Игрок [закончен]

Пролог

— Это антидепрессанты? — слабо спросила Маргарита.

Кот подпрыгнул на стуле от обиды.

— Помилуйте, королева, — прохрипел он, — разве я позволил бы себе предложить даме антидепрессанты? Это чистые транквилизаторы!

Кавер на Булгакова, "Мастер и Маргарита"

Жен

Надо сказать, отстойные новости никогда не бывают своевременными. Невозможно вовремя получить извещение о штрафе за превышение скорости или обнаружить стрелу на колготках. Подобная пакость настигает тебя в аэропорту или перед собеседованием, нажимая кнопку "режим цейтнот" и превращая планы в сплошное месиво. Но если бы все проблемы были такими мелкими и ограничивались неделей поиска новой должности и отпуском не в той стране, где было задумано... В моем случае все в разы сложнее.

Главой нашей муниципальной больницы является доктор Павла Мельцаева, которая не далее, как на прошлой неделе, настолько впечатлилась успехами своего ординатора в области нейрохирургии, что с легкой руки на две недели выслала в отделение кардиологии. И поэтому сегодня я должна ассистировать на операции по замене митрального клапана, о которой еще вчера вечером имела очень смутное представление. Пришлось поправлять положение бессонной ночью в компании учебников, а затем — в пять утра — бежать на профилактическое обследование, где выяснилось, что восьмилетняя ремиссия закончилась, и операция на сердце нужна не только абстрактной пациентке, но и мне самой. А ведь я была уверена, что время еще есть...

Думаю, белка, которая бежит в колесе тоже не теряет надежд на то, что однажды выберется из своей западни, окажется на воле и вдохнет полной грудью, но только все без толку. Колесо-то в клетке... Половина ординатуры за плечами, а ко мне вернулось все многообразие превентивных мер, тяжелейших реабилитационных периодов и, конечно, трансплантационная очередь. И вчерашние проблемы вдруг стали такими смешными и незначительными. Незнакомая операция? Незнакомый временный руководитель? Я вас умоляю. Мир застыл, отдалился, мы с ним как два колеса на одной оси — вроде и связаны, но в такт не попадаем. Старый кошмар, о котором я почти позабыла, вернулся: для нормальных людей время течет одним образом, для меня — другим, — и только в паспортах цифры одинаковы.

— Я сегодня делал ринопластику [операция по коррекции носа], — говорит кто-то из коллег по ординатуре, но я даже не пытаюсь понять, о чем речь. Это кажется неважным.

— Тебе везет, а я удаляла кисту через задний проход! — И это тоже.

Собственная жизнь мне кажется чуждой. Вещи в ординаторском шкафчике, окружающие люди и вообще все это место. Я едва осознаю, что происходит вокруг, но пришла на работу, на автомате переоделась в форму и теперь механически завязываю тесемки непритязательного голубого чепца, прячу под него непокорные черные кудри. Всю жизнь с ними воюю за бесценные минутки, но и отрезать не могу решиться.

— Все равно круче, чем у Принцесски не будет. Пересадка митрального клапана под чутким руководством доктора Горского, — слышу со стороны и даже не сразу догадываюсь, что речь обо мне. Мрачнею. Ужасно хочется, чтобы все окружающие исчезли и оставили меня в покое — и без них слишком многое навалилось, — но спорить нет никакого желания. Тороплюсь уйти, не отвечаю.

— Ты что обиделась? — спрашивают у меня и, видимо, в попытке извиниться хватают за плечи. Мягко, но настойчиво вырываюсь.

— Все в порядке.

В интернете можно встретить сборники самых употребляемых слов, но данная фраза — негласный рекордсмен всех времен. Нас с самого детства учат не разговаривать с незнакомыми и не ныть, не жаловаться. Мы запрограммированы отвечать "все в порядке", даже когда это не так. От нас ждут именно такого ответа, и он, как обычно, срабатывает — ко мне теряют интерес.

До операции осталось двенадцать минут, и тридцать три секунды, я направляюсь к лестнице, чтобы привычно спуститься по ступенькам в операционную, но вспоминаю, что сердце теперь снова придется беречь как зеницу ока и сворачиваю в сторону лифтов.

— Готова к операции? — спрашивает у меня доктор Горский, который так же, как и я, дожидается лифтов.

Как можно подготовиться к операции на сердце ребенка? Девочке всего пятнадцать, с ней ничего не должно было случиться в столь юном возрасте. И с ней, и со мной. Смотрю на Владислава Горского и пытаюсь понять, о чем меня спросили.

— Я пытаюсь, — отвечаю невпопад и сразу понимаю, что оплошала. Меня спрашивают о бессонной ночи над учебниками, а не о том, насколько проблемная пациентка досталась. Надо было сказать, что я готовилась и все знаю. Вот какие слова свидетельствуют о нормальности.

Результат себя ждать не заставляет:

— Что с тобой? Ты какая-то несобранная. — Его брови сходятся к переносице, он пытается понять причину такого странного ответа, но догадаться невозможно, ведь я ему о своей болезни не говорила. Я вообще никого из коллег не посвящала в свои проблемы.

— Все в порядке, — повторяю, как мантру.

Ему не хватает смелости настоять, а мне это только на руку. К счастью, двери лифта открываются. Уже набившиеся внутрь люди посматривают на вновь прибывших волком, только у каждого из них ноги и сердца в наличии, и почему они терпят грубое вмешательство в личное пространство совершенно незнакомых людей, в то время как лестница девственно пуста, — загадка века. С удовольствием подставляю гневным взглядам спину.

До операции пять минут и двенадцать секунд. Самое время начинать мыть руки и прятаться под масками. Но я не включаю воду — раз за разом прохожусь под ногтями пилочкой. Если анестезиолог не усыпит пациентку в ближайшие полминуты, у меня кровь пойдет. Но я не собираюсь приближаться к ней и ворковать, как вчера. Мне не пятнадцать, но не менее страшно... И без меня есть кому сказать, что будет сделано все возможное, что волноваться ей не о чем, что Горский — отличный хирург, и таких операций сделал уже не один десяток, и она поверит, улыбнется. А меня успокаивать некому. Я прекрасно знаю, что один снимок, не отразивший масштаб поражений, и хирург приходит на свидание вслепую к совсем другой барышне. Это как "верю, не верю".

Бег воды в соседней раковине прекращается, и Горский поворачивается ко мне.

— Елисеева, я спрашиваю еще раз, я могу допустить тебя до операции?

— Я готовилась всю ночь. — На этот раз я произношу правильные слова, которые его успокаивают... — Я вымою руки и войду в операционную.

— Хорошо. Я жду.

Только обещание я дала слишком смелое, ведь мне придется несколько часов стоять над пациенткой, смотреть внутрь ее грудной клетки и контролировать каждый жест, каждый взгляд, унимая в руках дрожь. Полная концентрация на ней и отрешение от себя. Как этого добиться, если видишь в происходящем сплошные зловещие предзнаменования?

В моем кармашке всегда лежит счастливая монета. Двадцать евроцентов, совсем чуть. Кусок металла не более чем символ, почти ничего не стоит, и тем не менее дорог, потому что я привыкла интересоваться его мнением с самого детства.

Я верю в судьбу и теорию относительности. И суть ее в том, что ты творец всему. Каждый твой поступок запускает целую вереницу событий. А это значит, что есть всегда как минимум два варианта твоего будущего: орел — я войду в операционную и храбро загляну внутрь девочки, которая доверила посторонним людям самое ценное, что у нее есть — свою жизнь; и решка — откажусь от операции.

Орел. Наказанная

— Красивая женщина. А чем она занимается?

— Да так... По торговой части.

— Чем же она торгует?

Из к/ф "Красотка"

Жен

Мне выпадает орел.

Когда я вхожу в операционную, бригада уже полностью готова. Осталась я одна. Мне на руки надевают перчатки, помогают завязать тесемки хирургического платья... а я не могу оторвать глаз от девочки на столе. Я должна ее разрезать. Горский даже скальпель протягивает, и в любой другой ситуации не грех было бы запрыгать от счастья, но сейчас даже прикоснуться к инструменту страшно. Я чувствую, что стану кромсать... саму себя. А вдруг у меня дрогнет рука? Или я заражу ее своими проблемами? Нет конечно, я не заразна, просто фаталистка.

— Доктор Елисеева? — удостоверяется в моей готовности кардиолог.

— Удачи нам всем, доктор Горский, — отвечаю.

— Ей удача понадобится куда больше. Начинаем.

Забор тканей сердца уже произвели, и в заполненном льдом лотке лежит частичка свиного сердца, которая вскоре перекочует в грудь девочки. Обыкновенная процедура, недостаток которой лишь в том, что через несколько лет пациентке понадобится еще как минимум одна операция. А, значит, у нее тоже будет своя дата, до которой идет отсчет. Моя, например, — двадцать третье марта.

Я заношу скальпель и делаю первый надрез. Кровь так и рвется в образовавшийся проем, будто не могла дождаться момента освобождения. Но черта с два сбежит — мстительно стираем бинтами. И так везде и всегда. Бьешься за права, точку зрения отстаиваешь, а затем находится пакостный доктор, который корректирует твои попытки на удобный ему манер. Горский, например, уже берется за пилу. Совсем чуть-чуть, и мы увидим сердце девочки. Я этого и хочу, и не хочу. Потому что оно слабое и больное, но несравнимо более здоровое, чем мое собственное. Есть что-то жуткое в том, что настолько сильный и жизнеспособный орган может отказать в любой момент. А что после? Реанимация? Отказ от реанимации?

— Она не подписывала отказ от реанимации? — спрашиваю.

— Доктор Елисеева... — Горский смотрит на меня так, будто я с Луны свалилась... — Я бы объявил, если бы подписала.

Интересно, а мне решимости хватит? В день восемнадцатилетия я взяла комплект документов на отказ от искусственного поддержания жизнеобеспечения, но он так и остался лежать на полке, в синей папке, между анатомическим атласом и пособием по хирургическим швам. Мама бы пришла в ужас, если бы узнала об этих бумагах, но в медицинские учебники ее нос не суется никогда. Святое ей трогать не разрешаю. Пусть лучше кондомы в моей спальне пересчитывает, если угодно, только не алтарь... На самом деле перепрятывать от нее компромат бывает забавно, но совсем не весело, когда таковой все-таки находится. Например, если она найдет бумаги на отказ от реанимации, уверена, не посмотрит на мой возраст и гражданские права, уничтожит документы, а потом возьмется за ремень.

Только дело в том, что при по-настоящему хреновых картах сколько ни блефуй, факт остается фактом. Ни одна из моих операций не проходила без осложнений, и без реанимационных мер шансы выжить нулевые. Просто... у меня было двадцать шесть лет, чтобы смириться с мыслью о том, что на тот свет я отправлюсь не так, как хочу. И почему бы просто не выбрать момент, не прекратить воевать с ветряными мельницами? Достаточно поставить закорючку в графе подписи. А потом перестать грызть ногти и бояться. Только мама этого не поймет.

Распиливая ребра, доктор Горский мурлычет незамысловатую песенку. Говорят, когда делаешь что-то слишком часто, мозг перестает фиксироваться на деталях, и пока ты на автомате совершаешь знакомую последовательность действий, можешь заниматься совершенно посторонними вещами. Я, например, зачем-то пытаюсь на слух определить музыкальные интервалы между звуком пилы и его голосом. Интересно, в операционной хоть кто-то думает о пациентке? Разумеется, я уже помогала кардиологам, но сегодня все в разы сложнее, и когда я пытаюсь соотнести происходящее с личностью девочки, которую успокаивала вчера, что-то замыкает и переключается на меня саму. Будто это меня оперируют.

Мне стоило отказаться от операции. Горский вовсе не обязан следить за тем, чтобы все его подчиненные были в состоянии делать свою работу. А моя адекватность под огромным вопросом. И у нас не оркестр, где неверно взятая нота грозит всего лишь ядовитой обзорной статьей в критическом журнале.

— Вам нравится? — внезапно спрашивает Горский, улыбаясь мне. На это указывают морщинки вокруг глаз. Под маской движения губ не видно, но и без них не составляет труда догадаться о настроении человека. Это я выяснила в тот день, когда еще в студенческие годы вынуждена была стоять в морге напротив парня, отношения с которым были болезненно оборваны не более двенадцати часов назад. Итог: больше я с коллегами не сплю, кем бы они ни были.

— Что?

— Вы передвигаете отсос в такт мелодии. Подпевайте.

Какого черта?

— Слова незнакомые, — отвечаю. Я не вру, все что он проговаривает кажется мне сущей бессмыслицей. Нет, однажды мой наставник-нейрохирург заставил меня исполнить "Аве Мария" за право подержать отсос, но чтобы добровольно...

— Предложите что-нибудь другое. Ну же, смелее. Уверен, вы отлично поете. Вы же все делаете отлично.

— Я слишком переживаю за пациентку... — признаюсь.

— Елисеева, это очень полезно: уметь делать несколько дел сразу. Развивает нейроны мозга, вы пробовали писать текст двумя руками одновременно? А разный текст?

Он стоит и просто разговаривает со мной, в то время как на столе нас дожидается пациентка. Зачем мы разговариваем о каких-то глупых песнях? Неужели только мне хочется поскорее закончить операцию? Чтобы объявили, что у нас все хорошо... в смысле у нее все хорошо. Конечно, у нее. У девочки.

— Пожалуйста, давайте ее просто прооперируем, — не выдерживаю.

И, кажется, Горский наконец начинает понимать, что его ординатор на взводе, что сегодня я не в состоянии оценить ни шутки, ни насмешки. Есть такие моменты, когда ты просто не можешь признать во всеуслышание, насколько плохи твои дела. "Все в порядке" — очень страшные слова, за ними может крыться что угодно. От облегчения из-за пережитой катастрофы до окончания ремиссии.

— Хорошо. Давайте закончим с девочкой, а потом, доктор Елисеева, обсудим, что у вас случилось.

Но в этот момент случается нечто совершенно иное — вверх устремляется фонтан крови.

— Дьявол! — восклицает Горский.

Я никогда прежде не видела расслоение аорты, только слова знакомые... по учебнику и собственной медкарте. Пятипроцентный шанс выжить. Сказали, что я счастливица. Когда это случилось, я была на операционном столе, немного кому везет настолько. Никакого счастья в том, что твое тело разрывается от напора крови нет! Это вранье! Я попала в пять процентов счастливых от пяти процентов смертельно несчастных. И вам не удастся это заявление опровергнуть. Вот ведь удача-то, а?

Это я все испортила? Что я сделала? Что мы сделали? Кто виноват? Неужели мое присутствие и впрямь оказалось критичным? А если нет, то почему у девочки те же осложнения, что были когда-то у меня?

Опускаю взгляд на операционное платье. Оно покрыто кровью.

— Зажимаем, Елисеева!

Горский давит на мою кисть, заставляя усилить нажим. Сам хватается за инструменты. Но вместо этого внезапно выясняется, что мое прикосновение и впрямь разрушительно.

— Сердце встало! — кричит медсестра.

Горский больше не поет. Теперь в его глазах поселился страх.

— Электроды! — хрипло, но громко командует он. — Еще отсос!

И я, раз за разом повторяю себе, что это не я, что реанимация возможна, сую алчную трубку в дыру в груди пациентки и понимаю, но она уже не справляется. Кровопотеря слишком серьезна. Но мы же делаем все возможное. Почему такое случилось? Неужели нельзя было предугадать исход операции уже по виду мышцы?

— Убрать руки! — отдергиваю трубку. Разряд, новый разряд...

Доктор Горский отбрасывает электроды и приступает к массажу сердца, но ничего не происходит. Идут минуты. Сокращения прекратились слишком давно, и кровь, поступающая в тело выливается, снова и снова оседая на наших одеждах.

— Сколько? — спрашивает доктор Горский.

— Двадцать минут, — убито отвечает медсестра, а другая уже готовится убирать капельницу с кровью.

Страшная правда в том, что сердце девочки просто решило прихорошиться для снимков, словно капризная барышня, которая желает выглядеть на фото лучше подружек. И познакомившись посредством эхокардиограммы и МРТ с красоткой, хирург пришел на свидание совсем к другой особе...

Я с ужасом смотрю в лицо девочке, которая всего несколько минут назад казалась более удачливой, чем я. Даже не пытаюсь отвести глаз, она мертва, мы ее убили.

— Доктор Елисеева, назовите время смерти, — велит мне Горский. И я чувствую, что это наказание за то, что солгала ему, что не признала свою недееспособность, не рассказала о том, что эта пациентка — слишком личное. Связи с пациентами совершенно недопустимы, даже если возникают вот так странно и внезапно.

Я должна назвать время ее смерти. Но зачем, если сердце уже не бьется? На самом деле наша смерть никак не зависит от цифр, они нужны исключительно живым. Чтобы сказать в какой момент мы сдались, чтобы откупиться словами "было сделано все возможное" и чтобы нам поверили. Будто {пятнадцать двадцать шесть} — новый синоним окончательности. О нет, ничего не закончилось, и я не стану подыгрывать!

Кажется, я вошла в операционную, все сделала правильно, и никто не виноват, но когда речь идет о ребенке слов "все возможное" недостаточно. Нельзя сказать, что сделал все возможное, когда у тебя на столе лежит пятнадцатилетняя девочка, кровотечение которой ты не смог остановить.

Мне стоило признаться, что я не могу сегодня оперировать кардиопациентов, а, возможно, никогда вообще. Только это означало бы отказ от карьеры хирурга, а я слишком самонадеянна и горда. Результат не заставил себя ждать... Мое сердце сейчас тоже встанет. От ужаса.

— Доктор Елисеева... — намного мягче обращается ко мне Горский. Человек он просто потрясающий. Сильный, но не жесткий. Я бы хотела стать такой же... — Жен... — тихо добавляет он, догадываясь, что случилось нечто из ряда вон.

Вскидываю на него глаза, а затем отсос и зажим, которые у меня в руках, летят на пол, и я плечом с размаху влетаю в дверь операционной, выскакиваю в коридор, даже не сняв окровавленные одежды. Бегу по лестнице, сил ждать лифтов нет. Я не могу там оставаться! Сердце колотится как бешеное, но крововотока мне никогда не хватало, и посреди лестницы я падаю на колени, чтобы отдышаться. А потом бегу, бегу, чтобы не догнали!

На этаже, где находятся раздевалки для ординаторов полно народу, а мои одежды все в крови. И все, что я могу слышать — крики людей. Они бросаются врассыпную. И верно, если даже врачи несутся прочь так, словно за ними гонится сама смерть, то чего ждать от людей, которые к крови непривычны?

— Что происходит?! — шепчутся ординаторы, когда я пробегаю мимо, залетаю в душ и прямо в одежде встаю под струи воды. Я задыхаюсь. Вода ласкает мое лицо и губы, она смывает и успокаивает. Проясняет. И медленно, очень медленно и постепенно я начинаю понимать, насколько безумным был мой поступок.

За пренебрежение больничными правилами меня могут исключить из ординатуры. Я всю свою жизнь мечтала стать нейрохирургом, старалась не ошибаться, не оступаться. А тут совершила маленькое самоубийство. И ради чего? Неужели хотела, чтобы меня исключили? Думала доказать себе и всему миру, что мне плевать на то, сколько лет, недель или дней осталось? А еще на собственное сердце и самые дорогие ему вещи? Доказала. Молодец.

И теперь я спешу. Спешу сбежать, укрыться от возмездия за содеянное. Кажется, удается. Незнакомцы из больничного коридора, к счастью, меня не узнают. В шоковом состоянии человек не замечает деталей, мы помним не лицо стрелка, а только дуло пистолета, и не девушку в окровавленных одеждах, а окровавленные одежды на девушке. Однако, конвоир-обличитель уже дожидается у дверей. Наш главврач. Павла Юрьевна Мельцаева. Женщина с глупым, властным именем, которая невзлюбила меня с самого появления. Раньше я этого не боялась, потому что не давала поводов для претензий, но сегодня компенсировала недостачу с лихвой. Ее не проведешь, она уже все знает и настроена решительно.

— Доктор Елисеева, объясните мне, по какой такой причине семьи пациентов сообщают мне, что ординатор бегает по больнице, запачканный кровью с головы до ног?

— Прошу прощения, это больше не повторится.

— И все? Это все, что вы можете мне сказать? — Ее выщипанные в ниточку брови переползают аж на середину лба.

— Нет... — Я должна признаться, объясниться, но язык буквально присыхает к небу. Я не могу сказать следующие слова. Я ненавижу признаваться в том, что больна. К инвалидам отношение особенное. Неважно, насколько заразна болезнь, она точно эпидемия — охватывает даже окружающих. Налагает ограничения и на них тоже. Нам положено уступать место в автобусах и право преимущественного пользования услугами банков, касс и прочих бюрократических инстанций. О нет, инвалидов не любят. И мне всегда было проще прикинуться здоровой, нежели обходить очереди, чувствуя сверло из взглядов промеж лопаток.

— Мне так и придется каждое слово из тебя вытягивать?! — Она в бешенстве, хоть и скрывает, а потом, дабы успокоиться, переходит на "вы", и отчего-то это только больше пугает. — Доктор. Елисеева. Вы проявили неуважение, в том числе к родителям девочки, которые благодаря вашему феерическому кроссу наций сразу узнали о том, что их дочь умерла от кровопотери на операционном столе! — Шок от ее слов начинает выливаться из моих глаз вместе со сверкающими слезинками, но это только больше распаляет Мельцаеву. — А теперь назовите хоть одну причину, по которой я не должна вас уволить за вопиющий непрофессионализм?

Например потому, что у меня с собой медкарта с утренними снимками. Я попросила ее у своего врача, чтобы изучить все риски и существующие исследования в области кардиохирургии. Он знает, что в кардио я понимаю меньше него на несколько порядков, но как знаток психологии и давний друг семьи, не отказал. Понимает, что лечить врача, который пытается сопротивляться — настоящий кошмар, и это мы уже проходили.

Лезу в сумку и достаю оттуда карту. Павла терпеливо дожидается, пока я дрожащими руками извлеку заветную бумажку. Картина настолько ясная, что кардиохирургом быть и не нужно. Глаза мечутся по результатам в поисках нестыковок. Дата. Имя. Да что угодно! Думаю, ей было бы проще не любить меня, если бы причины внезапного сумасшествия были не столь серьезны.

— Каков вердикт? — спрашивает, не поднимая глаз. Голос почти не дрожит, молодец, однако. Будто о другом человеке спрашивает. Может быть, и мне удастся таким образом дистанцироваться от происходящего.

— Если операция пройдет удачно, то лет, может, пять, — сообщаю настолько ровно, что Павла осмеливается поднять глаза и жестко заметить:

— А оперировать ты сможешь и того меньше, но все равно потратишь оставшееся на хирургическую практику?

— Да. — Внутри меня уже расцветает надежда, такая хрупкая и прекрасная.

— Не думаю, что ты готова принять такой диагноз, — окончательно взяв себя в руки, холодно сообщает Павла. — А, значит, будешь отстранена от операций, пока специалист не даст заключение о твоей профпригодности.

О, надежда не просто так имеет зазубренные шипы. Я, задыхаясь, лежу головой на руле своей машины и ужасаюсь тому, как может измениться будущее всего за один день. Или как оно может вдруг... просто закончиться. Жизнь — не пленка, увы, не крикнешь человеку в будке, чтобы отмотал назад. А если даже и крикнешь, с чего ты взял, что вторая попытка будет более успешной? Мы не на спортивных соревнованиях, где учитывается лучшее время, мы вообще его тратим бездарно до невозможности. Мечтала стать хирургом, а теперь мне закрыли допуск в операционную. Единственное, на что я надеюсь — попытаться подарить людям то, что хотела бы иметь сама. Годы. Но сегодня под моими руками умер ребенок... И далеко не факт, что смерть девочки — не моя вина. Так за что же я бьюсь?

Стираю слезы пальцами, завожу машину и уезжаю подальше от места краха иллюзий.

За шумом музыки и голосов не слышно мыслей. В баре столько людей, будто сегодня вечер пятницы, хотя на самом деле даже не близко. Популярное местечко. На моей голове воронье гнездо, и ни грамма косметики на лице, но это не имеет значения, когда ты единственная одинокая девушка во всем баре. Я сижу практически в центре гигантской мишени, и, если бы никто не попытался выстрелить, я бы, пожалуй, разочаровалась в мужчинах.

— Чем тебя угостить? — спрашивает стрелок. Смотрю на него и не удивляюсь. Симпатичный, молодой, уверен, что всегда поражает цель. Но только это ему и интересно. Соревнование. А мне до его азарта никакого дела.

— Ты не в моем вкусе, — отворачиваюсь я к своему джин-тонику.

— А кто в твоем?

Правильный вопрос. Этот парень настолько уверен в собственной неотразимости, что не может смириться с промахом. Даже если цель не поражена, результат можно подделать. Отличное решение.

Но мне задали вопрос и ждут ответа, а потому я скольжу взглядом по мужчинам, которые сидят за барной стойкой. Цинизм, достойный хищницы, а ведь я совсем не такая. Однако в меде отлично начитывают психоанализ, и я вижу болезни душ, прорывающиеся на поверхность посредством манер и привычек. Так можно ли остаться безразличной к симптомам, для лечения которых не подходят ни стероиды, ни антибиотики?

Первого из собравшихся, скорее всего, бросила подружка. Такие не в моем вкусе. Они ищут утешения в чужих глазах, ушах, улыбках, а иногда и не только. Второй — женатый искатель приключений. Разве может быть интересным человек, который не в состоянии развеселить даже себя, не прибегая к помощи выпивки и сомнительной компании? Тоже нет. А вот третий мужчина... ему около тридцати восьми, он не так уж и красив, не слишком высок, но уверен в себе. Он состоявшийся человек, который может не только брать, но и отдавать. Мне даже становится интересно, каким ветром его занесло во двор чудес [в Средние века название нескольких парижских кварталов, заселённых нищими, бродягами, публичными женщинами, монахами-расстригами и поэтами]. На мгновение он поднимает голову и встречается со мной глазами. Огонек в них ни с чем не спутать. За таким можно идти, точно за путеводной звездой. И не потеряешься.

— Он, — указывая я на мужчину стаканом.

— Ты, должно быть, шутишь, — фыркает мой собеседник.

На первый взгляд сам он намного эффектнее. Выше, крепче, самоувереннее, эгоистичнее, и в принципе не в состоянии взять на себя заботу ни об одной женщине этого мира. Даже такой, у которой нет моих проблем. Потому что его единственная беда, любовь и интерес — он сам. Я бы хотела приложить ладонь к его груди, чтобы удостовериться, что сердце там не такое крошечное, как кажется. Или вырвать и отдать тому, кто этого больше достоин. А что, мысль отличная, так и поступим:

— Я абсолютно серьезна. Он лучше тебя, — безмятежно улыбаюсь.

Под действием алкоголя и атмосферы коллективной деградации узел в груди потихоньку развязывается. Я такая не одна, и от этого легче. Мерзкая мысль. Но не время и не место для самобичевания.

— Да ладно, не ломайся, — усмехается парень, окидывая меня оценивающим взглядом и фамильярно заправляя волосы мне за ухо. Ему нравится то, что он видит. Сто восемьдесят два сантиметра сплошных костей. Современным мужчинам это по душе. Спорю, узнай он о безобразном шраме у меня на груди, сбежал бы быстрее, чем я из операционной. Весь в крови, которая лилась бы из глаз, раненных чужим изъяном. Они так девственны, что замечают сплошь округлые линии, а для меня сегодня имеет значение только одна — прямая, почти по центру груди. Мы настолько разные, что не должны были встречаться вовсе.

— Я не стану с тобой спать, — предельно прямо сообщаю. Нет у меня больше времени на то, чтобы юлить, лукавить и притворяться не той, кто я есть на самом деле.

— Ты же здесь с определенной целью. С иными намерениями женщины по барам не ходят. Кстати, я могу заплатить... — Отличный вывод. Если он пришел сюда из-за зуда в районе ширинки, то иной причины и быть не может; и в попытке сдержать яд я горю и пылаю, перекатывая на языке жар рвущихся наружу оскорблений. Но я врач, и знаю, что горячка лечится льдом.

— Сколько готов предложить? — бросаю беспечно.

Он надеется на согласие или крик, после которого выйдет из нашего поединка с победной улыбкой. Первый случай и разбирать не стоит, а в последнем — сможет назвать меня недотр*ханной закомплексованной стервой, и его друзья это объяснение примут на ура. Но мои проблемы связаны не с эпитетами. Жизнь меня устраивает целиком и полностью — настолько, что даже мысль о ее потере невыносима.

— Ну... — мигом теряется стрелок. — Тысяч пять устроит?

Стараясь особо не раздумывать над цифрой, в которую меня оценили, достаю кошелек и вынимаю купюру названного достоинства.

— Вот, держи. Плачу за то, чтобы ты снял себе кого-нибудь и убрался от меня подальше.

После этих слов неподалеку раздается низкий мужской смех.

— Цена спокойствия, — произносит тот самый мужчина из-за стойки, на которого я столь бесцеремонно указала. Стрелок тут же тушуется и мигом исчезает из поля зрения. Деньги, разумеется, не взял. — Но, знаете, кое в чем он прав: одиноким девушкам в подобные места ходить небезопасно. — И занимает стул рядом с моим. Что ж, пусть. На этот раз я не испытываю желания избавиться от собеседника.

— Поверьте, со мной ничего не случится, ведь я счастливица, — загадочно отвечаю, при том ничуть не покривив душой.

— Правда? — улыбается мужчина.

— Чистейшая, — киваю я и допиваю джин-тоник. А пока я заказываю следующий, мужчина вытаскивает из бумажника монету.

— Докажите. Орел или решка? — спрашивает он, пристраивая монетку на ногте большого пальца. Знает толк. Поднимаю взгляд к его глазам, мягким, но ярким, живым и сильным, и, ничуть не смущаясь, сообщаю:

— Орел, конечно.

И она падает орлом.

— Это совпадение. Давайте еще раз. — Проявляет естественный скептицизм мужчина-мечта.

— Давайте. Но это снова будет орел.

И снова. И снова. От звука моего голоса вероятность становится гибкой, будто пластилин. Думаю, она знает, что виновата. Она недодала мне сердце, и теперь стремится компенсировать недостачу.

— Хорошо, я склонен вам поверить, — наконец сдается собеседник, будто бы забыв о монете на стойке. Невольно пытаюсь угадать, заберет он ее под конец вечера или не обеспокоится. — И все-таки вы не похожи за завсегдатая. Зачем вы здесь?

Обычно я не откровенничаю с незнакомцами, но выговориться не мешает.

— Вам правда интересно? — спрашиваю, гипнотизируя его взглядом. Это на удивление приятно, ведь он не стесняется, глаз не отводит. И знает, что мой интерес не несет в себе никакого подтекста. Просто два человека встретились в баре. Так совпало. Шансы встретиться были мизерны, но это случилось, так отчего бы не поблагодарить их, не приманить удачу, как кокетливую голубку — ломтиком хлеба?

— Правда, — отвечает он уверенно.

Но мне хочется заставить его погоняться за правдой.

— Я убила человека.

Его лицо меняется. Но он не уходит — ищет подсказки во мне, в моей внешности, потому что не верит, будто странная незнакомка из бара в состоянии сознаться в подобном ему — человеку, на которого рассчитывать невозможно. Будто близкие более надежны... Хочу улыбнуться и закусываю губу в попытке сдержать смех.

— Женщины в дорогих итальянских сапогах и с инкрустированными бриллиантами часами на запястьях обычно и ногти красят под стать, но у вас они под корень обрезанные и без лака. Да еще и людей убиваете на досуге, — говорит он, тоже расплываясь в улыбке. — Вы хирург?

Чуточку жутко... Но, может быть, это профессиональное. Наверное, так.

— Ординатор, — поправляю я. — А вы молодец.

— Спасибо, стараюсь. Значит, была допущена ошибка?

Была. Целых двадцать шесть лет назад, затем двадцать пять, затем двадцать четыре... и каждый раз, когда я выживала после операции.

— Как знать... — отвечаю глухо.

— Разве вы не сделали все возможное? Разве не так говорится родным?

— А вы знаете, что такое "все возможное"? Вы видели определение? Я — ни разу. Да, меня научили этой фразе одной из первых, но разве смысл в нее вложен какой-то конкретный? К чему или кому это все возможное относится, если в каждом своем поступке мы ограничены знаниями и опытом? Вы уверены, что понимаете, как устроено тело? Существуют названия костей, вен и долей мозга, но сила воздействия не описана ни в одном учебнике. Не докопались до сути — стало быть, игнорируем. Но вопрос не исчезает: как человеческий организм реагирует на нашу радость и отчаяние? Веру? Страх? Я боялась, что операция закончится неудачно, и так и вышло.

Он все еще улыбается, но так грустно и чуточку удивленно.

— Вы всего лишь человек. Вы не можете быть радостной и счастливой всегда, — говорит он мягко.

— Но я могла отказаться оперировать. Это было в моих силах. И все же, несмотря на предчувствия, сделала первый надрез. Итог? Пятнадцатилетняя девочка просто взяла и истекла кровью. Так было ли пресловутое "все возможное"?

Мы сидим, глядя друг другу в глаза не меньше минуты, а потом он отводит взгляд первым и задумчиво произносит:

— Не ожидал, что у врачей еще остались сердца.

Эта фраза могла бы выиграть статус иронии года! Рассмеявшись, сжимаю пальцами бокал. Алкоголь уже заретушировал действительность, смазал шероховатости окружающей реальности, и все такое прекрасное — особенно мой собеседник — что, видимо, пора домой.

— Мне, наверное, нужно ехать. Проводите меня до такси, пожалуйста, — прошу, спрыгивая с барного стула и чуть покачиваясь в попытке устоять на ногах.

— Разумеется, — отвечает мужчина, оставляет бармену пару купюр, а потом на всякий случай подхватывает мой локоть. Его твердая рука дарит иллюзию безопасности, а прошлые откровенности заставляют воспринимать расставание как ошибку. Наши взгляды встречаются всего на несколько мгновений, в течение которых безумно хочется продолжить эту ночь, попросить его остаться со мной, воспользоваться всем, что есть в этом мире хорошего. Сегодня. Когда я заслуживаю. Когда это так нужно. Хотя, почему бы и не завтра, не послезавтра? Не думаю, что он способен разочаровать... Вот только это чистое использование, которого не заслуживает никто. Среди серой массы я разглядела в нем свет, к которому потянулась с жадностью черной дыры. А он... откликнулся, выслушал, позволил чему-то срастись. Возможно, он не врач, но лекарь точно, ведь рядом с ним мне стало легче. Сломать такое было бы преступлением. Я никогда себе подобного не позволю. Никогда.

— Нет? — спрашивает он, улыбаясь уголком губ.

— Нет, — с облегчением выдыхаю я, отчего-то обрадовавшись тому, что он все понял. Будто это лишний раз доказало, насколько верным является мое впечатление.

— И правильно.

Мы шагаем сквозь людный бар, уже не привлекая ни одного взгляда. Пришли по отдельности, а ушли вместе, ну и что в этом странного? Для чего еще нужны бары? Наши жизни теперь настолько изолированы, что встретить близкого человека более не норма — исключение из правил. А осуждение все больше походит на роскошь, которую себе могут позволить разве что гордые своим одиночеством снобы... И тем не менее это именно тот случай, когда все злоязычники неправы.

Машина с шашечками припаркована неподалеку от бара, и далеко идти не приходится.

— Прощайте... — говорю. Возможно, я ожидала от него какого-то жеста, короткого поцелуя, но щелчок двери машины подсказывает, что напрасно. И, даже не подумав расстроиться, я сажусь в душный салон. Вот так. Без имен и...

— Прощайте, — улыбнувшись, говорит мужчина, и захлопывает дверь.

Только спустя два квартала понимаю, что даже не подумала обернуться и проверить, смотрит ли он вслед. Я ушла вовремя.

Решка. Однажды в темноте ночи

— Код синий, код синий! Скорее, мы теряем его!

— Электроды! Заряжаю на двести! Разряд...

— Черт, не сработало! Три миллиграмма настроения внутривенно!

Жен

Мне выпадает решка.

Спрятав монету в карман и набравшись решимости, подношу к носу и губам маску, а затем толкаю дверь операционной. Этот лоскут утешает едва ли не больше, чем расстояние, отделяющее от стола. Обозначенная парочка — лучшие помощники в попытке скрыть от коллег то, что я в совершеннейшем смятении. Хирургическая ординатура порой напоминает мне гонку, в которой каждый неаккуратный поворот может привести к сходу с трассы, а уж отказ от участия и вовсе заставит конкурентов улюлюкать от восторга. Я так часто приходила к финишу первой, что мое сегодняшнее поведение тянет на маленькую местную сенсацию, и последствия настигнут. Можно даже не сомневаться. А я вывернула руль, и лечу кувырком навстречу всем опасностям, которые ждут с распростертыми объятиями.

— Доктор Горский, вы были правы. Я не могу сегодня вам ассистировать. Прошу прощения, — стараюсь заставить голос звучать уверенно и сильно, хотя внутри все дрожит и волнуется. Ветер сменился, и семибалльные волны недовольства собой треплют маленькую крошечную сбившуюся с курса шлюпку.

— Надеюсь, у вас есть причины, доктор Елисеева, — весьма спокойно воспринимает мой отказ Горский. Хотя, возможно, его гнев мне точно так же не виден за налобным фонарем, как ему — мое отчаяние за маской.

— Да. — Боже, что я несу? Нет-нет-нет, умоляю, забудьте, возьмите меня на операцию, не дайте разрушить собственное будущее! Монета, я ведь поставила его на монету, и все происходящее теперь значит не более чем каприз взбалмошной избалованной девицы! К горлу подкатывает горечь, и очень хочется плакать.

— Все в порядке? — чуть хмурится он, вглядываясь в ту часть лица, которая открыта. Мне очень хочется спросить, что же можно сегодня там увидеть. Вы заметили сходство с другими своими пациентами, доктор? С девочкой на столе, которой уже подарена искусственная безмятежность? Или для того, чтобы его узреть, все-таки нужно усыпить и разрезать?

Едва заметно качаю головой.

— Побеседуем после операции. Вы свободны. Да, и найдите мне другого ординатора.

Из операционной я буквально выскакиваю, не переставая удивляться своему смешному упрямству. Глупая, глупая девчонка. Отдаю в руки других людей собственное будущее... Свое. И девчушки. Ассоциации — штука сложная. Только мы видим малейшее сходство — сразу начинаем искать в этом судьбу, а то и звоночки сверху. Я сравниваю себя с ней, тут даже дара ясновидения не нужно...

— Неужто испугалась, Принцесска? — спрашивают у меня, отрывая от невеселых мыслей. Знакомимся: Леонид Архипов, ординатор, закрепленный за отделением общей хирургии, но давно мечтающий подвинуть меня в нейро, а ныне — всего лишь проходящий мимо. И, прости Господи, какая ж то жалость! Нет, он не плохой парень, совсем наоборот; мы даже пару раз зависали вместе после особо сложных дней, выплескивая друг на друга все свои беды и невзгоды и никогда впоследствии этим не пользуясь, но, дьявол, здоровую конкуренцию никто не отменял. И он — последний человек, которого я хотела бы встретить. Однако первый, кто нужен девочке на операционном столе, потому что зануден настолько, что знает назубок все операции.

— Подменишь меня у Горского? — спрашиваю.

— Постой, там реально пересадка митрального клапана, и ты предлагаешь ее... мне?

Думаю, объяви я ему о том, что у меня с минуты на минуту может сердце встать, так бы не удивился.

— С какой стати? — Ну да, неоперабельный случай. В смысле, он полагает, что у девочки неоперабельный случай, и я решила подшутить, отправив его зашивать пациентку... Вот только это не пациентка неоперабельна, а сам Архипов. Сколько можно мяться у дверей и перепроверять на предмет паршивости коллегу?

Приступ внезапной злости быстро сменяется прежней апатией. Мы с миром отторгаем друг друга. Он, точно паразита, окутывает меня коконом равнодушия и получившуюся кисту прилепляет к койкам постоперационных пациентов, на которых я выменяла великолепную, блистательную пересадку митрального клапана... Теперь ставлю капельницы и записываю в карты уровни кислорода в крови...

Решка на монетке, точно загодя, усадила меня в инвалидное кресло. Кажется, будто обе ноги перебиты, но, честно говоря, здоровой себя мнить тоже не слишком умно. День подыгрывает: он спокоен, полон привычных запахов медикаментов, тучами сгущающихся грустных мыслей и попыток свыкнуться с собственным малодушием. День игры в "а что, если". И главный вопрос: "а что если я так и не смирюсь, и мне придется отказываться от операций каждый раз"? Бессмысленное занятие. Мы никогда не получаем ответов на свои вопросы. Есть некая особенная форма издевательства над человечеством в том, что нельзя просчитать, сколько карт осталось в уготованных нам колодах. А потому правильных ответов просто не существует. Говорят, решай сердцем. Ну и как же тогда поймать за хвост вожделенную мифическую объективность, за которой все и всегда гоняются? Журавль в небе...

Сегодня отделение интенсивной терапии спокойно, однако это не значит, что завтра пресловутый "синий код" не будет звучать каждые две минуты. Мечтаю и молю, чтобы состояние блаженной неги продлилось как можно дольше... Часы. Винтик к винтику, и ни одной реанимации. Есть какая-то невероятная прелесть в том, что планы работают. В том, что усилия по их созданию не пропадают понапрасну. В том, что не все сделанное бесполезно и в скором времени потеряет свой смысл.

Но прелестно и прекрасно все не везде, и Архипова я встречаю намного раньше, чем хотелось бы. Не нужно поработать в хирургии всю жизнь, чтобы понять: в слове "долго" надежды бесконечно много, а от слова "быстро" она позорно сбегает.

— Что случилось? — спрашиваю, хватая его за руку.

— Оставь! — на пустом месте взрывается парень, невежливо вырывая локоть из моей ладони. Я не уверена, что таким образом он не пытается отогнать от себя навязчивые видения. Если обвинить в случившемся меня — полегчает. Собственно, пусть кричит. Ничего от его криков со мной не станется... Но Архипов, как я уже говорила, парень хороший, правильный, и, взглянув на девушку, которую он только что чуть не ударил, начинает сожалеть и почти извиняться.

— Жен, понимаешь, я никогда такого не видел. Аорта в момент расслоилась, и кровь начала хлестать так, что Горский побелел как полотно. Сразу стало ясно — девчонку не спасти.

От этой новости мои глаза самопроизвольно наполняются слезами. Сидя утром в кабинете Дмитрия Дьяченко, который подписался под моим некрологом, я не заплакала. Дико оплакивать саму себя, ну вот я и не стала. А девочку — пожалуйста. Она — не я. Она — всего лишь тень, эхо, переотражение... Эмоции те же, но смысл...

— Слушай, ты чего? Извини, я накричал, но... Елисеева, — встряхивает он меня. — Если так и будешь прикидываться зомби, я тебе что-нибудь вколю! Клянусь!

— Я в порядке.

— У тебя губы синие! В порядке она...

— Доктор Елисеева, — спасает положение Горский, вспомнивший о том, что я ему задолжала объяснение.

Я оборачиваюсь, потирая губы пальцами, надеюсь, что так они станут более естественного цвета. Горский влет разглядит симптомы, ведь он кардиохирург, а на моих губах ни грамма помады. Ординаторы выносливее косметики. Та на вторую смену не задерживается никогда, и даже если я прихожу в больницу накрашенной и с безупречной прической, через пару часов от них не остается даже воспоминания. Точнее, нет, все еще хуже: тушь и подводка обычно превращают меня в енотоподобное чудовище, которому не стоит приближаться к пациентам младше восемнадцати и старше семидесяти — так сказать, во избежание. Посему, моя косметичка чуть ли не в вечной увольнительной. В отличие от хозяйки.

В кабинете Горского никогда не пахнет медикаментами. Потому что он выращивает цветы. Его руки обладают неким волшебством, которое заставляет оживать практически все, к чему он прикасается. Кроме сердец маленьких напуганных девочек.

— Елисеева! — окликают меня и, видимо, не первые. Иногда я задаюсь вопросом: а правда ли то, что нельзя разделить тело и сознание? При наличии хорошего воображения абстрагироваться от реальности проще, чем оставаться в ней. Думаю, это и есть магия...

— Мне жаль девочку, — отвечаю невпопад. У меня сегодня все невпопад.

— Я знаю, что тебе жаль, — раздраженно говорит он, не давая горечи пробиться сквозь баррикады гнева. — Тебе весь день жаль. Ты ведешь себя странно. Вялая, несобранная, застываешь столбом и смотришь в одну точку. Что происходит?!

— Триада Фалло [сложная врожденная патология сердца, морфологическую основу которой составляют три компонента: дефект межпредсердной перегородки, стеноз (чаще клапанный) легочной артерии и гипертрофия правого желудочка].

Горский хмурится.

— У девочки не было неклапанных аномалий...

— Зато у меня есть.

Секунд десять ошеломленно глядим друг на друга. Я жду, что он начнет допрашивать, снимки смотреть или ругать, что раньше не призналась, а он смотрит так, будто ждет, что я сейчас рухну на пол и забьюсь в конвульсиях. Думаю, он из-за девочки так расстроен. Сердобольные врачи — просто мазохисты. По себе знаю.

— Уходи, Елисеева. Ты просто... иди, — говорит Горский.

И, чувствую, что если не уберусь добровольно, то он меня схватит за шкирку и вышвырнет, справедливо рассудив, что навредить мне еще больше навряд ли сможет. Собственно, я не в претензии. Закрываю дверь, и, как ни странно, чувствую, что с души свалился целый пуд золота. Того, которое молчание.

Сантино

"Что за ненормальный город?" — задаюсь вопросом, вытирая кровь с подбородка. Не успел приехать, как уже стою в подворотне, а вокруг трое агрессивно настроенных отморозков. И первый из них — лысый недомерок с гнилыми зубами, — скалясь, водит ножом перед самым моим носом. Неужели он полагает, будто воплощает собой ночной кошмар? Все равно ведь на большее не решится. Запугивает, удостоверяется, что лезвие на виду. Но я точно знаю, где проходит грань между реальной опасностью и пустыми угрозам. Этот блефует.

— Ты, сопляк, — шипит он, выдавая стандартный набор фраз из репертуара типичного экранного гангстера.

Хоть бы думал, что за хрень несет. Этот тип не меньше, чем на двадцать сантиментов меня ниже — и обзывает сопляком? И ведь серьезно думает, что раз достал, ударив из-за угла, имея за спиной парочку дружков, то сорвал джек-пот.

— Столичная паскуда! Ты на кого попер? — Надо же! И смысла ноль, и звучит совсем как в низкопробном кино.

— Ну и кто ты хоть будешь, недомерок? — спрашиваю.

— Тот, что тебя порежет на мелкие кусочки. Где бабки? — игнорируя "недомерка", верезжит мелкий.

Ни один уважающий себя бандит оскорбления бы не спустил, а дебил передо мной даже не знает, чем ответить. И что, вот с этим делиться нажитым непосильным трудом? Пока я размышляю о степени презренности компашки, мальчишка (а он, кстати сказать, действительно еще мальчишка, даром что беззубый), начинает то ли трястись от напряжения, то ли подпрыгивать, совсем позабыв о ноже, который болтается в руке. Так, ясно, с уровнем опасности я не угадал. Вооруженный новичок хуже мастака. Может, тут и прикопает. Случайно. Хотя, в принципе, разницы нет, ведь менее мертвым я не стану...

— Мы же сказали: если собираешься влезть в наше дело, придется платить. — Нож убирается от лица, потому что недомерок начинает использовать новое средство запугивания: жвачку, которой демонстративно чавкает. И таращится, вытянув шею, сгорбив плечи. Ему бы еще табуретку для большей эффектности.

— Да пошли вы все, — усмехаюсь на манер самоубийцы.

А он вдруг начинает вопить. Яростно, но тоненько, будто девчонка, и бросается на меня. Не будь у каждого из шайки по стилету, я бы раскидал их в момент, но приходится осторожничать и уворачиваться. С недомерком все просто: ему хватает одного удара, чтобы устроить привал прямо на свежевыпавшем снежочке. А вот остальные нападают вместе, и это плохо. Пока разбираюсь с одним, другому удается чиркнуть меня лезвием по предплечью. Мрази. Бросаю короткий взгляд на этого типа. Он сразу показался мне самым опасным и, как ни удивительно, разумным. Собственно, что и требовалось доказать. Настоящий лидер-провокатор прячется за спинами шушеры.

Что ж, я все равно не в том положении, чтобы спорить с построением соперников. Пусть дерутся как детсадовцы, но у них есть ножи, а запах крови, черт возьми, окрыляет. По себе знаю. Вот только им он не поможет. Дети из приюта глотку порвут и за кусок хлеба — не то, что за пачку своих кровных. Даже не пробуйте пытаться отнять у нас что-либо. Однажды я за украденный пятак отправил мальчишку в больницу. Мне влетело, так таскали за ухо, что хрящ деформировали, но больше никто не совался. И не надо делать удивленные глаза, у вас были плюшевые, мать их, зайцы, и, кстати, матери тоже были. А у меня только пятак. Хрен отдам. Кишки выпущу, сдохну, но добровольно не раскошелюсь. Отморозкам не стоило ступать на одну со мной дорожку. Они даже близко не представляют, на какого ублюдка нарвались.

Главаря оставляю на десерт, сначала разбираюсь со вторым. Перехватываю неумелый замах и выворачиваю руку так, что сустав из плеча вылетает. Раздается истошный вопль, но хоть не девчачий. Однако радость преждевременная, потому что последний на удивление проворно приставляет мне к горлу лезвие. Недооценил. Я все-таки его недооценил. А зря. Этот урод, судя по маниакальному блеску в глазах, любит причинять боль. Любит и умеет. Такие без тормозов.

— Поговорим? — А то! Как же не поговорить? Пока треплемся, может, и не прирежешь.

— Ну валяй.

Он хмыкает. Его забавляет, что даже в таком положении я пытаюсь делать вид, что ситуация под контролем. Меня тоже. Но я, вообще-то, искренне верю, что он облажается, и я ему ошибки не спущу.

— Мы же звали, долю предлагали, вот че ты уперся, а? Имбецил сраный. В незнакомом городе даже за воздух приходится платить, так ведь нет, ты у нас волк-одиночка, который так и просит избавить его от бестолковой головы. Или полагаешь, что сможешь выплыть, продолжая выведывать информацию в постелях женушек толстосумов? А что это мы так удивлены? Или думаешь, что я про тебя ничего не знаю?

— Еще бы не удивиться тому, как это ты ухитрился перескочить лет эдак на десять назад. Проверь своих осведомителей, больше я со всякой скучающей швалью не связываюсь. А еще с балластом вроде этих двоих.

Не глядя подковыриваю носком ботинка талый снег и подбрасываю его, целясь в лицо одному из двоих прикорнувших.

Обидчик фыркает.

— Зря нарываешься. Дам тебе дельный совет: ты ребят не обижай. Рабочий класс — штука хорошая, особенно когда метишь в дамки. С ними презрительно ни-ни. А вот зарывающиеся с*чки вроде тебя — совсем другое дело. Их надо закапывать, и чем быстрее, тем лучше. Но поскольку уму-разуму тебя научить было некому, даю еще один шанс. Завтра к двенадцати чтоб бабки были.

— Шел бы ты нахер, да параллельно в придачу.

— Что ж ты какой упрямый, Сантино? — вздыхает он, а глазки-то горят жаждой пустить мне кровь. Отказу он не расстроился ничуть. — Ну да ладно, раз по-хорошему не хочешь...

Я только и успеваю, что руку в кулак сжать, как вдруг раздается выстрел. Подумал было, что это кто-то из его дружков о припасенном подарочке вспомнил, но оборачиваюсь и вижу... девчонку. Учитывая обстоятельства, даже порадоваться боюсь. Неужто попала? Девчонка... Тем не менее отморозок хрипит и задыхается. Очевидное невероятное, однако. Кстати, ублюдок и дохнуть не дохнет, и из-за боли ничего предпринять не может. Ну, логично, пушка-то наверняка, травматическая. Так, на всякий случай, пинком отправляю нож обидчика в полет. Ну все, теперь эти мрази мне точно ничего не сделают.

— Ты как, в порядке? — бесстрашно кричит без пяти минут спасительница, снова привлекая к себе мое внимание.

На сей раз принимаюсь ее рассматривать. Ростом выше каждого из этих троих недомерков, в дорогущих шмотках, на шпильках, с пистолетом в руке и копной развевающихся на ветру черных кудряшек. За*бись девчонка, и вдруг здесь, ночью. Ты откуда, на хрен, взялась, инопланетянка? Так и не дождавшись моего ответа, она подходит ближе, бесцеремонно окидывает меня взглядом с головы до ног, а потом как выдаст:

— Жить будешь. — Ах, ее мои царапины заинтересовали. А я-то уж было нафантазировал...

— А ты вот навряд ли. Какого хрена шляешься по темным переулкам ночью одна?

— А не визжали бы на три квартала, и я б не шлялась. Кстати, не за что, — бросает насмешливо.

— Шоколадку куплю, и обойдешься.

Инопланетянка отворачивается, явно скрывая улыбку, и начинает осматривать троицу, затем берет мобильник и деловито так набирает номер скорой. Без заминок сообщает наши координаты. Район ей явно знаком. Не шляется она по темным кварталам ночью, как же.

Пока девчонка рассказывает медикам об уличной драке, пытаюсь понять, насколько плохи дела. Рука рассечена сильно, тут никаких сомнений. А вот с лицом вопрос. В попытке определить касаюсь пальцами пореза на подбородке. Вроде, не очень глубокий, но кровь еще не остановилась.

— Не трогай, — велит инопланетянка, деловито запихивая в сумку мобильный. — Пойдем со мной, — и направляется к просвету между домами, где я впервые ее увидел. Следую, но понятия не имею зачем. Только она молчит, и я тоже. А что трепаться-то? Навряд ли она явилась, чтобы меня по-тихому пришить. Была бы цель такова, так позволила бы главарю недомерков закончить начатое, не стала бы брать ношу на свои хрупкие плечики. И волки сыти, и овцой прикинуться никто не мешает.

Пара домов, и оказываемся около круглосуточного супермаркета. Рядом с ним припаркована парочка машин, одна из которых, подозреваю, является летающей тарелкой. Ни хрена себе голосок, однако, у моих обидчиков. Это ж как орать надо было, чтобы инопланетянка услышала нас отсюда? Между тем, тарелкой моей новой знакомой оказывается рендж-ровер, на заднее сидение которого закидывают сумку, а затем чуть ли не возмущенно обращаются ко мне:

— Тебе особое приглашение?

Не могу не поддеть эту излишне самоуверенную особу:

— А вдруг я насильник?

Да твою мать, ты идиотка что ли? Или тебе только о принцах и розовых слониках книжки читали? Ну так слушай: обычно, когда половозрелая девица разгуливает одна по темным переулкам и сажает в машины незнакомых мужчин...

— Брось, ты из тех, кто уверен, что является Божиим даром человечеству. Марать руки? Увольте, — сообщают мне, что прекрасно осведомлены не только о подстерегающих за каждым углом маньяках, но и моем нарциссизме.

Потратив пару секунд на переваривание новости, забираюсь в машину. Это на удивление непросто — рука ужасно болит. Пристегнуться даже не пытаюсь. Изучаю профиль новой знакомой, пытаясь понять, откуда у подобной проницательности растут ноги. Несколько секунд инопланетянка слепо глядит в лобовое стекло, вцепившись в руль, а затем вздрагивает, встряхивает головой, трогает ключи в зажигании, и вдруг ка-а-ак рванет с места, да еще и задним ходом.

— Твою мать, ты сумасшедшая? — рявкаю на нее.

Пожимает плечами и откидывается на спину кресла, при этом мрачно улыбаясь чему-то своему. А глаза-то грустные.

— Ты куда меня везешь? — спрашиваю.

— К себе домой.

Нормально... Пожалуй, впервые хочу влезть в чью-то голову и вдоволь там поковыряться. В машине тихо-тихо, даже радио не работает. И звукоизоляция такова, что кажется, будто мы ото всего мира отрезаны. Несемся по ночному Петербургу, превышая скорость и нисколько на это не заморачиваясь. Одной рукой она крутит руль, другой теребит золотую цепочку. Креста на ней нет, и палец скользит вправо-влево, не встречая сопротивления. Меж бровей залегла мучительная складка. Вернись на грешную землю, крошка! Думаю, даже если перед тобой сейчас вырастет бетонная стена — не заметишь.

— Раз дорогу что свои пять пальцев изучила, думаешь, можно витать черти где?

Бросает на меня короткий недоуменный взгляд.

— Я не так много знаю о пальцах. Сложные они, — говорит вдруг. — Но мозг еще сложнее.

Я сел в машину к совершенно неадекватной девице. Класс.

— Ты что несешь?

— А ты? Много знаешь о пальцах?

— Только о собственных.

— Навряд ли.

— Проверь.

Этот диалог, кстати сказать, ведется на полном серьезе. Без улыбок или флирта. Я встречал и больных, и придурковатых, но эта девчонка по шкале странности всех бьет.

Наконец безбашенная особа лихо заруливает во дворы и подъезжает к воротам роскошного жилого комплекса. Вот все и встает на свои места, вот и причина самоуверенности. Обидишь такую вот цыпу, и по твою душу явится толпа завзятых головорезов. Они не станут сыпать сериальным фразочками и размахивать ножами. Бьют без трепа, сразу на поражение. И вспоминай потом, какой очаровательной показалась тебе малышка. Дьявол, я, наверное, болен, но только что ее привлекательность в моих глазах увеличилась на порядок. Вобьешь вот себе в голову какое-нибудь дерьмо, и так и живешь с ним, пока не прирежут в темном переулке...

В детстве я презирал обитателей "клеток" (так мы называли людей, живущих за заборами). Но все изменилось, когда мне исполнилось четырнадцать. Единственный общеизвестный магазин, где продавали сигареты, не спрашивая документов, находился прямо у ворот комплекса. Купив пачку, я остановился прикурить прямо напротив порше, в котором ругалась парочка людей. Не стал на них глазеть. Но пока боролся с порывистым ветром, девица выскочила на улицу, хлопнув дверью, и направилась ко мне. И, мать ее, настолько красивая была, что я застыл на месте. Даже растекшаяся тушь ее не испортила. И ведь подошла ко мне, закурить попросила. В ответ молча протянул ей пачку, ни слова не смог бы сказать, а она взяла сигарету, развернулась и ушла. Не взглянула, не поблагодарила, точно пустое место перед ней. В тот день я поклялся себе, что заставлю ей подобных с собой считаться. Дохрена лет прошло, да и постель не пустовала, а все равно всех с той с*чкой сравниваю. Гребаное мерило.

Инопланетянка живет в двухэтажном пентхаусе с окнами во всю высоту стены и черно-белыми фотообоями с изображением Лондона, отчего хоромы кажутся даже больше, чем есть на самом деле. Обстановка дорогая, сдержанная, в нейтральных тонах: черный, серый, голубой. Надеялся увидеть здесь изобилие розового, ну или любое другое доказательство ненормальности, но, черт бы побрал, с ней и у нее все в точности как надо! Окидываю взглядом спутанные волосы и хрупкую фигурку. Даже лучше, чем надо...

— Снимай рубашку, — велит вдруг моя сегодняшняя спутница, и, разувшись и сняв пальто, проходит на кухню.

— Только ее? — насмешливо спрашиваю, скрывая недоумение.

— Пока хватит, — кричит в ответ, перекрывая шум льющейся воды.

С трудом избавляюсь от куртки, но поскольку на мне не рубашка, как она предположила, а свитер, снять его с разрезанной рукой не выйдет. И, главное, понять не могу зачем. Черта с два отказался бы от секса, но у меня не так плохо с мозгами, чтобы не понять — не в нем дело. Ну или не только в нем.

Инопланетянка возвращается с кухни с чемоданчиком в руке. Он в эротические фантазии не вписывается. Абзац как грустно.

— Странный ты парень, — тем временем подмечает девчонка. — Приглашаешь его домой, велишь раздеваться, а он мнется в дверях. Не думала, что ты так стеснителен.

Уголок ее губ дергается вверх, и в глазах появляется веселый блеск. Хороша.

— Люблю, когда мне в этом деле помогают, — почти шепотом говорю ей, наклоняясь ближе.

— Давай на диван, — говорит с усмешкой и только стоит присесть, без колебаний стягивает с меня свитер. Причем, даже не пытается уменьшить боль, когда отдирает ткань, присохшую к ране.

— Изверг! — шиплю.

— Тссс... До свадьбы заживет, — тихонько отвечает и достает что-то из своего чемоданчика.

Латексные, бл*ть, перчатки. Ах вот что с ней не так. Гребаный доктор Айболит. Ненавижу врачей. Порно-медсестрички — совсем не мое.

— И часто ты ищешь себе пациентов таким экстравагантным способом? — интересуюсь, пока она раскладывает инструменты.

А ее губы изгибаются в кривоватой улыбке:

— Интересуешься, не первый ли ты у меня? Ах, прости, что разочаровала. — Однако улыбка у нее ужасно заразительная.

Я даже становлюсь чуточку терпимее к порно с участием белых халатов.

— Так и знал, что ты маньячка. Так только о пальцах заговорила, так сразу понял.

— Хирургической иголки испугался? Или пролена [шовный материал]? Черт, ты все-таки из пугливых, — бормочет, отламывая горлышко ампулы.

— Ненавижу вашу братию-медбратию.

— Не переживай, я буду любить ее за двоих.

Она встает рядом и заставляет меня запрокинуть голову, а затем вкалывает обезболивающее в подбородок. Пока она шьет, ощущений масса, и все неприятные. На мои эротические фантазии совсем не похоже. Хоть бы халат с декольте до пупа, что ли, надела, и то бы полегчало, так нет же — в глухом до горла платье-кимоно разгуливает. Наблюдаю за порхающими пальцами, которые натягивают нити и завязывают узлы. Благо, порез небольшой, да и шьет она быстро. Закончив с подбородком, инопланетянка заставляет меня сесть на подлокотник, принимается за другую рану. На этот раз быстро не выходит. Но в качестве утешительного приза обнаруживается, что я недооценил прелесть наряда своей сестры милосердия. Тот не только от каждого движения скользит по груди, но и сопротивления не встречает... Осознание, что на стоящей прямо передо мной девице нет белья, взрывает мозг. Какие, на хрен, раны? Неосмотрительно ты, крошка, привела меня домой. Опускаю ладонь на ее колено.

— Ну и что ты делаешь? — интересуется она, отклонившись назад.

— Ты не останавливайся. Заканчивай... побыстрее. А пока можешь сказать, как тебя зовут.

— То есть твоя рука у моей коленки именем интересуется?

— Моя рука — да и не только она — интересуется отсутствием на тебе белья, но поскольку интерес нуждается в наглядных подтверждениях, я решил выяснить, как буду называть тебя во время жаркого секса.

— И все-таки ты любишь быть особенным, — она касается пальцами моего лица. — Ведь я никогда не сплю с пациентами.

— Уверен, ради меня ты сделаешь исключение.

Жен

У него очень симметричное лицо. Спокойное. Даже когда нападали с ножом, мой незнакомец был холоден и сосредоточен. Его низкий голос завораживает, интонации соблазняют, но все равно кажется, что он бесконечно далек и холоден. И, спорю, даже если я сброшу одежду и почувствую жар его воспаленной желанием кожи, это нас не сблизит.

Не сказав ни слова, продолжаю шить. Нечего мне ему сказать. Пусть гость не кажется угрозой, для получения магнитной карточки от спальни этого мало. И если бы дело было только в нем, если бы сегодняшний день начался иначе, то проблемы бы не существовало вовсе. Увы, мне безумно, бесконечно одиноко, близость желанна, и остается только молчать. Зная.

Наконец ножницы щелкают в последний раз, и тишина становится гнетущей. Хочется разорвать. Рву. Вместе со скрипучими перчатками на руках. Пытаюсь подойти к столику, чтобы закрыть рану бинтами... но внезапно оказываюсь в кольце рук на диване, разметавши по белым подушкам кольца волос и остатки сомнений. И из слов только:

— Сумасшедший.

Травмированную руку он бережет, но в остальном — в губах и ласках — до крайности неосторожен. Глубокие, алчные поцелуи обращают в пыль кирпичные стены, за которыми робко прячется моя беспомощность, и наконец достают ее на поверхность. Вытягивают, распыляют в воздухе, заставляя принимать вид резких выдохов и стонов. Мои пальцы трогали множество обнаженных тел, но именно его горячая кожа заставляет что-то внутри дрожать и пульсировать. Думаю, это чувства.

— Видишь, я был прав, инопланетянка, — слышу горячий шепот у самого уха.

Удивленно распахиваю глаза, гляжу в его лицо. Спокойствие исчезло. Его дыхание частое, неровное. Такое изумительное.

— Кто-кто?

— Инопланетянка. Или забыла, что отказалась сообщать мне свое имя?

— Я, пожалуй, согласна на инопланетянку.

— А на что еще согласна?

Спрашивает он, начиная развязывать пояс на платье. А мне вдруг так страшно становится. Страшно, что он уйдет... Странная мысль, глупая. Я себя за нее ругаю. Ну кто он? Разве что-то мне должен? А он застывает, глядя на мою грудь. Идут секунды. Его реакция типична, ничего необычного в ней нет. Многие предполагали, что я дурочка, по юности лет разбившая папину машину и искалечившая таким образом себя. Не хочу, чтобы он так думал, приходится сжимать зубы, чтобы не начать оправдываться. Мне не за что оправдываться. И о болезни ему знать ни к чему. Не его проблемы. Нечего переваливать! Я настолько увлечена внутренней борьбой с самой собой, что прикосновение пальцев к полоске шрама становится полной неожиданностью. Обескураживает.

Начинаю задыхаться, не могу остановиться. Я весь день сдерживала слезы, не плакала. А теперь, в кольце рук незнакомца, не могу сдержаться. При том, что наши тела переплетены на диване, и он понятия не имеет, во что ввязался в поисках близости с незнакомкой. Закрываю глаза запястьем, будто это в силах скрыть мое состояние.

— Что, черт возьми, с тобой? — мрачно спрашивает мужчина, пытаясь отстраниться.

— Не уходи, не вздумай уйти сейчас, — шепчу запальчиво, хватаясь за его плечи обеими руками и притягивая ближе. Мои слезы выставлены на обозрение, но пусть смотрит, лишь бы не бросил здесь, одну. — Останься. Останься. Все в порядке.

Он моргает, встряхивает головой, настороженно смотрит, а потом неуверенно, но все-таки целует снова. Унять слезы не удается, однако отвечать на ласки это не мешает. Не знаю, зачем и как так вышло, что он мне вдруг стал нужен сегодня, разбираться не хочу; просто когда он уйдет, я останусь не только со своими проблемами, но и воспоминаниями о нескольких часах сладкого забытья. Неужели я не заслужила права на некоторое утешение? Краешком сознания отмечаю, что его губы не боятся шрама — напротив, раз за разом касаются. Это необычно. Это личное.

При всей кажущейся небрежности, он нетороплив. Поджигая спичку, не спешит от нее избавляться. Наслаждается горением пламени. Тлением. Моим тлением в его ладонях. Будто он не встретил меня сегодня, а ждал годами. И в этом, опять же, что-то личное. Вместе с остатками одежды мы теряем и расстояние, которое нас разделяло. Мне будет что вспомнить. Определенно будет. А еще... он не соврал мне про пальцы...

Наша близость быстрая, рваная и чуточку болезненная, потому что с каждой успешной операцией, с каждыми словами похвалы, с каждой новой ступенькой лестницы в хирургическую поднебесную, я все дальше задвигала личную жизнь. И тело мне за это мстит. Может, я занимаюсь тем же, предпочитая ему карьеру?

— Глаза открой, — требуют у меня. — Вот так. И не смей думать ни о чем, кроме меня.

— Да что ты говоришь, — насмешливо отвечаю. Но все же чувствую укол вины. — Экий ты тиран, как связалась только.

— Вот именно, не хрен спать с кем попало.

— Смотри ведь, выгоню.

— Чуть попозже.

Забросив в рот горсть с детства знакомых таблеток и запив водой, решительно выдыхаю и берусь за расческу. Постригусь. Нет, я точно постригусь. Как представлю, сколько меня ждет мучений с волосами, так просто хоть выть начинай. Кудрявые люди прокляты от природы. Возможно, в прошлой жизни мы были устроителями массового уничтожения людей... или даже котиков, как знать. Ловлю в зеркале собственную улыбку и чуть мрачнею, вспомнив события вчерашнего дня. С одной стороны, вроде, ничего неожиданного не случилось, с другой — чем выше заберешься, тем больнее падать. А лестницы уже нет. Всегда находится то или тот, кто услужливо от нее избавится. Ремиссия позволила мне забраться на Эверест счастья. Вот и полетела. Благо, не одна.

От мысли о незнакомце губы сами собой растягиваются в улыбке. Разумеется, он со мной не ночевал. Я об этом позаботилась, сообщив, что швы могут снять где угодно и мое присутствие при этом не обязательно... А он лишь хмыкнул и начал одеваться. Думаю, чувство вины было бы уместно. Недопустимое для врача поведение, секс на одну ночь... но, если честно, сожалеть совсем не хочется. Никто ведь не пострадал, напротив, незнакомец помог мне почувствовать себя живой, а я зашила его раны. Вот бы все в жизни имело подобную симбиотическую основу.

Черт, а ведь он мне понравился. Поэтому я попыталась избежать имен. Знала, что пожалею, и жечь мосты надо, пока горячо! Горячо было...

Наконец волосы безжалостно скручены на затылке, жизненно-важные препараты (вплоть до секс-антидепрессанта) приняты, и можно ехать. Сажусь в машину, несколько секунд смотрю на отодвинутое до упора пассажирское сидение. Мой незнакомец высокий, намного выше меня. Ему было тесно даже в мини-кораблике рендж-ровер. Встряхиваю головой в попытке выкинуть из нее мысли о мужчине, с которым мы больше не встретимся, и поворачиваю ключ, пробуждая машину.

Сегодня солнце светит так ярко, что, покинув гараж, я вынуждена ударить по тормозам и проморгаться в попытке привыкнуть к полузабытому зрелищу. Промакиваю салфеткой заслезившиеся глаза и удивленно осматриваюсь. Я совсем не ожидала встретить солнышко на улице февральским утром. Когда гоняешься за операциями, встаешь, как правило, с петухами, и насладиться дневным светом бывает проблематично. Разве что случайно. Или в редкий выходной. Но я себе позволила эту блажь, потому что сейчас мне нужно время подумать, осмотреться, вспомнить о том, насколько прекрасен мир — а стерильная коробка, набитая стальными инструментами, в этом не лучший помощник. Уверена, новость о моей болезни уже разлетелась по всей больнице, и даже Павле Юрьевне не хватит пороху наехать на меня за опоздание. Если что, совру, что обследование проходила. Мне поверят. В конце концов, последние два с половиной года я являла собой образец пунктуальности... и не умирала. Точнее, надеялась, что не умираю, и так будет... еще долго. Видимо, мое долго — это восемь лет. Восемь безбедных лет, за которые шрам из красного превратился в белый. Что ж, пора откатиться назад, настроиться на новый старый режим и радоваться каждой мелочи. Солнцу. Отодвинутому сидению... И больнице, которая щедро разбрасывает по парковке яркие блики.

— Доброе утро, Лина! — радостно (в точности следуя плану) приветствую я девушку за регистрационной стойкой, которая смотрит на меня с плохо скрытым ужасом в глазах. Самое время воспользоваться противным выражением "я же говорила". Так вот, я же говорила, что отношение изменится до неузнаваемости. — Погода прекрасная.

— Привет, — говорит она и нервно сглатывает.

— Как вчерашние пациенты? — спрашиваю, стягивая куртку, и Лина невольно опускает взгляд на мою грудь. О, ориентация у нее вполне традиционная, и впервые в жизни это меня не радует, а раздражает. Интересно, что она пытается на моей груди узреть? Черную метку? Забавно: Лина медик и видит умирающих каждый день, но, если проблемы у врача, — все, разрыв шаблона. Я понимаю, это "элементарно, Ватсон", но и "яду мне" — тоже.

Тем временем, к нам спешит помощь, которую, в общем-то, не ждали. И цель ее -заполнить собой коммуникативные пробелы.

— Добро утро, выспалась, Принцесска? — Издевательски-ласково интересуется мой кумир и учитель. — Надеюсь, да, но ты не переживай: я за это уже наорал на каждого сердобольного в больнице. Они почему-то решили, что если умирают не только пациенты, но и их врач, то пусть отправляют на тот свет всем скопом, и вызывать тебя ни к чему.

— Доброе утро, Андрей Николаевич.

Как вы, наверное, уже догадались, Андрей Николаевич Капранов — один из лучших питерских нейрохирургов, и восхищает меня отнюдь не душевными качествами.

— Утро? Где? Ах да, наверно я сбился с ритма, потому что уже провел операцию. Ту самую, на которой ты должна была мне ассистировать. А раз так, если хочешь попасть на следующую, — с тебя кофе и щенячьи восторги.

— Кофе будет, а вот за фальшивыми восторгами в очередь, — пропеваю, забирая у нашего светилы карту.

Хмыкает. Вообще-то, я не хамка, просто к Капранову нужен особый подход. Он не из тех, кто любит расшаркивания. Ушло некоторое время на то, чтобы это понять, но теперь ладим мы куда как лучше, разве что выглядим по-детски. Он меня по голове надувным молоточком, я его в ответ — из пожарного шланга. Есть чему поумиляться.

— И как же ты оперировать без них собираешься?

— Никак. Можно мне снова в реанимацию?

— Разумеется, — ласково тянет он. — Но только в качестве пациента. Поэтому, выбирай, или ты от своей триады, — последнее слово он выкрикивает на весь холл, погружая его в гробовую тишину, а меня заставляя поморщиться, — загибаешься прямо на месте, либо я сворачиваю тебе шею. Думаешь, среди умирающих ты почувствуешь себя лучше? Ну так я тебе утешу по Шопенгауэру: у нас тут везде реанимация. [Cогласно позиции философа "мир — это госпиталь неизлечимых больных"]. Все равны, все умрем. Разница лишь в том, что ты равнее, и угроза твоей скоропостижной кончины заставляет Папу Елисеева осыпать золотом каждого кардиохирурга этой в высшей степени безнадежной страны.

— Тактика впечатляет, — усердно киваю, прижимая к груди карту пациента. — Но поминание вдохновителя каждого начинающего суицидника вас как врача совсем не красит. Мы же, вроде, за жизнь ратуем...

Капранов щурится, явно скрывая усмешку. И весь мир ждет, чем закончился словесная перепалка.

— Золотко, с каждой потраченной на треп минутой, твои мечты о лучших мирах все ближе, так что топай переодеваться, и про мой кофе не забудь.

Боже, это ли не счастье? Мы с Капрановым давно и окончательно нашли друг друга; жаль, что остальные работать с нами отказываются, объясняя это нежеланием слушать перепалки над вскрытым пациентом по несколько часов кряду. Смущало ли поначалу меня такое? Да, разумеется. Но поскольку я вскоре поняла, что Андрей Николаевич не будет зубоскалить, только если ему вставить в рот кляп, решила с неизбежным злом смириться. И... это решение сделало меня большой нейрохирургической любовью наставника.

Но мечты о спокойном, полном взаимных колкостей деньке, весьма утопичны, и прямо с поличным — на мытье рук — нас ловит Павла Юрьевна.

— Отложите операцию. Пять минут назад в центре города обрушилось здание.

— И что? — интересуется Капранов. — Пока всех раскопают... А мы тут быстренько, ты, главное, отвернись.

Павла задыхается от возмущения, а я старательно держу покер-фейс. Тесное соседство с Капрановым и не такому научит...

— Мне нужны все свободные руки!

— О нет, родная, тебе нужны хирурги, которые будут оперировать. Знаешь, что там творится? Мозговые кровотечения, переломы шейных отделов, вытекания серого вещества через нос... Они ждут не дождутся, когда их привезут и уронят прямо в мои услужливо подставленные ладони.

— Ладно, ты останешься, но Елисеева...

— Павла! Она же умирает! — патетично восклицает Капранов.

— И еще две сотни пострадавших! — рявкает наш главврач.

— Да пусть штопает больных, поливая слезами открытые раны друзей по несчастью.

— Живо увозите отсюда пациента, выпишите всех, кого можно, и позвоните в банк крови.

С этими словами она уходит, а Капранов таращится ей вслед, недоверчиво открыв рот. Думаю, я выгляжу так же... Мельцаева правда оставила нас в покое? Серьезно? Честно? Такое точно бывает?

Орел. Человек, по имени Счастливчик

Терпеливо, как щебень бьют,

Терпеливо, как смерти ждут,

Терпеливо, как вести зреют,

Терпеливо, как месть лелеют —

Буду ждать тебя (пальцы в жгут —

Так Монархини ждет наложник)

Терпеливо, как рифмы ждут,

Терпеливо, как руки гложут.

Буду ждать тебя (в землю — взгляд,

Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).

Терпеливо, как негу длят,

Терпеливо, как бисер нижут.

Скрип полозьев, ответный скрип

Двери: рокот ветров таёжных.

Высочайший пришел рескрипт:

— Смена царства и въезд вельможе.

И домой:

В неземной —

Да мой.

М. Цветаева

Кирилл

Вокруг меня толпа людей, и все кричат, спорят, доказывают собственную правоту. Только без толку. Когда же они поймут, что отталкиваться от человеческого фактора в моем деле невозможно, и перестанут тратить столько времени на ерунду? Или причина в том, что нас с пеленок учат совершенствоваться в ораторском искусстве? Что ж, умение говорить — несомненный плюс, вот только когда за красивыми речами совершенно ничего не стоит, они — пустая балаболика, не стоящая выеденного яйца.

Отрываю взгляд от очередного отчета и беззастенчиво смотрю на лежащий рядом мобильник. Горячий спор уже два часа как длится. Что они пытаются доказать, если нам друг от друга нужны только цифры? Им — деньги, мне — успешные исходы. Они не смогли подтвердить заявленный процент выживаемости, я не могу продолжить финансирование. Все. Вопрос закрыт. Выпустить на рынок более дорогой продукт, который качественно уступает существующим и проверенным аналогам? А толку? Прибыль — это чудесно, но не такой же ценой! На сделку со своей совестью идти не собираюсь.

Они ничего не теряют. Я их финансовый ангел [частное лицо, которое производит инвестирование на безвозмездной основе, и получает прибыль только в случае успеха предприятия]. Да, полагал, что проект того стоит, но не выгорело. Лучший вариант — разойтись по-хорошему. Так о чем вообще спорить? Бросаю документы на стол и вижу, как несколько человек вздрагивают.

— Итак, — перекрикиваю стоящий в конференц-зале гвалт. — В указанные сроки план реализован не был. Дальнейшее финансирование работ считаю бессмысленным. За сим вопрос закрыт.

Однако, это было бы слишком просто. Они не могут сдаться без новой попытки.

— Нам нужно всего лишь время! Проведены огромные работы, и мы почти у цели. Расхождение всего лишь пять процентов... — бросается ко мне самый словоохотливый из собравшихся.

Он, кстати, даже не специалист, просто стратегически выгодный персонаж. Щуплый мужчина, около пятидесяти, в очках в роговой оправе, совсем не красавец, но доверие вызывает одним лишь своим видом. Судя по последней информации, его наняли недавно, причем, подозреваю, ради сегодняшнего выступления. Умеет убеждать, жестикулирует безупречно, но о препарате почти не говорит. Маркетолог, судя по всему, притом плохо разбирающийся в фармакологии. К счастью, меня с детства учили не поддаваться на пустые провокации и отличать пять процентов товара на рынке от пяти процентов в области здравоохранения, поэтому, стряхнув с ушей всю навешанную лапшу, перехожу к сухим фактам:

— В прошлый раз мы пошли на уступки в виде двух процентов. А сейчас должны сдать позиции уже на пять? Помилуйте, именно такую вероятность постоперационных осложнений мы имеем уже сейчас. Больше скажу, вы просите меня вложить деньги в разработку дорогостоящего препарата, качество которого не соответствует заявленным в проекте требованиям.

— Нет, вы неправильно поняли! Мы все еще дорабатываем продукт. Вы же видели прогноз...

— Нет, я видел другое. В попытке ликвидировать опасные побочные действия препарата, вы не просто не смогли удержать прошлый скромный результат, но опустили планку еще ниже. Простите, дальнейшие исследования считаю крайне спорно обоснованными и в дискуссии смысла не вижу. Однако, желаю удачи в будущих разработках. Приятного дня.

И пока оппоненты не успели оправиться от шока и броситься грудью на абордаж, выскакиваю из зала в надежде, что преследовать в коридорах посчитают ниже своего достоинства. Нехорошо подставлять оставшихся там моих людей, но, если останусь с ними, — переливать из пустого в порожнее будут в десять раз дольше.

В лифте на меня с интересом посматривают. Еще бы, заметки о семье Харитоновых печатаются достаточно часто, чтобы узнавали в лицо. Наконец двери открываются на первом этаже, и, сопровождаемый звучащими отовсюду пожеланиями приятного дня, я направляюсь к выходу. Залезаю в машину, тянусь за телефоном, чтобы сообщить отцу об исходе встречи, и только тогда обнаруживаю, что оставил его на столе в конференц-зале. Слишком спешил скрыться от маркетолога. Черт! Перспектива вернуться в место с жаждущими денег и крови акулами, заставляет поежиться.

Но ничего не поделаешь, без телефона даже о помощи не попросишь, и, оставив кейс со всеми документами на пассажирском сидении, направляюсь внутрь здания снова. Услужливые администраторы спрашивают, за чем вернулся. Улыбаюсь им, киваю, но не отвечаю. Остановить не посмеют, так почему бы не сэкономить драгоценное время?

Я почти дохожу до лифта, как вдруг чувствую толчок. Ничего не понимаю. Неужели землетрясение в Петербурге? Не может быть! Показалось, наверное, но в холле так тихо, значит, галлюцинация у нас общая. И точно, еще толчок. На этот раз слышится коллективное аханье. И, будто только его и ждали, — внезапно здание начинает вибрировать. Сначала не очень сильно, затем так, что начинают падать стеллажи с буклетами. Какого..? Сверху раздается жуткий треск, звон стекла... трос лифта лопается, и кабина с кричащими людьми проносится вниз, ударяется о дно шахты и вызывает локальный взрыв. Это очень громко, и я на инстинктах отскакиваю назад, мигом обретя способность двигаться. Паника. Люди кричат, спешат к выходу, и я с ними. Образуется давка, кто-то выбивает стекла, чтобы освободить еще один проход, но осколки ранят окружающих, и становится только хуже.

Упавших топчут ногами. Пытаюсь притормозить, чтобы не оказаться в эпицентре сошедшей с ума толпы. Идея, прямо скажем, не блеск. Уже мгновением позже меня толкают на пол, потом несколько раз пинают. К счастью, удается отползти в сторону и затаиться между стойкой администрации и чугунной вазой. С трудом верится, что не затоптали...

Отдышавшись, снова с надеждой смотрю на выход, и в этот момент вижу, как толпу "спасшихся" накрывает градом камней заваливающегося набок здания. Ловушка. Выхода нет. А потолок уже идет трещинами. Никогда еще мне не было так страшно... Нас не учат безопасности в условиях землетрясений, но на инстинктах заползаю поглубже между вазой и стойкой и прижимаю к груди колени так тесно, как это возможно. А затем впервые в жизни начинаю молиться...

Жен

Вне зон сейсмической активности практически все обрушения происходят вследствие человеческого фактора. Стройматериалы, ошибки в конструкциях... Ну и умышленные действия забывать не будем, естественно. Иронично. Люди научились ограждаться от природных катаклизмов, чтобы создавать собственные. Монополизировали власть над бедами друг друга. И счастливы этим обстоятельством. А иначе зачем бы Павла Юрьевна посадила меня в одну скорую с Горским? Иной причины не вижу, ибо после вчерашнего Владиславу Яковлевичу даже в глаза смотреть стыдно. Да еще машина набита оборудованием и медикаментами почти под завязку. В общем, мы здесь вдвоем. Если водителя не считать, конечно.

Отворачиваюсь к окну в надежде, что допрос не устроят. Не прокатывает.

— Почему не сказала? — тихо произносит Горский, игнорируя мои попытки раствориться в пейзаже за окном.

— Не люблю смешивать личное и работу.

— Но вчера именно это и случилось.

— Мне жаль. Я не должна была оперировать.

— Не должна, — соглашается он. — Но пошла поперек больничного устава, не говоря уже об этике.

Как же это бесит.

— Доктор Горский? — поворачиваюсь к нему. — Вот, допустим, человек полез подлатать крышу. Он думал, что это правильное решение, ведь он обладает навыками ремонта, а мастеров надо искать, потом ждать, и дождь льет сейчас, не через два дня. Но есть проблема — спускаясь, упал. Сломал ногу, попал в больницу. — На губах моего спутника появляется улыбка. — А домочадцы ходят и зудят: "Вот, тебе не стоило лезть, ты же знал, что можешь свалиться", — и так далее по списку. Скажите, что в таких случаях рекомендуется делать?

— Выгонять мозгоедов вон, потому что они не помогают вовсе, — со смешком отвечает Горский, в два счета разгадав подтекст, но затем становится серьезным. — Я тебя понял. Но ситуацию, Жен, ты описала неверно. Компетенция главы семейства вопросов не вызывает, просто он был нетрезв.

Черт, а ведь Горский прав. Я была заторможенной, плохо соображала... Да, признаки опьянения, только без опьянения. Окей, допустим. Но все-таки напоминать мне об этой ошибке раз в пятнадцать минут не обязательно.

Наконец скорая останавливается, и от мысли, что сейчас мы с Горским разойдемся в разные стороны, загораюсь почти неприличным энтузиазмом. И все же, когда вылезаем из машины, Владислав Яковлевич подает мне руку, а я принимаю помощь в надежде на то, что в ней скрыт сакральный смысл оливковой ветви мира... и затем застываю на месте. Боже мой, такого я не видела никогда...

Пострадали не только люди, находившиеся в офисах — завалившееся набок здание даже движение перекрыло. Раненых море. Не знаю, что стало причиной обрушения, и счастлива, что не мне выяснять, но, когда речь идет о сложной конструкции, каждая из частей которой может содержать в себе дефект, и на основе физики установить картину трагедии не так-то просто. Мне проще лицемерно надеяться, что я никогда не узнаю личность человека, позволившего случиться подобному горю, как и причины, по которым он допустил подобное. Увы, они могут быть, и я бы не хотела задаваться вопросом стоят ли таковые прощения.

— Держи, — говорит Горский, протягивая мне чемоданчик со всем необходимым. Не упрекает в бездействии, понимает, что зрелище для ординатора новое, и на осознание требуется время.

Обрушение началось с середины. Было похоже на взрыв — стекла на этаже брызнули в стороны, а потом сооружение начало падать. Это рассказала мне женщина, которая, как ни в чем не бывало, шла по улице и не успела убежать. Аскетичная прозаика двадцать первого века: решил дойти до магазина, и вдруг на тебя упал дом.

Пациенты в состоянии шока ведут себя по-разному: одни кричат, другие молчат, третьи болтают. Она из последних. И это к лучшему, потому что пока говорит она, могу молчать я. Например о том, что, скорее всего, ногу она потеряет.

Катастрофы напоминают справочник. Травмы от А до Я и что с ними делать. Сотрясения мозга, ушибы (в том числе внутренних органов), растяжения, вывихи, переломы всех видов и мастей... Но пока спасатели продолжают свои работы, мы занимаемся, в основном, теми, кто находился на периферии катастрофы. А затем подойдет черед следующей стадии раскопок: врачи против МЧС. Дело в том, что доктора никогда не бывают довольны скоростью работ. И никто не виноват. Это вечный конфликт в духе курица или яйцо: экстренное спасение жизней одних против угрозы сделать еще хуже другим — тем, кому не повезло оказаться на поверхности.

Себя я заставляю смотреть на вещи объективно. Есть такая настольная игра — башня. Мы с братьями часто в нее играли в детстве. Сдвинул не тот брус, и прощай. Тут все еще сложнее. Навредить может малейшее неосторожное движение. Уверена, Павла тоже это понимает, но составлять конкуренцию баньши [мифическое существо, истошным криком предвещающее смерть человека] ей это не мешает. Работа у нее такая — отстаивать права и перечить во благо. Но при всей правомерности призывов поспешить, приязни ее поведение не вызывает совершенно... по крайней мере еще часа четыре спустя, когда мне предоставляется возможность удостовериться, что скорость спасательных работ и впрямь невелика.

После того, как рабочие сняли верхушку обломков, они начали строить лазы в места, где гарантированно есть люди. И это затормозило разбор завала на порядок. А еще, что совершенно не вязалось, на мой взгляд, с идеей о человеколюбии, — в местах, где пострадавших оказывалось много, раскопки откладывались до лучших времен, потому что слишком велик был риск навредить одним, спасая других. Это знание заставляет пальцы сжиматься в кулаки. Но кроме крика ничего даже не предпримешь...

— Эй, мы делаем все возможное, — раздается голос спасателя, очевидно, заметившего мое взвинченное состояние.

Обернувшись, вижу молодого мужчину, который вместо того, чтобы, как он уверяет, работать на пределе, пьет чай. Я бы много могла ему сказать, но заставляю себя лишь молча завидовать. Из-за чая, конечно. Обычно не пью его — не люблю, но раскопки идут уже много часов, и одна мысль о горячей жидкости вызывает почти религиозный трепет.

— Возьмите, — говорит парень, улыбаясь и протягивая мне лакомство. — Хоть чуточку согреетесь.

Даже немножко стыдно за то, с какой жадностью вцепляюсь в чашку. Тепло обжигает, начинает колоть и выкручивать пальцы. Это ужасно больно. Но ничего прекраснее не существует во всем мире.

— Сколько мы здесь еще будем? — спрашиваю у парня.

— Долго, — без обиняков отвечает он. Правда — штука, на которую отваживается далеко не каждый, потому как хоть она и заслуживает уважения, утешает очень-очень редко.

Можно бесконечно подробно рассказывать о том, что творится в прекрасный солнечный денек в самом центре Петербурга, но, думаю, большинство людей именно так представляет ад. По истечении двенадцати часов, когда надежда найти выживших почти иссякла (хотя бы по причине переохлаждения), а руки медиков окоченели настолько, что шить не представляется возможным, почти все врачи уезжают, и на месте катастрофы остаются лишь две скорые, одна из которых принадлежит нашей больнице. Что ж, я более чем уверена, что вы уже догадались, кого Павла оставила мерзнуть ночью среди завалов разрушенного здания.

Медики, точно кучка перепуганных цыплят, жмутся друг к другу в попытке согреться, выдержать, дожить до момента, когда можно будет с чистой совестью выдохнуть, сказав "ура, этот день закончился". Навряд ли кто-то из нас представлял, что такое клятва Гиппократа, как она есть. Обветренная кожа жжется и чешется, пальцы засунуты подмышки, под куртки, а хлюпанье носом носит уже эпидемический характер.

— В машину залезайте. Мы позовем! — сжаливаются герои-спасатели.

— Этот день никогда не закончится, — вздыхает один из интернов, и хотя все остальные работают в этой области дольше и уже успели проникнуться важностью своей миссии, клянусь, с ним согласны.

Никогда еще я не была так близка к тому, чтобы позорно сбежать... даже в тот день, когда родители застукали нас с моим парнем полуголых в постели... Надо сказать, тогда я отделалась легким испугом и воспитательной беседой, а не обморожениями n-ной степени, но даже представить не могла, что однажды подумаю об этом, как о более приятном досуге.

Улыбаюсь воспоминаниям. Переднее сидение в машине — самое теплое, потому занимаем его по очереди. Когда наступает мое счастливое время, и я забираюсь в кабину, дверь внезапно открывается, и спасатель — тот самый, с которым мы разговаривали еще днем, — накидывает мне на плечи одеяло из личных запасов. Улыбаюсь ему.

— Какой, однако, ты ловкий, ковбой.

— Ну хоть кому-то надо быть ловким, — подмигивает он и захлопывает дверцу, не сказав больше ни слова.

Водитель скорой, ставший свидетелем этой сцены, весьма гаденько так усмехается, и вдруг заявляет:

— Хорошо быть красивой девчонкой, а, Елисеева? И все-то вокруг нее прыгают.

От этих слов так противно становится. Когда я окончила университет, у меня было отнюдь не одно предложение места работы, но я поставила на женщину-главврача. В смысле стажировка у Капранова имела больший вес, но Павла, как ни смешно, раз и навсегда склонила чашу весов. Оценили иронию? Знала, что сколько ни работай, все равно скажут, что хлопаньем глаз место выбила, а то и пожестче. Где-то далеко, на Западе, поговаривают, борьба с сексизмом идет полным ходом, но Россия, разумеется, об этом ни сном, ни духом. И дабы не травмировать своей половой принадлежностью тонкую душевную организацию водителя скорой, с которым периодически пересекаюсь по работе, возвращаюсь в кузов. Теперь, когда у меня есть одеяло, местечко под солнцем, тьфу, печкой другим врачам нужнее.

Последние часы мы по очереди выходим на холод только чтобы констатировать очередную смерть, но около двух ночи меня начинает ужасно клонить в сон, и я добровольно покидаю машину. Прогулка поможет. Сосуды сузятся, кровь разгонится, и тело придет в боевую готовность снова. Хотя бы на время. Подхожу к главному по спасательным работам.

— Жаль, что вам приходится здесь сидеть, и навряд ли мы найдем выживших, но ничего не поделаешь, — сообщают мне еще раньше, чем рот успеваю раскрыть.

— Я знаю, — отвечаю. — Вы уже на первом этаже?

— Да. Вход разбираем. Там жертв будет больше всего. Готовьтесь.

Сглотнув, начинаю рассматривать стоящий неподалеку гидравлический домкрат. Только бы не видеть тела, пока это не является необходимым...

— Еще один, — кричат спасатели. — Сейчас поднимать будем.

Но проходит секунд пять, и настроение мужчин меняется кардинально.

— Мать честная, он жив! В треугольник попал! Не поверите, чугунная ваза спасла!

Сорвавшись с места, бегу туда, но меня перехватывают поперек поясницы и заставляют изменить траекторию. Не так. Не тут. Затопчешь оставшихся под обломками. Наконец, добравшись до места и не дожидаясь спешащих коллег, начинаю осмотр. Дыхание есть, реакция зрачков тоже, живот мягкий, кровоток к конечностям наличествует, как и рефлексы... Переломан, голова в крови, гематомы по всему телу, ушибы внутренних органов, разумеется, но... все не критично. Ему даже переохлаждение пошло в плюс — не допустило обильных кровотечений, а не замерзнуть насмерть помогло пальто. Невероятно! Пока связываюсь с больницей, вынуждая в срочном порядке раздобыть операционную, слышу:

— Это ж охренеть. Вот ведь счастливчик.

Да уж, как же не счастливчик, если на него упало здание... Пока мы едем в скорой, я пытаюсь определить личность. Но документов при нем нет. Как и телефона. А лицо обезображено до неузнаваемости. Жаль...

— Сдается мне, быть тебе Счастливчиком, пока не очнешься, друг, — тихо шепчу я. — Только ты обязательно очнись, а то быть похороненным под таким именем стыдно!

Скорая оглушающе кричит, не забывая жаловаться каждому встреченному на несправедливость нашей жизни и заявляя о своем привилегированном положении. Еще бы. В работе врача есть что-то героическое. Возможно, выбирая именно эту профессию, мы подписываемся под обвинением в комплексе Мессии.

— Что тут у нас? — спрашивает Павла, распахивая кузов.

Пересказываю те крохи, которые выяснила на месте, а затем, наверно окончательно выжив из ума, я бросаюсь с обрыва:

— Павла Юрьевна, вам не помешает лишняя пара рук. Позвольте помочь! Я его сама выкопала...

— Сначала в душ греться, а затем прими что-нибудь от простуды и поспи немного. Пара рук нам понадобится только в том случае, если будет здоровой.

С этими словами она уходит, а я... с трудом сдерживаюсь, чтобы не ударить кулаком в стену. Останавливает только одно: руки надо беречь. И так сегодня досталось.

Меня будит свет. В смысле первую минуту я старательно его игнорирую в надежде, что потревоживший вусмерть умотавшегося ординатора небожитель уйдет, однако тот явно не собирается. И, кажется, я знаю, в ком достает на то наглости.

— Идиотка, — сообщает Капранов, едва я приоткрываю один глаз, чтобы проверить догадку.

— И вам... доброй ночи.

Да, сплю в больнице. Целый день (тот, что прошел после катастрофы) пробегала между пациентами, и так умоталась, даже домой не поехала — за руль садиться побоялась. Но поспать мне точно не судьба. Разжалованным до идиотки сон не положен. Тем временем, наставник входит, закрывает за собой дверь и бросает мне на живот какой-то пакет. Начинаю на ощупь перебирать содержимое. Рылся в моей сумке и принес лекарства. Вздохнув, откидываюсь на подушки, но внезапно обнаруживаю что-то новенькое.

— Не мое, — сообщаю.

— Глицерин. Для губ и рук. Прости, кремов от Шанель не держу.

Поняв, что от меня так запросто не отстанут, сажусь и покорно начинаю растирать вязкую массу по ладоням.

— Как пациент?

— Передрались за него. Субдуральную гематому удалили, плюс часть кишечника, печени, селезенку, затем в конструктор из костей поиграли. Клевый малый. Собрал в пакет его волосы, продать собираюсь. Не знаешь, где в интернете продают космы на парик? Хотя, зачем тебе, ты итак девочка золотая.

Поморщившись, перевожу разговор в более конструктивное русло:

— Очнется?

— Должен. Крепкий организм. От триады Фалло загибаться не спешит.

Ну, если наставник и замечает такую противоречивую мелюзгу, как мораль, то разве что ради прочувствованного плевка в ее сторону. Злюсь и молчу. Молчу и злюсь. Если бы еще помогло...

— Клево ты, однако, подставилась. Павла ходит с видом кота, сожравшего канарейку. И перья, застрявшие у нее меж клыков, черные и кудрявые. — После этого ко лбу прижимается ладонь, но, судя по всему, жара у меня нет, иначе бы парад издевательств продолжился. — Пей таблетки. — И протягивает мне бутылку.

— С какой радости такая забота? — спрашиваю у Капранова, едва проглотив горькие пилюли.

— Слежу, чтоб ты жизнь не покончила самоубийством в отсутствие дозы.

— Дозы?

— Операций, — миролюбиво поясняют.

Андрей Капранов — человек, который разговаривать нормально то ли не умеет, то ли не считает нужным. Он кичится своим остроумием и упражняется в этом деле практически все время. Причем, яд у него вырабатывается не как у змей, а моментально. Пару раз я всерьез рассматривала возможность врезать ему по яйцам. Дабы проверить, не там ли хранится опасный для жизни токсин. Вдруг бы помогло...

Но, кстати, именно сегодня все подколы какие-то плоские. И точно, садится рядом, глаза трет. Обычно мы с Капрановым ладим, но принести таблеточки да температурку измерить... Такая гиперзабота — что-то новенькое. Спорю, дело не в распространившейся подобно чуме новости о моих редкостно дружных пороках сердца...

— Пациент умер? — спрашиваю, догадываясь о причинах странного поведения наставника. Не думала, что доживу до момента, когда пятиметровая броня учителя треснет по швам... вообще-то полагала, будто ее даже погнуть нереально.

— Увы, нет. Один из первых поступивших проснулся. Без долговременной памяти. — Я вздрагиваю. — У него есть жена и сын...

Ассоциации, ассоциации... Капранов ни за что не признает, но, сдается мне, мальчишка — ровесник его собственного сорванца.

— Было кровотечение, пришлось вырезать височную долю, и все как по нотам, но лучше умереть, чем вот так существовать. Каждые десять минут забывает все к чертям собачьим. Вот и думай после этого, что предпочтительнее: иметь болезнь и знать о ней, или получить камнем по башке и все — считай, жизнь закончилась, дальше исключительно существуешь. Хуже всего жене придется. Либо всю жизнь мучиться, либо быть погребенной под придирками множественных родственников. Только выбор невелик, жертвы обстоятельств они. А вот ты сама себе яму роешь.

Почти, ну почти почувствовала себя эгоисткой. Однако не знает он, что это, не ему судить! И консенсусу не бывать. Кстати, со мной солидарны:

— Я спать, а ты иди к пациенту. Павла вознамерилась тебя к Счастливчику приставить. Даже имя лечащего врача в карту уже вписала. Чтоб наверняка.

Потерев лоб и тяжело вздохнув, покидаю дежурку и направляюсь искать Мельцаеву. После недавних полевых работ все тело разламывается, даже шагать больно. Благо, главврача нахожу быстро.

— Капранов сказал, что вы хотели меня видеть, — говорю сухо. Детская вспыльчивость, наверное, виновата, но я безбожно зла на Павлу.

— Да. Следи за Счастливчиком, — меня снова передергивает от данного обращения, — дождись, когда проснется, проверь функционирование мозга, попытайся узнать имя, чтобы мы сообщили родным, и усыпи снова. Ему будет безумно больно.

Стою и жду дальнейших указаний. Но их не поступает. И уже минуту.

— Постойте, и это все? Ни других постоперационных, ни приемной...

— Это все. Нет, погоди. В час дня завтра у тебя встреча с психиатром.

Ах вот оно что. Меня освободили от паразитной нагрузки. Перспектива настолько радужная, что нервная дрожь пробирает. Открываю карту. Что ж, помимо показателей там действительно значится мое имя. Капранов не соврал.

Вздохнув, направляюсь к палате, в которой наряду с еще четырьмя пострадавшими разместили моего подопечного. Рука и обе ноги на растяжках, бинты обвивают все тело. Ну, конечно, он счастливчик, как же иначе? Всем бы такое везение — устроить многонедельный привал на больничной койке, после которого его будет ждать ужасно болезненная физиотерапия. Вздохнув, сворачиваюсь калачиком в кресле напротив.

Считается, что смотреть на пиликающее табло — работа не из приятных. Как правило, поручают ее интернам, но меня разжаловали, и ныне мы с пациентом в равных условиях. Мужчину побило камнями здания, меня — принципами Павлы. Только, в отличие от глупого ординатора, он коротает несправедливость во сне. Я бы тоже хотела сократить реабилитационный период таким образом... Стараюсь уснуть. В кресле, это сделать не очень просто, но если принять во внимание фактор убийственной усталости, то все в порядке.

Утро наступает слишком быстро. Будто сна и не было. И спина разламывается. Первым делом начинаю считать время, которое осталось до пробуждения пациента. Не скоро еще. Бросаю взгляд на показатели приборов и обнаруживаю, что все безупречно. Сердцебиение мужчины постепенно замедляется, приходя в норму. Организм медленно, но верно крепнет, и отчего-то это наполняет меня некой странной радостью и надеждой. Мой подопечный — борец. Раз за разом оправдывает самые смелые ожидания. Несмотря ни на что выжил, хорошо перенес операцию, и теперь идет на поправку. Наверное, другой врач вздохнул бы с облегчением и поспешил сбежать — ведь все в порядке, угрозы нет. Но мне безумно не хочется уходить.

Я всегда стремилась быть лучшей, не останавливалась, не оборачивалась, бежала в авангарде, ни разу не наблюдала процесс выздоровления в таких подробностях, предпочитая творить чудеса в самостоятельно, а не быть пассивным наблюдателем оных. И вдруг обнаруживаю, что это удивительно приятно. Вы только вдумайтесь: тело настолько сильно, что в состоянии выдержать падение на него здания, а затем восстановиться. Что еще в этом мире настолько крепко и эластично одновременно?

Если честно, узнав, что сердце в очередной раз сдается на милость болезни, я почти утратила веру в хорошее. Для врача это недопустимо. И, может быть, только может быть, забота о человеке, чудом спасшемся из капкана смерти, — то, что поможет исцелиться и мне. Хотя бы морально.

Кирилл

Чистый лист в голове, ужасная боль во всем теле; темнота вокруг. Откуда-то издалека доносятся непривычные звуки, голоса. Что происходит, где я? Пытаюсь осмотреться, но веки почти не открываются, и ни зги не видно. На мгновение парализует страх, а затем пытаюсь пошевелиться... и не выходит даже на миллиметр сдвинуться. Только больнее стало, и звуки приборов усилились.

— Тише, — раздается сбоку едва слышный женский голос. — Вы в больнице. Говорить пока нельзя. Знаю, вам больно, и скоро я снова позволю вам уснуть, но должна задать пару вопросов. Потерпите, пожалуйста, чуть-чуть, совсем каплю.

Прикосновение к векам причиняет ужасную боль. Зачем она приоткрыла мой глаз? Светит фонариком? Но я не вижу света. Не вижу ничего вообще. Писк прибора становится угрожающим. Пытаюсь сказать ей о своей слепоте, но что-то непонятное мешает. Трубка?

— Успокойтесь, тише, — так же спокойно и негромко произносит врач, и, как ни странно, совсем банальные слова успокаивают. В голосе, наверное, дело, в его уверенности. — Я напомню, что было. Здание обрушилось, вы пострадали... — Обрушение. Почти ничего не помню, только какие-то обрывки, крики... — Мы провели ряд операций, осложнений нет, с вами все хорошо. Но при вас не было найдено документов, и мне придется спросить имя. Моргните один раз, если его помните. — Старательно сжимаю веки. — Отлично. — Кажется, обрадовалась, но я не разделяю ее восторгов. — Сейчас я выну трубку из вашего горла, не пытайтесь много говорить, только имя.

Каждое ее прикосновение, пусть и легкое, почти невесомое, причиняет адскую боль. Но я рад. Ей необходимо знать. Я не могу не видеть, не могу. Главное не отключиться раньше, чем мне это удастся. Наконец приток кислорода резко заканчивается, и я сипло, на выдохе, произношу:

— Кирилл Харитонов. Я ничего не вижу.

Мои слова явно обескураживают врача. Что ее больше шокировало? Новость о моей личности или слепоте? Мгновение девушка молчит, а затем просто возвращает трубку на место.

— Просто спите и ни о чем не беспокойтесь. Я буду за вами приглядывать, — говорит она, кажется, вставляя в катетер иглу и вводя укол снотворного.

Да, я знаю, что все будет хорошо. Теперь будет. Потому что они знают кто я. Потому, случись что с таким пациентом, их не только засудят — их клеймят.

Жен

На этот раз Архипов протягивает пакетик с орешками мне. Второй круг? Удивительно, что орешки все еще остались. Хотя, без них было бы совсем не то — сценка в кабинете главврача определенно заслуживает закуски, если не самого короля-попкорна. Еще бы, Капранов и Павла уже дошли до рукоприкладства. Он только что ткнул ее в лоб пальцем, и теперь наша начальница наотмашь хлещет его по рукам, видимо, доказывая, насколько неуважителен был подобный жест.

— Пятьсот на то, что это из-за пациента?

Начинается...

В отличие от коллег, я прекрасно знаю, в чем дело, но новость о том, что наши Великие делят шкуру неубитого медведя — а, точнее, лавры, которые непременно достанутся официальному врачу Кирилла Харитонова — лучше попридержать. Авось, если грамотно приложить рычаг, то решетка с дверей операционной слетит. Навряд ли Павле нужны снующие по больничным коридорам журналисты, учитывая, что Капранов проморгал гематому, в результате которой наш меценат-фармаколог ослеп. Иронично, в любых других обстоятельствах она бы с радостью устроила себе полномасштабную пиар-кампанию, но Капранов облажался, и теперь, даже если полить все сиропом в духе "побоялись, что две трепанации пациент не выдержит", обязательно найдется умник, который скажет "какие вы молодцы! — здесь обязательны три издевательских хлопка в ладоши. — Только мне снимочки, пожалуйста. Так сказать, для протокола. И карту. И скорую. Мы его у таких бездарей забираем!". Увы, это факт. Пациент вполне себе транспортабелен. Или будет, через пару дней.

А пока я витаю в грезах о лучшем будущем, обстановка в кабинете меняется, Капранов высовывает из дверей голову и рявкает:

— Елисеева! — и кивает в кабинет.

Думаю, Мельцаева на грани того, чтобы приступить к ликвидации неугодных свидетелей. Она явно расстроена тем, что именно я узнала личность пациента, но сказать ни одного упреждающего слова не успевает, поскольку внезапно меня сгребают в охапку и запихивают подмышку. Поначалу пытаюсь отбиться от загребущих лап, но меня с одного шиканья успокаивают, и приходится просто присесть в попытке дождаться пояснений: на Гулливера Андрей Николаевич не тянет, и "под крылышко" я не очень-то помещаюсь.

— Поняла? — коротко и мрачно спрашивает Капранов у начальницы.

— А что я должна была понять? — восстановив самоконтроль, спрашивает Павла.

— Это — мое! — Глава нейрохирургии тычет пальцем в меня, потом указывает себе на грудь, если вдруг слов кому-то было мало. Старательно заглатываю возмущения по поводу причисления себя любимой к среднему роду. — Поняла?

— Да забирай на здоровье, — фыркает Павла, не особенно проникшись моей ценностью.

— Ага! Попалась! — Капранов чуть не подпрыгивает от восторга. — Сама вписала ее имя в карту пациента, так что фигушки мы его тебе теперь отдадим! Обломись, Павла. Мы тебя сделали. Неонатолог [врач, занимающийся лечением новорожденных], емае, что ты там у взрослого мужика лечить собралась?

Апофеоз несуразности наконец достигнут, а я даже не знаю, плакать или смеяться. А Павла ищет хоть один контраргумент, но попалась. Она действительно попалась. Осталось минимум — отбить свое право на операционную!

— Ладно! — рявкает Мельцаева. — Но если хоть кто-то узнает...

— Мы попросим его симулировать потерю памяти, договоримся с его родителями, чтобы сделали вид, будто он уехал из страны. Пусть кормят газетчиков слухами...

— Вижу, ты все продумал, — кисло признает Павла. — К пациенту даже близко никого не подпускать. Раз его врач Елисеева, то пусть она с ним и нянчится. Скажу еще более доступно: Кирилл Харитонов должен выйти отсюда на своих двоих, полностью здоровый и счастливый, как только что потерявший девственность школьник. Тебе все ясно?

Еще бы. Так ясно, что матом хочется покрыть. Я не то, чтобы любитель, но не среди одуванчиков ведь росла. Мой папа джентльмен, тут без вопросов, но еще у меня есть два брата, которые при виде друг друга забывают даже такое слово, как воспитание.

— Меняю Харитонова на мозгоправа! Когда он отсюда выпишется, вы допустите меня до операций! Без терапии!

Пардон, Павла Юрьевна, но я не санитарка, так и знайте. И хватит прикидываться невинной овечкой. Достало. Ей Богу, понизить меня больше, чем до сиделки, она не могла, но поскольку терапевт у меня отвратительный, бартер того стоит. Кажется, их с психиаторшей в одной кроватке вырастили. И теперь одна Сцилла, а другая — Харибда [морские чудища из древнегреческой мифологии]. Эти особы даже мыслят примерно в одном ключе — кстати, вот в каком: "Если есть шанс отказаться от скальпеля ради большого и светлого чувства, а ты этого не делаешь, то ты — психопатка".

Что ж, рациональное зерно в этом тоже имеется. Я смутно представляю психически здорового человека, способного подписаться на счастье в лице одной из них, вот и страдают. Ой, злая я, знаю. Но блин! Я сегодня целый час доказывала, что нет у меня перспектив к счастливому замужеству, особенно если учесть, что обычно я на ночь почитываю ужастики о лоботомии, а затем преспокойненько себе сплю.

Павла изучающе на меня смотрит, закусив губу. И буквально, в каждом из ее глаз — по колонке. В одной плюсы данного соглашения, в другой — минусы. Прикидывает достаточно ли наказала меня за непозволительное поведение в сравнении с миллионами Харитоновых. И, как выясняется, пусть мы с Капрановым и есть две занозы в заднице, но против ноликов не имеем ни единого шанса.

— Договорились, — коротко и деловито отвечает Павла. И вид у нее такой, словно она ни разу не продалась с потрохами. С другой стороны, жаловаться мне совершенно не на что. Я получила все, что хотела. Ну вот, а вы не верили, что я счастливица...

Решка. Явился миру братец-кролик

— Верите ли вы в Бога? — спросил прокурор Нафтулу.

— Пусть в Бога верит тот, кто выиграл двести тысяч, — ответил старик.

Исаак Бабель

Сантино

Как там в Священном Писании? Сначала было слово? Так вот, уверяю, х*рня все это. Сначала были стены. Без них не вышло бы ничего и ни у кого. А как иначе? Только обретая их, ты получаешь возможность построить собственный мир. Например из зеленого сукна, шестигранных кубов и летающих карт.

От летящего кирпича непросто увернуться. Это я к тому, что индустрия развлечений точно охотится за мной. Но если представить ее в виде цирковой арены, то раньше я всегда был, скажем так, клоуном. А хотелось, чтобы клоуны подчинялись мне. Да и кому ж не хочется? Но только теперь, оказавшись в другом городе, и утратив последние ниточки, связывавшие меня с прошлым, получил возможность реализовать задуманное. Нет, я ничуть не придумаю оправдания лени, говорю именно об обстоятельствах, которые выше нас и выше всего в нас, о невыносимых путах, утратив которые хочется орать так, чтоб окна повылетали к чертям собачьим. Потому что больно. Но оно пройдет. Однажды обязательно.

Мое казино пока не открыто, но по сравнению с проделанной работой остались такие крохи, что я уже сейчас чувствую себя властелином надушенной, вульгарно разодетой толпы. Другие сюда ходить не будут. Не позволю. Открою двери только надменным ублюдкам в шелках, мехах, золоте и бриллиантах. Только инопланетянам.

Вспомнив о девушке, касаюсь пальцами красноватого шрама на подбородке. Когда пришел в больницу снимать швы, мне сказали, что хирург постарался на славу — даже следа не останется, разве что на руке. Перспектива заиметь парочку шрамов меня совсем не беспокоит, но... ай да инопланетянка. Не пожалела сил на парня, которого встретила ночью. Сам бы я не стал распинаться ради незнакомца. А она — запросто. Причем, никто даже и не просил об этом. Часто о ней вспоминаю. Чаще, чем нужно. Зацепила, да; но что толку вариться одному, если она даже имени моего узнать не попыталась?

Не могу сказать, что, переспав с ней, изменил каким-то своим принципам, но я не сторонник секса на одну ночь. Халтура потому что. Единственная его прелесть в свежести партнера, а о качестве и настоящем удовольствии можно забыть. Понятия не имею, что толкает на спонтанную связь женщин. Ключом к их наслаждению является доверие, а какое может быть доверие к человеку, которого ты встретил всего пару часов назад? Инопланетянка, к примеру, не предупредила меня о том, что поверх сердца ей поставили автограф хирургической сталью. Не доверилась, справедливо рассудив, что не мое это дело... И ведь не мое. Правда, не мое, но вдруг в какой-то момент захотелось, чтобы было иначе. Думаю, виновата Полина... Дьявол. Нет. С Полиной у инопланетянки ничего общего. Они из разного теста, и внешне ничуть не похожи. Роднить их могут только шрамы. Но людей со шрамами масса. У меня, например, тоже есть. И что? Себя же я с синеглазой представительницей иных цивилизаций не сравниваю...

— Милое местечко, а что дальше? — раздается голос от дверей, отрывая меня от болезненного разговора с собственным подсознанием.

Оборачиваюсь, уже готовясь вышвырнуть любителя ходить по гостям, но обнаруживаю, что в дверном проеме стоит чуть ли не мальчишка. Высокий, худой, одетый по последней моде на небрежность и с серьгой в одном ухе. Врежешь такому, да и убьешь ненароком. А ведь парень даже с инстинктом самосохранения не знаком:

— Что молчишь, Сантино? Я спрашиваю, ты больной или как? — интересуется он, приближаясь.

— Проваливай, пока я тебя пинком не отправил за дверь, — сообщаю, подавляя нехорошие предчувствия.

Он знает, кто я. И явно не из дебилов, которые нападают на улице. Слушок прошел. Хотя, с чего бы ему не пройти? Навряд ли я такой страшный, что у троицы неудачников случился приступ коллективной амнезии во избежание.

— Попытайся, — фыркает парень и подходит еще ближе. — Но лучше не быть упрямым ослом и выслушать. В порядке разнообразия.

Молчу. Вроде, не дурак парень, может, что дельное имеет сообщить. Однако...

— Знаешь, мне действительно здесь нравится. И будет очень досадно, если подобное заведение не откроется. Только... где девочки будут?

— Какие, на хрен, девочки? — мрачнею, примерно представляя, куда клонит товарищ.

— Эй, чего обижаешь? Какое же может быть развлечение без стриптиза? — очень реалистично оскорбляется парень. — Кстати, я Ян, — добавляет он совершенно дружелюбно, но руку не протягивает. Эге, видимо, все-таки опасается. — Да не артачься, я пришел с предложением, — миролюбиво продолжает парнишка, подходит к столу для бильярда; наклоняется, проверяя, видимо, на ровность, а потом цокает языком и распрямляется. И что же ты, приятель, там обнаружил, а? — Ладно, забей. Короче, есть у меня папа. Точнее, мама тоже есть, а еще тьма дерьмовых родственников, но дело только в отце. Хотя нет. В брате еще.

— Ты не торопись, у нас весь день на рассказ о твоем генеалогическом древе. Только дай за подушкой сбегать.

Ян ничуть не обижается, хмыкает, достает из кармана фляжку и делает приличный глоток.

— Мой папа — Алекс Елисеев.

А вот это интересно. Слышал о Елисеевых. Как только сунулся к денежным мешкам, так сразу и услышал. И вот на тебе — сынок заявился. Ну-ну. Стоит потерпеть рассказы об их семейке.

— И у него есть отличная идея: приобщить нас с братом к семейному делу. И плевал бы я с высокой колокольни, но братец-то послушный, правильный, все, что папа скажет — исполнит, а я... не люблю быть в отстающих. Ну так что с этим делать будем?

— Порешить братца — и дело с концом, — предлагаю я наиболее бредовый вариант, надеясь, что странный тип отлипнет.

— Экий ты кровожадный, — умиляется парень и делает еще глоток из фляжки. Кстати, на часах всего половина восьмого утра, рановато он надирается. — О нет. Нужно сделать вид, что прогнулся.

— Прогнулся? — переспрашиваю, окончательно запутавшись в странной логике богатенького мальчика.

— Прогнуться. Ну или откупиться. Тобой. Видишь ли, каждому из нас с Адрианом дана задача реализовать некий сомнительный проект. И поверь, Сантино, более дерьмого проекта, чем ты и твое казино, во всем Петербурге не сыскать. Явился из столицы, на одном лишь упрямстве вложился в это заведение, но, твою ж, неужели ты правда полагаешь, что без малейшей протекции и после всей херни, которую наворотил, тебе позволят открыться? Да еще пара дней — и тебя гарантированно взорвут. Но я... смогу тебя вытащить. И сделать так, чтобы ты не испоганил идею.

С одной стороны, я понимаю правомерность его слов, с другой... откидываться какому-то сосунку...

— Ты в дерьме, Сантино. Ты избил троих ребят; думаешь, они не вернутся с подкреплением? Да не будь же ослом. Бери ключи и за руль.

Протягивает мне брелок парень, и, только я беру их, сам не зная зачем, разворачивается и топает к выходу.

— И куда ты собираешься?

— Стол тебе нормальный купить. Бильярдный. Я, знаешь, ли, люблю шары погонять. Но на таком отстое ни хрена не выйдет.

— Да что ты, — огрызаюсь, но покорно иду следом.

На улице ветрено, но Елисеев даже не морщится. Топает себе по обледенелой парковке к машине... и тут-то меня вдруг накрывает дежавю. Потому что передо мной стоит летающая тарелка. Уверен, потому что у меня отличная память на цифры. Суммы прибыли я, конечно, помню намного лучше, чем номера машин, но, зуб даю, рендж-ровер принадлежит инопланетянке... Оглядываю тощего парня. И как же я раньше не заметил фамильного сходства? Они же чуть ли не под копирку.

— И что, я за руль? — на всякий случай уточняю. Да я считанное число раз даже сидел в подобных тачках...

— Не советую мешать мне бессовестно надираться, — пожимает плечами парень и делает новый глоток из фляжки.

Сажусь в машину и, чувствуя себя кем-то вроде варвара, начинаю перестраивать содержимое космического корабля под себя. Зеркало, руль, сидение... только разбить такое счастье еще не хватало... А Ян на меня при этом смотрит и вдруг как ляпнет:

— Мне капец. Но ладно, хрен был с этим, трогай и давай налево.

Но только мы отъезжаем от казино, как раздается звонок. Бортовая гарнитура перехватывает. Замечаю, что номер не из справочника.

— Твою мать, — бормочет Ян и снимает трубку. А затем быстро проговаривает: — Только не вопи!

Однако, просьбе не внимают:

— Ты спер мой ровер! — рычит из динамиков инопланетянка. — Какого хрена, Ян? Я больше тебя не пущу ночевать! Поедешь домой отсыпаться после своих пьянок. Или к друзьям! Когда ты вообще стянул запасной комплект ключей? Зачем? Я же только на прошлой неделе отдала тебе вайпер!

— Я его разбил, — буднично сообщает мой новый знакомый. На месте сестрицы я бы точно вылез прямо из телефонной трубки и задушил этого поганца, но, видно, практика не нова, и она даже не удивляется — просто продолжает:

— И это мои проблемы? Если я из-за тебя опоздаю на удаление опухоли-бабочки [опухоль, затрагивающая оба полушария мозга], я... я... лоботомии [операция по вырезанию лобной доли мозга, вследствие которой человек теряет способность к адекватным действиям. В середине XX века таким образом "лечили" душевнобольных. Ныне запрещена законом] на тебя нет, маленькое чудовище!

Не сдержавшись, хмыкаю.

— Так ты уже на нее опоздала. Восемь утра; все операции разобраны, неудачница.

— Я проспала! Я всю ночь готовилась и уснула над конспектами! — стонет.

— Говорю же, неудачница!

— Обломись! — внезапно кричит инопланетянка, сменив настрой на торжествующий. — Капранов никого, кроме меня, ассистировать не возьмет!

— Да конечно! Нужна ты ему! Будешь сидеть за окошком и кусать губы, пока в мозгу пациента копаются чужие пальчики. И никаких тебе крутых опухолей. — После этих слов Ян изображает дьявольский смех.

— Ну все, паршивец, если я узнаю, что ты подвинул водительское сидение...

Мы с Яном, не сговариваясь, опасливо переглядываемся.

— Да ладно тебе, кончай вопить и рули уже в свою больницу, — не на шутку пугается братец.

— Куда рули?! Я такси ловлю и волосы, между прочим, высушить не успела. Заболею, умру и буду с того света любоваться, как папа голову тебе откручивает. Придурок!

И отключается. За мгновение до того, как дисплей телефона Яна становится черным вновь, я успеваю увидеть на нем имя контакта, забитое в справочник, — Жен. Так вот как зовут инопланетянку...

— О! — вдруг аж подпрыгивает на сидении парень. — Я знаю, как нам достать денег на пиар-компанию! К черту бильярд, разворачивайся.

Спустя сорок минут я убеждаюсь, что новый знакомый не просто лишен инстинкта самосохранения — он чокнутый мазохист. Только представьте, после такого разговора он продает летающую тарелку, обещая ее выкупить не далее, чем завтра...

Продолжение на ПМ