы незнакомцев ткнул пальцем в Скиннера, к вящему ужасу последнего. Тот из похитителей, что сидел в головах у жертв, мгновенно надел на голову наркомана непроницаемо черный мешок. На костлявых, со вздувшимися синими венами, запястьях, щелкнули наручники.

Тяжело дыша в пыльную и тяжелую ткань, закрывавшую лицо, Скиннер в оцепенении слушал, как хрипят рядом его дружки. Вот булькнул горлом Бейкер, явно удушаемый. Вот гулко хрустнула от удара каблуком шея Смэка. Всего секунда — и он остался один в компании двух трупов и целой команды неизвестных убийц. В штанах стало тепло, в районе паха появилось быстро расползающееся темное пятно. Скиннер мелко задрожал.

В то же время его суетливый разум уже пытался найти объяснение происходящему. Полиция? Да нет! Кто-то из больших шишек? Но кому они могли так насолить? Или...

— А ну повернись на спину, не пачкай салон, — пнул его в бедро кто-то, и бандит послушно подался следом за брезгливо тянувшей его плечо рукой. Все существо Скиннера сжималось в мокрый трясущийся комок. Куда же его везут? С ужасом и надеждой выискивал наркоман ответ на столь важный сейчас вопрос. Но подать голос и спросить об этом он откровенно боялся.

Фургон ехал, то замедляя ход, то ускоряясь, куда-то поворачивая. В полнейшем молчании, сопровождаемом запахом мочи, прошло около четверти часа. За это время Скиннер успел почувствовать, как затекает тело, и помолиться. Но вот машина замерла. Послышался звук раскрываемых дверей, ноги обдало ночным холодом. Кто-то ухватил Скиннера за шиворот и, словно бездомную собаку, швырнул на улицу. Похититель был силен — наркоман почувствовал, что пролетел не меньше метра, прежде, чем закутанная в мешок голова стукнулась обо что-то железное.

Он упал в лужу, образованную по-прежнему моросившим дождем. Фургон за спиной зашуршал шинами, уезжая.

Секунд десять Скиннер лежал неподвижно, наплевав на шанс схватить таким макаром воспаление легких. За шиворот по мешку стекала вода. Где-то вдалеке слышался шум дорожного движения, приглушенная музыка и прочие характерные для большого города звуки. Однако городская жизнь явно находилась где-то там, на заднем плане. Рядом же слышалась разве что кошка, с наглым мяуканьем спрыгнувшая сверху ему на спину и деловито удалившаяся прочь. Видимо, то железное, обо что Скиннер ударился — мусорный контейнер.

Он попытался подняться, упершись через мешок лицом в землю и сгибая колени. Скованные за спиной руки чертовски осложняли задачу по принятию вертикального положения. Неловко чертыхнувшись, Скиннер поскользнулся в луже и вновь растянулся на земле.

— Экий ты, братец, неуклюжий, — услышал он. Кто-то, оказывается, был рядом, совершенно неслышный.

Что-то тихо щелкнуло и зашипело. Зажигалка. Обладатель незнакомого голоса закуривал. Сладко затянувшись, он с шумом выдохнул и шагнул в сторону пленника. Тот почувствовал, как над ним нависает нечто большое. Крепко взяв наркомана за ворот, незнакомец заставил его принять сидячее положение. Сидеть в луже было не слишком приятно, но Скиннер прекрасно понимал, что жаловаться не с руки.

Грубо намотанный на голову мешок, оцарапав уши, улетел прочь. Испуганно моргавший Скиннер обнаружил себя в каком-то темном закоулке из числа проходных двориков и подворотен, которыми так и кишел Нью-Йорк. Неподалеку виднелся поворот к проезжей части, откуда его, очевидно, и привезли. С неба капал дождь, рядом умеренно смердила мусорка, со всех сторон серыми стражами высились стены домов. А напротив стоял, скептически глядя на потухшую под дождем сигару, его новый знакомец.

Мужчина был высок ростом и крупен станом. Широкий и толстый, при взгляде снизу вверх незнакомец казался даже крупнее, чем был. Черный пиджак, такие же брюки, начищенные до блеска итальянские ботинки, белоснежная рубашка и красный галстук. Не слишком-то похож был этот тип на палача. Или полицейский, или мафиозо. Скорее последнее — на круглой физиономии, украшенной аккуратной эспаньолкой с усами, в ночной час зачем-то присутствовали очки. Из-за черных стекол глаз незнакомца было не разглядеть. Зато прекрасно видна была нехорошая кривая ухмылка. Отшвырнув сырую сигару и проведя рукой в черной перчатке по намокшему короткому ежику своих вороненых волос, он снова заговорил:

— Что за дурная привычка — закуривать под дождем... Здорово, Скиннер.

Шмыгая носом, наркоман осмелился подать голос:

— Ты... Ты кто?

— Деловой подход, — уважительно мотнул головой толстяк, воздев в воздух указательный палец. — Это правильно. Зови меня...

Он задумался и выставил вперед другую руку. В ней Скиннер, к своему ужасу, увидел широкий кухонный топорик для мяса, тускло блеснувший в темноте.

— Зови меня самым охрененно неприятным явлением в своей жизни, — произнес толстяк, и по хищно заострившимся чертам пухлого лица Скиннер понял, что сейчас начнется то, чего он так боялся.

Свободная рука с размаху полетела к голове наркомана. Согнутая "лодочкой" ладонь хлопнула по уху. Лопнула барабанная перепонка. От дикой боли Скиннер, мигом забывший обо всем на свете, завопил во всю мочь легких. Все та же рука крепко ухватила крикуна за волосы и потянула голову навстречу мучителю. Перед глазами заплясало лезвие.

— Пасть! — рявкнул толстяк, сопроводив команду тычком колена в грудь, и полуоглушенный Скиннер затих, давясь воплями. — Слушай сюда, шваль. У меня нет времени на долгие разговоры. Позавчера тебя наняли для угона машины. Эту машину использовали через час. По зафиксированному номеру и фото удалось узнать, откуда она была украдена. Затем делом техники было найти твою промашку. Ты попал на камеру слежения автостоянки, болван. Но полиция тебя там уже не увидит. Слушай вопрос: кто заказал тебе машину? Даю три секунды на собирание с мыслями, потом отрежу ухо.

Сказать, что Скиннер был напуган — погрешить против истины. Он был в настоящем ужасе. Мало того, что его рожа, оказывается, засвечена, так еще и выясняется, что не одна полиция вдруг им заинтересовалась. Кому же из крупных рыб он перешел дорогу с этим дурацким угоном?! И кто мог раньше полиции провести расследование и выйти на него?! Как чувствовал, что с этими мутными будут проблемы...

— Время вышло, — прервал лихорадочные попытки соображать толстяк, наблюдавший за испуганным дрожанием губ парализованного страхом собеседника. Он коротко махнул рукой с зажатым в ней кухонным инструментом. Скиннер почувствовал, как за шиворот потекла теплая вязковатая струя, а на плечо мягко шлепнулось что-то живое... Вроде бы живое...

Боль пришла только через секунду. Искалеченное недавним ударом ухо сползло с плеча в лужу, сделав воду красной. Скиннер вновь заорал, выплевывая бронхи и закатывая глаза. С детства боявшийся боли, сейчас он был близок к помешательству. Уха больше нет!

Широкая ладонь обхватила отвисшую в крике челюсть, сдавливая ее, душа визги пытаемого. Теперь Скиннер только жалобно скулил.

— В следующий раз отрежу член, — спокойно пообещал толстяк, гулко отдаваясь в единственном рабочем ухе пленника. — Я жду ответа.

— Мартин! Джозеф Мартин! — почувствовав, что хватка на челюсти ослабла, выпалил Скиннер. Он снова обмочился и ощущал приближение еще большего позора сзади. — Договорились, что в нужный день угоню машину в течение часа после его звонка!

— Где его найти?

— Обычно он тусуется в "Яме"! Он там хозяин!

— Честно-честно? — окропленное красным лезвие ласково похлопало Скиннера по щеке. — Все так и есть?

— Клянусь! — от острой боли, что пульсировала на месте начисто отсеченного уха, из глаз катились слезы.

— Верю, — лезвие ушло из поля зрения. Скиннер жалобно всхлипнул. Это был последний осознанный акт в его жизни. Толстяк, почти без замаха, коротко и резко вбил лезвие топорика в шею наркомана. Перерубленная сонная артерия обеспечила Скиннеру относительно быструю смерть.

Оставив истекающее кровью тело с загнанным в шею топориком лежать в быстро красневшей луже, толстяк отстранился, глядя на рукава пиджака. Пара капель крови все же попали по неосторожности на одежду. Но крохотные красные отметины быстро потускнели на намокшей ткани. Сунув руки в карманы брюк, толстяк развернулся и неспешно зашагал прочь из переулка, ставшего местом исповеди и казни городского шакала. Дождь тихонько барабанил по плечам убийцы, но тот, казалось, нисколько не заботился льющейся с неба влагой.

Страх и жестокость — весьма эффективные инструменты обращения с обществом. В отличие от доброты, устрашение и насилие помогают достигнуть результата быстро и в большинстве случаев надежно. Вот почему насилие в ходе истории становилось решающим фактором в разрешении практически любой конфликтной ситуации.

Люди ищут короткий путь и находят его в жестокости. Так уж устроен мир. Сделав человека смертным и позволив ему чувствовать боль, Бог одновременно придумал мошеннический прием и главную слабость в игре под названием "существование". И именно уязвимость породила страх. Вовсе не обязательно делать кому-то больно. Достаточно просто дать ему понять, что сделаешь. И тогда извилистая дорожка к цели сократится до длины ножевого лезвия.

Страх и жестокость лежат в основе всего: от примитивных полуживотных инстинктов человека до тончайших приемов глобальной политики. Николо Макиавелли до конца раскрыл эту тему в своем легендарном трактате. После него были лишь доработки и осовременивание принципов. Всякий, кто желает силы, власти, успеха, должен уметь отбросить наносные слои морали и гуманизма в пользу практического и изворотливого умения пользоваться самым эффективным оружием.

И пользуются, пользуются им жадные до власти политики, алчные торговцы, недовольные жизнью циники или просто неудачно начавшие день людишки. Насилие и страх универсальны, они всегда могут пригодиться, если не срабатывает более сложная штука — обман. Но, в отличие от обмана, защититься от насилия и страха можно лишь одним способом.

Не чувствовать боли.

— Знаешь, я, вообще-то, не люблю применять жестокие методы, — ладонь толстяка сильнее надавила на затылок, заставляя лицо расплющиться о поверхность стола. — Но в нашем жестоком мире непротивление злу насилием не работает.

В своем вечно сумрачном кабинете Джозеф Мартин, хозяин бара "Яма", на собственной шкуре убеждался в том, что насилие — палка о двух концах. Он прекрасно знал, как работают в таких случаях его ребята. Приходят в нужное место в часы, когда посторонних будет поменьше, а человечек точно будет на месте. Аккуратно ловят его и интересуются, хочет ли он получить множественный травмы, несовместимые с возможностью прожить долго и счастливо. Обычно жертва отвечала отрицательно и делала все, что от нее требовалось. А ребята с победным рапортом мчались в "Яму", сделанную штаб-квартирой Джозефа из чувства ностальгии. Отсюда он начинал, зарабатывая репутацию и сколачивая не слишком большую, но крепкую банду даньщиков, рэкетиров, услугами которых пользовались серьезные городские дельцы. С тех пор, как этническая преступность, получившая в ходе расовых бунтов серьезные раны и ставшая неспособной содержать крупные анклавы, ослабла, такие интернациональные команды криминальных космополитов правили бал в бетонных джунглях. Не вылезая за пределы и зная свое место, разумеется.

Но, как уже было сказано выше, насилие — палка о двух концах. И сейчас сам Мартин выступал в роли жертвы, которой обещают отрезать половые органы и засунуть в рот. Конечно, определенный авторитет и вес в криминальном мире оттягивали пришествие этого дня. Но вечно выкручиваться не получалось ни у кого. Правда, имелись нюансы. Этот тип пришел один. Любой из конкурентов Джозефа не стал бы так рисковать и послал бы команду. А если это не простой боевик, а киллер, то зачем он разговоры разговаривает?

В любом случае, целовать взасос собственный письменный стол — занятие на любителя. Можно было попытаться заорать и привлечь внимание бармена, чья стойка располагалась как раз у входа в кабинет. Но тогда можно сразу самому ломать себе шею. Неизвестный толстяк явно не шутит. Вынырнув из темноты за спиной, в качестве знакомства этот парень ухватил Джозефа за затылок и с размаху впечатал его лицо в дорогое красное дерево. Да так и оставил.

— Фто ты фочешь? — прогнусавил Мартин, сопя сплюснутым носом, из которого начинала сочиться кровь.

— Мне нужны имена и адрес, — дружелюбно произнес толстяк, лица которого Джозеф так и не успел разглядеть. — Тебя попросили найти непрофессионального, но умелого автоугонщика. Ты нашел Скиннера. Для кого ты его нашел?

— Флушай, мужик! Я де при делах! — кажется, дело было не так плохо. Это не человек Криппса или Кристена. Видимо, какой-то "левый". — Я диче не здаю!

— Давай обойдемся без киношных клише. Я даже не буду сейчас делать тебе больнее. Просто выкладывай, кому ты нашел Скиннера.

— Ладно. Ладно, — лучше всего было сохранять спокойствие и сотрудничать. Джозеф не был дураком, он понимал, что сейчас не надо рыпаться, вспоминать о чувстве собственной важности или угрожать страшными карами. Раз этот тип проник в его кабинет, пути назад нет. И он не частит с угрозами. Знает, что угроза — оружие слабого. А он, видимо, человек дела, не слова. — Феликс Дауни меня попросил.

— Феликс Дауни, Феликс Дауни... Это тот, что вышел из северного синдиката год назад?

— Да, он.

— Ты в курсе, зачем он просил?

— Нет...

— У Феликса нет жилья в городе, его здесь ищут. Где он может скрываться?

— Склад на сто двадцать пятой.

— Спасибо. Как видишь, продуктивно пообщались.

— И что дальше?

Джозефу было откровенно страшно. Но человеку его положения непозволительно выпускать страх наружу. В его бизнесе долго не протянешь, не умея брать эмоции под контроль. Поэтому сейчас, ощущая внутри противную сосущую дрожь, он старался быть спокоен внешне. Мартин ждал.

Давление на затылок ослабло. Похоже, мужик и впрямь был абсолютно левый.

— А дальше я пойду искать Феликса. Счастливо, Джо.

Без единого звука толстяк ступил назад. И исчез в темноте. Моргнувший в стол Джозеф приподнял голову.

— Да что за хрень... Надо поставить еще одну лампу.

Он успел лишь почувствовать движение воздуха в плохо проветриваемом кабинете. Что-то могучее и тяжелое заново пригвоздило голову к столу, а на шею обрушился удар.

Мир схлопнулся в одну точку. А потом — исчез.

Люди, привыкшие иметь дело с очищенной от розовой кожурки жизнью, знают, что экспрессия — это лишнее. Если ты выпускаешь на волю чувства — ты либо наивный дурак, либо истерик. Ни тот, ни другой долго не протянут. Поскольку наивность и излишняя чувствительность являются признаками слабости. А слабость означает поражение.

Обычные люди могут себе позволить слабость. Но только не тогда, когда следуют за своей целью. А потому жизнь, обладающая смыслом, должна строиться на борьбе с самим собой, с собственной слабостью. Чтобы достичь цели, необходимо разучиться бояться неудачи или чувствовать боль. Чтобы преуспеть, необходимо построить между собой и поражением стену. И поражение, неудача, трудности будут биться об эту стену, расшибаясь в кровь, пока ты идешь к цели, сметая все на своем пути.

Но цель бывает разная. Не всякая цель достойна того, чтобы прожить ради нее свою жизнь. Как писал Ницше, "цель, надобность достаточно часто оказываются лишь благовидным предлогом, добавочным самоослеплением тщеславия, не желающего признаться, что корабль следует течению, в которое случайно попал". Люди слишком часто создают себе фальшивых кумиров в устремлениях. Постановка целью жизни достижения громадного богатства не может быть ничем другим, кроме как профанацией, о которой писал великий немец. Богатство само по себе может быть только средством. Но скажите это жадности, тому самому признаку человеческого несовершенства, что так часто перебирается через возводимую нами стену.

Фальшивая цель всегда гибельна.

Сегодня жадность нескольких уже стала причиной не одной смерти. Возжелавшие денег преступники осмелились посягнуть на один из самых святых для человека атавизмов — на любовь матери к ребенку. Когда твой разум затуманен самообманом, любое табу рано или поздно падет. Особенно, если не твоего собственного ребенка украдут прямо из-под носа матери, приехавшей в чужой город. И если не твоя любимая будет рыдать, услышав по телефону искаженный голос, требующий выкупа.

Увы, история не нова. Однако в этот раз буднично черствым сердцам подонков суждено остановиться. Поскольку они стали препятствием на моем пути к цели.

— Выключи ты это хреново радио! — не выдержал Феликс.

— Ладно, ладно, босс, — Джимми виновато втянул голову в плечи и крутанул регулятор громкости на ноль.

Они обитали на этом чертовом складе уже неделю. Феликсу, за тридцать семь лет жизни успевшему привыкнуть к жизни в куда более роскошных условиях, был откровенно противен неприхотливый матрац, заправленный несвежей простыней, раздражали крохотные решетчатые окна под потолком, гулкое эхо соседствующих с жилой подсобкой помещений, обилие пыли и отсутствие ванны, в которой можно отмокнуть и расслабиться.

Но тут он был сам виноват. Амбиции никого до добра не доводят. Выпорхнув из-под крылышка Большого Папы, Феликс обрек себя на лишения. Папа не терпел молодых и наглых конкурентов, так что для пущей безопасности пока приходилось прятаться. Феликс знал, как опасно недооценивать мстительность старика. Сам когда-то исполнял вынесенные приговоры.

Чтобы поскорее пройти стадию складов и трусости, нужны были деньги. Серьезные деньги, на которые можно было основать собственное дело подальше от Папы. Но Феликсу не повезло. Все, что у него было, пропало из-за чрезмерной предусмотрительности криминального предка. Феликс считал, что отделится, готовый к старту, но оказался голодранцем с убийцами на хвосте. Так что срочно требовалось прибыльное дело. И оно подвернулось...

Феликс поднялся с кровати и, закинув на плечо мятый пиджак, вышел из подсобки, служившей ему спальней, кухней и кабинетом, оставив Джимми уныло клевать носом. За стенами склада опять вовсю разошелся дождь, из моросящего слабака превращавшийся в свирепый ливень. Опять будет холодом тянуть из всех щелей!

Соседнее помещение пустовало. Только пара громоздких ящиков да стул Бобби, неотлучно торчавшего на посту. Ну и, разумеется, прикованный к батарее мальчишка с повязкой на глазах. Совсем маленький, не старше пяти лет. Трогательные черные шортики и желтая рубашонка напоминали Феликсу о его собственном детстве. Он был примерным и опрятным ребенком. Наверное, был похож на этого щенка. Только тот был не брюнетом, а шатеном. И глаза у него были не синие, а какого-то орехового оттенка. Похож был на мать, паршивец.

— Бобби! — зевнув, позвал охранника Феликс. — Ты там не задрых?

— Все штатно, босс, — отозвался тот. — Будем звонить?

— Через два часа, как условились, — Феликс небрежно натянул на себя пиджак. — Он тихо сидит?

— Даже не хнычет. Храбрый пацаненок, босс.

— Хм... — Феликсу в голову пришла иная мысль. А не свихнулся ли щенок от страха? Это было бы неприятно. Ему еще надо поговорить с матерью сегодня, чтобы она могла удостовериться в том, что он жив. Потом-то пусть хоть Наполеона из себя корчит или в кому впадает — жить мальцу останется недолго. — Эй, мелкий!

Мальчик при звуке мужского голоса подобрался, сидя на полу, съежился в комочек, но промолчал.

— Слышь меня?! Отвечай!

— Слы... шу, — испуганно пролепетал тоненьким голосом ребенок.

— Есть хочешь?

— Хочу.

— Ладно, щас покормим.

Действительно, пусть поест.

— Босс, а что будем делать с тем водилой? — спросил Бобби, имея в виду доходягу по имени Скиннер, добывшего им машину, на которой ребенка увезли практически из-под носа матери.

— Мартин знает, где его можно найти. Получим деньги — уберем придурка.

— А сам Мартин?

— Может, и его.

В подсобке что-то слегка грохотнуло, а потом радио вдруг взвыло на всю громкость:

— "А сейчас по просьбам слушателей прозвучит легендарная джазовая композиция "В каждой жизни должен выпасть дождь" в исполнении Эллы Фицджеральд и Билла Келли".

Следом пустые гулкие помещения склада заполнила музыка. Мужской голос напевал старый текст:

Into each life some rain must fall

But too much is falling in mine.

Into each heart some tears must fall,

But some day the sun will shine.

— Джимми, твою мать! — рассвирепел Феликс, не терпевший джазовой музыки. — Ты что делаешь?!

Небрежно затворенная дверь с проглоченным музыкой легким скрипом распахнулась. Кто-то встал в проходе, загораживая широкой фигурой свет. Феликс не успел отдать себе в том отчета, но, увидев чужака, почувствовал легкий укол страха. Столь неслышно тот шагнул в их поле зрения, столь внезапно он появился. И столь странно неподвижным он был сейчас. Возможно, роль устрашающего эффекта сыграла царившая в помещении полутьма, разгоняемая только луной сквозь окошки далеко наверху, и одинокой желтой лампочкой, светившей без абажура прямо над макушкой Бобби. Эта самая лампочка нервически мигнула, стоило незнакомцу возникнуть из ниоткуда.

Укол оказался бодрящим. Феликс без лишних слов полез за пазуху, выхватывая пистолет. В тот же миг неизвестная фигура рванулась из прохода в их с Бобби сторону. Сам Бобби уже вскакивал со стула, нашаривая на боку кобуру. Съежившийся у стены мальчик, ничего не понимавший и почти не слышавший происходящего из-за громкой музыки, разобрал только громкие матюги похитителей.

Пистолет в руке Феликса уже разворачивался дулом в сторону несущегося на него черного пятна. Он даже успел выстрелить. Один раз. Что было потом, мужчина не понял. Просто огромное черное пятно оказалось рядом, рука, державшая оружие, попала в стальные клещи. Незнакомец обхватил локоть Феликса и рванул вверх. Силой он обладал недюжинной, поскольку кость сломалась мгновенно, заставляя жертву выронить оружие и завопить. Но крик прервался, когда железные пальцы сдавили горло, вминая внутрь кадык.

Мальчик, услышавший крик, еще плотнее подобрался, поджав ноги, и зажал руками уши. Не зря. Сквозь плотно прижатые к голове ладошки доносился лишь прекрасный голом Эллы Фицджеральд. Ребенок не слышал нездорового хруста и сменивших крик стонов. Второй выстрел, правда, прорвался. А вот звук столкнувшихся тел — нет.

Бобби, широко развевая рот в немом крике, пытался выбраться из-под трупа Феликса, пятнавшего его одежду кровью из разодранного горла. Выставив перед собой руку с пистолетом, преступник пытался взять на дрожавшую мушку широкую фигуру, стоявшую сверху.

Лампа, осветившая страшного чужака, выхватила из темноты черный пиджак, широкое круглое плечо и щеку, упиравшуюся в бородку. Краешек рта за этой бородкой был приподнят в хищной усмешке. Уняв, наконец, дрожь, Бобби нажал на спусковой крючок.

И понял, что попал в ад.

Бобби знал, что пуля калибра 9 миллиметров не может не убить почти в упор. Поэтому в тот миг, когда его выстрел достиг цели, преступник уже готов был успокоиться. Стальной цилиндрик полутонным ударом врезался в грудь толстяка. Тот подался назад, запрокидываясь на спину. Полы обагренного кровью пиджака дрогнули. Но вдруг, уже готовый быть отброшенным прочь, застреленный застыл на полусогнутых коленях. Выбросив вперед обе руки, он попытался вернуться в прямое положение. И пока он разгибался, Бобби почувствовал, как седеет.

Что происходит?! Почему он не упал?!

То ли от страха, то ли о неожиданности палец на спуске свела судорога, и Бобби выстрелил снова. Пуля попала толстяку в живот, разорвав дорогую белую рубашку. Но тот лишь чуть согнулся, подаваясь вперед. Правая рука дважды убитого метнулась к Бобби, и до смерти перепуганный бандит почувствовал, как пистолет вырывают из ослабевшей ладони.

Да что же это?! Что же это такое, а?! Бобби за свою недолгую жизнь и карьеру в преступном мире усвоил одно правило, усвоил железно: когда в тебя стреляют, ты умираешь! А этот... Мало того, что голыми руками убил Феликса, так еще и не умирает от выстрелов! Бронежилета на нем нет, кровь течет! Но он стоит!

Страшный толстяк взялся за пистолет, разворачивая стволом в сторону противника. Тот лишь глядел вытаращенными глазами и кривил широко разинутый рот.

— Мама... Мамочка... — выдавил, наконец, из себя Бобби. — Ты кто?!

Ответом ему была лишь еще одна усмешка. Дыра, оставленная в рубашке толстяка выстрелом, начала медленно затягиваться, соединяя свои края дюжиной тонких белых ниточек. Кровь из раны впитывалась в ткань, делая ее столь же белоснежной, как раньше.

— Мамочка... — окончательно теряя рассудок, Бобби захныкал как ребенок.

Мальчик с завязанными глазами вздрогнул, услышав, как сквозь звуки трубы и голос певицы гремит очередной выстрел. А следом кто-то оказался рядом, положив широкую ладонь на испуганно поникшее плечико.

— Алекс... — зазвучал у самого уха незнакомый мужской голос, перекрывая музыку. — Ты как?

— Вы... вы кто, дядя? — еле слышно пикнул ребенок.

— Я тебя спасти пришел. Тебе больно не делали?

— Не... Нет.

— Ну и хорошо. Сейчас я тебя отсюда заберу.

— А где эти?

— Не бойся. Я их побил, и они не будут мешать.

— Вы их застрелили?

— Нет, ты что! Это они в меня стреляли.

— А почему не застрелили?

— А меня пули не берут. Ладно, сейчас я тебя отстегну.

Незнакомец убрал руку с его плеча и шагнул куда-то в сторону. Через несколько секунд он вернулся, звякнув ключами о кольцо наручников.

— Ну вот, — освободив тонкое запястье ребенка от специально подобранных пут маленького размера, сдавивших даже детскую ручку, таинственный дяденька удержал Алекса от снятия повязки. — Погоди пока.

— Зачем? — не понял мальчик, которому еще во время плена не терпелось снять с глаз противную тряпку. Тогда ему строго-настрого запретили похитители, а сейчас — спаситель. Непонятно.

— Чтоб глаза не заболели, — рука незнакомца посильнее натянула на глаза ребенка повязку. Затем мужчина подхватил Алекса на руки. Ребенок почувствовал, каким большим и теплым был спаситель. Как огромный плюшевый медведь. И тут вырвалось наружу все то, что до сих пор сдерживал в себе храбрый четырехлетний мальчуган. Шмыгнув носом, он уткнулся в широкую грудь незнакомца и заревел.

А Элла Фицджеральд все пела.

— Сегодняшней ночью, несколько часов назад, неожиданно разрешилось дело о похищении сына известной певицы Кэтрин Винтерс, — вещал диктор программы новостей. — В условленный час преступники, ранее связавшиеся с миссис Винтерс и потребовавшие многомиллионный выкуп, не вышли на связь, а спустя всего десять минут неустановленным лицом был оставлен у входа в гостиницу, где остановилась певица, сам похищенный мальчик. Четырехлетний Александр полностью здоров, но находится в состоянии шока. На вопросы полиции о том, что случилось, он не дает никаких ответов. Адвокаты Винтерс и врачи уже запретили беспокоить ребенка, поэтому следствию придется ждать еще какое-то время, прежде чем обстоятельства освобождения маленького заложника станут известны...

На экране мелькали кадры телевизионной съемки: счастливо плачущая мать с перепуганным ребенком в объятиях забегает внутрь здания, прячась от объективов. Но не столь просты были телевизионщики — те немногие кадры, что удалось отснять, вышли на славу. Улыбающееся сквозь слезы лицо, размазанная косметика, поплывшие тени вокруг ореховых глаз певицы — красочно, ничего не скажешь. Душа радовалась за воссоединившуюся семью.

Но не у Прайса, сидевшего на диване в гостиной собственного дома и глядевшего в экран с озлобленной гримасой. Нет, не у Прайса. Его неожиданные вести заставили громко заскрипеть зубами. Вся затея пошла псу под хвост.

Феликс не отвечал по наладоннику уже час. Тут оставалось два варианта: либо он кинул руководителя, либо его кто-то расшлепал. Но кто мог расшлепать матерого бандюгу всего через сутки после похищения?! Никто даже не мог знать! Значит, он заключил свою сделку с этой бабой!

— Феликс, скотина... — в очередной раз глянув на надпись "Нет ответа" на дисплее наладонника, ругнулся Прайс. — Отвечай!

— Он не может, — раздался за спиной голос. На сиденье дивана мягко шлепнулось что-то бесформенное. Рефлекторно переведя взгляд в сторону упавшего предмета, Прайс почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Рядом с ним лежал выдранный из тела кадык. — А вот вы можете.

Сильные руки ухватили Прайса за плечи, утаскивая за спинку дивана. Шлепаясь на цветастый ковер на полу, он увидел объемистый живот, нависший сверху.

— Ответьте мне, мистер Прайс... Неужели пенсии главы нью-йоркской полиции вам было мало? Так мало, что надо было связаться с бандитами и украсть ребенка у матери? Впрочем, это был риторический вопрос.

— Ты кто такой?! — Прайс попробовал подняться, но нога в черном ботинке уперлась в грудь, выдавливая воздух и пригвоздив обратно к ковру.

— Вы не думали, что Феликс решит не делиться с отцом вашего совместного похищения? Впрочем, это неважно. Феликсу деньги теперь вообще не нужны. Не видать ему нового начала в Калифорнии. А вот вам еще кое-что предстоит.

— Кто ты такой? — уже тихо спросил Прайс. Страх медленным потоком холодного воздуха вползал в него. — Коп? Наемник? Тебе платит эта суч...

Ботинок поднялся вверх от его груди и с размаху въехал каблуком в рот.

— Вы, мистер Прайс, можете считать меня ангелом возмездия.

Из-за живота показалось лицо наклонившегося толстяка. Зачем-то посреди ночи он нацепил черные очки.

— Вот только я не ангел. Я наоборот.

— Чего?..

Лежавший на полу не успел осмыслить последние слова незнакомца. Тот вновь поднял ногу и с размаху опустил черный кожаный ботинок на шею пожилого Ричарда Прайса, отставного начальника над всей полицией Нью-Йорка.

Сквозь магазинную витрину телевизор показывал здание ее гостиницы. Алекса уже наверняка обхаживала стая докторов. Но саму Кэт никто из них от ребенка отогнать бы не смог. К счастью, никто из газетчиков и телевизионщиков не проник внутрь, так что оставалось лишь болтаться снаружи и трепать в камеру языком.

Вряд ли, конечно, мальчик расскажет что-то полезное. Адреса склада он не знал, случившегося не видел. Отревевшись на руках у Сэма, детеныш и вовсе заснул. Видимо, не спал за прошедшие сутки ни минуты. Ничего, теперь выспится, как следует. И мать тоже успокоится.

Посредник сообщил, что все штатно. Наблюдение за семьей Винтерс восстановлено. Было бы гораздо легче, если бы они не ограничивались только наблюдением. Сэм так и сказал. Но ничего не попишешь. Зато бесплатно.

По крайней мере, они помогли ему нанять третьих лиц для помощи с расследованием. Ребята в масках оказались крайне полезны на первом этапе. Вот что значит — работать без поддержки. Частники...

Убрав наладонник во внутренний карман пиджака, Сэм шагнул из-под козырька магазинной витрины обратно в дождливую и холодную ночь. Соскучившийся по воде костюм радостно обнял тело.

Все они были мертвы. Мелкий преступник Скиннер с дружками. Рэкетир Мартин. Беглые мафиози Феликса. Даже придумавший стрясти денег с богатенькой гастролирующей певицы пенсионер Прайс, задействовавший свои старые связи и гонимый жаждой обогащения.

Поднявшие руку на благополучие Кэтрин Винтерс поплатились жизнями. Он сделал свое дело. Как уж мог. Ни она, ни ее сын не узнают, что же случилось. И это к лучшему.

Охотнику на чудовищ давно советовали опасаться, как бы самому не стать чудовищем. В его случае с предупреждениями было поздно. Но это ничего не меняло.

Он продолжит служить своей цели. Как может.

Raison d'etre. "Причина быть". Таким красивым сочетанием называют французы то, что заставляет людей продолжать свое существование в мире. Та самая цель, ради которой следует проживать жизнь. Та самая цель, ради которой нужно разучиться чувствовать боль и начать воздвигать свои стены.

То единственное, ради чего боль все же стоит чувствовать, даже забыв, что это такое. То единственное, ради чего стоит смотреть в бездну, не боясь того, что однажды она посмотрит на тебя.