Шепот (общий файл)

СОВЕТУЮ ПОЧИТАТЬ

(для перехода нажмите на картину)

Глава 1

Под веками яркие всполохи, отдающиеся болью в висках. Горло будто опалено сухим горячим воздухо. Да так сильно, что вдохи, как ржавое железо, трутся о гортань. Тело словно разорвано на куски, и каждый из них живёт своей самостоятельной больной жизнью. Я открыла воспаленные глаза, но попытка сфокусироваться на окружающем лишь вызвала новый болевой спазм. Внутри заворочалась, подкатывая к горлу, тошнота, слезы и... страх. Что со мной?

Кое— как проморгавшись, я скосила глаза в сторону. От этого невинного движения мышц мозг вспорола дикая боль. Хотелось скрутиться в комок, сжать голову руками, чтобы вытеснить, выдавить из неё это мучение. Но тело не слушалось. Неподвижное, слишком тяжёлое, непослушное, оно никак не реагировало на мои желания. Будто не моё. Боль моя, тошнота моя, а тело — не моё.

Спокойно отдышаться, подождать и повторить попытку осмотреться снова. Но страх неизвестности рождал панику, а та торопила, мешала телу справится, мозгу анализировать, упрямо заставляла узнать, почему я выпадают из здесь и сейчас, почему так больно, и где я нахожусь.

Неимоверным усилием повернула голову направо и уткнулась расплывшимся взглядом в стену. Хрипло отдышалась, медленно, тяжело, подавляя желание застонать от боли и тошноты. Стена была похожа на большое белое стеганое одеяло и казалась мягкой наощупь. Никакого намека на узнавание. От усилий потемнело в глазах. Решила, что для первого раза хватит и, прикрыв тяжелые веки, уплыла куда— то во мрак.

Всполохи пламени. Они вокруг. Заворачиваются вихрем, хищно шипя, стелются по земле и норовят облизать мои босые ноги. Терпеть этот жар больше нет сил...

Открывать глаза не хотелось. Помня предыдущую попытку, я тихо лежала, стараясь унять бешено бьющееся сердце. Кошмар был настолько реален, что казалось, будто я слышу рев и жадное шипение огня до сих пор. Сердце постепенно стихло, сменив набат у горла на нормальный ритм. Голова почти не болит. Потому, стараясь не торопиться, медленно открываю глаза. Все та же стена, белая и с виду мягкая. Поворачиваю голову и смотрю в потолок ... белый, тоже стеганый. Кругом завидное однообразие: ни дверей, ни окон, ни мебели. Не хорошо. Поняла, что лежу на полу у стены. Потихоньку внутри стала разрастаться паника, противно и липко поднялась к горлу, сбила дыхание.

— Успокойся, ... — Я хотела обратиться к себе по имени, но тут вдруг пришло понимание, что я не знаю его. Просто тупо не знаю, как меня зовут. А уж это не то, чтобы нехорошо, это совсем, блин, хреново. Я в комнате, по всем остаточным ассоциациям, напоминающей изолятор для особо буйных психов, плюс у меня колоссальный провал. Я не помню ни своего имени, ни сколько мне лет и не понимаю где я и почему именно здесь нахожусь. Бли-и-ииин.

Паника разрослась по самое то. Стало как то прям совсем невмоготу и я тихонько заскулила, почувствовав как волосы начинают шевелиться на затылке. Оя-яе-яе-яей! Интуитивно быстренько потерла большой палец об указательный, пытаясь успокоиться, будто сучила пряжу. Так, стоп! Это уже кое -что. Мой личный персональный жест успокоения. Посмотрела на пальцы, повторила движение. Чёрт... Едва не застонала. Какой на хрен персональный жест. Так делают все психи, и наверное, особо буйные в частности. Но как бы то ни было, буйной я себя не ощущала. Напуганной до истерики и готовой вот — вот сорваться — это да. Это — точно да-а-а!!! А вот способной на буйства как -то не очень. Хотя, кто меня знает? Не даром же, в таком специфическом месте нахожусь.

Что ж, можно поддаться панике и пореветь немного или много, как пойдёт. А можно заставить себя успокоиться и попытаться выудить хоть что-нибудь полезное из своей больной головы. Хотя бы маленькую деталь, способную пролить свет на всю эту нестандартную ... или стандартную? — я мысленно застонала — на всю эту гребаную ситуацию.

-А не сесть ли тебе, ... эммм, женщина? А то лёжа как-то мысли совсем по полу растекаются.

Господи, как же трудно даются простые движения. Кости будто заржавели, словно ни грамма влаги в них нет. Высушены, выветрены а перед этим еще и обглоданы. Кое-как приняла сидячее положение, и откинулась на стену спиной отдышаться. Замутило. Перед глазами поплыли, закружились чередой стены. Тело ватное, упрямо не служило мне, с минимальной охотой отзываясь на мои приказы. Руки, ноги — все будто свинцом налито.

Когда головокружение и тошнота прошли, попросила себя успокоиться и рассуждать здраво, ну или хотя бы логически. Вскоре мой воспаленный реальностью мозг снизошел до просьб и начал пусть лихорадочно, но все же обрабатывать имеющуюся информацию. Выходило как-то уж не очень весело, скорее, блин, очень печально. Я, а точнее неизвестная мне личность в моём же, блин, не известном мне лице, оказалась в очень замкнутом пространстве, очень напоминающем исправительный кабинет для гиперактивных и крайне неадекватных индивидуумов. Кто я и как здесь оказалась — вот в принципе те вопросы, на которые хотелось бы получить ответ и как можно скорее.

Я прислушалась. Напрягая слух, пыталась уловить хоть какие— нибудь звуки по ту сторону белых стен. Ничего. Вязкая, густая тишина. Только голова снова разболелась. Снова потянулась к волосам. Перебрала пальцами жёсткие сухие кончики, но успокоения не пришло. Никаких новых ощущений или воспоминаний. Как же так? Ведь должно же что— то быть, за что можно уцепиться и вспомнить хоть какую— нибудь малость.

Стало тошно от сознания бессилия и собственной неполноценности. Слёзы, зародившиеся уже давно, наконец, подкатили к горлу, но застряли там, не желая проливаться, не принося облегчения. Так и стояли колом, пока я пыталась успокоиться и просеивала сквозь пальцы свои волосы.

К слову сказать, они были светлыми, до плеч, чуть волнистыми, а возможно просто спутанными. Значит, я типа блондинка. И судя по всему, шикарной шевелюрой не отличаюсь. Вскребясь по стене, с трудом поднялась. Белая футболка, серые льняные брюки. Подождала, пока перестало плавать перед глазами, отлепилась от опоры и сделала шаг. Качнуло сильно. Я уперлась рукой в стену и смогла удержаться на подкашивающихся ногах.

А я, оказывается, не худышка. Все, что охватила взглядом, весьма пышное, если не сказать внушительное. Недоверчиво огладила ладонью бедро, живот. Тот, весьма упитанный, свисал через брюки. Потрогала лицо, мясистый нос, губы, что-то, напоминающее двойной подбородок. Славно — я толстуха! Ну что же, уже что— то.

Медленно расставляя свои неудобные, казавшиеся чрезмерно отекшими ноги, я двинулась вдоль стены, обследуя пространство, в котором оказалась. Память упрямо прятала от меня подробности моего нахождения здесь. Проведя ладонью по всем стенам, в одной из них обнаружила спрятанные под мягкими панелями дверные петли. Ручка, как я собственно и ожидала, не нашлась. Зато теперь можно сделать единственно правильный вывод: зайти в эту комнату можно, а выйти, когда захочется — нельзя. Следовательно, я заперта и держат меня здесь насильно. Шатаясь и переставляя ноги, будто цапля, а скорее, как неуклюжий слон, пытающийся быть грациозным, я снова обошла помещение по периметру, но ничего нового и, тем более, полезного для себя не обнаружила.

Кряхтя, неловко села на пол и уставилась в противоположную стену. Внутри пусто, как под старым колоколом. Что делать? Может, попробовать позвать кого-нибудь? Я крикнула несколько раз. Но либо стены поглощали звуки, либо до меня никому не было дела. Я подождала некоторое время, потом снова позвала. Безрезультатно. Дверь не открылась, никто не вошёл. Как тупо все.

Мне оставалось только ждать. Чего? Если бы знать. Не думаю, что меня хотят заморить голодом или жаждой. Ведь я жива, не связана, кляпа во рту нет. Да, чувствую себя разбито и скверно, но терпимо, если не дергаться. Стены вокруг мягкие, значит тот, кто меня сюда заточил не хочет, чтобы я себе навредила. Неизвестно сколько времени я здесь. Искренне надеюсь, что это временная изоляция.

Я отбросила голову назад и уперлась затылком в стену. Тупо, тупо, тупо. Клаустрофобии у меня, видимо, нет, раз не испытываю дискомфорта в замкнутом пространстве. Но сидеть вот так вот, пялясь в стену и ждать неизвестно чего и как долго, реально стало напоминать пытку. Скоротать ожидание нечем, занять себя нечем, думать уже все передумала, вспомнить все равно ничего не получается. Дам-м-м-м... Я снова чего-то помычала, переливая тональность в тональность. Я конечно, сейчас ни в чем не эксперт, но откуда— то возникла уверенность, что у меня есть слух. Попробовала намычать что-нибудь по-быстрому, потом помедленнее. И...

Вдруг, как прорвало. Глубокий мелодичный голос начал выводить тихую песню. Мой волос. Мой?! Где с хрипотцой, где чисто высоко, он облачал мелодию, звучащую в моей голове в нечто. Слова были непонятны мне, но выходило красиво и как-то по— особенному, от души, тихо и проникновенно. Внутри стало расти подозрение, что я не раз уже делала это, вот так вот пела, причём пела не так как сейчас, для себя, пытаясь отвлечься. Пела для кого— то.

Перед внутренним взором встали старые ели и огромные сосны с толстыми золотыми стволами. Я будто почувствовала запах разогретой на солнце смолы, ноздри защекотал аромат хвои, такой тёплый, уютный, родной.

Я оборвала пение, уверенная, что сейчас вот— вот схвачусь за что— то важное, только моё — за воспоминание. Но мгновение ушло. Мелодия перестала звучать, и я, едва не плача от досады, хлопнула пухлой, будто чужой ладонью по полу. Тишина в комнате стала давить невыносимо. А внутри стала зарождаться тоска, тихая, но отчетливая. Она заворочалась, заскреблась, отдаваясь глубокими глухими ударами сердца. Ставший у горла ком, попыталась прокашлять, но вместо этого глухо зарычала от бессилия и отчаяния.

Глава 2

Сколько прошло времени, я не могла определить. Да как-то разом стало все равно и неважно и кто я, и зачем я здесь. Накатила апатия, а напетая не так давно мелодия вывернула душу. Я упрямо пыталась петь ещё, но с первыми же звуками что-то терзало горло, а по щекам катились слёзы. Жалась от спазмов и больше ни звука из себя выдавить не могла. Что это за песня такая со словами, смысла которых я не понимаю, хотя сама пою их? Но они вызывают во мне непонятные эмоции. Главная из которых — дикая тоска, заставляющая сжимать челюсти и кулаки, давить в горле слёзы и поднимающиеся крики злости то того, что не понимаю, не помню а главное не могу вспомнить.

Дверь открылась без предупреждения, без звука. Это было так неожиданно, что я вздрогнула и попыталась вжаться в стену. В комнату вошла женщина в сопровождении двух мужчин. Все они были в почти одинаковой белой одежде. Настороженно посмотрев на меня, незнакомка спросила:

-Как вы себя чувствуете?

Я хотела, было, промолчать и подождать дальнейшего развития ситуации, но подумала, что такое поведение может быть неправильно расценено.

-Где я?

-Вы в клинике.

-Почему я здесь?

-Шесть дней назад вас доставили из отделения скорой помощи. Туда вас привёз таксист. Вы бросились ему под колёса, а в больнице вели себя неадекватно.

Я вскинула бровь вопросительно.

-Бились в истерике, пытались выпрыгнуть из окна, звали кого-то, дрались с медперсоналом и охраной. В итоге, оказав первую помощь, вас перевели сюда.

Вот теперь и докажи, что мне здесь не место. Боясь ответа, спросила:

-Я сумасшедшая?

-Что вы? Возможно, просто нервный срыв или какие— нибудь тяжелые потрясения вызвали столь бурную реакцию.

-Тогда почему я ничего не помню?

Женщина в упор посмотрела мне в глаза.

-Поясните.

-Не знаю ни как меня зовут, ни сколько мне лет, ни откуда я.

-С этим предстоит разобраться. — Незнакомка хмуро сдвинула брови. -Возможно, произошло что— то, что заблокировало вашу память. Как правило, это временно. Конечно, ситуация усугубляется тем, что при вас не было никаких документов.

-Но было хоть что-нибудь, способное помочь?

-К сожалению, как и в отделение неотложной помощи, так и к нам, вы поступили без чего-то, что могло бы пролить свет на ситуацию. При вас не было личных вещей , которые помогли бы выяснить кто вы. Одеты были обычно, стандартно, если можно так сказать.

Я снова вскреблась, подпирая стену нижними девяносто, хотя нет — судя по всему — ста десятью, как минимум. Мысленно укладывая друг на друга нецензурные слова (и откуда только знаю такие?), всеми силами старалась сдержать рвущуюся наружу рвоту. Вопросительно посмотрела на женщину. Та понимающе кивнула.

-Это действие лекарств. Пришлось вколоть очень сильные, чтобы разгрузить нервную систему и заставить вас успокоиться. Впрочем, скоро все пройдёт, и ощущения вернуться в норму. Её голос, текучий, как река успокаивал, давал надежду. Как профессионально.

-Вижу, что вы вполне адекватны. Нам больше нет нужды держать вас здесь. Давайте я покажу вашу палату... Комнату, если так удобнее. Некоторое время вы останетесь здесь, по крайней мере, до тех пор, пока я не увижу, что вы действительно не опасны как для себя, так и для окружающих. Возможно, за это время вы что-нибудь вспомните.

-А если, не вспомню? Ну вот совсем, никогда не вспомню?

-Так не бывает. Память может вернуться резко и неожиданно. Как отрывочными воспоминаниями, так и целиком. Рано или поздно, но это случится.

-А если поздно? В смысле, если я начну вспоминать что -нибудь, но не скоро, я должна буду находить здесь все это время?.

-Если вы ничего не вспомните, но будете вести себя адекватно, вас переведут в распределитель. Оттуда пошлют запрос в полицию о пропавших без вести. Возможно, вас уже ищут близкие люди.

-А если никто меня не ищет?

— Тогда социальные службы помогут вам построить дальнейшую жизнь: найдут работу, согласно способностям, подыщут жильё. Все наладится, в любом случае.

Твою мать — не сказала, конечно, подумала. И ещё много чего подумала, но легче не стало. Врач, а мне почему-то так казалось и скорее всего я была права, поманила рукой, приглашая выйти из комнаты. Те двое, которые сопровождали ее, тоже вышли и, расступившись у двери, ждали меня. Чувствуя себя беззащитной, почти голой в своей потерянности, я побрела за женщиной.

Мы шли по неширокому светлому коридору, по обе стороны которого располагались двери. Оглянулась. Комната из которой меня, наконец то, выпустили, находилась в конце этого коридора. Почему— то ощущала себя теленком, хотя нет судя по комплекции, скорее коровой, которую вели на заклание. Усиливали впечатление и двое огромных парней, которые плотненько прижав меня своими плечами, не давали возможности сделать и шага в неположенном направлении. Все понятно: работа такая.

Вскоре коридор повернул и расширился, стал более светлым. С одной стороны были большие окна, забранные снаружи тонкими ажурными решетками. Не похоже на темницу и на том спасибо. Через минуту сопровождавшие остановились у очередной двери, и женщина, достав из нагрудного кармана пластиковый ключ, приложила его к терминалу. Дверь открылась после легкого щелчка. Доктор сделала приглашающий жест.

-Ваша комната.

Мысленно чертыхнувшись, вошла в палату. Та была светлой во всех смыслах: большое окно, снова-таки забранное решеткой, стены выкрашены в приглушенный желтый цвет, от чего создавалось впечатление, будто комната залита солнцем.

-Соседей у вас не будет, -сказала женщина, глядя, как я тихо озираюсь кругом. -По крайней мере до тех пор, пока я не буду уверена в том, что они у вас должны быть. Впрочем, если вам более комфортно в одиночестве...

-Комфортно.

-Что ж, в таком случае располагайтесь. Через полтора часа обед. Вас оповестят и проводят в столовую.

Доктор ушла, а я, безнадежно вздохнув, принялась дальше осматривать свое новое место заключения. Две кровати, между ними стол у окна, стулья. Две тумбы, два кресла — все. У входной двери еще одна комнатка. В ней туалет и душ, зеркало над раковиной, впрочем затянутое противоударной пленкой. Двери нет. Как прозорливо. Я горько усмехнулась.

Зеркало манило к себе непреодолимо. Подошла ближе, но не решалась заглянуть и некоторое время топталась, переминаясь с ноги на ногу. Любопытно, но в тот же момент очень страшно было увидеть себя. Черт! Казалось, что может быть проще? Внезапно, разозлившись на себя, я сделала шаг и, на миг зажмурившись, открыла глаза.

На меня смотрела полная женщина лет сорока, слегка напуганная и растрёпанная. Куцые светлые волосенки хаотично торчали в разные стороны и чуть доходили до плеч. Глаза маленькие голубые, какие-то блеклые, ресниц почти не видно. Какой-то расплывшийся, безвольный рот с пухлыми, будто отекшими губами. Тройной подбородок нависал над шеей так, что почти закрывал ее. Отражение не узнавалось и твердо создавало впечатление абсолютно чужой личности. Я опустила глаза, почувствовала, как дрожит подбородок и щиплются непрошеные слезы.

-Это не я.

Я не ощущала никакой связи с тем, что видела, с тем, что чувствовала, ощупывая свое непослушное, будто чужое тело. Уперевшись пухлыми ладошками в раковину, пыталась собраться. Открыла воду. Набирая жидкость большими пригоршнями, умылась. На полочке для принадлежностей не было ничего, кроме щетки для волос с короткой круглой рукояткой. Расчесалась. Потом села в кресло.

Угрюмо пялясь в стену и ощущая дикую пустоту в груди, сложила руки на коленях и стала ждать. Чего? Озарения, всплеска эмоций, каких-то ассоциаций? А может, кого-то, кто сейчас войдет в палату и скажет: "Ну, наконец то! Пойдем, я за тобой". Ныло, щемило до боли у лопатки. Вся ситуация казалась нелепой до абсурда. Обстоятельства, волей каких-то сил, заставляли поверить меня в абсолютную невозможность происходящего. Но верить не хотелось. Упрямо, до сжимающихся зубов не хотелось.

Глава 3

Через некоторое время в палату вошла молоденькая девушка и повела меня на обед. Пару раз свернули в широком коридоре, и она ввела меня в большое помещение, в котором стояло много столов. Впрочем, свободных мест тоже было много и, незаметно оставшись без опеки, я выбрала дальний столик, присмотревшись к пареньку лет семнадцати. Худенький совсем, так что лопатки выпирали из под футболки, но с невероятно большими добрыми глазами, он как-то сразу привлек внимание.

-Можно? — Спросила, от чего-то робея. — Вдруг буйный?

-Пожалуйста.

Я неуклюже присела на казавшийся мне слишком маленький стул. С растерянностью озираясь кругом, старалась не встречаться взглядами с теми, кто с любопытством рассматривал меня. Впрочем, некоторые посчитали нужным подойти поздороваться. Кто-то улыбался. Одна женщина почему-то подошла и стояла рядом, не говоря ни слова. Старичок через проход между столами монотонно раскачивался на стуле и пускал слюни.

Но все-таки в большинстве своем люди, находящиеся здесь вели себя вполне адекватно. Только глаза настороженные, а у некоторых будто пустые и безразлично-тоскливые. Стало не по себе. Столько глубоко несчастных в своей болезни людей. Хотя, как сказать. Возможно, сейчас они гораздо счастливее меня, когда взирают на мир через призму своего состояния.

-Вы новенькая?

Не сразу поняла, что парень обращается ко мне.

-Типа того.

-А чего здесь?

Растерялась:

-Точно не знаю.

-Не парьтесь. Здесь почти все убеждены, что здоровы и не нуждаются в лечении. — Понизил голос, потому что подошла невысокая женщина и поставила передо мной прямоугольный поднос с тарелками. — Здорового от больного отдифференцировать может только доктор. А наша докторша классная. С людьми разговаривает, занимается. Ведь тут не все шизофреники, у многих просто пограничное состояние.

Женщина ушла, а я вздрогнула вдруг от резкого стука. Обернулась на звук и увидела, как какой-то мужик стучит тарелкой об стол. Тут же подошли два широченных в плечах парня и не то повели, не то поволокли его под руки.

-Не пугайтесь. Здесь буйных три-четыре клиента на всю клинику. В основном пограничники и депрессивные. Все злобняки на постельном режиме.

-Это как?

-Под медикаментами, как младенчики спелёнатые лежат.

После обеда ушла в свою палату, хотя паренек и зазывал в комнату отдыха. Дескать телевизор, шахматы, можно взять почитать что-нибудь. Но не хотелось. Мне бы одной побыть, подумать, разбудить свой мозг, вытащить из него хоть что-нибудь, способное объяснить весь этот бред.

Потихоньку вдруг стала свыкаться с мыслью, что больна. Возможно, насмотревшись на других, трезво оценила ситуацию. В любом случае, я должна находиться здесь, пока что-нибудь не прояснится, и дальнейшая жизнь не предстанет в каком-то более менее определенном свете.

Дни потянулись чередой, тусклые в своей похожести. Кормежка, таблетки, витаминки, прогулки в уютном внутреннем дворе и огороженном парке, дежурившие в коридорах крепкие охранники с резиновыми дубинками у пояса — все слилось в одно сплошное нечто, серое и безрадостное, полное тщетных попыток вспомнить себя.

Каким неправильным казалось происходящее. Я больна. Но как убедить себя, когда внутри все кричит об обратном, протестует, бунтарно заталкивает подальше все попытки разума и логики призвать меня к спокойствию и здравому смыслу, объективной мотивации пить лекарства?

Казалось, вокруг все не так. Постоянно преследовало внутреннее ощущение ненастоящести и фальши. Обстановка, моя амнезия, люди — все бутафория и декорации к какой-то страшной пьесе, а я в ней главный актер. Порой ночью, лежа без сна, я пыталась вспомнить и напеть ту мелодию. Она одна казалась мне единственно реальной и настоящей среди всей этой галиматьи. Но итог был всегда один: ощущение, будто забрали, вырвали, выгрызли что-то неотъемлемое и важное из жизни, изнутри. И тоска, дикая, мощная сжимала меня в комок, разворачивалась в венах и текла там тягуче вместо крови.

А потом во сне чувствовала холодный камень под ладонями, выщербленный, опыленный мягким мхом. Вдыхала запах сосен, пропитавший холодный вечерний воздух. Просыпалась в слезах. Рывком садилась на кровати, сучила пальцами жесткий клок волос и шептала какую-то ахинею.

Все! Хватит! Больно впилась пальцами в виски, надеясь, что неприятные ощущения выдавят из башки воспоминания, и я смогу в них разобраться. Ничего. Грешным делом посматривала на стены. Может разбежаться и лбом? Истерично ржала, размазывая по лицу бессильные слезы. Прекрасно понимала, как выгляжу со стороны, искренне удивляясь, почему меня еще не спеленали?

Но все это ночью, а днем я снова тише воды, ниже травы. Каждый раз после обеда и приема очередной порции разной дряни в таблетках, приходила доктор. Мягким, профессионально поставленным голосом разговаривала со мной, интересовалась самочувствием, спрашивала, вспомнила ли я что-нибудь. И если да, то как именно пришли воспоминания.

Почему-то казалось очень важным не говорить про песню, сны, про мою бесноватость по ночам. Женщина кивала. Но смотрела испытующе. Пронзительный взгляд, оставаясь впрочем спокойным, не осуждал. Но я то чувствовала, что не могу ей врать. Вернее, она знает, что я вру, но почему-то позволяет мне это делать и дальше. Не видать мне распределителя, как своих ушей. Сгнию здесь.

К черту! Я здорова! Хотелось не просто сказать, а выкрикнуть в участливо-понимающие глаза. Но тут же одергивала себя, вспоминая, как парнишка в столовой говорил, что большинство не верит в свое заболевание и яростно сопротивляется лечению. Всеми частицами своей души ощущала свою инородность в окружающей обстановке. Но как доказать, прежде всего себе, что права, если ни черта не могу вспомнить?

Но уже через два дня поняла, что уж лучше бы не пытала так яростно свой мозг. Ибо в нем, видимо, что-то окончательно щелкнуло, предоставляя мне возможность бесповоротно понять — я шизофреничка!

Поужинав, избегая зазывалок в комнату отдыха и не в силах выносить навязываемое общение вперемешку с любопытными взглядами, поплелась к себе. Ноги вяло вымеряли метры коридора. Опять в свою конуру терзаться мыслями. Как я устала. Погрузясь в то, что от меня осталось, не заметила, как свернула не туда и пошла к выходу во внутренний двор. Поздно сообразив, что маршрут неверный, уже наткнулась на охранника.

-Сюда нельзя! Прогулки в строго отведенное время.— Заученной фразой парень преградил мне путь к дверям. Будто без электронного ключа я могла их открыть. Чудак!

-Знаю я. Просто задумалась и не туда вышла. — Зыркнула недобро.

-Сбежать надумала?

Ох, как взбесило!

-Да, надумала! -Зачем сказала?

Глаза парня сузились. В мгновение бросившись ко мне, впечатал в стену и, прижав одной рукой, другой принялся обшаривать.

-Куда ключ дела, психопатка?

-Какой ключ?

Вот напросилась же. Кто за язык тянул? Я не могла поверить в происходящее. Подпирая расплющенной щекой стену, пыталась высвободиться. Не тут то было. Охранник профессионально заломил руку и прижимал все сильнее, а на глазах от боли уже наворачивались слезы.

-Нет у меня ничего. Пусти!

Внезапно хватка парня ослабла, а моя заломленная рука, онемев от боли, повисла плетью вдоль тела. Развернулась, приготовившись наорать на слишком ретивого и исполнительного верзилу, но застыла ... Охранник болтал ногами в шаге от пола, синел и закатывал глаза, судорожно пытаясь разжать мертвую хватку на своей шее. НЕВИДИМУЮ хватку. Никого, кроме нас в коридоре не было.

Мои куцые волосенки встали дыбом. Похолодев всем сердцем, смотрела, как сучит ногами хрипящий парень. Зажимая кулаком готовый сорваться крик, я до боли впилась зубами в костяшки и, сползая по стене, плюхнулась на свой необъятный зад. Еще живой секунду назад, обмякший охранник безвольной тряпкой повис в воздухе, а потом его тело с силой отшвырнуло к дверям. Раздался красноречивый хруст, и голова бедняги неестественно откинулась в сторону.

Кажется, я заскулила. Наступившая вдруг тишина стала мертвой в буквальном смысле. Не знаю как, но я отлепилась от пола и на негнущихся ногах, стараясь не оглядываться и тихо подвывая, сначала засеменила, а потом ломанулась так, будто сам Дьявол дышал мне в спину. Ворвавшись в палату, никак не могла отдышаться.

-Что за...? — Разум не принимал случившегося. — Что это было?

Я металась по палате.

-Что делать то?

Разумнее всего было бы сообщить кому-нибудь. Но поверят ли? Звучит крайне нелепо: охранника на моих глазах убила невидимая сила. Этак можно и впрямь в смирительной рубашке оказаться, если не хуже. Ведь есть и другой вариант развития событий. Доказать, что это не я прикончила беднягу, вряд ли получится. Ведь никто не видел, что произошло на самом деле и, вероятнее всего, подозрение падет на меня.

Черт! Никто даже сомневаться не будет. Слышала же от других в столовке, что психи в состоянии субъективного страха становятся раз в пять подвижнее и сильнее. Даже сухонькая старушка способна в таком состоянии расшвырять санитаров, как котят.

Был еще вопрос, который не давал покоя: почему то, что убило парня позволило мне уйти, не причинив вреда? Почему так же легко, как ему не свернуло мне шею? Я снова заскулила и поплелась в ванную в надежде, что если засуну голову под холодную воду, что-нибудь прояснится в моих воспаленных увиденным мозгах.

Глава 4

Тупо смотрела, как вода течет в мои дрожащие ладони. Хотелось плакать, но шок высушил слезы, и я стояла столбом, не чувствуя, как вода леденит пальцы. В ушах — предсмертный хрип охранника, а глаза до сих пор видят его синеющие губы и вздувшиеся от потуги вдохнуть вены на лбу и висках.

Наполнившись, раковина чуть не пролилась мне на ноги. Выйдя из ступора, перекрыла кран, глубоко вдохнула и погрузила свою распухшую от эмоций голову в воду. Вариантов только два. Либо я того, и мое больное воображение пошутило со мной, и тогда ничего из того, что я видела не было. Либо у дверей во двор лежит мертвый парень со сломанной шеей, и убил его невидимка. К первому варианту я склонялась больше. Потому что так проще, в это было гораздо легче поверить и пережить, наверное, тоже.

Вынырнув, дернула рычажок, и вода стала уходить в канализацию, все быстрее заворачиваясь в воронку. В глазах вдруг потемнело сильно, до темноты. Зажмурилась, ощущая, как тянет вниз по кругу, будто вместе с водой утекаю. Все завертелось, да с такой скоростью, что еще немного и вырвет. Тело легкое, словно уже в обмороке или в неимоверно стремительном полете, когда все теряет вес и только свист в ушах, а в животе холодно от страха. Сознание потемнело, теряя реальность. Но уже через мгновение меня швырнуло так, что казалось: не то что костей не соберу — никто даже лоскутика от меня не найдет.

Не то хрясь, не то хлюпсь. И я уже на четвереньках. Руки и колени увязают в чем-то мягком, до противного мокром и холодном. В голове такой шум, будто все — лопнет сейчас. В глазах полный набор: радуга, звезды, искры. Может, даже и посыпались уже.

-Итить твою...

Стою, как дура в весьма интересной позе, головой мотаю, а в ушах звенит тоненько так, противненько. Чувствую, как из носа течет кровь. Спокойно! Замерла, пару раз хватанула ртом прохладный воздух, попыталась привести ощущения в порядок. Плохо получилось, но искры сыпаться перестали. Потому потихоньку открываю глаза, щурясь на яркое заходящее солнце.

Стоп! Какое к чертям солнце?!! Что за ...?

Передо мной, насколько хватало глаз, простирается болото, густо утыканное кочками, зияющее полыньями темной воды, щерящееся островками чахлой растительности. И над всем этим мрачным великолепием медленно, но верно садится солнце.

-Ы-ы-ы... Да что же это такое?

Сердце колотится, как бешеное, а из сдавленных страхом легких дыхание вырывается судорожно, толчками. Какое-то дебильное дежавю — снова открываю глаза и фиг пойми где. Я больна. Я точно больна. Правильно, что в психушке оказалась. Мне там самое место. А может я еще там? Просто это — тупой сон, долбаный глюк. Сейчас закончится, и я буду ржать в припадке радостной истерии от того, что все это неправда.

Ну и дела. А может, я пропустила что-то? Сижу в белой мягкой комнате, обколотая лекарствами и ловлю видения потихоньку. Только видения эти уж что-то слишком реальны. Я прекрасно помнила, как стояла у раковины, как видела в зеркале уже ставшей привычной женщину, любившую складывать между собой непривычные слуху ругательства. Помню, что была дико напугана странной смертью охранника и, пытаясь успокоиться, смотрела на воду. Но сейчас под ладонями болотная кочка, поросшая желтоватой, чуть склизкой травой. Интересно: чем это меня обкололи таким забойным?

Руки почти по локоть в грязи. Спина затекла. С моим то брюхом в такой позе не долго порассуждаешь. Сменила положение на более достойное, но кочка угрожающе заходила подо мной. Замерла. Потихоньку, без резких теперь движений попыталась вытащить из грязи колени.

-А брюхо то где? — Огладила себя корявой ладонью.

Нет брюха. Не свисает. Зато штаны очень даже. Вон до колен свалились. Оглядела себя, как могла. Нормальные такие бедра там, где положено быть моим пышным ляжкам. Не веря, потрогала ногу ... ы-ы-ы тонкой ладонью с длинными пальцами.

Кажется, икнула нервно и принялась натягивать штаны, ставшие раза в три больше, подвязала шнурком. Привычно перекинула за спину косы. Косы?!! Истеричный смех вырвался из горла. Короткое эхо, искажаясь, глухо заметалось над болотом, а потом, словно резко захлебнувшись, стихло. Стало жутко. Спина взмокла холодным страхом.

Впрочем, бояться было некогда. Болото медленно, но верно погружалось в плотные сумерки. А торчать на хлипкой кочке посреди трясины всю ночь совсем не хотелось. До паники. Оглянулась. Едва не вывернув шею, разглядела у себя за спиной видневшуюся вдалеке темную полоску леса. Причем, реально вдалеке. Ни в жизнь не доберусь по такой то топи.

Черт! Что же делать то? Взгляд метался от одной кочки к другой, пытаясь выцепить хоть что-нибудь, напоминающее земную твердь. Есть! Аккуратно перенося вес с одного колена на другое и, вцепившись в раскачивающуюся кочку чуть ли не зубами, развернулась. Присмотрелась к хилой березе, росшей метрах в двухстах. Недалеко, но по болоту...

Впрочем, выбора все равно нет. Встала, как канатоходец, руки в стороны для равновесия. Наверняка, неправильно делаю, но никто ведь по болоту не учил ходить. Наверное. Дотянувшись ногой до соседней кочки, слегка ткнула в нее стопой, потом надавила сильнее. Ничего вроде, держит. Замирая всем сердцем, перенесла тяжесть тела на эту притворно-надежную опору. Страшно. Но, если я так буду замирать на каждой кочке, до березы только через неделю доберусь. Твою мать! Как говорится: и не туды, и не сюды. Вроде по-быстрому надо — становится все темнее, но и торопиться нельзя, ибо болотце всосет за миг, вчмокнет, и поминай, как звали.

Еще одна кочка, еще, еще. Совсем рядом что-то противно, почти плотоядно чавкнуло, а бурая жижа ожила, закачалась. Сердце ухнуло в пятки и, дернувшись от неожиданности, я запаниковала. Нога соскользнула, и в следующий момент я плюхнулась в вонючую грязь почти по пояс.

У страха глаза велики. Мои тогда, наверное, были с тарелку. Рьяно сопротивляясь и глухо рыча от ужаса, чувствовала, как быстро теряю силы, а трясина, напротив, тянет все сильнее и сильнее. Воображение, подстегнутое паникой, услужливо нарисовало цепкие пальцы с когтями. Взвыв, в отчаянии схватилась за кочку, обняла ее, будто мать родную. Поняла, что чем больше сопротивляюсь, тем хуже. Заставила себя успокоиться. Получилось, впрочем, как всегда, но засасывать стало не так быстро. Подтянулась не резко, еще, но посильнее, а потом уж совсем кряхтела от натуги и с радостью поняла вдруг, что нижние мои параметры уже над поверхностью. Еще рывок — и одна нога свободна. Вскребясь на кочку, вытащила из жижи вторую.

Мокрая, вся в болотной грязи, босая я дрожала от только что пережитого и с тоскливой обреченностью смотрела вперед. Сумерки уже сгустились, и начинало казаться, что проклятая береза не приближается совсем, хотя вот она, рядом. В наступающей темноте кочки стали сливаться с трясиной, и я до паники боялась оступиться снова.

Наконец, запыхавшаяся и трясущаяся от напряжения и усталости, я ухватилась ослабшей, но такой родной и послушной теперь рукой за корявый ствол. Оказавшись на небольшом твердом пятачке шага в три-четыре обессиленная рухнула на сырую хилую траву и прижалась спиной к тонкому стволу. Запрокинула голову, глядя в почти ночное небо и пыталась отдышаться. В глазах защипало так сильно, что несдерживаемые уже ничем слезы полились, искажая равнодушные звезды.

Казалось, не хватает воздуха, просто катастрофически трудно дышать. Сейчас! Вот-вот проснусь. Ведь так должно быть! Открою глаза — а ничего этого нет. Зажмурилась. Открываю — все есть! И болото, уже погрузившееся в темноту, и кочки, и я с размазанной по лицу бурой жижей.

Сыро, безнадежно, гибло... Коварное место. Оно пугает своей вечной гнилостью, живет своей особенной непонятной жизнью, полной темного страха перед тем, что там, под поверхностью. Кочки казались живыми, беспрестанно двигались и волновались от газов, собирающихся то тут, то там в пузыри. Те росли, натягивались, лопались, чтоб наполнить округу тошнотворно-тухлым запахом. Ряска без просветов затягивала черные полыньи, создавая обманчивое впечатление толстых пушистых ковров. Что там, в этих омутах? Сколько жизней втянула вязкая топь? Один неверный шаг — и навеки останешься в этом бесконечно гниющем царстве.

Я заревела в голос.

Глава 5

Выплакаться не получилось. Что-то хлюпало, будто по кочкам кто-то прыгал, булькало с глухим лопаньем. Временами казалось, что слышу шипение, шорохи и вздохи, порой переходящие в стоны. Было жутко, но я успокаивала себя разыгравшимся воображением и тем, что, возможно, просто надышалась болотными парами, вот и мерещится со страху всякое.

Трясясь в ознобе и пытаясь хоть как-то согреться, поджала колени и обхватила себя руками за плечи. Почему-то особо важным сейчас казалось сидеть тихо-тихо и не дышать по возможности, потому что звуки словно сгущались вокруг, приближались, становились все различимее и громче. Желание ускорить наступление утра стало почти болезненным.

Вдруг в темноте, густой и вязкой вспыхнули небольшие огни, попарно рассредоточились по топи. Послышалось тихое хихиканье, мерзкое, издевательское. Почувствовала, как каждый нерв напрягся, волосы зашевелились, а внутри зародились липкая тревога и острое ощущение опасности. Всеми силами я гнала от себя мысли, что меняющие положение и окружающие меня огоньки уж очень похожи на глаза — яркие, прищуренные, горящие недобрым для меня огнем. Обрисовавшись, начали метаться какие-то тени, и я, поседев наверное, перестала дышать. Наступила тишина, пугающая, полная гнетущего ожидания. Я вся сжалась в комок из стянутых страхом нервов, ощущая свою беспомощность. Очень хотелось спрятаться или прикрыть спину, по которой тянуло холодом.

Внезапно раздались крики, неожиданно человеческие. Дернулась, было: ЛЮДИ! Но то, что я приняла за окрики, тут же сменилось уханьем, хихиканьем, завыванием таким, что кровь стыла в жилах. От ужаса меня прорвало. Нервно засучила пальцами выбившуюся из косы прядь. С губ слетели нелепые слова:

-Нечисть болотная, нечисть подколодная от синего тумана, от черного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, красная тряпица, порченка-трясовица. Не той тропой пойду...

Скосив глаза и боясь остановить свой ломающийся шепот, увидела, что в том месте, где пальцы касаются волос, они светятся. Мысленно пискнув, зачастила:

-Не той тропой, не той порой поднимусь на холм священный, светлый, на капище. Зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную...

К моему островку, освещенному слабым мерцанием, что-то ринулось. Успела заметить лишь тень на фоне звездного неба. А вот горящие голодом глаза и острые зубы, щелкнувшие у моих ног, разглядела прям детально. Сердце ухнуло в то, на чем сидела. Вмиг поджалась вся, скукожилась, но шептать не перестала, хоть горло и давило от непередаваемого ужаса. Потому что не казалось даже — я была уверена — как только умолкну, потонуть в трясине будет самым желанным из того, что меня ждет. Неосознанно вырвавшиеся слова каким-то странным образом сдерживали то, что рвалось в круг света, но теперь не хихикало, а утробно рычало, бесновалось по кочкам.

-Той свечой поминальной помяну силу нечистую, поклонюсь Велесу могучему, чтоб прибрал души потерянные.

Нечто корчилось у самых моих ног, скреблось за спиной, сопело, хрипело, а потом взвыло так, что заложило уши, а береза затряслась ходуном вместе со мной. Снова рев не то боли, не то ярости.

-Ступаю спиной, иду вкруговой к Сварогу батюшке под небо, под солнце, в чисто поле. Ветер в поле гуляет, слова хватает, к Сварогу подымает. Сама себя заговариваю от всех колдуний, колдунов, от всех ведуний, ведунов. Кто лихо помыслит, то в лесе — лесок, в море — песок. Слова мои лепки, крепки. Крепче камня булата, горы Арарата. Слово к Сварогу мне на подмогу. От круга до круга. Гой!

В наступившей, почти звенящей тишине я слышала лишь свое сиплое дыхание. Ни стрекота насекомых, ни лягушек, ни ветра — только тишина. Тяжелая, давящая, будто только и ждет, чтобы вновь взорваться воем и улюлюканьем болотных тварей

Трясло до тошноты, до холодного пота. Я чувствовала такую усталость, что дрожала каждая жилка. Горящие глаза исчезли, даже трясина перестала хлюпать. Но я боялась перевести дыхание и расслабиться: знала, что это — временная передышка.

Дико холодно. Мокрая одежда липнет к телу, высушенное шепотом горло першит. Хочется пить, а еще спать. Я очень, очень хочу спать. Прядь волос еще светится, но уже тускло. В такой кромешной тьме даже это слабое свечение режет глаза. Скорее бы закончилась эта страшная ночь.

Сколько сидела один на один с темнотой — не знаю. Но в определенный момент ощутила, как неотвратимо слипаются глаза, и я засыпаю, уткнувшись носом в колени. Сквозь тягучую дрему слышала совсем рядом возню. Вздрагивала, чувствуя, как что-то скользкое и мокрое касается ног, лица. Вскакивала, сбрасывая сон, перебирала впопыхах волосы, но свечение было таким слабым, что я боялась — в следующий раз его не будет совсем. Спала урывками. Часто открывая глаза, обнаруживала себя лежащей у самой трясины. Быстро перекатывалась, снова садилась, хватаясь за березу, и отчаянно ждала утра.

Не могла определить скоро ли рассвет. Но когда стало совсем невмоготу от холода и усталости, небо над лесом, что теперь был по правую руку, стало светлее. Чуть не заплакала от радости. Видя, как ночная темнота сменяется утренней мглой, а та, вспоротая еще невидимыми лучами, светлеет все быстрее, теряя густоту и серость.

Следов тех, кто чуть не сожрал меня ночью, естественно, не обнаружилось. Болото исправно хранило свои тайны. Я встала на ноги, разминая затекшее тело. Ежась в сырой одежде, всмотрелась в горизонт. Утренняя сырость немного искажала увиденное, но лес действительно был далеко. От одной только мысли, что придется столько пройти по этому гиблому месту, я безнадежно ссутулилась. Но другого выхода все равно не было.

Вот бы раздобыть длинную палку для опоры, но ничего подходящего поблизости не наблюдалась. Взгляд остановился на березе. Но она вроде как помогала мне ночью и была такой трогательной в своей хилости, что рука не поднялась сломать хрупкое деревце. Завязала косы узлом, чтоб не мешали. Вдохнув, будто прыгала в омут — что не так уж и далеко от истины — я начала свой путь. Босые ноги скользили по мшистым кочкам. Я обливалась потом от напряжения и страха, но старалась не торопиться, с удвоенной осторожностью проверяла место, куда собиралась наступать.

Порой встречались небольшие полянки, поросшие сочной травой, цветами, а кое-где даже ягодами. Но в мозг четко впечаталось недоверие, и я сторонилась таких участков. Пару раз слышала тихий смех и оступалась, но к счастью, неглубоко. Помня предыдущий опыт, расчетливо, по сантиметрам вытаскивала себя из трясины. Упрямо не поднимала глаз на маячивший вдалеке берег, боясь увидеть, что он не стал ближе и разочароваться. Только под ноги, на бурую вонючую жижу, только на эти проклятые кочки.

Вытирала едкий пот со лба и злилась на саму ситуацию, на судьбу, что не предоставляет право выбора, и я, как слепой котенок, тыкаюсь в то, что мне подсовывают. Злилась на себя, что такая слабая, задыхаюсь, хриплю и дико хочу пить. Но вместе с тем, я удивлялась сегодняшней ночи, даже не пытаясь анализировать ее, просто вспомнила, что испытывала животный страх перед болотными тварями. А еще боялась ... себя.

Уже в сумерках, путаясь ногами в болотной тине и камышах, меся пятками грязь, я выскреблась на твердую землю. Сердце колотилась у горла, от нагрузки дыхание стало сиплым, натужным, и его явно не хватало. Метрах в пятнадцати начинался редкий подлесок. Очень хотелось упасть и сдохнуть здесь же, но близость болота пугала и гнала дальше. Шатаясь от усталости и еле волоча ноги, поплелась в сторону невысоких сосенок. Садящееся за спиной солнце отбрасывало на землю мою тень, и я в тупом равнодушии рассматривала свой новый силуэт. Почувствовала вдруг, как темнеет в глазах, попыталась продышаться, мотнула головой, но ноги подкосились и, рухнув на колени, я кулем свалилась в траву.

Глава 6

Все тело ныло. Раскалывалось, разламывалось, трещало в костях, по швам, рассыпалось. Как же мне нехорошо. Пить. Наверное, сказала это вслух. Потому что голову приподняли, и в высушенные губы полилось что-то теплое и горьковатое. Не смогла проглотить. Почувствовала, как жидкость течет из уголков губ, стекает на шею. Разлепила тяжелые веки. Все плавает, кружится. Белый потолок, выкрашенные в солнечный цвет стены... Не-е-ет...

Кажется. Отключилась, потому что в следующий раз был вечер. Хрупкая девушка в белом халате стягивала жгутом мою руку. Запахло спиртом. Видя, что я открыла глаза, она улыбнулась.

-Вот и славно. — Сделала укол. — Поспите еще немного. Вам нужно отдыхать.

Отдыхать?! Хотелось реветь, а не отдыхать. Я застонала от осознания места, в котором нахожусь... снова. Да что же это такое? Накатила усталость и тоска такая, что завыть в голос, было бы меньшим ее проявлением. Мозг конвульсировал в непонимании происходящего: только что там — а где там? — а сейчас уже снова здесь!

-Я не должна быть тут. Не должна... -Голос слабый, хриплый, будто и не мой вовсе.

Но девушка уже вышла из палаты и не слышала моего бормотания. Попыталась встать. Не смогла. Руки намертво привязаны к кровати. Усмехнулась горько и, кажется, снова вырубилась.

Меня лихорадило. В рот опять полилось что-то горькое и терпкое. Жидкость пахла медом, бузиной, липовым цветом и еще чем-то знакомым: вроде полынью. Чувствовала, что вся вспотела. Хотелось прохлады. Но ее не было — только нестерпимый жар изнутри. Так душно... Отвернулась от питья, но голову повернули настойчиво, почти грубо, чтобы допила. Закашлялась.

Открываю глаза, а надо мной дощатый потолок, сквозь щели в нем торчит сено. Хочу разглядеть еще что-нибудь, но маленькая сухая старушка, сидящая рядом со мной, снова подсовывает плошку с питьем.

-Пей! — Голос тихий и будто не старческий даже.

Где ж это я? Ведь только что была там. Мотнула головой, отгоняя наваждение. Но женщина, видимо неправильно расценив мои порыв, с силой разжала мне челюсти и влила жидкость в рот.

-Нужно пить.

Допила, еще больше взмокнув от усталости. Старушка отошла от моего ложа и, присев на низкую скамеечку у очага, кинула в него несколько больших пучков травы. Огонь жадно облизал подаяние и с треском стал пожирать его. От очага тонкой сизой струйкой потянулся дым и, закручиваясь изящными кольцами, стал расплываться под потолком, наполняя избушку запахами мать-и-мачехи и солодки. Если дышать этим дымом, то грудные болезни быстро проходят. Он вытягивает затяжной кашель, прочищает бронхи... Откуда знаю?!

Зажмурилась. Стало жалко себя. Такое чувство, будто кто-то специально подстроил этот дикий по своей нелепости розыгрыш и теперь хохочет, глядя со стороны на мои мучения. Вопрос сейчас в том, когда закончится все это: тут-там, болезненное ощущение беспомощности и неполноценности?

Открыла слезящиеся глаза. Обвела взглядом избушку, рассматривая в сполохах огня незатейливую обстановку маленького жилища. Бревенчатые стены, земляной пол, у дальней стены очаг, обложенный небольшими камнями. Стол, пара низких скамеек, широкая лавка, сундук. Над ним две большие полки, на которых громоздятся ступки, кувшины, плошки. Под потолком в несколько рядов развешены пучки трав, высушенных цветов, веточки, коренья, холщовые мешочки, пухлые от содержимого. Маленькое оконце затянуто чем-то желтоватым и почти непрозрачным. Дверной проем низкий.

-Все осмотрела?

Я вздрогнула от раздавшегося голоса, потому что на какой-то миг забыла, что не одна. Старушка все также сидела у очага. Длинная льняная рубаха, расшитая красным по подолу подпоясана широким узорным поясом с кистями. Меховая жилетка, очелье на покрытой серой тканью голове. Женщина сложила морщинистые руки на коленях и задумчиво смотрела в огонь, будто и не она только что задала вопрос.

-Бабушка, вы кто?

Нелепо? Да. Но на большее мой, казалось, распухший и еле ворочавшийся язык, был неспособен.

-А ты кто будешь? — Не отвечая, глянула на меня старуха.

Что я могла сказать ей? Простой вопрос, но мне не под силу ответить на него.

-Не знаю.

-Разве? — Женщина посмотрела долго, пристально. И от взгляда этого мурашки побежали по телу, вмиг охладив разгоряченную температурой кожу.

-Впрочем, немудрено. — Вздохнула, устало отведя глаза. — Так намаяться. Можно и впрямь блаженной стать.

Я непонимающе уставилась на нее, а старушка поднялась, кряхтя, расшевелила угли. Налила в небольшой котелок воды и поставила его на огонь.

-Позапрошлой ночью на болоте неспокойно было. А сегодня утром я нашла тебя в сосоннике возле топи. Стало быть, ты была там. — Не спрашивала — утверждала. Не дожидаясь моей реакции, продолжила. — Все окрест знают, что места здесь гиблые. Никто по доброй воле не сунется на Черные болота, ибо выхода оттуда нет ни человеку, ни зверю. Как оказалась то там, девица?

-Не знаю. — Дышать было тяжело, и слова давались с трудом. -Помню только, как открыла глаза, а вокруг болото. Переночевала на островке, а днем до твердой земли добралась.

-Что видела?

-Тени, глаза... зубы. — Передернуло от воспоминаний.

-Значит, по тебе тот вой был.

Старуха задумалась, а потом долго смотрела на меня, будто хотела разглядеть что-то, понятное только ей. А глаза у нее такие ясные, как у молодой, мудрые, затянутые сеткой морщин, уставшие.

-Как отбилась то?

-Сама не поняла. — Голос сорвался на придыхание. — Шептала что-то. Вернее, оно само ... шепталось. А потом все стихло.

Снова взгляд испытующий, удивленный даже. Женщина вдруг отвернулась, якобы для того, чтобы пошевелить угли. Но я заметила, каким настороженным и напряженным стало ее лицо. Возможно, мне показалось, но отчего-то я была уверена, что видела именно это.

-Кто это был, бабушка? Там, на болоте?

-Кто был? Анчутки, прихвостни Болотника.

Я мысленно застонала: что за бред?!

-Они только ночью из трясины вылазят, огнями играют, заманивают в трясину. Питаются страхом, а жрут все, что движется.

-Болотник? Анчутки?

-Видать, не здешняя ты, горлица. Говор, вроде наш, да другой, одежда чудная и вещей простых не знаешь. -Она уселась поудобнее и стала объяснять. — Болотник — то угрюмец с рыбьими глазами и бородой из тины и травы болотной. Хозяин здешних мест. Обернется стариком, а то и парнем пригожим, заманивает путника то стоном, то хохотом, то окриком жалобным, а потом топит, затягивая на дно. А для того, чтоб сподручней морочить да губить людей, замыслил огни блуждающие да чарусы.

-Что это, чарусы?

Я устало прикрыла глаза. В голове посветлело, видимо, от травяного взвара. Температура стала спадать, но при этом сильно клонило в сон.

-Чарусы — то полянки зеленые, дюже красивые с цветами да ягодами. Распознать их легко: всегда возле леса мертвого стелются да у сухостоя болотного. Глаз радуют, что сказать, да борониться их надо, стороной обходить. Не поляны это, а настил морочный. Ступишь на чарусу — вмиг провалишься, и засосет жижа топкая.

А еще, бывает, и Болотница морок насылает: песни поет, манит голосом сладким, телом белым, очами ясными. А как подойдешь ближе, тут же облик свой истинный кажет — зубы острые да лапы когтистые. Только поздно уже: разойдутся кочки под ногами, и спасенья нет от трясины прожорливой.

Уж не знаю, от чего удача тебе была, да как по топи до берега добралась, одно скажу — повезло тебе. Редко кто вырвется.

Я промычала что-то сонно.

-Ладно. — Вздохнула старуха и потерла ладонями колени, собираясь вставать. — Утомила я тебя своими байками. Да и нечего силу нечистую к ночи поминать. Спи! Все силы из тебя повысасывали. Да и Ворогуша постаралась лютая — вон как в груди хрипит. Ну, ничего. Я тебя быстро на ноги поставлю.

-Вы доктор? — Спросила, не открывая глаз, потому что не могла уже бороться с накатившей дремотой.

Бабуля, скорее всего, не поняла вопроса, но ответила в тему:

-Согдой зовусь. Хотя, кто как величает. — Старушка подложила в очаг хвороста. -Кто ведьмой, кто знахаркой, кто каргой старой.

Усмехнулась сама себе, заглянула в котел.

-Хвори я лечу разные, но приписывают мне и другие силы. Кривые языки чего только не скажут. Нет у меня сил, только травы мои.

Неправда, подумала я, чувствуя, что женщина лжет. Было в ней что-то такое, что ощущалось даже на расстоянии. Тихое, спокойное. То, что приходит с годами, мудростью и опытом. Большое и сильное, способное, как погубить, так и возвысить, вызывающее чувство суеверного страха и благоговения одновременно. И к этому мне почему-то очень хотелось прикоснуться: толи из любопытства, толи из ... сопричастности.

Согда встала со своего места. Кинув быстрый взгляд на пришлую, убедилась, что та спит. Выпрямив старую спину, женщина потянулась к развешенным пучкам. Вода в котле давно закипела, и он утробно клокотал, требуя продолжения. Старуха отобрала нужные травы, растерла поочередно в сухих ладонях и друг за другом побросала в кипящую воду. Та вмиг покрылась бурой пеной, которая становилась все гуще, поднималась все выше и готова была вот-вот пролиться через край. Но Согда, не теряя времени, отлила из небольшого кувшина немного темной жидкости и, сделав глоток, остатки плеснула в котел.

Варево тут же перестало булькать. И хоть огонь в очаге горел, как и раньше, пена осела, словно растворилась, а взвар вдруг стал светлым и прозрачным. Знахарка прикрыла глаза. Губы ее беззвучно зашевелились, и через некоторое время поверхность варева пошла расходящимися кругами. Но старушка тут же провела ладонью над котелком, и отвар стал спокойным, как зеркало.

Согда открыла глаза и, не переставая что-то говорить, заглянула в котел. Долго смотреть не пришлось. Ибо уже через пару минут старая женщина, глянув на пришлую, вынесла свой вердикт:

-Ох, и запутал Сварог судьбу твою, горлица. И такую же дорожку под ноги выслал. Где сил то возьмешь на такое?

Глава 7

Высокие стрельчатые окна в обрамлении светлых портьер. Стены отделаны панелями из красного дерева, украшены гобеленами тонкой работы. На каменном полу большой толстый ковер. Я сижу на нем в пестрых подушках и пою. Тихий мотив струится непонятными словами. И мне так хорошо, спокойно. Кажется, я даже счастлива.

Высокий сводчатый потолок теряется во мраке, но здесь на ковре светло от теплого мерцания свечей и большого камина...

ПРОСЫПАЙСЯ!

Подхватилась. Странное сильное чувство толкнуло с незатейливого ложа.

-Куда собралась, горлица?

Я растерянно, еще не отойдя ото сна, посмотрела на старушку. Щурясь заспанными глазами, увидела, как спокойно без спешки, она собирает в холщовый мешок еду, бутыль с квасом, травы.

-Не знаю. Но, кажется, мне идти надо.

— Куда?

Пожала плечами, даже головой тряхнула, но убежденность не пропала: НАДО.

-Прям так пойдешь? — С тихим смешком Согда уложила в торбу хлеб и вяленое мясо.

Я охнула, сообразив, что совершенно голая. Тут же натянула на себя меховое одеяло. Старушка, не обращая внимания на мое смущение, подошла, обхватив ладонями голову, оттянула нижние веки. Присмотрелась. Потом положила руки мне на лоб и констатировала:

-Слаба ты еще.

Я упрямо поджала губы.

-Не пущу, сказала.

Отошла, но котомку собирать продолжила. Перехватив мой вопросительный взгляд, пояснила:

-Завтра пойдешь.

Я осмотрелась в поисках своей одежды, и старушка махнула рукой в сторону двери.

-Во дворе. Высохла давно уже.

-Спасибо.

Как была в одеяле, так и пошлепала к выходу. Ноги противно подрагивали, а в голове шумело от слабости, но я мужественно прошагала к двери и выглянула наружу. Как, оказалось, было далеко за полдень. Выйдя из избы оглянулась. Та с виду была совсем маленькой, почти землянкой. Врытая в землю по самое окошко, с двускатной крышей, она, непонятно каким образом, представлялась гораздо просторнее изнутри.

Взгляд окинул небольшую полянку перед домом, низенький тын, а за ним почти сразу — лес. В центре поляны лицом к избе возвышался деревянный идол, этакий дедок с бородой. У его подножья в ладанке курились дымком какие-то корешки, а на голове божка красовался васильковый венок.

Возле хатки, обложенный камнями бьет родник. Маленькая струйка кристальной воды, собирается в небольшую ложбинку и по подложенной Согдой коре, стекает прямо в глиняный кувшин. Сразу захотелось пить. Горло мгновенно зашлось от ледяной воды, заломило зубы, но я никак не могла напиться и прикладывалась к кувшину несколько раз. Казалось, такой вкусной воды я никогда не пила. Она пахла свежестью, ветром и землей одновременно, а во вкусе чувствовались луговые цветы.

Напузырившись, я подошла к тыну, на котором была развешена моя одежда и, поснимав по-быстрому свое безразмерное барахло, пошла в избу одеваться. На столе уже исходила паром упревшая в котелке каша с мясом, лежал нарезанный большими ломтями хлеб, пенился в деревянных кружках квас. Желудок вмиг отозвался настойчивым урчанием. Потому быстренько одевшись и, завязав узлом косы, с молчаливого приглашения Согды, я села за стол.

Господи, как это вкусно — есть деревянной ложкой! Пить настоящий, сбродивший квас, а не ту бурду, которую... та-а-ак... Я напряглась, замерла и, уткнувшись взглядом в пространство перед собой, увидела, как иду между стеллажами в магазине. Боюсь дышать, чтоб не спугнуть... Кто-то держит мою ладонь в своей, широкой и теплой, а я скольжу глазами по ярким упаковкам, улыбаюсь чему-то.

МАМ, ДАВАЙ ЗАЕДЕМ В ИГРУШЕЧНЫЙ ОТДЕЛ.

В глазах потемнело, стало нечем дышать, а в груди колыхнулось что-то, такое родное... Такое понятное.

Словно марево задрожало. То слезы, не ощущаемые сначала, сдавили горло и, застилая глаза, полились по щекам.

НЕТ, НЕТ, НЕТ!!! — Стучало в голове, и я запричитала вместе с этим голосом. Но все задрожало перед глазами, поплыло, будто задернулось туманом.

НЕТ!

Я стою в коридоре со светлыми стенами. Большие окна забраны ажурными решетками. Подпирая какую-то дверь, чувствую, как слабеют ноги, и я оседаю на пол.

-Вам нехорошо? — Дородная тетенька склонилась надо мной, обеспокоенно глядя в мои, наверное, полоумные глаза.

-Нет-нет, все в порядке. — Я приложила трясущиеся ладони к пылающему лицу. -Все хорошо.

Попыталась встать. На помощь пришла незнакомка. Шустренько подхватила меня подмышки и, аккуратно подняв, прислонила к стене. Даже подвязала распахнувшийся халат, одетый поверх пижамы.

-Вам лучше?

-Да. — Я обреченно и растерянно оглядывалась по сторонам.

-Вы, наверное, в столовую шли?

-В столовую?

-Да. На ужин. Давайте, я вам помогу. — Женщина взяла меня под руку и не спеша повела в уже знакомом мне направлении.

Войдя в помещение, я привычно поискала глазами худенького парнишку, но не обнаружила.

-Его выписали две недели назад. -Незнакомка будто прочла мои мысли.

-Две недели... — Повторила я, как эхо и стекла на стул.

Еда без вкуса, жизнь без цвета. Стены, психи, врачи и я, потерявшаяся, жалкая, обезличенная. Каждый день приходила доктор, но я упрямо скрывала от нее то, что внутри. Рассказала лишь о том, что вспомнила, как шла в магазине и рассматривала полки с продуктами. Доктор, казалось, была удручена и сетовала, что мой случай, показавшийся ей вначале обычным, на самом деле очень сложный.

Не помогали ни лекарства, ни те методики, которые она пыталась применять. Что греха таить? — я и сама чувствовала, что дело обстоит все хуже и хуже, а шиза моя крепчает день ото дня.

Бесцельно бродила по коридорам, безучастно сидела в комнате отдыха, как привидение неслышно перемещалась по парковым дорожкам во время прогулок. Эмоции будто высохли, испарились, кроме одной — щемящей тоски. Она одна еще осталась смыслом, существующим во мне, будто доказывала, что я еще живу. Только нахрен такая жизнь?

Колкие струи душа бьют по плечам, спине. Уперев ладони в стену перед собой, равнодушно смотрю, как с меня стекает вода. Она горячая, но все равно знобит. Никак не могу согреться. От собравшегося в душевой пара трудно дышать, тяжело, как в бане.

Твою мать!!! Такого броска я не ожидала. Лежу в купели, деревянной, большой. Жарко от горячей воды, а Согда все подливает и подливает какие-то исходящие паром настои.

-Горлица моя! — всплеснула старушка руками, заметив, что смотрю на нее. — Я уж и не чаяла в очи твои янтарные поглядеть. Ну, вылазь, вылазь, скорей!

Засуетилась. Помогла выбраться из лохани. Обтерла мягким сукном.

-Пойдем в избу скорей. А то не ровен час, Банник серчать начнет.

И вправду, баня! На полке веники. Стены и потолок закопчены дымом.

— Пойдем! -потянула старушка, не дав осмотреться, завернула меня в холстину.

На улице темно, но в хатке сквозь неплотно прикрытую дверь, мечется свет очага. Молча переставляя ноги, будто паралитик, дошла до лежанки и, упав на шкуры, тут же забылась сном.

Зубчатый толстый парапет на верхней площадке самой маленькой башни. Здесь всегда так близко до звезд. Никогда не боялась высоты. Я люблю небо, особенно такое, вечернее. Усевшись между массивными зубцами, ощутила под ладонями каменную поверхность, еще теплую, не успевшую остыть после жаркого дня. Поджав ноги, я смотрю на высокие сосны, освещенные последними закатными лучами. Их стволы сияют, словно золото, поблескивая каплями смолы. Хочется дышать глубже. Аромат хвои, будучи таким уютным, успокаивает, придает сил и уверенности. Пожалуй, эта площадка — единственное место, где я ничего не боюсь.

ПРОСЫПАЙСЯ!

Застонала сонно. Сопротивляясь пробуждению, перекатилась на другой бок.

ПРОСЫПАЙСЯ!

Высшая или тяжелая, может десятая — почем знать, я ведь не доктор — стадия шизофрении — это навязчивые голоса. ЭТОТ голос никому не принадлежал. Вернее, я не могла определить: мужской он или женский — в общем нормальный такой, средний обезличенный голос звучал так, словно ослушаться было нельзя. Но очень хотелось поспорить. Вдруг в следующий раз вместо ПРОСЫПАЙСЯ! он скажет УБЕЙ! Я накрылась одеялом с головой и посильнее зажмурилась. Но когда раздался третий рык, и я почувствовала, как из ушей потекла кровь, мысли о непослушании сразу пропали. Застонав от боли, села на шкурах.

Согда всегда спокойная и обычно размеренная в своих движениях, сейчас нервно суетилась на пятачке свободного пространства.

-Проснулась, горлица? — Спросила не глядя, спиной. — Ну, давай родимая, подползай. Подкрепишься — и в дорогу.

-Бабушка Согда, — я подошла к ней и умоляюще заглянула в глаза, -скажи, что со мной?

Старушка повернулась и, достав откуда-то из рукава тряпицу, обтерла мне уши.

-Растеряна я. Ты, вроде, здесь, а временами нет тебя. То разумению моему непонятно. Дорога твоя запутана. В тьму ныряет порой. Но, боюсь, я не ведаю, как помочь тебе.

Мы сели за стол. Ели быстро, молча. Тяжело было покидать и хатку, и добрую бабульку, потому я не удержалась и спросила:

-Как же вы тут одна?

-Не боись. Любо мне здесь. Хорошо и спокойно. От глаз людских да злых языков далеко. Места здесь гиблые, ведь болото рядом. Потому по доброй воле никто не придет, не побеспокоит. А если и явится кто, значит, причина есть, значит, беда пришла. Я никому не отказываю, даже в селение хожу, если такая нужда есть.

-Не боитесь рядом с болотом?

-Чего ж мне боятся, горлица? — Согда искренне удивилась, но затем глаза блеснули озорно. -У меня против зла темного столько всего найдется — ничто за мой тын не пройдет.

После того, как поели, старушка проверила котомку: все ли положила. Затем неодобрительно оглядела мою одежду.

-Негоже девке в штанах щеголять.

Порылась в сундуке и, достав оттуда длинную рубаху, велела одеть. Я сопротивляться не стала, но стянув штаны и футболку, засунула их в мешок с едой. Так, на всякий случай.

Поверх рубахи Согда помогла одеть поневу. Как я поняла — это была юбка, состоящая из трех полотнищ, схваченных поясным ремешком. Но старушке и этого показалось мало. Потому она опоясала меня еще и расшитым поясом.

Согда переплела мне косы и повязала на лбу широкую ленту, расшитую знаками Сварога, Рода и Лады. На ноги пришлось натянуть онучи. Это были тряпины, которыми Согда ловко обернула мне ноги до середины голени. А плетеную подошву прикрепила ремешками, перевив их поверх холстин.

Потом старушка довела меня до тына.

-Как войдешь в лес, увидишь тропку. Она заросла, правда, но приметить можно. Иди на восток — там городище. К полудню управишься. Кустов да веток не ломай. Станешь есть, гостинец под деревцем или на пне оставь да на траву кваском плесни. Тогда петлять не будешь. Леса глухие тут, так что татей опасайся. Как разиня, не иди — потихоньку слушай да присматривайся. Как сердце что почует, враз хоронись, поняла?

-Поняла. Спасибо, бабушка Согда.

Я обняла фыркнувшую, было, старушку. Та отдала мне котомку и, помогая перекинуть ее через плечо, сделала охранительный жест.

Глава 8

Я шла уже достаточно долго. Придерживаясь указанного Согдой направления, старалась не терять из виду еле заметную тропку, справедливо полагая, что именно она приведет меня в городище. А что потом? Как примут меня жители селения? Что сказать им, если начнут задавать вопросы? Неизвестность и непонятность моего положения очень беспокоила. Я гнала мысли даже о маломальском будущем, а о больших перспективах развития событий вообще думать боялась, уповая на волю счастливого стечения обстоятельств.

Что там бабуся говорила? Кустов не ломать и татей остерегаться. Вот если бы перевела еще на нормальный язык и объяснила кто такие тати, право, остерегаться было бы легче. Да и кого остерегаться то?! Лес выглядел вполне мирным, даже дружелюбным. Под ноги корнями не бросался, непролазными буераками путь не преграждал. Шумная лесная разноголосица стихла и стала не такой громкой, как утром. Видимо, солнце, припекая, нагнало на пташек некую сонливость, потому что теперь лес полнился не беспорядочным птичьим гомоном, а красивыми одиночными переливами, сменявшими друг друга голосами и звуками.

Спасибо Согде за плотный завтрак — есть не хотелось совершенно. Но увидев на открывшейся прогалине заросли черники, не удержалась и, набрав пару горстей, умяла их с превеликим удовольствием. Не забыв оставить немного под кустиком, пошла дальше.

Когда лес сгустился, дышать стало немного тяжелее. Солнце припекало вовсю, а лесная низинная влага стала испаряться, наполняя воздух сыростью и запахом перепревшего опада. Порой приходилось идти через ельник. Под высокими разлапистыми деревьями было темно и мрачно. И в такие моменты становилось немного не по себе. Иногда, резко оборачиваясь, краем глаза улавливала какое-то движение, темную тень вдалеке между еловых лапок. Остро чувствовала чужое присутствие и взгляд, следящий за каждым моим движением. Успокаивая себя и подбадривая, старалась гнать мысли о медведях, волках и прочей лесной живности, которая была бы не прочь мной перекусить. Но страх, леденя спину, гнал вперед, и я ломилась через ельник как могла быстро, молясь в спешке не потерять еле заметную тропку.

И только выбравшись на залитую солнцем поляну, почувствовала, как уходит напряжение и неоправданная паника, тут же начинала ругать себя за впечатлительность и повышенное доверие своему больному воображению. Вокруг был исключительно сосновый лес. Почти без подлеска, он просвечивался солнцем буквально насквозь. Путаясь в высоких, качающихся под легким ветерком шапках, солнечные лучи бросали причудливые блики на землю, покрытую желтой иглицей. А запах, м-м-м... Поймав себя на мысли, что пожалуй, в первый раз чувствую себя так спокойно за последнее время, улыбнулась, радуясь хорошему настроению и возможности насладиться красотой этого величественного в своем возрасте и спокойствии леса.

Только внезапно среди птичьих трелей, поскрипывания высоких стволов и легкого шелеста ветра в вершинах я услышала равномерный глухой шум. Замерла, насторожившись. Звук, очень похожий на топот лошадиных копыт, приглушенный опавшей хвоей, приближался. Заметалась, ища место, где бы спрятаться. Вдруг тати какие-нибудь? Но как назло, среди сосен росли слишком уж жидкие кусты, которые просматривались ну просто насквозь. Блин! Выбрав, на мой взгляд, самую толстую сосну, я схоронилась, как сказала бы Согда, за ее стволом.

Тати — не тати — местный диалект порой улыбает — но на прогалину выехали семь человек. Все в плащах, капюшоны скрывают лица. Взмыленные лошади всхрапывают, чуя передышку. Скакавший впереди поднял руку и, натянув поводья, остановил своего скакуна. Другие сделали тоже самое и спешились.

Твою мать! Им что в туалет приперло? Так тут даже кустов нет. Едьте дальше, там ельник самое то. Тот, который въехал на прогалину первым скинул с головы капюшон. Бледная кожа с каким-то нехорошим болезненным оттенком казалась сухой, как пергамент. Абсолютно лишенная волос голова, темные впалые глаза и изможденное лицо. Широкий балахон подчеркивал худобу, а тонкие длинные пальцы казались еще длиннее, особенно когда незнакомец скрючил их в каком-то непонятном жесте. Тощий закрыл глаза, поднял подбородок и повел носом, будто принюхался. Жуть какая. Я вжалась в дерево, боясь дышать.

-Она здесь.

Сердце нехорошо екнуло толи от жесткой уверенности тона, толи от сознания того, что сказанное явно относилось ко мне. Кто же вы такие, черт побери? Шаги были мягкие, осторожные, но я поняла, что приехавшие рассредоточиваются полукругом, и это не сулило ничего хорошего для меня. Люди в плащах не были похожи на разбойников или душегубов в моем представлении и понимании. Но в их выверенных движениях, угрюмом сосредоточенном молчании было что-то хищное, и я всем своим нутром чувствовала опасность. Голову внезапно сдавило словно тисками. Ноги подкосились, и я чуть не свалилась к оголенным корням. В висках заворочалась запульсировала боль, и чем больше я пыталась сопротивляться ей, тем сильнее и безжалостнее она становилась. Из носа потекло.

БЕГИ!

Слабо осознавая, что творю, выпорхнула из-за ствола и рванула прочь с прогалины. Тут же один из 'плащей' бросился наперерез, но внезапно поднятый в воздух, отлетел, ударившись о ствол дерева. И снова этот противный жуткий хруст. Черт! Зацепившись подолом за неизвестно откуда взявшийся корень, рухнула носом в траву. Тут же схватили за косу, дернув назад. Но хватка ослабла, едва я услышала хрип напавшего. Все смешалось, испуганно ржали лошади, метаясь по прогалине.

БЕГИ!

Ох, повторять мне не надо было. Не оглядываясь, вскреблась на ноги. На ходу поправляя сбившийся на бок мешок, понеслась дальше в лес. Вопя, как раненый лось, я ломанулась через чащу, цепляясь рогами за все, что ни попадя. Ну, скорее, не ими, а подолом и косами. Задрав свою нехитрую обновку (эх, де мои штаны?) чуть ли не до ушей, перепрыгивала зайцем через пни и поваленные ветром стволы. Но, вдруг, резко остановилась...

Лес потонул в вое, таком жутком, что кровь застыла в жилах. Заткнула уши, но он продирался под пальцы, заставляя колотиться в животном страхе. Я чувствовала его каждой клеткой, каждым волоском на коже, ибо они встали дыбом. Если бы косы не были такими тяжелыми, тоже, наверное, дыбом встали. Я вдруг не к месту представила, как бегу по лесу вся такая красивая с рогами на башке. Тихонько хихикнула, но снова раздавшийся вой вмиг отрезвил, прокатясь ужасом по всем позвонкам до копчика. Пискнув по-мышачьи, вновь понеслась, куда глаза глядят, лишь бы подальше, некстати подумав, что котомка давно уже отбила мне всю задницу.

Стук собственного сердца глухо отдавался в ушах, метался где-то в желудке страх, скручивая внутренности в тугой узел. За спиной ни одного крика. Балахоны умирали молча. Я бежала, не разбирая дороги, боясь оглянуться или остановиться. Не знаю, как долго продолжался мой марш бросок, но в какой-то момент я поняла, что ноги отказываются служить и, упав в изнеможении, уткнулась носом в теплый от солнца мох.

Что это было? Кто мне мог ответить? Притихший лес, молча качавший верхушками на ветру? Или голос в моей голове? Ох, уж эта шиза... Все неправда! Неправда. Я в клинике. Все хорошо. Села. Как-то на удивление спокойно принялась перевязывать онучи.

Нет, блин! Все плохо!!! Кто были эти люди и почему искали меня? Что за хрень их убила? Кажется, начиналась истерика, потому что губы тряслись, а пальцы перестали справляться с завязками, и я никак не могла привести обувку в надлежащий вид. Плюнув, разревелась, как последняя рева (а кто б не разревелся?), уткнулась в колени и завыла, как положено в данной ситуации. Тем более что поняла — тропку то я потеряла.

Чертова тропинка! Я шарила по кустам и не видела ее. Черт! В пору было опять зареветь, но сие бесплодное занятие уже надоело, а выбраться из леса хотелось больше, чем снова поплакать. Согда говорила идти на восток. Ну и где этот, мать его, восток? Пометавшись немного в подлеске, выбралась на поляну, большую и светлую, окруженную, как охраной, высоким сосновым частоколом. Задрала голову: может, по солнцу пойму, где восток? Смотрела, смотрела, крутилась во все стороны, но видать была не шибко умная для того, чтобы стороны света по солнцу определять. Засада!

Тихий глухой рык похолодил затылок. Медленно, словно в кошмаре, обернулась. Прямо на меня из леса шел волк. Не волк даже — смерть. Черный, огромный, ростом с лошадь. Желтые яркие глаза будто гипнотизировали, не мигая следили за каждым моим движением. Мягко и обманчиво медленно зверь подошел еще ближе, а я, как завороженная, смотрела своей смерти в глаза. Внезапно страшилище сморщило нос и ощерилось, показав огромные клыки, блестящие от слюны. Шерсть на морде вся перепачкана кровью. Глухо зарычав, монстр остановился и, принюхавшись, снова пошел на меня.

Что-то щелкнуло в мозгу. Оторвавшись от созерцания леденящего кровь зрелища, я, подвывая и поскуливая, помчалась через поляну в сторону, как мне казалось, спасительного леса. Вряд ли такая туша способна легко маневрировать среди деревьев. Но расчет был неправильным, в чем я убедилась буквально через пару секунд. В несколько прыжков зверь обогнал меня и преградил путь. Я шарахнулась в перпендикулярном направлении, но история повторилась — он играл со мной.

Хуже некуда знать, что казнь неизбежна, но откладывается на неопределенный срок. Вломившись в подлесок, цепляясь косами и одеждой за кусты и сухие сучья, я продиралась через бурелом. Волк время от времени выл за спиной, лаял, кашлял, будто смеялся. Псина доморощенная, еще и потешается. Я понимала всю обреченность своего положения. Чувствовала, как быстро тают силы, а зверь все вносил коррективы в мой маршрут, появляясь ниоткуда на пути, заставлял шарахаться в другом направлении. Я добыча, обычное мясо и являюсь главным пунктом сегодняшнего меню. Как-то не очень приятно было это осознавать, но я прекрасно понимала: когда зверь наиграется — а случится это скоро — я умру.

Во рту стало горько от напряжения. Вылетев на прогалину, перегнулась пополам и, уперев ладони в колени, пыталась продышаться. В голове каша. Ведь такого не бывает. Просто не бывает и все! От непривычной нагрузки мутит, болит бок, из горла хрипы со свистом, а за спиной — утробный рык. Я развернулась. Зверюга вышел на прогалину. От солнечного света зрачки его сузились, превратившись в крохотные точки, отчего глаза стали полностью желтыми. Попятилась. Сил бежать все равно больше не было. Я сдалась...

Она попятилась, глядя на меня. Глаза большие, янтарные, как смола на соснах. Побледнела так, что даже редкая россыпь веснушек поблекла и стала почти незаметной. Медленно отступала, шаг за шагом, пока не уперлась спиной в ствол дерева.

Глупая. Ты так вкусно боишься. Твой страх так сладок, что пьянит. Подхожу так же медленно, как она только что отступала от меня. Слышу, как стучит ее сердце. Я знаю, как выгляжу. Знаю, что чувствуют люди, когда смотрят на меня. А я упиваюсь страхом, агонией ужаса, болью. Я подошел очень близко, почти вплотную, оскалился для пущей убедительности. Это добило ее. Не в силах смотреть мне в глаза и на страшный оскал, резко отвернулась, больно хлестнув косами по морде.

Бойся. Я так люблю эту эмоцию. Впилась тонкими пальцами в кору. До боли. Вижу, как белеют костяшки. Зажмурилась, наверное. Уткнулась лбом в ствол и принялась шептать что-то. Интересно... и жарко. Черт! Как же печет внутри. Глянула через плечо, неуверенно развернулась, но шептать не перестала.

Я все понял, не горячись. Вздернула подбородок, а губы дрожат. Почти у самых моих клыков дрожат. Как же вкусно...

Легкая темная дымка... и все. Просто вот так вот, категорично: ВСЕ! Легкий порыв ветра — и даже ее не осталось. Зверь исчез в одно мгновение, будто марево или наваждение. Ноги подкосились, и я совершенно нелицеприятным способом плюхнулась на задницу. Наверное, стала седая или полысела от пережитого. Покосилась недоверчиво на косу, взяла в руку. Нет такая же, как была: толстая, темная с легкой рыжинкой. Перегруженная страхом, я устало откинула голову и зажмурилась.

Уж лучше снова оказаться в клинике, с устойчивым безразличием смотреть на себя со стороны, понимать, что жизни больше нет, чем вот так вот... Я искренне хотела оказаться сейчас среди желтых стен и широких коридоров. Открыла глаза ... и увидела тропку, чуть заметную среди хвойного опада. Твою мать! Огромный волк гонял меня по лесу для того, чтобы я нашла тропинку в городище?!! Да здравствует шиза...

Глава 9

Небольшое усилие и — он знал — перед напуганной девчонкой останется лишь быстро рассеивающаяся чёрная дымка. Глаза из стеклянных и отсутствующих вновь стали живыми. Уставшим взглядом он обвел комнату. Мрак кабинета обычно помогал сосредоточиться, но теперь давил. Мужчина встал из кресла. На ходу расстегивая жилет и верхние пуговицы на рубашке, дернул толстый золоченый шнурок. Тяжелые бархатные портьеры разъехались в стороны, пропуская лучи яркого послеполуденного солнца. Распахнув двери, он вышел на широкий балкон с толстой каменной балюстрадой.

Внутри ещё пекло. Сильна чертовка... Он закрыл глаза, в который раз за сегодня заставляя себя сосредоточиться, положил ладонь на грудь. Вскоре сильное, но беспорядочное биение приобрело спокойный ровный ритм, болевые ощущения у сердца прошли. Ноги слегка подрагивали. Он ненавидел слабость, ибо казался себе слишком уязвимым в такие минуты. Но усталость после перехода брала своё. Кроме того, применять силу на расстоянии, материализуя ипостась, когда реальное тело находилось так далеко, всегда отнимало слишком много энергии. А силы хоть и велики, но небезграничны.

Он устал. Сжав пальцами виски, пытался унять головную боль. Слишком устал — голова просто раскалывалась. Он мог очень многое, но вот справляться с откатами силы, так и не научился. Чувство пустоты, усталости такой, что подкашиваются ноги... Мужчина знал, что все это проходящее. Немного времени — и истощённый напряжением организм восстановится, а неприятные ощущения пройдут. Но вот головная боль... Это, да. Хорошо, если к ночи отпустит.

Уперся ладонями в перила и тяжело вздохнул.

Как они нашли ее? Тем более что девчонка уходила за барьер, и даже он, Тарон Волк, не мог чувствовать её? След оборвался в избе у болота и таял с каждой минутой. Мужчина внутренне сжался, вспоминая, как отчаялся тогда. Но каким-то образом девчонка заставила себя вернуться. Неужели и вправду настолько сильна, что может позволить себе гулять за барьер и обратно, когда ей вздумается? Что ж, если это действительно так, на что он искренне надеялся, это только на пользу. Об обратной стороне её силы мужчина старался не думать.

Даже отсюда, с балкона он чувствовал звенящую тишину замка. Она сжалась в углах, гулких безлюдных коридорах, глуша тонкий слух отсутствием звуков ... жизни. Как же он тосковал по тем временам, когда все было иначе...

За что мне все это? Он подошёл к низкому резному столику и налил в кубок медового хмеля, настоянного на луговых травах и липовом цвете, очень надеясь на то, что крепкий напиток снимет головную боль.

Корни этого безумия скрыты в тех годах, когда его отец, ещё полный сил князь Олаф сделал непростительно большую глупость. В окрестных лесах всегда водилось много волков, но в определённый период они расплодились так сильно, что очень часто охотники стали не возвращаться домой, а маленьких детей звери утаскивали прямо из колыбели. Потому была установлена новая традиция: ежегодная "волчья охота", когда кровожадное зверье нещадно истреблялось в лесах.

К слову сказать, через пару лет ситуация улучшилась. Не настолько, конечно, чтобы отпускать в лес детей, но волки перестали нападать на селения, и княжество вздохнуло свободней.

Олаф очень любил охоту, считая её единственно ярким развлечением, в плену азарта мог загонять зверя с утра до самого вечера. И только сгущающаяся темнота в лесу могла заставить его отступиться от выслеживания добычи. На одной из таких охот князь с несколькими друзьями напали на след волчицы и стали загонять её. После многократных неудачных попыток разгоряченный азартом Олаф все-таки ранил её стрелой, но зверю удалось скрыться в плотном подлеске. Пришлось оставить лошадей и, продираясь сквозь заросли, выискивать кровавые следы. Долго петляя по лесу и пропуская мимо ушей брань давно уставших друзей, князь, наконец то вышел к своему трофею.

Волчица лежала на земле и еле слышно поскуливала. Тяжело вздымались от хриплого дыхания бока. А в умных глазах было столько боли и страдания, что жёсткий сердцем князь невольно проникся и пожалел лесное создание. Выхватив длинный охотничий нож, пошёл к волчице. На мгновение ему показалось, что в глазах зверя мелькнуло понимание и ... ОДОБРЕНИЕ?

Она не сопротивлялась, только глухо рыкнула, когда Олаф, успокаивая, положил ей руку на загривок. Зажав шерсть в кулаке, слегка потянул, заставляя откинуть голову. Острое лезвие сделало своё дело — открыло глубокую рану, из которой тут же сильными толчками хлынула кровь. Волчица дернула лапами, напряглась. Но мужчина легонько прижал её к земле. Зверь внезапно изогнулся и грызанул князя за руку. Князь отпрянул с шипением и готовыми сорваться ругательствами. Ладонь была прокушена с двух сторон и сочилась кровью.

Волчица, затихнув навсегда, смотрела на него застывшими, удивительно красивыми глазами. Ни оскала, ни злобы — она УЛЫБАЛАСЬ.

Олаф потребовал немедленной перевязки. Вопреки обычаю, запретил снимать шкуру. Неожиданно для себя и тех, кто был рядом, сам вырыл яму и закопал волчицу.

Вскоре, у много лет бездетного князя появился ребёнок. Княгиня родила здорового крепкого мальчика с черными пронзительными глазками. Олаф был счастлив: сколько быков, сколько белых овец пролили кровь на жертвенный алтарь Ярилы! Князь даже закрыл глаза на тонкую полоску волчьей шерсти на затылке ребёнка.

Прошло несколько лет. Княжич рос крепким и подвижным. Сложный характер, поступки, порой, не по возрасту, вкупе с несвойственной ребёнку силой говорили о том, что Олаф — отец будущего воина и сильного лидера. Но кое-что все-таки очень беспокоило князя. Бесчисленное количество раз мужчина вспоминал случай с волчицей, и понимал, что только дурак не свяжет это происшествие с тем, каким родился его сын.

То, что ребёнок отличается от других детей, не было видно разве что слепому. Слишком сильный, слишком развитый для своего возраста он удивлял тем, что слышал слишком тонко, чувствовал запахи, которые никто не замечал, в скорости и реакции мог соперничать со взрослыми. Кто-то говорил, что способности княжича — то великое благословение Ярилы и Велеса. Но Олаф знал, что это — посмертный дар убитой им волчицы. И чем этот дар обернётся для его ребёнка и наследника — благословением или проклятьем?— мужчина не мог ответить. Но вскоре случай показал маявшемуся в тревоге князю судьбу его единственного сына.

Ночью в замке было слишком тихо. И тишина казалась мужчине тяжёлой, слишком настороженной. Он устал, но тревога гнала сон. Олаф сидел в каминном зале и, глядя на давно остывшие угли, вспоминал прошедший день...

Тарону исполнилось десять. Он возмужал настолько, что на тренировочной площадке разбрасывал широких в плечах воинов, как тряпичных кукол. По поводу десятилетия сына в замке был устроен пир, приглашены самые близкие друзья, организованы увеселения. Тарон был рад и возбужден, искренне радовался и принимал здравницы в свой адрес. Княгиня через слезы умиления и гордости глядела на своего сильного и красивого сына, как он по-детски счастлив и с интересом смотрит и на акробатов, и на состязания воинов, и на плясуний, как благодарит за любимые кушанья, в избытке выставленные на столах.

Но в один миг семейная идиллия была нарушена. Тарон, уловив перемену в настроении родителей, сразу обратил внимание на прибывших посреди пира гостей. Обманчиво приветливые улыбки и дружеские объятия. Княжич чувствовал угрозу от этих людей и ... фальшь. Слышал, как у отца колотится сердце, замирая в тревоге. Но как истинный князь Олаф радушно пригласил новых гостей за стол, ничем не выдав своего состояния.

Те, оставив при себе лишь короткие ножи, а все остальное доверив на попечение слуг, обменялись с хозяином присущими моменту фразами и, приняв хмельную здравницу, сели за дубовый стол по левую руку от князя.

Олаф видел, какие настороженные и недвусмысленные взгляды бросают Ловчие на Тарона, как тихо переговариваются между собой, пряча озабоченные лица и сгоняя с них напряжение, едва замечали, что князь наблюдает за ними.

Мужчина знал, что все это значит. Знал, что кроется в их напряженных жестах, во внешне вежливых церемониальных ответах, в застольной беседе, в том, как они следили за передвижениями княжича по пиршественной зале. Охотники видели силу, причем темную и в большом количестве, и это красноречиво сквозило в их взглядах. Вот зачем они здесь.

Ловчие были тем родом, который защищал долину от тёмных и нечисти. В своё время такого добра немало водилось за холмами и в окрестных лесах. Охотники, обладая особым зрением и восприятием, мгновенно угадывали наличие даже капли силы. Когда в долине рождался ребёнок — не важно в семье фермера, ремесленника или в дальних южных селениях у старообрядцев — к младенцу звали ловчего, чтобы тот посмотрел ребёнка. Если в новорожденном были зачатки искры, светлого начала, то семья переезжала в род целителей. Это считалось очень почетным. Такую семью уважали, одаривали. Ребёнок рос и, освоив необходимые навыки, становился полноправным целителем.

Если же у младенца видели тёмные задатки, Ловчий забирал у ребенка силу, а семье больше не разрешалось иметь детей. Обряд отнятия был очень болезненным как для охотника, так и для носителя. И чем больше у ребенка силы, тем больше была вероятность того, что он не выживет после обряда. Часто родители скрывали рождение таких детей, чем нарушали предписанный строгий закон.

Раньше в долине было больше силы. Дети рождались с ней довольно часто. Но постепенно искра, как и тёмное начало, стали вырождаться, теряясь в следующих поколениях, рассеивалась крупицами такими мелкими, что порой Ловчим, жадным до силы нечего было отбирать. В селениях целителей все меньше становилось тех, кто нес в себе искру с рождения. В последнее время знания стали передаваться через опыт, а не кровь. А уж рождение чистокровного светлого или тёмного ребёнка с большими способностями стало настолько редким явлением, что Ловчие скулили от боли, когда с непривычки забирали силу у малышей.

В своё время княгиня запретила показывать дитя Ловчим, ибо чувствовала сердцем, кого родила. Боялась, что обряд отнятия вместе с силой заберет и жизнь её сына. Поддавшись уговорам жёны и страху за наследника, Олаф нарушил закон. И теперь Охотники, почуяв темную суть, прибыли в замок, чтобы убедиться воочию. То, что они увидели, повергло в шок даже старших из них. Живое воплощение волка сидело за столом, ходило по залу, оставляя за собой яркий плотный шлейф, распространяло упоительный запах, исходило клубящейся чёрной дымкой силы в таком количестве, что хватило бы не на один десяток Ловчих.

Олаф видел, как у сидящих за столом трепетали ноздри, а пальцы, сжимавшие кубки нервно подрагивали. Видел, как в глазах зажглась алчная жажда. Цель визита охотников была предельно ясна. Естественно, сначала они попытаются поговорить, поторговаться, ведь он не какой-нибудь старообрядец в глухом южном городище. Он князь, предки которого безраздельно правили в долине не одну сотню лет. Но что, если он не согласится? Что будет, если правитель, требующий соблюдения закона, сам откажется следовать установленным правилам и попытается отстоять силу и жизнь своего единственного ребёнка? Глядя на свою княгиню, сидевшую с таким бледным лицом, что казалось, в нем не осталось ни единой кровинки, Олаф принял решение. Оно было единственно правильным, ибо отцовское сердце другого не допускало. После завершения пира и того, как гости засобирались по домам, князь и Ловчие обменявшись говорящими взглядами, прошли в каминный зал.

Даже не предложив гостям присесть, Олаф без предисловий выкрикнул:

-Я не отдам вам сына!

-Но таков закон.— Нестарый, но болезненно худой Ловчий презрительно поджал губы, а в глубоко посаженных глазах вспыхнула злоба.

-Это убьет его. По вашим лицам я вижу, что тёмная суть Тарона велика, и обряд просто лишит его жизни. Я не могу этого позволить!

Ловчие, не проявляя внешней агрессии, впрочем, встали плотнее, как бы смыкаясь. Олаф на какой-то миг допустил мысль, что сейчас произойдёт непоправимое. Князь не смог уловить еле заметное движение тонкими пальцами, в это же мгновение, рухнув на колени, схватился за голову. Ему показалось, что мозг засунули в огромные тиски и, сжимая с неведанной силой, пытаются выдавить из его головы все соки. Из носа потекла кровь. Сквозь боль и ватный туман, почти гасящий сознание князь услышал шелестящий голос у самого уха.

-Ты ведь понимаешь владыка, что не употребить по назначению такую силу мы не можем. Рано или поздно твой сын может навредить себе и другим. Смирись.

Тиски ослабли, и взмокнувший Олаф еле дополз до кресла.

-Ты ведь не хочешь нежелательных последствий, князь? На раздумья три дня тебе.

Ловчие тихо, будто призраки вышла из залы, оставив сильного, как медведь князя дрожать от потрясения и гнева.

И теперь, сидя у потухшего камина, Олаф вдруг услышал приглушенное поскуливание. Князь нервно передернул плечом, думая, что ему показалось, но скулеж перешёл в тихий рык. Олаф оглянулся. Зала была освещена лишь несколькими оплывшими свечами, но и этого было достаточно, чтобы хорошо рассмотреть стоявшего под арочным входом большого волка. Волосы зашевелились на голове. Но Олаф, мгновенно взяв себя в руки, протянулся за оружием. Жалобное поскуливание повторилось, и зверь шагнул ближе. В ужасе князь смотрел в жёлтые глаза, приближающегося хищника. Медленно, без резких движений он поднялся из резного кресла и стал на изготовку, каждый миг ожидая прыжка. Зверь, не обнажая клыков, подошёл ближе, и мужчина с ужасом увидел на нем ошметки одежды сына.

Страшная догадка хлестнула болью по сердцу. Он опустил меч, который тут же выпал из ослабевшей руки.

-Тарон?— спросил одними губами.

Волк мягко подошёл почти вплотную. В холке доставая отцу до пояса, уткнулся носом в руку и тоненько заскулил. В поднятых на него глазах, Олаф увидел слёзы.

-Сынок. — Мужчина опустился на колени и, обнял зверя за шею, спрятал своё лицо в жёсткой шерсти. — Вот ее проклятье. За то, что я сделал, волчица лишила меня самого дорогого.

Потом, будто очнувшись, поднялся и принялся расхаживать в волнении перед огромным камином.

-Они приходили за тобой, сынок. Ловчие не оставят тебя в покое, пока не выпьют твою силу и жизнь. — Он нервно сжал руками лоб, припоминая недавнюю пытку. — Тебе нужно бежать, Тарон. Сейчас. Подальше в лес. Уж лучше так, лучше ты погибнешь в лесу, чем здесь на наших глазах от рук этого воронья. Мне дали три дня, чтобы я принял решение, но мы с твоей матерью приняли его уже давно, как только ты родился. Я все ей объясню.

Он снова подошёл и порывисто обнял волка.

-Да будут Ярило и Велес милостивы к тебе.

Слегка подтолкнув зверя к выходу, Олаф долго смотрел на темную дымку, оставшуюся после того, как его сын исчез.

Лес пах горько, трава горько, свобода горько, как и те слезы, которые никак не проливались из видящих в темноте глаз, стояли дрожащим рыком у горла, давили на сильную грудь. Сердце билось непривычно быстро, глубокими толчками разнося по телу небывалую легкость, в которой не чувствовалось ни напряжения безумного бега, ни усталости — только горечь и боль от осознания происходящего и разлуки.

Волк бежал уже достаточно долго. Бежал за холмы, стараясь обогнать разгорающийся на востоке день.

Забившись в пещеру, Тарон отлеживался пол дня. Сердце щемило от боли и непонимания, и новая для него суть брала свое. Взбираясь на каменистый холм, легко обходя огромные валуны, княжич садился на вершине, поджимал хвост и, забросив морду к небу, отводил душу в тоскливом вое. Лаял, плакал. Вроде становилось легче. Но через некоторое время непроходящая тоска брала свое, и все начиналось снова.

Он никогда не оставался один. Мать всегда была рядом. А когда немного подрос, то и отец, и дружина, и учителя. Да что там? — чудо-ребенок всегда был в центре внимания. А теперь... Вот каким чудом он оказался на самом деле. Не человек телом, но и не волк душой. Не принадлежал теперь ни одному из миров: ни человечьему, ни звериному. Изгой, полукровка, проклятый Сварогом.

Голод, на время заглушив переживания, выгнал с насиженного места на следующий день. Тарон слышал кипучую жизнь леса, чувствовал запахи зверей, дразнящие, обещающие сытость. Но одно дело охотиться с луком и стрелами и совсем другое — с клыками. Сначала, не пытаясь скрытничать, Тарон присматривался к звериным тропам. Принюхивался, отсеивая посторонние природные запахи, звуки. И вскоре учуял то, к чему так рьяно вела новая ипостась.

На светлой опушке мерно пощипывала траву небольшая лань. Вот что сейчас делать? — лечь на брюхо и подползать. Подсказать было некому. Голод и необдуманные порывы — плохие советчики. Тарон вздохнул и прислушался к своей звериной сути. Та молчала — хорошо посоветовались. Что ж, придется действовать наугад.

Он подобрался, сжался в тугую пружину. Когда тело напряглось каждым мускулом, а желание прыжка стало почти болезненным, княжич рванул вперед. Земля взрылась бороздами от когтей, взметнувшаяся вырванная с корнем трава еще не успела осесть, а Тарон уже бесшумной черной тенью оказался рядом с ланью. Повалив животное на бок, так вцепился в шею, что даже челюсти свело, а верхние и нижние клыки лязгнули друг о друга. После того, как волк разжал зубы, голова так ничего и не понявшей лани болталась на тонкой полоске шкуры.

Тарон наслаждался кровавым, но сытным пиром тут же. Через некоторое время, слизав с шерсти кровь, княжич разомлел, еле доплелся до пещеры и провалился в сон.

Глава 10

Проснувшись от тревожного толчка, тут же вскочил на лапы и выпрыгнул из пещеры. Вечерний лес сковывался сумерками. Лесная живность затихала, готовясь к наступающей темноте. Скоро на смену дневным звукам и запахам придут ночные со всей их непривычностью, незнакомостью, кроющимися в глухой чаще тенями и тайнами.

Что конкретно встревожило его, Тарон не знал, но чувство чего-то страшного и неминуемого толкнуло вперёд. Тяжело внутри ворочался страх, подгоняя и без того быстрого волка. Продираясь уже знакомыми тропами, Тарон спешил в долину. И когда темнота окутала его плотным мраком, а сбитые лапы дрожали от усталости, княжич, наконец, понял причину своей тревоги.

Чем дальше он удалялся от холмов, тем отчётливее чувствовал запах дыма. Не того, что вьется над крышами селений, пахнет дровами и готовящейся едой — хлебом или похлебкой. Нет. Этот дым нес собой ни с чем не сравнимое зловоние пожарища, запах гари и смерти. Преодолев ещё некоторое расстояние, Тарон увидел зарево. Умом понимал, что рассвет ещё не скоро, и сердце отчаянно надеялось на то, что страшная догадка не подтвердится.

...А потом он с оборвавшейся и почерневшей от горя душой смотрел, как горит замок, его дом. Теперь это была огромная могила для его родителей и слуг. В ту ночь впервые из глаз волка текли слёзы.

Дни сменяли один другой. Лето уступило место промозглой серости, а та вскоре заледенела, завьюжилась, скрылась под непроходимыми сугробами. Сколько раз он наблюдал такую смену? Свернувшись в угрюмый ком у входа в пещеру, он зло ловил зубами то капли дождя, то сухие бурые листья, то большие тихие снежинки. Укрыв морду хвостом, мрачно жмурился, пережидая долгие колючие метели. Он чувствовал себя подранком, брошенным стаей. Одиночество изъело сердце Тарона, и он малодушно грезил о смерти, надеясь, что она сможет соединить его с близкими и такими любимыми людьми. Но разве было что-то, способное убить то, во что он превратился? Княжич не знал. Пробовал не охотиться, но время шло, а он лишь обессилел и стал разве что злее. Но жил. Только вот зачем?

Но потом пришло понимание и осмысление той данности, что была у него в крови с рождения. Приспособившись к жизни и себе, смирившись со своим естеством, он вдруг понял, как силён. Силён настолько, что может позволить себе гораздо большее, чем просто проживать день за днем. Это понимание заглушило боль, притупило тоску — оно поставило цель. Она была предельно ясна, а достижение так желанно, что Тарон невольно метался в нетерпении по своей маленькой пещере. Княжич собирался забрать долг. У того, кто лишил его семьи и обрек на одиночество, слишком долгое, чтобы уместиться в простую человеческую жизнь.

Выйдя к ночи в долину, он все больше забирал к северо-востоку, чувствуя, как плещется отобранная и переваренная этим вороньем сила. Чужая, впитанная, присвоенная, делающая ловчих долгожителями с небывалым по людским меркам ворохом лет за плечами. Он чувствовал следы этих беспринципных охотников, поборников всего тёмного и не угодного Яриле. Кто придумал это идиотский закон? Зачем забирать силу, если она не дана искрой? Иногда тёмное гораздо чище и милосерднее светлого. Возможно, и для тьмы можно было найти применение. Скольким детям не удалось пережить обряд отнятия?

В определённый момент он стал видеть их следы, чувствовать запах, так похожий на тот, что исходил от людей, пришедших тогда в замок. Как он ненавидел эти нотки уверенности, лжи, алчности, страха перед тем, что будет, если тёмная сила иссякнет. Что будет с их властью над непознанным, над суеверными людьми? Что будет тогда с их вырванным из детских душ долголетием?

В ту ночь он побывал в двух деревнях. Уверенно отсеивая простых людей от Ловчих, последним перегрызал горло, в неконтролируемом яростном порыве ломал спины и сеял смерть. Вернувшись под утро, как ветер летал по лесу. Кровожадность вскипела до предела, хотелось ещё и еще. Он никогда не убивал больше, чем мог съесть. Но сегодня особый случай — ведь людей он тоже никогда не убивал.

Проснулся разбитый, весь в крови, почти не чувствуя больного тела. На трясущихся лапах, рыча от ломоты на каждом шагу, Тарон втиснулся в свою пещеру. Упав на бок и тяжело дыша, пытался вызвать в себе ту эйфорию, которая окрыляла его ночью при виде растерзанных Ловчих. Но её не было. Не было того долгожданного облегчения и покоя, которые он надеялся обрести. Боль не отпустила сердце. Утраченное тогда в замке не вернулось и никогда не вернётся.

Он слышал испуганный детский плач, крики женщин. Вспомнил, как захлебывался в чужой крови, как не мог потушить — да и не хотел — свою ярость и кромсал охотников, пытающихся защитить себя приобретенной силой. Они ставили барьеры, вили силовые сети, применяли боль и внушение, но были слишком слабы в своём страхе. А он упивался этим доселе не вкушаемым чувством, ужасом, который сам же и сеял, властью, которую обрёл над ненавистным родом. В желании истребить ловчих в определённый момент, поймал себя на мысли, что так нельзя. Не так должно было все свершиться, но было поздно: повсюду валялись истерзанные его клыками люди, а шерсть свалялась от крови.

И теперь, поняв, что натворил, ужаснулся содеянного. Так ли это было необходимо? Таких ли жертв требовала его месть? Тем более что настоящие виновники не понесли наказания.

Я не убийца, я не зверь. Так не должно быть. И впредь никогда больше не будет.

Трувор и только он должен заплатить свою высокую цену за то, что превратил в пепел его семью. Только он и те, кто был в замке, его ближайшие соратники должны пасть жертвой его мести, его ярости и не проходящей тоски по близким.

Но для этого нужно перестать вести себя как кровожадное животное, обдумать дальнейшие действия и смириться с тем, что нужно обуздать свою ярость, посмотреть со стороны здравомыслия и холодного расчёта. Тарон понял, что ему нужна нора, свой дом, крепость, в которой он бы был в безопасности, от которой бы черпал силы. И для этого нужно было снова вернуться в долину...

Он мягко вошёл в налитую солнцем ниву, мощно и беспощадно раздвигая лапами готовые вот-вот осыпаться колосья. Жнеи, едва завидев его, побросали серпы, и с визгом разбежались, в страхе хватая оставленных у жнивья детей. Мужчины, кто с серпом, кто с вилами побросали работу и сгрудились, ощерившись нехитрым оружием.

Он завыл так, что самому стало неуютно, а пара больших прыжков в сторону храбрецов и красноречивое клацанье зубами стало последней решающей нотой. Мужики, надо отдать им должное, не побежали сразу. Застыв на некоторое время, принялись тихонько пятиться в сторону селения, где уже запыхавшиеся женщины спешно прятались в домах, пытаясь унять заходящихся в плаче детей.

Ему было все равно. Через мгновение после того, как отзвуки его голоса стихли, даже те, у кого в руках были вилы, замерли, как кролики, теряя остатки самообладания. Он улыбнулся злорадно по-волчьи. Ему нравился страх, он чувствовал его каждой порой своего огромного тела. Упивался ужасом в глазах тех, кто, столбенея, смотрел на него не в силах пошевелиться.

Ему приятно было слышать, как от страха стучат их сердца. Показалось даже, что прибавилось сил, что дышать стало легче, а в голове прояснилось. Определённо, чужой страх единственно изысканное из тех наслаждений, которыми его проклятье позволяет пользоваться. Совсем ещё не давно, до решения вернуться в долину, Тарон думал, что все, чем он может наслаждаться — это погоня за едой, азарт охоты и дикое пьянящее ощущение свободы, свистящей в ушах.

Но и платил он за это немалую цену: одиночеством — и сердцем, и телом. Боль при принятии сущности, галлюцинации, постоянная жажда крови и несдерживаемая ничем ярость и тоска. Вот что было с ним все эти годы. И пора положить этому конец! Он Тарон-Волк, сын князя Олафа и княгини Елены, наследный княжич. И плевать, что пришлось возвращаться в руины, пахнущие смертью. Плевать, что придётся бороться — за столько лет он привык к этому.

Не спеша, мягко переставляя лапы, княжич, тихо порыкивая и предупреждающе поглядывая на отступающих мужиков, любезно проводил их до селения и завернул в ближайший двор. Стащил с веревки сушившуюся одежду, с виду мужскую и широкую. Тарон давно не принимал человеческий облик. В лесу, полному не только безобидного зверья, быть огромным волком было как-то сподручнее и безопаснее. Кроме того, смена ипостаси всегда выворачивала тело почти нестерпимой болью, от которой темнело в глазах. Не научившись ни как-то смягчать, ни контролировать это действо, Тарон попросту не прибегал к нему, ограждая себя о ненужной боли. Теперь же смена ипостаси была необходима. Если он хочет осуществить задуманное, придётся много трудиться и учиться жить как человек.

Прихватив позаимствованную одежду, княжич направился к замку.

Руины пахли гарью. Обугленные стены, казалось до сих пор отражают крики сожжённых заживо людей. Он видел мечущиеся в сполохах пламени тени. Искренне надеялся, что к тому моменту, как пожар вошёл в силу и стал жрать все на своём пути, его родители были уже мертвы. К удивлению Тарона то, что осталось от замка выглядело многообещающим. Нужно было лишь расчистить внутренний двор от обвалившихся воротных башен. Разобрать завалы нескольких внутренних помещений, библиотеки и кладовой. Чтобы возвести новые стены, установить перекрытия и заменить крышу, уйдёт немало времени. Но княжич не торопился. У него было столько времени, что уместится не в одну человеческую жизнь. Как, впрочем, и у Ловчих, которые не заставили себя ждать.

Уже на следующее утро небольшой отряд, распугивая поселян, галопом несся к обвалившимся воротам замка. Княжич не прятался и ждал их приближения. То, что не с миром понятно. Ведь он такое натворил в тех деревнях. Он ожидал нападения, но чтобы так с ходу, без предисловий...

Применив навыки, ловчие быстро свили петлю и, объединив усилия, накинули на шею Тарону. В первое мгновение он опешил и искренне удивился, почувствовав силовую удавку. Когда в деревне он разбрасывал направо и налево кровавые ошметки, даже и предположить не мог, что при столь организованном и сплоченном действии Ловчих окажется затравленным зверем.

Ну, уж нет. Это мой дом. И я вам не пес!

И хоть домом было сложно назвать развалины у него за спиной, но Тарон знал, за что боролся, знал, к чему стремился. Ловчие затянули петлю так сильно, что у княжича перехватили дыхание. Дернув невидимую веревку, заставили зверя податься вперёд. Он уперся лапами и замотал головой, пытаясь сбросить удавку. Охотники стали в плотный полукруг. Вздувшиеся от напряжения вены на висках и взмокнувшие лбы говорили княжичу, что настроены они серьёзно. Тарон впился когтями в плиты, которыми был замощен двор. Когда ловчие потянули сеть, от скрежета заложило уши. То когти, царапая камень, высекали из него искры.

Ярость и страх быть пойманным хлестнули отрезвляюще, и паника первой растерянности схлынула, уступив место расчетливости. Зачем сопротивляться? Тарон оскалился и молнией бросился на обидчиков. От клыков спасся один, видимо самый быстрый и сообразительный. Двое, которых он первыми достал в прыжке, даже не поняли что произошло. Четверо пытались защититься оружием, оказавшимся неспособным противостоять волку. Последний просто вскочил на лошадь и, нещадно хлеща животное, скрылся в кромке леса.

Это была первая стычка, открытая, расчётливая. Сколько их будет ещё, прежде чем он сможет добраться до Трувора?

Через семь лет ничто в замке не напоминало о произошедшем здесь. Поселяне хоть и жили поначалу в страхе перед новым хозяином, вернувшем себе родовое право владения землями, но вскоре перестали испытывать ужас. Тем более что с его приходом никто больше не видел повода трепетать перед Ловчими и прятать от них новорожденных. Некоторые мужчины, правда, заикаясь от страха, в благодарность за покровительство предложили помощь в восстановлении замка. А когда была расчищена большая часть завалов и найдена казна, желающих нашлось гораздо больше.

Тарона удивило то, что несгоревшее в пожаре добро не было растаскано. На что он получил весьма исчерпывающее объяснение. После того, как Ловчие ушли, место было объявлено проклятым. Находились, конечно, горячие головы, охочие до княжеского добра. Но односельчане всячески наказывали таких, полагая, что любая, принесённая с руин вещь наложит проклятье на всю деревню. Таким образом, почти все, что не сожрал огонь, осталось в замке.

Тарон не скрывал своей сути. Но народ видя, что князь не вредит местным, проявляет себя как строгий, но разумный и справедливый хозяин, расположились к нему, не испытывая больше страха перед огромным волком. А местные девушки даже вздыхали порой по сильному пригожему князю. Ибо в человечьем обличье это был высокий, статный, с широкими плечами молодой мужчина. Иссиня-чёрные длинные волосы, чуть раскосые глаза, цвета безлунной ночи, волевое, будто высеченное из камня лицо, мало какое женское сердце могли оставить равнодушным.

Годы не прошли праздно для Тарона. Князь умело правил разрастающимися окрестными деревнями. Замок обзавелся слугами, дружиной, как при отце. И все бы ничего. Вот только Ловчие все никак не могли успокоиться. В одной из стычек Тарон внезапно понял, что может посылать свою силу вперед. Странно поначалу было, даже не прибегая к физическим усилиям, не выходя из кабинета, крошить кости охотникам, мелькать между ничего непонимающими ловчими невидимой сутью. Но потом он привык и снова стал испытывать какое-то даже садистское удовольствие от осознания того, что он сильнее, упиваться ужасом на лицах недоумевающих, гибнущих непонятно отчего людей.

Это будило темноту, спящую кровожадность, и Тарон хоть и был всегда выжат и истощен после очередного набега охотников, рвался как можно быстрее в лес. Там он без вреда для своих людей мог отвести душу. Носиться со свистом в ушах до следующего утра, загоняя столько дичи, сколько требовалось, чтобы погасить внутреннюю звериную ярость.

Вскоре Ловчие поняли, что темную силу такого размаха у князя просто так не отобрать. Неизвестно какую тактику выбрали эти хитрые жадные твари, но поняв безрезультатность попыток, перестали посылать своих людей на убой и предложили мир. Тарон был не глуп. Он ещё не умел в должной мере пользоваться тем, чем наградила его природа (или злая судьба?). Поэтому тянул время, надеясь открыть внутренние замки, выудить на поверхность то, что таилось в тёмных уголках его способностей, все, чем наградило его проклятье. Князь непрерывно тренировался, изводя себя и как человека и как зверя, ковырялся в своём сознании, учился безболезненно и быстро менять ипостась, подчинять и направлять свою тёмную силу.

Месть должна быть холодным блюдом. Он хотел, чтобы его кулинарный шедевр был ледяным, таким же как и его глаза, когда он будет смотреть на корчащегося у его ног Трувора.

О да, он подождет, ведь чем дольше ждешь, тем желаннее то, чего ждал. Тем слаще миг, когда получишь все, к чему стремился столько лет. Тарон не знал, как это произойдёт. Не думал о том, что будет чувствовать, когда увидит, как в глазах предателя будет стекленеть жизнь. Но он точно знал, что должен сделать то, чего жадно до рынка хочет его сердце на протяжении уже долгого времени.

Все шло по плану, и Тарон потихоньку приближался к своей цели. Но надо же было случится одному неожиданному событию, которое перевернуло все с ног на голову...

Удачно поохотившись и у топлив не только голод, но и кровожадность, Тарон пошёл искать воду. После того как азарт погони сходил, а желудок тяжелел от сытной еды, волк всегда хотел пить. Если ничего не изменилось со времён его детства, то недалеко, под лесным склоном должно быть маленькое озерцо. Достаточно глубокое, чистое, без непролазных камышовых зарослей и тины, оно питалось несколькими ключами. Подземная река выливалась наружу холодными искрящимися струями, а те в свою очередь разлились заводью, превратившейся со временем в озерцо. Ещё по детству Тарон помнил, что в этом озере почему-то никогда не водилось рыбы, а вода была всегда спокойной и прозрачной настолько, что куда не заплыви, увидишь песчаное дно.

Ориентируясь по памяти, волк спустился по лесному склону, ловко перепрыгнул через несколько поваленных непогодой деревьев и оказался у склона в овраг, в котором собственно и били ключи. Рыкнув спустился к прохладной уключине и жадно припал к хрустальным струям.

Напившись, как в детстве стал играть с родником, перекрывая воде выход, набирая полную пасть воды. Прикрывал струи лапами и отфыркивался от случайных брызг.

Внезапно до слуха, обостренного ипостасью, донесся тихий шорох, потом снова. Тарон различил шаги. Они доносились из-за высоких кустов, окружающих озеро. Они не были крадущимися, обычные уверенные шаги, не говорящие о плохих намерениях идущего.

Волку стало любопытно. Пригнувшись почти по-человечески — во всяком случае, Тарону казалось, что он пригнулся — волк, мягко припадая на лапы, пошел по мокрой от брызг траве. Дойдя до кустов, понял, что разглядеть сквозь них ничего не получится, но и ломится через ивняк не следовало. Зачем лишние неприятности? Разговоров о князе и так хватает в долине, а уж страшных баек и подавно. Потому зверь не придумал ничего лучшего, как просунуть голову в плотное переплетение веток и, высунув нос по другую сторону куста, принюхаться.

Всю суть Тарона перекосило, больно ударив воспоминанием, он тихо ощерился, не контролируя себя, лязгнул клыками. Ловчий.

Ты не убийца. Помни об этом. Тебе нужен конкретный охотник, а не те, кому достаются лишь крохи.

Волк перестал таиться и, примяв куст, пошёл вперёд. Каково же было изумление князя, когда он увидел девушку, стоящую у самой кромки воды. Изящная, словно у змеи головка, длинные светлые, почти белоснежные волосы мягкими волнами падали на спину. Тонкая шея. Удивительно хороша для ловчей. Но как? Ведь правом быть охотником обладают только мужчины ненавистного рода. И почему она не чувствует его?

Мало того, что не чувствовала, так ещё и не увидела. И волку очень захотелось, чтобы так было и впредь, ибо девушка, сняла платье, оставшись в длинной тонкой рубахе. Потянулась изящными пальцами к завязкам, стащила рубаху с плеч, и та, слегка задержавшись на бедрах, упала к ногам. Перешагнув через одежду Ловчая, вошла в воду. Невольно залюбовавшись красотой и стройностью Тарон, снова притаившись за помятым кустом, смотрел, как девушка, погрузилась в воду и плавными, но сильными гребками, поплыла к противоположному берегу. Доплыв, развернулась в его сторону и гибко нырнула.

Тарон громко сглотнул. Пора выныривать, но Ловчая все не появлялась над поверхностью. Ну не лезть же за ней. Спасти от утопления спасёт, а вот от разрыва сердца вряд ли. Голова девушки показалась неожиданно близко от берега. Волосы белыми водорослями извивались в воде.

Волк отошёл от кустов, да и вообще от ключей. Он ненавидел Ловчих всем сердцем, но только непосредственно охотников. Тех, кто не забирает силу, но является частью семьи, волк просто игнорировал, считая обычным населением долины, фермерами, ремесленниками, купцами.

Но у девчонки явно много чего внутри. Сильна. Даже на расстоянии чувствуется. Он прекрасно видел, как сильным равномерным пятном пульсировала вокруг неё сила. И её было много, неприлично много для женщины из рода Ловчих.

Переборов желание ещё раз взглянуть на незнакомку, волк тихо рыкнул и отправился домой. Загоняя добычу, он изрядно поплутал, и до замка, наверное, было не меньше часа ходу.

Глава 11

Мысли о светловолосой девушке не давали уснуть. Не о ее потрясающей красоте думал Тарон. Который раз, все прокручивая воспоминания о встрече на озере, видел плотный серый кокон, окружавший незнакомку. Он был большим, с переливающимися природной чернотой пятнами. Это могло означать только одно. Её сила от рождения была тёмной. Кто-то позволил не только не забирать дар, а напротив, ещё и подбавил своей давно отобранной силы.

Как такое может быть? Кто она такая, раз спокойно носит в себе зачатки темноты и не подвергается нападениям Ловчих. Ответ напрашивался сам собой: возможно, она дочь или жена кого-то из сильных клана. Того, кто если захочет, может наплевать на закон и оградить своего ребёнка от обряда. Интересная выходит картина и ... очень важная и полезная для достижения его целей.

Явно здесь не обошлось без тех, кто ему очень нужен. Тарон, оскалившись, потер ладони. И его оскал не сулил ничего хорошего...

А через два дня, роясь в библиотеке в попытке отыскать хоть какие-то сведения о подобных случаях, и просто побороть бессонницу, Тарон неожиданно для себя наткнулся на толстый том в переплете из потрескавшейся кожи. Открыв написанную от руки книгу, князь не заметил, как погрузился в чтение. Неизвестный автор подробно описывал разных тёмных созданий — от упырей до простых Домовых и Овинников — и методы борьбы с ними. Скорее эта книга должна храниться в какой-нибудь тайной библиотеке Ловчих, нежели в замке князя. Но, тем не менее, раз она оказалась в его руках, грех было не узнать способы охотников, которые они возможно применяли или будут применять на нем.

Где-то Тарон вполне серьёзно разбирал заинтересовавшие его обряды, где-то откровенно потешался над рассуждениями автора и хохотал так, что дрожали стены. Но наткнувшись на описание волколака, оборвал смех. Князю стало не до веселья, ибо на открывшейся странице после описания внешнего вида и некоторых способностей оборотней вполне чётко и ясно были прописаны способы расправы.

Среди прочих, которые к слову он уже ощутил на себе в бесплодных попытках Ловчих, значилось серебро. Любопытно. Тарон тут же отыскал серебряный нож для резки бумаги и приложил к ладони. Прикосновение не опалило и даже не отозвалось теплом, как было описано в книге. Но князь должен был убедиться до конца. Сделав неглубокий разрез на запястье, с изумлением обнаружил, что рана хоть и затягивается, но не так быстро как ему хотелось бы. Что ж, резон в использовании серебра против него все-таки есть. После умелого удара он не сможет быстро восстановиться. Но едва Тарон домыслил свою фразу, как порез уже затянулся, ничего не оставив после себя. Значит, резона всё-таки нет. Приятно.

Так же действенными способами со слов автора, являлся огонь и отрубание головы. Ага, доберитесь до неё сначала. Князь начал откровенно издеваться над неизвестным писакой, явно и близко не стоявшим рядом с волколаком. Но кое-что заставило его задуматься, потому что перелистнув страницу, Тарон прочёл следующее.

'Если ни один из перечисленных способов не подходит или окажется недейственным, есть ещё одно средство способное убить волка. Человек, обладающий сразу двумя началами способен выпить силу оборотня и, сделав его смертным, убить. Но если волк сможет подчинить себе этого человека, тот станет бессильным перед ним'.

Перед мысленным взором сразу появилась незнакомка с белыми длинными волосами. А ведь она весьма подходит под описание того, кто обладает таким силовым набором: своя темная и влитая сила ловчих — разве это не два начала, не два источника?

Хотя конечно все написанное здесь может оказаться полнейшим бредом, Тарон все-таки не упускал возможности, что хоть какая-то крупица истины в словах автора может быть. И чем дольше он рассуждал над этим, тем больше мрачнел и лицом и мыслями. Отшвырнув книгу в перемигивающиеся угли в камине, мрачно смотрел, как шипит и источает зловоние обугливающийся корешок. С затаенным злорадством думал, что исчезнув, книга не сможет навредить ему. Но где гарантия, что у Ловчих нет чего-то подобного? А девушка, может, специально подготовлена для исполнения приговора охотников. Вот лживые твари! Он не сомневался, что они что-то задумали, так легко и односторонне предложив перемирие. Но если они думают, что Тарон-Волк будет сидеть с трусливо поджатым хвостом и ждать расправы над собой, то глубоко ошибаются.

И пусть книжные байки таковыми и останутся, но он не даст ловчим ни единого шанса на то, чтобы они, загнав его в угол, выпили до каплю всю суть и отняли жизнь. Не все дела он ещё завершил на этой земле. Что ж, будем действовать на опережение. Как только день вошел в силу, он прошёл в кабинет. Привычно устроившись в кресле с высокой спинкой, откинул голову и закрыл глаза. Сосредоточившись, послал суть к озеру. Долго рыскал по берегу, в попытках отыскать следы той силы, которая окружала девушку. Сложно, но возможно. Тонкие как перышки остатки реяли, тая потихоньку у самой кромки воды, редким пеплом кружились над озерной гладью. Есть. Она была здесь снова и совсем недавно. Тонкий, едва уловимый запах Ловчих нитью уходил вдоль берега и дальше вверх по склону большой уключины. Суть метнулась следом, и через небольшое расстояние Тарон понял, что видит следы, рваные тёмные, но уже более плотные. Значит, только что прошла здесь.

Ох, как стучит сердце от задуманного. Как трясется в ожидании каждая натянутая жилка. Городище Ловчих было совсем рядом. Тарон стал продвигаться с большей осторожностью, боясь в таком обилии запахов потерять нужный. Он хотел выследить девчонку до последнего шага, узнать кому из охотников она дорога настолько, что он мало того не отобрал силу при рождении, так ещё и влил свою.

Стараясь не задевать никого и не открывать своего присутствия, князь медленно продвигался по силовой нити. Центральная площадь, к которой его вывел след, оказалась довольно обширной, мощеной деревянными спилами, между которых пучками пробивалась трава. Широкими рядами расходились от площади улицы с добротными хатами и пристройками. Тарон не видел ни одного окна, видимо все-таки у Ловчих остались пережитки старой веры и традиций — хаты строились окнами во внутренний двор, а на общую улицу выходили глухими стенами. Срубленные из толстых бревен пятистенки были весьма большими и явно вмещали в себя не одно поколение родичей.

Но изучать местные традиции рубки жилищ, Тарону было некогда. Светлые пряди мелькнули на выходе с площади. Он как угорелый понесся к высокому островерхому терему с витыми столбиками на широком крыльце. Девушка только ступила на дубовые ступени, а дверь уже распахнулась.

Нет, такого везения Тарон не ожидал. Сама судьба толкнула его тогда к озеру и милостиво подарила встречу с девчонкой. На крыльцо, раскрыв объятия в приветствии, из терема вышел Трувор.

-Где ты была так долго. Вея?

-На Белом озере, отец. Купалась. — Заметив как сдвинулись брови Ловчего, поспешила добавить. — Не сердись. Ведь так жарко сегодня. Кто же усидит в таком пекле?

-В тереме прохладно. Зачем же выходить в такую жару?

-Не хочу больше сидеть в этой темнице! — Девушка строптивой топнула ножкой.

-Хотя бы взяла кого-нибудь с собой. Зачем же одной по лесу ходить? Всякое случится может.

Проигнорировав слова отца, девчонка с независимым видом прошествовала мимо него и скрылась в тереме.

Оставшийся на высоком крыльце Ловчий лишь вздохнул. Но внезапно насторожился, напрягся. По-животному повёл носом, и князь заметил, как затрепетали ноздри охотника. Пора убираться отсюда. Поборов искушение впиться в незащищенную шею зубами, Тарон бросился в обход многолюдной площади прямо через высокий частокол, за которым вздымался лес. Краем глаза князь увидел, как дернулся вслед охотник, но что он мог сделать против невидимой сути?

Сидя в своем кабинете, Тарон от души хохотал, радостно и нетерпеливо потирая руки. Какой же прекрасный сегодня день! Какая удача. О, он даже не ожидал, как все повернется. Конечно, он мог просто разорвать Ловчего на мелкие ошметки, разбросать их по всему селению, но будет ли местью быстрая смерть от клыков? Тарон хотел, чтобы охотник страдал, мучился той болью, которой мучился он сам. Столько лет боль потери и одиночества грызла его, душила тоской.

Перед тем как забрать твою жизнь, я заберу то, что гораздо важнее. То, что дорого. И пусть твоя боль будет такой же сильной. Пусть то зло, которое ты причинил, вернётся к тебе. Говорят месть удел слабых. Тарону было плевать. Пусть он будет последним слабаком. Но душа его, как и души родителей, наконец, успокоиться.

Следующим утром, перейдя в ипостась волка, Тарон вышел из замка. Спокоен, предельно сосредоточен. Жёсткий взгляд чуть прищуренных желтых глаз внушает страх даже тем, кто уже привык к такому виду своего хозяина. Лёгким кивком принимая здравницы от работающих в полях, Тарон направился в сторону леса.

Знакомые, привычные с детства запахи, сразу окружили со всех сторон. Звуки птичьих голосов заглушали стук собственного сердца. Он шёл не торопясь, мягко переставляя огромные лапы по лесной подстилке. Вспугнутое мелкое зверье шумно разбегалось в стороны. Спешить некуда. День ещё не успел набрать силу, и солнце не припекало, просто грело, мягко распространяя свои лучи. Но скоро, скоро начнется жара и тогда...

Она пришла после полудня. Тихонько скользя по тропинке, спустилась к воде. Скинув расшитую туфельку, потрогала ногой воду. Собралась было снять платье, но не успела. Тарон прыгнул вперёд и одним ударом лапы оглушил жертву. Схватив зубами за одежду, мягко перекинул девчонку себе на загривок. Немного прошелся, примеряясь к обмякшему телу, которое сползло на спину. Не торопясь, чтобы не уронить ношу, выбрался из уключины и направился в замок.

С этого момента и начался весь тот бред, в котором он живёт уже полтора года.

Вея рвала и метала, едва пришла в себя и поняла, что находится не в отцовском тереме. Музыка её яростных воплей была приятна тёмной душе, но слуги в страхе разбегались и прятались по углам. Уворачиваться от бьющейся посуды и летящих в голову предметов становилось все труднее. Тарон не собирался ни искать благосклонности девчонки, ни завоевывать ее. Относительно Веи у него была четкая внутренняя установка — сломить и подчинить. Была ли хоть капля истины в том, что он прочел в книге или нет, но князь собирался уничтожить даже малейший шанс для Ловчих.

Приняв написанное, как буквальное руководство к действию, он пришёл к ней в покои. Девчонка встретила его взглядом такой ненависти, что Тарон удивлялся, почему ещё стоит на ногах, а не оседает пеплом на толстый ковёр. В тот день он грубо овладел девушкой. Как еще можно было ее сломить и подчинить? Других способов Тарон не видел. Пытка повторялась всякий раз, когда он бывал в замке. Врываясь в ее покои, повторял содеянное, закрепляя результат. Она орала во все горло, и крик, разносясь по коридорам, отражался от каменных стен. Дралась, кусалась, но результат всегда был неизменен. Сломленная, униженная Ловчая, глотая злые слезы, засыпала одна на слишком большом ложе.

Тарон даже трясся от удовольствия, размышляя над тем, что теперь делает Ловчий, что думает, как терзается. Каково тебе теперь, охотник? В садистском порыве через пару недель вновь ворвался к его дочери. И очень удивился, не увидев в её глазах ненависти — в них была обреченность. Опустив голову, девчонка попросила не трогать её больше. Тарону было плевать на её просьбы. Он сграбастал пленницу так, что та даже пошевелиться не могла. Тогда Вея выкрикнула прямо в лицо князя о том, что носит дитя.

Все подвластные князю селения гудели в недельном пиру. Тарон в счастливом угаре осыпал людей золотом, устраивал гульбища, миловал всех провинившихся. В покои теперь уже жены входил с тихим трепетом и замирающим сердцем. Не то, что трогать, даже дышать на неё боялся. Глядя на все более округляющийся живот не верил своему счастью.

Ведь у тёмных не может быть детей.

Осознав всю силу своей власти гордая Ловчая всячески пыталась принизить Тарона. Чтобы он ни делал, как бы трепетно не подносил ей многочисленные подарки, как ни старался угодить, всегда натыкался на стену. Она практически не разговаривала с ним, лишь смотрела на князя, будто говорила: не старайся — ты ещё поплатишься за то, что сделал со мной.

Тарону было тошно. Князь пытался загладить вину. Теперь Тарон хотел не только благосклонности. Проявляя неимоверные старания, он хотел любви. Ведь пусть и таким ненормально жестоким способом, но они стали семьёй. И эта женщина скоро подарит ему небывалое чудо, ребёнка о котором сложат легенды. Ведь он будет рожден от самой тьмы. Даже мысль о мести на какое-то время совершенно ушла из головы.

А зря...

Ловчие вели себя тихо. На удивление тихо. Тарон откровенно не понимал, почему они не приходят, не пытаются отбить у него свою, такую особенную в плане силы женщину. Почему Трувор не пришёл за дочерью? Терзаясь подобными вопросами, Тарон не знал, что Ловчие уже давно соткали канву его дальнейшей жизни.

Жадный до силы Трувор всячески подготовил свою дочь, уже изначально обладающую тем, что определило ее судьбу. Задача Веи сводилась к тому, чтобы выпить темноту из волка и сделав его беззащитным против умений Ловчих, наконец то покончить с ненавистным выродком Олафа. Но охотник просчитался.

Проклиная между стонами боли и Тарона, и своё ещё не родившееся дитя, Вея умерла, едва дав ему жизнь. Князь был зол. Как могла она наложить такие страшные слова на их сына? Как могла оставить мужа, который так тянулся к ней? Как могла умереть и бросить только что появившегося на свет ребёнка? Он был зол ... растерян и раздавлен случившимся.

Похоронив в скорби ту, к которой успел привязаться и которую по своему любил, князь, страдая всем своим тёмным сердцем, прижимал к груди крохотное и такое беззащитное тельце малыша, спрашивая у судьбы: что она приготовила для его сына?

Злодейка не заставила себя ждать, принеся первые чёрные подарки почти через полгода. Ибо умершая и похороненная княгиня вдруг ВЕРНУЛАСЬ. Проскальзывая с туманом в комнату сына, она загрызала нянек и, садясь у колыбели, гладила когтистой лапой пухлые щечки, впитывала сонное дыхание малыша до тех пор, пока он не начинал хрипеть. Тогда улыбаясь, она вдыхала в него свою зловонную суть. Та ворочалась в маленьком тельце, жила, разрастаясь, высасывая из ребёнка жизнь. Довольная стрига уходила, чтобы вернуться через месяц, когда на небе не будет луны.

Ребёнок сильный и бойкий, давно бодро сидящий, лупивший нянек и доброго домоуправа деревянной ложкой, вдруг стал слабеть. Сильные ручки ослабли. Он все больше лежал. Улыбка, рождавшая красивые ямочки на щеках, перестала появляться на посиневших губах. Умные чёрные глазки под пушистыми ресницами выцвели, стали блекло-серыми. В тонкой полоске шерсти на затылке пробилась седина. Тарон со страхом и болью в сердце видел, как гаснет его сын.

Он готов был сделать все, что угодно, лишь бы остановить это. Не найдя лучшего способа, Тарон стал вливать свою силу в ребёнка. Понемногу, боясь навредить. С облегчением в сердце отметил, что сыну стало лучше. По крайней мере, он теперь не только лежал, но и выбравшись из колыбели, пополз. Радость быстро сменила страх. Но была недолгой.

Только немного окрепший княжич стал поправляться, как через месяц все повторилось опять. Двух нянек нашли мертвыми, а ребёнок снова стал угасать. Пришлось заново вливать силу, причём гораздо большую, чем в прошлый раз.

Через месяц все тоже, только с большими вливаниями. И потерями. Тарон обессилил. Но стараясь поддержать жизнь сына, поначалу не замечал, как слабеет сам, но потом ощутил и противную дрожь в ногах, и из носа текло по утрам, едва он вставал с постели. Да что же это такое?

У двери княжича была выставлена охрана, а сам князь перебрался в покои сына. Тихая безлунная ночь обернулась четырьмя трупами у дверей, несколькими сбежавшими слугами и нескрываемым ужасом на лицах оставшихся. Как мог он, Тарон-Волк не услышать происходящего в комнате? Что за проклятье?

Стоп! Проклятье.

Высчитав по времени, что происходящее выпадало на единственную безлунную ночь, Тарон притаился в покоях сына. К охране в этот раз не прибегал и нянек всех выгнал. Впрочем, они были не против. Если раньше у селян считалось почетным служить в замке, то теперь в услужение к князю никто не рвался. И Тарон не осуждал тех, кто верил, что в замке поселилась нечисть. Как иронично! Местные упрямо уверовали в то, что сбывается проклятье, умершей в родах княгини.

Когда замок стих, а свечи заплыли воском и погасли, Тарон почувствовал, как по ногам потянуло холодом. Ребёнок заворочался, слабо застонав в своей кроватке. Волк ощутил присутствие чужого и страшного. Хотя казалось, что могло испугать оборотня? Полоска шерсти на затылке стала дыбом, и князь мимоволи ощерился, обнажая клыки и пытаясь сдержать рвущуюся на волю ипостась. Каменный пол застелился туманом, вязким, молочным. Тарон поёжился, увидев как из заклубившейся под налетевшим сквозняком дымки вышла ... его княгиня.

Глубоко вдохнув, расправила хрупкие плечи. Со свойственной ей грацией скользнула маленькими ступнями по толстому ковру и неслышно приблизилась к кроватке сына. Улыбнулась. Тарон собирался уже броситься обнимать потерянную любимую, но улыбка её внезапно сменилась оскалом, а прекрасное лицо превратилась в жуткую морду. Руки вытянулись чуть ли не до колен, а пальцы, удлинившись, ощерились когтями. Длинные волосы рваными космами повисли вокруг некогда стройной фигуры, а в скрючившейся спине прорезались, кожистые наросты, обросшие седыми перьями.

Это был кто угодно, но только не его жена. И это порождение ночи, протянуло свою костлявую хищную лапу к его сыну. Тарон метнулся вперед, на ходу меняя ипостась. Тварь резко обернулась, и уставилась на волка своими злобными горящими красным глазами. Клыки, вспоров воздух, громко клацнули ... в пустоте. Заклубившийся холодный туман рассеялся, оставив на ковре пару седых перьев.

Издевательский, леденящий кровь хохот эхом раскатился по комнате, разбудив ребёнка. Тот зашелся плачем и стал выгибаться дугой, когда Тарон взял его на руки. Успокоив ребенка, отец передал его нянькам. На сегодня дежурство было закончено — над полоской далёких холмов небо стало серым, обещая скорый рассвет. Князь ушёл в свои покои, полный тяжёлых мыслей. Каждый его шаг сопровождался все еще звучащим внутри хохотом.

Так вот, что они приготовили ему? Вот почему не пришли за ней. И Трувор не просчитался. О, этот подлец знал, что делал. Подсунув ему свою дочь, поставил перед немыслимым выбором. Либо умрёт ребёнок, либо он сам, отдав сыну силу. А Ловчие уж справятся с несмышленым мальчонкой, разделив между охотниками славную добычу.

Тарон как в бреду вспоминал те дни, когда метался, по дому, кляня себя за то, что был слишком самонадеян. За то, что хотел сделать Трувору больно, заставить его страдать, мучиться. Нужно было сразу перегрызть эту цыплячью шею. И все бы закончилось еще тогда. А сейчас он не может даже по-быстрому поменять ипостась. Слишком много сил уходит на сына. Тарон не успевал восстанавливаться. И хоть до следующего безлуния было ещё далеко, ребёнок поправлялся слишком медленно. Видимо то, что принесла ему в подарок его бывшая жена, губило дитя не по дням, а по часам.

Князь ругал себя за то, что сжег дурацкую книгу. Возможно, в ней он нашёл бы то, с чем имеет дело. Узнал бы как помочь и сыну и себе. Но поступив как самонадеянный дурак, он лишил себя даже такой призрачной надежды.

Сидя в кабинете и изводясь, князь внезапно вскочил и хлопнул себя по лбу:

Вот дубина!

Быстро засобиравшись, кое-как поменяв ипостась, выскочил за ворота и помчался в сторону северных холмов. Туда, где раскинулись несколько поселений целителей. Они помогут. Это не Ловчие. Они вытянут отраву из ребёнка, а с женушкой он как-нибудь разберется.

В первом же селении, до которого он добрался, Тарона встретила женщина. Запыхавшемуся князю, принявшему ещё на подходах человечье обличье, дали напиться. Глава селения усадила князя на почетное место и выслушала историю про ночные происшествия. На спокойном лице женщины не отразилось ничего, кроме понимания происходящего. А когда Тарон закончил рассказ и глядел на неё, ожидая ответа, та медленно встала и произнесла:

-Тебе нужно идти дальше, князь. Мы не чистокровные и все, что можем приобретено через учение и опыт, а не кровь. Нам дано лишь лечить раны, да готовить снадобья и травы для холмовиков. Иди дальше на север. У головы рода есть дочь. Она сильна, ведь искра была у неё с рождения, а переданная матерью сила сделала начало девочки ещё больше. Никто из нас не умеет того, что могут холмовики.

Только к вечеру сбив лапы в кровь, князь добрался до нужного места. Крики боли в сгущающихся сумерках и всеобщий хаос — вот, что Тарон застал в селении Холмовых целителей. И ещё кольцо высокого пламени посреди двора маленького замка головы рода...

Тарон растер виски. Пальцы слегка подрагивали, но ставленый мед сделал своё дело — головная боль понемногу улеглась, задремала, перестала нещадно давить. Тяжелым взглядом князь окинул долину. Огнецвет яркими кровавыми лужицами растекся по направлению к холмам. Он зацвел слишком поздно в этом году и, будто чувствуя, что его время скоро пройдёт, пах как никогда сильно и одуряюще.

Вея любила эти цветы. Большие, яркие. Но растения имели одно свойство: умирали сразу, стоило только сорвать. Тяжелые чашечки никли, а лепестки закрывались и чернели, начиная источать неприятный запах. Сколько раз он, пытаясь порадовать жену, врывался в её покои с букетом в зубах. Но даже его волчья быстрота не могла опередить время. Вея лишь презрительно поджимала красивые губы, глядя на его бесплодные попытки и старания.

О, Вея... Удивительно прекрасное создание. Слишком красива, слишком горда и... слишком опасной она оказалась на самом деле.

Но выход есть. Я нашёл его.Хоть и опоздал тогда в селение к холмовикам.

Почему-то Ловчим тоже понадобилась именно та девчонка, за помощью к которой он пришёл. Причём понадобилась так сильно, что не поленились применить силу и, отняв немало светлых жизней, пытались забрать дочь головы рода себе.

Что задумали эти ублюдки, Тарон узнал чуть позже. И не смотря на то, что опоздал тогда искренне радовался, что задумка Ловчих провалилась. Фокусируя внутреннюю суть, сосредотачиваясь до ломоты во всем теле, князь пытался отыскать след исчезнувшей девчонки. И каково же было его изумление, когда он нашел его, уводящим за барьер. Одному Яриле было известно, сколько сил он потратил на то, чтобы не только пробиться к ней, но и заставить вернуться. Впрочем, если бы не ее желание, вряд ли бы Тарон смог заставить целительницу. Теперь всеми своими слабеющими силами он пытается вести её по нужному пути. Она должна быть в замке до следующего безлуния. Иначе...

Впрочем, Ловчие тоже напали на след. Его жалких сил ещё пока хватает на защиту девчонки от охотников. Пока хватает. Но Трувор ушел живым из того леса. И что самое плохое, он придёт за целительницей снова.

Князь прекрасно понимал, что не может постоянно находиться рядом с ней и тратить так много времени и сил на нее. Ведь есть гораздо более важная задача сейчас — поддержание жизни сына. Но если он упустит момент и девчонка окажется в руках у Ловчих — его ребёнок умрёт.

В комнате было тихо. От этой тишины Тарону становилось страшно. Потому что в ней отчётливо было слышно надсадное дыхание и неровное биение маленького сердца. Бальд спал, раскинув ручки. Вспотевшие во сне волосы тёмными прядками прилипли к щеке. Стараясь не разбудить утомленного болезнью ребёнка, князь легко убрал их с лица и, положив ладонь на грудь сына, зажмурился. Отдавать силу было больно.

Глава 12

Еще даже не выйдя из леса, я почувствовала запах, сильно контрастирующий с ароматом сосен и елей. Такое чувствуешь, когда вдоволь нагулявшийся над большими водными простором ветер приносит ароматы воды, водорослей, рыбы, наполняет лёгкие свежестью, а сердце ощущением чего-то необъятного. А ещё я чётко ощущала запах жилья, дыма, слышала отдалённое мычание коров. Неужели?

Поднявшись на довольно крутой холм, возликовала — городище! Наконец то!

Хорошо укрепленное, ощерившееся толстым, потемневшим частоколом, оно уютно расположилось на вершине. С трёх сторон окружено лесом, четвёртой полого спускается к песчаной отмели. Та же, в свою очередь, упирается в озеро, настолько большое, что я с трудом могла рассмотреть противоположный берег. Тихие заводи, обрамленные камышом, ходили кругами от гуляющей рыбы. Красотища! Но не до этого сейчас.

Крепкие, в два человеческих роста ворота распахнуты, и мне хорошо была видна лестница из толстых жердин, которая вела на узкую площадку за тыном. Достаточно закрытая частоколом, она огибала стены по всему внутреннему периметру, что, по-видимому, было очень удобно, если городище вдруг подвергнется осаде. Обороняющиеся, прикрытые крепкими стенами, могли не высовываясь, осыпать стрелами противника, забрасывать камнями. Я не особо сильна в таких вопросах, но и то поняла, что городище выстроено весьма грамотно с позиции безопасности. Из леса вряд ли кто полезет, с озера незаметно фиг подберешься. Мысленно поаплодировав местным и их прозорливости, я пошла к воротам.

Но не дошла.

Два крепких мужика, стоявшие в дозоре, зыркнули недобро и не сговариваясь, спросили:

-Ты кто?

Приехали, блин. Вот что сказать? Я шизанутая мадам из хрен знает где находящейся больницы. Как сюда попала, не знаю. Слышу голос в башке, недавно удирала от волка, ростом с лошадь, а ещё волосся светятся? Так что ли? Ох, хоть бы Согда проинструктировала на этот счёт. Скажу такое — они не то, что не впустят в селение, ещё стрелу каленую прям в лоб пошлют.

-Эээээ..

-Кто такая будешь? Али слышишь плохо? — Дядька, что постарше и бородой покруче, вскинул большой лук и натянул тетиву.

Ой, мамочки. Ну, точно: сейчас, как бабочку наколет и не поморщится.

-От Согды я. Ученица её. — Вот уж у страха глаза велики, но чтоб и язык, как помело!

-Что ж молчала, как блаженная? Али гостинца нашего ждала? — Мужик красноречиво кивнул на все ещё лежащую на тетиве стрелу.

-Растерялась я.

-Ну,проходь. Казимир, проводи.

Второй, что помоложе, прытко спустился по жердинам и, приняв меня на своё попечение, повёл по городищу. Видя мой вопросительный взгляд, пояснил:

-К старосте поведу. Ему ответ держать будешь.

Ясно. Только вот ответ свой я ещё не придумала.

Городище имело вытянутую, скорее овальную форму. На довольно небольшой площади плотненько лепились хаты. Штук тридцать — сорок. Похожи на избушку Согды. Тоже прикопанные, но стены выше с одним-двумя окошками. Неширокие дворы с постройками бурлили своей повседневной жизнью и заботами. Хозяйки сновали туда— сюда, уверенно и привычно занимаясь своими делами: загоняли скотину, развешивали сушиться постиранную одежду, готовили снедь и незлобно пререкались с соседками. Неугомонная детвора носилась от двора к двору, сверкая босыми пытками и путаясь под ногами у взрослых. Порой то одному, то другому озорнику прилетал грозный отклик, а то и затрещина.

Несколько стариков и мальчишек лет по двенадцать плели какие-то кувшины. Большие, пузатые с длинны узким горлышком и слишком уж дырявые. Для чего такие?

Видя моё недоумение, провожатый улыбнулся.

-И впрямь блаженная. То, чтоб рыбу ловить, поняла?

-Ааа. — потянула вроде догадливо, но представить в красках, как ловить рыбу такой штуковиной не смогла.

Я вертела головой во все стороны, стараясь рассмотреть побольше, пока мы не подошли к избе возле, так поняла, площади. В центре оной возвышался большой деревянный идол. Не то дед не то мужик. Но борода и усы длинные. У подножья украшенного резьбой столба — каменный алтарь. На нем курильница с трамваи и оставленные кем-то подношения: лепешки, плошка с медом.

Дом, к которому меня привёл Казимир, был гораздо больше остальных. Даже крыльцо имелось.

-Тут стой.

Провожатый, оставив меня, пошёл в избу и вскоре вышел с высоким крепким мужчиной. Возраст его трудно было определить. В солидной тёмной бороде пробивалась седина, как и у висков в курчавых волосах. А глаза, напротив, с огоньком да удалью, как у молодого. Холщовые штаны с намеком на покраску во что-то красно-ржавое заправлены в онучи. Просторная белая рубаха с завязками на груди расшита алым и желтым, подпоясана широким поясом. Мужчина посмотрел на меня спокойно, но изучающе.

-Откуда говоришь, явилась? — Открыла было рот, чтоб ответить, но мужчина хоть и глядел на меня, адресовал вопрос моему провожатому. Варежку пришлось захлопнуть.

-Так от Согды ж, говорю. Ученица.

-Почто к нам пожаловала? — Теперь уж мне. Слегка поклонившись, я лихорадочно придумывала причину.

-Согда велела в люди идти. Наукой своей пользу приносить. Побуду у вас немного, если позволите, потом дальше пойду. Староста крякнул что-то себе в усы, подбоченился.

-Вовремя пришла ты, как чуяла. Сами уже к старой идти кланяться хотели. Мор у нас. Скот падает. Справишься, дозволю остаться, сколько захочешь. А нет — своей дорогой пойдешь. Места у нас неспокойные, не шибко мы пришлых привечаем.

Снова поклонилась, а сама думаю ну не ветеринар я, не ветеринар. Ох, кто за язык тянул? Ученица, блин.

-Казимир, отведи гостью на постой к Балемиле, пусть присмотрит.

Последние слова прозвучали, как если бы сказал: пусть сторожит да обо всем докладывает. Я поплелась за провожатым. Долго идти не пришлось, но и этого хватило, чтобы заметить, как на меня пялятся. До этого не видела. Потому что пыталась осмотреться, а теперь почувствовала себя в центре внимания. Неприятно. Хоть и злобы в любопытных взглядах не было, зато сквозила явная настороженность.

Неженка, блин. Тут недавно так от волка бегала, аж пятки сверкали. Ну-ка собралась!

Казимир подвел меня к хате, из которой тут же вышла невысокая женщина. Вытирая передником руки, с любопытством посмотрела на меня, а потом с непониманием на моего конвоира.

-Здрав будь, хозяюшка. Вот, — указал на меня. — Говорит от Согды пришла, мор наш прогнать. Бермята наказал на постой к тебе привести. Принимай.

-И тебе здорово, Казимир. — Голос её на удивление был низким, но с приятной бархатной хрипотцой. — Пройди в избу, кваску испей да гостью заводи. Что ж на дворе лясы точить?

Усевшись на небольшую лавку у самых дверей, я смотрела, как Балемила разливает из крынки холодный квас. Саморучно подает зардевшемуся, как красна девица мужчине резной ковш. А потом подносит мне жбанок с пенящимся, пахнувшим хлебной закваской напитком. Вкуснотища!

-Спасибо. — Я отдала свою э-э-э чашку.

-Ой, славный квасок у тебя Балемила, славный. Благодарствую. — Пряча смущенный взгляд от разулыбавшейся женщины, Казимир вытер усы инапустил на себя серьёзный вид.

-Пойду я. На стороже со Взимком сегодня стою.

-Погодь, расстегаев возьми. — Засуетилась Балемила. — А тот чай вечерю принести некому, скоро совсем отощаешь.

Мужик зарделся пуще прежнего, но завернутую в белую тряпицу снедь принял. Поблагодарил да и вышел, пятясь из избы.

-Ну, — Балемила глянула на меня, — садись за стол что ли? Вечерять будем.

Я тихо пересела к столу, покрытому пестрой скатеркой. Хозяйка выставила пару чугунов из печи, миски, нарезала хлеб.

-Ты кто ж такая будешь?

А бес его знает, хотелось ответить в тон, но я содержалась.

-Ученица Согды. Староста сказал падеж у вас.

-То правда. Беда пришла седмицу назад. — Женщина положила в тарелку кашу да тушеную брюкву с мясом, на краешек — ломоть хлеба и, придвинув мне, подала ложку. — Корова у соседки не дала молока на утренней дойке. Та тискала, тискала, а из вымени только кровь да гной сочатся. Вечером корова на ноги пала, а через два дня уже и другая семья без кормилицы осталась. И пошло и поехало. Вечером с выпаса с молоком да боками круглыми, а утром без молока уже. Глаза мутные. Мычат всю ночь, спать нельзя. А к вечеру уж и ноги не держат.

Я молчала. А что сказать? Разбираться надо.

-А у вас корова есть?

-Есть. Только слегла вчера ещё. Мне то ладно — одна я. Так у других семьи большие, дети малые.

-Отведете посмотреть?

Женщина в недоумении оглянулась через плечо, потом через второе. Ясно, на 'вы' тут лучше не обращаться.

-Что ж ты к вечеру в овин пойдешь? Негоже то. Овинник серчать будет.

Кто такой Овинник я конечно спрашивать не стала, лишь заметила, что староста меня в деревне просто так держать не будет. Нужно побыстрее вызнать, что за мор такой да и дальше двигаться. Я не стала говорить, что в голове у меня живёт голос, который то и дело не совсем тихо и нежно просит меня куда-то идти. И если я не буду слушаться и задержусь в этом богом забытом городище, он мне все мозги дырками высверлит.

-Что ж надо, так надо. Только я тебя до овина доведу, а сама у входа ждать буду. Боязно мне.

Как будто мне не боязно. Доели молча. Незатейливая, но очень вкусная еда приятной тяжестью легла в желудке, отчего сразу захотелось спать. Все таки сказывалась лесная прогулка, да и безумный бег по чаще тоже не прошёл бесследно. Сейчас мне даже казалось, что волка не было. Это всего лишь мой раздвоенный разум играл в игры. Но тут же вспоминались и типы в капюшонах, и горячее дыхание волка на моём лице. Слишком уж настоящими были эмоции и ощущения, чтобы оказаться лишь игрой моей шизы.

-Ну что, пойдем?

Я дернулась. Видимо немного выпав из реальности, совсем унеслась мыслями, а может и задремала даже. Убрав со стола посуду и остатки еды, мы вышли во двор. Балемила довела меня до овина. Эта постройка отличалась от других тем, что была более вытянута в длину и выше. Первый ярус с земляным утрамбованным полом напоминал с виду неглубокую яму. Ближе к задней стене сарая располагалась небольшая печка, правда почему-то без трубы. Задрав голову, я увидела застланный потемневшими досками потолок, сквозь щели в котором торчала солома.

-Что на верху? Спросила у стоявшей на входе хозяйки.

-Чудная. -Та, казалось, не поверила в серьезность вопроса. — Вестимо что — снопы. Только ж недавно жниво закончилось. Сушатся.

Я поднялась наверх, где на решетинах и впрямь были насажены снопы в разноряд комлями вверх и вниз попеременно. Осмотревшись, не заметила в углах характерных пятен и подтеков. Какие к чертям подтеки? Голову сдавило. Невольно пошатнувшись, ощутила, как где-то в груди зарождается что-то теплое, а волосы у виска начинают потихоньку светиться. Я, скорее уже по привычке, коснулась их пальцами и поняла, что смутило меня в углах. Как-то просто сложились и картинка, и закономерности, и непонятно откуда пришедшие простые истины.

-Пироги приносила?

-А как же ж? Вон в подовиннике лежат?

-А петуха?

-Так не было. На именины все петухов режут. А мой сбег кудась.

Теперь понятно, почему углы чистые. Перед тем, как в овин занести первый сноп, нужно справить именины. Принести овиннику пирог, зарезать на пороге петуха и окропить его кровью все углы в сушиле, на втором ярусе овина.

-Корова где?

-Слазь, покажу.

Я не то сползла, не то съехала по хлипкой жердяной лестничке. По правилам овин — это место для сушки и обмолота снопов, здесь же располагаются клети для хранения зерна. Но так как городище небольшое и расти ему только за тын, место экономилось, и постройки тесно лепились друг к другу. Потому за нехитрой плетеной перегородкой подовинника, стояла, вернее, лежала коровка. Не то, чтоб больная, просто какая-то обессиленная.

-Пойду я? — Спросила Балемила дрогнувшим голосом и быстренько сделала охраняющий жест: для меня или от меня?

-Ага. — Кивнула я уже в спину удаляющейся женщине.

Окон в овиннике не было, так маленькая прорубь в стене почти под самым потолком, но и она была в ямнике. А отсюда сгущающиеся сумерки потихоньку вытесняли скудное уличное освещение. Впрочем, неудобств я не испытывала. Ярко светящаяся прядь волос хорошо выхватывала из темноты и маленькое помещение, и животное. Я присела на корточки. Корова лежала на боку, вытянув ноги. Дышала быстро и поверхностно. Сухие ноздри затрепетали, когда я коснулась толстой шеи.

Что же с тобой не так? Давай, подскажи мне.

Но животное устало скосило на меня добрые глаза и не собиралось никак облегчать задачу. Я положила обе ладони на крутой бок и, закрыв глаза, сосредоточилась. Проведя ладонями от головы к задним ногам, вдруг почувствовала, что руки буквально кольнуло холодными искрами. Открыла глаза — ничего. Но чувство замерзающих пальцев не ушло.

Встала, нервно потрясла руками, стряхивая с запястий неприятное ощущение. Снова присела и, растерев ладони, опять приложила к тому месту. На этот раз глаза не закрыла и прекрасно увидела под ладонями несколько черных, почти стертых мазков. Они то проступали сильнее, то становились еле различимыми, но потом снова наливались чернотой. Дернулась было, испугавшись, но перестроить зрение уже не получилось. Я будто выпала из реальности овинного сарайчика и видела только кровью шкуру с размазанным пульсирующим непонятно чем.

Так, дела-а-а.

Дальнейший осмотр животного выявил мелкие раны на вымени. Внутри уже что-то подсказывало дальнейшие действия. Растерев бедную корову соломой и обмыв вымя, взяла небольшую деревянную лохань. Она была треснута чуть сверху, но других повреждений вроде не было. Высвободила из косы ещё немного волос, стало светлее.

Смотрела на себя, будто со стороны и при других обстоятельствах посмеялась бы, наверное. Но сейчас в сгущающейся вокруг темноте веселиться не хотелось. Напротив, внутри все завязалось узлом. Страха не было, просто сильное напряжение и сосредоточенность не позволяли делать лишних движений, а срывающийся с губ шепот, мешал думать о чем-то ещё, кроме того, что говорю и делаю.

Собирая ладонями чёрные кляксы и мазки с коровы, я стряхивала их в лохань.

-Храни мя, Велес от ложных путей, от порочных сетей, от навьих кутей. Как почну я внучка Даждьбожья дело светлое о сильном духе, так и закончу во срок свой по вольной воле, по своей доле. И буде сие дело Велесу славой, а мне исправой. Гой!

Кто б меня видел сейчас...

-Стану по утру по раннему, по вечеру по позднему, выйду на сильный ветер, на лети воздух. Возьму осинову вичку, погоню тебя, животинушка, на лужок-муражок. Из-под левой ноги, из-под правого копыта обложу, обвяжу — кругом обнесу. Чтоб была по-старому, как хозяюшка поставила, чтоб стояла горой, чтоб доила рекой.

Шепот длился до тех пор, пока с пальцев в лохань не скользнули последние капли темноты.

-Как от сердца радение, от Земли всерощение, от Велеса исцеление. Гой!

Я ещё раз протерла животное соломой и поднялась с колен. Самая простая часть пройдена. Вот уж не понимаю, откуда знаю, но убежденность была крепкая. Теперь прятаться. Зачем? Спросите, что полегче. Ощущение того, что опаздываю, заставило побыстрее забиться в угол за стойлом и пригасить волосы. Мягко померцав, свет угас. А прикольно всё-таки.

Долго ждать не пришлось. Первым прочухался Овинник. Завздыхал горестно, засопел.

-Ну что, профукал кормилицу?

Отозвался совой сверху, где снопы сушатся. Жалобно.

-Ничего — отобьемся.

Минут через пять кто-то полез в сарай. Звук тяжёлых шагов раздался в ямнике, а потом стих, уступив место шороху. В стойло влетела не то птица, не то хрен пойми что. Подползло к корове. Но прядь волос тут же вспыхнула. Существо шарахнулось, а я зажмурилась. Тишина.

-Открой очи ясные.

Мотнула головой, отгоняя противно шелестящий голос, будто между зубов говорящего была здоровая такая щербина.

-Открой.

Голос сменился на ласковый, девичий. Ага, счас!

-Посмотри на меня, ясноокая.

Теперь мужской, красивый, бархатный. Хрен тебе! Не горю желанием. В твои глазюки красные только посмотри.

-Мам, хочу в игрушечный отдел.

Я дернулась, дыхание сбилось. Какая-то часть меня тут же сжалась от боли и очень-очень хотела посмотреть.

-Ты же обещала, помнишь? Посмотри, на меня. — В таком родном до дрожи, до истерики голосе слышались слёзы.

-Ивэин.

Что-то вспыхнуло внутри, но тут же стихло, будто окаменев. Забыв дышать, я слушала отголоски имени.

-Иви. Иви-и-и.

Нельзя, нельзя открывать глаза.

-Деде, прадеде, пращуре, слышишь? Господи, помоги.

Деде, прадеде, пращуре слышишь?

Деде, прадеде, пращуре, слышишь?

Сердце стучало, спотыкаясь на каждом шагу. Зажимая для верности глаза ладонями, я ждала ответа. Душа в пятках. Уж очень ситуация по накалу стала напоминать ночь на болоте. Чур меня от всех нечистиков!

-Слышу. — Тихо так, протяжно, будто издалека.

Уф! От сердца отлегло. Я шумно выдохнула, не понимая до конца причину радости. А когда поняла, что стоявшую вокруг тишину нарушает только стрекот цикад да мерное дыхание коровы, я осмелилась открыть глаза. Рядом никого не было, ни страшилищ, ни чертей, ни того, кто мог звать меня. И как звать?! Эта собака залезла мне в башку и звала тем, что важно.

Но теперь я чётко знала, что Ивэин это моё. МОЕ ИМЯ.

Я рассеяно погладила корову и вышла из своего укрытия. Опасаться больше нечего.

То, что вредило животному больше сюда не придёт, по крайней мере, сегодня. А завтра с ним будет другой разговор.

Взяв лохань с чернотой, выволокла её на улицу, положила внутрь несколько щепок и пучок соломы. Затем вошла в дом. Балемила тихо пряла в уголке при свете лучины. Ясен пень, поздно уже, но судя по тревоге, отражавшейся у неё на лице, женщина ждала меня.

-Уголек нужен.

Хозяйка быстро вскочила, будто только и ждала команды. Открыв устье печки, выудила щипцами ещё жаркую перемигивающуюся красным головешку. Я забрала нужное и снова вышла во двор. Посучив потушую прядь, бросила уголек в лохань. Тот полежал, пошипел немного и принялся веселеть. Особенно по вкусу ему пришлась солома. Быстренько перекусив, принялся за щепки. Огонь разгорался весело и задорно, а я с облегчением смотрела, как исходит дымом чернота и растворяется, поднимаясь к небу.

-Батюшка ты, яр— огонь! Всеми ты князьями князь. Как ты жарок да пылок, как ты жжешь да палишь в полях-лугах травы-муравы, так и выжги ты тут все скорби-боленья, страхи— переполохи, призоры и притолоки.

Лохань тоже занялась и, потрескивая, принялась гореть. Я устала, но упрямо ждала, когда все догорит. Оторвала под избушкой большой лопух и собрала пепел. Тихо вышла к озеру и развеяла. В еще не остывшей после жаркого дня воде ополоснула руки и лицо. Еле волоча ноги, переступила порог дома и уж не помню как, оказалась на покрытом периной сундуке под лёгким, но тёплым одеялом.

Глава 13

Солнце стояло уже высоко, и городище давно ожило, впряглось в ежедневные заботы. Балемила не будила меня и тихонько суетилась у печки. Я не открывала глаза, прислушиваясь к звукам чужой жизни. Вот она, кипит вокруг меня, клокочет со своими радостями, горестями, заботами. Скрипит ворот журавля у колодца, в маленькой кузне стучит молот, спорят о чем-то женщины. А я?

ВСТАВАЙ

Уткнулась в перину носом, вдыхая запах дома, уюта, печки, человеческого тепла.

ВСТАВАЙ!

Громко, настойчиво. Так, что возражать нельзя.

Кто я такая? Кукла, чья-то марионетка с поломанной психикой. Куда иду, зачем? Так хочется просто понять, просто избавиться от гнета этого тупого состояния. Остановиться и просто, блин, по-нять! Откуда знаю то, что вызывает и смех и страх? Делаю, вроде, что должна, но даже понятия не имею, что творю. Откуда все это? Злые слёзы полились из-под закрытых век.

ВСТАВАЙ!!!

Сжала зубы и крикнула мысленно: НЕТ!!!

Я МОГУ СДЕЛАТЬ ТЕБЕ БОЛЬНО, ИВЭИН. ВСТАВАЙ!

НЕТ!

Голову сжало так сильно, что под закрытыми веками вспыхнули искры.

Твою мать! Я резко села, отбросив одеяло. Боль мгновенно прошла, но из носа на рубаху капнуло красным. Вот скотина!

Обтерла кровь, продышалась. Пригладив растрепавшиеся после сна волосы, оделась и вышла во двор. Балемила несла воду. Я хотела помочь, но женщина отказалась. Донесла сама, поставила деревянные ведра на лавку. Зачерпнув ковшом, полила мне на руки, помогая умыться. Подала вышитый по краям рушник.

Молча прошли в дом. И только за столом Балемила осмелилась задать мучавший её вопрос

-Ну как?

-А ты в овин не ходила что ли?

-Да как-то после вчерашнего боязно.

-Не боись. Корову свою напои хорошо. На ноги станет — на выпас выведи. Отойдет скоро.

-Дык что ж, значит, здорова уже?

-Здорова, здорова. — Я улыбнулась, видя, как недоверчиво смотрит женщина. — Только поухаживать за ней надо немного. Слаба ещё.

Я задумалась, прислушиваясь к себе.

— Балемила, мне бы к старосте. Разговор есть.

-Так поешь сначала. Потом и пойдешь.

Снова простая, но по-настоящему вкусная еда, прибавила и сил, и настроения. На этот раз Балемиле от помощи отвертеться не удалось. Мы убрали со стола и помыли незатейливую посуду. Без труда найдя самый большой дом в городище, я нерешительно переминалась с ноги на ногу. Как сказать? Да и поверит ли? Я поймала одного из бегающих перед избой мальчонок и попросила позвать старосту. Самой как-то неудобно было соваться в избу без приглашения.

Вскоре мужчина вышел. Я поклонилась.

-Здрав будь, голова.

-И тебе не хворать, ученица. — Смотрел, выжидая и не торопясь начинать разговор, зато мне заминки ни к чему.

-Разговор у меня к тебе, уважаемый. — Ляпнула так ляпнула. Ну не владею я тонкостями местной словесности и этикета. Тем более что даже не знаю, как мужика этого звать величать.

-Так присядем давай, — указал на завалинку. — В ногах правды нет. Присели. Я долго мяться не стала.

-Спросить хочу: был ли у вас кто в городище, руки на себя наложивший?

Мужчина крякнул, но упрямиться не стал.

-Был. Памил как жинку костру предал, будто сломило его. Совсем плох стал. То на улицу носа не казал, а то вдруг ходит бестолку, склоняется как неприкаянный. Видно было, что без жены невмоготу ему. Столько кругов вместе прожили душа в душу. Один остался, ведь дитя боги не дали. Нашли лодку сначала... А сам уж потом всплыл.

-Сколько времени прошло?

-Чай седмицы две уже. — Староста запустил в бороду пятерню. Поскреб задумчиво. — Может боле.

-Значит, мор у вас тоже седмицы две как начался?

Мужик уставился на меня, явно прикидывая что-то, но боясь озвучить свою мысль. Я подбадривающе вскинула брови.

-Огню не предали?

-Не таков закон. — Насупился сурово. — Кто сам за богов решает, того Сварог к себе не берет.

Умники нашлись. Я встала с лавки.

-Вот что староста: в городище у вас не мор а Ырка орудует. То душа утопленника вашего, который, как ты говоришь, за богов все решил. А что обряд по праву не справили, то остаться его обрекли. Теперь жизни ему хочется. А где взять как не у живых? Спасибо скажи, что к коровам пошёл молоко да кровушку их попить, а не к людям твоим. Где упокоили?

-Дык за выселками, у леса.

-Разройте да отправьте по человечески. Чтоб и тризна была, и хатка с подаянием. Сегодня сделайте. А не то ещё кто-нибудь без кормилицы останется. Переведутся коровы — за вас примется. Не тяни голова. Дело серьёзное. Павших животин почищу. Балемила свою глядишь на выпас скоро погонит.

Двенадцать коров обреченно прикрывали глаза, пока я обтирала их соломой и стаскивала черноту. Две сдохли.

Капище находилось недалеко. Нужно было лишь спуститься к озеру и, пройдя вдоль кромки, подняться на соседний, не очень крутой и высокий холм. Повела меня Балемила, и вскоре мы оказались на достаточно просторной площадке. С неё открывался красивый вид и на озеро, и на леса, окружавшие городище.

В диаметре круглая площадка, наверное, была метров шесть-семь. По периметру, развёрнутые лицом к центру, стояли, вырезанные из дуба идолы. Дуб был самым подходящим для этого, ибо именно он олицетворял род. Своей силой, могучестью и долголетием, поистине считался покровителем городища. Идолы из него были крепкие и хоть потемнели от времени, но это лишь говорило, что вышли они из-под руки мастера давно. А до сих пор стоят, участвуя в жизни народа.

Во главе стоял Световид-род, а немного поодаль от него расходились по кругу Даждьбог, Велес, Сварог, Ярило, Купало, Лада, Макошь, Семаргл, Хорс и легендарный Перун с длинными выбеленными усами. У подножья каждого идола горел костёр и располагался небольшой каменный алтарь с высеченными символами: бегущим солнцем — несколько дугообразных линий, расположенных радиально, были похожи на колесо с изогнутыми спицами, символы воды, земли, папоротника, родовика, огневика и небесного креста.

Венчал капище большой восьмигранный шатер. Святилище имело три входа. Западный — Привход предков. Чёрт! Я заставила себя не удивляться таким познаниям, просто расслабиться и впитывать в себя происходящее не более чем хорошо рассказанную историю. Задолбало просто ловить себя на мысли: как? откуда? что происходит? Понять, видимо, все равно не дано, так зачем напрягаться? Итак, не отвлекаемся! Южный — требный Привход и восточный — Привход Ярилы солнца.

В капище проводились обряды взывания к богам и покровителям, выливающиеся из просьб и чаяний. Здесь вершилась судьба рода и принимались важные решения, здесь держали совет по спорным вопросам и вершили суд, призывая богов принять участие и не обделить справедливостью судящих. Здесь же, только чуть ниже под холмом творилась тризна и стояли хатки предков.

Ырку принесли на свитых еловых ветках, завернутого в грубую тряпину. Положили на помост, сложенный из тонких бревен. Каждый из жителей городища держал в руках одну-две сухие ветки. Когда волхв — седой бородатый дядька в длинной рубахе — возвел глаза и руки к небу и стал что-то говорить тихим торжественным голосом, народ потянулся к помосту. Все поочереди стали складывать под него хворост.

Позже молодой помощник волхва поджег сухую кипу, и та вспыхнула быстро и яро, будто только этого и ждала. Вскоре занялись и жерди. Потянуло паленым. Ырка и так пах не очень, а теперь преданный огню вонял нещадно. Народ, отдавая дань своему бывшему соседу, лишь прикрывался рукавами, но не уходил. Когда пламя взревело, я коснулась волос.

-Огонь Сварожич! Яр Огнебожич! Спали боль хваробу, очисть утробу. Удача людины, всей животины. Распри крыла во сто зол зола, по долу огня, оберег творя. На море-окияне, на острове Буяне у бела каменя горят три пламени. Как первый горит — грусть-тоску гонит. Как другой горит — от нежити хоронит. Как третий горит — благословить велит. Ты, первый пламень, ярче гори. Ты, другой пламень, крепче храни. Ты, третий пламень, богам душу нести. Гой!

Никто не ушёл до тех пор, пока от погребального костра не остались лишь черепки да пепел. Помощник подошёл и толстой палкой завершил то, над чем не захотел трудиться огонь. Разбитые в прах останки и пепел были сложены в глиняный кувшин, и волхв собственноручно запечатал его. Отнес в свежесрубленную хатку, поклонился ей и отошёл в сторону, разрешая желающим поднести дары. Кто-то оставил бусы, кто-то цветы и ягоды, кто-то положил пояс. Никто не обидел родича подношением.

Этим же днём на ноги стали несколько коров, а Балемила и вправду повела свою буренку на выпас.

Остатки дня прошли незаметно. Мы с Балемилой сделали кое-какие домашние дела. Решившись, я спросила у женщины:

-А этот...

— Казимир? — Сразу нашлась Балемила.

-Да. Зыркает на тебя. Глазки то горят.

-Да будет тебе! Не до того нам — ни мне, ни ему.

-Что так?

-Вдовец он, вот и привечаю иногда по доброте. Сосед ведь. — Я было улыбнулась, но взгляд Балемилы стер ухмылку с моего лица. — У меня мужики в доме не водятся. Как нареченной была, на охоте суженый в медвежью яму угодил. Потом ещё один был. И вроде сердцем прикипела, поверила, а он к Марфе подался. Потом... Эх, да что говорить? Бабылкой живу.

-Так может с Казимиром сложится?

-Куда там? Он только как воин да охотник хорош, да хозяин славный. А как до дела сердечного доходит, то что дитя малое, двух слов не свяжет. Только рдеет, как девица красная.

-Так то ж от смущения. Приручила б ты его что ли? А потом глядишь — к покрову и со свадебкой управились бы.

-Ну, так подкармливаю потихоньку. Только приготовили ужин, как в дверь хаты постучали, и вошёл Казимир.

-Здрав будь, хозяюшка.

-И тебе не хворать, Казимир.

Мужчина слегка поклонился в мою сторону. Показалось даже: явно с уважением.

-И тебе здоровья, ученица. — Он немного помялся. — Тут такое дело...

-Да проходи ты, присядь. Что у порога мнешься? Негоже на выходе дела оговаривать. — Балемила как всегда засуетилась при виде здоровяка.

Казимир неловко уселся на лавку и, помяв немного шапку в руках, посмотрел на меня исподлобья.

-Ну, — подтолкнула я нерешительного мужика.

-Прасковья меня послала. Раз говорит, от мора избавила, так и сына моего на ноги поставит.

-А что случилось то?

-А кто ж его ведает? — За мужчину ответила Балемила. — Лежит парень. Уже месяц не раз сменялся. Такой силушкой наделен был, а сейчас одни глаза остались. А у них четверо девок в семье. Теперь чай без опоры. А такой ладный, красивый, девок столько вилось, что в пору вилами отгонять было.

Ох, за что мне счастье такое?

-Отведешь?

Казимир кивнул. А Балемила только руками замахала:

-Куда? А вечерять?

-Так Казимир отведет меня да и назад. -Я пихнула здоровяка в бок. Тот залился краской, но возражать не стал, только кивнул коротко.

Прасковья жила ближе к озеру. Во дворе долбенка, заваленная плетенками для рыбной ловли. Низкая хата была широкой. Не смотря на то, что солнце ещё только собиралось садиться, красиво расписанные ставни на окнах уже были закрыты. Без лишней тягомотины Казимир провел меня в избу.

Несколько зажженных лучин и дымящаяся лампадка, разгоняли уютный полумрак. Прасковья засветилась, скомандовав дочерям, чтоб ставили на стол угощение. Провожатый мой тут же стал отнекиваться и, поблагодарив, ушёл. Я же попросила показать больного.

Хозяйка провела меня за перевеску из расшитого сукна. На широкой, застеленной периной лавке лежал молодой парень. И вправду красавец: густые соболиные брови, прямой нос, красивые губы, волосы цвета спелой пшеницы. Даже чрезмерная, болезненная худоба не скрывала сейчас гармоничности и красоты телосложения.

-Давно лежит? — Девчонок я выгнала, оставив только мать.

-Шесть седмиц завтра. Раньше метался, разговаривал, все рвался куда-то. Потом есть перестал. Силой зубы жмем да кое-как кормим.

Я подошла к ложу, села рядом с парнем.

-Как зовут его?

-Нарослав.

-Кто в дом приходит?

-Да никто не приходит. Раньше девки соседские забегали, вертихвостки. То на посиделки позвать, то так — на глаза лишний раз попасться. Пригожий у меня соколик. — Прасковья всхлипнула, а потом вдруг бросилась мне в ноги, запричитала.

-Пособи ты ему. Акромя Нарославушки нет у нас опоры боле. На глазах тает, что снег по весне. Все что хочешь проси...

-Да ты что? — Я опешила, поднимая женщину. — Что ты? Если смогу — помогу. Посмотрю, что сделать можно. А ты чем причитать как по покойнику, иди лучше Велесу лампадку зажги.

Женщина утерла слезы и вышла, а я со вздохом глянула на парня. Он слегка застонал и приоткрыл глаза, лучистые яркие, как в лихорадке блестят. Даже цвета какого непонятно. Я приложила ухо к его груди: сердце, что воробей трепыхается, спотыкается, прыгает. Ни о чем мне собственно это не сказало. Ну не ученик я Гиппократа, чтоб по сердцу болячки определять. Но именно к сердцу меня и тянуло. Растерла ладони так, что горячими стали, положила парнишке на грудь. Вздрогнул и устало закрыл глаза, отвернулся к стене. Тут же руки запекло. Да жаром таким, что казалось, сейчас ладони отсохнут. Итить твою!

Отдернула, только что не опалилась. Засучила прядку у виска и в её свете увидела, как в груди у парня шевелится тугой красный комок. Сухота. Воно как против тебя красота твоя обернулась.

-Прасковья. Мать парня вмиг очутилась рядом. В глазах страх и вопрос, и мольба.

-Принеси три щепочки, чистой воды побольше, тряпицу красную, да нож острый. Только над огнем проколи, чтоб чистенький был.

Женщина кивнула и тенью выскользнула из закутка. Вскоре вернулась, принеся нужное. Я разогрела ладони и взяла щепки, подержала, согревая своим теплом, ощущая шероховатость поверхности и колючие сколы по краям.

-На море-окияне есть остров Буян, на острове камень Алатырь. У того каменя баня огненна, а в той бане три доски. А в печи тридцать три тоски. Тридцать три тоски по наветчице, тридцать три тоски по наговорщице. Пусть горят тоски, как те три доски! Пусть уйдут тоски с внучка Даждьбожьего Нарослава. С ретивого сердца, с думного чела, с ясных очей, с соболиных бровей. Как на те три доски напускаю тоски! Тоски тоскучие, тоски плакучие, чтоб не мучали, не гнули, не сушили, с пути не сводили внучка Даждьбожьего Нарослава. Как сгорят три доски, так уйдут и тоски! Слово мое твердо, Матерью-Землею хранимо, ветрами неиссушимо, водами неразмовимо. Быть посему. Гой!

Приложила щепки к груди Нарослава. Подержала немного, ладонями помогая сухоте перекинуться на дерево. Затем отдала матери, чтоб сожгла в печи. Заговорила воду, силком напоила парнишку, обтерла смоченной в ней же тряпицей. А теперь самое интересное. Парень встанет на ноги, но если не узнать кто такое чудо сотворил, кто сухоту в сердце ему забросил, то все может повторится снова.

Я взяла руку Нарослава в свою и сделала тонкий разрез на его запястье. Парень даже не дернулся. Позволив крови спокойно стечь на тряпицу, заговорила ее. Той же тряпкой перевязала ранку. Теперь в закутке мне больше делать было нечего.

Прасковья уже сожгла щепки и смотрела мне в рот, ожидая не то приговора для сына, не то обнадеживающих слов. Глядя в налитые слезами глаза, у меня язык не повернулся сказать что-нибудь из первого. Да и незачем было, к счастью.

-Встанет на ноги скоро. Но ты должна будешь кое-что сделать. — Прасковья закивала головой и приготовилась слушать. — Сын твой пригожий и немудрено, что девок много вилось возле. Может обидел какую. Не знаю. Но только сухота на твоем соколике была. Сильная. Жизнь из него тоской тянула. Я ее вытянула, а ты сожгла. С этим все.

Водой, что в жбане три раза в день пои, омывай. Сейчас тряпица на нем с заговором на крови в оборот заговорщице. Завтра в оба гляди. Если девка какая во двор ваш придет с левой рукой обвязанной, за космы ее — и в дом. Она это будет. Пусть нерадивая скажет, что сделала, что где спрятала. Возьмет то наговоренное и на капище сожжет. На дым наговор пусть свой скажет только наоборот, как на отсуху. Раз присушить смогла, как сказать обратное знает. И скажи этой... — Прасковья сжала губы и по ее лицу я поняла, что ЭТОЙ она не только скажет, но и космы проредит знатно. — Скажи ей, что ожоги пройдут только если сделает то, что надо. А иначе покроется язвами вся. Поняла?

Прасковья кивнула и снова в ноги пыталась броситься. Не удалось.

Глава 14

Прасковья рассыпалась в здравницах и благодарностях. Кое-как выбравшись из ожившей в этот вечер избы, я выдохнула и направилась к озеру освежить голову. Рожки месяца смотрели влево. Почему-то вид растущего серпа навевал тревогу, а внутри начало разрастаться непонятное беспокойство. Оно не прошло и потом, когда, столкнувшись с Казимиром в дверях хаты, я заметила, как тот прячет в усах счастливую улыбку. Зардевшись, мужчина опустил глаза и быстренько удалился. Неужели лед тронулся? Ну, хоть у кого-то все хорошо.

Балемила что-то напевая, убирала со стола. Завидев меня, улыбнулась, как мгновение до этого Казимир. Ну вот и славно. Поужинав, я поплелась к своему сундуку. Спать не хотелось совершенно, и мысли то и дело лезли в мою бестолковую голову.

Что ж за судьба такая? Куда так нещадно тащит, что аж со слезами, через боль. Что за голос в голове? Я никак не могла примириться с реальностью. Да и кто примириться, если ничего из происходящего со мной не поддается логике, воспринимается как сон? А не сон ли? Волки, Ырки, присухи. Жесть!

Явно дрыхну в больнице, обколотая чем-то забойным, чтоб не буянила и глючу потихоньку. А косы эти, потеря ста кило... Всегда ведь хотела красивую шевелюру и быть стройняшкой, вот психика и балуется, рисуя желаемое. Только в желаемое никак не впихивается невпихуемое — охранник со сломанной шеей и капюшоны, хрустящие в полёте, как передержанный тост, Ырка, который в глазки просил посмотреть. А если б не удержалась?

Лампадка в красном углу тихонько зашипела и, плюнув на прощанье маленьким язычком пламени, потухла. Пялясь в темноту, вдруг поняла как хорошо здесь, почти породному. Нравится вот так вот лежать на мягкой перине, слушать за печкой сверчка, как возятся в своём закутке мыши, как копошится в бревнах жук древоточец.

Крики, беготня и нестерпимая головная боль. Она валила с ног, заставляя корчиться и хрипеть, сжимая зубы. У многих из носа и ушей текла кровь. У тех, кто послабее — из глаз. Как же больно. Шатаясь, еле волоча непослушные ноги, я шла, даже не разбирая куда. Все плавало перед глазами, заливаясь багряными волнами и сполохами серого. Уши заложило, будто кто-то с силой давил на них снаружи. Хотелось бежать, но я превратилась в безвольную куклу. Все силы уходили на то, чтобы не упасть и держать сознание на грани. На шее затянулась петля. Не для того, чтобы душить. Но для того, чтобы тащить. Я упиралась, как могла.

Внезапно вокруг меня вспыхнул огонь. Маленькие разрозненные костерки быстро срослись в неразрывный круг. Пламя взревело, закрутилось вихрем и поднялось выше моего роста. У самых ног, опаляя жаром, завивались огненные языки. И тут, через прорехи в огне я увидела ЕГО.

...Тяжело дыша, села на своей лежанке. Смахнула со лба бисеринки пота.

ДОБРОЕ УТРО

ПОШЕЛ К ЧЕРТУ!

Рассвет только вступил в свои права, и ранняя серость ещё не успела уступить место полноценно взошедшему солнцу. Дверь открылась, и расчастливая Балемила внесла в дом два ведра, до верху полных молоком.

-В сенцах ещё одно. Корова то немолодая. Но такого удоя я и не припомню.

Чувствовала себя Христом, превратившим воду в вино.

-Идти мне надо, Балемила.

Та застыла, так и не поставив последнее ведро на лавку.

-А я баньку сегодня истопить хотела. Казимир дичи принесёт к обеду... — Но глядя на моё угрюмое лицо, лишь спросила: а как же мы?

-Согда у вас есть. Аль забыли?

Балемила наконец то поставила ведро. Накинув чистую тряпицу на горлышко большого жбана, слила в него молоко, процедив.

-Я на тризне вчера слышала, что Бермята хочет оставить тебя.

-Не могу остаться. Идти мне надо.

Как же бесит эта безмозглая упрямость, слепая вера в это 'надо'. А я даже не знаю куда иду. Вот сейчас выберусь за ворота городища и что? Топать куда глаза глядят?

Балемила без дальнейших слов принялась собирать мою котомку. Положила одежду, снедь. Потом стала накрывать на стол.

-Я ополоснусь пока, на озере?

Не дожидаясь кивка, я забрала свои нехитрые пожитки: поневу и пояс с очельем. Пока городище ещё не сильно ожило, глядишь и не увидит никто, как я тут в одной рубахе разгуливаю. Быстренько пробежалась до озера, нашла более-менее закрытую камышами запруду. Естественно вода за ночь остыла. Расплела косы, сбросила рубаху и, осторожно ступая по незнакомому дну, вошла в озеро. Бодренько. Волю наплававшись, подобралась к камышовым зарослям, выискивая мыльник. Его склизкий сок прекрасно вспенился в ладонях и на волосах.

Вскоре выкупанная и одетая я сидела на берегу и сушилась. Знала бы, что так долго будут сохнуть волосы, ограничилась бы только купанием. Солнце, будто напившись озерной воды, распухло, налилось красно-жёлтым, разрослось, окрашивая окрестности в приятные тона. Вскоре они набрались яркости и четкости. В городище пришёл новый день.

Когда я вернулась, Балемила оторвалась от привычных хлопот:

-Где бродишь, ученица? Тут заходил кое-кто.

Я не спрашивала, дожидаясь, пока женщина сама расскажет и отчего-то почувствовала, что не уйти мне сегодня за тын.

-Прасковья прибегала, искала тебя. Нарослав как глаза открыл под утро, так и есть попросил. Сам. Кланяться тебе велела.

-Что ещё говорила? Может, приходил к ней кто?

-Ага, приходил. — Балемила хитро заулыбалась. — Поймала Прасковья присушницу. Кто ж знал, что дочкой волхва окажется?

Я недоверчиво посмотрела на женщину, но та не заметив, продолжила:

-Воно как оказалось. Присушить присушила, да перестаралась видать. Не по вере то. Ой, не по вере. Морок наводить недоброе дело. На капище сходила бы, Ладе требу принесла, да и попросила б у заступницы. Глядишь, и смягчилось бы сердце ретивое. Так нет. Своевольная у нас Буслава.

Ноги не шли к воротам. Я уже и котомку свою в руки брала, но никак не могла найти в себе силы решиться. Все оттягивала этот момент. А к обеду поднялся гвалт. Буслава криком кричит. Знать не вняла девка совету, не убрала присуху. Вот и мается ожогами теперь. Шутка ли боль такую терпеть? Я уж было собралась идти к ней, но во дворе у Балемилы вдруг быстро стала собираться толпа.

Сначала народ просто шушукался. А когда, раздвигая людей, вперёд вышел волхв собственной персоной ведя за собой красную от злости и боли Буславу, откровенно загалдел. Причём выкрики порой доносились весьма недружелюбные и недвусмысленные:

-Испортила. Порчу навела. Пальбой красу девичью вывести захотела?

Кажется, дело приняло нехороший для меня поворот. Волхв вышел вперёд и, став перед толпой, молча смотрел на опешившую меня. В наступившей тяжёлой тишине были слышны только всхлипы страдающей от боли девчонки. Впрочем, мучения не мешали ей бросать на меня злобные мстительные взгляды. Приехали.

-Ты почто на мою дочь болезу навела, ведьма? — Ничего тихого и торжественного как тогда, в момент сотворения тризны, в голосе волхва не было. Маленькие глаза смотрели колко и зло, дырявя и обещая не самую легкую для меня расправу.

-А почто твоя дочь ненаглядная на сына Прасковьи болезу наводила? — Выглянувшая из хаты Балемила обвела толпу тяжёлым взглядом. — Разве так своего добиваться? Чуть до тризны парня не довела.

Я с благодарностью посмотрела на вступившуюся за меня женщину. Но боясь, что такое проявление заботы, может навредить Балемиле, остановила ее взмахом руки. Глянула прямо в колючие глаза волхва и, расправив плечи, принялась держать ответ.

-Меня просили помочь, я помогла. Нарослав со дня на день на ноги встанет. А кто повинен в содеянном, тот наказан. Если дочь твоя присуху из дома Прасковьи не уберет да навет свой не снимет, маяться ей от наговора своего, пока не одумается. Такими делами сердце не завоюешь, в узел волю не завяжешь. Вопросы есть?

Волхв запыхтел, но сдаваться не собирался.

-Вред причинила чаду моему! По закону судить тебя буду, ведьма!

-Так не ты один суд чинишь, аль забыл? — Из толпы вышел Бермята. — Судить мы только своих можем, она же — пришлая. Акромя того, не вижу ни в помыслах её, ни в деяниях лихого. Мор сняла с голов наших. Нарослава на ноги поставила. А что девка твоя злыдню учинила, то по твоему только недогляду, Белояр.

Народ зароптал. Но открыто высказываться и соглашаться с очевидным не спешил, ибо волхв был не последним человеком в городище. А по существу — так и первым был. И часто слово его было законом. Это он и требы принимал, и богов о заступничестве и удаче просил. А если глухи оказывались боги, значит треба была недостаточно хороша.

Ууу, насквозь тебя вижу. Я закипала.

-Ещё раз повторю тебе, волхв. Пусть дочь твоя отступится от того, что задумала и уберет непотребство из хаты. Пусть сожжет его на капище, а наговор свой оборотно скажет. Тогда и боль пройдет, и ожоги сойдут.

-Святотатство и колдовство. — Взревел Белояр. — Не бывать тому в нашем городище! Пришлая с болот явилась, в доверие втерлась. Может сама тот морок и наслала, чтоб потом добротой прикинуться. А сама чадо моё погубить хотела. На капище её!

Как у каждого пса задиры есть свои прихвостни, так и тут не обошлось. Жопализы подскочили, скрутили мои белы рученьки и поволокли а озеру, а оттуда — на обрядовый холм. Как-то даже не верилось, что весь этот бред происходит со мной. Вот она благодарность человеческая. Я упиралась как могла, но силы были неравными. Народ протянулся следом.

Шустренько приковали к толстому столбу. А вот это, на мой взгляд, было совсем лишнее. Набравший силу день стал палить солнцем. Попить мне естественно никто не предложил. Будучи уверенной, что скоро вся эта бредятина закончится, я не особо волновалась насчёт своего будущего. Причина для суда была нелепой, а обвинение необоснованным. Потому я справедливо полагала, что волхв шумит больше по злобе своей да потому, что дочурка его перед всем городищем опозорилась. Вот и хочет проявлением власти глаза отвести, суд этот показной устроил. Если б Буслава сделала все так, как надо, ничего бы вообще не было.

Но когда помощник метавшего молнии седобородого стал сооружать у моих ног что-то, очень похожее на пионерский костёр, у меня закрались сомнения. Что ж вы мать вашу творите?! Сам волхв с независимым видом стал насыпать вокруг моего столба маковые зерна. Получалась тонкая чёрная дорожка. Ты б меня ещё мелом обрисовал, идиот!

-Родичи! — Торжественная пауза. Ну актёр, ну актёр! — Сильно моё убеждение, что по доброте душевной пригрели мы у очага нашего змею страшную, морок сеющую.

-Ох, не преувеличивай! Змеюка — то дочурка твоя, что парня чуть к праотцам не отправила.

Чего-то мне становилось страшно и резко захотелось свалить. Вот прям очень-очень. И сейчас!

Зыркнул глазищами так, что я прикусила язык, изображая несломленную гордость. Тряслась я, надо сказать славно, ибо столько фанатичного и чисто злобного блеска было в глазах волхва, что в мгновение стало ясно: о справедливости суда вопрос не стоит. Даже Бермята, что так рьяно вступился за меня, сейчас своё недовольство выражал чисто внешне — хмурился, сжимал кулаки. Но прервать сатанинский обряд почему-то не спешил. Ой, темнота, темнотища! Балемила единственная, кто попытался хоть как-то повлиять на ход событий. Но прихвостни Белояра оттолкнули ее. Женщина теперь только тихо плакала и заламывала руки.

И эта моя судьба? Психушка, а потом костёр инквизиции?

-Попросим у Перуна батюшки помощи, у Купало щедрого помощи. Чтоб огнём своим очистительным показал нам тёмные намерения да деяния. Да изгнал бы силу тёмную из городища нашего, да со светлого капища.

Вот так вот да? Это значит я сила тёмная? Ну, паскуда. Счас я бороду то тебе прорежу, пообскубаю к чертям собачим!

Я задернулась, лязгая цепями, но по знаку волхва помощник поднес горящую палку к разложенному у моих ног хворосту. Блин!!! Откуда-то пришла совершенно неуместная в данный момент мысль, что гореть заживо, наверное, дико больно. Я запаниковала. Внезапно испуганно вскрикнувшего парнишку парнишку подняло в воздух. Он засучил ногами и стал синеть.

-Нет! — закричала, как безумная. — Не убивай его.

Народ, кто упал на колени, а кто — глаза по пятаку — принялся драпать с холма. Волхв застыл столбом, глядя, как его помощник беспомощно болтается над землёй, явно цепляясь за последние свои секунды.

-Не убивай.

Ноги стали подкашиваться. С облегчением увидев брошенного на землю, но живого мальчишку, почувствовала, как глаза застилает туман. И кажется, потеряла сознание.

Глава 15

Желтые стены прибили своим позитивом. И хоть глаза слезились, а в голове каша, я прекрасно понимала, где нахожусь. Тетенька в брючной униформе заглядывая мне в глаза что-то говорит. В ушах, будто вата и приходится скорее догадываться о сказанном по её губам, нежели по услышанному.

Нужно встать. Опа. А руки то привязаны.

-Открывай рот, моя хорошая. — Ложка с чем-то пюреобразным приблизилась к моему лицу.

Фу. Отвернулась, но ложка последовала за мной.

-Не упрямься. Тебе нужны силы.

-Я не хочу.

Чуть разлепила запекшиеся губы.

-Ну, знаешь! Сколько отказываться собираешься? Я же не могу с тобой целый день сидеть. У меня таких нехочух пол отделения. Так что либо ешь, либо я ухожу!

-Можно попить? — просипела, как бывалый уголовник.

Женщина налила в пластмассовую чашку воду и подала мне. Неимоверным усилием я приподняла голову и, обливаясь, хоть как-то смочила горло.

-Почему я привязана?

-Доктор придёт на обход — у неё и спросишь. Будешь есть?

Я отрицательно мотнула головой.

-Ну, как знаешь. — Женщина поднялась со стула и, со вздохом забрав поднос, вышла из палаты.

Как же надоело все. На-до-ело. Прыг сюда, прыг туда. Неужели нет места, которое по праву можно назвать моим? Из которого никто не выдернет, в которое можно всегда вернуться. Причём не потому, что кто-то так захотел, а потому что сердце потянуло. Есть ли такое для меня?

Закрыла глаза, отсчитывая пульсацию в висках. Руки натерты в тех местах, где привязаны, саднят немного. Надеюсь, я в припадке безумия никого не покалечила?

ИВЭИН

Тоскливо защемило в груди. Так сильно, что становилось больно. Не хотела с этим бороться — тупо дала волю слезам.

-Как вы себя чувствуете?

Открыла глаза. Доктор сидела на стуле около моей кровати, раскрыв свою неизменную папку. Как всегда спокойна и доброжелательна.

-Разбитой.

-Это от лекарств.

Знали бы вы, отчего это. А вслух спросила:

-Почему я привязана? Что-то... случилось?

-Вы пытались убить себя. — Я вздрогнула. — Если пообещаете впредь не совершать подобных попыток, вас развяжут. Но вы должны понимать, что теперь будете находиться под более пристальным наблюдением.

Что я могла пообещать? С моими провалами? Ведь большей частью я не понимаю и не помню, что происходит. И хуже всего то, что я не контролирую это.

-Я обещаю.

Женщина кивнула, и стоящий в дверях крепкий санитар развязал мне руки. Ох, как затекли. Я пыталась придать им другое положение, но казалось, сдвину хоть на сантиметр — хрустнут и сломаются. Просто пошевелила пальцами, разгоняя кровь.

-Мне доложили, что вы отказываетесь от еды. Это нехорошо. — Доктор выжидательно посмотрела на меня.

-Я поняла. Буду есть. — Почему-то не хотелось спорить с ней и тем более огорчать.

-Вы что-нибудь вспомнили?

Да. Имя своё.

-Нет. Извините, ничего не получается.

-Не торопитесь и не напрягайтесь сильно. Возможно, память вернётся под действием каких-то раздражителей, ассоциаций. Но сейчас я хотела бы поговорить о вашей попытке суицида.

Блин.

Наверное, часа полтора продолжалась наша беседа. Хотя таковой практически односторонний разговор сложно назвать, но я старалась, как могла. Ибо от того как я отвечаю на вопросы или как на них реагирую, напрямую зависит то количество времени, которое проведу здесь.

Вскоре доктор ушла, а я взмокшая и уставшая откинула голову на подушку и уставилась в потолок. А может сбежать? Стало смешно. Я даже не сдержалась и похихикала тихонько, представив, как перекидываю свою тушку через забор в парке и тикаю, потряхивая жирком. Походу убежать отсюда я могу лишь единственно доступным мне способом. Главное очень сильно захотеть. Ведь там, на капище я ОЧЕНЬ этого хотела. Правда просто сбежать, а не оказаться снова в психушке и узнать, что я почти самоубийца.

Зажмурилась, заставила себя дышать ровнее и глубже. Не торопиться. Потихоньку. Стало легче от надежды, что все получиться и ни фига это не бред. Внутри разлилось тепло, как от спиртного, но более вязкое что ли. Почему-то внутренний взор упрямо цеплялся за берег озёра у городища. Так— так. Представить все в мельчайших деталях. Вижу рябь на воде от лёгкого ветра, слышу, как тихо шелестит камыш, как в городище мычит корова и визжат в азарте догонялок дети. На мгновение показалось, что даже чувствую запахи.

Вы когда-нибудь прыгали в воду с высоты? Плашмя? Животом?

С перепугу и от боли я пыталась было заорать, но тут же нахлебалась по самую завязку. Дышать нечем. Серовато-зелёная вода вокруг меня вспарывается сотнями мелких пузырей, стремящихся к поверхности. К далекой, между прочим. Подо мной в темнеющей глубине теряется дно. Это ж надо так промахнуться! Вроде берег представляла.

Усиленно работая ногами и руками, пыталась как можно быстрее добраться до поверхности. Лёгкие жгло, а грудь давили судорожные попытки вдохнуть хоть что-то. Ноги забились мгновенно, так сильно я молотила ими. От широких гребков ослабли руки. Но сдаться означало... Да, именно это и означало. Вынырнув, наконец, хватаю ртом воздух с таким ыыыых, что самой не верится, как столько его помещается внутри. Мокрая одежда сковывает движения и тяжелит. До берега далеко, а я так устала. Засада...

Легла на спину, притворяясь крестиком, позволив воде держать меня. В уши залилось давно, и даже плеск маленьких волн отдается просто невнятным гулом. Небо еще голубое, в белых барашках, но обещает скорый закат. Солнце перестало палить и просто согревает моё лицо. Качаюсь себе потихоньку. Все так мирно, спокойно.

ИВЭИН

Тьфу, тьфу! Начала откашливаться, потому что, испугавшись внезапно прозвучавшего голоса, дернулась и ушла под воду. Твою мать! Отфыркиваясь, стала оглядываться, в который раз посетовав на свою удачу. Берег действительно был далеко. Смутно просматривалось городище, приютившееся на холме. Забирая левее, стала грести. Делая небольшие передышки и переворачиваясь на спину, старалась отдыхать чаще. А как по-другому? Набравшая воды понева путала ноги, мешая двигаться, потому сил уходило гораздо больше, чем могло бы.

Городище осталось по правую руку. Возвращаться туда, где ради меня разложили гостеприимный костерок, совсем не хотелось. Собирались они меня жечь или нет — выяснять такие подробности я не горела желанием. А Бермята? Тоже мне староста называется. Весь такой растакой: и руки в боки, и мор у нас, и не один ты, Белояр суд вершишь. А как до дела дошло, так в кусты. Ну его нафиг, авторитет то? Лишь бы грозный волхв потом с богами помог договориться? Тьфу, на тебя, Бермята!

Ближе к вечеру, взмутив придонный песок, я на пузе выбралась из воды. Сил не хватало держаться на трясущихся ногах, потому я развалилась тут же у кромки, раскинув в стороны руки, и пыталась отдышаться.

Ни фига себе сбежала! Надо было получше место представлять. Что было бы, например, если б лес представила? Оказалась бы сидящей на сосне? Но результат все-таки не мог не радовать — у меня получилось! Пусть я прошляпилась, пусть чуть не утопила себя, но ведь получилось же!

Начиная замерзать в свете заходящего солнца, запоздало вспомнила, что мокрая насквозь. Как просушиться, где ночевать буду? Со вздохом подумала о котомке, которую собирала Балемила. Там и одежда сухая и поесть чего нашлось бы. Чертов волхв, чтоб тебя расперло непропорционально! Уйдя с песчаной отмели, перекочевала в жидкий подлесок и устроилась под кустарником.

Сбросив мокрую поневу, повесила на ветке сушиться. Оставшись в длинной тонкой рубахе, принялась ходить, размахивать руками, чтобы согреться. Ткань противно липла к телу, еще больше холодя своей влажностью. Солнце почти село, окрасив озеро в цвет жидкого золота. Небо расплылось малиново-розовыми и оранжевыми мазками. Перистые облака придавали закату и лёгкость и глубину одновременно. Я села, подтянув колени к подбородку и наблюдала, как неслышной красивой поступью надвигается ночь.

Как жалко я, должно быть, выгляжу сейчас. Стало совсем холодно. Опустившись на траву, скрутилась в комок и постаралась не трястись. Не то переживания прошедшего дня, не то усталость после заплыва, а может и то, что я вконец околела — не знаю, но что-то заставило меня вырубиться. Снилось, что лежу, укутанная толстой шкурой. Колотун прошел. Меховое одеяло согревало, было таким уютным, надежным. Но почему-то слегка воняло псиной.