Кольчужный перезвон последнего листопада

Кольчужный перезвон последнего листопада

— Ну, что ты вертишься? Что вертишься? Вот же постреленок! Тебе мать что наказала?

— Скучно, дедушка! И Венька снова это... в облаках порхает.

— Ну, до порхания крылья-то маловаты будут, — дед подмигивает, щурится. Такой настоящий. — Только ты зря на брата-то обижаешься. Старшой он. А это главный значит. И не думу он там, на перине, думает, а дело делает, можешь не сумневаться!

— Какое дело? Ой! — пригнулась к столу, кончик косы прикусила. Зубки-то меленькие, но острые. Лисьи-то зубки. Глазки хитрющие из-под челочки так и сверкают. Заговорщица маленькая, потому и шепотом: — Срамное, да?

— Эх! Время-времечко! Дите дитем, а все туда же. Видишь, лежит, стенку подпирает?

— Ага, — на стул коленками забралась, ближе подалась. Слушает, значится, внимает. На брата косится. Тот голову одеялом лоскутным укрыл — не показывается. Четырнадцать листопадов уже — почти взрослый. Слышит — веры словам нет, насмешничество в дедовых словах одно.

— Это он той стенке упасть не дает. А то еще крыша обвалится.

— Ой! — Притухла на мгновение, словно солнышко в хвойных ветвях потерялось, и тут же нашлось. — А расскажи ты, дедушка, сказку. Ту, которую в тот раз недосказывал, когда мамка раньше с покоса вернулась. А я под твой рассказ ее наказ быстрее выполню.

— А не обманешь?

— Дедушка!

— Ну, смотрит у меня, — пальцем погрозил, но улыбается. Не страшно, ясно же, что шуткует. — А то ивьи косы в срамном ручье вымочу и хворостиной, хворостиной! Да ты не тушуйся, мелкая. Я же любя. На чем я там...

— Ой, а сначала нельзя?

— С начала, так с начала. Жил, значит, король. Сначала, правда, он принц был. И была в том королевстве традиция. Кто венец на темечко примерил, тот обет безбрачия вместе с царством принял. Поговаривали, пошла она, традиция то есть, еще от пращура ихнего, королевского. Дескать, сам он тот венец хитростью у предыдущего правителя отнял, сам вроде бастард был, незаконнорожденный, значит. Вот и удумал, чтобы любой королевский отрок таким же был, не в браке зачатым, не в браке законном взращенном. Но не за просто так, а с выдумкой. Что жениться король сможет только на той, которая кольчугу ему своими руками сплетет, и не просто кольчугу, а непременно из небесного железа. Это такое, которое находят в тех местах, куда звезда с неба упала. Так не просто сплетет, но и слова не проронит, пока не закончит плетенье-то свое. Так что много девиц с тех пор за это дело брались, но кому волшебного железа не хватило, чтобы работу закончить, кому язык болтливый не дал. Да и терпенье для такой работы какое надобно! А кто и вовсе решил, что полюбовницей всяко легче — и ручки до старости нежны и грубым металлом не попорчены, и кожа лица свежа, а королевское покровительство вот оно — только дай, взамен жениться не требуя. Так что, по-вашему, по-нынешнему сказали бы, что лисьего племени тот пращур был. Но да ладно, не о нем та сказка. Так на чем там я...

— Жил король! — с придыханием, тоненько, словно свое счастье спугнуть боится. Материн заказ забыла, вся в слух обратилась. Косу мусолит, очами сверкает, ослепнуть можно. Мелкая, а взгляд уже такой... лисий!

— Точнее принц, — это уже старшой голос подал — хриплый, ломается. Одеяло откинул, ноги с лавки на пол свесил. Сидит, как фазан мокрый, нахохливший, перья растопыривший. Вроде супротив воли его вынуждают тут побасенки всякие слушать. Мешают, понимаешь, спать не дают. А глаза-то умные. Не сонные ни капельки. Любопытственно ему. Да и как тут не послушать, когда сам дедушка рассказывает.

— Агась. Так прынц тот был молод и статен, — слова коверкает, снова шуткует, — Красив и бледен. Не потому, что не кормили, хотя в ту пору случалось и голодать. Но то все простому люду, у королевичей чай бледность та за признак благородства почиталась. И вот настала для него Хмельная ночь. И так бы и ходить ему до старости с венцом на темечке да без супруги верной и законной, только с полюбовницами вредными и незаконными, да попалась ему во хмелю прелестная юница с братцем твоим одного листопада. А хмель в цвету и небо высоко-высоко над ними, — зажмурился дед, словно вспомнил что-то. Кажется, совсем не то. Не по сказке, а так, по жизни своей давней. Такой давней, что и не вспоминается почти. А то, что помнится, больше на грезу похоже, сказку ту же. И сожаление в голосе вместо тайны, но по малости листопадов не сразу услышишь. Юность ветреная не даст. — Ты, мелкая, не доросла пока. Но я иносказательно, красиво... Когда в такую ночь под молодцем на хмелю почиваешь, через его плечо в небо смотришь. Далеко то небо. Но пока тот молодец с тобой — первый, хмельной. На ушко тебе слова всякие ласковые щебечет. Грудью к твоей груди прижимается, сердечной силой делится. Свое сердцебиение тебе передает, чтобы оно однажды в биенье сердечка дитятко твоего новорожденного переродилось... Небо то к вам все ближе и ближе делается. Словно падает на вас с ним, собой укрыть хочет от всех невзгод, всей подлости мира... И вот на них с тем принцем-королевичем, значит, то небо рухнуло. Только он и не заметил того, а она...

— Ой! Как это?

— А так. Видела та юница, как звезда с неба упала. Но не сгорела, к земле подлетая, а была такой большущей, что врезалась в твердь, да так, что деревья повалила и кровавым заревом по кронам лесных исполинов расплескалась.

— А он и не заметил? — вопрошает мелкая недоверчиво, но с чистой искренностью.

— Конечно, не заметил. Когда молодец с юницей хмель мнет, ничего вокруг кроме нее не замечает.

— Ладно завирать-то! — а это старшой. Не выдержал, значит. Решил поучаствовать в беседе-то. — Я бы заметил!

— Это ты сейчас поешь, пока малой еще.

— Взрослый я! — Бухтит. Дуется. Знает, что не прав, все одно обидно. А за дерзость оплеуху получить уже не страшно, и, правда, вырос. Ох, время-времечко!

— Конечно, взрослый. Но хмель твой еще впереди. Не спеши, один листопад подождать осталось.

— А дальше? — Маленькая, шустрая. Того и глядишь — на стол с ногами заберется. Стула ей уже мало — не той широты душа.

— Ну так увидела юница в звездном зареве том предзнаменование. И выбрала себе предназначенье. Чтобы не обычной жизнью жить-поживать — деток рожать, мужа ублажать, хозяйство вести, внуков пасти. А посветить всю себя великой цели.

— И как это она определила, что цель у нее великая, — снова старший. Чуткий — любую недосказанность с насмешкой смешанную нутром чует.

— Говорю же, сама для себя решила. Ты, вот, как думаешь, отличить простого человека от человека с умыслом? Непростые сами себе смыслы выдумывают, а потом так в них верят, что те из придумки в явь воплощаются. Кто умеет так верить, тот в себе такую силищу несет ... у-у-у, брат! Немереную. Страшную. Но скрытую. Бывает, она до самой смерти в человеке не проявляется. Так и помирает мечущимся, не определившийся во что верить, для чего жить. И это печаль великая. Но и такое бывает, да, случается. Тут уж как боженька на душу положит.

— Значит, этой девке повезло, получается?

— А это ты сам мне скажи, токмо историю-то дослушай, а потом итожь.

— Правильно-правильно, — вмешивается мелкая. Невтерпеж ей.

— Спасибо, внученька, — сухой, морщинистой дланью по вихрам тугим и упругим, в косу нещадно стянутым, но не касаясь. Нельзя ему. К живым не положено. Все сквозь. — И вот проходит двадцать листопадов. Принц тот король давно. И знатный пир во дворце его горой. Нет, в две горы! — а растопырил дед пятерню. Где две — там пять, чего уж тушеваться! И улыбается, а девочка хохочет, мальчик — губы поджимает, кусает, смеяться себе не дает — гордый. И так хочет взрослым не казаться, а уже быть, здесь, сейчас. Юность, юность — нетерпенье... — И вот, когда гости еще не пьяны, но уже веселы, входит в двери высокие дева. Коса тяжелая цепью плетеной вокруг головы уложена, глаза темные, дна в них не отыщешь, как не ныряй и воздух в груди не задерживай. Статная, прямая, как сосна корабельная. Норовистая, как кобыла необъезженная. А в руках сверток. Тяжелый. Это завсегда видно. Но несет легко, словно тяжести той не чувствует. Мягкими полусапожками охотницы с носка на пятку по плитам мраморным ступает. И красивой ее не назовешь, уж больно краса та дикая, не царская. Стен замковых не знает, в лесах вольных взращена... Так веселье смолкает. Она шаг и смех вокруг тише, еще шаг — еще на ползвука, и снова шаг... Как до трона королевского и дошла, все замолчали, залюбовавшись. С ноши своей края тряпицы откинула и под ноги весь куль швырнула. Звон после мертвой тишины едва не оглушил, — дед держит паузу, на детские лица глядучи, видит, как примолкли, оба в мир сказки всеми помыслами и чувствами перенеслись. Значит, правильно рассказывает, значит, продолжать нужно. — А на тряпке той кольчуга черная. Из настоящего железа небесного. Красоты, коей весь королевский дворец не видел. И голосом хриплым, не живым: разучилась за годы молчания говорить красиво и длинно, одно слово — "Третья". И умолкла. Смотрит королю в глаза. Не тушуется. Молчит. Он ее и спрашивает, не выдержав. Кто первый не выдержал — тот слабее. — И дед подмигивает, старший в ответ хмыкает одобрительно, соглашается, значит, а младшая — еще ярче прежнего глазами сверкает, верит каждому слову, уж как ей сказка нравится. — Почему третья-то? И ответ получает. "Первые две сыновьям сплела, третью — мужу". Король тогда брови поднял. Сыновья-то откуда? Нагуляла незнамо с кем, а теперь королю в жены набиваешься? Голову с плеч и весь разговор! А она смотрит этак со снисхождением и снова заговаривает. "Первый мой тебя о прошлом годе на битве с врагом лютым грудью закрыл. Да не пробила ту грудь стрела вражья — кольчуга, материнскими руками сплетенная, защитила. Взял ты его во дворец к себе, вон, рядом с троном поставил. Не помнишь меня, а я не забыла, как ночью во хмелю небо твои плечи укрывало, а звезда, упавшая на землю, знаком мне стала...". Узнал король ее. Узнал. Но и тут усомнился. Зачем ему лесная девка взамен толпы свободных, пусть и вреднючих прелестниц и помоложе, и покрасивее, и попонятнее. Вот и восклицает он, а второй-то сын откуда? Ладно еще первый. Красив, храбр, да лицом, и правда, на короля похож. Вон, уши точно королевский, да и улыбка такая прям с чертинкой! "Пятнадцать листопадов тому ты, высочество, с войском своим останавливался в лесу. Почивать под звездами не изволил, вошел в дом лесничихи на отдаленной заимке... Во хмелю дарил нежность — в военное время доброго слова пожалел..." И не было в словах тех укора или еще чего, просто сказала, чтобы вспомнил. Да и продолжила, словно не говорила ничего: "А младший сокольничим у тебя уже два листопада служит, ему кольчуга велика пока. Умен не погодам. Да и красивый шибко, такой в лесном хозяйстве только докука. Вот и отослала его к тебе раньше пятнадцатого листопада. Сам ты его из прочих выделил, к себе приблизил. Сам не понял, а кровь родную все равно узнал...". Но не вспомнил король той заимки, только признаваться не захотел. Кто был тот, с кем второго сына нагуляла лесничиха, может даже лис-оборотень, о котором столько сказок и побасенок по окрестным селениям ходят. Да только королю это уже было без разницы. Уж больно прочно мальчик-сокольничий в душу запал.

Сыграли свадьбу. Первую под каменными сводами замка того. Первую, но с пор тех памятных не последнюю. Только счастье королевское недолгим было. Через год потравили ту лесничиху. Никакая кольчуга, хоть из небесного железа, хоть руками мастерицы сплетенная, от яда не убережет. Да и не носила королева та кольчуги. Все годы свои рыцарям своим посвятила. Все силы отдала. И умерла тихонько-тихонько. В постели. Король до самого последнего вздоха не отходил от нее. За руку держал. А слуги его отравителя по всему замку искали. Стольких в колодки заковали — и мужчин, и женщин. Не взирая на благородство и прочие почести. Стольких повесили. Да только, говаривали, перед самой смертью она попросила его наклониться, говорить уже тяжело было. И прошептала она ему с последним вздохом три слова — "Это ты меня...". И умерла с улыбкой, — сделал паузу дед, чтобы осознали, прониклись. Сказка-то, может, и кончилась, да присказка осталась.

— Ну и дура.

— Да почему?! — на глазах мелкой едва ли не слезы. Во взгляде старшего неодобрение. Ох, молодость, молодость!

— Ну, видно, простила она его перед смертью-то. Да и жить ей уже незачем стало. Предназначение загаданное выполнила. Кончился металл в том месте, где та звезда упала. Аккурат на три кольчуги и хватило. Сыновей вырастила. Даже королевой побывать успела. Чего еще желать? Ради чего жить?

— То есть ты одобряешь? — старший не успокаивается, а младшенькая прислушивается.

— Сказку, милок, не одобрять, а чувствовать надо, — тычет дед пальцем в грудь молодому, да и тут не касается: даже не запрет — невозможность, — Если чувства тебе подсказывают, что неправильно, то в это и верь. Если ж наоборот... — руками разводит, смотрит из-под седых бровей и вдруг испаряется, как не было.

— Деда? Деда, ты куда?! — мелкая соскакивает со стула, верится словно волчок, даже под лавку заглядывает. Да только нет того дедушки.

Мать входит в избу, а с ней гость незнакомый, да только незваным его не назовешь. Улыбка хитрая, глаза лисья, а рукав левый до локтя поддернут, чтобы сразу бросался в глаза кольчужный браслет на запястье. В три ряда — неужто не простой мастер дел лисьих, а сам магистр пожаловал. Их по-нынешнему Братцами Лисами кличут. У этого в левом ухе еще и серьга двойная: от дырки в мочке к дырке в хряще цепочка тянется, а на ней перышко фазанье болтается. Пестрое. Говорящее. В лисьем племени оно не редкость. Сначала лисами называли безотцовщин, сумевшим своими талантами в люди выбиться. Да только после той истории с тремя кольчугами все чаще эти выбившиеся дар особый проявлять стали. Волшебный. Второй сын той лесничихи постарался. Первый-то все хотел казаться обычным, как все. Отцу подражал, королевством, как батюшка завещал, верно правил. Только еще при жизни старого короля сумел убедить того закон издать, что лисьему племени в королевстве том не править. Не будут волшбу творящие трон занимать, как бы не вертелись и хвостами рыжими, лисьими пол не подметали. Тогда в отместку младший брат и придумал, как духов в банки из специального стекла заключать и магическую силу от них черпать.

— Что, опять проявлялся и обо мне гадости говорил? — возмущается мать. Уже знает, что дед не придумка детская, а дух всамделешный. Знает и боится, хоть и не видит, да и слышать может только отдаленный шепот, словно за стенкой говорит кто. Слишком много листопадов прошло, когда сама была молодкой, слишком много пережила — огрубела, черствая совсем стала.

— Ну что ты маменька! — восклицает мелкая.

Да только веры ей нет. Матерные глаза все видят, все подмечают. Да и Лис пусть и молодой, но уже Братец, тут не просто так. Улыбается, но на девочку только едва взглянул. Все с мальчиком взглядами меряется. А тот упертый, глаз не отводит. И не может дед предупредит лисеныша, что не нужно норов показывать, а то заберет Братец Лис его с собой, последнего листопада не даст дождаться. Такие, с сережками, в ученики берут мальчиков-то посимпатичнее. И долго еще от себя не отпускают. Охочие больно, погань рыжая!

— Ладно уж, собирайтесь. На сеновал пойдем, пока мастер деда этого злокозненного изгонять будет.

— Но маменька! Дедушка хороший!

— А ну быстро!

Слушаются. Возразить не смеют. Мамка строгая, иначе таких вот лисят смышленых не смогла бы выпестовать. В почете у малышни. Старшой до самого порога через плечо взгляды на гостя бросает. Не нравится он ему. Ой не нравится. Чужой и в его личной уютной норке — не порядок. Да и дед хоть и вредный и подтрунивать любит почем зря, все равно с ним интереснее как-то, живее. А то у материной юбке уже скучно. Негде разгуляться, а так хочется. Уже хочется. Вырос, окреп. Последний листопад остался.

Ушли, а Лис тот только шире ухмыляется. В пустоту, словно видит в ней кого-то, кто и рад бы исчезнуть, да не сбежишь тут, раз уж один лис неокрепший именно в этом месте, сам того не осознавая призвал, да на волю отпустить не изволил.

— Ну что, дед, давай сразу к делу, — щериться, достает из сумы стеклянную банку — горло узкое и длинное, а дно круглое и широкое. В таких только духов и запечатывают, лисье племя! У, пакость! Но ничего не поделаешь. Когда противник настолько превосходит в силе, а поддержки призвавшего ждать не приходится — не знает он покамесь, какой силой обладает. Даже не подозревает пока.

Проявляется дед — видимым стать легко. А вот в банку совсем не хочется. Одно дело своему служить — кровному. Другое — чужаку, пришедшему в дом обманом. И обманом же в нем задержавшемуся. Не стал говорить младшему, кем тот однажды станет. Решил сам чужого духа к рукам прибрать.

— Значит, разговор такой, — Лис уже не лыбиться, щурится и скалиться, — либо сам в банку полезешь, либо заберу я твоего лисеныша, так и знай, — и серьгу ту теребит этак с намеком.

— А я че? Мое дело свинячье — лежи себе и похрюкивай, — дед тоже не лыком шит, без борьбы сдаваться не хочет. Хоть на словах, но обрить надобно, иначе в банке намаешься, пока Лис помрет и свободу тем самым подарит. Знаем мы их подарки, лучше силы с таким трудом накопленные все на борьбу бросить, чем бесславно сдаться на милость рыжему отродью.

— Значит, по-хорошему не хочешь?

— Я не хочу! — Голос от двери — звонкий, ломкий. — И не позволю!

И лучины свет притухает, стены словно сдвигаться начинают. Братец Лис смотрит мгновение, не мигая. Мальчишка, лисеныш — скалиться, вот-вот броситься и искусает. Порвет молочными зубами за неимением клыков. И старший отступает. Фазан стрелянный. Знает толк в едва обретших силу лисятах, сам когда-то таким же был. Ставит банку свою на стол — де-мон-стра-тивно. Смотрит с насмешкой, вещает:

— Мне с тобой в твоей же норе не лаяться, лисенок. Сам придешь, когда силы мало станет. А, коль поумнее многих окажешься, в Хмельную ночь за собой меня позовешь.

— Да никогда!

А Лис матерый только улыбается. Проходит мимо, но руку на плечо не кладет, хотя мог бы. Знает — сбросит. Просто застывает на миг плечом к плечу. Говорит негромко, но с расстановкой.

— В этом, лисенок, я никогда не ошибаюсь. Носить тебе перо фазанье.

И уходит. Растворяется в сумерках, словно и сам дух — тень от того, самого первого лиса, второго сына лисничихи, который так и не стал королю сыном, зато первым вставил в ухо серьгу с фазаньим пером. Не носил он никогда той кольчуги, даже когда дорос до нее. Располовинил, растерзал на браслеты и таким же, как он сам, лисам роздал. Так и пришла в мир лисья магия на небесном черном железе заклятая, стеклом заговоренным и духами в нем заключенными закрепленная.