Завет Нового Времени. Книга первая "Город Двух Лун"

Анатолий Лернер

ГОРОД ДВУХ ЛУН

Первая книга романа 'ЗАВЕТ НОВОГО ВРЕМЕНИ'

ПРОЛОГ

...Им предстояло пролежать в пещерах и протомиться в кувшинах две тысячи лет, пока арабский подросток случайно не обнаружил то, что потом назовут 'Свитками Мёртвого моря'.

* * *

* * *

От метко брошенного камня кувшин рассыпался, издав подобие вздоха.

— Кто здесь?! — отпрянул от входа в пещеру пастух. В его руке сверкнул нож. Никого. Только со спины вопросительным знаком сгустилось зловещее тёмное облако, которое тут же поспешило смешаться с тенью. А у самого лаза, в робком луче солнца, подросток заметил, как сквозняк поспешно выдувает из пещеры дымок, и тот струится наружу и тут же исчезает. Подросток сунул нож в зубы, встал на четвереньки и скрылся в лазе.

* * *

* * *

Лёгкое присутствие дымка, замеченное пастухом в пещере, было ничто по сравнению с тем дымом и угаром, который производил обугленный человек, лежащий навзничь недалеко от входа. Истлевшая на нём одежда превратилась в лоскуты, и ветер содрал их, обнажив тело крепкого мужчины, которое дымилось и тлело под лучами солнца. В считанные мгновенья плоть истлела и просыпалась, а на согретых солнцем камнях остался скелет с большим крупным черепом, в котором не хватало лишь нескольких зубов. Лёгкий смерч, налетевший со стороны Мёртвого моря, смёл прах, и через мгновенье с чудовищной силой обрушился на прибрежные камни. А когда смерч унёсся прочь, то на камнях обнаружился не голый скелет, а тело с мясом и мышцами. Казалось, сам Ангел Жизни Вечной творил чудеса, и вот уже в каменном котле, созданном природой, закипала грязь, и вода над ней пыхтела и рвалась наружу. Маслянистые пузырьки в радужных разводах толкались, лопались, собирались вместе и потом снова распадались на мелкие колонии пузырьков, чтобы снова попробовать соединиться в единый общий пузырь. И, когда им это наконец-то удалось, огромный пузырь оторвался от котла, качнулся и стал осторожно подниматься в воздух. Он на мгновение завис, а после переместился в сторону тела. Остановившись над ним, точно примеряясь, пузырь неожиданно лопнул! Раскалённая сковорода камней зашипела, и на ней, как омлет, испекся завершённый образ мужчины, только, пока ещё, неживого.

* * *

* * *

Утреннюю тишину нарушил грохот проезжающего мимо пикапа военного патруля королевской пограничной службы Иордании. Смерчи в этих краях не редкость. Порой они возникают на сопредельных территориях, колеся и куража вдоль границы, набирая в свой гигантский хобот и мусор, и скотину... На местах, где рассыпались смерчи, случалось обнаруживать и трупы людей, и покореженную военную технику... Вот и неслись пограничники туда, где смерч рассыпался, где могло оказаться всё, что угодно. В догадках они провели весь путь, а, приблизившись, обнаружили голого человека, которого смерч уложил на каменный стол.

* * *

* * *

Кто и почему начал пальбу, было неясно, только, когда непродолжительная стрельба прекратилась, и пороховой дым рассеялся, голого человека уже не было. Он исчез. Офицер в ярости пытался выяснить: кто начал стрельбу без приказа? Но тщетно, солдаты молчали, робко поглядывая в сторону каменного стола, и переминались с ноги на ногу.

Офицер дал знак укрыться за пикапом, отправив солдата, чтобы тот разведал: что да как. Остальные засели за машиной, целясь в сторону каменного стола, на котором только что лежал неизвестный.

Солдат Абдель, деревенская шпана и сын охотника, сразу смекнул: здесь что-то не так. За камнями он обнаружил тело, изрешечённое пулями. Но вот что странно, крови нигде не было. Ни следа, ни капли. Были входные и выходные отверстия, но даже в них всё оставалось сухо. Тело было неживым. Они стреляли в мумию? Но и на мумию это не походило. Скорее, смахивало на большую, подброшенную кем-то игрушку.

Неожиданно Абдель всей своей интуицией охотника почувствовал опасность. Чьи-то невидимые глаза пристально наблюдали за ним. Струйка пота пробежала от затылка через всю спину. Абдель рухнул на колени, обращаясь к Аллаху, но вдруг в ужасе вскочил и побежал, закричав нечеловеческим голосом. Чьи-то нервы не выдержали напряжения, и новый самовольный выстрел опрокинул на землю Абделя. Он свалился за каменный стол, прямиком на того, от которого бежал в ужасе. А голем, почуяв кровь всей своей иссушенной плотью, сомкнул на охотнике объятья.

* * *

* * *

...Когда за Абделем поднялись солдаты с носилками, он, совершенно обескровленный, лежал на груди трупа с несколькими свежими огнестрельными ранениями. Раненого отнесли в пикап, а тело сфотографировали, наскоро сняли отпечатки пальцев и оставили труп на съедение шакалам. Но, когда пикап умчался, запылив дорогу, веки голема, изрядно повлажневшие от донорской крови, дрогнули. Голем медленно перевернулся на камнях, встал и, не открывая глаз, с наслаждением вдохнул запах свежего ветра.

* * *

* * *

Свежим ветром и неизвестностью тысячелетий пахла его новая жизнь. Он вдыхал ветер ненасытно, неистово. Его живот раздулся, а сам он стал напоминать воздушный шар, который вот-вот оторвётся от земли. Новоявленный житель пустыни был всё ещё слеп. Он приложил ладони сначала к глазам, потом поднёс ко рту и лизнул, затем протянул их к небу и произнёс первое слово:

— Слёзы.

Утерев со щёк обильно пролившиеся первые в его новой жизни слёзы, он сказал:

— Больно.

И произнёс это слово так, словно перед ним стоял кто-то невидимый. Веки его усиленно дрожали, и вот, наконец, они разлепились и обнаружили два глаза с зелёными зрачками, с надеждой и страхом устремившиеся в окружающий их мир.

* * *

* * *

Ворвавшаяся в сознание реальность ужаснула, сильно смутив дух. Голем видел вокруг только пустыню из камней, а впереди, насколько различали глаза, до самого горизонта — ни души. Он ощутил себя единственным человеком во вселенной, абсолютно никем и ничем не защищенным в мире каменных руин. И ему стало страшно. Он почувствовал свою полную беззащитность.

Некогда живой и страстный мир превратился в безжизненную пустыню. На месте оазиса теперь торчали обглоданные ветром черепа каменных глыб, ещё живых, но как бы уже вычеркнутых из жизни. Их пустые глазницы чернели страхом неизвестности. Никого, только камни, руины и зеленоватые проплешины травы. И козы, которые усердно пережёвывают траву и фыркают, стоя над пустыми чашами бассейнов, расколотых по злой воле людей.

* * *

* * *

Он оглядел взором сложнейшую ирригационную систему, делавшую когда-то это место раем. Всё было порушено людьми и временем. Бог давно покинул здешние места, воцарив на троне разор. И голем, кажется, помнил, когда всё произошло!

С маской отчаянья и ужаса оглянулся он на пещеру.

— Свитки! — вспомнил он. И кинулся обратно, но, пробежав несколько шагов, остановился и присел на землю.

— Нет, я помню. Моя миссия хранителя завершена! Я не должен больше охранять свитки! Я сберёг, предъявил их к назначенному сроку, а теперь не хочу даже видеть того, в чьи руки они сейчас перейдут.

— Да, ревность! — соглашался он и протягивал к кому-то невидимому руку. — Кто бы он ни был, он мне никогда не понравится. Потому не смею ему мешать, и спешу поскорее исполнить все желания бывшего узника. И первое — оказаться как можно дальше от этого места.

Бывший хранитель отвернулся от пещеры. Он глядел в сторону Моря соли и наблюдал в себе борьбу двух желаний. Одно было — броситься в пещеру, другое — уносить от неё ноги. Победило желание узника. Он выбрал свободу.

Но, едва хранитель бросился бежать в сторону Моря соли, как трижды споткнулся. Это походило на умело подставленную подножку. Голем сел на каменистую землю, посмотрел в безоблачное небо и широко улыбнулся.

— Что ж, — согласился он с кем-то невидимым, — пойдём, посмотрим на того, кто овладеет этим сокровищем. Быть может, и нет никого вовсе? Может, это проделки коз, пасущихся неподалёку? Это верно, что в козах скрывается сатана?

Приближаясь к пещере, он перешел на шёпот:

— Так или иначе, наши со свитками пути обязаны будут разойтись. Так почему не здесь? В этом самом месте, названном Перекрёстком судьбы. И всё же, я не могу себе представить жизнь без них. Особенно теперь. Я, конечно же, буду незаметно приглядывать за ними. Но мне уже становится тоскливо без них... Ангел Жизни Вечной! Ходящий пред Ангелами да научится воспарять превыше туч! — произнёс хранитель, и вознёсся к небесам, и в них пропал. Точно унёс его тот самый Ангел Жизни Вечной. Но не прошло и мгновения, как хранителя вернули обратно, и он, вспомнивший обо всём, со всех ног кинулся к пещере. Он мчался к свиткам, в которых всё ещё существовал его мир. И был тот мир ещё живым и страстным, и в нём можно было ещё что-то изменить. Хотя бы в финале.

* * *

* * *

Едва хранитель добежал до входа и заглянул внутрь, как увидел, что рапира мощного солнечного луча дотянулась до одного из свитков. Кожа затлела, запузырилась, уступая огню, который породил невиданное сияние, переливающееся ярчайшими цветами в темноте пещеры. Хранитель, не раздумывая, бросился в лаз. Сразу же, у входа, он наткнулся на подростка, который в слезах и панике метался по пещере.

'Так это ему теперь принадлежит надежда детей Света?' — с ужасом подумал бывший узник-Хранитель, глядя на ослепшего от сияния ребёнка, которому не дано защитить ни себя самого, ни разбежавшихся коз, ни подаренных судьбой сокровищ. С оглушительным грохотом один за другим лопались кувшины, обнажая пылающие огнём свитки. Не мигая, смотрел на них хранитель, и видел, как падали со свитков печати, и как раскручивалась, постреливая, кожа, обновляемая огнём. Пламя, точно малый щенок, лизнуло хранителя. Он не почувствовал боли, но инстинкт заставил его вжаться в стену пещеры, ибо там, где буквы свитка горели неопалимым огнём, теперь возникал огонь иного свойства. Он проистекал из недр земли, и это была вулканическая страсть, на пути которой внезапно оказался подросток.

Хранитель кинулся к мальчишке и успел оттолкнуть его в сторону. Тот упал и вжался в трясущуюся стену пещеры. А из глубин кратера уже брызгала во все стороны магма. Казалось, что это сама память земли выплеснулась на стены пещеры двухтысячелетней проекцией библейских событий. И стены её снова содрогались и ходили ходуном от забытого ужаса, и земля под нею, как когда-то давно, стонала от боли...

* * *

* * *

Напуганный до смерти козопас открыл заплаканные глаза лишь тогда, когда наступила привычная для уха тишина. Зрение к нему вернулось, и он внимательно шарил взглядом по пещере, всё ещё освещённой быстро передвигающимся лучом солнца. Ничего, что напоминало бы следы извержения вулкана, огня или пламени. Он не нашел ни уголька. Дымом даже не пахло. Осмелевший подросток, поигрывая ножом, воровато оглянулся и отрезал от одного свитка кусок кожи. Он сунул его в рот и попробовал пожевать. Не понравилось. Сплюнул и засунул трофей в пастушью сумку.

Проводив обладателя куска свитка длинным взглядом, хранитель произнёс:

— Ангел Жизни Вечной, — сказал он, точно призывал ангела в свидетели, — свитки в руках варвара и людоеда! — Склонив покорно голову, хранитель добавил: — Ходящий пред Ангелами да научится воспарять превыше туч! — и в тот же миг вылетел из пещеры и взмыл в небеса.

ХРАНИТЕЛЬ АШАН

Не заладилось всё с самого начала. И хранитель носил это в сердце своём, как собственную вину. Судьба рукописей оказалась плачевной. Более пятидесяти лет их продержали в заточении, а суть, содержащуюся в них, и вовсе постарались истребить.

Чёрные сутаны, возглавившие исследования, прибрали к рукам нежелательные свидетельства этого 'скандального казуса'. Свитки умолкали, умирали, превращались в пыль в руках 'коллекционеров' и 'специалистов' от религии. И лишь борьба отдельных учёных с нежеланием науки влезать в дела религии привела к тому, что многие фотокопии были опубликованы, и тогда они заговорили наперебой. Свитки ессеев кричали о борьбе сил Света и Тьмы, оживляли хронику той борьбы, воскрешая чудовищные подробности подмены Знания религией. Но их по-прежнему никто не слышал. Кроме узкого круга специалистов, назначенных церковными сановниками.

* * *

* * *

В руки чёрных сутан попали не просто свитки ессеев, в их руках оказался приговор всем религиям мира! Свитки изобиловали опаснейшими для церкви свидетельствами. Среди прочего — подробный рассказ о роли Савла в судьбе ессеев, и никем не отредактированная история того, какую роль в судьбе детей Света, давших миру Иисуса, сыграл будущий апостол Павел, основатель религии распятия.

Поспешив назвать ессеев 'первыми христианами', чёрные сутаны немедленно предъявили права на их наследие и овладели свитками. За свидетельствами духовного величия ессеев, — 'сектантов' и 'ранних христиан', имелись свидетельства их финансового могущества. Медный свиток из кумранского собрания подробнейшим образом сообщил отцам церкви о схронах, в которых было спрятано всё золото и серебро из Сокровищницы Храма Соломона.

* * *

* * *

Много лет Римская церковь охотилась за любым инакомыслием: отлучая, предавая анафеме, сжигая на кострах, отпуская грехи за произведенный контрольный выстрел. Ведь если ещё сами создатели христианства, по праву победителей, присвоили себе интерпретацию истории, её отдельных фактов, то и сегодняшние выкормыши чёрных сутан действуют так же. Они не стали изобретать ничего нового. На требования общественности предъявить находки следовали длительные отмалчивания. Эти недвусмысленные паузы прерывались неожиданно. Учёные от церкви предъявляли общественности материалы, где истина с трудом проглядывала сквозь академически точную ложь мастерских интерпретаций. И лишь горстка избранных знала истинную цену собранию Кумрана. Для остальных подводная часть айсберга, по-прежнему оставалась сокрытой. Только сейчас она была обёрнута ещё и в чёрную сутану. Борьба сил Света и Тьмы продолжалась...

* * *

* * *

Сенсация захлебнулась. Обыватель теперь знал то, что ему положено было знать давно: что основная часть находок — это древнейшие иудейские тексты, а вторая часть собрания, значительно меньшая, относится к так называемым хроникам, где секта 'первых христиан' описывала скучную внутреннюю жизнь еврейской общины.

Пережив восторг открытия, пресса так и не дождалась подробностей, постаравшись поскорей забыть о скользкой теме.

* * *

* * *

Скучно тянулись годы, в течение которых, 'псевдо-исследования' закончились выработанным учёными 'Консенсусом', согласно которому были свято соблюдены интересы религии и церкви.

С тех пор к основной части рукописей, попавших в руки 'Консенсуса', уже никто не допускался. Они почётно переехали в высокоразрядную тюрьму папства, где постепенно разрушались, превращаясь в прах.

* * *

* * *

В доме Вайехи светло и просторно. Утренний ветерок гуляет по дорого обставленным комнатам. Дом кажется пустым, потому что спит многочисленная семья Вайехи. Спит и сам хозяин. И снится ему сладкий сон, будто утренней порою встречает он в своём доме 'Честь Веры' — мудреца Юсуфа Ибн Айюба, Салах ад-Дина, — победителя крестоносцев. Салах ад-Дин передал ключи от Храма Гроба Господня в руки рода Вайехи. И с тех пор он является их покровителем.

— Мудро ли я поступил, что вернул тебе ключи от храма неверных, Вайеха? — спрашивает Салах ад-Дин.

И Вайеха отвечает с поклоном:

— Ты мудр и справедлив. С тех пор, как ты отдал ключи от храма неверных в руки достойных мусульман, — Вайеха снова поклонился, — а сам храм — православным, все христиане быстро нашли общий язык, поделив Голгофу на секторы. Этот порядок поныне не изменялся. Да будет так до скончания веков.

— Амэн, — кивнул покровитель, и спросил: — Скажи, Вайеха, не встречал ли ты крестоносцев, смущающих умы правоверных и рыскающих в поисках сокровищ?

— О лучезарный Салах ад-Дин! Весь мир сошёл с ума. Все уподобились крестоносцам, мечтая о лёгкой и скорой наживе.

— Ты прав, Вайеха, — вздохнул лучезарный, — всё это, увы, так. Но я спрашиваю о крестоносцах из ордена Иоанна.

— О великий Юсуф Ибн Айюб, мудрейший Салах ад-Дин, — на этот раз Вайеха согнулся в поклоне до самой земли, — крестоносцев из ордена Иоанна уже давно никто не встречал.

— Никто не встречал, а ты, Вайеха, встретишь, — сказал гость, вставая с ковра, — встретишь, — повторил он, — и поможешь им сделать то, за чем они придут.

Победитель крестоносцев отвернулся и исчез.

— Нет! — вскричал Вайеха и... проснулся от невозможности заверить покровителя в том, что ордена Иоанна давно не существует, что крестоносцы закончили своё существование в Европе ещё в средние века.

* * *

* * *

...И предстало перед ним утро, полное свежести, и Вайеха постарался забыть о сне. Он встал с кровати, обул тапки, и в нижней рубашке спустился в гостиную. Здесь он включил телевизор и ушёл на кухню готовить кофе. Пока закипала вода, он раскрыл морозильную камеру, достал из неё кусок мяса и вышел с ним во двор. Огромный пёс уже поджидал хозяина, и тот лишь швырнул мясо в его сторону, после чего равнодушно захлопнул дверь. Пёс поймал обледенелый брусок на лету. Его зубы раскрошили лёд, после чего на глазах выступили слёзы обиды. Но хозяин не видел собачьих слёз. Он снова был озабочен сном, снова возвратился к разговору с Салах ад-Дином. Машинально он заварил кофе, машинально собрал поднос, машинально понёс его в салон, где на низком диване напротив дорогого телевизора, плюющегося новостями, сидел неожиданный гость.

Вайеха едва не уронил кофейный набор, а гость встал с дивана и, разведя руки в приветствии, с улыбкой произнёс:

— Какое утро без чашечки кофе можно назвать добрым? Угостишь, хозяин, коллегу, чья жизнь сложилась несколько иначе? — Он перехватил из трясущихся рук Вайехи медный поднос и поставил его на роскошный журнальный стол.

— Слава Аллаху! — произносит Вайеха, раскрывая объятья.

— Пришёл проститься, — проговорил гость, заключая в объятья хозяина.

* * *

* * *

С Вайехой происходит то, что известно под названием 'дежа вю'. Что-то упорно не даёт ему забыть о сне. Он видит, что и просторный зал гостиной, и то, как он залит утренним солнцем, и загнутый край ковра, где стоят пластиковые сабо гостя, — всё напоминает о покровителе из сна.

И они сидят на том же ковре, пьют утренний кофе, и Вайеха улыбается гостю.

— Как я рад тебе! Слушай, дорогой Ашан, оставайся. Что гонит тебя из наших мест?

— Не могу, — отвечает Ашан, — дети Тьмы увезли свитки Храма, а я больше полувека остаюсь не у дел, и выслушиваю сказки о ессеях, — какими они были прекрасными первыми христианами!

— Успокойся, дорогой, — утешал гостя коллега, — кто-то помог тёмной стороне, найдётся человек, который поможет и светлой. Диалектика!

— Да пойми ты, наконец, ключник! — вскричал в сердцах Ашан, но осёкся, услышав в ответ:

— Голем!

— Прости, — улыбнулся Ашан, — погорячился.

— И ты меня прости, Ашан, — с достоинством произнёс хозяин дома. — Не ключник я, а хранитель ключей Храма Гроба.

— Пусть так. Но даже ты понимаешь, что если Спаситель не умирал на кресте, то, стало быть, и гроб его не здесь, и твои хозяева вместе с тобой едите от чужого!

— Зря ты так, а между тем, ты в моём доме, Ашан! — напомнил Вайеха гостю, которого, несомненно, побаивался не меньше, чем приснившегося Саладдина, — и попрошу тебя соблюдать консенсус.

— Ещё чего! — рявкнул гость. — Кто тебя научил таким словам?

— Во всём мире договорились соблюдать, — твёрдо произнёс Вайеха.

— А я не из вашего мира! — захохотал гость. — И не ври, что во всём мире договорились. В моём мире невозможно договориться с Тьмой. И новое поколение учёных тоже не хочет мириться с нею. И плевать мы хотели на ваш консенсус!

— Мы, мы, мы! — Вайеха с трудом сдерживался в рамках приличия. — Да кто эти 'мы'? Эрик фон Дэнникен? Сэмюэл Брэндон? Ричард Ли и Майкл Бейнджет? Захария Ситчин? Кто — мы?

— Мы — это новое поколение учёных, поставивших все каноны под сомнение. Мы — это те, кто не принимает выводов всех ваших комиссий, кто будет спорить, спорить, спорить. Расшатывать! — Ашан показал, как он вместе с новым поколением учёных расшатает ортодоксальные научные и религиозные догмы.

— Нельзя, Вайеха, чтобы какой-нибудь... решил, что может остановить приход того, что грядёт.

— Твоя воля, — сказал хозяин дома и развёл руками.

— Не моя, — сурово покачал головой гость.

— Тогда поспеши. Если тебя не устраивает почётная пенсия при павильоне-хранилище в Иерусалиме, то старься в пустыне или в тайных комнатах Ватикана. Мне больше дела нет. Ведь тебе недостаточно почётно находиться при собрании свитков в правительственном павильоне Израиля.

— О каком почёте ты говоришь? С этими свитками всё в порядке. За них я спокоен. Для них выстроен дворец, на них молятся. Я могу незаметно исчезнуть, и этого никто не заметит. Что я и сделал.

— Как! Ты оставил без надзора эти сокровища?

— Представь себе. Они прекрасно защищены, они общедоступны. Но основная часть собрания гибнет в застенках Ватикана и разрушается в сейфах частных коллекционеров. Вспомни! — взревел Ашан так, что от утренней благости и след простыл, а осталась только тревога. — Свитки были обнаружены в 1947 году прошлого века, а уже через год здесь обосновалось государство Израиль, на которое напал весь ваш арабский мир. Пятьдесят лет не прекращались вокруг свитков войны. Израиль же не только выстоял, но и дал сокрушительный отпор давнишнему противнику и изменил расстановку сил Света и Тьмы. Впервые за многие столетия на эту землю вернулись те, в ком сохранилась искра детей Света. Потомки кумранитов и ессеев. Ради этих потомков я и был создан их могущественными родственниками. Ради них я хранил столько лет эти знания. И я был создан не для жизни при музее. Толстеть и превращаться в урчащего кота — мне не грозит. К тому же, ты правильно говоришь — я Голем!

Воцарилась пауза, которая длилась довольно долго. Гость прервал её весьма своеобразно.

— Вайеха, — воодушевлённо произнёс он, снимая с себя массивную золотую цепь и такой же работы золотой браслет, — прими от меня подарок.

Вайеха замахал руками, передвигая золото по столу в сторону Ашана, но тот остановил его, сказав:

— Возьми, брат. Как память о големе-хранителе. В пустыне мне это золото будет ни к чему.

Ваейха смирился и с поклоном принял дорогой подарок от существа, тайно внушающего ему ужас.

— Всё это, — он очертил перед собою круг, — не для меня. Мне снова нужно почувствовать каменные объятия скальных пещер Кумрана, — добавил гость.

— Но почему Кумран? — удивился Вайеха. — Ведь всем известно, что свитки в Риме.

— Потому что всё началось оттуда, — подмигнул Ашан.

МИСТИЧЕСКИЕ ЭКСКУРСИИ ПО КУМРАНУ

Сегодня, в начале третьего тысячелетия, на страничке в Интернете, посвящённой альтернативной истории, можно найти объявление, в котором фирма 'Ашан' приглашает на экскурсии 'По мистическому Кумрану'.

У входа в Кумранский заповедник важно расхаживает некто в одёжках бедуина, говоря, что он и есть джинн, и предлагает себя в качестве гида и знатока текстов кумранских свитков. Заезжие туристы зачастую отмахиваются от надоедливого фрилансера, пряча кошельки и улыбки. А зря. Благодаря ему местное население, знающее толк в рассказах подобного рода, полюбило эту забаву. Байки такого толка слушаются с неизменным интересом, и каждый раз воспринимаются, как семейные истории. С ними соглашаются или спорят, но их никто не опровергает. Их пересказывают из уст в уста, а потом они попадают на карандаш писателям и журналистам, проникают в печать и вызывают живой интерес читателей. Учёные от Ватикана, не успевая реагировать на хлынувший поток извлечённых из свитков 'возмутительных, совершенно антинаучных домыслов, публикуемых под видом исторических подробностей', выказали свою серьёзную озабоченность.

* * *

* * *

На фоне неутихающего скандала со свитками Кумрана разражается ещё один скандал, который не только не отвлекает общественность от темы свитков, но и подливает масла в огонь. Коллекционер древностей предъявил на всеобщее обозрение ковчег, в котором некогда хранились останки св. Йакова, сына Иосифа, брата Иисуса, Первосвященника Иерусалимского храма, о чём свидетельствовала надпись на арамейском языке.

Благодаря интересу читателей к персоне Йакова, в прессе стали появляться статьи о сводном брате Иисуса, со ссылками на Кумранские свитки, проливающие свет на таинственные события, предшествовавшие трагической кончине Первосвященника Иерусалимского Храма Йакова.

* * *

* * *

В одной из них, со ссылками на Кумранское собрание свитков ессеев, говорилось о причастности к смерти Йакова будущего апостола христианской церкви Павла. Автор утверждал, что название ессеи происходит от древнееврейского 'осэй-ха-тора', что переводится, как 'делатели Закона', и что центр со времён разрушения Первого Храма до дня разрушения Второго Храма неизменно оставался в Кумране. В статье утверждалось, что не только Йаков, но и брат его, Иисус, и его кузен Иоанн принадлежали к тайной духовной элите, которую называли ессеями, а сами они себя именовали детьми Света.

* * *

* * *

Как только не называли этот, воистину мистический, город! И Городом Магов, и Двух Лун, и Соли. Он принял на себя все тяготы секретности, ибо, прежде всего, был знаменитой Дамасской Пустошью, Дамаском. Тем городом, и первой крепостью, к стенам которой будущий апостол Павел всё ещё ведёт свою карательную экспедицию. Он готов самолично предать огню и мечу тех, кто попытается защитить бунтовщиков ессеев от римской казни распятия.

* * *

* * *

Согласно свиткам, Дамаск, Кумран, Город соли, был легендарной кузницей высшего духовенства Израиля. И что именно отсюда ессеи руководили жизнью страны. Отсюда их взгляд был обращён на Иерусалим, отсюда дети Света готовились привести на трон Израиля наследного принца рода Давида и Аарона. Именно здесь, без революций и кровопролития, готовился приход к власти нового сознания.

Но покоритель Земли Велиал не мог допустить подобного развития событий...

* * *

* * *

У входа в Национальный заповедник бедуин-фрилансер держит в руках, как рекламу, газету со скандальной статьёй. За небольшие деньги он предлагает сделать экскурс в прошлые времена под благовидным предлогом разобраться в запутанной, и потому вечно притягательной новозаветной истории.

Он клянётся и божится, что Йаков принял мученическую смерть от рук садиста и хладнокровного убийцы — эпилептика Савла из Тарсы.

— Савл? Да это же — Павел! Апостол христианства! — объясняли ему — тупому. А он страдал и в сердцах говорил:

— Это ошибка! Это чудовищная ошибка! Нельзя так думать! Савл был самым свирепым ненавистником ессеев. Зависть к их избранности снедала его. Мудрецы говорили, что сам дух Велиала вселился в него, чтобы отомстить ненавистному племени. Таких, как Савл, в народе называли киттиями, чтобы лишний раз не упоминать детей Тьмы. А вы знаете, что, во время приступов падучей, Савл хрипел голосами всех ашшуров своего хозяина, поселившихся в нём: 'Истребить! Истребить Иисусово племя'!

* * *

* * *

Группа туристов смеётся, и высокая блондинка с платочком в виде американского флага на голове с некоторой брезгливостью протягивает бумажные деньги, говоря:

— Это не секрет, что Павел был защитником еврейской религии и потому — противником первых христиан. Но важно, что Иисус изменил его.

Бедуин протянул руку к деньгам, но его пальцы промахнулись, и вот запястье блондинки в его руке.

— Теперь придётся выслушать повнимательней, — сказал он. — И немедленно спрячь назад свои деньги!

— Что вы хотите?

— Чтобы ты поняла: Савл был одержим бесами! Сам принц Тьмы Велиал обуял его. А ты знаешь, что такое — обуял? Это когда дьявол входит в тело...

Блондинка с глупой улыбкой вырывалась из рук сумасшедшего бедуина, а он склонился над нею и продолжил, словно сам был тем дьяволом, который натягивает на себя, точно чулок, чужое тело:

— Залезет в тело, а потом оттуда, изнутри, буянит! Проявляет дьявольское нетерпение! — засмеялся Ашан и отпустил руку напуганной туристки, переведя взгляд на подоспевшего ей на выручку приятеля, попытавшегося схватить сумасшедшего за грудки.

— Он требовал от первосвященника Анании позволить ему разыскать и уничтожить секретный город ессеев, откуда дети Света рассылали Благую весть о Мире, — Ашан произнёс эту фразу в лицо приятелю блондинки, и тот, взглянув в его зелёные глаза, утратил все свои прежние намерения в адрес местного вымогателя.

— Организованная Савлом операция против Дамаска закончилась тем, что при помощи фокуса с ложным ослеплением и, якобы, волею Иисуса ему удалось внедриться в секретную школу, — продолжал свой рассказ фрилансер. — Здесь, в Кумране, он потребовал излечения, а потом и знаний, которые в итоге употребил против своих учителей. Уже в школе он начал создавать миф о Христе, который должен будет затенить уникальную личность распятого Велиалом царя-мессии.

* * *

* * *

— В то время, в которое мы возвращаем мою память, — говорил ободрённый всеобщим вниманием гид, — Йаков возглавлял Совет мудрецов. Этот Синедрион осудил деятельность Павла как ложную, назвав его лжецом и приговорив к смертной казни за поношение Торы и многочисленные убийства людей Завета. С тех пор сикарии рыскали в поисках лжеца, который окружил себя охраной из числа слуг Велиала. Те называли себя учениками Павла и никого не допускали к своему предводителю.

* * *

* * *

Организация Павла сильно походила на военную. Она строилась на воинской иерархии, требуя безоговорочного подчинения младшего старшему. Понятно, что добраться сикариям до помощника первосвященника Анании было делом практически невозможным, а привести в исполнение приговор Синедриона — и подавно. Но, на всё Высшая воля.

* * *

* * *

Тем временем уставший солдат Савл в благости и неге диктовал послания. Он обильно пересыпал письма цитатами из сокровищницы ессеев, которая открылась ему в пустоши. Обожествляя Иисуса, Павел отменял один за другим Законы Всевышнего, и всю ответственность за это легко переводил на Христа, и некий Новый завет...

* * *

* * *

О Новом Завете Павел знал не понаслышке. Среди прочих наук в школе ессеев он изучал и его. И это был не Новый завет, а 'Завет людей Нового времени'.

С него начиналась таинственная история детей Света, и того, кто возглавил их, кто пришёл исполнить Закон, но был распят.

Именно в школе ессеев Павел стал подменять понятия и придумывать 'Новый Завет', который мог бы заменить собой 'Завет людей Нового времени'.

Он мыслил по-военному. Как стратег. Новый завет, по мнению Павла, создаст ему мощнейший тыл из неприверженцев иудаизма. Таким образом, он намеревался отринуть сам Завет, уничижительно назвав Ветхим.

* * *

* * *

В те времена Йаков, старший сводный брат Иисуса, возглавлял центр духовной элиты иудеев и оппозицию священникам-самозванцам. Первым из таковых был первосвященник Анания.

Не имея никакой подготовки к священничеству, он очень боялся столкновений с Йаковом в Храме. Ведь народ всегда был на стороне священников из рода Аронидов, положенных на священство самим Всевышним, а не оккупационными властями. И, несмотря на то, что власти отстранили истинных священников от священнодействия в Храме, Йаков оставался первосвященником Иерусалимского Храма от ессеев, и был признан таковым всем иудейским народом.

* * *

* * *

О Павле же говорили как о человеке, гнушающемся выполнять предписания для праведников, и что он 'перелит в плавильной печи'.

* * *

* * *

В соперничестве, заведомой лжи и предательстве началась духовная карьера будущего Апостола Павла, основавшего религию для язычников, весьма далёкую от Бога иудеев, и той Вести, которую, как надежду, принёс в этот мир Иисус. Старания Савла на стороне детей Тьмы возымели немыслимый успех. Савл был использован, а потом его позволили зарезать.

* * *

* * *

Ессеи не питали к Павлу тёплых чувств. О нём, как о бывшем своём воспитаннике, с болью и горечью говорили: 'При обнаружении его дел он должен быть выслан из собрания, как будто его жребий не падал среди воспитанников Бога. Сообразно его отступничеству должны обличать его люди знаний до дня, когда вернется Господь, чтобы встать на место людей совершенной святости'.

СКАНДАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ АПОСТОЛА

Взращённый фарисеями воин шёл, чтобы навсегда прекратить деятельность храмовых колдунов. Он был воспитан в духе ненависти к магам, скрывающимся за именем делателей Закона. Их знаменитая школа Дамаск пряталась за стенами крепости Кумрана, именуясь Кумранской Пустошью. А на самом деле, эта пустошь представляла собой рассадник инакомыслия и бандитизма, присущего зелотам, берущим на себя функции охраны и защиты горстки старцев-жрецов, отстранённых правительством от власти.

* * *

* * *

Каратели приближались всё ближе. Уже можно было разглядеть детали мятежного Дамаска, а Савлом овладел внутренний пожар. Глаза его померкли и налились кровью. И сквозь марево он видел искажённые лица врагов, тронутые очистительным огнём.

— Мечущаяся горстка жрецов! — кричал он. — Княжеская кровь! Что вы нажили, кроме святости? Ни власти, ни денег, ни семьи! Вы вызываете отвращение! Лицемеры! Банды зелотов и убийц-сикариев! — Савл свалился с коня на виду у всех. Во рту его пузырилась пена.

* * *

* * *

Когда припадок одержимости прошёл, Савл выплюнул ореховую ветку, заботливо вставленную ему в рот одним из его охранников, и попытался подняться. Телохранители протянули ему руки, но он снова упал на землю. Глаза его были переполнены ужасом. Их заволакивала пелена появившегося в небе стального облака...

* * *

* * *

На три дня ужас боевой мощи облака поразил мозг Савла. Он отнял его зрение и сломил в нём воинский дух.

На него нападала паника, когда в его мозг вонзался луч света, и вызывал одно и то же видение: светящееся облако цвета стали выныривало из-за пригорка, и стремительный луч неземного света ослеплял Савла, прервав стройно выстроенный план уничтожения учителей и последователей царя Иудейского, Йешуа.

* * *

* * *

Три дня врачи Пустоши восстанавливали зрение Савла. Три дня они ворчали, что пригрели змею на груди. И были правы. А когда прозревший Савл объявил это чудом Йешуа, — вопреки его ожиданию, никто не возразил. И его слова о том, что отныне он уверовал в Йешуа, тоже никого не удивили. Для ессейского окружения, в которое попал Савл, это было естественно. И его обращение воспринималось как факт, но не событие. Повсеместно Савл встречал холод и равнодушие. И тогда он изъявил желание пройти обучение в эзотерической школе, взяв себе имя Павел, что означает 'меньший'. Тут самообладание духовных учителей, против которых Тарсянин организовал экспедицию и сам лично выступил с обнажённым мечом, было подвергнуто серьёзному испытанию. Некоторые не прошли его. Желание карателя остаться ещё на три года в Пустоши вызвало в них состояние, близкое к панике.

* * *

* * *

Между тем, не дождавшись ответа, Савл стал рассказывать о том, что глубоко уверовал в Божественную силу Йешуа, и что вера его истинна, ибо он познал то, во что уверовал. Савл объявил себя 'младшим' свидетелем Спасителя, который полностью и окончательно изменил его сознание.

* * *

* * *

Приняв обряд крещения водой, ничем не отличающийся от микве в его общине, Савл взял имя Павел, и был зачислен в секретную школу для послушания и приобщения к вере. В школе он выведывал от людей о том, кто столь напугал его.

А ночами Йешуа вновь возникал перед ним в снопе неземного света, исходившего из белого, отливающего дамасской сталью облака. И там, откуда зарождался этот разящий сноп, Савл и теперь мог различить лица двух ангелов в белых одеяниях, белизной превосходящих свет.

Каждую ночь, точно пытка, луч непременно разворачивался и неотвратимо устремлялся к его глазам! И делал это так медленно и так жутко...

* * *

* * *

Припадки эпилепсии, известные иудеям как одержимость бесами, у Савла участились. В этих состояниях он и совершал все свои бесчинства. Тогда руководившие им изнутри ашшуры то и дело пытались явить свой лик в мир, который они намеренно разрушали до основанья.

* * *

* * *

На многочисленные обвинения его в падучей Савл отвечал, что не страдает одержимостью бесами, но ему дано жало в плоть, чтобы он не превозносился.

— Это жало получено от осы Йешуа, — веско заключал он.

— Каратель, а говорит, как поэт! — удивлялись вокруг.

— Не карателем вошёл я в Пустошь, а лишённым зрения человеком. Ибо я тот, который, внезапно потеряв зрение, обрёл зрение духовное, последовав велению гласа свыше.

* * *

* * *

Но его интересовал Йешуа: каким он был, как и что говорил. Здесь всё сильнее разыгрывались его фантазии, и вынашивались будущие злодеяния.

* * *

* * *

Лелея в сердце месть за унижение, Павел постигал науки, которые ему очень скоро пригодятся. Ведь то, что не смог сделать мечом Савл, Павел намеревался доверить перу и риторике. 'Меньший' открыто заявлял, что желает поведать миру об Иисусе, с которым он встретился на пути в Дамаск. Свои знаменитые 'письма-послания' он начал сочинять в школе Дамаска. Он читал их всем подряд. И, чем больше Савл говорил о своём 'спасителе', тем страшней и богохульней становился Христос Павла.

* * *

Его шпионы донесли, что Йаков подробно отписал Петру в Иерусалим своё видение Павла. Йаков называл его лжецом и требовал принять меры, пока тот не натворил беды, распространяя ложь об Иисусе, его именем отменяя заповеданное.

* * *

Так, на третьем году обучения, Павел тайно покинул Кумран, чтобы избежать расправы. Его вовремя успели предупредить о том, что ответом из Иерусалима стал смертный приговор, вынесенный сикариями.

* * *

* * *

Поселившись в Антиохии, лжец продолжает задуманное. Он диктует своим ученикам послания и рассылает их по всему миру. Павел жаждет заставить мир забыть об истинном Йешуа и его Евангелии Мира. Он намерен идти в Рим, чтобы и там поведать миф о Христе, принесшем себя в жертву за всё человечество. Не желая делить Йешуа ни с кем из иудеев, знавших о нём больше, чем он, Павел лишает Христа его семьи, его народа, его Знания, создав мифический образ бога, — Иисуса-веры, который был мил язычникам уже тем, что сильно походил на покровителя воинов Митру.

* * *

* * *

В доме Павла, наполненном язычниками, злонамеренно, с неистовой одержимостью разрушались законы, данные Моисею на Синайской горе. Павел отменил их самолично, назвав 'ветхим' заветом. Обожествив Христа, он создал религию распятого на кресте мученика, суровую религию поклонения человеческому жертвоприношению. Утверждая свою правоту, Павел провоцирует беспорядки в Храме, куда ворвались римские солдаты, готовые к подобному развитию событий. Пользуясь моментом, Савл сбросил с лестницы храма своего соперника — Йакова.

* * *

* * *

Велиал читал послания Павла и хохотал! Силы Тьмы могли праздновать победу! В основу создаваемой Павлом религии было заложено человеческое жертвоприношение. И этот факт, в виде распятия царя иудеев, должен был стать символом христианства.

С большим трудом удалось тогда сдержать народ, чтобы вспыхнувшее стихийно восстание не подожгло всю страну.

Но через год оно всё же вспыхнуло. И опять стихийно. Люди нападали на военные лагеря римлян, а те жестоко подавляли террор, сжигая деревни и разрушая города. Народ собирался в крепостях, оказывая ожесточённое сопротивление детям Тьмы. Четыре года длилась война, в течение которой римляне намеренно истребляли духовенство. Люди сникли. Военный предводитель восстания неожиданно перешёл на сторону римлян. Нужны были новые предводители, новые имена, и они появились. И это было прекрасно, потому что такого количества мессий, готовых умереть с оружием в руках, история ещё никогда не знала.

* * *

* * *

В короткое время пала и была разрушена крепость Кумрана, были вырезаны, сброшены в пропасть, и добиты пиками жители крепости Гамала, которые помогли ессеям вывезти из страны Иисусовы свитки.

Уныние, разорение и запустение. Пыль и гарь над разграбленным и разрушенным мощью римлян Иерусалимским храмом. Уничтоженное духовенство, изгнанный с земель народ. Таким видит итог сражения с детьми Света Велиал.

И в память об этом событии он оставляет одну стену от Храма, под чьими сводами сиял свет Истины, где звучал и священнодействовал голос Иисуса. Нет того Храма, где Йаков проповедовал иудейскому народу Иисусово учение. Но остались свитки с его записями. И они покинули пределы Римской империи.

* * *

* * *

Вдогонку за Иисусовыми свитками Велиал отпустил фарисеев, подарив им жизнь: историка со своей историей, священника со своим приходом, и апостола со своей религией и ненавистью к евреям. Велиал позаботился, чтобы в будущем, когда придёт час последней битвы Света и Тьмы, искажённый по воле победителей иудаизм отвернулся бы от последнего царя Израиля.

* * *

* * *

А Павел добился своего. Он пришёл в Рим. Это был его триумф! Его спрятали в тюрьме, чтобы люди, не готовые к подобным речам, не разорвали Павла на куски. Но во время одной из проповедей он увидел через решётку знакомое лицо. Это был сикарий. Убийца. Ашшуры поспешили оставить Павла, и сникший Савл понял, что покровителю он больше не нужен, что пришло время ему самому стать жертвой и мучеником.

В тот же миг сикарий привёл в исполнение приговор Синедриона. Рука с острой бритвой проникла сквозь тюремную решётку, и Савла не стало. С перерезанным горлом валялся он в луже крови на тюремном полу, а военная машина его религии подавления незамедлительно предстала пред миром во всей своей красе. Ведь теперь она всецело принадлежала Велиалу, который намеревался при её помощи заполучить весь мир.

* * *

* * *

Нужно ли говорить, что среди друзей блондинки был журналист. Он накатал статью 'О нафталиновом Завете из ультрасовременных хроник ессеев'. Статья имела успех и была выставлена в Интернете. Там же появилась ссылка на портал Ютуб, где демонстрировался видеоролик, на котором бедуин ведет пересказ некоторых 'скучных' хроник из жизни кумранской общины.

МИХАИЛ ЛЕВИН. ИСТОРИЯ СВИТКОВ. РУССКАЯ КОПИЯ

Приблизительно в это же время внимание средств массовой информации привлекает неординарное событие. Израильский окружной суд принимает сторону коллекционера древностей Одеда Голана, признавая оссуарий, предъявленный им общественности, и саму надпись на нём: 'Йаков, сын Иосифа, брат Иисуса' — подлинными. Коллекционера выпускают из-под стражи.

А вот в далёком Приморском городе другого коллекционера, напротив — посадили в тюрьму. Впрочем, какой он коллекционер? Мошенник, выдающий себя за уважаемого учёного — кандидата археологических наук Михаила Левина.

* * *

* * *

В тюрьме сыро, беспредельничают сквозняки, — сказывается близость океана. Михаил Левин, — мужчина лет сорока пяти, лежит на нижних нарах, с закинутыми за голову руками. Глаза его закрыты, но он не спит. Он прислушивается к ветру. Ему кажется, что ветер вот-вот снесет тюрьму. Снесет к чертовой матери вместе с ним и его сокамерниками, с охраной и всей обслугой прямо в бушующее море.

Воображение рисовало картины, где он был клочком газеты, подхваченным штормовым ветром и несущимся в неизвестность над бескрайней, ужасающей стихией воды. Но, едва открыв глаза, Михаил понимал, что тюрьма не отпустит его, не уступит никому — даже разбушевавшейся стихии. Навечно врубившись колуном в сопку, тюрьма легко переносила любые перемены, и никакие стихии ей были нипочём. Михаил открывал глаза лишь для того, чтобы убедиться, что всё не так уж и плохо. Оглядевшись, он снова смеживал веки, прислушиваясь к шуму шторма. Ветер наседал на тюрьму, и намерения его были более чем круты. Лишь временами он затихал, чтобы набраться новой силы. А потом долго и пронзительно свистел и скрежетал.

Михаилу показалось, что сквозь дремоту он услышал голос ветра:

— Завидуешь?

Михаил открыл глаза. Над ним стоял крепкий мужик в стильной майке и рваных джинсах. Судя по тематике наколотых на руках отличий, он был совсем не новичок в уголовном мире. И его погоняло Бывалый принималось без лишних слов. Перед Бывалым лежал несколько полноватый мужичок с явно выраженным интеллектом. Глядя сверху вниз, Бывалый снова спросил:

— Завидуешь?

— Чему? — не понял Михаил.

— Ветру! — рассмеялся Бывалый. — Тому, что он по ту сторону забора!

— Завидую, — улыбнулся Михаил. И Бывалый, обескураженный прямым ответом, крякнул:

— Ну да. Вот ты, Кандидат, мужик умный. Что-то даже преподавал. Скажи, что с людьми происходит? Почему бардак такой?

— В мире нарастает глобальный кризис, — ответил Кандидат, и сокамерники застыли, раскрыв рты.

— Чего? — спросил худой и шустрый мужичонка неопределённого возраста. Из-под ворота его рубахи виднелась вылинявшая тельняшка. — Кандидат прикалывается?

— Говори проще, — кивнул Бывалый, поглаживая лысину и садясь на шконку Кандидата. — Будь проще, и люди к тебе потянутся. Да, Морячок?

Морячок согласно кивнул, подойдя к Бывалому.

— Куда уж проще? — спросил Кандидат, вставая со шконки и зябко потирая руки. — Сами посмотрите. Рушатся все законы, созданные людьми.

— Это какие такие законы рушатся? — полюбопытствовал парень лет двадцати, лежащий на верхних нарах. Он только что проснулся и решил поучаствовать в беседе.

— Тише ты, дизентерийный, — цыкнул Морячок, — молодой ещё! По понятиям...

— Не дизентерийный, а дезертир.

— Что, ссышь за Родину воевать? — рассмеялся Морячок.

— А почему 'по понятиям'? — поинтересовался Кандидат, и Морячок охотно ответил.

— Потому, что он — в тюрьме, и он — вор, хоть и прикидывается фрайерком.

— И что из этого?

— А то, что вор, — Бывалый смотрел на Молодого, — живёт по понятиям.

— Это значит, что вор не признаёт закона? Так?

— Так, — кивнул Бывалый.

— А 'понятия' — это то, что вор признавать должен?

— Вор живёт по понятиям, — чеканил каждое слово Бывалый.

— Хорошо. Выходит, понятия — это тоже закон? — спросил Кандидат.

— Это воровской Кодекс.

— Кодекс для тех, кто не признаёт законов?

— Смекаешь, — впервые улыбнулся Бывалый.

— Вот я и спрашиваю, — продолжил Кандидат. — Что происходит, когда воры отказываются жить по 'понятиям'?

— Так и я о том же! Бардак!

— Согласен. И у нас в наличии — семь миллиардов человек, которые ради своего живота рвут зубами своё, нарушая все законы: божественные, уголовные... и даже воровские понятия. Человеческая жизнь обесценилась. Люди за гроши продают себя себе подобным, а те словно возомнили себя богами и стали посягать на законы природы. И это уже не бардак, нет. Это — глобальный кризис. Когда ни на кого нельзя положиться, когда врагами становится государство, банки, кредитные кампании, когда весь мир ополчается против тебя, и помощи ждать не от кого. Тогда каждый отвечает за себя сам. И многим кроме ножа или выстрела — увы, больше ответить нечем. Вот это и есть глобальный кризис.

— Точно. Глобальный, — согласился Бывалый, — но что же взамен?

— Взамен будет Пелевинская генерация 'П'.

— Это как?

— Это когда деньги перестанут иметь цену.

— Ты гонишь! — вскричал Морячок. — Это же — всем тогда...

— Точно!..

— И кто это всех так опустил?

— Тамплиеры, — неожиданно для всех ответил Бывалый. Кандидат улыбнулся, а Морячок громко сглотнул слюну.

— Тамплиеры! — повторил Бывалый. — Один умный мужик, — вроде тебя, — рассказывал, что тамплиеры владели несметными сокровищами, которые приумножали тем, что перемещали их с места на место.

— И каким образом? — поинтересовался Морячок.

— Как в напёрстках. Сначала они подряжались в качестве охраны и перевозили целые состояния. Смекаешь? А потом придумали чеки.

— Это было удобно, — согласился Михаил, — и намного безопасней. С тех пор, как тамплиеры стали применять первые чеки, путешественникам не нужно было брать в дорогу опасный груз — золото. Тамплиеры принимали его, выдавая бумагу, по которой её предъявитель мог получить золото в любом месте, где находилось представительство ордена. Бумага стала популярной, а тамплиеры очень богатыми. Из обихода стали изыматься золотые и серебряные монеты, на смену которым пришли деньги из бумаги.

— И что?

— А то! Множественное количество бумажных денег не всегда отражает реальное количество золота, стоящего за ними.

— Бывалый, а ты, часом, сам не из этих? — спросил Морячок. — Как их там?..

— Тамплиеров, — подсказал Молодой.

— Нет, — подумав, ответил Бывалый, — но с твоей мамой я мог бы ещё сделать маленького тамплиерчика. — Все, кроме Молодого, рассмеялись, и под общий хохот услышали:

— А вот он — готовый тамплиер, — 'Бывалый' пальцем указал на Кандидата.

— Нет, — сказал Кандидат, отмахиваясь. — Тамплиеры — дети в сравнении с теми, кто их обучил делу и позволил разбогатеть. Всем своим положением и богатством они были обязаны нашим паханам.

— Эй, Мужик! — окликнул Бывалый затаившегося на нарах мужчину лет пятидесяти. — Слыхал?

Мужик всё слышал и теперь улыбался. Но, когда он взглянул на Кандидата, тому показалось, что Мужик обнажает зубы. Связки на его шее сильно напряглись, а сам он хоть и лежал, а был — как взведённая пружина. Он легко для своих лет отжался от нар и в прыжке перемахнул через них. По-кошачьи приземлившись на четыре конечности, он выпрямился и, потерев ладони, выдохнул:

— Х-хто такие?

* * *

* * *

Михаил смотрел на Мужика и видел, как у его виска пульсирует вена.

— Неужели никогда не слышали? — спросил он, как можно естественнее разыгрывая удивление. — Очень известные личности.

— Говори, — произнёс Мужик, продолжая скалиться.

— Самый крутой, — сказал Михаил, — Моше Ребейну.

Мужик кинул взгляд на Бывалого, и тот кивнул:

— Был такой крутой, — сказал он, — из принцев Египта. Кинул братца-фараона на золото и увёл из рабства целый народ, с которым говорил от имени Бога.

— Считается, — сказал мужик, загибая палец, — кто ещё?

— Шимшон. Ну, то есть, Самсон, — назвал имя Михаил.

Мужик продемонстрировал полное непонимание.

— Самсон и Далила! — подсказывал Михаил Бывалому, а тот лишь морщил лоб и качал головой. Наконец, он спросил:

— Это тот, с длинными волосами?

— Тот! — обрадовался Михаил эрудиции Бывалого.

— Ну-у-у-у! — зарычал Бывалый. — Этот Самсон был зверем. Он в натуре пасть льву порвал!

— А когда на него напала тысяча филистимлян, — подхватил Михаил, — он ослиной челюстью отбился от преследования.

— Погорел на бабе, — сказал Бывалый Мужику.

— Да, — сочувственно кивнул Мужик и закурил.

— Потом был Давид, — сказал Михаил. — Он был подростком-пастухом, когда попал в армию царя Шауля. Как раз, когда предводитель филистимлян предложил решить исход сражения поединком двух лучших воинов и выслал для состязания трёхметрового великана Голиафа.

* * *

* * *

— Выберите человека, — крикнул тот, — и пусть он подойдёт. Если он убьёт меня, мы будем вам рабами, если я убью его — будете служить нам!

Никто не решился противостоять великану, вооружённому дротиком, мечом и луком. И тогда Давид принял вызов. Он вышел на бой с филистимлянином, вооружённый палкой и кожаным ремнём, мгновенно превращавшимся в пращу, и пятью камнями.

— Разве я собака, что ты идёшь на меня с палкой? — закричал Голиаф... и получил камнем в лоб. Поверженный великан рухнул замертво, а юный воин отрезал голову врага и поднёс её царю. Филистимляне в панике бежали. Давид стал царём и отцом Соломона, мудрейшего из людей.

— Ну, про мудрость Соломона я тоже слышал, — улыбнулся мужик, — когда он двух проституток с байстрюком развёл, — он довольно хмыкнул.

— Было много других, но я называю только самых известных, — обратился за поддержкой к Бывалому Михаил, — и, конечно, Иисус.

— Как, — удивился Морячок, — и его тоже вы себе забираете? Он же — наш.

— Прежде всего, Иисус был наследным принцем Израиля. Сыном Звезды, рождение которого было предсказано пророками и волхвами.

— Конец света! — присвистнул Морячок и сбацал чечётку. А когда закончил, то взглянул в глаза Кандидата и пошатнулся, ибо увидел стального цвета облако. Оно походило на каплю ртути, было огромных размеров и стремительно удалялось, превращаясь в маленькую точку, зависшую над местом, где сходились с двух сторон на великое побоище две невиданные равные силы — дети Света и дети Тьмы.

ПЕРЕД ВЕЛИКИМ ПОБОИЩЕМ

И был тот день назначен от века, когда Божественный сонм и общество мужей земли встанут на стороне Света и сойдутся в последней битве с сынами Тьмы.

И встали Сыны Левия, Иуды и Вениамина ради могущества Божьего. Мужчины, воины от тридцати до сорока пяти лет, шли в пустыню, куда указывало Небесное Воинство. Шли, чтобы принять последнее сражение на стороне Света.

И сгущалась над ними тьма, и стояли сыны Израиля против полчищ Эдома и Моава, против войск киттиев Ашшура, против банд филистимлян и магии Велиала, — всех тех, кто пришел обесчестить Завет.

* * *

* * *

Зазвучали призывные трубы-шофары, и мужчины распростились с детьми и жёнами, покинули дворы и направились к местам сбора. На призывных пунктах формировались отряды, которые выстраивались в полки и боевым порядком отправлялись в пустыню.

Впереди всех шли первосвященники. Сквозь пыль и гарь пожарищ был виден их большой значок длиной в четырнадцать локтей, на котором золотом было написано 'Народ Божий'. Следом за священниками шли колонны князей — Левиты. В тринадцать локтей был значок их рода, идущего от Аарона. И было золотом написано на том значке: 'Знамя Божие'.

Вступающие в бой имели нагрудные значки. На значках князей, помимо имён собственных, были надписи: 'Десница Божья', 'Срок Божий', 'Смятение Бога', 'Сражение Божье', 'Правда Божья', 'Справедливость Божья', 'Слава Божья' и 'Суд Божий'. Золотые буквы вспыхивали на солнце, и казалось — сами готовы стать оружием Господа.

И завершило войско левитово первую шеренгу на тысячу человек. Такая шеренга называлась чередом. И завязался новый черёд, а за ним — ещё и ещё череды. И воины в них были вооружены луками и стрелами, пиками и мечами-секирами. И щиты их были отполированы, подобно зеркалам. Они были длиною в два с половиной локтя, и шириною в полтора. Их края обрамляли искусные витые украшения из сплава золота, серебра и меди, с вкраплёнными драгоценными камнями, составлявшими неповторимый узор, в котором поселялась радуга.

И, точно созревшая пшеница, волновались на ветру пики. Длина их была в семь локтей и включала замок и наконечник в пол-локтя. Замок копья обхватывали три насеченных кольца, как и витые изделия щитов. Они были отлиты из того же сплава: золота, серебра и меди. И обрамление по обе стороны кольца также было мастерски заключено в искуснейшую форму. А по кругу шёл неповторимый узор из драгоценных камней. И пойманное в узор солнце порождало всё те же радужные блики — 'Оружие Бога'.

Наконечник копья был составлен из белого, блестящего железа, и был обращён к острию стержнем пшеничного колоса, выкованного из чистого золота.

И появилось в безоблачном небе единственное белое облако, напоминающее собой ртутную каплю или вертолёт, отливающий хромированной сталью. Непонятно как, но Морячку удалось проникнуть взглядом сквозь яркое свечение облака и даже различить кого-то в белом одеянии, белизной превосходящим свет от этой тарелки. А в том, что это тарелка, Морячок не сомневался.

* * *

* * *

Когда видение рассеялось, Морячок испуганно взглянул на остальных.

— Что за хрень? — спросил он и непроизвольно перекрестил рот. — НЛО какое-то...

— А что это за дети Тьмы и Света? — поинтересовался Молодой.

— Нет, вы видели, что за мечи у них были? — восхищённо спрашивал Мужик. И сам отвечал: — Настоящие секиры! — сказал Мужик со знанием дела. — Ровные, к острию идущие углубления для стока крови. С каждой стороны по два. Лезвие укреплено с обеих сторон золотым колосом. Длина, эдак, в локоть с половиной, и ширина — пальца четыре. На рукоятке отборный рог с резным узором в золоте и серебре, который просто усыпан драгоценными камнями.

— Это был — Иисус? — робко спросил Морячок. — В белых одеждах... что белее снега зимой... Что это было?

— Эпизод моего уголовного дела, — сказал Кандидат и грустно улыбнулся.

— Гипноз, что ли? — спросил молодой.

Михаил не ответил. Он молча потянулся и подошёл к окну. Закурив, он выпустил дым в форточку высокого тюремного окна.

— Морячок, а что было в руках Иисуса? — спросил Михаил с надеждой.

— Так ведь... Крест! — вспомнил Морячок. — Точно! В одной руке — крест, в другой... не помню — что.

— Свитки, — подсказал Михаил, — он нёс в руках свитки.

— И о чём там, в этих свитках, конкретно? — спросил Морячок.

— О сверхчеловеке, — сказал тихо Кандидат, но так, что его услышал каждый.

— Да иди ты! — хохотнул Морячок. — Докажи!

— Иисус учил человека сверхвозможностям.

— Каким?

— Разным. Тем, которыми владел сам. В этих свитках он учил человека тому, как исцелить себя, своё тело, свои мысли, свой внешний и внутренний мир. Как в чистоте своей причащаться к Ангелам утра в делах повседневных и Ангелам ночи для дел несуетных. Он разъяснял модель МИРА и учил, как сделать его совершенней...

— Ну? — промычал Молодой.

— Не нукай, не запряг! — наехал на Молодого Морячок. — Ты что, не понял, насколько это не про нас?

— Это как раз про нас, — возразил Михаил, улыбаясь, — если мы не хотим тотального уничтожения людей с лица Земли, другого пути у нас уже нет.

— Может, кто и хочет, только не я, — сказал Молодой.

— И я не хочу, — искренне сказал Морячок.

Мужик согласно кивал головой, а Бывалый спросил:

— А кто тогда хочет?

— Никто не хочет. Но изменить себя и полюбить ближнего, как себя самого мало кто сегодня может... — Молодой перебил Кандидата заливистым хохотом, но тут же получил удар по почкам.

— Продолжай, — заинтересованно сказал Бывалый.

— Так вот. Тут не смеяться надо. Ведь если не полюбить... если всё оставить, как есть... то уже сегодня планета может оказаться без городов, деревень, зон и тюрем. Без нашей 'крытки' и колючей проволоки. И не будет ни конвоя, ни сук. Но не будет и мужиков, и тех, кто мог бы помянуть сметённое с лица Земли человечество, — Михаил замолчал. Ветер бессильно взвыл и умолк, а в наступившей тишине было слышно, как на лампе спариваются мухи.

— Никого! — прервал тишину Морячок. — Чистая планета. Без параши... — От его слов стало ещё тоскливей.

РЕЛИКВИИ ИИСУСА

Бывалый вдруг оказался за спиной Михаила и прошептал ему на ухо:

— Сдаётся мне, не крест, а кинжал был в руках Иисуса.

— Как! — вскрикнул Михаил, а Бывалый больно обнял его за шею и прошептал:

— Тише. Не на рыбалке. Слыхал я байку: стянули, якобы, у самого Иисуса кинжал. А к нему и бумаги какие-то впридачу.

— Ты их видел?! — изменился в лице Кандидат.

— Тихо, тихо, тихо, — улыбался Бывалый, отводя Кандидата подальше от лишних ушей, — до твоего гипноза я их не видел, а только слышал о них. Тут один человечек сидел, всё во сне про свитки какие-то бормотал, так за ним из ФСБ приезжали.

— Кто такой? — спросил Кандидат.

— Сашка. Бубен.

— И где он теперь?

— А я знаю? — хмыкнул Бывалый. — Ему мокруху клеили. Тройное убийство.

* * *

* * *

Двери камеры отворились. Конвойный ввел старика-арестанта. Тот с уважением взглянул на Михаила и бочком протиснулся между ним и Бывалым, успев тому что-то шепнуть.

— А ты знаменитость, — сказал конвойный Михаилу, — давай, на выход.

— С вещами? — спросил с надеждой Кандидат.

— Щаз! Прямо с вещами. Иди! Кум зовёт, — заржал конвойный, — на ковёр.

* * *

* * *

В кабинете начальника тюрьмы по-домашнему уютно. Большие окна, выходящие во двор, занавешены тяжёлым бархатом. Поверх окон ниспадает тюль, лёгкий, ажурный и белоснежный. На полу настлан линолеум и дорогой ковёр. Так что, сказав, что кум вызывает Кандидата на ковёр, конвойный не соврал, заставив заключенного снять ботинки у дверей.

— А! — обрадовался начальник тюрьмы, увидев Михаила. — Заходи... Да ты знаменитость.

— Так уж и знаменитость, — скромно потупив взгляд, произнёс Михаил.

— Не скромничайте, Михаил Аронович. О вашей афере СМИ уже раструбили на весь мир! Не сегодня-завтра на телевидение попадёте — знаменитость. Знаете, интеллектуальный уголовник нынче не новость, но не каждый становится знаменитостью... — Полковник встал из-за огромного дубового стола, покрытого зелёным сукном, указывая рукой на кресло. Он был крепким мужиком, этот полковник с глазами белого медведя. — Знаете почему?

— Нет.

— Чтобы стать знаменитым, нужен продюсер-шоумен. А не у каждого он есть.

— А у меня, что ли, есть?

— Есть. По крайней мере, с сегодняшнего дня. Но обо всём по порядку. Будем знакомы. Полковник Скрипник. Сергей Валерьянович.

— Левин, — сказал Кандидат, — Михаил.

— Знаем, знаем! — заулыбался полковник. — Левин Михаил Аронович. Археолог. Кандидат наук. Декан факультета. Коллекционер древних рукописей. Обвиняется в подделке артефактов.

— Умней ничего не придумали? — спросил Михаил.

— Не скажите. Мир шоу-бизнеса вторгается и в наши пределы. Буду откровенен: не вы, к моему сожалению, возглавляете топ-список фальсификаторов. Вы пока на втором месте. А на первом — некто Одед Голан из Израиля. Не знакомы?

— Признаться, нет, — ответил Кандидат.

— Тоже обвиняется по статье 'подделка артефактов'. Кстати, что за слово такое? А? Я тут сопоставил ваши два дела и нашёл кое-что интересное. Но сначала хотел бы дать вам кое-какую информацию. Так сказать, из первоисточника. Из, что говорится, первых рук... — Полковник развернул ноутбук, и подвинул его к Михаилу. На него смотрел его портрет, под которым стоял заголовок статьи: 'Русский след' в деле 'Евангелия Мира от ессеев' (величайшая фальсификация ХХI века).

— Вы позволите? — спросил Кандидат, и полковник кивнул, но Михаил уже впился глазами в статью.

'Русский учёный М. А. Левин, известный в среде коллекционеров древностей как реставратор, изготовил точную копию свитков 'Евангелия Мира от Ессеев' за день до того, как сам оригинал, о котором говорят, что это памятник письма Иисуса, был похищен из тайного схрона. По словам учёного, хранитель свитков якобы собирался передать оригинал правительству Российской Федерации.

РУССКАЯ КОПИЯ

— Прочли? — спросил полковник, и Михаил молча кивнул.

— До сих пор было известно о единственном экземпляре свитков с таким названием — Евангелие Мира от Ессеев. Знаете, где они находятся? — снова спросил полковник у Михаила. Тот неопределенно пожал плечами.

— Они сокрыты от мирских нескромных взглядов в хранилищах Ватикана. 'Посажены' под замок. А с ваших слов выходит, что Ватикан обладает не единственным экземпляром, и даже не оригиналом, а копией! И к тому же — русской подделкой! — По выражению глаз Михаил видел, что полковнику эта версия очень нравится.

— Скажите, зачем нужно было вместо оригинала отправлять на экспертизу копию? Тем более собственноручно сделанную? Возможно, вы не совсем понимаете всю серьёзность вашего положения?

— Да, у Ватикана хранится копия. Ну и что? — Михаил пожал плечами. — Это всего лишь исторический казус. Русские монахи владели святыней от момента крещения княгини Ольги, вплоть до вторжения монгольских орд на Святую Русь. Времени для создания копий и их тиражирования было не так много, но достаточно, чтобы изготовить несколько штучных экземпляров. Святые люди предприняли всевозможные попытки для спасения реликвии. Считалось, что монахам удалось вывезти свитки за пределы Руси. Назад, в Константинополь. Но, по умыслу или провидению, вывезены были копии, тогда как сам оригинал остался на Руси и благополучно дожил до наших с вами дней. Согласитесь, предприятие было преопаснейшее. Ордынцы — воины ислама — грабили и жгли русские храмы, распинали и сажали на колы божьих людей.

— Но не могли же рукописи, в конце концов, просто перепутать?

— А почему бы и нет? Это говорит о качестве работы русских монахов. Те, кто увозил свитки из Руси, не увидел подлога, а, быть может, только делал вид, что перепутал оригинал с копией.

— Скажите, — просит полковник, — а какая цель была у этого Хазаринова?

— Хранителя?

— Да, хранителя этих свитков.

— Видите ли, существует пророчество, которое говорит о том, что в дни прихода Мессии все знания падут к ногам человечества. И все семь печатей падут, и раскроется смысл и суть вещей.

— И что?

— Хазаринов утверждает, что печати пали.

— То есть — время пришло? — спросил полковник, и Михаил пожал плечами.

— Оковы пали, — пропел полковник, — и Хазаринов больше не хранитель.

— Теперь он считает возможным ознакомить широкую общественность со свитками и их содержимым.

— Зачем нужна была такая точная копия?

— Такая точность даёт учёным всё необходимое для проведения комплексной экспертизы и сохранности оригинала.

— А почему он сразу не захотел передать оригинал?

— Оригинал, по сценарию Хазаринова, должен был появиться на последнем этапе экспертизы. При определении возраста артефакта и предполагалась передача оригинальных свитков в руки государственных лиц.

— Я тут побродил по Интернету, — сказал полковник, поворачивая ноутбук и нажимая ссылку на веб-страницу, — и мне удалось напасть ещё на одну статью, где комментатор проводит параллель между двумя событиями в криминальном мире. Мне, как вашему продюсеру, это было очень интересно. Почитайте.

Михаил развернул компьютер к себе и прочёл:

'Подделка артефактов'.

Ниже сообщалось следующее:

'После многолетнего судебного расследования Иерусалимский окружной суд отказался признать гробницу с надписью 'Иаков, сын Иосифа, брат Иисуса' поддельной'.

— Воды! — взмолился Михаил, облизывая пересохшие губы. Опорожнив стакан, он впился в экран, жадно впитывая бесценную информацию.

'Коллекционер Одед Голан божится, что не мухлевали, верит в подлинность своего сокровища, названного первым материальным доказательством существования Иисуса Христа.

Коллекционер из Тель-Авива предъявил общественности оссуарий (так называют ковчег, в котором древние иудеи хранили кости умерших). Оссуарий представляет собой прямоугольную коробку, на одной из сторон которой есть надпись на арамейском языке: 'Иаков, сын Иосифа, брат Иисуса'.

* * *

* * *

По словам Голана, оссуарий он приобрел еще в 1967 году, во время Шестидневной войны у араба, который занимался посреднической деятельностью между 'черными' археологами и коллекционерами. А не торопился предъявлять общественности потому, что сомневался. Сомнения отчасти развеял французский лингвист и палеограф — профессор Сорбонны Андре Лемер. В начале нынешнего века он заверил, что выбитая фраза и по содержанию, и по характеру нанесения соответствует тому, как писали древние иудеи во времена жизни Иисуса Христа. Когда Голан отдал оссуарий археологам, они определили, что возраст ящика превышает 19 столетий. Иными словами, его вполне могли изготовить и использовать в I веке нашей эры. Вывод очевиден: раз существовал брат Христа, то и сам он личность реальная.

Мировая сенсация заставила встрепенуться сотрудников израильского Управления по делам древностей. Они забрали оссуарий для экспертизы. Её провели профессор Тель-Авивского университета Юваль Горен и специалист Израильского геологоразведочного института Авнер Айалон. Их 'приговор': окаменевший известковый налет, покрывающий ящик, отнюдь не такой древний, как на других известных артефактах I века. А тот, который имеется на стенках ящика, не соответствует тому, что на надписи.

В общем, по Горену получалось: либо сам антиквар Голан, либо тот, кто ему продал оссуарий, смухлевали. Одеда Голана тут же обвинили в мошенничестве, отправили в тюрьму, и по всему миру разнеслось сообщение о разоблачении 'преступления века'.

Следствие длилось несколько лет. Голана то выпускали под подписку, то снова закрывали. Обвиняемый отрицал, что занимался изготовлением подделок. Но в его доме был произведен обыск. И в коллекции обнаружились еще несколько подозрительных изделий, которые полиция посчитала материалом, из которого Голан намеревался изготавливать новые 'древние артефакты'. Голан сумел настоять в суде на необходимости новой экспертизы, в том числе и на повторном исследовании независимыми экспертами известкового налета, покрывавшего могильный ящик.

Экспертизу самого оссуария проводили опять в Израильском геологоразведочном институте. Но уже другие специалисты — не менее уважаемые Амнон Розенфельд и Шимон Илани. А саму надпись осматривал профессор университета Джонса Хопкинса из США, Кайл Маккартер, который безоговорочно подтвердил: особенности высеченного на гробнице текста все-таки позволяют отнести его к I веку нашей эры. Новые эксперты-геологи с выводами своих коллег-предшественников не согласились. Они признали, что такой известковый налет на оссуарии вполне мог образоваться за два тысячелетия. Никаких микроорганизмов на надписи они не обнаружили... А различие налета объяснили тем, что кто-то когда-то пытался очистить надпись с помощью растительных или химических средств.

Судья постановил, что следствие в течение шести месяцев должно найти новые доказательства вины Голана или его полностью оправдают. Все уверены, что никаких новых фактов уже не откроется. Ученый мир раскололся, и у каждой стороны есть свои весомые аргументы.

Важно понять: действительно ли найдено первое материальное свидетельство земной жизни Иисуса Христа или же это простое совпадение?

Первым ученым, обследовавшим оссуарий, был профессор Сорбонны Андре Лемер. Он же и попытался подойти к этому вопросу с другой стороны. В I веке в Иерусалиме, где тогда жили около 40 тысяч человек, имена Иисус, Иосиф и Иаков были достаточно широко распространены. Призвав на помощь статистику, теорию вероятностей и историю, Лемер подсчитал: в то время примерно у 20 Иаковов могли быть отцы Иосифы и братья Иисусы. В то же время, — указывает исследователь, — археологи обнаружили сотни оссуариев, но только на двух из них написаны имена братьев покойных. И на этом основании он предполагает, что братья упоминались лишь в том случае, если они были необычными людьми. Например, как Иисус Христос.

Сам Лемер не утверждает, что его выводы верны на 100 процентов. Он говорит лишь о 'большой вероятности' того, что в оссуарии действительно когда-то хранились останки брата Спасителя'.

Георгий АНДРЕЕВ. По материалам lenta.ru. На снимках: Одед Голан с оссуарием.

ТЮРЕМНЫЙ 'ПРОДЮСЕР'.

— Вот, значит, как! — сказал Михаил.

— Газетчики, — посетовал полковник, — никакой глубины. Только хватка бульдожья. А хотите чаю?

— Спасибо, мне бы ещё водички... — Полковник налил в хрустальный стакан воду из графина и протянул Михаилу. На этот раз он пил воду с наслаждением.

— Значит, согласно приговору Иерусалимского окружного суда, Иосиф и его сыновья Йаков и Иисус будут признаны историческими личностями?

— И что это даёт вам? — искренне поинтересовался полковник.

— Что даёт? — переспросил Михаил. — А то, что теперь Иисус как личность станет обретать кость и плоть, заявляя права на своё наследие в нашем мире.

— Но приговор Иерусалимского окружного суда пока ещё не вошёл в силу.

— Иисус скоро сам всё предъявит, — загадочно сказал учёный и улыбнулся.

— Ну, а пока этого не произошло, — не менее загадочно улыбнулся полковник, — и Одед Голан, и вы находитесь в тюрьме. И знаете — почему?

— Значит, это кому-нибудь нужно! — ухмыльнулся Михаил.

— Так сказал когда-то поэт. Красиво, но неопределённо. Хотите, мы попробуем разобраться — кому конкретно это нужно?

— Хочу.

— На все вопросы не отвечу, но чем смогу — помогу.

— Сашка Бубен, — осторожно назвал имя Михаил.

— Я вижу, вы зря времени не теряете. Похвально! Ну, что ж. Извольте. Бывший бизнесмен. Игрок. Промотал чужие деньги. Был вызван на стрелку с одним авторитетом по кличке Кольт, — полковник внимательно посмотрел на Михаила, но тот внимательно слушал его, не проявив никаких эмоций.

— Под железнодорожным откосом была найдена обгоревшая машина. В ней три трупа. Личности погибших установлены. Это агент ФСБ Юрий Иванович Желудёв, известный в криминальном мире под кличкой Кольт, и двое его телохранителей из криминального мира — Сергей Николаевич Лапузин (Пузо), и Владимир Григорьевич Кожин (Жмых). Уцелевшие фрагменты с места аварии содержали отпечатки пальцев Бубенцова Александра Ильича (Бубна), а также следы его крови.

— Где он сейчас?

— Освобождён.

— Значит, он не убивал?

— Как выяснило следствие, джип Кольта грубо нарушил правила дорожного движения. Кольт пытался проскочить железнодорожный переезд при закрытом шлагбауме. В результате, машину снёс состав. Бубен был свидетелем происшествия. Он подобрал кое-какие вещи с места аварии. Среди них — ваши свитки.

— Это не мои свитки, полковник... И что он с ними собирается делать?

— Он уже передал их заказчику и получил расчёт. Но, похоже, в его планы не входит возвращать деньги ни вам, ни кому бы то ни было.

— Полковник, я повторяю. Это не мои свитки, — простонал Михаил, — клянусь, что это так. И денег я за них не ожидаю.

— Минуточку! Что значит — не ваши свитки? — недовольно произнёс Сергей Валерьянович. — Вы же дали показания, что собственноручно изготовили свитки. Так?

— Так.

'Вот и прекрасно, — пронеслось в голове 'продюсера', — больше ничего не нужно. Я обещаю вам, что мы поимеем с этого кучу бабла!' — расчувствовавшийся было полковник заставил себя сдержаться, прикусил губу и сказал:

— Я буду заниматься этим очень серьёзно. Статьи читали? — Михаил кивнул.

— Наши специалисты работают. Так что? Говорите, ваше изделие пропало за день до того, как были похищены оригинальные свитки?

— Да.

— А как вы объясните то, что ваш сын в Израиле прогуливается рядом с человеком, представляющим рынок 'чёрной' археологии? — полковник ткнул пальцем в фотографию, на которой были запечатлены Моше бен Цион, Антон и Ашан.

Бен Цион был в кипе, строгом костюме, белой рубахе с галстуком. Антон был без Женьки. Глаза его скрывали тёмные очки, одет он был в лёгкую просторную футболку и шорты. На ногах его были тамошние сандалии. В руках Антон держал свой чемоданчик с генератором. Он говорил с человеком, одетым в традиционное платье бедуина. При отсутствии носков ноги его были обуты в кроссовки.

— Что это за игры? — поинтересовался полковник. — Вы можете выказывать, таким образом, неуважение к следствию, но не к собственному продюсеру. Давайте уже сотрудничать, и перестаньте вести меня по ложному пути. Человеку в вашем положении следовало бы быть несколько мудрее.

— У Антона — копия, снабжённая заключением о том, что это единичное тиражирование оригиналов свитков, находящихся в работе отдела древностей Института Археологии ДВО РАН. Сам Хазаринов настоял на заключении экспертизы.

— Зачем ему было нужно это? — не мог взять в толк полковник. — Создание копии, привлечение израильских экспертов? Что это за ход такой? И почему вы сразу всё это не рассказали?

— Потому что к свиткам было приложено моё заключение.

— Теперь понятно.

— Испугался.

— Вы говорите, что Хазаринов собирался передать свою тяжкую ношу в руки учёных. Кому конкретно?

— Мне.

— И почему он этого не сделал?

— Не успел. Оригинал похитили.

— А не хотел ли он заменить оригинал вашей копией?

— Вы считаете, что кто-то мог подговорить старика сделать копию с целью подмены?

— Да, именно это я и думаю. Ведь, насколько я понял, ваша копия фотографически точна.

— Я не считаю, что на старости лет Хранитель выжил из ума. И не думаю, что, столько лет оберегая реликвию, старик решил напоследок подзаработать.

— Заказал у вас копию, — стал загибать пальцы полковник Скрипник, — получил заключение учёных о том, что свитки не являются оригиналом...

— Ход ваших рассуждений понятен. Только, извините меня, это не ход мысли, а полное отсутствие здравого смысла!

— Ладно... скажите, а что вы ощутили, когда получили такой заказ?

— Я радовался!

— Чему вы радовались?

— Тому, что у меня снова появилась работа.

— Это в каком же смысле?

— В смысле, что к тому времени я уже год как не работал. Сидел дома, раздражал всех своим бездействием.

— Значит, решили подработать.

— Я зарабатывал на кусок хлеба! Мне платили мою преподавательскую зарплату за каторжную работу. Но всё равно, это был праздник. Осознание того, что за две тысячи лет я буду третьим, кто изготавливает копии этих свитков, вселяло в меня мистический холодок. Иногда я замечал, что работа идет сама, помимо моей воли, а порой — и без моего участия.

— Как такое возможно?

— Я тоже раньше не наблюдал за собой такого. Но то, что я видел во время работы, меня сильно... как бы сказать помягче?

— Позабавило.

— Да, полковник, позабавило и порадовало. Я не вникал, почему это происходит. Я был счастлив от того, что работа продвигалась легко и без осложнений.

— Результат Хранителю понравился?

— Да. Очень!

— А он вам не говорил, насколько ваши свитки близки к оригиналу?

— В том-то и вся фишка, что мне удалось создать фотографически точные копии свитков, хранившихся у старика. Но разница всё равно есть. Мои копии — свежие, а оригиналы — от тысячи до двух тысяч лет.

— А что старик? Хазаринов?

— Он тут же вернул мне копии и попросил показать их экспертам.

— И что сделали вы?

— Написал специалистам в Израиле и, снабдив копию бланком ДВО РАН с заключением экспертизы, передал свитки сыну.

Полковник встал и, подойдя к окну, одёрнул штору, а Михаил снова услышал неистовую силу ветра.

— Когда-нибудь такой же ветер снесёт нас нахрен с этой сопки! — сказал полковник.

— Да вы поэт! Сергей Валерьянович! — воскликнул Михаил, удивляясь тому, что часом ранее он сам похожими словами передал суть настроения, овладевшего полковником.

— Как вы думаете, — спросил полковник, зябко задёргивая штору, — почему Голан так долго не предъявлял своего приобретения?

— Наверное, не спешил верить в удачу. Представьте себя на его месте. Вы отдаёте оссуарий на экспертизу археологам. А те определяют, что возраст ящика насчитывает два тысячелетия. Так?

— Так.

— И что потом?

— Результаты экспертизы — хороший повод обнародовать находку, — замечает полковник, — сделать сенсационное заявление, создать ажиотаж. Реклама, пиар.

— Наверное, как продюсер вы правы.

— Нужно грамотно всё построить на том, что Израильский окружной суд признал не только подлинность ковчега, но и само существование Йакова, Иисуса и их отца — Иосифа.

— Очень многих это приведёт в смятение.

— Вы думаете? — cпросил полковник. — Их приведёт в смятение то, что найдётся сила, которая не позволит опорочить ни находки, ни их владельцев. И никто тогда не посмеет назвать нас с вами ни мошенниками, ни корыстолюбцами.

— Полковник, миру придётся признать Иисуса личностью, а не мифом. И тут нужно будет не просто свергать все наши лживые идеалы, а конкретно переписывать историю.

— Мне нравится ваш творческий подход к делу. Будем возвращать истории истинный образ Иосифа и подлинные личности его сыновей: Иисуса и Йакова. Их окружение, их родных, и по-настоящему близких людей — семью.

— Полковник. Это неожиданное предложение.

— Вы в чем-то сомневаетесь?

— Готов ли мир к такому повороту событий?

— Курите, — предложил вместо ответа полковник, протягивая пачку ЭлЭм.

— Спасибо. Сергей Валерьянович, в статье сказано, что израильская полиция обнаружила среди коллекции ещё несколько подозрительных изделий. Есть подробности?

— Полиция говорит, что представить их суду не решается. Пробуем выяснить по своим каналам, о чём идёт речь. Есть подозрения, что этими опасными доказательствами могут стать не менее сенсационные находки, приобретённые коллекционером у тех же 'чёрных' археологов. Вы с Голаном мало кого интересуете, — сказал полковник, выразительно глядя на Михаила, и добавил: — Вы оба оказались в центре борьбы большой политики. И никому не дано знать, поторопится ли Православная церковь признать истинность ковчега Йакова, и когда она определит своё отношение к свиткам ессеев. Но и там вскоре грядут перемены. И новому Патриарху уже неизбежно придётся высказать свою позицию.

— Я не буду ждать признания свитков церковью! Я буду требовать пересмотра дела теперь же.

— На основании чего?

— На основании последнего решения Израильского Окружного суда.

— Это будет не так-то просто. И потом, придётся связать два дела воедино, доказав, что свитки ессеев также являются материальным подтверждением реальной исторической личности Иисуса. Но это при условии, что отыщется оригинал.

— Сергей Валерьянович, я так понимаю, что выпустят меня нескоро, — грустно заключил Михаил.

— А куда вам спешить? — спросил полковник с улыбкой. — Ловить похитителей? Пусть этим занимаются соответствующие службы. А вы посидите у меня. Целее будете. Своё дело вы сделали. Включили серьёзные механизмы. Дайте им исполнить свою работу. Подумайте о предстоящих заявлениях и выступлении в суде. Я распорядился, чтобы вам создали все условия для работы. Вас поселят в медчасти. Передадут ноутбук. Допуск к Интернету по беспроводной связи. Одна просьба: нигде не светиться. Скоро прилетит из Москвы ваш адвокат, и тогда — пожалуйста: форумы, дискуссии, ваша страничка, 'Альтернативная история', требования признать Тибетское Евангелие... а пока не светитесь. Обещаете?

— Обещаю.

— Я вам почему-то верю. Если мы будем действовать сообща — кто знает, может, наши старания будут не напрасны? Как думаете, Михаил Аронович?

Тот неопределенно пожал плечами.

— Поэтому ещё раз прошу: не светитесь. Пока. До поры, до времени.

— Сергей Валерьянович, а почему вы мне помогаете? Из-за денег?

— Потому что меня об этом попросили, — хохотнул полковник. — Историей ваших свитков заинтересовались на самом верху. Так что, ждать развития событий придётся недолго. И денег тоже. Президент ждать не любит.

— Президент? — присвистнул Михаил. — Сергей Валерьянович, а я могу поговорить сейчас с президентом?

— Думаю, у вас будет такая возможность, — серьёзно сказал полковник. — Но не сегодня.

— Полковник, а сами-то вы что по этому поводу думаете?

— Что думаю? Что подлинность находки Голана, возможно, в итоге подтвердится. Возможно, и мы вернём России подлинный текст Евангелия, написанного рукой исторического Иисуса. Возможно. И будем этим по праву гордиться. Но как отразятся эти знания на миллионах верующих? Думаю, эти находки не прибавят им ни знаний об Иисусе, ни веры в него. Ковчег — это всего лишь коробка, в которой хранились останки Йакова, его брата.

— Весть Иисуса предпринимает вторую попытку спасти мир!

— Второе пришествие? Вы сами-то верите во всё это?

— Безусловно! А вы, Сергей Валерианович?

— Приказ будет — поверю.

— Хорошо сказано, полковник.

— Я человек военный и, соответственно, убежденный атеист. Для меня Бога нет, а есть средневековье, в которое нас погружает религия. Моя жена твердит, что я невежда, а между тем — в церковь по выходным из дома сбегает. А после работы в дом войдёшь, а там точно умер кто. Прости Господи! Свечи горят, сама в платочке, ладаном всё провоняла, стоит перед распятием на коленях и плачет. Вот такое чёрно-белое кино. А чего плачет? Как-то я спросил, а она возьми да и ляпни: мол, как это он своих мучителей простил? Вот я бы, говорит, тебе ни за что не простила. Ну, каково? Хоть из дома беги. А ведь двадцать три года вместе. Вот тебе и невежество... — полковник закурил. — Ладно, — сказал он, — допустим, я невежда. Кстати, что за слово такое?

— От старорусского 'вежды' — глаза. Невежественный — значит, незрячий.

— Вот, значит, как! — ухмыльнулся полковник. — А вы, значит, зрячие... И что же вы, зрячие, можете сказать о христианском учении?

— Что доктрина искупителей жертвы кровью Иисуса — это реакционная реабилитация человеческих жертвоприношений.

— Вот так, значит? Готовая формула в кармане.

— Значит так.

— А мы, выходит, теперь будем реабилитировать тех, кто был обвинён зря? Достойная задача. Я бы сказал — миссия. Благородно. Но стоит ли при этом обвинять других?

— Зачем обвинять? Просто назвать праведников — праведниками, а убийц — убийцами.

— Нет! Так нельзя. Так и до гражданской войны дойдёт. Вы же знаете наш народ. Чуть что — и хаты палить. Мы лучше переместим внимание туда — на Ближний восток... и на саму личность Иисуса. Восстановим, так сказать, исторический портрет.

— А как быть с портретами тех, кто его окружал?

— Об этом мы ещё подумаем, — сказал полковник, — здесь клип не пройдёт. Здесь нужно большое развёрнутое полотно. Кино. И не чёрно-белое, а — цветное. С деталями, подробностями. Чтобы дети хотели стать не космонавтами, а Иисусами, чтобы у подростков от Иисуса срывало крышу, как от крэка. Чтобы не только девушки, но и их родители влюблялись в него. Нам предстоит влюбить не только в образ, но и в другую его историю, неизвестную большинству. И в эту историю должны будут влюбиться родители подростков и их родители.

— Замечательные планы, полковник.

— Но прежде ты мне скажи по совести: куда мы денем Пилата? А? Ведь я себя рядом с тобой сегодня ощущаю Пилатом. Возможно, Иисуса казнил Понтий Пилат, а вовсе не евреи. Допускаю! Тем более говорят, что Рим его снял с прокураторства за излишнюю жестокость к местному населению, — полковник хитро ухмыльнулся. В эту минуту он здорово был похож на настоящего белого медведя. И вот медведь заревел: — Но скажи тогда мне главное: почему народ не поднял восстания за своего царя? Почему не отбил своего Мессию?

— Судя по тому, что на крестах висели зелоты, — сказал Михаил, — а ещё один зелот был отпущен в качестве доброй воли прокуратора, восстание было. И его столь жестоко подавили, что решили вычеркнуть это событие даже из истории Рима. Из Новозаветных историй складывается ощущение всеобщей тревоги, но из неё ушли ключевые события. Это помазание на царство Иисуса, вызвавшее всеобщее воодушевление и стихийное восстание, которое он не успел возглавить. Его арестовали. Но и тут не застали учеников Иисуса врасплох. Они были предупреждены Учителем и вооружены двумя мечами. В сцене ареста римляне оказались пострадавшей стороной. Отрезанное ухо римлянина — кровавое подтверждение сопротивления властям при аресте. Иисуса казнили как предводителя смуты. И табличка на кресте о том, что это царь Иудейский, тому подтверждение. Распятие стало всеобщим напоминанием о том, что может статься с любым, даже с мессией, если нарушит волю Рима.

— Значит, преступление Иисуса состояло не в искажении религиозных догм, а в том, что он подбивал массы к мятежу?

— Точно. Зелоты не признавали назначенных первосвященников, служивших в Храме, и стремились вернуть истинных служителей — 'сынов Аарона' из колена Левитов. Для них и всего народа это был единственный законный род священников.

— Знаете, Михаил, — сказал полковник, — скажем, еврейский суд признает Иисуса Христа исторической личностью. Но для миллионов верующих это ровным счётом ничего не меняет. Их вера основана не на доказательствах, а на чем-то другом, на чем-то, что лежит вне пределов исторической логики. И не в чуде вера, а как раз наоборот — сама вера является чудом.

— Вы, полковник, говорите словами апостола Павла.

— Правда? — удивился тот. — И что?

— Говорят, у Павла не сложились отношения с Йаковом, 'братом Господним'. Настолько не сложились, что Павел, как бывший стратег карательных экспедиций против 'первых христиан' — ессеев, предпринял попытку физического устранения Йакова.

— Интересно. Очень интересно... — глаза полковника ввинчивались в зрачки Михаила. — Нельзя примирить непримиримое. Да? Хотите попробовать? — спросил полковник, гася окурок и поднимаясь.

А Михаил почувствовал скрытый вызов, и жестяной взгляд начальника тюрьмы вернул его в реальность, где вся вселенная была заключена в пространстве тюрьмы.

— Что-то я устал, — сказал начальник крытки, — на сегодня достаточно. Знаете, работа превращает меня в животное. — Полковник вышел из-за стола и добавил: — Рад был беседе. О Павле у вас будет с кем поговорить. Сейчас, как я уже сказал, вас переведут в санчасть. Отдыхайте, чувствуйте себя как дома.

— Спасибо вам, Сергей Валерьянович.

— Конвой! — крикнул полковник Скрипник, приветливо кивая Михаилу. Дверь кабинета распахнулась, и на пороге нарисовалась фигура конвойного.

— Заключённый Левин! — окликнул полковник Михаила напоследок. — А что это все про видение говорят. Это что, правда? Или какой фокус? Может, вы тоже у нас гипнотизёр?

Михаил посмотрел на полковника с удивлением. Он протянул руку в сторону окна, куда-то указывая пальцем. Полковник и конвойный увидели одну общую картину, на которой...

...с двух сторон сходились на последнюю битву две невиданные равные силы: дети Света и дети Тьмы. А некто спускался на белом облаке на землю... И был он в белых одеждах, что белее белого, белее снега зимой.

* * *

* * *

И замкнул черёд последний левит из призванных. И вышли в след ему сыны колена Иуды, а за ними и сыны колена Вениамина. И вставала череда за чередою. И обращали воины лица на все части света. И сияли на солнце их щиты, и блестели значки, и светились цветом спелой пшеницы золотые колосья пик и секир. И слова 'Ободрения пред боем' вселяли священный трепет в сердца людей. Те слова жадно ловили и в стане, и за его пределами. Те слова повторяли дети и женщины, старики и молодёжь. Те слова западали в сердца воинские, заставляя их биться чаще.

— Не бойтесь, — говорили священники слова Господа своего, и указывали в сторону, где сгущалась тьма, — и да не ослабеет сердце ваше; не содрогайтесь и не ужасайтесь пред ними, ибо ваш Бог идёт с вами воевать за вас с вашими врагами, чтобы спасти вас!

И слышали те слова Господа, произнесённые наставниками, во всём стане. И матери снова и снова обращали их к своим сыновьям, к своим неразумным чадам, к богатырям войны, чтобы укрепилось их могущество тем словом.

И стояли воины щедрого сердца лицом к лицу с нечистью. И звучали в их душах эхом долетевшие из родных, поутихших в тревоге городов и из воинских станов торжественные слова 'Наставления перед боем'.

И воспрянули ослабевшие сердцем. И сплотились доблестные витязи. И заныли о начале битвы трубы. Прозвучали долгой, непрерывной нотой, в которой рокотало обещание не забыть о тех, кому выпал жребий быть скошенными в Его жатве, кто колосом спелым поляжет перед Всевышним в битве Его.

О ФАРИСЕЯХ В ЛАЗАРЕТЕ

— Лазарь! — кричит конвойный. — Отчиняй лазарет. Принимай доходягу!

У решётки неспешно появляется мужчина лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.

— Чифирчику не угодно? — спрашивает он у конвойного сержанта и тихо, как-то по-домашнему, добавляет: — Кипяточек на подходе.

— Потом попьёте, — отмахивается сержант, — а сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника: принимай доходягу и больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!

— Ни ухом, ни рылом, — улыбнулся Лазарь.

— Что? — спросил конвойный.

— Чирьи, спрашиваю, прошли?

— Куда там! — махнул рукой краснорожий парняга.

— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.

— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.

— Ну, хозяин — барин, — сказал фельдшер, указывая на двери, — ходи так.

— Да ты чё, Лазарь?

— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер и выставил охранника из кабинета, — приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.

Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.

— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок и добавил: — Местное погоняло: Лазарь.

— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич...

— Лазарь.

— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?

— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь Бог, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить, и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.

— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.

— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет — превратится в отраву.

Михаил поднес кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.

— Я вырос у бабки с дедом, — говорил Лазарь, — они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и 'с той дурью, которую вбили мне в мозги старики'. Я чувствовал, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою — страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка.

— А что родители? — спросил Михаил, с трудом ворочая языком, одубевшим с непривычки к чифирю.

— Моим родителям недоставало 'стержня', который был в этих стариках. Я долго не мог понять, что их так отличает, а потом понял: стержень. Отец очень ревновал меня к своим родителям. Даже на расстоянии — он злился, когда я напоминал ему о них. А я трудно привыкал к разлуке с дедом, а еще больше — с бабушкой. Я и теперь помню всё, чему они успели обучить меня в детстве. И, когда я понял, что в жизни больше не узнаю такой любви, я возненавидел их. Понимаете? Они показали мне такую любовь, которой я не находил ни у родителей, ни у кого бы то ни было. Они испортили меня этой любовью... и Богом. И у меня был Бог и любовь, а потом оказалось, что ни того, ни другого в мире нет. Есть родители и послушание. Но я уже не был согласен на меньшее.

— Павел Израилевич...

— Лазарь. Называй так. Лазарь. Кликуха мне нравится больше имени.

— Комплексы, тянущиеся из детства?

— Да, комплексы. Только не мои, а родительские. Вопреки мольбам своих стариков, отец назвал меня Павлом. Он объяснял свой поступок всегда одинаково, говоря, что его будущие внуки не будут стесняться своего отчества.

— Этот ужас всю жизнь преследовал его.

— Да, страх собственного имени. Назови горшком — отзовётся, лишь бы не по имени. Вы понимаете, что и как происходило с ним? Я сказал ему, что не стесняюсь своего отчества, а отец раскричался. Так я узнал, что его имя Израиль означает 'что-то неприличное', и что отец всю свою жизнь страдал от родительского произвола. Я не мог поверить в то, что дед, такой добрый, мудрый и справедливый ко всем, мог стать причиной таких страданий. И, когда я спросил об этом у деда, он разрыдался. Бабка потом рассказала мне, что дед и она с гордостью давали это имя своему первенцу, потому что для всех евреев имя Израиля свято. Вот так я и узнал, что мы евреи, а Израиль — земля, заповеданная евреям. Я спросил у отца, почему он не уедет в заповеданную ему землю, чтобы не страдать от неправильного отчества на неправильной земле? А он замахал на меня руками и закричал, что об этом не говорят вслух. Он ругал моё воспитание и деда, который сбивал меня с пути сионистскими идеями... Так я узнал про сионизм. Моя мать была женщиной красивой, но необразованной. Они познакомились с отцом на первомайской демонстрации. Мама была во всём белом, и к русым её волосам была пришпилена веточка распустившейся сирени, а из рук её рвался в безбожное интернациональное небо воздушный шарик. Она беззаботно стояла на обочине и наблюдала за колонной людей, в которой отец ехал на велосипеде. Он вез транспарант 'МИР — ТРУД — МАЙ'. В холсте было прорезано узкое окошко, дающее небольшой обзор, необходимый для перемещения на малой скорости в составе колонны. Короче, папа не заметил, когда мама вдруг стала перебегать дорогу. В узкую амбразуру он видел лишь то, как регулировщик замахал жезлом, и колонна взбодрилась, вздохнула, подхватила ритм марша и ринулась на финишную прямую. Он видел ноги, бегущие по брусчатке городской площади к черте, за которой праздничная колонна превращалась в демонстрацию, шествующую мимо выстроенных за ночь трибун, на которых разместилось партийное руководство города. Сами понимаете, он 'наддал', и его транспарант столкнулся с девушкой. Отец свалился с велосипеда, разорвал холст и, как орден, припал к пышной груди моей красавицы-мамы. Так в семье сына бывшего раввина и рязанской язычницы появился на свет я. Интернациональное безбожное небо и дружба народов! Крепкий замес. Когда от бабки по материнской линии я узнал, что Павел — это не просто имя, а имя Апостола, то полез в Новый завет, чтобы прочесть о своём покровителе и защитнике. Мне нравился он... его слова, сказанные о любви. Мне вдруг показалось, что с самого момента рождения я чувствовал в себе именно его кровь, её ток и ту страсть, которую он привнёс в христианство. Когда я поделился этими мыслями с раввином-дедом, тот пришёл в замешательство и, ничего не говоря, полез в секретер и достал оттуда свиток бумаги.

— 'Посмотри на наше генеалогическое дерево', — сказал он. Взглянув, я увидел, что рядом с моим именем стоял прочерк, и спросил его, что этот прочерк означает. И дед сказал мне: 'Это значит, что если ты, как и твой отец, женишься на шиксе, то твои дети уже не будут принадлежать к древнему роду фарисеев'.

— Как? Вы из рода фарисеев?

— Так утверждал мой дед.

— И что, его угроза подействовала? Вы всё ещё принадлежите к роду фарисеев? — зачем-то спросил Михаил.

— Нет. Я женился на шиксе, — рассмеялся Лазарь.

— Ну, хотя бы по любви?

— Тогда казалось, что это любовь. А вышло недоразумение. Зато теперь я понимаю то, что в свое время говорил мне дед. Ещё он говорил, что без любви человек трескается, как земля пустого колодца, что теряет свою сущность, и тогда герой становится насильником, праведник превращается в диктатора, а мудрец оборачивается циником.

— Ну, и что вам говорит ваше понимание относительно себя лично? — спросил Михаил. — Вы здесь, наверное, ощущаете себя именно Господом Богом.

— Признаюсь, это так, — рассмеялся больничный фельдшер, — но только временами. Большую часть своей жизни я был Его противоположностью.

— Не может быть!

— Представьте. Моё желание веры обернулось трагедией выбора: в кого верить? В Иисуса, о котором рассказывал Павел, или же в Бога, о котором говорил сам Иисус?

— А что говорят фарисеи?

— А что — фарисеи?

— На их практиках построен весь современный иудаизм.

— Конечно, — усмехнулся Лазарь, — ведь другие секты с их помощью просто исчезли.

— Согласен! Это не говорит в пользу фарисеев. На пути к доказательствам превосходства они развязали братоубийственную войну, чтобы, вступив в сговор с римскими властями, подавить противника, занять власть и получить священство как должность, а с ним — и реальную власть, которую можно обратить на сведение счетов с несогласными, которые требовали вернуть священнодействие священникам

— Ваши познания весьма завидны, — сказал Лазарь.

— Это моя профессия. А я так понял, вы не питаете приязни к фарисеям? — улыбнулся Михаил. — Почему? Ведь согласитесь, ваши родичи — это не узколобые фанатики и лицемеры! Они сохранили религиозные практики, которые стали нормой для всех новых поколений евреев.

— О ком это вы так говорите? — удивлённо спросил Лазарь. — О рабби Йоханане Бен Закае? Для защитников Мосады он был предателем, достойным смерти. А для защитников Гамалы таким иудой стал Иосиф Флавий. Кстати! Вот ещё с кем давно хотел разобраться, так это с Иудой.

— А что с ним разбираться? — Чифирь разобрал Михаила, вызывая в нём приступ говорливости. — 'Евангелие от Иуды' гностиков изображает Иуду как единственного ученика, кто приблизился к пониманию сути Учителя и его учения. Просто, машина истребления лучших работала безотказно.

— Храм разрушен, — сказал Лазарь, — Синедрион казнён, учитель Иисуса — Иоанн — обезглавлен. А сам Иисус распят. Иуду из героя превратили в предателя, заодно предали проклятию весь род иудеев, а брату Иисуса, — первосвященнику Йакову, — проломили голову и сбросили с лестницы Храма, чтобы тот не мешал обоготворять Христа. А его женщину — Марию — определили в шлюхи. И все это род, который Иисус называл порождением ехидны.

— Мы несколько удалились от темы предательства, — сказал Михаил. — Иуда не был предателем, он был обвинён в предательстве теми, кто постарался очернить всех лучших из окружения Иисуса.

— Да, — с восхищением крякнул Лазарь, не пряча улыбки, — на мой взгляд, Петр, трижды отрекшийся от Иисуса, и должен был стать символом предательства.

— Согласен. Важны не определения, важны поступки.

— И пусть священник, предавший народ в трудную минуту, не называется предателем?

— Пусть не называется, лишь бы, не дай Бог, его никто не назвал спасителем иудаизма.

— Когда ученики рабби Йоханана Бен Закая вынесли его из окружённого города и представили для поклона Веспасиану, — говорит легенда, — он потребовал за послушание отдать ему город Явнэ. Так он стал основателем школы мудрецов. Это была новая вероотступническая школа, воспитавшая на искажённом законе поколения раввинов, уча истории по книгам такого же предателя и вероотступника Иосифа Флавия.

— Согласен с вами. И предводителя восстания, перешедшего на сторону врага, никогда больше не назову историком и летописцем.

— В его записях хозяин всегда прав.

— Не думал я, что мы так скоро перейдём к Павлу, — Лазарь лукаво глядел на собеседника. Затем он слишком резко встал, запахнул белый халат и отворил форточку.

— Вы правы, для полноты картины нам остаётся назвать ещё одного предателя из фарисеев, — сказал Кандидат.

— Савл. Он состоял на военной службе у назначенного Римом первосвященника Анании.

— Точно! И прежде, чем создать поэму о любви в послании к коринфянам, он возглавлял карательные экспедиции против первых христиан, обагряя руки их кровью. Это он внёс раскол в ряды сподвижников Иисуса. Это он оторвал Иисуса от своего народа, от Закона, которому тот служил, и от Его учения, создав религию веры в противовес гностическому Знанию.

— Вот и выходит, — ответил Лазарь, улыбаясь, — что фарисеи не только исказили иудаизм, но и в противовес ему построили новую религию для неевреев, где все беды исходили от иудеев и их еврейского Бога.

— Какое глубокое проникновение, — удивился Михаил.

— Комплексы детства — великая сила, — улыбнулся Лазарь, обнажив почерневшие от чифиря зубы.

— Значит, Лазарь, выбор сделан?

— Не знаю, — ответил он не сразу, — одно определённо, что я — не Павел, и никогда не был готов разделить с ним его чёрное дело. Курите? — спросил Лазарь, и Михаил кивнул.

— Хорошо... — Он открыл стеклянный шкаф и достал оттуда пробирку.

'Спирт', — подумал Михаил, и новая волна тошноты от чифиря исказила его лицо. Но Лазарь извлёк из пробирки стеклянную трубочку, горловина которой напоминала воронку. Он обдал крутым кипятком пластиковую пол-литровую бутылку из-под 'колы', и она тут же сжалась, уменьшившись в размерах. Лазарь ткнул в бутылку горящий бычок, прожёг дырку, вставил в неё трубку, ещё пахнущую спиртом. Затем наполнил бутылку водой, посмотрел на свет, слил лишнюю и поставил агрегат на стол.

— Вот, — сказал он, указывая на дело рук своих, — ингалятор. Процедуры назначаю немедленно.

Лазарь полез в ворох старых газет, извлёк оттуда пакетик и засыпал его содержимое в трубочку. Михаил с любопытством наблюдал за Лазарем, а тот щёлкнул зажигалкой, и по комнате распространился запах конопли. Вода в бутылке забулькала, как в настоящем кальяне, а Лазарь всё продолжал втягивать дым, наполнявший собою бутылку. Внезапно заряд кончился, и остатки огня с шипением влетели через воронку в воду, а весь дым — в лёгкие. Несколько секунд Лазарь оставался неподвижен. Потом выдохнул и произнёс:

'И между вдохом и выдохом нашим сокрыты все тайны...'

Михаил зачем-то оглянулся и решительно подошёл к 'ингалятору'. Он наполнил его так, как это сделал Лазарь, щёлкнул зажигалкой, и самоотверженно втянул воздух из горловины бутылки. Вода в бутылке забулькала, и дым, ворвавшийся в лёгкие, вызвал спазм, готовый обрушиться кашлем. И тут запал закончил гореть и со свистом влетел по трубочке в воду. Михаилу показалось, что бутылка выстрелила, как стреляет пушка, и он принял этот залп ртом на вдохе.

Он не помнил, когда выдохнул. Он не помнил уже ничего. Он попал в пресловутый 'промежуток' между вдохом и выдохом, о котором сказал Лазарь. Но описать его не сумел.

КУМРАН. ИСТОРИЯ СВИТКОВ

Кумран, или как его называли бедуины город двух Лун, стоял у развилки дорог. Та дорога, что влево — вдоль Моря соли, вела к Иерусалиму. По той, что вправо, приходили караваны из самой Индии. Место было тихим и пустынным, не считая крепости, где нёс службу Иерусалимский гарнизон. Мало кто знал, что за стенами этой крепости находилась знаменитая Дамасская Пустошь — эзотерическая школа иудеев.

Вода в каменной пустыне была чудом. Она собиралась в период зимних дождей. Мастера города умели направлять потоки воды из русел сезонных рек в хитроумную систему водоёмов. Отстоянная вода по акведуку попадала в город. Плотина и весь комплекс каналов были под охраной внутреннего гарнизона.

О жителях Пустоши поговаривали как о племени магов, вызвавших своим колдовством разрушительное землетрясение и сильный пожар. Город сильно пострадал. Но странное дело, община восстала из пепелища, упрямо не желая оставлять насиженное место. Город отстроили заново, обживая, точно готовя его для каких-то событий.

* * *

* * *

Солнце всходило со стороны Моря соли. Оно коснулось лучами массивных ворот крепости, отразилось в оконце высокой башни форпоста и заглянуло в пристройку. В гончарной мастерской, у бассейна с глиной, несколько человек сгружали тяжёлые мешки. В печах пылал огонь, обжигающий горшки и кувшины, а из вечного тумана прачечной доносились визгливые женские голоса. Утро в городе Двух Лун началось.

Наёмные работники покидали свои шатры, спеша на работу в крепость, а на базарной площади уже шла бойкая торговля. В два потока шли по каменистой дороге навьюченные ослы и верблюды. Один конец дороги упирался в горную гряду, а дугой — сливался с Иерусалимским большаком.

Пробуждалась и сама крепость. Её ворота отворялись, выпуская дозорный отряд и пропуская возы с зерном к закромам и мельницам. Первый бесплатный лоток с лепёшками прямо из пекарни. Его выкатили мальчишки-подмастерья. Народ с базарной площади кинулся к лотку и вмиг всё расхватал.

Из трубы кузницы вырывался едкий дым плавильной печи. Ветер уносил его, забивая запахом свежего навоза.

* * *

* * *

Человек в грязном халате стремительно бежал через базарную площадь. Он едва успевал переставлять ноги, чтобы не попасться в лапы двух стражников, бегущих за ним по пятам. Он расталкивал людей, и те сильно усложняли стражам преследование.

— Нет! — кричал он, унося ноги. — Вы не зелоты. Я ошибся! Вы — бабы, сукины дети!

Покинув базарную площадь, он оглянулся и увидел, что стража отстала, прекратив преследование. Сменив бег на семенящий шаг, беглец направился в сторону коновязи. Тяжело дыша, он провозился с узлом на вожжах и, наконец-то запрыгнув на осла, так наподдал ему, что бедная скотина понесла его поскорее прочь, запылив утреннюю дорогу.

— Кто это? — спросила черноокая красавица Ребекка, неизвестно к кому обращаясь.

— Мэрагель, милая, — услышала она женский голос, и обернулась. Под навесом на коврах и шитых золотом подушках девушка увидела цыганку, знаменитую диву с берегов Инда. Та лежала на цветных платках, и лицо и тело её были настежь распахнуты. Девушка стыдливо опустила глаза и отвернулась.

— Простите, — сказала она, собираясь уйти, — я не вовремя.

Её остановил голос цыганки:

— Ты пришла за обманом? — спросила та, и девушка замерла. Готовая в любой миг покинуть шатёр.

— Осмотрись, здесь много интересного. Что-то служит обману, что-то призвано на службу истине.

Голос цыганки был мягок, но настойчив. Ребекка обратила внимание на камни-самоцветы, хрустальный шар, в котором она отражалась кверху ногами, колокольчики, и серебряный поднос с запрещёнными гадальными картами. Ребекка оживилась. Она подошла к подносу с картами и оглянулась на цыганку.

— Не смущайся, — сказала та, — это не страшно.

Гадальные карты у иудеев были в опале, и этот факт делал их несказанно популярными у жён тех самых иудеев. Женщины прибегали к цыганке и гадали по любому поводу. Любимым развлечением женской половины города было пересказывать гадания и выяснять: что сбылось, а что ещё нет. Цыганку любили, но её и побаивались. Благо дело — гадает на добро, а, не приведи Господь, что в голову возьмёт? Так ведь и со свету сжить сможет.

На подносах стояли кувшины с благовониями и маслами, корзинки со снадобьями, амулеты от сглаза, порчи и приворота. С ковра, служившего потолком, прямо у входа свисали глиняные колокольчики и, когда кто-то входил в зулу, они щебетали так, словно отсекали своим звоном все заботы человека, его суету и страх. Здесь, в шатре цыганки, был особый, другой мир. Он походил на мир волшебной сказки, основанной на обмане, и не скрывал этого. Обман был самым ходовым товаром. Люди не могли и дня прожить без обмана, а здесь, в шатре цыганки, был тот самый обман, так необходимый каждому человеку. Обман, от которого люди неизменно становились счастливей.

Цыганка-оракул могла легко нагадать счастье. Любовь на сегодня. Удачу в делах. И даже смерть врага — всё, чего ни пожелает клиент.

— Это, милая, был мэрагель, — повторила цыганка, приглашая девушку удобней устраиваться на подушках. Она взяла карты с серебряного подноса и вопросительно подняла бровь, перетасовывая колоду. Девушка молча кивнула и оглянулась, как заговорщик. Мягко приземлившись на подушки, она охнула от удовольствия. Ей здесь всё очень нравилось. Её рука касалась нежного шёлка цветных платков, от которых в душе просыпалась нежность. Она трогала длинные павлиньи перья, и у неё менялась осанка. Теперь она с опаской гладила шкуру уссурийского тигра.

— Я вспомнила этого человека! — сказала девушка, принимая от цыганки финик и открывая стороннему взору лицо. — В месяце ияр он подстрекал народ к бунту.

— И я его помню, — сказала цыганка. — Но его и тогда не стали ловить, а только сделали вид. Знаешь, сегодня он пытался проникнуть в крепость. Прикинулся хворым, и стал в очередь в гарнизонный дом больных. Кто-то из стражи его признал, так он, видишь, как быстро исцелился.

— А почему его не стали ловить?

— Наверное, пожалели. Да и то, кому он нужен? Он ведь этим промыслом всю свою семью кормит.

— Ну что? — встрепенулась цыганка. — Тебе нравится здесь?

— Очень! — искренне ответила девушка и облизала сладкие после финика пальцы. Потом она решительно взглянула в глаза цыганки и, набравшись смелости, сказала: — Мне бы поворожить.

Цыганка понимающе кивнула, снова перетасовала карты и даже дала притронуться к ним, но не разложила, а сказала:

— Ручку бы надо позолотить. Перед раскладом.

Девушка вынула из уха серьгу и протянула цыганке:

— Вот, — сказала она.

Цыганка осмотрела мастерскую работу, и залюбовалась.

— Не жалко? — спросила. — Вещь красивая, дорогая.

— Бери! — с решимостью, полной воли, сказала девушка. — А верно всё скажешь, вторую отдам.

— Откуда серьги, милая? — бровь цыганки снова вопросительно взлетела.

— Серьги мои! — сказала девушка, вскакивая с подушек и покрываясь пунцовыми пятнами. — Мне их отец смастерил!

— Ну, конечно! — рассмеялась цыганка, возвращая серьгу. — Ты — Ребекка. Внучка мастера Давида.

— Да...

— Твой дед святой человек, драгоценная моя, и с его внучки я золота не возьму. И не спорь со мной, красавица, давай я тебе серьгу в ушко вдену. Вот так... И дед твой — не просто кузнец и мастер, — теперь цыганка любовалась ребёнком, — он настоящий маг и чародей. Вся семья твоя — великие люди и большие праведники, дай им ваш бог до ста двадцати лет, и детям их и внукам.

Цыганка смущённо суетилась вокруг Ребекки, не зная, как сказать. Наконец, она налила в серебряный кубок вина и сделала большой глоток.

— Вот, так хорошо, — улыбнулась цыганка. — Так вот, бесценная моя. Я хочу, чтобы ты знала это прежде, чем я разложу тебе карты. Твой дед не одобрил бы эту твою затею.

— А мы ему об этом не скажем, — твёрдо произнесла Ребекка. — Никому не скажем!

Колокольчики зазвенели, и в шатёр заглянул бедуин. В руках он держал кувшин, покрытый испариной. Улыбнувшись беззубым ртом Ребекке, он поспешно поставил кувшин у ног девушки и, поклонившись, что-то промычал, жестами показывая в сторону Пустоши.

— Благослови тебя Всевышний, — произнесла девушка, прощаясь с убогим. Она подняла с циновки кувшин и протянула его цыганке.

— Вот, козье молоко, — сказала она. — Возьми. Оно холодное. Бедуин хранит его в пещерах.

— Но ведь к пещерам приближаться запрещено, — удивилась цыганка, вспомнив провокатора, пытавшегося проникнуть в пещеры, охраняемые гарнизонной службой. — Там опасно.

— Так он же этого не знает! — звонко рассмеялась девушка. — Он ведь убогий — немой. От восхода и до заката ходит за своими козами и зла никому не причиняет.

— А ты откуда с ним знакома?

— Дедушка его когда-то спас. Под ним провалился песчаник, и он упал с откоса... Порезался сильно, побился о камни. Дедушка был в дозоре, когда с ним приключилась беда. Дозорная собака нашла его. Когда дедушка подбежал, та сожрала откушенный язык несчастного. Дедушка вытащил бедуина из расщелины и привёз пастуха в пустошь на осле. Пришли в пустошь и козы. Бедуина выходили. С тех пор в базарный день бедуин приходит сюда продавать молоко, сыр, лабанэ, мёд. И каждый раз кого-то из нас угощает. Он — добрый.

— Как же, добрый! — послышался перезвон колокольчиков, и в шатре показалась голова торговки пряностями.

— Откуда знаешь, что он не шпионит тут? Хо-ро-ший. Втёрся в доверие к самим верхам!

— Что ты такое говоришь, Хава?

— Помолчи! Мала ещё. Если в Пустоши терпят его вонючих козлов, это ещё не значит, что мы готовы терпеть его на нашем базаре.

— Как такое можно произнести? — возмущалась Ребекка. — Это 'лашон ра'! Сам Ашшур говорит твоими устами.

— Ничего особенного я не говорю, — парировала торговка. — Говорю то, что все кругом говорят.

— Да как ты можешь?

— Я-то? Я всё могу. А вот дед твой, похоже, теперь только и может, что охранять бедуинских коз. Охранял бы лучше дороги, чтобы разбойники честных купцов не грабили, — прошипела она. — А может, не в бедуине дело, а в самих пещерах? А? — расхохоталась она и панибратски толкнула локтем хрупкую цыганку. — Я скажу так. Бедуин — прикрытие, охрана сторожит пещеры. В них, должно быть, хранят что-то запретное.

— И что же такое запретное там могут хранить? — попыталась защитить цыганку Ребекка.

— Ковчег Завета со Скрижалями, например, — сказала торговка. — Ох, доведут эти разбойники всех нас до беды!

— Женщина! — вскричала цыганка, приходящая в себя от непринуждённой беседы. — Тебе лучше покинуть мой шатёр! — Она проводила торговку длинным взглядом, обещавшим той неприятности.

— А что я? — говорила та. — Я лишь повторяю то, что люди болтают.

— Тебе лучше попридержать свой длинный язык, а то, не ровен час, люди будут говорить, что пропала Хава, и что нет в городе больше пряностей, — твёрдо сказала цыганка, и Хава с криком ужаса скрылась из виду.

Цыганка, чтобы успокоиться, принялась распрямлять свои огромные юбки.

— Я была в пещерах, — сказала Ребекка. — Там нет ничего такого. Никаких свитков.

— Как? — удивилась цыганка, перейдя на тон заговорщиков. — Ты была в пещерах? Но ведь это запрещено. Там ведь стража.

— Ну и что? Я уговорила дедушку взять меня в пещеры. Мы отправились туда на закате. На мне был тяжёлый плащ послушника с накидкой. Пока ослы довезли нас до места, было уже темно. И всё равно дедушка не разрешил мне снимать накидку. Он боялся, что меня кто-кто увидит и узнает. Знаешь, порой мне кажется, что он стесняется того, что я не мальчик.

— Это не так, — улыбнулась цыганка. — Он очень тебя любит. Иначе не посмел бы нарушить гарнизонный устав.

— Да! — тряхнула головой девушка, и смоляная волна густых волос пробежалась над ней. — Он меня любит.

— Там, в пещерах, ты и познакомилась с бедуином?

— Да.

— И он угощал вас козьим молоком?

— О! Он угощал всем, что ему щедро давал Господь в его промысле. Бродя за козами, он находил орехи, дикий мёд, ежевику, грибы. Всю ночь мы жгли костёр и молчали. Мы разговаривали на языке жестов.

— Ты умеешь говорить на языке жестов?

— Да, умею, — рассмеялась Ребекка, — это так просто! А над нами было прекрасное небо и звёзды, звёзды, звёзды. И, когда они быстрее стрижа проносились и стремительно гасли, сердце замирало и ныло беспокойством. Иногда казалось, что звезда может упасть прямо на нас, как сказано в писании.

— Ты знаешь писания?

— Дедушка иногда занимается со мной, давая учить наизусть большие отрывки. Иногда я помогаю ему в зале писцов.

— Да? И что ты там делаешь?

Ребекка поняла, что проговорилась.

— Прошу тебя, — взмолилась она, — об этом никто не должен знать.

— Обещаю, я никому не скажу.

— Я диктую писцам заученные отрывки писаний. Дедушка уже старый, приходится его подменять.

* * *

* * *

И вдруг вспомнился Ребекке тот день, когда дедушка привёл её в зал писцов и представил своим ученикам, назвав мужским именем.

Саван скрывал лицо девочки-подростка, и никто не видел её щёк, покрывшихся пунцовыми пятнами от стыда и страха разоблачения. Но никто ничего не заподозрил, и она читала слова пророка так, как учил её дед: ровно и внятно. И заскрипели перья, и писцы, чьи головы были покрыты такими же саванами, не обронили ни слова.

Тогда-то, среди писцов, учеников её деда, она увидела юношу по имени Йешуа. Ему было лет тринадцать. Одного его взгляда было довольно, чтобы пронзить девичье сердце...

* * *

* * *

Сегодня Йешуа уезжал. И Ребекка не знала, куда себя девать, и как совладать с нахлынувшими чувствами. Она направилась к сёстрам, но у тех были свои переживания. Зашла в классы в поисках наставника, но тот был в отъезде. И тогда девушка решилась прийти сюда, чтобы узнать у знаменитой гадалки: свидятся ли они с Йешуа когда-нибудь снова?

* * *

* * *

— В первую четверть стражи к пещерам подъехала повозка, — вспоминала Ребекка, — в ней были бракованные кувшины. Бедуин очень обрадовался им. Он быстро сгрузил их с повозки и перенёс в пещеру. А я ему помогала!

— И что, в кувшинах ничего не было?

— Ну да, — очень просто сказала Ребекка, — ничего. Они же бедуину для молока и сыра пустые нужны.

— Конечно, — сказала цыганка, улыбаясь и пряча улыбку за серебряным зеркалом. — Нужны пустые.

А Ребекка вдруг отчётливо вспомнила, как в ту ночь неизвестные ей люди подъехали к пещерам, как они разгрузили повозку, и как один кувшин разбился. На камнях среди осколков лежали освещённые луной свитки козлиного пергамента, заполненного руками писцов пустоши. Их быстро собрали, сложили в другой кувшин, и унесли в сторону, во тьму. Несколько пустых кувшинов перепало немому.

* * *

* * *

— Тебя благословил твой Бог, красавица, — цыганка поцеловала девочку в лоб, — твой дедушка может гордиться своим Ангелом.

— Я хотела бы всё-таки узнать, — произнесла Ребекка, пытаясь перевести разговор на интересующую её тему, но цыганка не дала ей договорить.

— Гадать я тебе не буду, — сказала она тоном, не терпящим возражений. — И знаешь — почему? Потому что ты, милое дитя, под присмотром и защитой своего Бога. Приходи как-нибудь, поболтаем. Почитаешь ваши писания. Ладно? — и мудрая женщина улыбнулась девочке-подростку, почувствовав трепетное чувство, проснувшееся в ребёнке. Ребекка вздохнула и, грустно глянув в глаза цыганки, встала с подушек и вышла из шатра. А цыганка долго глядела ей вслед. Она видела, как девушка пересекала площадь, как заговорила со стражей, и как те громко засмеялись, проводив её до самых ворот Пустоши.

Когда Ребекка была уже по ту сторону ворот, цыганка тихо и печально произнесла:

— Твоему Богу, милая девочка, потребуется много сил, чтобы суметь защитить себя, тебя и всех вас.

О ФАРИСЕЯХ В ЛАЗАРЕТЕ

— Лазарь! — кричит конвойный. — Отчиняй лазарет. Принимай доходягу!

У решётки неспешно появляется мужчина лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.

— Чифирчику не угодно? — спрашивает он у конвойного сержанта и тихо, как-то по-домашнему, добавляет: — Кипяточек на подходе.

— Потом попьёте, — отмахивается сержант, — а сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника: принимай доходягу и больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!

— Ни ухом, ни рылом, — улыбнулся Лазарь.

— Что? — спросил конвойный.

— Чирьи, спрашиваю, прошли?

— Куда там! — махнул рукой краснорожий парняга.

— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.

— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.

— Ну, хозяин — барин, — сказал фельдшер, указывая на двери, — ходи так.

— Да ты чё, Лазарь?

— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер и выставил охранника из кабинета, — приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.

Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.

— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок и добавил: — Местное погоняло: Лазарь.

— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич...

— Лазарь.

— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?

— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь Бог, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить, и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.

— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.

— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет — превратится в отраву.

Михаил поднес кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.

— Я вырос у бабки с дедом, — говорил Лазарь, — они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и 'с той дурью, которую вбили мне в мозги старики'. Я чувствовал, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою — страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка.

— А что родители? — спросил Михаил, с трудом ворочая языком, одубевшим с непривычки к чифирю.

— Моим родителям недоставало 'стержня', который был в этих стариках. Я долго не мог понять, что их так отличает, а потом понял: стержень. Отец очень ревновал меня к своим родителям. Даже на расстоянии — он злился, когда я напоминал ему о них. А я трудно привыкал к разлуке с дедом, а еще больше — с бабушкой. Я и теперь помню всё, чему они успели обучить меня в детстве. И, когда я понял, что в жизни больше не узнаю такой любви, я возненавидел их. Понимаете? Они показали мне такую любовь, которой я не находил ни у родителей, ни у кого бы то ни было. Они испортили меня этой любовью... и Богом. И у меня был Бог и любовь, а потом оказалось, что ни того, ни другого в мире нет. Есть родители и послушание. Но я уже не был согласен на меньшее.

— Павел Израилевич...

— Лазарь. Называй так. Лазарь. Кликуха мне нравится больше имени.

— Комплексы, тянущиеся из детства?

— Да, комплексы. Только не мои, а родительские. Вопреки мольбам своих стариков, отец назвал меня Павлом. Он объяснял свой поступок всегда одинаково, говоря, что его будущие внуки не будут стесняться своего отчества.

— Этот ужас всю жизнь преследовал его.

— Да, страх собственного имени. Назови горшком — отзовётся, лишь бы не по имени. Вы понимаете, что и как происходило с ним? Я сказал ему, что не стесняюсь своего отчества, а отец раскричался. Так я узнал, что его имя Израиль означает 'что-то неприличное', и что отец всю свою жизнь страдал от родительского произвола. Я не мог поверить в то, что дед, такой добрый, мудрый и справедливый ко всем, мог стать причиной таких страданий. И, когда я спросил об этом у деда, он разрыдался. Бабка потом рассказала мне, что дед и она с гордостью давали это имя своему первенцу, потому что для всех евреев имя Израиля свято. Вот так я и узнал, что мы евреи, а Израиль — земля, заповеданная евреям. Я спросил у отца, почему он не уедет в заповеданную ему землю, чтобы не страдать от неправильного отчества на неправильной земле? А он замахал на меня руками и закричал, что об этом не говорят вслух. Он ругал моё воспитание и деда, который сбивал меня с пути сионистскими идеями... Так я узнал про сионизм. Моя мать была женщиной красивой, но необразованной. Они познакомились с отцом на первомайской демонстрации. Мама была во всём белом, и к русым её волосам была пришпилена веточка распустившейся сирени, а из рук её рвался в безбожное интернациональное небо воздушный шарик. Она беззаботно стояла на обочине и наблюдала за колонной людей, в которой отец ехал на велосипеде. Он вез транспарант 'МИР — ТРУД — МАЙ'. В холсте было прорезано узкое окошко, дающее небольшой обзор, необходимый для перемещения на малой скорости в составе колонны. Короче, папа не заметил, когда мама вдруг стала перебегать дорогу. В узкую амбразуру он видел лишь то, как регулировщик замахал жезлом, и колонна взбодрилась, вздохнула, подхватила ритм марша и ринулась на финишную прямую. Он видел ноги, бегущие по брусчатке городской площади к черте, за которой праздничная колонна превращалась в демонстрацию, шествующую мимо выстроенных за ночь трибун, на которых разместилось партийное руководство города. Сами понимаете, он 'наддал', и его транспарант столкнулся с девушкой. Отец свалился с велосипеда, разорвал холст и, как орден, припал к пышной груди моей красавицы-мамы. Так в семье сына бывшего раввина и рязанской язычницы появился на свет я. Интернациональное безбожное небо и дружба народов! Крепкий замес. Когда от бабки по материнской линии я узнал, что Павел — это не просто имя, а имя Апостола, то полез в Новый завет, чтобы прочесть о своём покровителе и защитнике. Мне нравился он... его слова, сказанные о любви. Мне вдруг показалось, что с самого момента рождения я чувствовал в себе именно его кровь, её ток и ту страсть, которую он привнёс в христианство. Когда я поделился этими мыслями с раввином-дедом, тот пришёл в замешательство и, ничего не говоря, полез в секретер и достал оттуда свиток бумаги.

— 'Посмотри на наше генеалогическое дерево', — сказал он. Взглянув, я увидел, что рядом с моим именем стоял прочерк, и спросил его, что этот прочерк означает. И дед сказал мне: 'Это значит, что если ты, как и твой отец, женишься на шиксе, то твои дети уже не будут принадлежать к древнему роду фарисеев'.

— Как? Вы из рода фарисеев?

— Так утверждал мой дед.

— И что, его угроза подействовала? Вы всё ещё принадлежите к роду фарисеев? — зачем-то спросил Михаил.

— Нет. Я женился на шиксе, — рассмеялся Лазарь.

— Ну, хотя бы по любви?

— Тогда казалось, что это любовь. А вышло недоразумение. Зато теперь я понимаю то, что в свое время говорил мне дед. Ещё он говорил, что без любви человек трескается, как земля пустого колодца, что теряет свою сущность, и тогда герой становится насильником, праведник превращается в диктатора, а мудрец оборачивается циником.

— Ну, и что вам говорит ваше понимание относительно себя лично? — спросил Михаил. — Вы здесь, наверное, ощущаете себя именно Господом Богом.

— Признаюсь, это так, — рассмеялся больничный фельдшер, — но только временами. Большую часть своей жизни я был Его противоположностью.

— Не может быть!

— Представьте. Моё желание веры обернулось трагедией выбора: в кого верить? В Иисуса, о котором рассказывал Павел, или же в Бога, о котором говорил сам Иисус?

— А что говорят фарисеи?

— А что — фарисеи?

— На их практиках построен весь современный иудаизм.

— Конечно, — усмехнулся Лазарь, — ведь другие секты с их помощью просто исчезли.

— Согласен! Это не говорит в пользу фарисеев. На пути к доказательствам превосходства они развязали братоубийственную войну, чтобы, вступив в сговор с римскими властями, подавить противника, занять власть и получить священство как должность, а с ним — и реальную власть, которую можно обратить на сведение счетов с несогласными, которые требовали вернуть священнодействие священникам

— Ваши познания весьма завидны, — сказал Лазарь.

— Это моя профессия. А я так понял, вы не питаете приязни к фарисеям? — улыбнулся Михаил. — Почему? Ведь согласитесь, ваши родичи — это не узколобые фанатики и лицемеры! Они сохранили религиозные практики, которые стали нормой для всех новых поколений евреев.

— О ком это вы так говорите? — удивлённо спросил Лазарь. — О рабби Йоханане Бен Закае? Для защитников Мосады он был предателем, достойным смерти. А для защитников Гамалы таким иудой стал Иосиф Флавий. Кстати! Вот ещё с кем давно хотел разобраться, так это с Иудой.

— А что с ним разбираться? — Чифирь разобрал Михаила, вызывая в нём приступ говорливости. — 'Евангелие от Иуды' гностиков изображает Иуду как единственного ученика, кто приблизился к пониманию сути Учителя и его учения. Просто, машина истребления лучших работала безотказно.

— Храм разрушен, — сказал Лазарь, — Синедрион казнён, учитель Иисуса — Иоанн — обезглавлен. А сам Иисус распят. Иуду из героя превратили в предателя, заодно предали проклятию весь род иудеев, а брату Иисуса, — первосвященнику Йакову, — проломили голову и сбросили с лестницы Храма, чтобы тот не мешал обоготворять Христа. А его женщину — Марию — определили в шлюхи. И все это род, который Иисус называл порождением ехидны.

— Мы несколько удалились от темы предательства, — сказал Михаил. — Иуда не был предателем, он был обвинён в предательстве теми, кто постарался очернить всех лучших из окружения Иисуса.

— Да, — с восхищением крякнул Лазарь, не пряча улыбки, — на мой взгляд, Петр, трижды отрекшийся от Иисуса, и должен был стать символом предательства.

— Согласен. Важны не определения, важны поступки.

— И пусть священник, предавший народ в трудную минуту, не называется предателем?

— Пусть не называется, лишь бы, не дай Бог, его никто не назвал спасителем иудаизма.

— Когда ученики рабби Йоханана Бен Закая вынесли его из окружённого города и представили для поклона Веспасиану, — говорит легенда, — он потребовал за послушание отдать ему город Явнэ. Так он стал основателем школы мудрецов. Это была новая вероотступническая школа, воспитавшая на искажённом законе поколения раввинов, уча истории по книгам такого же предателя и вероотступника Иосифа Флавия.

— Согласен с вами. И предводителя восстания, перешедшего на сторону врага, никогда больше не назову историком и летописцем.

— В его записях хозяин всегда прав.

— Не думал я, что мы так скоро перейдём к Павлу, — Лазарь лукаво глядел на собеседника. Затем он слишком резко встал, запахнул белый халат и отворил форточку.

— Вы правы, для полноты картины нам остаётся назвать ещё одного предателя из фарисеев, — сказал Кандидат.

— Савл. Он состоял на военной службе у назначенного Римом первосвященника Анании.

— Точно! И прежде, чем создать поэму о любви в послании к коринфянам, он возглавлял карательные экспедиции против первых христиан, обагряя руки их кровью. Это он внёс раскол в ряды сподвижников Иисуса. Это он оторвал Иисуса от своего народа, от Закона, которому тот служил, и от Его учения, создав религию веры в противовес гностическому Знанию.

— Вот и выходит, — ответил Лазарь, улыбаясь, — что фарисеи не только исказили иудаизм, но и в противовес ему построили новую религию для неевреев, где все беды исходили от иудеев и их еврейского Бога.

— Какое глубокое проникновение, — удивился Михаил.

— Комплексы детства — великая сила, — улыбнулся Лазарь, обнажив почерневшие от чифиря зубы.

— Значит, Лазарь, выбор сделан?

— Не знаю, — ответил он не сразу, — одно определённо, что я — не Павел, и никогда не был готов разделить с ним его чёрное дело. Курите? — спросил Лазарь, и Михаил кивнул.

— Хорошо... — Он открыл стеклянный шкаф и достал оттуда пробирку.

'Спирт', — подумал Михаил, и новая волна тошноты от чифиря исказила его лицо. Но Лазарь извлёк из пробирки стеклянную трубочку, горловина которой напоминала воронку. Он обдал крутым кипятком пластиковую пол-литровую бутылку из-под 'колы', и она тут же сжалась, уменьшившись в размерах. Лазарь ткнул в бутылку горящий бычок, прожёг дырку, вставил в неё трубку, ещё пахнущую спиртом. Затем наполнил бутылку водой, посмотрел на свет, слил лишнюю и поставил агрегат на стол.

— Вот, — сказал он, указывая на дело рук своих, — ингалятор. Процедуры назначаю немедленно.

Лазарь полез в ворох старых газет, извлёк оттуда пакетик и засыпал его содержимое в трубочку. Михаил с любопытством наблюдал за Лазарем, а тот щёлкнул зажигалкой, и по комнате распространился запах конопли. Вода в бутылке забулькала, как в настоящем кальяне, а Лазарь всё продолжал втягивать дым, наполнявший собою бутылку. Внезапно заряд кончился, и остатки огня с шипением влетели через воронку в воду, а весь дым — в лёгкие. Несколько секунд Лазарь оставался неподвижен. Потом выдохнул и произнёс:

'И между вдохом и выдохом нашим сокрыты все тайны...'

Михаил зачем-то оглянулся и решительно подошёл к 'ингалятору'. Он наполнил его так, как это сделал Лазарь, щёлкнул зажигалкой, и самоотверженно втянул воздух из горловины бутылки. Вода в бутылке забулькала, и дым, ворвавшийся в лёгкие, вызвал спазм, готовый обрушиться кашлем. И тут запал закончил гореть и со свистом влетел по трубочке в воду. Михаилу показалось, что бутылка выстрелила, как стреляет пушка, и он принял этот залп ртом на вдохе.

Он не помнил, когда выдохнул. Он не помнил уже ничего. Он попал в пресловутый 'промежуток' между вдохом и выдохом, о котором сказал Лазарь. Но описать его не сумел.

КУМРАН. ИСТОРИЯ СВИТКОВ

Кумран, или как его называли бедуины город двух Лун, стоял у развилки дорог. Та дорога, что влево — вдоль Моря соли, вела к Иерусалиму. По той, что вправо, приходили караваны из самой Индии. Место было тихим и пустынным, не считая крепости, где нёс службу Иерусалимский гарнизон. Мало кто знал, что за стенами этой крепости находилась знаменитая Дамасская Пустошь — эзотерическая школа иудеев.

Вода в каменной пустыне была чудом. Она собиралась в период зимних дождей. Мастера города умели направлять потоки воды из русел сезонных рек в хитроумную систему водоёмов. Отстоянная вода по акведуку попадала в город. Плотина и весь комплекс каналов были под охраной внутреннего гарнизона.

О жителях Пустоши поговаривали как о племени магов, вызвавших своим колдовством разрушительное землетрясение и сильный пожар. Город сильно пострадал. Но странное дело, община восстала из пепелища, упрямо не желая оставлять насиженное место. Город отстроили заново, обживая, точно готовя его для каких-то событий.

* * *

* * *

Солнце всходило со стороны Моря соли. Оно коснулось лучами массивных ворот крепости, отразилось в оконце высокой башни форпоста и заглянуло в пристройку. В гончарной мастерской, у бассейна с глиной, несколько человек сгружали тяжёлые мешки. В печах пылал огонь, обжигающий горшки и кувшины, а из вечного тумана прачечной доносились визгливые женские голоса. Утро в городе Двух Лун началось.

Наёмные работники покидали свои шатры, спеша на работу в крепость, а на базарной площади уже шла бойкая торговля. В два потока шли по каменистой дороге навьюченные ослы и верблюды. Один конец дороги упирался в горную гряду, а дугой — сливался с Иерусалимским большаком.

Пробуждалась и сама крепость. Её ворота отворялись, выпуская дозорный отряд и пропуская возы с зерном к закромам и мельницам. Первый бесплатный лоток с лепёшками прямо из пекарни. Его выкатили мальчишки-подмастерья. Народ с базарной площади кинулся к лотку и вмиг всё расхватал.

Из трубы кузницы вырывался едкий дым плавильной печи. Ветер уносил его, забивая запахом свежего навоза.

* * *

* * *

Человек в грязном халате стремительно бежал через базарную площадь. Он едва успевал переставлять ноги, чтобы не попасться в лапы двух стражников, бегущих за ним по пятам. Он расталкивал людей, и те сильно усложняли стражам преследование.

— Нет! — кричал он, унося ноги. — Вы не зелоты. Я ошибся! Вы — бабы, сукины дети!

Покинув базарную площадь, он оглянулся и увидел, что стража отстала, прекратив преследование. Сменив бег на семенящий шаг, беглец направился в сторону коновязи. Тяжело дыша, он провозился с узлом на вожжах и, наконец-то запрыгнув на осла, так наподдал ему, что бедная скотина понесла его поскорее прочь, запылив утреннюю дорогу.

— Кто это? — спросила черноокая красавица Ребекка, неизвестно к кому обращаясь.

— Мэрагель, милая, — услышала она женский голос, и обернулась. Под навесом на коврах и шитых золотом подушках девушка увидела цыганку, знаменитую диву с берегов Инда. Та лежала на цветных платках, и лицо и тело её были настежь распахнуты. Девушка стыдливо опустила глаза и отвернулась.

— Простите, — сказала она, собираясь уйти, — я не вовремя.

Её остановил голос цыганки:

— Ты пришла за обманом? — спросила та, и девушка замерла. Готовая в любой миг покинуть шатёр.

— Осмотрись, здесь много интересного. Что-то служит обману, что-то призвано на службу истине.

Голос цыганки был мягок, но настойчив. Ребекка обратила внимание на камни-самоцветы, хрустальный шар, в котором она отражалась кверху ногами, колокольчики, и серебряный поднос с запрещёнными гадальными картами. Ребекка оживилась. Она подошла к подносу с картами и оглянулась на цыганку.

— Не смущайся, — сказала та, — это не страшно.

Гадальные карты у иудеев были в опале, и этот факт делал их несказанно популярными у жён тех самых иудеев. Женщины прибегали к цыганке и гадали по любому поводу. Любимым развлечением женской половины города было пересказывать гадания и выяснять: что сбылось, а что ещё нет. Цыганку любили, но её и побаивались. Благо дело — гадает на добро, а, не приведи Господь, что в голову возьмёт? Так ведь и со свету сжить сможет.

На подносах стояли кувшины с благовониями и маслами, корзинки со снадобьями, амулеты от сглаза, порчи и приворота. С ковра, служившего потолком, прямо у входа свисали глиняные колокольчики и, когда кто-то входил в зулу, они щебетали так, словно отсекали своим звоном все заботы человека, его суету и страх. Здесь, в шатре цыганки, был особый, другой мир. Он походил на мир волшебной сказки, основанной на обмане, и не скрывал этого. Обман был самым ходовым товаром. Люди не могли и дня прожить без обмана, а здесь, в шатре цыганки, был тот самый обман, так необходимый каждому человеку. Обман, от которого люди неизменно становились счастливей.

Цыганка-оракул могла легко нагадать счастье. Любовь на сегодня. Удачу в делах. И даже смерть врага — всё, чего ни пожелает клиент.

— Это, милая, был мэрагель, — повторила цыганка, приглашая девушку удобней устраиваться на подушках. Она взяла карты с серебряного подноса и вопросительно подняла бровь, перетасовывая колоду. Девушка молча кивнула и оглянулась, как заговорщик. Мягко приземлившись на подушки, она охнула от удовольствия. Ей здесь всё очень нравилось. Её рука касалась нежного шёлка цветных платков, от которых в душе просыпалась нежность. Она трогала длинные павлиньи перья, и у неё менялась осанка. Теперь она с опаской гладила шкуру уссурийского тигра.

— Я вспомнила этого человека! — сказала девушка, принимая от цыганки финик и открывая стороннему взору лицо. — В месяце ияр он подстрекал народ к бунту.

— И я его помню, — сказала цыганка. — Но его и тогда не стали ловить, а только сделали вид. Знаешь, сегодня он пытался проникнуть в крепость. Прикинулся хворым, и стал в очередь в гарнизонный дом больных. Кто-то из стражи его признал, так он, видишь, как быстро исцелился.

— А почему его не стали ловить?

— Наверное, пожалели. Да и то, кому он нужен? Он ведь этим промыслом всю свою семью кормит.

— Ну что? — встрепенулась цыганка. — Тебе нравится здесь?

— Очень! — искренне ответила девушка и облизала сладкие после финика пальцы. Потом она решительно взглянула в глаза цыганки и, набравшись смелости, сказала: — Мне бы поворожить.

Цыганка понимающе кивнула, снова перетасовала карты и даже дала притронуться к ним, но не разложила, а сказала:

— Ручку бы надо позолотить. Перед раскладом.

Девушка вынула из уха серьгу и протянула цыганке:

— Вот, — сказала она.

Цыганка осмотрела мастерскую работу, и залюбовалась.

— Не жалко? — спросила. — Вещь красивая, дорогая.

— Бери! — с решимостью, полной воли, сказала девушка. — А верно всё скажешь, вторую отдам.

— Откуда серьги, милая? — бровь цыганки снова вопросительно взлетела.

— Серьги мои! — сказала девушка, вскакивая с подушек и покрываясь пунцовыми пятнами. — Мне их отец смастерил!

— Ну, конечно! — рассмеялась цыганка, возвращая серьгу. — Ты — Ребекка. Внучка мастера Давида.

— Да...

— Твой дед святой человек, драгоценная моя, и с его внучки я золота не возьму. И не спорь со мной, красавица, давай я тебе серьгу в ушко вдену. Вот так... И дед твой — не просто кузнец и мастер, — теперь цыганка любовалась ребёнком, — он настоящий маг и чародей. Вся семья твоя — великие люди и большие праведники, дай им ваш бог до ста двадцати лет, и детям их и внукам.

Цыганка смущённо суетилась вокруг Ребекки, не зная, как сказать. Наконец, она налила в серебряный кубок вина и сделала большой глоток.

— Вот, так хорошо, — улыбнулась цыганка. — Так вот, бесценная моя. Я хочу, чтобы ты знала это прежде, чем я разложу тебе карты. Твой дед не одобрил бы эту твою затею.

— А мы ему об этом не скажем, — твёрдо произнесла Ребекка. — Никому не скажем!

Колокольчики зазвенели, и в шатёр заглянул бедуин. В руках он держал кувшин, покрытый испариной. Улыбнувшись беззубым ртом Ребекке, он поспешно поставил кувшин у ног девушки и, поклонившись, что-то промычал, жестами показывая в сторону Пустоши.

— Благослови тебя Всевышний, — произнесла девушка, прощаясь с убогим. Она подняла с циновки кувшин и протянула его цыганке.

— Вот, козье молоко, — сказала она. — Возьми. Оно холодное. Бедуин хранит его в пещерах.

— Но ведь к пещерам приближаться запрещено, — удивилась цыганка, вспомнив провокатора, пытавшегося проникнуть в пещеры, охраняемые гарнизонной службой. — Там опасно.

— Так он же этого не знает! — звонко рассмеялась девушка. — Он ведь убогий — немой. От восхода и до заката ходит за своими козами и зла никому не причиняет.

— А ты откуда с ним знакома?

— Дедушка его когда-то спас. Под ним провалился песчаник, и он упал с откоса... Порезался сильно, побился о камни. Дедушка был в дозоре, когда с ним приключилась беда. Дозорная собака нашла его. Когда дедушка подбежал, та сожрала откушенный язык несчастного. Дедушка вытащил бедуина из расщелины и привёз пастуха в пустошь на осле. Пришли в пустошь и козы. Бедуина выходили. С тех пор в базарный день бедуин приходит сюда продавать молоко, сыр, лабанэ, мёд. И каждый раз кого-то из нас угощает. Он — добрый.

— Как же, добрый! — послышался перезвон колокольчиков, и в шатре показалась голова торговки пряностями.

— Откуда знаешь, что он не шпионит тут? Хо-ро-ший. Втёрся в доверие к самим верхам!

— Что ты такое говоришь, Хава?

— Помолчи! Мала ещё. Если в Пустоши терпят его вонючих козлов, это ещё не значит, что мы готовы терпеть его на нашем базаре.

— Как такое можно произнести? — возмущалась Ребекка. — Это 'лашон ра'! Сам Ашшур говорит твоими устами.

— Ничего особенного я не говорю, — парировала торговка. — Говорю то, что все кругом говорят.

— Да как ты можешь?

— Я-то? Я всё могу. А вот дед твой, похоже, теперь только и может, что охранять бедуинских коз. Охранял бы лучше дороги, чтобы разбойники честных купцов не грабили, — прошипела она. — А может, не в бедуине дело, а в самих пещерах? А? — расхохоталась она и панибратски толкнула локтем хрупкую цыганку. — Я скажу так. Бедуин — прикрытие, охрана сторожит пещеры. В них, должно быть, хранят что-то запретное.

— И что же такое запретное там могут хранить? — попыталась защитить цыганку Ребекка.

— Ковчег Завета со Скрижалями, например, — сказала торговка. — Ох, доведут эти разбойники всех нас до беды!

— Женщина! — вскричала цыганка, приходящая в себя от непринуждённой беседы. — Тебе лучше покинуть мой шатёр! — Она проводила торговку длинным взглядом, обещавшим той неприятности.

— А что я? — говорила та. — Я лишь повторяю то, что люди болтают.

— Тебе лучше попридержать свой длинный язык, а то, не ровен час, люди будут говорить, что пропала Хава, и что нет в городе больше пряностей, — твёрдо сказала цыганка, и Хава с криком ужаса скрылась из виду.

Цыганка, чтобы успокоиться, принялась распрямлять свои огромные юбки.

— Я была в пещерах, — сказала Ребекка. — Там нет ничего такого. Никаких свитков.

— Как? — удивилась цыганка, перейдя на тон заговорщиков. — Ты была в пещерах? Но ведь это запрещено. Там ведь стража.

— Ну и что? Я уговорила дедушку взять меня в пещеры. Мы отправились туда на закате. На мне был тяжёлый плащ послушника с накидкой. Пока ослы довезли нас до места, было уже темно. И всё равно дедушка не разрешил мне снимать накидку. Он боялся, что меня кто-кто увидит и узнает. Знаешь, порой мне кажется, что он стесняется того, что я не мальчик.

— Это не так, — улыбнулась цыганка. — Он очень тебя любит. Иначе не посмел бы нарушить гарнизонный устав.

— Да! — тряхнула головой девушка, и смоляная волна густых волос пробежалась над ней. — Он меня любит.

— Там, в пещерах, ты и познакомилась с бедуином?

— Да.

— И он угощал вас козьим молоком?

— О! Он угощал всем, что ему щедро давал Господь в его промысле. Бродя за козами, он находил орехи, дикий мёд, ежевику, грибы. Всю ночь мы жгли костёр и молчали. Мы разговаривали на языке жестов.

— Ты умеешь говорить на языке жестов?

— Да, умею, — рассмеялась Ребекка, — это так просто! А над нами было прекрасное небо и звёзды, звёзды, звёзды. И, когда они быстрее стрижа проносились и стремительно гасли, сердце замирало и ныло беспокойством. Иногда казалось, что звезда может упасть прямо на нас, как сказано в писании.

— Ты знаешь писания?

— Дедушка иногда занимается со мной, давая учить наизусть большие отрывки. Иногда я помогаю ему в зале писцов.

— Да? И что ты там делаешь?

Ребекка поняла, что проговорилась.

— Прошу тебя, — взмолилась она, — об этом никто не должен знать.

— Обещаю, я никому не скажу.

— Я диктую писцам заученные отрывки писаний. Дедушка уже старый, приходится его подменять.

* * *

* * *

И вдруг вспомнился Ребекке тот день, когда дедушка привёл её в зал писцов и представил своим ученикам, назвав мужским именем.

Саван скрывал лицо девочки-подростка, и никто не видел её щёк, покрывшихся пунцовыми пятнами от стыда и страха разоблачения. Но никто ничего не заподозрил, и она читала слова пророка так, как учил её дед: ровно и внятно. И заскрипели перья, и писцы, чьи головы были покрыты такими же саванами, не обронили ни слова.

Тогда-то, среди писцов, учеников её деда, она увидела юношу по имени Йешуа. Ему было лет тринадцать. Одного его взгляда было довольно, чтобы пронзить девичье сердце...

* * *

* * *

Сегодня Йешуа уезжал. И Ребекка не знала, куда себя девать, и как совладать с нахлынувшими чувствами. Она направилась к сёстрам, но у тех были свои переживания. Зашла в классы в поисках наставника, но тот был в отъезде. И тогда девушка решилась прийти сюда, чтобы узнать у знаменитой гадалки: свидятся ли они с Йешуа когда-нибудь снова?

* * *

* * *

— В первую четверть стражи к пещерам подъехала повозка, — вспоминала Ребекка, — в ней были бракованные кувшины. Бедуин очень обрадовался им. Он быстро сгрузил их с повозки и перенёс в пещеру. А я ему помогала!

— И что, в кувшинах ничего не было?

— Ну да, — очень просто сказала Ребекка, — ничего. Они же бедуину для молока и сыра пустые нужны.

— Конечно, — сказала цыганка, улыбаясь и пряча улыбку за серебряным зеркалом. — Нужны пустые.

А Ребекка вдруг отчётливо вспомнила, как в ту ночь неизвестные ей люди подъехали к пещерам, как они разгрузили повозку, и как один кувшин разбился. На камнях среди осколков лежали освещённые луной свитки козлиного пергамента, заполненного руками писцов пустоши. Их быстро собрали, сложили в другой кувшин, и унесли в сторону, во тьму. Несколько пустых кувшинов перепало немому.

* * *

* * *

— Тебя благословил твой Бог, красавица, — цыганка поцеловала девочку в лоб, — твой дедушка может гордиться своим Ангелом.

— Я хотела бы всё-таки узнать, — произнесла Ребекка, пытаясь перевести разговор на интересующую её тему, но цыганка не дала ей договорить.

— Гадать я тебе не буду, — сказала она тоном, не терпящим возражений. — И знаешь — почему? Потому что ты, милое дитя, под присмотром и защитой своего Бога. Приходи как-нибудь, поболтаем. Почитаешь ваши писания. Ладно? — и мудрая женщина улыбнулась девочке-подростку, почувствовав трепетное чувство, проснувшееся в ребёнке. Ребекка вздохнула и, грустно глянув в глаза цыганки, встала с подушек и вышла из шатра. А цыганка долго глядела ей вслед. Она видела, как девушка пересекала площадь, как заговорила со стражей, и как те громко засмеялись, проводив её до самых ворот Пустоши.

Когда Ребекка была уже по ту сторону ворот, цыганка тихо и печально произнесла:

— Твоему Богу, милая девочка, потребуется много сил, чтобы суметь защитить себя, тебя и всех вас.

АРКАДИЙ И ВНУЧКА ЗВОНАРЯ

Грунтовая, разбитая грузовиками дорога привела в незнакомые места и внезапно оборвалась у распаханного поля. Из машины вышел молодой человек лет двадцати пяти. 'О чем я думал?' — сокрушался он, осматриваясь.

— Деревня Звездино, — прочёл он указатель и взглянул туда, где за шеренгами пирамидальных тополей пряталась часовня с колоколенкой.

'Ух, ты! Красота-то какая!' — восхитился он и решительно направился пешком через поле, чтобы забраться на колокольню и с её высоты оглядеть окрестность. Для этого ему пришлось преодолеть перепаханное поле и лесополосу, чтобы выйти к махонькой площади с колоколенкой и часовней.

Площадь оказалась деревенской окраиной, полуразрушенная часовня — складом для сена, а звонница — лишена колоколов.

* * *

* * *

Стоя на самом верху колокольни, молодой человек широко расставил руки и, полной грудью вдыхая ветер, хмелел и с наслаждением взирал на закатное небо. Задрав голову верх, он закружился на месте, и небо кружилось вместе с ним, и деревянный настил уходил из-под ног, и он потерял равновесие. Но вопреки закону притяжения, он полетел не вниз, на землю, а куда-то вверх. В манящие алым светом небеса.

Тоненький смешок за спиной заставил молодого человека оглянуться, и тут же перевернул всю его жизнь вверх тормашками.

На этот раз закон притяжения сработал, и он упал на деревянный настил колокольни, а карусель, запущенная в голове, всё ещё продолжала кружиться. Сквозь смеженные веки ему показалось, что он увидел лицо Ангела, а когда открыл глаза, то понял: вместо Ангела над ним склонила премилое личико девочка, одетая в деревенский сарафан с цветочками. На её голове — веночек из ромашек. Светлые, собранные в узел волосы. Туфли босой 'Ангел' держал в руках.

— Что ты тут делаешь? — спросил парень, потирая ушибленный затылок.

— Больно? — вместо ответа участливо поинтересовалась она.

— Ты кто? — туго соображал Аркадий. — Что тут делаешь?

— То же, что и ты, — улыбнулась она, протягивая руку и помогая Аркадию подняться, — слушаю небо. Я внучка звонаря.

Аркадий медленно встал на ноги. Голова ещё кружилась.

— Спасибо, — кивнул он смущенно.

Девочка хихикнула в ответ.

— Что-то не так? — Аркадий оглядел себя.

— Нет-нет, не обращайте внимания, — она залилась звонким хохотом и, чуть успокоившись, произнесла: — Вам и правда — лучше?

— Правда.

— В том, что случилось, есть, наверное, и моя вина, — сказала девушка, поправляя чёлку, — вы уж меня простите.

— Нет! — возразил Аркадий. — Не извиняйтесь. Знаете, я вам даже очень рад.

— Человек не можете быть рад тому, что приносит боль, — девушка покраснела, — я вам очень сочувствую... правда... Просто мне кое-что показалось смешным. Понимаете, я часто смотрела с колокольни на небо, на заходящее солнце... мечтала... кружилась, как вы... сочиняла сказки.

— Ну да, Алые паруса, там... принц Грей...

— Вы угадали. Я действительно мечтала о принце. Это плохо?

— Нет, нормально. Девчонки всегда мечтают о принцах. Ведь вы все в душе — принцессы.

— Да, — согласилась 'принцесса', — я ничем не отличаюсь от других девочек и тоже мечтаю о принце, о том, что он когда-нибудь явится в мою деревню, взойдёт на колокольню, и под нею увидит меня...

— Красиво, — улыбнулся Аркадий, — и что тут смешного?

— Смешно, — смущённо произнесла она, — что именно от вас я ожидала взгляда вниз, на землю. А вы упрямо не хотели замечать меня, и глядели в небо.

— Ага! — улыбнулся Аркадий. — Значит, я на роль принца уже не подхожу?

— Напротив, — очень серьёзно произнесла девушка, — когда вы задрали подбородок к небу... — она потупила взгляд и заставила себя замолчать.

— Ты часто здесь бываешь? — спросил Аркадий, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, от которой обоим было неловко.

От неё веяло простором и провинциальной чистотой церковного воспитания. Он думал, что задал ей невинный вопрос, а её щёки пылают огнём, и кивает, словно пытается потушить вспыхнувший пожар.

Девушка села на ступеньку, уткнула лицо в колени, и в полной тишине просидела несколько минут. Аркадий даже подумал, а не заснула ли она? Когда же оторвала лицо от колен, глаза её светились счастьем. Аркадий улыбнулся ей, испытывая неизвестное до сих пор чувство, когда забываешь, что ты умеешь дышать, а сердце замирает от восторга и уже никуда не торопится.

— Аркадий, — представился он, протягивая руку.

— Очень приятно, — улыбался 'Ангел', так и не называя своего имени.

Аркадий присел рядом. Он вдруг услышал, как стучит его сердце. Оно билось гораздо усердней, чем обычно. И Аркадий отчаянно заглянул в её глаза.

Новая вспышка, точно солнечный зайчик, вернула его в детство...

* * *

* * *

Солнце спряталось за сопки. Стемнело. Состояние эйфории прошло, нужно было спускаться к машине, искать тракториста, и Аркадий спросил:

— Что ты сейчас делаешь? — и девушка, приложив палец к губам, сказала односложно:

— Слушаю.

Аркадий прислушался тоже. Он даже закрыл глаза, а девушка произнесла:

— Слушай своё сердце, своё дыхание, слушай небо, слушай колокола.

— Как это? — удивился Аркадий, ощущая волнение. — Ведь колоколов-то здесь нет?

— Это так, но вот, скажем, для дедушки моего — они и сейчас здесь. Он помнит их. Говорит, колокола всё ещё звучат в нём, а когда перестанет их слышать, то умрёт.

— А что ты слышишь? — спросил Аркадий. — Бога слышишь? — Не ожидая ответа, он зачем-то глянул вниз, перегнувшись через перила. Увиденное ошеломило его. Он лежал распластанным на незнакомой площади. И не успел Аркадий испугаться, как снова оказался на колокольне, а за его спиной продолжала говорить очень странная девушка.

— Мой дедушка всю жизнь состоит при часовенке да при этой колоколенке. Сперва звонарём служил. Тогда и слышал Бога. А когда часовню превратили в склад, он остался работать сторожем при нём, — тогда и оглох. Вообще-то он слышит, но считает себя глухим из-за того, что перестал слышать Бога. А я вот, при нём. Бога пока не слышала. Зато слышала что-то другое, — она присела, улыбнулась и склонила голову набок.

— Что же это: что-то другое? — спросил Аркадий. Отчего-то у него снова закружилась голова.

* * *

* * *

Он едва справлялся с полуобморочным состоянием. Его сознание снова и снова упрямо устремлялось вниз, на каменную площадь. Каждое новое падение неизменно заканчивалось тем, что он оказывался рядом с очень странной, но одновременно привлекательной неизвестной девушкой. Аркадий сел на верхнюю ступеньку. Его колени дрожали. Внучка сторожа присела рядом, спустив ноги в пролёт. Сквозняк задрал её ситцевый сарафан. Она ловко поймала подол, подоткнула под себя и, освободив руки, положила их на голову Аркадия. Уже через минуту его самочувствие улучшилось.

— Иногда, — серьёзно произнесла девушка, и губы её чуть растянулись в кроткой улыбке, — я слышу голос Небесного Иерусалима. Он зовёт меня к себе. По ночам я мечтаю о нём...

Незаметно головокружение у Аркадия совсем прекратилось, исчез и звон в ушах. Заметно повеселев, он предложил:

— А давай, я отвезу тебя в Иерусалим! — в воздухе повисла минутная тишина. Девушка молчала и глядела на Аркадия очень внимательно.

— А что? — взволнованно заговорил он. — Мои предки родом из Иерусалима, да и родители там. Словом, предлагаю: уедем жить в Израиль!

— Как это? — спросила девушка.

— Как муж и жена! — испуганно выпалил Аркадий. — Соглашайся, а?

— Ты берёшь меня в жёны? — спросила она серьёзно, глядя в его глаза. — Ты ведь даже не знаешь моего имени.

— Да! Я беру тебя в жёны. А имя... имя скажешь, если согласишься.

Она медленно встала, не сводя с новоявленного жениха округлившихся глаз. А он, боясь, что не сможет передать ей весь восторг, переполняющий его душу, быстро произнес:

— Ты очаровала меня, околдовала, я хочу быть с тобой всю жизнь — и в радости, и в горе, и в старости.

Она повернулась к нему спиной, шагнула, а потом побежала к лестнице.

— Постой! — крикнул он, когда её голова готова была скрыться в лестничном проёме. — Так ты согласна?!

— Да! — ответила девушка.

* * *

* * *

— Дедушка! — она вбежала в дом, едва не сбив старика с ног.

— Мария! — воскликнул он, обнимая внучку.

— Дедушка! Он нашёл меня!

— Кто нашёл тебя? — спросил старый звонарь и выпрямился во весь свой могучий рост, беря в руки палку.

— Ну какой же ты у меня непонятливый! Меня нашёл ОН, дедушка, ОН — принц.

— Какой еще такой принц, Машенька?

— Из сказки...

— Да кто он, твой принц, сердечко моё? — тяжело выдохнул дед Аникей, крестясь.

— Только что он был на колокольне! — вилась вокруг деда Мария. — Он позвал меня в Иерусалим! Дедушка! Может, это судьба? Разве ты не предупреждал меня, что так должно будет случиться?

— Ай-ай-ай, — запричитал старик, — а я-то и не понял: чего это Велимирушка так забегал. А он беду почуял. Раньше меня почуял. Раньше, чем я, старый, почуял радость. Ну, ничего, внученька, радость и беда — две стороны нашей жизни. Не зная одной, не оценишь другую, — дед Аникей нежно, едва касаясь головы, погладил внучку, и поцеловал в лоб: — Я хочу видеть этого посланника Иерусалима!

БУБЕН И КОЛЬТ

Аркадий лежал на раскладушке посреди комнаты. После вчерашней попойки со школьным другом его немного подташнивало. Точно лунатик, бродил Аркадий по комнате, ища кран. Рассовав по сторонам посуду, он воткнул в освободившийся проём раковины голову, и долго и жадно пил воду из-под крана. Внезапно он сорвался с места, как очумелый, и помчался в туалет.

— Ты чем меня напоил, чудовище?! — успел крикнуть Аркадий, и его стошнило.

На кровати валяется и притворяется спящим Аркашкин друг, Сашка Бубен.

— Молчишь, гад?! — снова обращается к нему Аркадий. — Я тебе всё припомню, когда ко мне в Иерусалим приедешь. Буду поить палёной водкой из русских некошерных магазинов. Так и знай! Я тебе эту водку никогда не забуду, Бубен. И можешь дальше притворяться, что спишь, — Аркадий пробежал босыми ногами по коридору и с ходу запрыгнул на раскладушку, едва не завалив её набок.

* * *

* * *

Слушая притворное сопение Сашки, Аркадий закутался в одеяло. Сев поудобней, насколько позволяла раскладушка, он смотрел в окно, за которым раздавались первые звуки просыпающегося города. Аркадий вспомнил вчерашнего Ангела. Фантазия быстро рисовала ему деревенскую картину, на которой колоколенка и часовня изображены по утренней поре. И звонница была с колоколами, и на часовне сиял под солнцем золотой купол и крест. Аркадию казалось, что это их сияние пробивается лучиком солнца сквозь занавески.

Луч прошел сквозь окно и уткнулся в то место на стене, где висела старая школьная фотография. На ней Аркашка и Бубен, обнявшись, с сигаретами в уголках губ, стояли на задворках школы.

— Восьмой... или девятый класс, — припоминает Аркадий, и проходит его обида на друга.

Фотоснимками обклеен весь угол, и на каждом — неразлучная парочка хохочет от собственных проказ...

* * *

* * *

Старые снимки пробудили рой воспоминаний. Но все они быстро улетучились. За облаками иллюзий терпеливо ждала его 'странная девушка'.

* * *

* * *

— Ты даже не узнал её имени, — отговаривал Бубен друга от стихийно принятого решения о свадьбе и предстоящей дальней дороги, стоя в кабинке душа под струей холодной воды, — признайся. Просто ты был очарован ею! С кем не бывает. Сначала обворожат, а потом отваживают. Все они, ведьмы, одинаковые.

— Неправда! Всё было не так. Она мне сказала 'Да'... — в состоянии тихого счастья Аркадий влезает в джинсы, засовывает руку в карман, затем в другой, нервно обыскивает пиджак... и, в отчаянье, бросает взгляд в угол.

— Что за чёрт! — кричит он и начинает метаться по комнате. — Не может быть! Не верю! Господи, сделай так, чтобы я оказался неправ!

Он со злостью пинает дорожную сумку, опрокидывает раскладушку.

— Чья-то злая воля надо мною куражится! — кричит Аркадий в лицо другу, выходящему из ванной. Но тут же умолкает и с удивлением рассматривает подбитый глаз, распухшую губу с запекшейся на ней кровью и содранные до мяса руки друга.

— Бубен, — развёл руками Аркадий, — только не говори мне, что это я тебя так отделал, когда ты рвался спасать мир от еврейской несправедливости

Бубен отводит взгляд, мнётся, а потом переходит в наступление:

— Я, конечно же, не спас мир, но слова благодарности, надеюсь, от тебя заслужил.

— За что благодарность? Не тяни кота за хвост. Рассказывай! Вижу, что избили. Кто? Где деньги? Где машина?

— Скажи спасибо, что живым остался, — мрачно произнёс Бубен.

— Даже так? — Аркадий сел на раскладушку.

— Да, так! Но я не виноват. Честное слово! Ты сам пришёл не вовремя. Долг на мне. Солидный. И 'солидные' людишки прислали своих головорезов за деньгами. А тебе разве интересно, что происходит с твоим школьным другом? Ты привык: чуть что — и к Бубну перекантоваться. У тебя семь пятниц на неделе. Вчера улетал в Израиль, сегодня любовь закрутил, а завтра что ожидать от тебя? А у меня беда! Понимаешь?! Настоящая беда, Аркаш. Позавчера, ночью...

— Постой, как это — позавчера?

— Ты проспал больше суток, — уточнил Сашка, — счастливый человек. Эти сутки ада для тебя не существуют. А хочешь знать, что ты проспал?

— Я проспал свидание с внучкой звонаря! — прокричал Аркадий, но его крик потонул в отчаянном вопле Бубна, перебившего его своим криком:

— Ты проспал смерть!!!

Аркадий побледнел, ощущая, как схлынула кровь от головы, и глухая ватная пелена обвила его, лишая тело мыслей, воли и движения. А когда кровь волной цунами снова ударила в голову, он с жадностью глотнул воздуха, обретая непонятно откуда взявшиеся силы для освобождения от пут бездействия. Он снова услышал голос Бубна.

— Лихие людишки приходили. За деньгами. Им было пофиг, что в кейсе не мои деньги, а твои. Они пришли за ДЕНЬГАМИ. И если бы я не отдал их, они бы нас покромсали.

Аркадий посмотрел на Бубна с уважением, но тот неожиданно сам испортил ситуацию.

— Я, может, тебя нарочно срубил, чтобы ты при этом не присутствовал, — ляпнул он.

— Вот теперь я узнаю старого циника, — ответил Аркадий.

— А чего? Мордобой, пушки. Слова грязные. Да и намерения. Неэстетично как-то. Так что... не только ты мне жизнь спас, но, выходит, и я тебе. А деньги — тьфу! Заработаем.

— Всё отдал? — сухо спросил Аркадий, рассматривая разбитую рожу Бубна.

— Аркаша, честное слово... да... всё им и отдал... повторяю еще раз: они приходили за деньгами... с пушками... и очень недобрыми намерениями.

— Я это уже слышал, — Аркадий недовольно передернул плечами.

— А у меня, Аркаша — ни денег, ни пушки. Из всего ценного — только ты на раскладушке посреди комнаты. Твой кейс с баблом. И на полу — ключи от машины. 'Судьба!' — решил я.

Аркадий выругался.

— Хорошо за меня решил, не спросясь...

— Да некогда было спрашивать! Я же тебе все объяснил! Друг ты мне или не друг?

— Друг... друг... — отмахнулся ошарашенный рассказом Аркадий и добавил: — Картина, написанная болью и унижением.

— И это всё, что я могу услышать в утешение?

— Могу добавить, что 'подписана' картина кровавыми боевыми шрамами. Тебе этого мало?

— Вот видишь? — усмехнулся Бубен и продолжил: — А ты тут пургу поднял, — перепил, так веди себя прилично. И нечего в чужом доме еврейский погром устраивать.

* * *

* * *

А дело обстояло так. Бубен увидел в окно, как из машины вышли двое подручных Кольта и направились в его подъезд. Не дав Аркашке опомниться, он разлил по стаканам водку и незаметно подсыпал другу сильную дозу снотворного. Когда пожаловали незваные гости, Аркадий уже был в глубокой отключке. Он лежал с закатанными рукавами и синяками на венах. Рядом валялся шприц и резиновый жгут.

— Да ты не один, — удивился незваный гость и, достав глушитель, стал накручивать его на ствол, приближаясь к Аркадию.

— Эй! Не трогай его! Я сказал: не трогай! — крикнул Бубен крепышу. — Он в себя не скоро придёт. Пацан конкретно в улёте. Отойди от него. Я сказал — отойди!

Второй посыльный, державший Бубна на прицеле, сильно удивился и на всякий случай ударил того в лицо.

Бубен удержал удар и, облизав разбитую губу, повторил:

— Не трогай его, я сказал. Очень тонкое состояние. Между жизнью и смертью. Сейчас только Господь Бог может решить, что с ним делать. Не мешай ему, — не переставал уговаривать крепыша Бубен, глядя в направленный на него ствол, и качал головой, — его трогать нельзя.

— И где только люди деньги на это находят? — крепкий парень оставил Аркадия в покое и отошёл от раскладушки. Но потом снова приблизился, вглядываясь в бездыханное лицо.

— Он, часом, у тебя не помер?

— Со страху! — заржал в лицо Бубну второй детина, при этом изображая из себя крутого ковбоя, ловко крутя на пальце внушительного вида пушку.

— Слышь, — сказал крепыш, — да он, похоже, не дышит!

— Ну и брось его! Пусть себе подыхает. Мы с этим решить должны.

— А что тут решать, — попёр буром Бубен, — пошли. Я возвращаю долг и готов всё лично закрыть с Кольтом. Деньги в кейсе, — Бубен открывает чемодан Аркадия, и показывает наличность.

Закрыв чемодан, он наклонился к ножке стула, на которой висели джинсы друга, и поднял с ковра ключи.

— За мной! — скомандовал он парням, направляясь к выходу.

— Эй! — окликнул его крепыш, — ты куда это намылился?

— В машину, — спокойно ответил Бубен. И вдруг закричал: — Ты что не понял?! Свои деньги я сам хочу отдать в руки Кольта! А не в твои, урод! Сам!!!

— Да я тебя за 'урода', — замахнулся парняга.

— Оставь его, — сказал второй, — пусть едет. Деньги при нём. Я сяду с ним в его тачку. А не сложится у него с Кольтом, тачку себе заберёшь.

— Клёвая у него тачка, — соглашается парняга.

— Так выходит, что урод — это ты! — ухмыльнулся крепыш. — Понял, урод?!

* * *

* * *

— И что было дальше? — спрашивает Аркадий.

— Кейс я отдал Кольту.

— В кейсе были документы.

— Я переложил их в дорожную сумку.

— Бубен, ты меня зарезал, — Аркадий сел на пол.

— Не горюй, — Бубен сел рядом и обнял Аркашку, — главное-то что? Что мы оба живы! А денег мы срубим столько, сколько захотим. Я тут всё придумал... Ты со мной?

— Нет! — Аркадий был вне себя от ярости.

— Вот так всегда. И всё же, послушай меня, друг. Нужно кой-куда съездить... эта поездка дорогого стоит. Ты тачку, надеюсь, ещё не продал? Смотри, ты мне её обещал! Это как боевой конь. Она всегда приносила нам удачу. Ты уезжаешь, а тачку беру я, наследую наш талисман. Но для того, чтобы ты смог уехать, нужны деньги, которых ты лишился этой ночью. А мне, чтобы заполучить этот талисман — тачку — нужно же тебя отправить в Израильщину, или нет?

— Нужно, — нехотя откликнулся Аркадий.

— Вот и выходит, что мы снова по одну сторону баррикад. Я верну все расходы сегодняшней ночи.

— Что ты придумал на этот раз? — ехидно спросил Аркадий.

— Ничего криминального. Отвезти кое-что кое-кому.

— Что конкретно?

— Аркаш, этого даже я не знаю. И не хочу знать. Понимаешь, меньше знаешь, крепче спишь... да и времени нет. Надо будет баул передать кому надо.

* * *

* * *

Накануне, ночью, когда Аркадий валялся в распахнутой настежь квартире Бубна, его друга везли на стрелку с очень крутым парнем, которого побаивались даже менты.

Две машины с включёнными фарами, — 'Фольксваген' и 'Ауди', остановились у 'Мерседеса', образовав треугольник. Из первой вышли охранники. Навстречу им — Кольт. Последним показался Бубен.

— Привёз? — спросил Кольт, поигрывая чётками из нефрита. Одет он был элегантно. Оранжевая рубашка, серый дорогой костюм, коричневые туфли. На шее — толстая золотая цепь, на пальцах — наколки и перстни. Лица, как всегда, не разглядеть из-за надвинутой на самые глаза шляпы.

Бубен улыбнулся, заглядывая под шляпу и аккуратно ставя рядом кейс Аркадия.

— Открой, — приказал Кольт, и посветил фонариком.

Бубен открыл кейс.

— Сколько?

— Сумма, которая с лихвой покрывает долг...

— Сколько? — настаивал Кольт.

— Угодно пересчитать? — спросил Бубен, и тут же неожиданно произнёс: — Не знаю. Точно... точно не знаю. Сейчас пересчитаю. Я быстро.

Кольт машет фонариком, и охранники хватают Бубна за локти, отрывают от земли и бьют головой о машину.

— Пересчитайте! — приказывает Кольт, быстро перебирая чётки.

Крепыш высыпает деньги. Выбирает пачку, проверяет банкноту, пересчитывает пачки и складывает их в кейс.

В машине Кольта неожиданно зазвонила трубка. Кольт глянул на часы и дал отмашку фонариком второму парню. Тот подошел к трубке и взглянул на хозяина, который направился, было, к машине, но во что-то вступил и теперь матерился, светя фонариком на туфлю.

— Включи громкую связь! Бестолочь!!

Лежавший под машиной Бубен слышал, как звонивший спросил:

— Свитки у тебя?

— Да! — коротко ответил Кольт.

— Послезавтра в двадцать два часа их будут ждать в аэропорту.

— Ты говорил — завтра!

— Заткнись и слушай! Если всё чисто, — в киоске, рядом с эскалатором, купишь зелёный воздушный шарик. Если почувствуешь нежелательные движения — жёлтый. Красного быть не должно!

— Что ещё?

— Расчет с курьером прямо при вручении груза.

— Да, я помню! — крикнул Кольт.

— А то, что тебе придётся ещё делиться, ты помнишь?

— Помню, не кипишуй, генерал. Всё будет ништяк!

— Прекратить этот уголовный тон!

— Есть прекратить!

— Обеспечение операции на тебе и твоих урках. И чтоб комар носу не подточил! Со свитков глаз не спускать! Сворачивай все свои мелкие делишки. Выполнять приказ! — генерал отключился. Кольт наконец-то оттер дерьмо от подошвы, а Бубен всё пытался понять, что означает слово 'свитки'.

— Ну, что там?! — крикнул Кольт, и парень, считавший деньги, положил кейс на капот 'Мерседеса'.

— Семьдесят пять штук зелени, — сказал он.

— Расчет, — нехотя произнёс Кольт и пнул Бубна ботинком, который всё ещё вонял дерьмом. Бубен простонал.

— Очухался? Вставай!

Тот встал. В лоб ему уткнулся холодный ствол. Кольт с любопытством посмотрел в глаза Бубна и сказал:

— Вали отсюда, пока я не передумал!

Через пять минут машина Кольта обогнала Бубна, а через десять, уже стоя у закрытого железнодорожного шлагбаума, Бубен слушал рассказ о том, как джип пытался проскочить переезд, и как его снесло товарным составом.

— Вон, тот самый, — говорил водитель автобуса, тыча пальцем на хвост последнего пустого вагона, торчащего напротив шлагбаума. Бубен незаметно нырнул по ту сторону состава. На месте пожарища несколько человек собирали вывалившиеся из кейса Аркадия пачки долларов.

ЧУЖАЯ ИГРА

— Слушай внимательно, — возбужденно говорил Бубен Аркадию, — мы, а не Кольт, передадим товар заказчику. Заказчик отслюнивает нам премию. Мы никому ничего не должны. Все довольны. Звено Кольта оказалось слабым. Кольт — выбывает! Но есть два парня — мы, которым ещё под силу делать добрые дела. Ты же не против того, чтобы делать людям добро? Тем более что это добро хорошо оплачивается.

— Скажи, что ты не придумал всё это!

— Да пойми ты, садовая твоя голова, — настаивал Бубен, — джип Кольта превратился в кровельное железо. А мне повезло! Я нашёл то, что Кольту поручили передать. И я знаю, где состоится передача и когда.

— Лучше бы ты мой кейс с деньгами отобрал у этих мародёров! — выдохнул Аркадий. — Сволочь! — сорвался он на крик и сильно приложился кулаком к скуле не успевшего увернуться Бубна. — Иуда! Мало того, что ты меня обокрал, так ещё и подставил! Ну, не Иуда ли?

— Иуда — это ты! Это ты предаёшь Родину, наше дело, дружбу, меня... и едешь в свою Палестину! Ну и езжай! Скатертью дорожка! Ты не просто уезжаешь! Ты продаёшь дорогие моему сердцу реликвии, — Бубен стал загибать пальцы: — Ты продал нашу с тобой фирму, продал квартиру, дачу, машину... А ведь я много лет, Аркаша, считал их тоже своими...

Аркаша молча слушал высказывания друга.

Бубен повысил голос:

— Но машина, Аркаша, моя! Смотри...

— Сволочь ты! И ворюга... — устало заключил Аркадий. — Нет, всё же правильно я сделал, что фирму закрыл! С таким, как ты, нельзя быть в связке. Чуть что, ты режешь обе верёвки! — Аркадий рассмеялся, и смех его был недобрый: — Значит, хочешь, чтобы я тебе был благодарен за то, что жизнь мою спас? А вот не стану благодарить! Ты, Бубен, жизнь мне испортил.

— Не кипятись...

— Я — не кипятись? Это ты передо мной пальцы гнешь, спасителя изображаешь, предателя из меня пытаешься сделать!

— Да ты не знаешь, какая она — жизнь! — не унимался Бубен.

— Это всего лишь эмоции...

— Скотина! — ответил Бубен.

— Кто скотина — мы еще посмотрим.

* * *

* * *

— Ладно, не кипятись, — пытается успокоить друга Бубен. — Послушай внимательно. Без эмоций. По-деловому. Бизнес есть бизнес. А бизнес есть во всём. Считай, что я не украл у тебя деньги. Я ими откупился, чтобы помочь тебе же заработать на достойную жизнь с молодой женой в Иерусалиме. Я предлагаю заработать значительно больше, чем взял. Неужели не согласишься? Я удваиваю сумму. Решайся. Ты выступаешь исключительно в роли водителя. Готов?

— Нет!

— Дурак, — сплюнул в сердцах Бубен, — дурак, и не лечится. Тебя, Аркаш, стыдно выпускать из страны — осрамишься перед арабами! Глядя на тебя, они будут плохо думать о России. Это, между прочим, называется международная подстава... Передадим баул, получим деньги — и прямиком к твоей блаженной.

— Ладно, Иуда! — решительно произнёс Аркадий. — Излагай свой план.

— Молодец! — зазвенел Бубен. — Друг другу надо помогать! — Он рухнул на диван и впервые, по-настоящему расслабился. — Уф-ф! Ну и замутим напоследок! Подробности, Аркаш, в пути. Времени у нас не густо.

Он облизал пересохшие губы, вскочил на ноги, достал из шкафа баул и парабеллум. Повертев им перед носом совсем обалдевшего Аркадия, сказал:

— Вещь хорошая, но когда без патронов, совершенно бесполезная, — и сунул парабеллум за пояс под футболку.

— Да ты ганстер международного масштаба! — выдохнул Аркадий, удивленно глядя на пистолет.

— Не ссы, прорвемся, — улыбнулся в ответ Бубен.

* * *

* * *

По пути из квартиры к лифту Бубен сказал:

— Ты прости меня, Аркаш. С тобой я был другим. Ты не появлялся больше года с тех пор, как распустил фирму. А год в наше время — это о-о-чень много.

Дверь лифта распахнулась, они вышли во двор, сели в серебряный 'Фольксваген' и тронулись с места.

— На трассу! — скомандовал Бубен и ещё раз напомнил: — Не забывай, ты сегодня только водила. Все проблемы в пути решаю я.

Аркадий свернул к автозаправке:

— Проблемы в пути решаешь ты? — переспросил он и, открыв окно машины, громко произнёс:

— Полный бак!

Тут же возник крепко сколоченный паренёк со шлангом в руках и две сестры-близняшки в коротеньких юбочках. Они синхронно размазали пену по стёклам и протёрли окна резинками.

— Ты с ума сошёл! — зазвенел Бубен. — Зарплата только завтра, а ты уже бензоколонку скупаешь?!

— Проблемы в пути, — невозмутимо произнёс Аркадий, — и решаешь их ты.

— Ну да, ты прав, — процедил сквозь зубы Бубен, высовываясь в окошко с наличными, улыбаясь близняшкам.

— Бесстыдницы! — пропел он девочкам после того, как рассчитался с крепким пареньком. — Родители-то знают, чем их звёздочки зарабатывают?

Девчонки открыли рты от удивления.

— Ну вот, — надула губки одна, — опять без чаевых! Как две...

— Вот именно!

— ...дуры! — вместе закончили сёстры.

* * *

* * *

Машина неслась по трассе. Под звуки парада оркестров дремал Бубен, а на заднем сидении при поворотах перекатывалась дорожная сумка, собранная для вылета в Израиль. Бубен сунул спросонок руку под футболку, и рукоять парабеллума обнажилась.

— Алло! Гараж!!! — Аркадий ткнул локтем Сашку. — Ты нас на первом же посту спалишь! Сунь пушку в бардачок!

Бубен послушно открывает бардачок, из которого вываливаются посадочные билеты на самолёт израильской авиакомпании Эль-Аль.

— Так, когда ты улетаешь? — он рассматривал билет.

— Не видишь? Двенадцатого.

— Ух ты! Это аж через три дня! Мы можем ещё успеть! Поднажми-ка! — куражился Бубен.

Неожиданно стемнело. По ветровому стеклу забарабанили горошины града и крупные капли дождя.

— Давай переждём, — предлагает Аркадий, — дороги не видно.

— Какой — переждём?! Вперёд! Включай дальний свет — и поехали!

У перекрёстка их остановил ГАИшник и проверил водительское удостоверение.

— Будьте предельно внимательны, — возвращает права инспектор, и Аркадий с улыбкой сарказма наблюдает, как вложенная в документ десятидолларовая купюра исчезает в кармане инспекторского кителя.

— Чтобы не намокла, — объясняет инспектор и выжидающе смотрит на Аркадия. Тот понимающе кивает.

— За поворотом дорога сужается, а километров через пять — совсем раздолбанная. По ней грузовики целый день носятся. Работа срочная. Так что, будьте осторожны. Видимость плохая.

— Спасибо за расклад, командир, — Бубен пожимает менту руку.

— Счастливого пути! — козыряет тот.

Друзья не проехали и километра, как из водяной завесы вспыхнул сноп света, послышался стон тормозов и гул сирены. Аркадий резко повёл руль вправо. Машина заскользила и съехала на обочину. Её занесло, и она мордой уткнулась в кювет. Было слышно, как затормозил грузовик, как хлопнула дверца, и хриплый от волнения голос произнёс:

— Эй! Вы как там? Живы?

— Живы, — ответили друзья, выбираясь из 'Фольксвагена'. Перед ними стоял совершенно мокрый человек — настоящий ходячий 'шкаф'. На нём была прилипшая к телу тельняшка и штаны американского пехотинца. Ботинки тоже солдатские.

— Слава Богу! — воскликнул он, увидев пассажиров живыми и невредимыми. Он вытер мокрое, то ли от дождя, то ли от пота, лицо. — Не забыть в церкву сходить. Свечку зажечь. Почитай, мы с вами сегодня родились вдругорядь. А?

— Мы, мужик, сегодня — точно в третий раз родились, — подытожил Бубен.

— Ну!.. — сочувственно промычал мужик. — Оценивая ситуацию...

Бубен вытащил кошелёк и, помахав им, сказал:

— Слышь, тяжеловоз, подсоби. За нами не заржавеет.

— Так у меня же в кузове трактор! — обрадовался 'Тяжеловоз'. — И тракторист на заднем сиденье спит. Пьяный, правда, но если сбудить — подсобит. Тут недалече есть деревенька. Звездино. Там хороший механик при МТС. Молодой, но хороший. Мы к нему вашу машину и доставим. А при станции — буфет. Вот там нас и ждите.

— Замётано! — бьют по рукам 'Тяжеловоз' и Бубен.

— Как, ты сказал, деревня называется? — переспросил Бубен, протягивая руку шофёру.

— Так ведь, так и называется — Звездино. Никак — бывал?

Аркадий ликовал. Перед его взором вновь явилась белая колоколенка и кусок грунтовой дороги, из которой торчал гарпун с перечёркнутой надписью 'Звездино'. И слегка подсвеченное закатным солнцем девичье лицо на колокольне...

— Хорош мечтать!!! Поехали! — кричит Бубен из милицейской машины.

— Наш знакомый инспектор? — узнаёт Аркадий ГАИшника.

— Доставит в лучшем виде! Давай! Бегом!

* * *

* * *

Когда добрались до деревушки, дождь кончился, и на небе появилось закатывающееся за горизонт солнце. Инспектор остановил машину у станционного буфета. Бубен вылез.

— Лейтенант, — спросил Аркадий, — до колокольни далеко?

— Да нет, — пожал плечами инспектор, — если хочешь — могу туда подбросить. Мне по пути.

— Я еду! — сказал Аркадий Бубну. Он снял мокрую рубаху и вытащил из сумки свитер. — А ты не стой на месте! Решай проблемы. Починишь тачку — заезжай за мной. Адрес простой: колокольня.

— Там ещё и часовня имеется, — уточнил инспектор.

— Ты чё, взбесился? — не понял Бубен. — Какая часовня? Что за колокольня такая? Куда тебя несёт?

— Несёт меня течение сквозь запахи осенние. И лодку долго кружит на мели! — пропел Аркадий и добавил: — На колокольне мне назначила свидание сама внучка звонаря — Ангел. Так что, Бубен — не мешай. Я в этом перст судьбы увидел!

— Ну-ну, — недовольно бурчит Бубен. — Она хоть — ничего?

— Глаза — с иконы!

— Так ты, что... Аркаш, решил из России иконы вывозить?

— Дурак ты, — впервые за всё это время они искренне, как в детстве, улыбнулись друг другу и обнялись.

* * *

* * *

И вот Аркадий вновь карабкается на колокольню по прогнившим ступеням винтовой лестницы, ведущей в небо. Его глаза неожиданно выхватывают из поля зрения крохотные пальчики ног. Он незаметно любуется их красотой и изяществом. В это же время два огромных глаза сверху наблюдают за ним.

Наконец Аркадий медленно поднимает голову, и его взору предстаёт та самая босоножка, от мысли о которой у него начинало колотиться сердце. Он медленно растягивает рот в улыбке.

— Ты меня ждала? — Она кивнула.

— Я же дала тебе слово, — сказала 'босоножка', и Аркашкино сердце запело! Он пролетел оставшиеся ступени и выскочил перед нею огромным и смешным увальнем. Она засмеялась, как смеются непосредственные дети, и захлопала в ладоши. И он схватил её на руки и стал кружить. Они долго хохотали — никак не могли прийти в себя от счастья, что снова свиделись, а потом, подстелив пиджак, сидели, свесив ноги вниз, держались за руки и молчали.

* * *

* * *

'Босоножка' была так близко, что у него захватывало дух. Девушка слегка подрагивала, и её лёгкое платье дрожало вместе с нею. А он рассматривал её — пользовался случаем, пока та сидела с закрытыми глазами — разглядывал русые волосы, белую кожу, ссадинку на носу, шрамик на шее. Его взгляд скользил всё ниже и становился всё бесцеремонней. Девушка с шумом выдохнула воздух и открыла глаза. Аркадий поспешно отвёл взгляд.

— Я так благодарна тебе за это!

— За что? — не понял он.

— За то! — сказала она.

— За что 'за то'?

— Что ты меня нашёл, — 'Босоножка' смущённо отвела глаза и, увидев кого-то, помахала ему.

— А это Велимир Иванович! — крикнула она, указывая пальцем вниз — туда, где сразу за площадью, у трактора с тележкой в прицепе, возился мужичонка лет тридцати пяти и то и дело поглядывал вверх. На нём были старенькие джинсы, заправленные в военные ботинки, рубашка в клеточку и расстёгнутая джинсовая безрукавка с уймой карманов.

— Кажется, он нас видит, — сказал Аркашка, ощущая какую-то неловкость.

— Да, — расхохоталась она, — Велимир Иванович за мной приглядывает.

— Зачем?

— Его мой дедушка попросил. Говорит, чтобы не обидели.

— Вот как? — насторожился Аркадий.

— Да ты не бойся! Я дедушке вчера всё-всё про нас рассказала!

— Да?! И что он?

— Дедушка хочет тебя видеть! Очень. Он тебя назвал... знаешь — как?

— Нет. Откуда мне знать?

Она наклонилась к нему поближе и прошептала:

— Посланцем Иерусалима.

— Красиво, — облегченно вздохнув, улыбнулся Аркадий, — твой дед и впрямь — сказочник.

— Он у меня добрый сказочник. И по-доброму попросил Велимира Ивановича, приглядеть за мной. Ну, чтоб никто не обидел...

— Она кокетничала, и ей это шло, потому что она была сама непосредственность, — сказал Аркадий, словно обращался к кому-то другому.

— Это ты про меня? — спросила она и улыбнулась. — Ты красиво разговариваешь.

— Велимир Иванович так не умеет?

— Нет. А вообще, он у нас в авторитете. Служил в Войсках ВДВ, теперь вот работает местным механиком...

— И что с того? Или он решил, что дед благословил его?

'Босоножка' кивнула и тихо произнесла:

— Так ведь он вчера свататься приходил... Только я велела деду сказаться хворым! Да и отправила жениха... ни с чем, — и зашептала, словно Велимир Иванович мог её услышать: — Не может стать моим женихом человек, который сам грешную вещь задумал.

— Откуда знаешь?

— Чувствую, — она посмотрела в глаза Аркадию так, что тот испугался.

— Послушай, а как тебя зовут, мою невесту?

— Не скажу, — капризно сказала она, склонила голову ему на плечо, и снова закрыла глаза.

Теперь Аркадий смотрел в сторону трактора, где Велимир Иванович, задрав голову, откровенно рассматривал его.

— Эй! Кавалер! — прокричал механик, помахав рукой. — Мы могли бы поговорить!

— Не ходи! — заплакало испуганное дитя, когда Аркадий попытался встать. — Он коварный...

— Коварный, говоришь? Ладно. Но поговорить надо.

Аркадий выпрямился, сложил ладони трубочкой и прокричал:

— Вам укажут время и место.

— Надумал играться в дуэль? Не на того нарвался! Я не настолько интеллигент, чтобы знать все ваши заморочки и правила. Я с тобой бои без правил устрою. По-деревенски.

* * *

* * *

Рядом с трактором остановился Уазик, крытый брезентом. Из него выскочил мокрый, перепачканный грязью мужик, в котором Аркадий узнал тяжеловеса. Тракторист увидел на колокольне внучку звонаря и помахал ей рукой.

— Как дедушка?! — крикнул он.

— Хорошо! — ответила она, прильнув к перилам звонницы и заслонив собою Аркадия.

— Кланяйся Аникею! — прокричал тракторист, а тяжеловес задрал голову и помахал девушке.

— Велимирушка! — пробасил тяжеловес, осторожно обнимая механика, чтобы не перепачкать грязью. — Выручай, дорогой! Машина импортная, а я из тумана... Ну, и скинул её в кювет. Как чумной на неё выскочил! И трезвый ведь! Иваныч! Глянь там, что надо... А хозяин уже в буфете, — тяжеловес махнул рукой в сторону буфета и расхохотался.

— Он там, это... бутылками с водкой жонглирует! Купил у Клавки последние три бутылки водки и говорит: буду их подбрасывать, пока машину не сделаете. Так что надо поторопиться: вдруг, разобьёт? Как думаешь? Выручай!..

Велимир кинул угрожающий взгляд в сторону Аркадия и повернулся к нему спиной:

— Жонглёр, говоришь? — переспросил он у тяжеловеса.

— Жонглёр! Ещё какой.

* * *

* * *

Стемнело. Чистый, умытый дождём воздух был переполнен весенними ароматами. Казалось, они собрали в себя всё: и запах просыпающейся после зимы земли, и свежесть речки, и дух молодых трав.

Аркадий и Мария ещё долго сидели, свесив ноги с колокольни. А когда она попыталась что-то сказать, Аркадий прикрыл ей ладонью рот и спросил:

— Скажи правду, ты его невеста? Подумай хорошо. Не торопись с ответом, — он смотрел на неё так, словно от её ответа зависела вся его жизнь.

— Нет, — беззаботно сказала она. — Я твоя невеста. А ты — мой посланник Небесного Иерусалима.

И он, воздев руки к почерневшему небу, громко проорал, точно вдогонку Велимиру:

— Она моя невеста! — и был готов поклясться, что увидел, как в это время на небе зажглась звезда. Поспешно утерев слезу, он как-то легкомысленно произнёс: — Отныне прошлого больше не существует. Есть только настоящее, где ты и я.

* * *

* * *

Небо, усыпанное звёздами, не отпускало их от себя. Здесь, на вершине колокольни, оно соединило их души.

Задыхаясь, теряя сознание и волю, они упали на соломенный настил, а когда прилив схлынул, она забилась в угол и испуганно смотрела на своего суженого.

— Что-то не так? — смущённо улыбнулся Аркадий, застёгивая джинсы.

— Мы с тобою грешники, — произнесла она и прикрыла лицо руками.

— Мы осквернили дедушкину святыню?

Она закивала.

— Дедушка поймёт и благословит, — улыбался счастливый Аркадий, — ведь он тебя любит, а значит, ему предстоит полюбить и меня.

— Как было бы здорово! — произнесла она. — Ты будешь просить моей руки у дедушки?

— Как честный человек, — начал Аркадий тоном жлоба, но тут же осёкся. Глядя в её глаза, он пропел: — Я должен был потерять всё, чтобы снова встретить тебя! Я хочу с тобой жить счастливо и долго...

— И умереть в один день?.. — спросила она, но хриплый голос Велимира ворвался в их пастораль:

— Кажется, у вас обоих есть такая возможность.

* * *

* * *

Велимир ослепил Аркадия фонарём. Потом перевёл свет фонаря на Марию.

— Ну, прямо молодожёны! Надо теперь подумать, как и чем вас поздравить. Сначала я решил взорвать тебя вместе с твоим дружком-клоуном. Но он мне понравился. Поэтому он умрёт вторым. А первым... сдохнешь ты! — кричит Велимир и сильно бьёт Аркадия в печень. Тот смешно кивает головой и падает.

— Не смейте! — кричит Мария. — Не имеете права! — да так звонко кричит, что, кажется, заговорили несуществующие колокола. Запричитали о грядущей беде.

— Машенька, а разве ты не знала, что завтра он улетает заграницу? К своим? Что трахнул он тебя на прощание, как славянский сувенир, — Велимир сильно ударил Аркадия. Тот снова упал.

— Не смейте! — накинулась на Велимира Ивановича Маша. Она схватила его за плечи, пытаясь оттащить от Аркадия, но он резко стряхнул её, продолжая поддавать непрошеному жениху. У Маши подвернулась нога. Девушка падает, ударяя голову о ступеньку. Её тело скатывается с лестницы. Услышав шум за спиной, Велимир оглядывается и видит на ступеньке кровь. Минутная пауза даёт возможность Аркадию собрать всю оставшуюся силу и смазать двумя руками, собранными в молот, по небритой морде Велимира. Тот отлетает на край колокольни. Его голова и рука уже не ощущают поддержки. Аркадий лишь на миг склоняется над ним, чтобы произнести:

— Скинуть бы тебя сейчас!.. — он опрометью несётся по лестнице, туда, где исчезла внучка звонаря, и тут же сожалеет, что не исполнил угрозу.

Тело девушки, почти ребёнка, его невесты, разукрашено ссадинами и кровоподтеками, и лежит бездыханно. Голова её покоится на алой розе. 'Откуда роза?' — подумал он и вдруг понял, что принял за розу лужицу крови.

— Нет! — вскрикнул Аркадий и подавился собственным криком. А с колокольни, будто из его души, заговорили несуществующие колокола. Зазвонили, заохали, запричитали...

Бог весть откуда появился дед. С ним ещё двое деревенских. Зачем-то с оглоблями в руках. Заголосила баба:

— Ой, родненькая! Ой, деточка!!! Ой, святая наша! За нас, грешных муки приняла!.. Что же это за изверг такой над тобою потешился?! Что за нелюдь? — потрясала она кулаком.

А за спиной Аркадия уже стоял Велимир и, обращаясь к людям, кричал:

— А ну, братва, вали этого упыря! Он нашу блаженную изнасиловал! Не углядел я, простите Бога ради... — и заплакал.

Навалились дружно. Били по-деревенски: размашисто, продлевая удовольствие и экономя силы.

Когда подъехал участковый милиционер на стареньком мотоцикле, лицо Аркадия узнать было трудно.

— Вы посмотрите! — хрипел Велимир. — Что этот подлец с нею сделал! С невестой моей! Он же даже имени её не спросил! Увидел... и накинулся! А ведь она... она блаженная. С нею по-особому надо... А он!.. Убью!! Сууууукааа...

* * *

* * *

Приехала городская 'скорая'. Внучку звонаря положили на носилки. Неожиданно для всех она пришла в себя, точно за тем, чтобы спросить Аркадия:

— Ты ведь не передумаешь?

А он глядел заплывшими глазами на неё, изувеченную, и плакал.

* * *

* * *

— Пройдёмте, — произносит подошедший участковый. Он берёт Аркадия под руку и уводит к мотоциклу.

На колокольной площади собрался народ. Кто-то громко и обстоятельно пересказывает версию Велимира, украшая ужасающими подробностями. В толпе Аркадий замечает перепуганное лицо Сашки Бубна.

— Протокол составить надо, — говорит участковый, и Аркадию становится тоскливо. Он усаживается в коляску милицейского мотоцикла и надевает каску. Что-то тяжёлое сильно бьётся о шлем и разлетается на мелкие куски.

— Очень своевременно, — мрачно улыбается капитан, сильно стуча по каске, — внучку звонаря любит вся деревня. Тебе её, падла, не простят.

Он снимает с брезента коляски ошмётки сгнившей картошки, запущенной в голову незваному гостю, и принимает решение:

— Всё правильно, — обеспечить тебе безопасность на месте преступления не имею возможности. Так что, паря, хочешь жить — поехали в участок. От этой вони и греха подальше.

Он надевает наручники на Аркадия и заводит мотоцикл, крича в толпу:

— Всех свидетелей жду завтра утром. В девять часов. Все свободны. Разойдись! Разойдитесь. Жду свидетелей!

— Бубен! — крикнул изо всех сил Аркадий, глядя на друга. И тот услышал его.

— Бом-ба! — неслышно, сильно артикулируя, произнёс он.

— Что? — переспросил Сашка Бубен, всматриваясь в Аркашкины жесты.

— Что? — оглянулся участковый и добавил газу. Мотоцикл взревел.

— Бомба! — теперь уже проорал Аркадий, быстро отворачиваясь от Бубна и наклоняясь над ментом.

— Это в каком смысле? — не понял участковый, глядя на Аркадия.

— В прямом, — спокойно ответил он, дыша в лицо участкового и зная наверняка, что Сашка услышал его предупреждение, — для меня, капитан, это бомба. Чья-то ужасная подстава! И вообще, мне не везёт.

— Если бы не повезло, мужики бы убили. И не сомневайся. Поехали. Разберёмся...

ТАЙНА ЗВОНАРЯ АНИКЕЯ

Колокольная площадь заполнена людьми. Люди кричат, спорят, проклинают. И среди этого разгула деревенской демократии подошел к Велимиру звонарь и крепко ухватил его за локоть.

— Пойдём, Велимирушка, — сказал старик твёрдо, и было видно, как тяжело ему даётся этот, вроде бы бесстрастный, тон. Из старческих глаз лились слёзы, а руки дрожали, но старик повторил свою просьбу, усилив её тем, что теперь уже двумя руками ухватил Велимира и прокричал: — Прошу тебя, уведи меня, старого, от этого места!.. Горе! Какое горе мне ниспослал Вседержитель! Что за муку принял я? Жить, Велимирушка, не хочется.

— Ну что вы, Аникей Евстафьевич, то, о чём вы сейчас подумали — по вашим понятиям... ну, то есть, по церковным законам — это грех. Негоже вам о таком говорить. Починят нашу девочку...

Велимир усаживает старика в вездеход под толстый брезент и отвозит домой.

По пути старик Аникей расплакался. Велимир молча вёл вездеход, а старик плакал.

— Побудь со мной, — попросил дед Аникей, — я хочу тебя о чем-то попросить.

— Аникей Евстафьевич, — прямо сказал Велимир, — я догадываюсь, о чём пойдет речь. Я устал. Сегодня не самый лучший день в моей жизни. Говоря на понятном вам языке, я поддался искушению и ревности, и пожелал убить человека...

— Велимирушка, — нет человека, который бы мысленно не убил за подобное. Человек — скопище греха.

— Дед Аникей, а ведь я это почти сделал. А теперь вот хочу избавиться от улик!

— Успеешь! — хлопнул ладонью по столу звонарь. Да так это у него вышло, что Велимир оторопел.

— Ты что наделал, антихрист! — прокричал старик. — Зачем при людях моё сердечко невестой своей назвал?!

— А затем, что свататься вчера приходил.

— Уже вчера она сделала свой выбор, поганец! И ты это знал!

— Я, дед Аникей, исполнял вашу волю.

— Моя воля была, чтобы ты присмотрел за ней, а не грубо вмешивался в её жизнь! Рассказывай, что у вас там произошло!

— Вчера на колокольне, — сказал Велимир, — они были вместе. Потом меня позвали посмотреть машину. Я уехал, он тут, в это время, с нашей девкой любовь вздумал крутить! — Велимир полез в карман за сигаретами, но дед Аникей так глянул на него, что тот засунул пачку в карман.

— Я машину проверил и сюда! А за мною и его корешок попёрся. Водила один признал его и мне успел шепнуть... Я перепроверять не стал... Короче, жених замешан в криминальных структурах, как и его неразлучный дружок.

— А я, дурень, решил пригласить его в дом. Хотел познакомиться, — сокрушался дед.

— Вот и познакомились, — хохотнул Велимир, — нет, Аникей Евстафьевич, это не жених для Марии, не принц на белом коне, а бандит и вор. У него в бардачке знаешь, что я нашёл? Билет в Израиль! На завтра... А сегодня он видишь, как поразвлечься решил. Ошиблась Мария, в сказку поверила: принц пришёл! Посланник Небесного Иерусалима!

— Господни пути неисповедимы, — крякнул дед.

— Точно! Потому-то в виде посланца и прислал твой Господь начисто уголовную компанию. Пока один машину проверял, второй вспомнил про девушку с колокольни! Спохватился, между делом, типа: ба, да я ещё деревенскую дурочку не осчастливил! А когда та сказала, что хочет его познакомить с дедом — испугался и сбросил с колокольни.

— Так значит, всё же, не насиловал, — тихо обронил дед.

— Что? — не расслышал Велимир.

— А ты к ней давно неровно дышишь?

— Давно.

— Вот, значит, и спасёшь девку!

— Аникей Евстафьевич, — пробасил Велимир, — девку лечить надо, а не замуж...

— Вот и займись этим. Благословлю вас пред иконами святыми. Всю оставшуюся жизнь за вас молиться стану. Назвался женихом... перед людьми... люди слышали!.. Знаешь, в каком месте колокольня стоит? Это одно из тех мест, где является Господь. Он тоже мог... мог услышать твои слова, сказанные людям!

— Дед Аникей, деньги на лечение нужны. Большие деньги. Где взять?

— А ты не подумай, Велимирушка. За тебя не замарашка деревенская идёт, а принцесса.

— У принцесс не только титул, но и наличные должны быть, — недовольно бурчит Велимир.

— А ты не подумай, — вскочил на ноги дед Аникей, — приданое у девки — тоже царское.

— Гляжу я на твои штопаные штаны, дед Аникей, и что-то мне мешает поверить в царское приданное.

— Есть приданное, Велимирушка, не сомневайся, есть, — засуетился старик и вынул из кармана мешочек с золотыми монетами царской чеканки.

Велимир присвистнул:

— Сколько здесь?

— Десять монет. И каждая монета из чистого золота, достоинством в сто царских рублей.

— И много ещё имеется таких, достоинством в сто царских рублей?

— Довольно много, Велимирушка.

— Аникей Евстафьевич! — охнул Велимир, и глаза его разгорелись! — Да с такими деньгами я в городе автосервис открою!

— Откроешь, Велимирушка, откроешь, — пел елейно старик, разбирая кровать, — и ещё останется, — добавил он, залезая под одеяло. — Только ты не обижай моё сердечко — Машеньку. Съезди, Велимирушка, в больницу. Побудь рядом с ней. Утром мне доложишься. А деньги, Велимирушка, от чужого глазу прибери. Ну, спасибо, что проводил. Устал я. Мне теперь нужно пережить одному это горе. Лучше, чем сон, лекарства не знаю. Каждый день ложусь с мыслями об Отце Небесном, и ангелы Его забирают меня с земли нашей грешной. И всё тяжче мне сюда возвращаться от чертогов Отца. Сам не знаю, вернусь ли утром в этот мир, нет ли. Так вот, если не переживу эту ночь... Дай икону, Велимирушка.

Икона старая, необычная. Очень тяжёлая. Велимир подносит её к деду, не сводя с неё глаз. Много серебра, и в красках золото. Аникей приподнимается на кровати, перенимает икону и бережно кладёт на колени. Протирает от пыли. Целует и поднимает над головой.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — произносит старик, — иконой Святой Богоматери благословляю тебя, Велимир. Стань моей девочке Марии опорой в этом жестоком мире безбожия. Целуй икону! Теперь ты мне внук. Подойди. Дай поцелую.

Старик переворачивает икону и открывает маленькую потайную дверку. Вынув из неё какие-то бумаги, он закрыл дверцу, перекрестил её и, перевернув, поцеловал образ Святой Марии.

— А вот это, — старый Аникей подслеповато смотрит на свои колени, на которых лежат бумаги, — вот эти бумажки — список сокровищницы. Это приданное я хочу вручить тебе в день свадьбы. Но Господь может не захотеть отпустить меня от себя этой ночью. На этот случай я предусмотрел кое-что, благодаря чему ты сам скоро узнаешь, где это всё можно найти. Я стар для хранителя сокровищ. Возможно, настало время, когда я смогу наконец-то избавиться от этой тяжкой ноши.

— Можно взглянуть? — спросил Велимир, и голос его прозвучал растеряно и глухо.

— Конечно, — рассмеялся старик, вынимая зубы и складывая их в стакан с мутной водой, — сокровища — теперь твоя головная боль. Читать закончишь — не забудь свет погасить. Бумаги в икону спрячешь. Привыкай к порядку. Сокровища порядок любят. И не забудь: утром жду от тебя вестей из больницы.

Старик тут же захрапел, одним глазом наблюдая за Велимиром. А Велимир сидел над списком и думал: 'Но где же, старый чёрт, ты всё это прячешь?'

* * *

* * *

Сложив бумаги в икону и погасив свет, Велимир попытался покинуть жилище старика, но, совершенно опьяневший от мыслей о золоте, ошибается дверью и входит в комнату Марии. Свет люстры освещает её мир. Велимир видит кровать, комод, фотографии.

— Она чертовски привлекательна, — прохрипел Велимир, — прости, вечно хохочущая глупышка, но после того, как ты с ним переспала, я просто обязан... как порядочный человек... на тебе жениться! Так хочет твой дедушка, старый хранитель несметных сокровищ. А твоего любимого я засажу в тюрягу. Пусть ему там сломают целку! Это будет моральная компенсация за то, что беру тебя, милая, не девушкой.

Он выключил свет, вышел из дома, сел в машину и, громко хлопнув дверцей, закурил. Затем высыпал из мешочка золотые монеты себе на колени. Одну положил на зуб и, зарычав, стал кусать её.

Старый Аникей дождался, когда Велимир наконец-то уехал. Тогда старик встал, достал из стакана зубы, распрямился во весь свой исполинский рост, нервно заходил по дому и, сунув нож в голенище, вышел со двора.

* * *

* * *

Велимир перепрыгивает через две ступеньки подъезда Городской травматологии. Он проносится через приемный покой, поднимается на второй этаж и заглядывает в ординаторскую. Там, на диване, лежит пожилой мужчина, укрытый белым халатом.

— Доктор, вас можно? — будит он врача.

— Вы, собственно, по какому вопросу? — приподнимается с дивана врач.

— К вам девушку из Звездино привезли...

— Марию! — доктор вскочил и набросил на плечи мятый халат.

— Это моя невеста, — сказал Велимир. — Я хотел бы услышать диагноз именно от вас, уважаемый... э-э-э...

— Рувим Яковлевич...

— Уважаемый Рувим Яковлевич! Что с ней, а?

— Жива ваша невеста! Жива, слава Богу! Вам повезло... — врач зацокал языком. — Это ж надо ж, чтоб такое... а какие глаза!

— Она пришла в сознание?

— В сознание она пришла. Только у неё... как бы вам сказать понятней?.. — врач снова зацокал языком. — Такая молодая... да, так вот... глаза открыла — глаза, как с иконы! А память придётся восстанавливать. Амнезия, знаете ли. Мы её попридержим, понаблюдаем, но процесс восстановления займет большой промежуток времени. Гарантии, что память вернётся к ней на все сто процентов, лично я, Рувим Яковлевич Шапиро, не дам. Вы меня поняли?

— Я вас понял. Я вас очень замечательно понял! — едва скрывал свою радость Велимир. — Доктор, ведь главное, что она жива! К ней в палату можно?

— К ней вы можете войти, но не факт, что она вас узнает. Правда, ваше появление может оказать положительное эмоциональное воздействие на повреждённый участок мозга. Вы ведь жених? Пойдёмте, я провожу вас к ней.

* * *

* * *

Велимир очень скоро выходит из палаты:

— Доктор, как, вы сказали, называется её болезнь?

— Амнезия.

— Да-да. Это важно. Так вы утверждаете, что она ничего не помнит?

— Да, сейчас она ничего не помнит. Несомненно лишь то, что память со временем восстановится, но какой-то участок информации все же будет утерян, — еще раз объяснил доктор.

— Спасибо, Рувим Яковлевич! — Велимир обнял Шапиро. — Сейчас я спешу. Но обещаю, что буду наведываться. Я в Звездинском МТС механиком работаю. Если есть проблемы с машиной — добро пожаловать.

— О! Я слышал про вашу фирму! Вы — капиталист! Из деревенской слесарной мастерской устроили автосервис европейского класса! Браво! Очень рад был познакомиться! К сожалению, только повод для знакомства выдался не очень весёлый. Но это — жизнь.

— Мы подружимся. Вы мне вернёте Марию, — Велимир широко улыбнулся, показывая два ряда крепких зубов. — Я верю в вас, доктор, — он вышел из больницы и сел в вездеход.

* * *

* * *

Через полтора часа Велимир въехал в деревню и направился прямиком к МТС, где у шлагбаума стоял припаркованный серебристый 'Фольксваген'. Погасив фары, он вышел из машины и, воровато оглянувшись по сторонам, нырнул под 'Фольксваген'.

— Я тебя технично урою, — кинул он обращение к обидчику, включая фонарик, — без огня и шума... что за чёрт? — совершенно неожиданно он бьется головой о днище и неуклюже утирает холодный пот со лба. — Где бомба? Где эта хрень? Кто снял? Неужто жонглёр? А если участковый?..

Мысли Велимира внезапно прерывает шум подъезжающего мотоцикла... из него раздается голос пьяного Бубна — он прощается с кем-то. В ответ взрывается женский хохот.

Велимир, пригнувшись, бежит к вездеходу. Он едва успевает спрятаться до появления Бубна, спешащего к своей машине. Но тут он замечает вездеход и резко меняет намерение.

На плече у Бубна баул. Подойдя к машине, он оглядывается, ставит баул на землю и, наклонившись, вынимает самодельную бомбу. Ту самую, которую Велимир не обнаружил под 'Фольксвагеном'. Он прикрепляет её к днищу вездехода и застёгивает баул.

— Вот так! — хохотнул Бубен. — Кто к нам с мечом, тот от меча и... бжжжж!!! — руками он изобразил взрыв. — Ну, Звездино, не поминай лихом. Прости и ты, брат! — Бубен сел в машину и спешно покинул деревню. До назначенного времени встречи с заказчиком оставалось два часа.

Велимир медленно открыл дверцу машины и аккуратно вышел, затем осторожно обезвредил бомбу и произнёс:

— А ты, жонглёр, совсем не прост.

Сложив составные части в полиэтиленовый кулёк, Велимир быстро прошёл к вагончику, отпер его и включил свет. Прошёл к несгораемому шкафу; по пути задев стол, громко выругался. Сложил в сейф взрывчатку, запер тяжёлую дверь. Положив ключ в ящик стола, он глянул на электронные часы. На них высвечивалось время: 21:21.

* * *

* * *

Тем временем старый больной дед в полной деревенской темноте ковыляет к дому оперуполномоченного.

— Греков! — стучит он палкой в окно. — Лёша, это я, Аникей Евстафьевич! Худо мне, Лёша! Открой, поговорим.

Капитан Греков, в кальсонах и милицейской фуражке, отворил дверь в избу и заспанно кивнул.

— Заходи, Евстафьевич. Не шуми. Жену не надо будить. А то всю ночь перемелет своим длинным языком, — Греков засуетился, усаживая старика на летней веранде.

— Лёша, — говорит дед Аникей участковому, — плохо мне. Боюсь, не доживу до Пасхи. Хочу перед смертью этому Ироду в глаза взглянуть. Дай мне, Лёша, с этим... посланником... побеседовать. Запри меня вместе с ним на пару минут. И никому о том не говори. Мне надо видеть его глаза. Я хочу убедиться в том, что мне умирать пока рано...

— Дед Аникей! — сонный капитан усаживается на табурет. — Я впущу тебя к нему в камеру, а ты его замочишь! И по секрету скажу: будешь прав! Но так дело не пойдет! Мне двух мокрых дел не надо! Живым и почти невредимым мы передадим его в руки правосудия.

— Мне бы только поглядеть на него, Лёша, — не отставал дед.

— Ну, это удовольствие я тебе могу предоставить, — Греков взглянул на часы. — В десять утра из городской прокуратуры за ним приедет машина. В прокуратуре им займутся всерьез. Зуб у них на предателей родины. Иди спать.

— Нет, пойдём теперь! — настаивал Аникей. — Не тяни резину.

— Отчего — пойдём... поедем! Мотоцикл под домом. Рано утром соберемся и поедем. А теперь — ночь. Ментам спать надо. Сил набираться! Да и выпил я. Такой день, понимаешь... Девку твою жалко, веришь, аж до хруста в костях!.. За неё и вздыхаю всё... — Греков встаёт с табурета, заходит в дом и возвращается с начатой бутылкой водки и двумя стаканами. Ставит всё на табурет и снова исчезает за дверью избы. Через минуту он появляется с банкой солёных огурчиков и баночкой маринованных грибов. Наливает водку по стаканчикам. Протягивает старику:

— Выпей, дед, и ложись. Я тебе уже на диване у входа постелил. А в семь часов я тебя разбужу. И поедем. Нож-то из голенища вынь, неровён час, поранишься. В твоём возрасте это уже недопустимо... Давай, лучше... за здоровье внучки твоей. Чтобы не дал ей Господь помереть, лапушке, — капитан вздохнул, — бывало, трясусь на мотоцикле, а она остановится, улыбнётся и взглядом проводит. Добрым-добрым...

Дед заснул на стуле, и скрюченное тело атлета снова непроизвольно распрямилось. Греков принёс плед и укрыл старика. Взглянув на его нож, всё так же торчащий за голенищем валенка, он одобрительно кивнул и подумал: 'Правильный старик. Прямой. Без выкрутасов. Сказочный персонаж. На такого фоторобот составлять — одно удовольствие. А уж протокол, так совсем обхохочешься...'

Леша ухмыльнулся и лег на кровать, под теплый бок жены...

* * *

* * *

Деревенский участок, где в отдельной камере был заперт Аркадий, находился рядом с Сельсоветом.

Капитан Греков открыл камеру и вошёл к задержанному:

— Гражданин Гольберт, к вам посетители. Беседа в моём присутствии. — Леша пропустил старика внутрь. — Пять минут? — вопросительно посмотрел на старика.

Дед и Аркадий пристально уставились друг другу в глаза. Участковый наблюдал, как рука старика медленно потянулась к голенищу. Капитан напрягся. Он внимательно следил за старым Аникеем и понял, что того оставляет решительность. Капитан перевел взгляд на задержанного. Лицо его выражало удивление и, как ни странно, радость!

— Вы её дёдушка! — сразу догадался Аркадий и вскочил со шконки. — Она мне говорила о вас!.. Очень приятно, что вы пришли... хотя, что я говорю! Боже мой...

Аркадий замолчал, и тогда старик спросил Грекова:

— Может, Лёша, я грех на душу взял? — простонал он. — Не могу учинить самосуд! Гложет меня, Лёша, что-то изнутри: не поверил я сердцу внучки, а поверил словам механика.

Но Греков молчал в ответ. Он пристально смотрел на Аркадия, который увидел, как пола рясы зацепилась за нож, торчащий из-за голенища валенка.

Старик пристально глянул на Аркадия, медленно достал клинок и, протянув его капитану, сказал:

— Извините, гражданин начальник, я забыл вам отдать вот это.

В руках капитана оказался кинжал невиданной красоты. И, пока тот рассматривает клинок, старик спросил у Аркадия:

— Это ты звал мою внучку в Иерусалим?

— Я, — ответил Аркадий и вскочил, как школьник перед учителем. — Она мне сказала, что вы всё знаете и хотите меня видеть.

— Что ещё говорила она? — спросил старик, опускаясь на нары.

— Что вы назвали меня посланником Иерусалима.

— И что ты ответил?

— Я обещал, что отвезу её в Иерусалим, где она будет ближе к вратам своего Небесного Иерусалима. И что куплю для вашей колокольни колокола.

— Выходит, я ошибся, — горько произнёс в сердцах старик, встал, сел ближе к Аркадию и обнял его. — Грех-то какой! — шепнул он ему на ухо и, обращаясь к капитану Грекову, спросил: — Ты можешь его освободить?

— Ты с ума сошёл, Евстафьевич! — простонал капитан, возвращая деду клинок. — Сам же знаешь, что через полчаса здесь будут городские. Я, конечно, свою картину им опишу в рапорте, только мне самому она не совсем ясна. Свидетели появятся после девяти. А рассказ подозреваемого о своей невиновности — недостаточный повод, чтобы освободить его из-под стражи. И тут ещё обвинение Велимира...

— А разве Велимир не подпадает в число подозреваемых? — спросил дед.

— Велимир? — удивился участковый. — Возможно... но Гольберт задержан людьми на месте преступления. Это факт! Иначе с чего бы его так толпа метелила?

— По навету.

— Ты, дед, соображаешь, что говоришь? Что Велимир, а не этот изнасиловал девку?! — участковый в недоумении развёл руками и пробежался по камере взад-вперед.

— Этот не насиловал.

— Лаборатория даст своё заключение. Как раз больница по дороге, а там уж — и городская прокуратура.

— Какая прокуратура! Какие анализы! Ты сошёл с ума! Лёша!

— Дед, не бузи, ладно? Есть закон. Понимаешь? Закон! А он его нарушил. Трахнул девку, даже имени не спросив. Побаловался и с лестницы колокольни скинул.

Капитан подошёл вплотную к Аркадию:

— Ты ведь даже имени её не знал, ведь так?

Аркадий молчал. А капитан сжал кулаки:

— Били тебя, говоришь? Ни за что, говоришь, били? По-моему, мало били! — И, повернувшись к старику, сказал: — У него сейчас один выход: спасать свой блудливый хрен от мести народа. И лучше — где-нибудь за решёткой...

— Выйди, — попросил старик капитана, — дай мне минуту с ним поговорить один на один...

И, когда Греков вышел, старик произнёс.

— Ради внучки своей я здесь. Не знаю, простите ли вы меня с ней когда... но это ты должен знать. Сегодня ночью я благословил Велимира на брак с Марией. Я назначил его хранителем несметного богатства: — сокровищницы, составляющей собрание Храма...

Пауза длилась вечно. Они снова смотрели в глаза друг другу, и каждый переживал это по-своему.

— Я показал Велимиру подробный перечень сокровищницы и место, где хранится список, — нарушил паузу Аникей. — Но я не передал самого списка схронов. Я хочу, чтобы ты изменил ситуацию.

— Как я могу изменить ситуацию? — не понял огорошенный Аркадий.

— Поскорей освобождайся, чтобы прийти за кинжалом. Он будет ждать тебя... — старик что-то шепнул ему на ухо.

ПРЕДАНИЕ О ЮНЫХ ГОДАХ ИИСУСА И ЕГО ЖИЗНИ ПОСЛЕ РАСПЯТИЯ

Ночью, с двадцать девятого на тридцатое апреля, Антон Левин — студент выпускного курса Медицинской Академии, сын арестованного Михаила Левина складывал дорожную сумку, то и дело припадая к новенькому ноутбуку.

В поисковую систему Гугла он вписал слово 'Кумран' и тут же получил целую страницу ссылок на турагентства.

Поверх спортивного костюма Антон кладёт пару белых футболок, а на них цифровую камеру и какой-то небольшой агрегат.

— Кумран, — произнес Антон вслух, точно смакуя и перекатывая слово во рту. Он снова вернулся к поисковику и сделал пометку: 'Искать в найденном'.

'КУМРАН, — читал он, — по-арабски — две Луны, район вдоль одноименного ущелья на северо-западном побережье Мертвого моря. К северу от ущелья, на возвышенности в 1,5 км к западу от Мертвого моря расположены развалины Хирбат-Кумран. Здесь, в 11-ти пещерах обрывистого русла, начиная с 1947 года были обнаружены рукописи II в. до н. э. — I в. н. э.'

Читать было скучно.

— Антоша, — сказала вошедшая в комнату молодая жена доктора, Женька, — я хочу спать. Ты ещё посидишь?

— Да, если ты не против.

— Ну что, снова ничего? — спросила Женька, и Антон качнул головой.

— Как звали твоего учителя литературы?

— Менич Игорь Брониславович, — удивленно ответил Антон. — А что?

— Может, твой Игорь Брониславович покуривал травку?

— Что ты, Женька? Смешная!

— А ты не смешной? Ты восхищался этим человеком. Увлекся его идеями и даже посещал его зал медитации. Вы называли его 'учитель'! И его эго разрасталось. А он просто вешал вам лапшу на уши и упивался своей славой и властью над вами. А сейчас ты устраиваешь каникулы в конце семестра и тащишь меня в Израиль, чтобы я лазила козьими тропами по горам. Ты видел эти места? Я глянула в Интернете и офонарела! Туда нужно альпинистское снаряжение.

— Ты не хочешь ехать? — жестко произнёс Антон и так глянул на Женьку, что та немного пообмякла.

— Я не об этом, — миролюбиво продолжила она, — просто, придется приложить много усилий... а вдруг — зря? Вдруг твой учитель наврал. Не обижайся. Я, конечно, с тобой. Только не хочется разочарований.

— Послушай, Женька, — Антон резко отвернулся от компьютера, поймал жену за руку и посадил себе на колени: — Как-то в раздевалке произошел спор между пацанами-подростками. Одни доказывали, что знают об учителе то, чего не могут знать другие. И эта сверхсекретная информация дает им возможность морально чувствовать себя сильнее его. Другие не верили им.

— Ну и что из того? — спросила Женька, недоуменно пожав плечами.

— Слушай дальше, не перебивай. 'А учитель-то наш, похоже, еврей', — выдал тайну Рыжий. 'И что?' — спросил я, понимая, что это проверка на вшивость. 'А то, что еврей не может верить в Христа', — ответил Рыжий. 'Это почему? Не понял!' — я был удивлен таким выпадом. 'Потому что у них мстительный бог Иегова'. — 'Яхве у них бог', — подсказал Холодец.

— Какой холодец? — не поняла Женька.

— Да кликуха у него такая. Похож он был на студень, толстый больно. Так вот. Рыжий не унимался: 'Они потому и выжили, — говорит, — что все время тайно поклонялись своему Иегове!' — 'Если бы он был настоящим евреем, то не стал бы нам пудрить мозги индусскими техниками', — поддакнул Холодец. 'Нет, учитель не еврей, — ухмылялся Холодец, — он боится им быть — стесняется. Ему проще быть индусом', — закончил он под дружный хохот остальных. 'Слышьте, умники! — тут мне пришлось резко осечь их. — А вы сами ему обо всём расскажите!' — 'И расскажем', — Холодец огрызнулся, испуганно пятясь от меня подальше. Помнил, что я периодически поколачивал его... за дело, конечно...

— Антоша, ну, ты нашел, чем гордиться.

— Да наглый больно был, а наглых учить уму-разуму приходилось... иногда.

— Ладно, а что дальше?

— Во время построения, кто-то из пацанов спросил: 'Учитель, а вы в какого верите бога?' Тишина поглотила спортзал. И в этой тишине многие испытывали неловкость, смущение, но над всем этим главенствовало человеческое любопытство. 'Да, — ухмыльнулся Игорь Брониславович, — вопрос...' А пацаны ждали ответа. И не только они, но и взрослые. И тогда учитель сказал: 'Я верю в Бога с большой буквы, сотворившего человека по образу своему и подобию. Верю в Бога, одарившего людей своими способностями. Но когда люди забывали об этом и превращались в скот, — учитель посмотрел в глаза вопрошавшему, и щёки Рыжего горели, как красные маки, — приходили пастухи. Такие, как Кришна, Будда, Моисей, Иисус. Они приходили, чтобы напомнить человеку, где верх, где низ и где тот самый путь, ведущий человека ввысь, к его Богоподобной сущности. Учителя являлись в наш мир, чтобы показать человеку его возможности. Иисус демонстрировал их повсеместно, при большом стечении народа, а люди тянулись к чуду, не слыша того, что он повторял: 'Я пришел показать человеческие возможности. Творимое мною все люди могут творить. И то, что я есть, все люди будут'.

* * *

* * *

Вот тогда-то учитель и поведал нам историю про мальчика, который в тринадцать лет тайно оставил родительский дом, примкнул к погонщикам каравана и вместе с купцами оказался на берегах Инда. Это был захватывающий рассказ о юном Иисусе, о неизвестных годах его учёбы в монастырях Тибета и Индии, о проживании в стране Ариев, где будущий еврейский Будда-Христос совершенствовался в божественном слове, изучал Дзен и мистические практики, которые использовал на пути к Просветлению, так же, как некогда использовали их Пифагор и Будда...

— О чем вы говорите, Учитель! — взрослые переглядывались, стараясь понять: шутит или как?

— Иисус в Индии? Что-то новенькое.

— Никогда не слышали о таком.

— Знаете, — добавил ко всему сказанному Игорь Брониславович, — вот уйду из школы и напишу об Иисусе книгу. Тогда и поговорим. Он у меня будет во многом отличен от того образа, каким его попытались увековечить евангелисты. В книге будут свидетельства его учителей, женщин, которые его любили: матери, Марии Магдалины. Я попытаюсь восстановить хронологию тех семнадцати лет, о которых замалчивает Новый завет. И показать то, что произошло после римской казни: как и кто снял его с креста, где его исцелили, и куда он направился после. Я покажу его остановки не только на пути к распятию, но и те, которые он совершал уже после того, как, выбравшись из Иерусалима, снова отправился в Индию. И то, как созданное Павлом христианство стало религией вины евреев за смерть Иисуса. Как эта религия простиралась до самого Востока, навсегда отлучая Иисуса от иудеев, своего народа и той истинной истории, которая началась на Ближнем востоке. Я попытаюсь описать Мастера Ису — так Иисуса называли на Тибете — во время его обучения тайным практикам Востока.

В спортзале воцарилась тишина. Удивленные ученики и взрослые переминались с ноги на ногу, не смея больше возражать или сомневаться.

— Мне чужд образ распятия, — продолжал неожиданно раскрываться учитель, развернув к себе стул. — Распятие — всего лишь варварское напоминание о том, что римляне сделали с Иисусом в Иерусалиме. Мне же 'Дважды рожденный' Мастер — еще одно из многочисленных имен Иисуса — интересен в его становлении. Но, судя по всему, когда я, наконец, возьмусь писать об этом книгу, мне будет интересен уже другой период жизни Иисуса. Тот, который завершился холмом в горах Тибета. На том холме, как и на могиле Моисея, лежит мраморная плита с отпечатком его ступни. Ступни Великого Пришельца.

Учитель ненадолго замолк, о чём-то задумавшись, а потом сказал:

— Иисус излечивал людей, используя техники древнейших мастеров Индии, Китая и Тибета. Когда после распятия он вернулся в Кашмир, то узнал, что на его родине римляне истребили практически всё духовенство, кроме тех, кто присягнул им на верность. Но это еще не все, что они сотворили! Они разрушили второй Храм Иерусалима, а женщин и мальчиков угнали в публичные дома Рима. Услышав нерадостные вести, потрясшие его до глубины души, Иисус вошел в Великое молчание, так и не проронив за всю оставшуюся жизнь ни слова. И жил он, как утверждают мудрецы Индии, до ста двадцати лет в полном безмолвии.

* * *

* * *

— Да, — усмехнулась Женька, вставая с колен Антона, закончившего свой невесёлый рассказ, — эта история поразила меня. Я больше скажу — она меня потрясла! Ты, без пяти минут доктор, веришь во все эти прекрасные сказки?

— Это не сказки, Женечка, это та история, которую два тысячелетия скрывали от нас. Мама накопала столько материала из Интернета!

— Да? Ну, если Виктория Константиновна зачинщик, то мне придётся покориться и принять альтернативную историю как данность. — Женька чмокнула мужа в щёку и сказала: — Прости, Антоша, я хочу спать. И сегодня уже не буду влезать в подробности. Просто хочу, чтобы ты помнил — это и моё свадебное путешествие. Посему я буду капризной и упрямой, как подобает молодой жене. Приготовься, милый.

— Я готов, — улыбнулся Антон, — ты не представляешь, как будет всё чудесно! Сначала мы выполним небольшое приятное поручение, нас повозят по стране, покупаемся во всех четырёх морях Израиля, насытим твою страсть к покупкам. И для разнообразия — Кумран.

— Ты прелесть! — Женька послала Антону воздушный поцелуй. — Всё. Я пошла спать. Не засиживайся.

Она заглянула в глаза мужа:

— Следы великого Пришельца... Антоша, Виктория Константиновна точно одобряет эту твою одержимость?

Антон кивнул. Женька ушла, послав ему обворожительную улыбку.

— Одержимость, — ухмыльнулся Антон. Женька произнесла то же слово, что и мать — 'одержимость'.

МЕДИЦИНСКИЕ ПРАКТИКИ ИИСУСА В ЕВАНГЕЛИИ МИРА ОТ ЕССЕЕВ

Когда Антон стал донимать мать, преподававшую историю в университете, расспросами о Христе, она отбивалась, как могла. Потом созналась, что с историей религий не в ладу. Но Антона это не убедило. Он засадил её за компьютер, обучил азам работы с поисковиками, а дальше талантливая женщина освоила 'волшебный ящик' так, что не только отыскивала сыну нужную информацию, но и сама увлеклась этой темой, влюбившись в компьютер, заполнявший пустоту в сердце.

Виктория Константиновна всё больше погружалась в тему, открытую для сына мужем. И, хотя его интерес был прикован сугубо к русскому следу 'Евангелия Мира от ессеев', она отыскивала для сына медицинские аспекты самих практик, пытаясь дать ответ на вопрос: кто же такие ессеи, и какое положение в их иерархии занимал Иисус?

ВИКА

Она скачала из Интернета фильм 'Воспоминание о будущем' и каждые выходные пересматривала его. Фильм времен своей юности она могла смотреть несчетное количество раз. Без 'Воспоминаний о будущем' они бы не познакомились с Михаилом. Двадцать два года назад. Во время просмотра картины. И теперь, запуская фильм, уже далеко не молодая женщина ждёт встречи с ним. Ждёт, когда в комнату войдёт Михаил. Но её красавец, оказывается, занят другими делами. Доброжелатели сообщили ей, что муж не присутствовал на симпозиуме, а сидел в институте у компьютера и морочил голову девушкам на сайте знакомств.

* * *

* * *

С тех пор, как мать перестала бояться Интернета, компьютер как-то незаметно отошел к ней. Сына удивило неожиданное для него увлечение матери. Он и не думал, что она пристрастится сидеть за компом часами. Дома началась серьезная борьба за 'место под солнцем'. Итогом её оказался подарок. Придя из института, он увидел на столе новенький ноутбук 'Тошиба'. На радостях он расцеловал мать и предложил обучить её дополнительно нехитрой науке бродяжничества по сети.

— Вот как? Война за компьютер была перманентной, да? — улыбалась мать сыну. — Вижу, что с подарком-то угодила!

— Угодила, — довольно мурлыкал тот в ответ и 'подарил' ей тему, интуитивно чувствуя, что она придется матери по вкусу. Сын угадал. Мать встрепенулась. В ней проснулся настоящий исследователь, дремавшей глубоко в тайниках души все эти годы.

— Твоя одержимость сдвинула меня с мертвой точки! — сказала она, и Антон увидел, что в глазах матери снова появились искорки жизни. Она называла сына одержимым, хотя до сегодняшнего дня и сама не понимала, что одержимость всегда была любимой чертой её собственного характера. Компьютеру она радовалась, как ребенок, называя теперь уже свой 'пентиум' 'Волшебным Ящиком'.

— Разве это не магия?! — восклицала она, широко расставив руки. — Всего лишь две цифры создают и образ, и цвет, и музыку, и видео!

Антон улыбался и, кивая, соглашался. Постичь все, что с ней произошло, он тоже не мог.

— Этот 'Волшебный Ящик' был дан нам свыше! — настаивала мать. — И кто мне скажет, что это не магия, когда я одновременно могу болтать с подругами в чате, скачивать четвертый сезон 'Лоста', смотреть в прямом эфире уроки каббалистов и разыскивать твоего отца на сайте знакомств?

— А это ещё зачем? — удивлённо спросил Антон.

— А затем, что их отдел уже пять лет, как перешел на эти дрянные коробки.

— Ну, ты, мать, определись, — промычал полным ртом Антон, стоя перед открытой дверцей холодильника. — То 'волшебный ящик', то 'дрянная коробка'.

— Возьми к булочкам молочка, — грустно улыбнулась мать сыну, — запивай, так вкуснее. А почему 'дрянные коробки', Антоша... Так ведь, сколько гадости там, сколько мерзости. Сплошной соблазн. И я, дура старая, не убереглась: кто-то прислал ссылку, а там 'о любви' написано. Ну, я и кликнула. И зашла на порно сайт. Господи! Они как веер рассыпались предо мной. Их было так много. Пока закрывала, насмотрелась до отвращения. А что говорить о молодежи? Или, вон, о твоем отце? Ведь кругом — искушение.

— Мама, — спросил Антон, лукаво улыбаясь, — ты действительно думаешь застукать папу на сайте знакомств?

— Не думаю, — неопределенно ответила мать, отстраняясь от компьютера.

* * *

* * *

Вчера Виктория Константиновна действительно застукала мужа. Он 'подмигнул' ей сам. Короче, её муж прокололся. Стал подбивать клинья к собственной жене, которая все же умудрилась найти его на злополучном сайте знакомств, где под чужой фотографией разместила свои данные и назвалась Викой. Когда муж стал звать её на свидание, она написала ему что-то гневное в ответ. А он напомнил, что люди для того и общаются здесь, чтобы выслушивать наболевшее и разнообразить свою жизнь. А постскриптум приписал то, что оказалось чистой правдой, и поэтому вызвало в ней бурю негодования. Он написал, что она не только именем, но и своими претензиями напоминает ему жену.

Вика расплакалась, удалила свою страничку с сайта и хотела выплеснуть своё горе на 'Женсовете', где поселились её старинные подружки. Но их на сетевом форуме не оказалось.

* * *

* * *

Подруги снова были девчонками, выбалтывающими друг дружке семейные тайны, свои сокровенные страхи и личные открытия. Казалось, они напрочь забыли то, почему однажды их дружба потерпела крах, а отношения, построенные на сильной привязанности, разорвались, не выдержав испытания на классовую непримиримость.

* * *

* * *

Услышав от Вики, что её мать вынуждена была публично отречься от своего отца, врага народа, подруги затеяли нешуточный диспут. Перессорившись, они вынесли продолжение спора на комсомольское собрание. Результатом идеологической победы Светки и Ларки стало исключение Вики из комсомола.

* * *

* * *

— Так нельзя! — точно таким же тоном, как и на собрании первичной комсомольской ячейки, чеканя слова, декламировала Ларка на заднем дворе школы. — Мы, комсомольцы, должны выявлять, критиковать и переубеждать! А применять крайнюю меру — исключать из комсомола — им никто не позволял! Исключить все равно, что расписаться в собственном бессилии перед оппонентом! Это не по-ленински! Мы не имеем права отдалять от себя молодёжь и разбрасываться 'за здорово живёшь' такими девочками, как Викуля!

Светка жевала яблоко и перепуганными глазами смотрела на подруг.

— Девочки, что же мы наделали? — спросила она и заревела...

* * *

* * *

Виктория Константиновна всхлипнула. Она до сих пор помнила, что и как сказала подругам:

— Когда-нибудь вам будет по-настоящему стыдно за вашу выходку. Теперь мы — оппоненты, и стоим по разные стороны баррикад! — Она подняла портфель и направилась прочь со школьного двора.

— Не придирайся к словам! — крикнула Ларка. Оглянувшись, Вика долго смотрела на бывших подруг, словно хотела запомнить их навсегда. Они были в одинаковых школьных платьях, белых передничках с приколотым комсомольским значком, в волосах одинаковые белые банты. Обе выглядели растерянными. Ларка была чуть выше Светки, а Светка чуть шире Ларки. Вот и всё.

— Привет комсомолу! — крикнула Вика, отворачиваясь, и её рука вскинулась в салюте. До дому она дошла, не оборачиваясь. Прорыдала всю ночь и наутро не пошла в школу. Она изорвала школьные фотографии в альбоме, вырезала ножницами кусок форменного платья, где был приколот комсомольский значок, и на его место пришила желтую заплатку. Бабушка застала ее спящей. Она взглянула на платье, болтавшееся на дверном косяке, на жёлтую заплатку и охнула.

— Девочка моя! — запричитала старушка, сорвала платье с вешалки, прижала к сердцу и влетела в комнату. — Викуленька! — взвизгнула она. — Викуля!

Вика проснулась, вскочила и разрыдалась на её груди.

— Бабушка, они меня из-за деда исключили! — кричала она в ухо старушке.

— Горе-то какое, — запричитала бабка, обнимая и целуя внучку. — А вот мы прямо сейчас к деду-то и пойдём. Поедем к нашему деду на могилку. Там и поговорим...

* * *

* * *

В трамвае, чтобы не расплакаться, бабушка болтает без умолку. А Вика молчит. Она почти не слушает бабку. Сейчас она далеко — снова на комсомольском собрании. И вдруг она, вроде бы, слышит голос соседки по дому — Баси Моисеевны. Вика отрывается от своих горестей, взглядом выискивает её в вагоне трамвая, но тут до неё доходит: это бабушка так похоже её изображает:

— Городское кладбище, — говорит бабушка голосом Баси Моисеевны, — там уже много лет евреев хоронят среди гоев. Ой, я извиняюсь, конечно, но советская власть имеет-таки силу. Чтоб заставить хохлов лежать среди жидов? Никому это не удавалось: ни царям, ни гетманам, ни казачьим атаманам.

— Бабушка! — Вика одергивает её и испуганно смотрит на редких пассажиров, прислушавшихся к словам говорливой старушки.

— Ой, Господи! — встрепенулась она и схватилась за внучку. — Нам же в гастроном надо. Помянуть деда чем-то, выходим на остановке, — она быстро сошла с подножки вагона и, хохоча, поймала Вику.

— Ты ведь, не подумав, сотворила такое, верно?

— Ты о чём, бабушка?

— Не прикидывайся дурочкой... Жёлтая заплатка... повешенное платье, — старушка прикрыла рукой рот.

* * *

* * *

Они купили букетик васильков, чекушку столичной водки, полбуханки черного хлеба, докторской колбасы и один помидор. У входа на Ждановское кладбище прихватили пару тонких свечей в церковной лавке. Бабушка разлила чекушку в три граненых стаканчика, предусмотрительно положенных в сумку ещё дома, отрезала перочинным ножом кусок хлеба, развернула бумажку, взяла из неё щепотку соли и посыпала сверху. Затем положила хлеб на стакан и поставила его на могилку, рядом с васильками, которые касались головками овальной фотографии деда.

— Со скорым свиданьицем, — обратилась бабка к портрету деда, залпом опорожняя стакан. — А нас, Григорий Львович, из комсомола исключили, — сказала она, моментально опьянев на глазах у внучки, — в беде твоя внучка оказалась из-за страхов наших вечных! Что-то от матери прознала, а до конца так и не поняла ничего. Иначе бы — простила её. И с подружками бы не стала ночами по кухням шептаться. И не навела бы она на себя такое горе. Каково это, когда мать не может рассказать своей дочери всю правду, а не рассказать уже невозможно. Так позволь мне, Григорий Львович, взять на себя роль рассказчицы. А ты мне оттуда помоги, чтоб не сбиться. Ладно?

Она снова отрезала хлеб, положила на него два куска колбасы, половинку помидора и протянула Вике.

— Садись на скамейку и ешь, я рядом с тобой примощусь, рассказ длинный будет... Твой дед сидел. Долго сидел. Я двоих девчонок вырастить успела, пока он по тюрьмам да зонам мыкался. Его обвинили в шпионаже, а посадили за воровство.

— Как это? Он действительно что-то украл?

— Авиационный завод! — улыбаясь, сказала старушка и икнула.

— Как? — ужаснулась Вика.

— Никак, — ответила старушка, допивая остатки водки в стакане и кладя в рот кусок колбасы, — он тогда работал коммерческим директором. Главным по снабжению авиастроительного завода. И в первые дни войны ему поручили эвакуировать производство. Викуля, ты можешь представить эту груду железа, которую успешно доставил твой дед за Урал? Они получили всё до единого винтика, но не получили лишь одного вагона с документацией. Дед клялся и божился, что это форс-мажор, что вагон разбомбило, а ему не верили. Следователь резонно интересовался, почему из нескольких составов, забитых разобранной техникой, не пострадал ни один вагон? И почему среди них не было вагона с документацией? Почему она оказалась в другом составе?! В том, который, якобы, был разбомблен немецкими самолётами?! И где справка, заверяющая, что состав был разбомблён, а вагон с документацией сгорел? И без этих, якобы, разбомблённых документов завод уже не был заводом, а представлял собою кучу железного дерьма! Знаешь, Викуля, как это квалифицируется? 'Террористическая деятельность'. Деду все так и говорили: 'Тебе лучше сознаться, что украл'. А особист Поцелуйко объяснял ситуацию несколько иначе. Мол, дед украл всю документацию секретного авиастроительного завода. И если сознается, где спрятал, то получит лишь несколько лет за воровство. В противном случае — пойдёт по статье 'шпионаж', и будет расстрелян как враг народа. А Григорий Львович — 'нет!' и всё. В отказе, — говорит бабушка, а Вика ужасается. — Короче, из Сибири на Колыму. Слава Богу, война кончилась, девчонки хоть и голодные, а об университетах мечтали. Обе — и мама твоя, и тетка — учителями стать хотели. Языки иностранные преподавать. А муж мой все сидит, горемычный. А как-то раз прислал весточку для старшенькой, Люсеньки, мамки твоей. Лично. Письмо такое, где говорил, что ей, мол, жизнь свою молодую строить надо, а у неё в анкете — 'отец в местах лишения свободы'. И статья — 'террор'. Короче, писал он ей, чтобы отказалась она от него, тогда, мол, анкета чистой будет. И что это — его подарок ей из тюрьмы, к совершеннолетию. Он очень любил её. И очень мудрый, по тем временам, совет дал. На самом деле, он не терял ни дочери, ни её отношения к нему. Но, как человек, лишенный гражданских прав, видел, чем может помочь своей дочери. Совет тогда сильно смутил твою маму.

— Еще бы... меня бы тоже смутил, — сказала Вика.

— Мама твоя боготворила отца. Красавец, атлет, Аполлон. Он, правда, в юности атлетом был. Выступал в цирке с французской борьбой и жонглировал пудовыми гирями. Он так крутился на турнике, что у меня в глазах рябило, а молодой лейтенант — жених младшенькой Маришки — с завистью и восхищением смотрел на него. И твоя мать не могла не любить своего отца. Он был для неё героем, победителем. Я воспитывала дочерей в уважении к нему. Я ведь сама завоёвывала твоего деда, а не он меня. Стихи ему писала... Я знаю, как не просто было стоять твоей маме на школьном комсомольском собрании, где она произносила страшные слова, в которых отказывалась от отца. Не приведи Господи пережить такое.

— Бабушка, мне страшно, — сказала Вика.

— Не бойся старых воспоминаний. Только не забывай мой рассказ, — всхлипнула старушка и обратилась к портрету мужа. — Это же ты, Григорий Львович, понимал, что с ворами можно только по-воровски... — бабушка говорила страшные вещи, пьяно раскачиваясь на скамейке взад-вперед. — А дочь твоя советской комсомолкой была, верила в справедливость, лично товарищу Сталину письма писала, что ты невиновен. И тут — отказаться. Кому-то такое сотворить просто, а ей далось нелегко. Чувство вины не давало дышать твоей дочери.

— Откуда ты знаешь, — перебила её Вика.

Старушка налила ещё водки в стаканчик, снова выпила и, утерев слезу, сказала:

— Ты не должна ни от кого отказываться или отрекаться. Нужно лишь согласиться с твоим комсомольским собранием. Чтобы выжить. Это нужно сделать. И это будет полегче того, что выпало на долю твоего деда и твоей мамы. Понимаю, что удар по твоей гордости и самолюбию будет сильным, но у тебя есть возможность представить себя на мамином месте. И простить её. Боялась я, что сегодняшний день придёт, и словно сама накликала его. Господи, прости меня, дуру старую, — старушка низко поклонилась, едва не свалившись со скамейки, но удержалась и несколько раз подряд повторила: — Господи, спаси, Господи, спаси, Господи спаси.

Внучка положила на хлеб большой кусок колбасы и протянула бабушке. Та взяла и заплакала:

— Люсенька сама себя осудила. Но ты её винить не имеешь права. И никто не имеет. И никто ни разу не посмел её осудить, слышишь? Никто... — шептала бабушка на ухо внучке. — Только она сама... сама!

Вика горела со стыда.

— Поешь, бабуля, — говорила она дрожащим от слёз голосом, ощущая, что оказалась кругом неправая. А бабушка прижала её к себе и, погладив по голове, сказала:

— Будь мудрой, как твоя мама. Но не повторяй её ошибки.

— Постараюсь, бабуля. Только платье школьное вчера зря испортила.

— Не переживай. Давай, попрощайся с дедом. Поедем домой потихоньку. Есть у меня заначка — с пенсии откладывала. Дам тебе на новое. А завтра пойдешь на уроки в старом. Поставлю я тебе заплаточку аккуратненькую, никто и не поймёт ничего. А ты — будешь вести себя, как ни в чем не бывало. Поняла?

— Поняла, бабуля. Давай, я тебя под руку возьму, а то тебя заносит. А нам ещё до трамвайной остановки дойти надо и доехать без приключений.

— Доедем, куда мы денемся, — хихикнула в ответ бабушка.

* * *

* * *

Первым был урок биологии. Классный руководитель Людмила Георгиевна, — с лисьей мордочкой и вечным румянцем, — обвела внимательным взглядом девочек и торжественно произнесла:

— Товарищи комсомольцы, вчера Вика очень серьёзно отнеслась к прозвучавшей в её адрес критике и сегодня просит предоставить ей слово. Я думаю, что классное собрание мы проведем сейчас, а урок биологии перенесем. Есть возражения?

— Нет! — прозвучали отдельные голоса, среди которых громче всех были голоса Ларки и Светки. Остальным всё происходящее было по барабану. Некоторые откровенно обрадовались отмене урока.

А Вика встала из-за парты, вышла к доске и, повернувшись лицом к безразличному классу, чётко и прямо произнесла:

— Я благодарна моим товарищам, которые открыли мне глаза на прошлое моей семьи, которое от меня скрывали. Теперь я знаю правду, и мне стыдно, что я так ошибалась. Я виновата перед своими товарищами, перед своей семьёй, мамой, принявшей непростое, но достойное комсомолки решение... Я всё осознала. Не гоните меня, пожалуйста...

Протокол классного собрания, заверенный круглой печатью школьного комитета о том, что первичная комсомольская организация во всём разобравшись, благодаря правильному поведению Вики, отменяет своё поспешное решение об исключении её из рядов Комсомола, вручили ей на следующий день. Его она хранила и теперь. В протоколе говорилось прямо, какой беды она сумела избежать. Её первичная Комсомольская организация уже успела отправить Протокол вчерашнего собрания в Районный и Городской комитеты Комсомола. Сохранившийся у неё протокол содержал отзыв протокола предыдущего из Районного и Городского Комитетов... Теперь Викина судьба зависела от них.

* * *

* * *

Виктория Константиновна вспомнила, как в конце года, перед выпуском, ей торжественно вручили рекомендацию для поступления в Университет на кафедру Всемирной истории и отличную характеристику от комитета комсомола. А подруг с тех пор она больше не видела. Не тянуло к ним. В душе она не до конца простила их.

Женщина поднялась с дивана и снова уселась за компьютер. Её потянуло открыть Скайп и поболтать с обеими подругами, которых она через тридцать лет нашла в 'Одноклассниках'.

ЖЕНСОВЕТ

Теперь, когда подруги отыскались, они ни минуты не хотели жить друг без друга и безо всяких объяснений кинулись наверстывать упущенное время, рассказывая, вспоминая, плача и смеясь. При помощи Скайпа делали они это регулярно.

— Вик, помнишь, как ты нам сказки пересказывала? — спрашивала в очередном сообщении Светка.

— Конечно, помню!

— А в пионерском лагере после отбоя ты такие истории рассказывала, что девчонки заснуть боялись! — вспомнила Ларка. — А потом мы с криками всю ночь бегали в туалет!

— Ты одна и бегала, — уточнила Вика. — Хочешь, проверим?

— Ну, давай. И что это будет?

— Сериал!

— Интернет-сериал! — восторгалась Светка.

— Я могу себе представить, что это будет за сериал! — съязвила Ларка и добавила: — Неужели сможешь, как в детстве?

— Легко, — приняла Ларкин вызов Вика.

— Не верю! — убеждённо проорала Ларка.

— Забьём?

— Забьём.

— На что спорите? — поинтересовалась Светка.

— Да, на что? — спросила Вика у Ларки.

— На желание!

— Ладно, — согласилась Ларка, — давай прямо сейчас. Без подготовки. Сказала 'легко', так прояви талант.

— Один молодой человек, — начала Вика, — учится в Медицинской Академии. Исследует нетрадиционные методы исцеления человека. Один раз среди ночи за ним заехал его профессор. Он был очень взволнован, много извинялся и забрал молодого человека с собой. Из их сумбурного разговора в коридоре мать студента поняла, что случай интересный, и на его исследование, диагностику и лечение кто-то выделяет немалые деньги. Когда сын вернулся, то рассказал матери не о пациенте, и не о том, почему профессор приехал за ним среди ночи, а историю города Соли, расположенного недалеко от Мертвого моря. Он преподнес матери историю так, словно сам побывал там и видел всё лично. Рано утром сын внезапно исчез, пока мать спала, и вернулся только поздно вечером. Они встретились на кухне, и он рассказал ей о том, что молодая девушка получила черепно-мозговую травму. В результате забыла все то, что происходило с ней в настоящем, но стала вспоминать эпизоды из давнего прошлого — события, которые не могли происходить с ней. Видимо, травма спровоцировала работу 'неактивного' участка мозга, и она стала 'вспоминать' картины прошлых жизней.

— Как интересно! — воскликнула Светка.

'Не перебивай!' — написала Ларка.

— Студенту удалось проникнуть в видения пациентки при помощи прибора, транслировавшего всё, что пациентка видела в параллельном мире. Прибор видел её глазами, слышал её ушами, и студент ночи напролёт гулял по неизвестному древнему городу. Так он нечаянно вышел к базарной площади, от которой отходил в дальний путь караван. С караваном был мальчик тринадцати лет по имени Иисус...

— Ну, ты даёшь! — хохотала Ларка. — Совсем не изменилась. Подожди, не продолжай, я быстро в туалет сбегаю.

'Викуля! Начало просто 'супер', — писала на форум Светка, перебивая подругу. — Интернет-сериал. Давай продолжение!'

* * *

* * *

На сегодняшней сессии в форуме для обсуждения была заявлена тема: 'Как сохранить мужа?'. Подруги решили не отделываться дежурными фразами, а связаться по Скайпу и уделить серьёзной теме весь свой опыт.

Они решали, нужно ли продолжать с Михаилом игру в знакомство, и если да — то как поразить его воображение. Поэтому новую страничку на сайте они создавали сообща. Фотография была выбрана из Интернета, анкета заполнена коллективно, хобби, как и фото, позаимствованы из сетевого пространства. А когда с этими немаловажными формальностями было покончено, подружки 'подмигнули' Михаилу и стали ждать, когда тот клюнет 'на живца'.

— А клюнет, тут уж нужно будет постараться попридержать его, — говорила Светка, жуя яблоко.

— Как это? — спросила Вика.

— Как, как? — возмущалась Ларка полному отсутствию опыта у подруги в таких вопросах. — Удерживай его по максимуму от других знакомств!

— Да-да, конечно, — соглашалась Вика, недоумевая — как это возможно?

— Важно, чтобы он сразу не почувствовал подвоха, — наставляла её Светка.

— А тем временем, — продолжала Ларка, — выудишь у него все ответы на свои вопросы: что такое? Почему всё не так? И чем это, интересно, ему перестала нравиться жена? Как могло случиться, что бабы из компьютера ему привлекательней собственной супруги? Ведь если повременить и сразу не открываться, можно узнать для себя много полезного. Услышать то, чего он тебе никогда не расскажет при встрече, да и самой можно выговорить ему всё своё наболевшее. А потом спокойненько так спросить: что, мол, он сам думает о мужских претензиях к жизни, взгляде на женщин и вообще... — дипломатично закруглила Ларка.

— Это ты хорошо придумала, — согласилась Вика.

— Конечно, хорошо! — настаивала Лара. — И ещё, послушай: хорошо бы вам подружиться. Я имею ввиду — заочно. Сделай так, чтобы он ни спать, ни есть не мог, а все бы думал о тебе! Пусть он станет зависимым от тебя. И не бойся его опять в себя влюбить. И меньше всего бойся распалиться самой. Ведь только так ты поймёшь, стоит ли всё это затевать. Если почувствуешь, что жизнь без него не в радость, можно рискнуть. И тогда позволительно будет открыть обман, потому что другого выхода уже нет.

— Господи! Что бы я делала без вас, девчата? Ларочка, Светик... Светик, ты где? Куда пропала?

— Я здесь, — прохрюкала Светка в микрофон...

— Вика, а Светка опять жрёт! — смеялась Ларка. — Она после диеты никак свой вес не восстановит!

— Дура! — обиделась Светка.

— Ой, девочки, бегу! Не прощаюсь. Целую!

ИИСУСОВЫ ПРАКТИКИ ИСЦЕЛЕНИЯ

Вика вышла из Скайпа, выключила компьютер и припала к зеркалу. На неё взглянула уставшая пожилая женщина с проседью у корней волос, синими мешками под глазами и бороздками юрких морщин.

Занимаясь заочным общением с собственным мужем и выполняя задания Антона, она запустила себя как женщина.

— Сейчас же иду в парикмахерскую! — объявила Виктория Константиновна, заглянув к сыну. — Что читаешь?

— Первую книгу текста Евангелия мира от ессеев.

— Ага! О еде уже читал?

— Читаю.

— Вот на какую диету я вас всех посажу! — решительно сказала мать и поцеловала сына в макушку. — Внимательно ознакомься, что за непростая жизнь ожидает тебя впереди!

* * *

* * *

Антон спал, когда в комнату вошла мать, включила свет и решительно подошла к столу.

— Вот, — сказала Виктория Константиновна, кладя листы с 'Тибетским Евангелием', — когда-то с твоим отцом мы читали эти страницы, напечатанные на разбитой машинке. Сейчас их распечатал принтер прямо из Интернета. Знаешь, теперь текст выглядит намного презентабельней.

— Для этого ты меня разбудила? — спросил Антон. Он зевнул, потянулся и встал с дивана.

— Не только для этого! — строго сказала мать, и сын посмотрел не неё с любопытством. Он подошёл к ней и, поцеловав, сказал:

— Ты такая у меня... такая.

— Какая такая — такая?

— Красивая!

— Во-от! — согласно произнесла Виктория Константиновна. — Постриглась. Сделала маникюр. Почистила крылышки.

— Мамуля, ты — супер.

— Встретишь отца, скажи ему об этом.

— Скажу.

— Ну, как? — спросила мать, кивая в сторону листов, лежащих на полу у дивана. — Прочёл или дрых?

Вместо ответа Антон процитировал, обращая слова к матери:

— 'Свет глаз наших, слух ушей наших, рождены от цветов и звуков нашей Земной Матери, которая окружает нас со всех сторон, как волны морские окружают рыбу, как воздух — птицу'.

— Красиво, — оценила Виктория Константиновна, — какой язык! Какая восхитительная точность изложения!

— Невероятное послание! — тряхнул головой Антон.

— У меня есть версия, что ессеи — не кто иные, как зелоты, потомки служителей первого Иерусалимского Храма. Я для тебя выписку сделала. На столе лежит обращение Моисея к колену Леви: 'посвятите сегодня руки ваши...', — Виктория посмотрела на сына, — да ты меня не слушаешь!

— Мать, прости, всё это круто, но я в другом файле.

— Ладно, — нисколько не обидевшись, сказала Виктория Константиновна, — но обращение нужно обязательно прочесть. В нем интересна динамика изменений, привнесённых в храмовую службу и в функции первосвященника. И не только это. Иди, умойся, скоро Женька приедет. Будем вместе ужинать.

* * *

* * *

Совместного ужина не получилось. У Вики разболелась голова, и она ушла к себе. Женька похватала еду на скорую руку и убежала собирать чемодан. Обессиленная, она рухнула на кровать, но сон как отрезало.

* * *

* * *

Женька знала, что свекровь спит одна, и по-женски переживала за неё. Не в силах уснуть, она босиком прокралась к двери спальни свекрови и тихонько постучала.

— Заходите! — послышался из комнаты бодрый голос. — Кто там?

Дверь приоткрылась, и в щель бочком протиснулась Женька.

В комнате стоял полумрак. Пахло валерьянкой. Виктория при свете бра читала бумаги.

— Женечка! — обрадовалась она. — Проходи. Не спится перед дорогой?

— Я к вам за советом.

— Что ж, — сняла очки Вика, — слушаю. Да ты присаживайся рядом, на кровать, не стесняйся. Видишь, какая она большая. Ну, говори... Ты среди своих. Ведь мы — семья.

— Виктория Константиновна, милая... Антоша.

— Что — Антоша?

— Мне кажется, что он забросил медицину и пошёл по очень сомнительному пути. Он пугает меня.

— Знаешь, Женечка, — Виктория Константиновна погладила её по руке, — по-моему, ты ошибаешься. Его пребывание в интернатуре не вызывает ничьих сомнений. И потом... Он в фазе успеха, Женька! Неужели ты этого не понимаешь? Почти дипломированным врачом он нашёл практики, которые помогут ему многое понять и осмыслить не только в медицине, но и в своём отношении к миру. Будь уверена: то, чем он занимается, имеет самое непосредственное отношение к медицине. Так что вовсе не бросил он учёбу, а готовит направление своей будущей научной работы. А ты знаешь, как назывались первые учителя Иисуса?

— Нет.

— Терапевты!

— Мне страшно, Виктория Константиновна! — разрыдалась Женька, припав к плечу свекрови.

— Конечно, Женька, страшно, — Виктория гладила невестку по голове, — страшно, как всё новое. Люди боятся незнакомого. Крепись, милая. Ты попала в семью исследователей. Будет не просто. Да и вы с Антошей такие разные. Ты такая... воздушная, легкая, позволь мне сказать — ветреная...

Женька хихикнула.

— А твой юный муж принадлежит к знаку Земли. Он очень основательный, педантичный и тяжеловесный увалень.

Женька улыбнулась, а Виктория потрепала её по щеке и сказала:

— Он — свежая глина, из которой тебе, моя хорошая, дан шанс вылепить свой идеал...

Теперь они смеялись вместе.

— У меня с Михаилом этого не случилось, — Вика тяжело вздохнула, — оказывается, я его совсем не знала.

Женька помрачнела, а Виктория Константиновна неожиданно спросила:

— А ты, к примеру, знаешь, что за техники собирает Антоша?

— В общих чертах.

— Он собирает древние врачебные практики.

— А почему это называется практикой?

— Потому что это практиковалось или всё ещё практикуется в медицине. Он их собирает, а все мы вокруг будем вынуждены разделить с ним это 'удовольствие' здорового образа жизни, описанного в них. Вот, такой вот оптимистичный у меня прогноз, — смеясь, завершила Вика.

— Вы серьёзно? — не на шутку встревожилась Женька.

— Не очень, — понимая, что сказала лишнее, вскочила с кровати Вика.

— Мама... мамочка, — тихонечко запричитала Женька, а Виктория обхватила её в свои объятия и зачастила:

— Женечка, я же пошутить хотела, чтобы мы вместе с тобой улыбнулись... развеселить тебя надеялась, я и не думала тебя пугать. Прости, милая, прости, что напугала. Ой, дура я, дура. А знаешь, давай я тебе покажу свой альбом!

Виктория вынула из старинного комода красного дерева большой альбом и положила его перед Женькой.

— Вот он, наш увалень, — ткнула она пальцем в фотографию голого карапуза, — тут ему три месяца. А это — он в садике на новогоднем утреннике. А вот здесь он в школе. Здесь на химической олимпиаде. Здесь с отцом на охоте. Вот эта — он в больнице, проходит практику медбратом. А тут он с профессором Шапиро и их пациенткой. Девочку привезла милиция. Она была изнасилована и сброшена с лестницы церковной колокольни.

— Какой ужас! — вздрогнула Женька. — Кто это сделал? Эту сволочь поймали?

— Да, Антоша говорил, что жених девушки сам задержал насильника.

— Что с ней произошло? — поинтересовалась Женька.

— Бедняжка сильно повредила голову. Профессор Шапиро лечил её. Антоша ассистировал. Амнезия — вещь непредсказуемая. Никто не может гарантировать полное восстановление памяти.

— Ужас!

— Да. Профессор очень гордился Антоном. Эта фотография сделана в день выписки пациентки.

— А что с ней сейчас?

— Не знаю, — пожала плечами Виктория Константиновна.

— Ко второму курсу Антон услышал про лечение наложением рук — так называемый метод Рейки. Первый Мастер Рейки — д-р Микао Усуи — всю жизнь посвятил тому, чтобы овладеть практикой которой так блистательно пользовался Иисус.

На фотографии была группа молодых людей в оранжевых балахонах. Антон стоял во втором ряду и улыбался шире всех. Рядом с ним, размахивая руками, застыл спиной к объективу высокий парень.

Женя молчала и внимательно вглядывалась в фотографию, пытаясь понять, чем вызвано такое веселье Антона...

— Результаты усилий Антона были весьма скромны, — продолжала Виктория, — может быть, он слишком многого хотел от Рейки, ожидая немедленного исцеления больных и воскрешения из мёртвых? Не знаю.

— А он вам рассказывал что-нибудь более подробно? — наконец отважилась спросить Женя.

— Подробно — нет, но как-то раз обмолвился, что иероглифы Рейки на русской почве кажутся ему модной причудой. По его мнению, русскому человеку нужны не японские интерпретации, а чёткие, как взмах колуна, наставления.

— Мне сложно понять, о чем речь. Я не знакома с методом Рейки, — вздохнула Женя.

— Ты не поверишь, Женечка! — рассмеялась Виктория Константиновна. — Именно такие наставления, 'чёткие, как взмах колуна', и обнаружились в Евангелии Мира. — Она погладила распечатку с листами, — Здесь не только Рейки, здесь — всё!

— Придется почитать, — неуверенно ответила Женька и вдруг спросила, притронувшись к уголку общей тетради, торчащей из-под подушки: а это что?

— Дневник, — улыбнулась Вика, — знаешь, я всё еще не доверяю компьютеру. Вернее, не всегда могу на него положиться. Вот и веду записи в общей тетради. В виде дневника. Перед сном перечитываю то, что записала днём, и подкладываю его под подушку. Во сне, с лёгкостью, присущей морфею, я постигаю весь материал заново.

Виктория Константиновна рассмеялась, а вместе с нею и Женька, которая всё ещё не могла понять: прикалывается над ней взрослая женщина или же говорит всё серьёзно?

— Знаешь, Женечка, — Виктория Константиновна закурила, — я сама не ожидала, что тема Иисуса настолько завладеет мной. Я начала помогать Антоше, чтобы сбить тоску по несостоявшемуся. Перелопачивала горы литературы, выуживала достойные, на мой взгляд, источники и, прежде чем отдать их Антону, составляла короткий пресс-релиз, который вносила в компьютер, создавая нечто похожее на каталог.

— Как интересно! — воскликнула Женя.

— Конечно, интересно! Теперь, когда я знаю, что отец Антона был прав, и техники Иисуса действительно существуют... Я ищу их по просьбе сына со страстью исследователя. На эти техники ссылаются многие мистики Востока, но найти их в арсенале Иисуса, в теле самого его учения о мире, достаточно сложно...

— Это круто! — оценила работу Вики Женька.

— Круто, да? — обрадовалась Виктория Константиновна. — Вот вся эта крутизна и записывается в дневник. Евангелие Мира не даёт расшифровки сутрам Иисуса. Они в сжатой поэтической форме мало что говорят обычному человеку о том Мире, куда зовёт Иисус. Для вхождения в тот Мир, о котором он говорит, необходимы двери, и он лишь указывает на них. Но двери заперты. И пальцем Будды Иисус указывает направление, где возможно найти ключи от дверей в грядущий мир. Возможно, ещё объявится оригинальный комментарий Иисуса, а пока... пока же я записываю всё, что удаётся найти и расшифровать. Это всего лишь часть сокрытых и уничтоженных людьми знаний, которые Иисус обрёл, проходя обучение в Индии, Тибете и Китае.

— И Китай уже тут?

— Да. Представляешь, не так давно в Китае были обнаружены неизвестные сутры Иисуса, почитаемого там Мастера Дзен. Весь восток использовал эти техники на протяжении тысячелетий. Но главное, что они работают и сейчас. Ты знаешь, есть такой знаменитый на всю страну целитель — Геннадий Малахов, — Виктория Константиновна подошла к полке с книгами и вынула энциклопедию. — Вот здесь он впервые заявил советскому человеку о том, что техники Иисуса существуют, и доказал, что они работают, — возьми, посмотри!

Женька двумя руками подхватила толстый том, раскрыла его, полистала и остановилась на следующей записи: 'предложенная им методика исцеления была основана на одной из техник Иисуса, что записана ессеями в Евангелии Мира...'

— Правда, многое в Энциклопедии Малахова взято из других источников, — продолжала Вика, — но это обстоятельство ничего не меняет. Иисус сам давал ссылки на практики других Мастеров. А когда я заглянула в первоисточники, то поняла, какая бездна знаний скрывается в них! И для Антоши — это уже не пласт, и не плоскость, а трёхмерное измерение, в котором царит магия слов Иисуса, дающего для врача техники исцеления больных и немощных, техники, ведущие 'возрождённого' человека по пути духовного очищения и роста. И это лишь начало в длинной цепочке мистических техник, ведущих к метаморфозе. Преображение человека в высшее существо всё ещё не состоялось! Оно по-прежнему — только лишь возможность.

— Знаете, Виктория Константиновна, — Женька понизила голос до шёпота, — Антон мне рассказал, что с детства задаётся вопросом: 'Отчего люди так боятся смерти?' Он говорит, что по этой причине и пошёл в медицинский. И привёл мне высказывание... забыла, чье, — о том, что наука умирать — единственная наука, которую необходимо изучать.

— Женечка, я рада, что он переборол страх и стал интересоваться тем, что стоит за 'смертельной чертой'. Антон всерьез задумывается над истинным призванием медицины. О её роли в судьбе конкретного человека, и о коллективной ответственности за чью-то душу, которую, как говорится, уже призвал Господь.

— Я сама, Виктория Константиновна, не раз задумывалась о том же самом, когда работала в реанимации. Я даже на эту тему спорила с доктором Фетисовым. Он говорил, что со смертью нужно бороться, а я подвела его к старику, который лежал в коме, и сказала, что если бы душа умела говорить, она бы сказала, что Бог нас за такое издевательство не простит! Ведь стоит зайти в палату, и сразу становится видно, что за адские муки терпит душа старика, как мечется она между жизнью, переполненной мучениями, и тем, что называют смертью, то есть полному избавлению от физических мучений.

— Вот видишь, Женечка, — Виктория глубоко вздохнула, — в этом вы оказались с Антошей единомышленниками. Признаюсь, мне до сих пор удивительно, что он в своем поиске обратился к мистическим практикам. Но то, что он открыл для себя величайшего врачевателя — Иисуса, не вызывает никаких сомнений даже у меня.

— Витория Константиновна, Антоша рассказывал, что Михаил Аронович познакомил его с рукописями ессеев, обнаруженными в России. Он говорил, что это величайшее открытие двадцатого века.

— Да, 'Русский след', — неуверенно произнесла Виктория.

продолжение следует