↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Диана Удовиченко
Эффект преломления
ПРОЛОГ
Владивосток, май 2012 года
В темноте кто-то был. Ворочался невидимой тушей. Маринка чувствовала это — c того самого момента, как они дошли до конца недлинного прямого тоннеля и, не найдя ни ответвлений, ни комнат, повернули назад.
Вроде бы она не увидела ничего подозрительного. Никто не появился из мрака, не колыхнулась завеса темноты. И хоть Маринка напрягала слух, не уловила ни эха от чужих шагов, ни дыхания за спиной. Не случилось ничего такого, но вдруг стало страшно. Очень страшно. По позвоночнику словно пробежала струйка ледяной воды, заставляя содрогаться, натягивая до предела нервы. Кожа покрылась мелкими пупырышками, горло перехватила судорога. "Уходи отсюда!" — вопила интуиция, предчувствие, или чему там положено вопить в таких случаях?
— Пошли отсюда, — в который раз уже повторила Маринка за интуицией, и сама поразилась тому, как охрип вдруг ее голос. — Быстрее, Санечка, пожалуйста...
— Да идем же, идем, — успокаивающе проговорил Саня. — Ты чего, Марин? Прекрати истерить.
Он понять не мог, почему вдруг подружка перетрусила. Ничего же не произошло. Да и что могло произойти в этом скучном подземелье? Ровное, прямое, без всяких боковых коридоров, помещений или лестниц, оно тянулось в сопке всего-то метров пятьдесят и заканчивалось тупиком. Зря только полезли, думал Саня, осматривая каменную стену, которая тоже не представляла собой ничего интересного. Шероховатая, осклизлая от сырости — обычная.
Тогда Маринка вдруг и перепугалась. Чуть не плакала, просила поскорее вернуться. Он хотел было пошутить, заорать: "Не могу! Меня кто-то за задницу схватил!" — но в голосе девушки было столько неподдельного страха, что Саня передумал. Молча двинулся обратно и ее за руку повел.
Синеватое пятно света от фонарика нервно дергалось, выдавая дрожь Маринкиных пальцев. Пахло погребом и картошкой — плесенью... Где-то размеренно капала вода, звонко ударяясь о камень.
— Быстрее, Санечка, быстрее... — молила девчонка.
Саня торопился, как мог. Не хотелось расстраивать без того перепуганную подругу.
До выхода оставалось каких-то пять метров, виден уже был квадрат тусклого света, ложившийся на стену, слышался с улицы шум дождя и отдаленный гул автомобильных моторов.
— Ну вот, дошли, — сказал Саня.
— Поздно...
Голос Маринки был неживым. Девушка прижалась спиной к сырой стене, глядя куда-то в темноту.
— Что еще...
И тут Саню накрыла волна ужаса. Темнота взволновалась, изрыгнула чернильную тень, которая метнулась к людям, обретая под лучом фонарика уродливое, невозможное лицо.
Последнее, что услышал Саня, — отчаянный визг Маринки...
Глава 1
Владивосток, май 2012 года
Коридор был длинным и темным, как кишка, да еще изгибался то вправо, то влево, отчего сходство только усиливалось. Из приоткрытых дверей некоторых комнат на пол ложились полоски бледного света. Но этого не хватало, пришлось включить фонарь.
Я заглядывал во все двери по очереди, осматривал помещения, похожие то ли на подвалы, то ли на пещеры. Луч фонаря выхватывал из темноты дикие, отвратительные картины. В первой комнате извивались в странном танце полуобнаженные существа. Тощие тела, белые лица, сияющие глаза с вертикальными зрачками, кроваво-красные губы... На пляску из угла завороженно смотрел пожилой мужик. Руки его были связаны за спиной.
За следующей дверью бледномордые твари, затянутые в черную кожу, хохоча, избивали плетьми молоденькую девушку. Та отчаянно кричала, металась по комнате, чем лишь усиливала всеобщее веселье. Пахло кровью, дорогими духами и зверинцем. Один наблюдательный упырь метнулся на луч света от моего фонаря. Я с силой захлопнул дверь, искренне надеясь, что успел разбить уродливую харю.
Еще одна комната. Бесформенный клубок тел — твари сплелись не хуже змей во время спячки. Медленно шевелились бледные руки, ноги. По подбородкам текла кровь — существа кусали друг друга, постанывая от удовольствия. Увидев меня, лениво зашипели, но не разомкнули объятий.
Наконец после десятка помещений, из которых ко мне бросались, прядали, визжали и тянули когтистые пальцы белокожие окровавленные уродцы, я нашел нужную комнату.
Здесь было тихо. Из распахнутого окна вслед за шорохом дождя вползала сырая прохлада. Единственный крошечный светильник давал ровно столько света, чтобы видны были очертания гроба, стоявшего на столе посреди комнаты.
Я подошел ближе, заглянул в богато декорированную домовину — там лежал молодой парень. Бледное лицо, обрамленное траурной рамкой черных волос, из-под красных, словно окровавленных губ выглядывали длинные клыки. Руки чопорно сложены на груди, каждый палец заканчивался темным саблеобразным когтем. Со стороны могло показаться, что парень мертв, но если присмотреться, становилось видно, как старинный камзол на груди вздымается в такт медленному дыханию. Из гроба наружу свешивался краешек черного с алым подбоем плаща.
Тихо ступая, я подкрался к стене, нащупал выключатель и нажал кнопку. Комнату залил яркий холодный свет.
— Вставай, упырина!
От неожиданности Дракула подскочил, тут же зажмурился от яркого света и едва не вывалился из гроба.
— Фа-фа-фа, — пробормотал он, выпутываясь из плаща. — Фы фаф фюфа фофол?
— Плюнь каку, — задушевно посоветовал я. — Подавишься.
Мальчишка вытащил вставные челюсти с длинными клыками и уже нормально произнес:
— Ты как сюда прошел? Если начальство увидит — меня уволят на фиг!
— У меня клубная карта, забыл? Я в вашем гадюшнике вип-клиентом числюсь. И потом, я плачу тебе не меньше, чем клуб. А за что? Соберись, Влад, проснись уже! Разговор есть.
— Только перерыв между двумя шоу выпал, — привычно заныл Дракула, скребя когтем в затылке, — хотел отдохнуть, а ты...
Под лампами дневного света стали видны синяки на его физиономии, которые не мог скрыть даже толстый слой грима. Я вынул из бумажника сто долларов, протянул ему:
— Теперь лучше? Ты почему на связь вовремя не вышел? Что у вас тут стряслось-то?
— Откуда узнал?
— Так вся Сеть гудит.
— Значит, слил кто-то из наших, — вздохнул упырь.
Влад Цепеш, он же Маленький Дракула, он же Владик Семенюта в миру, был звездой стриптиз-клуба "SWB" (что расшифровывается как "sweet blood"). Корча упыря перед богатенькими дурами, зарабатывал на учебу в Кембридже. Владик мечтал получить профессию детского психолога. По той же причине он согласился стать моим осведомителем.
Я регулярно мониторил "SWB" — там, где столько людей играет в вампиров, рано или поздно появятся и настоящие проклятые. Мне казалось, им здесь будет комфортно.
— Так что случилось? В полиции на вас ничего нет.
Влад достал из кармана шоколадный батончик, вгрызся в него, смазывая алую помаду. Ответил с набитым ртом:
— С полицией замяли. Да ничего особенного. У одной тетки крыша съехала. Постоянная клиентка. Заказала коньяк и садо-мазо с Артурчиком, все как всегда. А потом взяла и пацана искусала.
— Коньяка-то много приняла? — хмыкнул я.
— Достаточно, — кивнул Влад. — Ну и вот. Пока заметили, пока добежали, она его до мяса догрызла. Спасибо, до шеи не добралась.
— А он не сопротивлялся, что ли?
— Почему? Сопротивлялся, плеткой отбивался. Но баба как озверела. Психи, они же сильные. Мы ее втроем еле оторвали от Артурчика. Так она еще потом мне и двум охранникам морды набила и в окно сиганула.
— Разбилась?
— Да щас. Такие не разбиваются. Бегала вокруг дома, пока ее мужу не позвонили. Тот прислал людей, они за все расплатились, а тетку забрали. Говорят, в дурку заперли.
— Так почему не сообщил вовремя?
— Сотрясение у меня было, — затуманился псевдовампир. — Она ж как шибанула... Дома отлеживался. Сегодня вот еле выполз на работу.
— Лады, — я хлопнул парня по обтянутому шелком плечу. — Пойду. А ты завязывал бы с этой упырятиной, а то и тебя кто-нибудь сожрет.
— Не сожрет, я теперь осторожнее буду, — беспечно ответил Влад. — Ты ж в курсе: мне деньги нужны.
Бесполезно с такими спорить. Я махнул рукой:
— Как знаешь. Только не теряйся больше, а то уволю.
Я распахнул дверь, но не успел и шага сделать, как на пороге возник голый по пояс пузатый мужик лет сорока. Окинув нас безумным взглядом выпученных глаз, он икнул. По подбородку потекла слюна. Из коридора послышался топот и крики охраны. Не тратя времени на разговоры, мужик завыл, широко растопырил руки и бросился на меня. Я ответил прямым ударом в челюсть.
Псих остановился, помотал башкой, снова двинулся вперед, размахивая кулаками. Уклонившись от его неуклюжих выпадов, я ударил еще. Два апперкота опрокинули дядьку на пол.
— Упорный, — процедил я, рассматривая здоровяка, который силился встать и чем-то напоминал бегемота. — Весело тут у вас...
— А чего ты хочешь, — философски заметил Владик. — Тут элита гуляет, они через одного обдолбанные или нанюханные. Ну, и антураж располагает...
Перешагнув через мужика, я вышел. Миновал встревоженных охранников, спустился по широкой лестнице в зал. Пахнущую травой полутьму прорезали лазерные всполохи. В клетках под потолком плясали бледные девки в прозрачных саванах на голое тело, посреди зала на столе извивалась красивая мулатка с питоном, весьма убедительно копируя Сальму Хайек из фильма "От заката до рассвета".
Я немного полюбовался на мулатку, потом поднял воротник плаща и вышел под дождь. Значит, в "SWB" ничего особенного не произошло... Это хорошо, но почему же меня с самого утра наполняет странная уверенность: сегодня должно что-то случиться? Хорошо было бы ошибаться, но я привык доверять интуиции.
Верный черный "паджерик" ждал у входа. Усевшись, я сунул ключ в замок зажигания, и тут айфон в кармане разразился мелодией "System of a down".
— Ты где ходишь? — сердито спросила Маша. — Звоню-звоню...
Отняв трубку от уха, я бросил взгляд на экран. Пять пропущенных вызовов.
— Извини, Машунь. В клубе был, там шумно...
В голосе помощницы слышались ядовитые нотки:
— Хорошо быть частным детективом! Пока ты по клубам шляешься, офис знойные красотки осаждают.
— Ты на часы смотрела? — возмутился я.
Девять вечера, конечно, самое время для знойных красоток, но не в офисе...
— В шесть отправила дамочку домой. С трудом выпроводила. Но она обещала вернуться.
— А чего хотела?
— Не знаю. Сказала, будет говорить только с тобой.
Я вздохнул:
— Спасибо, Маш. Завтра разберусь.
Я сразу понял, о какой дамочке говорила помощница. Для чего еще существуют частные детективы, как не для решения проблем заказчиков? Только вот я не совсем обычный сыщик, и гости мне только мешали. Поэтому я в объявлениях об услугах всегда ограничивался номером мобильника. Но девица так рыдала в трубку, так умоляла о помощи, что я подумал: может, это мой случай? И назвал адрес офиса. Правда, это было неделю назад. Объявилась же она только сегодня. Значит, скорее всего, ничего серьезного.
Нет, не по поводу дамочки сегодня бунтовал мой внутренний голос.
Дождь барабанил по лобовому стеклу. Я включил дворники. Пора домой. Собаки голодные, да и я не лучше. Может, обойдется...
Айфон вякнул, извещая об СМС. Со знакомого номера пришло пустое сообщение. Это значило, надо срочно проверить почту.
Я вышел в Интернет, открыл ящик, увидел новое письмо осведомителя из полиции.
Не обошлось.
"В подземелье на улице Гоголя найдены два трупа — мужской и женский... По предварительным оценкам экспертов, тела принадлежат молодым людям в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет... Смерть наступила около двух суток назад..."
Ткнув в прикрепленный файл, я открыл фото. В двух выпотрошенных телах трудно было узнать парня с девчонкой. Кто-то вскрыл им брюшины, перегрыз глотки, вырвал сердца. И я мог поклясться: это сделал не человек.
Первое правило чистильщика: проклятые всегда рядом.
Из истории рода Батори
Замок Эчед, июнь 1569 года от Рождества Христова
— Илона, куда ветер летит? — девятилетней Эржебете не стоялось спокойно. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, пока няня застегивала на ней платье. — Куда он летит, Илона?
— Куда богу будет угодно, барышня, — чопорно поджимая губы, ответила полная розовощекая служанка.
— Нет! — девочка тряхнула головой, длинная черная коса подпрыгнула на плече. — Ты раньше не так говорила! Скажи!
— Ох, барышня, сказки все это, — вздохнула няня. — Поди, узнает про них матушка ваша, выпорет бедную Илону.
— Не узнает! Я никому не скажу! — Эржебета обняла женщину за шею. — Говори, говори, Илонушка!
Няня рассмеялась: ну, как ей отказать? Эржебета была любимицей всей семьи и дворни. Мать радовалась ее красоте: белая как молоко, нежная как шелк кожа, румянец на щечках, что твоя утренняя заря, большие изумрудно-зеленые глаза, черные блестящие волосы. Отец гордился умом дочки — к девяти годам она уже бегло читала, писала и помогала вести счет в хозяйстве. Сестры восхищались смелостью и ловкостью — Эржебета ездила верхом и фехтовала не хуже любого юноши. Ну, а слугам была по сердцу веселость и ласковость малышки.
"Счастливый будет господин, которому достанется такое сокровище", — подумала Илона, а вслух произнесла:
— Хорошо, птичка моя, как прикажете, — чмокнула ручку девочки, заговорила нараспев: — Ветер летит к своей любимой, волшебнице Делибаб. Каждый полдень встречаются они под старыми дубами Мнеллики...
— А кто им мешает? Расскажи, Илона! — Эржебета с замиранием ждала старую, наизусть выученную, но все равно любимую историю.
— Им мешает страшный демон Ердег. Он хочет украсть прекрасную Делибаб. И когда подбирается демон близко, гневается ветер, приносит черные тучи, рвет деревья, обращается в ураган...
— А что еще Ердег делает?
— Он крадет детей с чистыми душами, — таинственно прошептала Илона, — И заменяет их лидерками ##1, в которых вкладывает кусочек своей черной души.
##1 Л и д е р к и (л и д е р к , л и д е р к а) — вампироподобные существа в венгерской мифологии.
— Для чего ж ему дети?
— Он их ест, — няня поднялась с колен. — Идемте в сад, барышня.
— Не хочу! — Эржебета капризно топнула ножкой, обутой в козловый башмачок. — Там скучно. Почему нельзя на Винаре по полям кататься?
Ее манили просторы Прикарпатья, а крошечный садик, выращенный в стенах замка меж двумя донжонами, был скучным, изученным до последнего листика.
— Батюшка с матушкой не велели, — пояснила Илона. — Вот вернутся они из Эрдёда, тогда и поедете с батюшкой на прогулку или там охоту. А сейчас никак не получится. Неспокойно, говорят, в деревнях-то...
Эржебета вздохнула: матушку ослушаться нельзя, она строгая. А вернутся они с отцом еще не скоро... И зачем, спрашивается, дался им замок Эрдёд?
Каждое лето в Эрдёд со всей Венгрии съезжались знатные евангелисты — родственники, друзья, знакомые четы Батори. Бывал там веселый дядюшка Иштван — придворный интриган, помощник Габсбургов, и прекрасная Клара Батори — старшая сестра короля Трансильвании, и говорили, даже приезжал однажды сам Штефан Батори — король Польши, которому матушка Эржебеты приходилась родной сестрой. И целыми днями гремели в замке веселые празднества, не смолкала музыка, носились туда-сюда слуги, таская блюда со снедью, и вино лилось рекою. А лунными ночами, когда спадала жара, открывались ворота старинного замка, и вылетала из него кавалькада всадников с факелами, и неслась, не разбирая дороги — по лугам, по крестьянским полям, по виноградникам — к лесу, на охоту...
Эржебете тоже хотелось увидеть Эрдёд, посидеть за столом с именитыми гостями, промчаться по полю на Винаре. Но как назло ко времени отъезда она почувствовала недомогание — видно, простыла на последней верховой прогулке. Потому вышло, что с родителями уехали брат Иштван да младшие сестренки — Жофия и Клара. Эржебета же осталась в компании Каталины с Агатой — старших дочерей матушки от первого брака. Сестры, взрослые уже девицы шестнадцати и пятнадцати лет, обе были помолвлены и ожидали свадеб. Родители рассудили, что негоже просватанным невестам гулять на праздниках, и оставили девушек в Эчеде.
Эржебета вслед за няней вышла из своих покоев, двинулась вниз по крутым ступеням, вдоль стен из серого камня.
Стар был замок Эчед, построенный еще при Карле Великом. Громада крепостных стен диким серым цветком вырастала из Карпатских скал, тянулась к небу тяжелыми лепестками башен. Осенью и весною здесь гуляли сквозняки, зимою завывал ветер, а летом солнце нагревало камень, превращая замок в пекло. Эчед населяли многочисленные призраки — бродили по ночам духи предков, которые умерли или были убиты в этих стенах, оглашали залы тихими стонами...
Эржебета любила Эчед — родовое гнездо семьи, а привидений не боялась. И то сказать, они ни разу не тревожили сон девочки. Зато как весело было бегать по узким коридорам, слушая, как мечется под сводами ее собственный смех, отраженный от камня!
В саду уже чинно прогуливались Агата с Каталиной, нарядные, в шелковых одеждах — белоснежные рубахи с пышными рукавами, корсажи платьев расшиты золотым галуном, на подолах — узор из чудесных цветов и сказочных птиц. Эржебета удрученно взглянула на свое платье из зеленого сукна. Ничего, зато в нем бегать и играть удобно.
Послеполуденное солнце было жарким, из-за стен доносился шум голосов. Илона присела на каменную скамеечку у стены, задремала. Сестры о чем-то шептались, хихикали — наверное, женихов обсуждали. Эржебете было скучно. Она остановилась возле хилого деревца, принялась тайком ощипывать листья.
Шум делался все громче, ближе, злее. Вскоре рев десятков луженых глоток зазвучал под самыми стенами Эчеда.
— Беда! Беда! — раздался задыхающийся женский голос.
— Что случилось? — Илона всполохнулась, завертела головой. — Что это?
— Беда! — в садик вбежала Тимия, служанка Агаты. Остановилась на мгновение, перевела дух. — Беда! Люди в деревне взбунтовались, сюда идут!
Илона прижала к себе перепуганную Эржебету:
— Не бойтесь, птичка моя, они ворота не откроют...
— Открыли уж, — заплакала Тимия, — какой-то иуда впустил бунтарей...
Илона с неожиданной легкостью подскочила, схватила Эржебету за руку:
— Бежим, птичка моя! — потащила девочку к лестнице, что вела вниз, на последние ярусы, а потом к замковым подвалам. — Тимия, шевелись!
Служанка последовала ее примеру, затормошила Агату с Каталиной, которые онемели от ужаса:
— Скорей, барышни! А то не сносить нам голов!
Злобный ропот приближался, распадался на крики боли, натужное хэканье мечников, женский плач: бунтовщики дрались с охраной и расправлялись со слугами.
Девушки наконец пришли в себя, подобрали юбки и побежали за Тимией.
Впятером летели они вниз по крутым ступеням, не останавливаясь, вбежали в арку, ведущую на последний ярус. Голоса крестьян отдалились, потом затихли, но женщины не остановились даже передохнуть.
— Быстрее! — говорила Илона.
Спустились в богатые погреба, побежали мимо мешков с овощами, копченых окороков, подвешенных под потолком, бочек с вином, потом снова спускались по скользким винтовым лестницам...
— Быстрее, барышни!
Они оказались еще ниже, в подвалах. Издали снова послышались вопли бунтовщиков, заметались эхом под сводами подземелья. Илона обессиленно прислонилась к стене.
— Бежим, няня! — звала Эржебета.
— Здесь, — с трудом выдохнула женщина. Налегла грудью на камень, сдвинула его, открыв узкую щель, из которой потянуло могильным холодом. — Выход к лесу... Здесь...
Эржебета первой вошла в тоннель, двинулась в полной темноте наощупь, хватаясь за склизкие стены. Брела медленно, радуясь тому, что не найдут во мраке. За спиной слышалось тяжелое дыхание служанок и плач сестер. Впереди забрезжил свет.
Подземный ход оказался коротким, вскоре беглянки выбрались из пещеры на склоне горы.
— В лес! — сказала Илона.
"Спасены, спасены!" — колотилось сердце.
Она неслась так, что ноги в удобных башмачках почти не касались земли. Первой добралась до опушки леса, схоронилась за стволом толстого дуба, выглянула, мысленно поторапливая сестер и служанок. Те уже подбегали к лесу, как вдруг...
— Вон они! Лови господских сук!
Из пещеры выбрались крестьяне. Один... два... десять... и еще... и еще... Эржебета с ужасом смотрела на уродливые грязные лица, беззубые рты, раззявленные в крике, покрытые темными пятнами пота рубахи, топоры и вилы в огромных натруженных руках...
Увидев барышень, чернь зашлась яростным ором:
— Бей сук!
Злобный вопль хлыстом ударил по сердцу. Эржебета нырнула за дерево, прижалась лицом к шершавой коре, затаила дыхание, как будто это могло сделать ее невидимой.
— Скорее, птичка моя! Не уйти нам...
Эржебета вздрогнула: не заметила, как Илона подбежала, остановилась за спиной.
— Лезь! — служанка подхватила девочку подмышки, подсадила на дерево.
— А ты, Илона?
— Лезь! Сиди молча! Не смотри! — лихорадочным шепотом наставляла няня. — Молись, молись, птичка моя...
Эржебета ловко, как белка, вскарабкалась по стволу дуба, зацепилась за толстую нижнюю ветку, подтянулась, уселась верхом. Проследив за нею взглядом, Илона вышла обратно, на опушку — туда, где мужики, обезумевшие от неповиновения и крови, окружали старших барышень.
Отдышавшись мгновение, Эржебета дотянулась до следующей ветки и полезла выше, выше. Вскоре она скрылась в густой кроне, зелень платья слилась с листвой, надежно укрывая девочку от враждебных взглядов.
Эржебета уселась в развилке ветвей, руками и ногами обхватила ствол, и только тогда взглянула вниз.
Не зря, не зря Илона запрещала ей смотреть...
Каталину с Агатой окружила толпа крестьян. Сестры едва стояли на ногах от ужаса, прижались друг к другу, трепетали — два хрупких цветка в клубке червей. Верные Илона и Тимия своими телами загораживали барышень от озверевших рабов, да только разве то была защита?..
Кольцо сжималось все плотнее, со всех сторон раздавался злой ропот, грязные лица кривились гримасами жадности, ненависти, похоти...
— Стойте, стойте! — крикнула Илона, — Колош, Михал, куда напираете? Николау, тебе говорю, охолони! Или плетей давно не пробовали? Вернутся господа — торчать вашим головам на стене! Остановитесь, пока не поздно!
— Нашим головам и так уж не поздоровится! — захохотал огромный детина, поигрывая топором. — Семь бед, один ответ, а напоследок погуляем! Дави их, ребята!
— Не тронь барышень, Петру! Они вам ничего не сделали!
— Барское семя, гнилое, — осклабился мужик. — А ты умолкни уже!
Коротко замахнувшись, он опустил топор на голову Илоны, раскроил череп пополам. Уперся ногой в живот женщины, дернул на себя, выпрастывая лезвие. Серые и красные капли разлетелись веером, упали на лицо Агаты. За спинами девушек зверино завыла Тимия, когда в живот ее вонзились вилы.
— Издохни, ведьма! За сладкий кусок барам продалась...
— А мы сейчас попробуем, как сладок господский кусок! — сально ухмыльнулся Петру.
Он протянул огромную ручищу, дернул с волос Каталины расшитую жемчугами парту ##1.
##1 П а р т а — головной убор, подобие кокошника, который носили венгерские незамужние девушки. У дворянок шилась из дорогих тканей, отделывалась золотом, драгоценными камнями.
— Дави господское семя!
Эржебета не могла не смотреть. Впилась когтями в кору, закусила губы до боли, чтобы не закричать, не броситься с кулаками на мерзких тварей. Злоба затопила душу. Как они смеют? Как смеют поднимать руку на Батори?
Кто-то выдернул рубиновые серьги из ушей Агаты, разорвав мочки. По шее девушки заструилась кровь. Вид ее и запах словно выпустил наружу все звериное, что бурлило в людях.
Несчастных повалили на землю. Рвали в клочья шелковые платья, добираясь до белых нежных тел. Жалобно кричала Агата, билась в жадных руках. К сестре ее судьба была милосерднее: девушка лишилась чувств. Петру кричал, упав на колени возле бездыханной барышни:
— Я, я первый буду...
Упал, придавил собою распростертое тело, дергался, хрипел, роняя с губ пену на бледное лицо...
Эржебета мысленно умоляла родителей прийти, спасти. Но они не слыхали, и в душе поднималась злоба на них... Почему бросили дочерей? Сладко ли пьется вам, весело ли пляшется, когда подлый скот терзает плоть вашу?..
Долго зверствовали бунтовщики. Пытали полуживых девушек, вымещая на беззащитных свою ненависть к жестоким господам. Эржебета смотрела. Запоминала. Навсегда. На всю жизнь.
А потом, когда горизонт налился кровью, свистнули веревки, захлестывая нижние ветви дерева, на котором сидела Эржебета. Крестьяне подняли изломанные, безвольные тела, накинули петли на тонкие шеи...
Ногти впились в кору так, что из-под них сочилась кровь. Ее вкус ощущался во рту — зубы прорвали губу. Эржебета смотрела. Слышала предсмертный хрип сестер, ощущала, как дергаются они в последних судорогах. Чувствовала запах их испражнений.
Крестьяне ушли. А Эржебета все сидела, затаившись, на дереве, не смея пошевелиться.
Ночь упала на землю, выкатила на небо бледный диск полной луны. Ветер гулял по лесу, ерошил волосы Эржебеты, скрипел ветвями, играл, раскачивал повешенных.
Затрещали кусты — уходили олени, напуганные запахом смерти. Барсук высунулся из норы под корнями дуба, повел любопытным носом, тревожно понюхал воздух, поспешно нырнул обратно.
Выбрался из леса волк, за ним другой, третий — целая стая. Кружили возле дуба, пытались подобраться к покойницам. Жалобно поскуливали, становились на задние лапы. Один, самый крупный, напружинился, взметнул поджарое тело в прыжке, вцепился зубами в ногу Агаты и повис, мотая башкой. Упал на землю с добычей — куском плоти. Но больше, сколько ни скакали звери, не сумели достать человечины. Разочарованно поскуливая, растаяли в сумерках.
Эржебета молилась, как учила матушка. Только вот слова растворялись в усталости и безумии, которые волнами накатывали на разум. Но она старалась, повторяла молитву снова и снова, не понимая смысла...
Захлопали крылья — к дереву слетались вороны, по-хозяйски рассаживались на ветвях, на головах и плечах мертвых. Одна примерилась, клюнула глаз Каталины. Другая подкралась к Эржебете, ударила клювом по голове, выщипнула кусок кожи. Девочка отмахнулась, чувствуя, что по шее потекла теплая струйка. Птица лениво перелетела от строптивой добычи на другую ветку.
Эржебета молилась. Слова терялись, путались, превращались в чужие, незнакомые.
Отче наш, иже еси на небеси...
...Бог Иштен и три сына божьи — Иштен-дерево, Иштен-трава, Иштен-птица, и ты, могучая богиня Мнеллики, родной землей заклинаю вас, кровью заклинаю: спасите Эржебету, сохраните для мести...
Снова пришли волки. Расселись под деревом, ждали чего-то. Вороны хрипло каркали, прогоняя соперников.
Да святится имя твое, да приидет царствие твое...
...И вы, сестры Тюндер, и ты, фея водопадов, что расчесывает водяные волосы свои, и ты, ветер, возлюбленный волшебницы Делибаб, летите к отцу и матушке, расскажите, что Эржебета в беде...
Тяжело ворочался кто-то в лесу. Тревожно заорали вороны, а волки убрались прочь. Хозяин леса шел за добычей.
...И ты, демон Ердег, повелитель черных псов, черных кошек и черных ведьм, подаришь ли спасение за мою бессмертную душу? Спасение ради возмездия, демон Ердег...
Эржебета молилась.
Вороны бросили пиршество, взмыли в небо. Треск ветвей стал удаляться и вскоре растворился во тьме. Хозяин леса ушел. Наступила тишина.
Эржебета молилась.
А потом появился Черный человек. Возник из воздуха возле пещеры. Высокий, в темном плаще, лица не видно, спрятано под капюшоном. А может, и пустота в нем, в капюшоне...
Эржебета смотрела, и ей казалось, Черный человек медленно приближается. И она уже не молилась, потому что понимала: вот оно — самое страшное. Страшнее бунта, страшнее волков и медведя. Даже страшнее смерти сестер. Ее судьба. Черный человек.
У него не было лица, но Эржебета чувствовала: он смотрит на нее. И под этим невидимым взглядом пылала, выгорала дотла ее душа. Оставались серая зола да пепел...
Черный человек исчез с рассветом, растаял так же неожиданно, как появился. Эржебета с трудом разжала сведенные судорогой пальцы. Оказалось, она всю ночь просидела на дереве неподвижно. Теперь попытка размять затекшие члены отозвалась болью во всем теле.
Подавляя стон, девочка долго ждала, пока кровь быстрее заструится по жилам, а руки и ноги начнут слушаться. Потом принялась спускаться с дуба — жалобно, по-щенячьи, повизгивая, когда казалось, что вот-вот сорвется. На полпути оказалась лицом к лицу с Агатой. Зажмурилась на мгновение, потом поборола себя, взглянула. Пустые глазницы, расклеванное лицо, черные потеки засохшей крови. Слабый запах тлена. Лицо смерти. Не страшно.
Эржебета сползла с дерева, упала на землю, долго лежала, набираясь сил. Потом с трудом поднялась и побрела вдоль леса. Шла долго. Не страшилась ни диких зверей, ни бунтовщиков — это была не ее смерть, не ее судьба.
В середине дня вышла к дороге. Уселась на обочине, ждала чего-то. Чего? В этих местах хорошо, если за день один всадник проскачет...
Вдалеке взметнулся столб пыли — не напрасно ждала, значит. Застучали копыта, к Эржебете мчался неоседланный вороной жеребец.
— Винар! — крикнула девочка.
Конь остановился, нервно прядая ушами. Видно, сбежал, когда крестьяне разоряли конюшни, не захотел служить грязным скотам.
— Молодец, Винар, — прошептала Эржебета, чувствуя, что силы опять покидают ее. — Хороший Винар...
Замерев, жеребец ждал, пока девочка влезет на его спину. Стерпел, когда маленькие окровавленные руки вцепились в гриву. Сдержал нервную дрожь: от хозяйки исходил тяжелый дух смерти.
— Вперед, Винар, — Эржебета почти легла на шею коня.
Жеребец пошел быстрым шагом, бережно неся девочку, которая все глубже погружалась в забытье.
Июнь 1569 года, город Эрдёд, замок Эрдёд
Поздней ночью перед воротами Эрдёда остановился вороной конь, нетерпеливым ржанием оповестил стражу о своем появлении.
Сонный часовой выглянул из воротной башни, толкнул товарища:
— Габор, смотри-ка, всадник мертвый, что ли?
Тот поскреб в затылке:
— Может, ранен. Пойдем-ка, Янош, проверим...
Они распахнули тяжелые створки, жеребец вошел и встал возле стражников. Всадник свалился бы на землю, не подхвати его вовремя Габор.
— Это девчонка, — присвистнул он. — Вся в крови. Да вроде еще дышит...
— Смотри-ка, она не из простых, — заметил Янош. — Платье господское, а конь целого дома стоит.
— Конечно, не из простых, дурья башка! — заорал капитан стражи, который очень вовремя пришел проверить пост. — Это ж дочка самого Дьёрдя Батори! Я ее в Эчеде видал!
— Ух ты! Так за нее награду дадут, что ли? — восхитился Габор.
— Или на кол посадят, если она у тебя на руках помрет! Я сам ее в замок отвезу.
Эржебета разомкнула запекшиеся губы, хрипло прошептала:
— Скажите отцу... в Эчеде бунт... сестер... убили... — и снова погрузилась в беспамятство.
Капитан выругался, вскочил на усталого жеребца, принял Эржебету из рук Габора и поскакал в замок, где собралось множество знатных господ.
Спустя час из ворот Эрдёда вылетел большой отряд всадников. Яростно гикая, вооруженные до зубов верховые понеслись в сторону Эчеда.
Июнь 1569 года, замок Эчед
— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое...
Анна снова и снова повторяла слова молитвы, не сводя глаз с бледного, осунувшегося лица дочери. Вот уже четвертая неделя пошла с той проклятой ночи, когда капитан стражи привез бесчувственную девочку в замок Эрдёд и торопливо рассказал о восстании. С тех пор Эржебета не приходила в себя.
В ту темную ночь Дьёрдь и все гостившие у Батори мужчины тут же подняли своих гайдуков, помчались в Эчед. Восстание подавили быстро — прошлись по окрестным деревням огнем и мечом. Сожгли каждый третий дом, пригрозили, что сожгут и остальные. Крестьяне тут же указали на бунтовщиков и зачинщиков, да еще сами кинулись их вязать. Тех, кто успел сбежать, искали и ловили гайдуки Батори.
Едва прибыл гонец с сообщением, что мятежники пойманы, Анна собралась и отправилась в Эчед. С собою повезла и спящую Эржебету.
Скоро комнаты в замке привели в порядок, стены обили новой белой тканью, поставили мебель краше прежней, разрушенную конюшню отстроили. Все вернулось к своему порядку. Только кто вернет матери детей?
К приезду хозяйки дворня обмыла тела Агаты и Каталины, нарядила в дорогие платья, уложила в обитые бархатом гробы. Раздавленными статуэтками лежали ее красавицы. Хрупкие косточки переломаны мужицкими кулаками, не узнать прекрасных лиц из-за черных пятен, покрывавших кожу. Что вытерпели дочери, какую муку приняли перед смертью, о том она думать не могла, боялась лишиться разума...
Выли над барышнями плакальщицы. Анне тоже хотелось завыть, да упасть на пол, поползти к мертвым дочерям, да закинуться в кликушеском припадке, биться головою о камень... Не стала — Батори не плачут. Молча подошла к домовинам, молча смотрела в изуродованные лица, осторожно гладила изломанные пальцы.
Анна не захотела хоронить дочерей в семейном склепе, отдавать холоду и сырости. Пусть ласкает их солнце, шумят над ними травы, птицы поют. У подножия горы упокоили их, в окружении пышных каштанов. Рядом возвели маленькую светлую часовню.
— Расправа будет лютой, моя любимая, — чернея лицом, обещал Дьёрдь над могилами. — Клянусь, навеки все Карпаты запомнят эту казнь...
Теперь мятежники томились в холодных подвалах замка Эчед, ожидая возмездия, а семьи их мыкали горе на пепелищах. Дьёрдь не спешил с судилищем, ждал, когда очнется любимая дочка, чтобы своими глазами увидела, как расплачиваются грязные скоты за кровь Батори.
Но Эржебета никак не могла пробудиться от странного забытья. Она то металась в горячке, то лежала неподвижно, как мертвая.
Там, во сне, клубилось марево цвета крови, Эржебета плыла по нему, старалась выбраться, да не умела. Приходил Черный человек, склонялся низко, нависал над нею, шептал странное и страшное — о том, что ждет впереди и каков будет конец. Она силилась разглядеть лицо то ли призрака, то ли демона, заглядывала в капюшон, но ничего не видела. Потом сквозь багровый туман пробивался голос матери, и Черный человек уходил, растворялся, чтобы вновь появиться и мучить.
В этот раз голос Анны звучал особенно громко.
— Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, — разобрала Эржебета.
И открыла глаза. Увидела над собою балдахин небесно-голубого бархата, расшитый серебряными нитями. Руки нащупали одеяло из волчьего меха. С трудом повернула голову, удивляясь собственной слабости. Она лежала в своей комнате, в замке Эчед. Пахло воском, горели в серебряных канделябрах свечи. В маленькое окошко заглядывала полная луна.
Возле двери жались две девчонки-служанки. У кровати на низкой скамеечке сидела мать — похудевшая, постаревшая, в траурном платье.
— Хвала Господу, — прошептала Анна, — ты очнулась, дочка...
И тут же, вместо того чтобы обнять Эржебету, ахнула, отпрянула, прижала ладони к щекам, зашептала молитву. Немного погодя махнула трясущейся рукой служанкам — прочь, мол. Те вышли на цыпочках. Мать продолжала молиться, по щекам ее текли слезы.
Не понимая, что могло так испугать всегда невозмутимую, несгибаемую Анну, девочка осторожно села в подушках. Мать и не подумала помочь. Превозмогая головокружение, Эржебета спустила ноги с кровати. Долго сидела, приходя в себя — даже такое ничтожное движение отняло все силы. Потом сползла кое-как с высокого ложа. Босые ступни ощутили холод каменного пола. Девочка едва не упала, но вовремя схватилась за резной столб кровати. Отдохнула, медленно побрела к зеркалу, которое висело на стене.
Эржебета прошла мимо матери, ощутила, как та отстранилась, словно от заразы. На подгибающихся ногах добрела до зеркала, схватилась за дубовую резную раму, заглянула в серебристые глубины.
Оттуда на нее смотрела незнакомка с худощавым, строгим, как у взрослой женщины, лицом. В тусклом свете кожа ее была бледна, как у покойницы, а губы алы, словно кровь. Болезненный сон стер румянец со щек, и Эржебета знала, что это навсегда.
Сзади подошла мать, робко коснулась плеча:
— Твои глаза, доченька...
Яркая зелень превратилась в непроглядную черноту, из которой на мир глядела бездна...
Служанки, которых Анна выгнала из комнаты, присели в темном уголке, шептались испуганно.
— Видала барышню? Чистая ведьма, — говорила пухлая Агнешка.
— Да может, она такая и раньше была? — возражала тощенькая вертлявая Пирошка. — Мы ж ее вблизи и не видали...
Девчонок взяли из деревни в замок совсем недавно, взамен убитых во время бунта служанок. Агнешка с Пирошкою радовались везению — господские люди всегда сыты и одеты. Но больно уж страшно, дико было в каменной этой громадине. И говорили о семье Батори всякое. А уж теперь, когда барышня очнулась...
— Нет, она другая была! — Агнешка затрясла головой. — Моя тетка Илона у ней кормилицей служила, потом нянькой. Сказывала, добрая барышня, веселая, чисто птичка, а глаза зеленые, что твоя трава. А теперь?..
— Черные у ней глаза, — Пирошка поежилась.
— Вот! Значит, подменили!
— Кто?! — Пирошка аж рот открыла от любопытства.
Агнешка надула веснушчатые щеки:
— Известно, кто. Он, Ердег. Тетка говорила, он детей лидерками подменяет. А то и вовсе в их душу вселяется. Так что ей-ей, подменыш барышня Эржебета, а настоящую-то Ердег давно уж сожрал...
— Тс-с-с-с, — зашипела Пирошка. — молчи. Не наше это дело. Как бы беды не было...
Наутро барышня вышла из комнаты. Была она бледна, худа и измождена. Но держалась прямо, голову несла высоко. С тех пор никто не видел ее улыбки, не слышал смеха.
Белой тенью скользила Эржебета по замку, неслышным призраком появлялась из тени. Встречая людей, смотрела прямо, испытующе. Особенно надолго замирала перед слугами и пришедшими в замок крестьянами. Глядела в лица, словно искала кого-то.
Никто не мог долго выдержать взгляда этих огромных черных глаз. Страшными они были, бездонными, словно адская бездна, из которой сам дьявол людские души выискивает. И оттого шептались люди: подменыш Ердега — дочка Батори...
А Эржебета и впрямь жила в аду. Ее постоянными спутниками стали страх и ярость. Глядя в глупые лица рабов, видела она другие — перекошенные злобой и похотью, слышала предсмертный хрип сестер. И мечтала о мести, и желала убивать. Не могла простить. Ненависть в ней выжгла любовь. Больше Эржебета не ласкалась к родным, не вступалась за слуг, когда родители приказывали их выпороть.
Здоровье ее было неплохо. И лишь в ночи полной луны к Эржебете являлся во сне Черный человек, садился у кровати, касался щеки ледяной рукой и говорил, говорил, приказывал... Эржебета вскрикивала, металась по кровати, бредила, а просыпалась больная, с горячкой.
Потом луна шла на ущерб, и болезнь уходила. До нового полнолуния.
В Эчед один за другим приезжали лекари. Осматривали девочку, все как один пожимали плечами — не знали, что за недуг. Одного Дьёрдь от безысходности даже на кол посадил, остальных велел выпороть. Не помогло: не сумели вылечить Эржебету.
Отец жалел, гладил по голове, говорил, мол, пройдет, поправится дочка. Матушка ежедневно молилась о ее выздоровлении. Младшие сестрички боялись, сторонились, как прокаженную. И лишь желтые глаза старшего брата Иштвана маслились при виде рано повзрослевшей девочки.
Так минуло три месяца. Наконец гайдуки притащили последнего пойманного в лесу бунтовщика — здоровяка Петру. Для Дьёрдя настало время исполнить обещание, данное жене. Может, и Эржебета успокоится, когда увидит, что мятежники казнены, решил он.
Всю ночь в замке стучали молотки, а к утру вырос во внутреннем дворе деревянный помост. К нему нагнали слуг и крестьян из ближайших деревень — пусть видят, что случается со скотами, посягнувшими на жизнь Батори.
Для господ на нижнем ярусе галереи поставили кресла. В полдень казнь началась. Солдаты вывели из подвала преступников, загнали на помост, поставили на колени.
Тощи, бледны были узники. Дрожали, закрывали глаза, ослепшие от яркого солнца. На руках и ногах звенели толстые цепи, тела покрывали гниющие раны, и ползали по ним вши. Эржебета смотрела на крестьян, и не узнавала. Где те наглые, хохочущие демоны, что в клочья рвали ее сестер?
Закричал глашатай, перечисляя бунтовщиков. Эржебета вздрогнула, услышав имя Петру.
Поднялся Дьёрдь — величественный, строгий.
— Господь милосердный будет судить вас. У него вымаливайте прощение. А своей волей за преступления против Батори приговариваю вас к смерти.
Сел. На помост взобрались палачи, и началась долгая экзекуция. Глашатай по очереди выкликал имена мятежников, распорядитель называл казнь, назначенную Дьёрдем.
Замок звенел от стонов, предсмертных криков и плача женщин. Горячий воздух пах кровью. Алые лужи залили помост, алые кляксы украсили одежду солдат и палачей. Камень замкового двора стал скользким, и росла на нем груда изувеченных тел. Одни были мертвы, другие еще шевелились, тянулись куда-то, по-рыбьи разевая рты с обрубками языков.
Кровь за кровь... Мерно взлетали плети, шипели раскаленные клейма да покрывались красным мясницкие топоры.
С каждым ударом кнута, с каждым взмахом топора Эржебета только крепче впивалась побелевшими пальцами в подлокотники кресла. Как тогда, в лесу, в кору спасительного дуба... Невозмутимым было ее лицо, холодным. Батори не плачут. Лишь горели адским пламенем черные глаза, и казалось, отражаются в них кровавые лужи.
Иштван забыл о казни, не сводил восхищенного взгляда с лица сестры. Как прекрасна была она в своей неподвижной ярости!
— Петру Новак! — выкрикнул глашатай.
— Сто плетей, вырывание языка, отрубление рук, казнь через посажение на кол, — скороговоркой перечислил распорядитель.
Дышать стало нечем. Сердце подпрыгнуло к горлу. Эржебета, не чуя ног, поднялась, подошла к каменным перилам. Родители переглянулись.
"Я боюсь за нее", — говорили глаза матери.
"Не тревожься. Она Батори", — успокаивал взгляд отца.
Дьёрдь незаметно кивнул палачам, сделал знак рукой, молчаливо приказывая растянуть казнь.
Свистнул кнут, пошел с потягом, оставляя первый кровавый след. Следом взвился второй, пересек алую полосу, образовав крест. И оба загуляли по спине мужика, срывая клочья кожи, обнажая мясо.
А Эржебета видела, как спина эта бесновато дергается над телом сестры.
Петру кричал, бессвязно молил о пощаде.
"Сейчас попробуем, как сладок господский кусок!" — звучало в ушах Эржебеты.
"Я первый, первый..." — слышалось ей сквозь стоны и рыдания крестьянок.
"Сладок, сладок господский кусок..."
"Попробуем..."
И лишь когда кат сунул в рот Петру щипцы и выдернул еще трепещущий кусок мяса, показал всем — голос в голове Эржебеты затих. По телу разлилась странная истома. Эржебета вцепилась в холодный камень перил. Батори не теряют самообладания.
Горло перехватило, в груди поднялась яростная радость, когда палач отрубил Петру обе руки. Эржебета изогнулась от удовольствия. В ногах появилась дрожь.
Все смотрели на помост, и лишь один Иштван — на Эржебету. На губах юноши играла сладострастная улыбка.
Каты втащили обливающегося кровью Петру на стену. Там уже был вбит между камнями кол. В назидание, во устрашение.
Когда стена Эчеда украсилась агонизирующим телом, Эржебета навалилась грудью на перила, закусив губы, тяжело дыша, содрогаясь и сдерживая крик ликования.
Пусть век помнят Карпаты, как мстят за свою кровь Батори.
Глава 2
Владивосток, май 2012 года
Я стряхнул холодные капли с плаща, бросил его на вешалку. Дверь распахнулась, в кабинет вплыл запах свежезаваренного кофе, а за ним и Маша. Поставила на стол чашку, улыбнулась — и в комнате, несмотря на дождь, ливший за окном, словно стало светлее.
Маша была красива. Отличная фигура, милое личико, светлые волосы, большие и добрые, как у оленухи, карие глаза. Два года назад я вырвал ее из лап залетного упыря. Клан делла Торре тогда только ушел, и в город полезла всякая нечисть. Кровосос был то ли разведчиком, то ли одиночкой, но на свое несчастье решил поохотиться в темной, занавешенной туманом подворотне. А я туда удачно зашел.
Девчонка держалась молодцом, мороку упыря не поддалась, отчаянно сопротивлялась и орала. Потому отделалась сильным испугом да царапинами на шее. Проклятый получил серебряную пулю в башку.
В общем, обычное дело. Трудности начались потом, когда я объяснял Маше, что произошло. Она вполне трезво оценивала ситуацию, и сказочке про ряженого или маньяка не поверила бы. Я даже пожалел, что упырь не смог ее загипнотизировать. Пришлось сказать правду и пригрозить, чтобы помалкивала.
Я проводил девчонку домой, благо жила она неподалеку, вернулся, избавился от трупа, а вскоре благополучно забыл о Маше. Пока не встретил ее в одном нехорошем ночном клубе, где частенько появлялись проклятые.
Видок у девицы был тот еще: декольте до пупка, набедренная повязка вместо юбки — в общем, явная провокация. На проститутку она никак не тянула — манеры не те, да и выражение лица совсем уж не соответствовало. Из интереса я понаблюдал за Машей и скоро все понял. Достаточно было увидеть настороженный взгляд, которым она провожала каждого мужчину.
Я подошел, взял девчонку за локоть, молча вытащил из клуба. Отвел в укромное местечко, вырвал из рук сумочку, вытряхнул ее содержимое прямо на асфальт. Ну конечно! Здоровенный поповский крест, несколько головок чеснока, пузырек — по всей видимости, со святой водой и столовый нож из сплава, в котором добавок было больше, чем серебра.
— Что ты собиралась с этим делать? — прорычал я. — Защекотать упыря до смерти?
Девчонка зыркнула на меня гневным взглядом:
— Он серебряный!
— Ты б еще зубочистки из осины прихватила! Пусть уж упыри обхохочутся...
И тут Маша расплакалась, принялась быстро-быстро говорить. Сквозь рыдания я с трудом разобрал, что она устала жить в постоянном ужасе, вздрагивать от каждого шороха, поэтому решила найти вампиров и посмотреть на них, а желательно даже убить.
После этой исповеди я усадил девушку в машину, где долго объяснял, что неподготовленный человек не может охотиться на проклятых:
— В лучшем случае тебя сожрали бы, как цыпленка, в худшем — ты покалечила бы ни в чем неповинного мужика.
— Может, наоборот? — робко возразила Маша. — В лучшем покалечила бы...
— Нет, дорогая! Взялась охотиться на упыря — неси ответственность за свои поступки.
Отвез я ее тогда домой и запретил даже думать о проклятых. Она вроде пообещала, но я не очень поверил — слишком бедовая оказалась девчонка. Вообще, ее поступок даже вызывал уважение: не каждый может вот так пойти навстречу собственному страху.
Пришлось для профилактики за нею присматривать. Заезжал иногда, созванивался. Каждый раз слышал одно и то же: "Хочу бороться с вампирами, делать мир чище", — и прочие благоглупости. И глаза так блестели нехорошо, с сумасшедшинкой.
Можно было плюнуть: охота быть сожранной — да пусть. Но мне стало ее жаль. Красивая, храбрая... В общем, поговорил я с отцом Константином, устроил проверку Машиной биографии, а когда убедился, что все чисто, предложил девушке должность моей помощницы.
Вот уже полтора года Маша выполняла всю офисную и бумажную работу. Правда, все время уговаривала поручить ей более серьезное дело, но я отказывал, поясняя, что она и на своем месте приносит пользу в борьбе с упырями...
— Вот еще бутерброды и печенье. Завтракай скорее, пока вчерашняя тетка не явилась, — сказала Маша, выходя.
Она не ошиблась: едва я допил кофе, на столе ожил селектор, произнес голосом помощницы:
— Иван Сергеевич, к вам посетительница.
— Пригласи.
В кабинет вошла высокая красивая брюнетка. С теткой Маша погорячилась: визитерше было не больше двадцати пяти. Она явно нервничала — теребила сумочку и покусывала пухлые губы.
— Вы должны мне помочь! — без предисловий воскликнула гостья.
Я вежливо отрекомендовался:
— Иван Тарков, частный детектив.
— Ах да, извините, — брюнетка порылась в сумочке, достала визитку, протянула.
"Александра Вениаминовна Катынина", — гласила надпись на карточке. Дальше следовали контакты. Ни профессии, ни должностей — значит, скорее всего, просто жена. И скорее всего, того самого Катынина...
— Да, Денис Катынин — мой муж, — кивнула Александра. — О нем я и хотела поговорить...
От меня не укрылась заминка, с которой она произнесла эти слова.
— Простите, не занимаюсь выслеживанием неверных супругов.
— Нет-нет, вы не поняли! Он... пропал. Уже неделю...
Я окончательно поскучнел. Денис Катынин — крупная фигура не только в масштабах Владивостока, он входил в сотню самых богатых предпринимателей России. Древесина, рыбная промышленность, морские перевозки. Исчезновение бизнесмена такого масштаба — серьезное событие. Вот только меня оно никак не интересовало. Похищение или заказное убийство, побег от властей или жены — так или иначе, но это дело не для чистильщика. Странно, что в прессу ничего не просочилось...
— Ничем не могу помочь. Это юрисдикция полиции. Заявление писали?
Александра окончательно смутилась и принялась бормотать что-то о совете директоров, бирже и падении курса акций. Я слушал уже вполуха, стараясь не показывать брезгливость слишком явно. Не люблю алчных баб. Эта — алчная. Какие-то акции дороже жизни мужа. Может, сама его и заказала, а с моей помощью хочет алиби себе состряпать? Тем лучше: проще отказать.
— Ваши услуги будут хорошо оплачены. Очень хорошо, — отчеканила женщина.
Даже будь я настоящим частным детективом, не взялся бы.
Я добавил в голос жесткости:
— Обратитесь в полицию. Это их дело. Мне некогда. Всего доброго. — Нажал кнопку селектора: — Маша, проводи.
Помощница быстро выперла растерянную Александру. Я включил компьютер, чтобы наконец заняться настоящей работой.
Лицензия частного сыщика — отличное прикрытие для чистильщика. Во-первых, проще работать с людьми: показал удостоверение — и уже расположил к себе собеседника. Странно, но корочки у нас до сих пор обладают волшебной силой. Во-вторых, удобно мониторить случаи, связанные с вампиризмом: я брался только за те дела, в которых прослеживались следы проклятых. А таких клиентов, как Александра, отфутболивал под разными предлогами.
В который раз уже открыв материалы, присланные осведомителем, я принялся снова вчитываться в мелкие строчки.
Тела были найдены группой диггеров, которые тут же вызвали полицию. По словам парней, само подземелье они нашли три дня назад, но отложили его исследование из-за других дел. Вернувшись же, обнаружили такой вот жутенький сюрприз прямо возле входа. Опознать тела диггеры не смогли, что и неудивительно, при таких-то увечьях.
Трупы выглядели так, словно их растерзал дикий зверь. Впрочем, я был уверен: так оно и случилось. Разорванные глотки, вскрытые брюшины, дыры в грудной клетке — там, где сердце. Самих сердец полицейские не нашли.
Я покосился на айфон, лежавший на столе — ну и когда ждать звонка? Святые отцы везде одинаковы — неторопливые перестраховщики и бюрократы.
Чтобы не терять времени, пробежался по местным новостным сайтам. Везде уже появилась информация о находке в подземелье. Официальной версией следствия называлось нападение дикого животного, предположительно, медведя, который недавно сбежал из зоопарка.
Недоверчиво хмыкнув, я схватился за трубку.
Широкий круг знакомств — залог успеха сыщицкой работы. Приятели, собутыльники и просто осведомители — их помощь здорово экономит время и силы. Вскоре я уже знал: никакой медведь из зоопарка не сбегал. Полиция этим заявлением просто пыталась не допустить паники. Конечно, разгуливающий по городу медведь — тоже не бог весть какое счастье, но это хотя бы понятная опасность.
Следствие изначально находилось в тупике, в этом я был уверен. Никому ведь в голову не придет выдвинуть версию нападения упыря.
Хотя не совсем и упырь — я отлично знал "почерк" каждого клана. Нас учили этому в Ордене. Так не убивал никто из проклятых.
Это была работа вурдалака — не-мертвого зверя, в которого превращается долго не жравший упырь. Проклятые от голода не дохнут, лишь со временем теряют способность к метаморфизму, а вместе с нею и разум. Хотя они и так чокнутые, в любой ипостаси.
Сердца вурдалак, скорее всего, выдрал просто ради развлечения, а потом где-нибудь выкинул. Но мог и сожрать. У них пищеварение не такое нежное, как у вампиров.
Растерзанных подростков, конечно, было жаль. Но их убийство могло стать тем самым козырем, которого я давно ожидал...
Айфон наконец-то зазвонил. Я поднес трубку к уху.
— Надо встретиться, чадо, — проговорил тяжелый бас.
Эти три слова означали, что мне дается добро на расследование. Я открыл сейф, достал экипировку для "большого выхода": два водяных пистолета, патронташи с запасными капсулами святой воды, баллончики с нею же, серебряные стилеты, распятие, Библию, кольт сорок пятого калибра, заряженный серебряными пулями. Пристегнул боковые кобуры, вложил в них водяные пистолеты, крест-накрест повесил патронташи, прикрыв это дело плащом. Остальное добро вместе с кольтом пока спрятал в спортивной сумке.
Распрощавшись с Машей, вышел под хмурое небо. Льет без пользы, думал я, шагая к машине под колючими струями. Вот бы освятить дождь, сразу бы всех упырей порешили. Жаль, такой фокус никому не по силам...
Джип рванул с места, покатился по выщербленной дороге в сторону делового центра.
До места встречи оставалось не больше пяти минут езды, когда меня остановили гибедедешники. Ребята были в бронежилетах, вооружены калашами — видно, в городе проводилась какая-то спецоперация.
— Выйдите, пожалуйста, из машины и предъявите документы, — потребовал суровый лейтенант.
Я выполнил приказ. Полицейский глянул исподлобья, сличая фото на правах с моей физиономией. Скользнув взглядом по моему плащу, он вскинул автомат:
— Поднимите руки. Повернитесь. Руки на капот.
Обхлопав меня, он быстро извлек из кобур пистолеты и озадаченно замолчал. Потом спросил:
— Это что за хрень?
— Водяные пистолеты, — невозмутимо произнес я.
— Зачем?
— Стрелять водой.
Лейтенант снова замолчал. Решив не мучить его долго, я пояснил:
— Занимаюсь ролевкой.
— Это с бабами, что ли? — слегка расслабился лейтенант.
— Нет, это с группой единомышленников. Городские игры, не слышали? Вроде соревнований, только в антураже какой-нибудь сказочной истории. Сейчас вот играем в охотников и вампиров. Я охотник.
— А водяные пистолеты зачем? — не унимался полицейский.
— А вы хотели бы, чтобы мы из настоящих стреляли? — уточнил я.
Лейтенант сделался еще угрюмее, подозвал коллегу, сунул ему мои права:
— Пробей этого умника.
Тот сбегал к машине, вскоре вернулся:
— Чисто.
Лейтенант молча помахал водяным пистолетом. Теперь уже оба гибедедешника задумчиво смотрели на меня, видимо, прикидывая, как я сумел получить допуск психиатра на права.
— Ролевики, они все шизанутые, но безобидные, — высказался, наконец, прапорщик.
Лейтенант кивнул, вручил мне права, игрушку:
— Можете продолжать движение.
Я уселся в машину. Как всегда: водяные пистолеты в серьезных кобурах вводят всех в ступор, так что до сумки в машине, где лежит настоящий кольт, дело не доходит.
Кафе "Malina" было полупустым. Я уселся за столик у окна, сделал заказ. На улице раздался грохот, и возле крыльца остановился "харлей".
Вскоре в кафе вошел, держа подмышкой черный шлем, здоровенный бородатый байкер в кожаном костюме и берцах. Макушку его прикрывала бандана с черепами, на шее болтался большой серебряный крест. Опустившись на стул напротив, он проговорил басом:
— Привет, чадо.
В работе с РПЦ, конечно, бюрократических проволочек было не меньше, чем с католиками. Но что мне здесь нравилось — люди проще и приятнее.
В отце Константине не было ни грамма официоза или занудства. Хотя жук тот еще. Он дотошно выспросил все подробности и мои соображения по поводу случившегося, потом произнес:
— Принято решение расследовать это дело. Ну да ты и сам понимаешь.
Я рассеянно кивнул. Не заинтересуйся убийством наверху — куратор не назначил бы встречу. Конечно, отдать распоряжение он мог и по телефону либо послать письмо на мыло. Суть — в благословении на свершения. Оно обязательно, это не простой ритуал. Чистильщики — глубоко верующие люди, благословение придает нам сил, самых что ни на есть настоящих, физических.
— Бабло на расходы тебе уже перевели, — продолжал отец Константин. — В остальном все как всегда.
В девятом году, когда была провалена важнейшая операция СКДВ ##1 благодаря тому, что кто-то из чиновников Ордена сдал ее план упырям, я всерьез задумался. Мне совсем не хотелось работать с организацией, в которой появились предатели. Только вот убраться из Ордена живым шансов не было. Чистильщик — это навсегда, до самой смерти.
##1 СКДВ, Священная конгрегация доктрины веры, она же бывшая Священная конгрегация священной канцелярии, она же бывшая Святая инквизиция.
Поэтому, когда на меня вышли представители РПЦ с предложением поработать у них, я не особенно надеялся, что это возможно. Но ребята обещали утрясти вопрос перевода и не обманули. К моему удивлению, вскоре Магистр сообщил, что я свободен от обязательств перед СКДВ. Так я и стал первым чистильщиком Православной Церкви. С точки зрения религиозности перевод меня не смущал — истинно верующий понимает, что Бог един.
Особой организации, которая занималась бы вопросами нечисти, в РПЦ пока не имелось, так что мне назначили куратора — отца Константина, который решал все вопросы напрямую с высшим духовенством. Я работал под видом частного детектива, отслеживал подозрительные случаи, а уж разбираться ли с ними — решала Церковь.
Сейчас Церковь в лице отца Константина крепко меня огорчила:
— И не горячись, чадо. Разведай все тихо и аккуратно, без шума. Предоставишь отчет — там решат, что дальше. Сам ничего не предпринимай. А то знаю я тебя, наворотишь...
Черт! Ведь так надеялся, что этот случай развяжет мне руки и станет началом войны. Не вышло...
— Благословите, батюшка, — покорно попросил я.
Отец Константин размашисто перекрестил меня — к удивлению официантки, которая принесла заказ, поднялся и вышел. С улицы донесся рев мотора.
Быстро перекусив, я отправился осматривать место, где нашли тела. Это следовало сделать сразу же, но святые отцы как всегда протянули время, принимая решение. Сутки потеряли...
В машине решил проверить электронку. Интуиция опять не подвела: пришли два письма от осведомителя из полиции. В первом были хорошие новости. Тела опознали. Подростки с соседней улицы, увлекались самодеятельным диггерством. Это значительно облегчало мне работу — теперь можно было отследить контакты, найти свидетелей.
Открывая второе, я уже догадывался, что увижу. Найдено еще одно растерзанное тело. Теперь далеко от центра города — на Молодежной. Жильца пятиэтажки убили поздним вечером во дворе его дома. Судя по фото, почерк у убийцы был явно тот же.
Из истории рода Батори
Замок Эчед, сентябрь 1570 года от Рождества Христова
Полная луна лила нежный свет на замок, серебрила холодный камень. Ночь была теплой. Быть бы этой ночи благословенно тихой, спать обитателям Эчеда спокойно, когда б не крики, разносившиеся по гулким коридорам.
Агнешка с Пирошкой сидели в кухне под большим столом, согнувшись так, чтобы не видно было их среди корзин с овощами.
— Да когда ж притомится, проклятый? — прошептала Пирошка. — Когда уж натешится?
— Как натешится, так еще, гляди, и за новой девкой пойдет, — осадила ее Агнешка. — Ему что? Вон гладкий какой.
Худенькая Пирошка повозилась, устраиваясь удобнее: прутья, вылезшие из корзины, кололи ребра.
— На горе господа уехали...
Анна и Дьёрдь Батори впервые со времени восстания отправились в Эрдёд. Наученные горьким опытом, оставили в замке отряд вооруженных до зубов гайдуков. Каждый из воинов стоил десятка крестьян. Да только вряд ли мужичье вздумало бы снова бунтовать: слишком хорошо помнили прошлогоднюю расправу над непокорными.
Поехали хозяева без детей и с малым количеством прислуги — дела предстояли важные, домочадцы стали бы обузой.
Едва дождавшись, когда карета, окруженная верховыми, покатится по дороге, Иштван вышел на охоту. Как выходил всегда, стоило родителям хоть ненадолго покинуть дом.
Молодые служанки старались спрятаться заранее, никому не хотелось очутиться в лапах молодого господина. Пирошке с Агнешкой повезло, они уже полгода работали помощницами при кухне, а тут имелось много укромных уголков, чтобы схорониться. Вечером, расставив по местам посуду и подметя пол, они нырнули в убежище, где досидели до глубокой ночи. Теперь, прислушиваясь к воплям девки, которой не посчастливилось попасться на глаза Иштвану, они тихо переговаривались.
— Чего ж неймется ему? Чисто зверь бешеный!
— Все потому, что от одной крови рожден, — важно пояснила Агнешка.
— Как — от одной крови?
Вытаращив прозрачно-голубые, как родниковая вода, глаза, Агнешка таинственно прошептала:
— Госпожи Анны и господина Дьёрдя матери — родные сестры.
— Ну и что? — удивилась Пирошка.
— А то, что мне тятька сказывал: нельзя долго скотину одной крови случать — больная будет да слабая. А почитай, половина Батори между собою женятся.
— Так то скотина, — перебила ее простоватая подружка, — а то господа...
— Пирошка, да что ж ты дурная такая? Что скотине плохо, то и господам нехорошо, — Агнешка ненадолго задумалась, скребя в затылке, добавила: — И то сказать: иные господа хуже скотины...
— Да, — поежилась Пирошка. — Борка так и не оклемалась, ходит скрюченная.
— Так на ней места живого не было. Спасибо, не померла...
— Знать бы, кого зверь на этот раз схватил.
— Завтра узнаешь. Уж ни с кем не спутаешь, — сердито фыркнула Агнешка.
Месяц назад старшие господа поехали с гостями на охоту, а Иштван поймал семнадцатилетнюю служанку. Всю ночь из покоев его доносились надрывные крики, а наутро Борка еле приползла в девичью. Окровавленная рубаха ее была изодрана в клочья, спина исполосована плетью до мяса. На другой день раны загноились, Борка долго недужила, и сейчас еще не совсем оправилась. Так еще и ума бедная девка лишилась: вздрагивала от каждого шороха, начинала реветь, если кто на нее смотрел. А уж встретив Иштвана, и вовсе скрючивалась, закрывая голову руками. Молодой же барин только ухмылялся страху своей мимолетной любовницы.
— И некому ж пожалиться на демона, — прошептала Пирошка.
— Знамо дело, господам родная-то кровь всегда ближе, чем дворня.
Если родители замечали покалеченную девку, Иштван объяснял, что приказал ее выпороть за провинность. Опровергнуть слова господского сынка никто из челяди не решался.
— Вроде не кричит больше, — Пирошка прислушалась. — Выйти, что ли?
— Сиди, дурная! Или тоже плетей захотела?
— Спать охота...
— Так вот и спи! — Агнешка подала пример, свернувшись в клубочек между корзинами и закрыв глаза.
Пирошка повздыхала, повозилась и тоже задремала...
Эржебете не спалось. Лунный луч вкрадчивым котенком ластился к лицу, мягкой лапой касался глаз, нашептывал странные мысли. Едва забывшись, она тут же подскакивала на постели: во сне мерещился Черный человек. Он всегда приходил в полнолуние, усаживался рядом, гладил щеку холодной ладонью и говорил, говорил... Эржебета теперь знала обо всем, что ей суждено. И ждала, хоть не желала верить.
Не хотелось засыпать, не хотелось снова слушать жуткое. Да еще эти крики откуда-то издалека — то жалобные, переходящие в плач, то истошные, перемежаемые мольбами о пощаде. Словно призраки стонали в замке. Эржебета была не из робких. Да и чего бояться? Все самое страшное она уже видела, а здесь нет ее смерти. Поднялась, взяла свечу со стола и тихо вышла за дверь.
Из бойниц галереи тоже струился лунный свет. Эржебета скользила по его лучам — бледная, в белом ночном одеянии, под неверным огоньком свечи она сама выглядела как призрак.
Крики становились все ближе. Наконец стало ясно: они доносятся из комнаты Иштвана. Дверь была неплотно прикрыта, и Эржебета заглянула в щелку.
На нее повеяло смесью запахов крови, пота и вина. Взгляд уперся в спину брата — тонкая рубаха прилипла к разгоряченному телу, правая рука мерно поднималась и опускалась, нанося кому-то удары. Кому-то, кто уже не молил о пощаде, а лишь выл, обреченно, на одной ноте, как умирающее животное.
Иштван устал, опустил руку, отер лоб, сделал шаг в сторону, словно любуясь тем, что сделал. Теперь Эржебета узнала в жертве дворовую девку, недавно взятую из деревни — светлые волосы, румяные щеки, глупые голубые глаза... Сейчас круглое лицо девки не выражало ничего, кроме бесконечного ужаса. Она была привязана за руки к столбу кровати. Сквозь прорехи на окровавленной, изодранной кнутом рубахе виднелась располосованная до мяса плоть.
Иштван усмехнулся:
— Сейчас... — протянул руку, одним рывком сдернул с девки остатки одежды.
Служанка лишь тихо заскулила.
— Погоди, — сказал ей Иштван. — Пить охота...
Он поднял со стола кувшин, жадно приложился к нему. Молодое вино потекло по подбородку, пролилось на шелковую рубашку, покрывая забрызгавшие ее пятна крови. Вдруг Иштван на мгновение замер, к чему-то прислушиваясь, потом резко обернулся. Взгляд желтых, по-звериному острых глаз обратился на дверь.
Эржебета поспешно отступила в тень, дунула на свечу, отчаянно надеясь, что не высмотрели ее эти рысьи глаза.
Нет, не высмотрели. Не подошел Иштван к двери, не распахнул, не закричал. Девочка беззвучно заскользила по лунным лучам обратно. Уж и неясно, кто лучше: Черный человек или единокровный брат, который всегда так странно смотрит на Эржебету. Так странно, что от этого взгляда хочется закрыться, будто стоишь под ним голая... Нет, наверное, Черный человек все же лучше. Он ведь только во сне...
За спиной раздался тяжелый топот. Все же заметил брат Эржебету...
Она побежала изо всех сил. Только бы добраться до комнаты! Топот все приближался, теперь девочка слышала даже сиплое дыхание Иштвана.
Вот и комната. Эржебета влетела внутрь, всем телом навалилась на дверь, протянула руку к засову...
Ей не хватило одного мгновения. Сильный удар сотряс дверь, отшвырнул девочку к середине комнаты.
На пороге, сжимая в руке плеть, стоял Иштван. Встрепанные рыжие волосы, яростный взгляд желтых глаз, красивое лицо искажено... Ненависть? Любовь?
— Ты смотрела. Понравилось?
Эржебета молчала, отводила взгляд. Казалось невозможным глядеть в это измученное лицо, в эти горящие глаза. Что-то сидело внутри брата, жгло, сжирало его, превращало в чудовище.
Дыхание Иштвана участилось.
— Чего молчишь, голубка белая? Думаешь, не знаю, что за твоей невинностью сатана прячется?
Эржебета молчала, только губы ее беззвучно шевелились.
— Колдуешь? Ведьма! — взвизгнул Иштван. — Я все вижу...
Он заметался по комнате, бормоча бессвязное, словно себя же убеждая в чем-то:
— Десять тебе всего... а что ж, что десять? Скоро выдадут замуж, и прощай, Иштван... Кому-то цветочек нежный, а Иштвану одни девки-шкуры... Да что ты сделаешь? — истерично выкрикнул он. — Отцу пожалуешься? — замолчал, отдышался, уронил с какой-то непонятной обреченностью. — Пусть... лучше смерть потом, чем так...
Эржебета, что-то беззвучно нашептывая, спокойно наблюдала, как корчится от непонятной муки ее брат. А он вдруг остановился напротив, тяжело дыша, смотрел на ту, которая стала его кошмаром. Из-за нее истязал служанок, избывая запретное желание. Да не избывалось. Только глубже впивалось, больше крови требовало. И лишь одна могла утолить его жажду. Наваждение черноглазое, дитя хрупкое со взглядом демона. Эржебета...
— Ты смотрела, — Иштван уже обвинял. — Как тогда, на казни... Ты тоже хочешь...
Его дыхание пахло вином, капризные губы кривились то ли в рыдании, то ли в ухмылке, в желтых глазах плясало пламя свечей. Красавец Иштван. Безумец Иштван. Поднял плеть, засмеялся:
— Сейчас проверим, как ты невинна...
"Попробуем, как сладок господский кусок..." — отозвалось в памяти, и вот уже не брат был перед нею, кривлялся в комнате пьяный от крови крестьянин. А за его спиною стоял Черный человек, кивал одобрительно.
Ярость — чистая, незамутненная — освободила разум, наполнила его холодом, сделала мир вокруг до звонкости ясным. Эржебета коротко хохотнула. Шагнула вперед, перехватила плеть, с неожиданной силой рванула, выдернула из руки брата. Тот ошалело уставился на девочку, не понимая, откуда взялась такая мощь в маленьком теле.
Тонкие пальцы плотно охватили рукоять. Взметнулась плеть, со свистом рассекая воздух — и на щеке Иштвана появилась алая полоса. Он вскрикнул, прикрыл лицо. Эржебета снова размахнулась, ударила по плечу.
— Ах ты, мерзавка! — брат попытался остановить ее.
Не тут-то было. Детская рука отшвырнула Иштвана так, что тот рухнул на пол. Плеть загуляла по его спине, плечам, лицу. В клочья рвала белый шелк, сдирала кожу с тела, окропляла пол красным.
— Остановись! — крикнул брат.
Эржебета не слышала. Она продолжала бить.
Еще.
Еще.
И еще.
Так мстят за унижение Батори.
На белом лице застыла гримаса ненависти, алые губы улыбались, из черных глаз смотрела бездна.
Иштван в ужасе понял: до смерти забьет. На четвереньках пополз к двери, плача от страха, с трудом отворил ее под бесконечными ударами и вывалился из комнаты. Оказавшись в галерее, припустил прочь так, будто сам дьявол за ним бежал.
А Эржебета не погналась. Остановилась, с изумлением глядя на окровавленную плеть. Потом отшвырнула ее прочь. Ночь. Пора спать.
Она легла в кровать и тут же забылась крепким сном. В ту ночь Черный человек больше не тревожил ее.
Наутро Иштван не вышел из своей комнаты, потребовал подать еду в покои. Избитая им служанка убрела отлеживаться в кухне, остальные вздохнули спокойнее: молодой господин явно решил отдохнуть от охоты.
Раны Иштвана не успели зажить к приезду отца с матерью. На вопросы он спокойно ответил, что упал с коня. Дьёрдь поверил, даже присматриваться не стал: разве печаль для мужчины — несколько царапин? А вот Анна задумалась. Следы от плети трудно спутать с ушибами и ссадинами.
Мать давно замечала: между старшими детьми что-то происходит. Что-то недоброе. Слишком тяжелым взглядом смотрел Иштван на Эржебету, слишком старательно не замечала Эржебета Иштвана.
Анна гнала от себя дурные мысли. Но все чаще они возвращались. Преступная любовь между близкими родственниками не была редкостью в династии Батори. Разве ее кузен Габор Батори-Шомльо, король Трансильвании, не живет с родной сестрой как с женою? Разве не родила она ему двоих детей? И разве не больны те дети?..
Но Иштван не король, ему такой грех не простится. И глаза его безумны. Анна перехватывала взгляды сына и все больше опасалась за дочь. Она знала, чем занимался Иштван с девками. Не останавливала — пусть лучше дает выход злобе, чем копит в себе. Пусть утоляет страсть со служанками, тогда не тронет сестру. Да и не привыкли Батори волноваться о челяди. Что такое девки? Сорная трава. Рви пучками — новая повырастает.
Но теперь в глазах Иштвана больше не было больной страсти. В них читались ужас и ненависть. Что-то произошло между детьми, решила Анна. Неужели следы на лице и теле Иштвана — дело рук ее маленькой девочки?
Так или иначе, но пришло время вмешаться. Благо, Анна знала отличный способ справиться с трудностью. Она поговорила с Дьёрдем, написала несколько писем и стала ждать.
Замок Эчед, март 1571 года от Рождества Христова
В Эчед прибыл важный гость с многочисленной свитой. По этому поводу в замке пировали целый месяц. Рекою лилось ароматное вино, играли музыканты, гости и хозяева плясали до упаду. С ними веселился Иштван. Эржебету в пиршественные залы не пускали, слишком мала. Да она и не стремилась туда, пьяные люди казались ей неприятными, сбивчивые разговоры глупыми, а танцы — смешными.
Одним ясным утром, когда воздух был влажен, и чувствовалось в нем приближение весны, мать вошла к Эржебете. Следом за нею семенила череда служанок, которые на вытянутых руках несли дорогие наряды. Белоснежная шелковая рубаха, платье из тонкой светлой шерсти, расшитое золотыми нитями, атласная парта, усыпанная самоцветами — так одевают девушку, которая становится невестой. Только вот ей очень рано...
Анна осталась в комнате, с грустной улыбкой наблюдала, как наряжают и причесывают дочь. Эржебета молчала, лишь беззвучно шевелила губами.
Когда сборы были окончены, Анна взяла дочь за руку, повела в малый зал. Там за столом, уставленным снедью, сидели отец и широкоплечий мужчина с черной бородой. У гостя были темные колючие глаза, смуглая, как у цыгана, кожа и большой горбатый нос. Мужчина то и дело подносил ко рту чеканный кубок. В комнате стоял душный запах винных паров.
Увидев Эржебету, человек долго молчал, смотрел оценивающе. Молчали и Дьёрдь с Анной. Эржебете не понравился пронзительный взгляд гостя — так смотрят на товар, прикидывая, не порчен ли. Вместо того чтобы глядеть в пол, как полагалось благовоспитанной барышне, она подняла глаза. Мужчина отпрянул — так странен сначала показался ему взгляд девочки. Потом расхохотался:
— Хороша! Вон какие глазищи... Да здорова ли? Бледна что-то.
— Здорова, — успокоил Дьёрдь, подмигивая. — А что бледна, так то порода и женские штучки.
— Негоже девушке из благородной семьи быть краснощекой, подобно крестьянке, — вмешалась Анна.
Гость согласно покивал и повторил:
— Но хороша...
Эржебета действительно была хороша — необычной, колдовской красотою. Каждый, кто видел ее впервые, поражался контрасту белой шелковистой кожи, иссиня-черных волос и бездонных глаз. Поначалу внешность девочки даже отпугивала, но потом на ее удивительное лицо хотелось смотреть еще и еще. Эта красота притягивала, манила и словно бы наводила морок.
Анна тайком вздохнула. Кажется, все сладилось. Она увела дочь из комнаты. Между тем гость с Дьёрдем пожали друг другу руки — сговор состоялся.
Потом лишь Эржебета узнала, что водили ее на смотрины, да не к кому-нибудь — к самому герцогу Томашу Надашди, аристократу древнего рода и самому важному из евангелистов Венгрии. Гроза турок, соратник династии Габсбургов, богатейший человек, покровитель образования, благотворитель и добрый семьянин искал невесту для сына.
— Тебе посчастливилось, доченька, — объясняла Анна. — Тебя берут в прекрасную семью, ты станешь женой достойного человека. Ференц Надашди — прославленный воин и примерный сын. Ты полюбишь его.
Эржебета молчала, ждала, что еще скажет мать. Анна продолжала:
— Свадьба будет через четыре года, а пока ты — просватанная невеста. Но решено отправить тебя в семью Надашди, в замок Шарвар. Достопочтенная Оршоля Надашди, твоя будущая свекровь, хочет сама заняться воспитанием невестки... Только не плачь! — воскликнула она, увидев, как дрогнули алые губы дочери.
Эржебета и не думала плакать. Она улыбалась. Наконец-то свобода. От этого замка, от связанных с ним тяжелых воспоминаний, от Иштвана, который смотрит злобно и жадно, как побитая собака. И кто знает, может быть, она сумеет освободиться даже от Черного человека?
— Что ж, я рада твоему благоразумию, — прохладно сказала Анна, выходя из комнаты.
Ее немного задело, что девочка даже не огорчилась разлуке. Анна давно уже перестала понимать дочь — с того самого дня, когда Эржебета пришла в себя и ее глаза налились тьмою. Мать боялась признаться в этом даже себе, но она чувствовала облегчение оттого, что Эржебета скоро уедет.
Замок Шарвар, май 1571 года от Рождества Христова
Бричка, запряженная четверкой вороных, въехала в ворота замка. Следом скакала охрана, далеко позади тащились повозки, нагруженные приданым. В них ехали и девки, отданные в услужение Эржебете.
Уставшие от многодневной тряски Агнешка с Пирошкой, которым тоже выпало сопровождать барышню, с любопытством оглядывались по сторонам.
— Как-то нам тут поживется... — вздохнула робкая тощенькая Пирошка.
— Как бы пожилось, а не померлось, — насупилась Агнешка.
— Что ты, что ты — замахала руками ее подружка. — Бог даст, выдюжим. Главное, от барчука бешеного уехали.
— От бешеного уехали, к бешеной приехали, — не сдавалась Агнешка. — Барышня, она ведь тоже не проста. Видала, губы у ней какие кр-раснющие? Как кровь. Лидерка она, точно тебе говорю, как есть лидерка!
Пирошка всегда, открыв рот, слушала подругу и признавала ее правоту. Но сейчас вдруг решительно воспротивилась:
— Наговоришь ты, Агнеша. Язык у тебя без костей! Барышня как барышня. Хоть раз она тебе что плохое сделала? Или, может, на конюшню отправляла?##1 Не злая она. Просто несчастливая...
##1 Слуг обычно пороли на конюшне.
Агнешка, не ожидавшая такого отпора, надулась и замолчала.
Эржебете сразу не понравился этот замок. Он стоял на равнине, невысокий, приземистый. Скучный.
Как и его хозяйка, которая вышла на крыльцо, встречая гостей.
Оршоля Надашди была невысока ростом, худощава и сера, как небо поздней осени. Серое платье напоминало монашеское: без всяких вышивок, отделок и украшений, лишь поверх юбки — белоснежный накрахмаленный передник. Серые волосы — русые с сединою, серые тусклые глаза. И даже покрытое морщинами лицо словно припудрено серой пылью времени.
Она увидела Эржебету, и тонкие губы сложились в кисленькую улыбку, которая должна была выражать радушие:
— Добро пожаловать, дитя.
Эржебета подумала, что голос хозяйки тоже сер, тускл и ломок. Оршоля ей решительно не нравилась.
— Как прошло путешествие, дитя?
Девочка едва стояла на ногах: тело затекло от долгого сидения, от тряски тошнило, а голова болела и кружилась. Однако она не могла в этом признаться. Батори не жалуются.
— Спасибо, госпожа Надашди. Все хорошо.
Оршоля критически оглядела девочку:
— Мда? Что-то ты бледна, дитя. Ступай, Анка проводит тебя в твои покои. Обед через полчаса.
"Покои" оказались серой скучной комнатой. Узкая кровать, шкаф у стены, сундук, стол, стул, зеркало в простой деревянной раме. Все удобно, но слишком уж просто. Никаких украшений, позолоты, резьбы. Будь комната поменьше, ее можно было бы принять за келью.
Так началась ее жизнь в Шарваре. Жизнь, которую Эржебета сразу невзлюбила. С первого же дня Оршоля взялась перевоспитывать девочку, стараясь вылепить из нее достойную жену своему обожаемому сыну Ференцу. Спокойно, методично и чрезвычайно нудно вколачивала в голову Эржебеты знания, которые, по ее мнению, должны были превратить беспечного ребенка в образцовую хозяйку.
— Ты не так отдаешь приказания, дитя. Слишком резко, слишком отрывисто. Служанка может не расслышать, а переспросить побоится. Потом ты же будешь недовольна, что твое распоряжение не выполнено или выполнено неточно. Приказы следует отдавать ровным тоном, говорить при этом громко и внятно...
— Должно наблюдать за чисткой серебра лично, пока не убедишься, что оно сияет. Затем пересчитать приборы — увы, попадаются вороватые слуги. Чтобы такого не случилось, хозяйка замка должна точно знать, сколько и чего у нее имеется...
— Ты одета слишком вольно, дитя. Такой яркий цвет и платье, открывающее шею, не подобает воспитанной девице...
Оршоля умудрялась, кажется, быть во всех местах одновременно или умела ходить сквозь стены. Стоило Эржебете спрятаться в укромном уголке, чтобы передохнуть, подумать над происходящим, как хозяйка тут же появлялась рядом, нависала над девочкой, ханжески поджав тонкие губки. Она никогда не бывала довольна, никогда не хвалила Эржебету. Лишь поучала, воспитывала, осуждала, приказывала. Зудела, как комар, которого хотелось прихлопнуть.
К концу дня Эржебета уже всей душою ненавидела будущую свекровь.
К концу недели она ненавидела замок, со всеми домочадцами.
К концу месяца ненавидела самую жизнь.
К концу лета она поняла, что все ее горести суть пушинки одуванчика, дунь — и разлетятся.
Потому что на свете есть Ференц.
Он влетел в ворота на гнедом скакуне. Соскочил, кинул поводья конюху, быстро пошел через двор. Эржебета вместе с Оршолей вышла на крыльцо, жадно разглядывала юношу, о котором прежде лишь слышала.
Он был высок и широкоплеч, кудрявые черные волосы опускались на воротник зеленого кафтана. Черные, почти как у Эржебеты, глаза смотрели колюче. Смуглым скуластым лицом, густыми бровями, крупным горбатым носом, тяжелым подбородком Ференц походил на отца, и лишь тонкие губы напоминали материнские.
Он взбежал на крыльцо, поцеловал Оршолю, почтительно поклонился Эржебете. От него пахло конским потом, пылью дорог, полынью, костром... и ко всему этому букету примешивался слабый, едва заметный металлический аромат крови.
Один короткий взгляд, равнодушный, может быть, почти пренебрежительный — но и его хватило, чтобы у Эржебеты подкосились ноги. Ференц был великолепен. Безоговорочно, бесконечно. Это был ее мужчина — сильный, уверенный, жестокий.
В тот момент она и полюбила будущего мужа. Сразу, крепко, навсегда. При одной мысли о нем обдавало жаром, а в животе словно скручивался тугой клубок. Увы, Ференц не торопился отвечать взаимностью. Что ему странный бледный ребенок? Ему, шестнадцатилетнему мужчине, знаменитому воину, через руки которого прошли десятки покорных пленниц с горячими соблазнительными телами?
Как почтительный сын, Ференц не стал возражать матери, которая главным счастьем любого человека мнила крепкую семью. В самом деле, почему бы нет? Эржебета обещала вырасти в красавицу. Да она и сейчас была красавица. Зная мать, он был уверен: все странности девочки вскоре будут уничтожены. Ну, а соблазнительные формы... Ференц надеялся, что и это — дело наживное. В конце концов, свадьбу играть лишь через четыре года.
Спустя неделю он уехал, расцеловав мать, небрежно кивнув нареченной, оставив ей сладкие воспоминания и надежды. Эржебете казалось, теперь никакие назидания Оршоли не выведут ее из прекрасного мечтательного состояния.
Не тут-то было! Заметив, какое впечатление произвел Ференц на юную невесту, Оршоля удвоила усилия по воспитанию, не забывая в конце каждого поучения добавлять что-то вроде:
— Ты должна быть достойна такого мужа как Ференц...
— Ференц, несомненно, будет доволен твоими успехами...
Это вызывало у девочки приступы ярости. Ей хотелось заорать: "Он и так будет мой, без твоих глупых наставлений! И плевать мне на то, как пересыпать белье лавандой!" — схватить нож, вонзить его в горло Оршоли. Она так ярко представляла себе, как мать Ференца будет захлебываться собственной кровью, что на мгновение становилось легче. Жажда убийства, ненависть отступали. Впрочем, лишь до очередного нудного поучения.
Вся жизнь Эржебеты в Шарваре была борьбой с ненавистью. Спасалась юная невеста лишь в библиотеке. Как ни странно, туда Оршоля подолгу не лезла с замечаниями. В семействе Надашди уважали образование, и стремление девочки к знаниям было приятно будущей свекрови.
Только вот Эржебета, оставшись в одиночестве, усаживалась за стол и предавалась грезам о любимом Ференце. Вдоволь намечтавшись, вместо богословских книг или философских трактатов выбирала спрятанные на дальних пыльных полках труды по алхимии и медицине, принималась их старательно штудировать.
В замке Шарвар она сделала для себя множество удивительных открытий. Узнала, чем металлы отличаются от остальных веществ, что такое акциденциальные и эссенциальные формы, и как от красной серы и живого серебра зачинается в чреве земли золото. Что есть четыре тинкториальных духа, и в чем разница между эликсиром и ферментом, и каковы истинные имена веществ, и какие хвори можно излечить с помощью корня мандрагоры, выкопанного из-под ног повешенного.
Ей хотелось выбеливать квасцы, готовить универсальную соль и винный камень, заниматься возгонкою киновари и делать еще огромное множество вещей, описанных в старинных трактатах. Но для этого требовалась лаборатория. Так что пока Эржебета лишь осваивала теорию, копила знания на будущее.
Когда же наконец Оршоля все-таки прерывала ее занятия, призывала к изучению домашнего хозяйства, девочка скрипела зубами от ненависти, мечтая залить ей в глотку расплавленный свинец или от души подсыпать в еду мышьяка.
Это же советовал сделать и Черный человек, который по-прежнему являлся к Эржебете каждое полнолуние.
Глава 3
Владивосток, май 2012 года
Осведомитель скинул мне протоколы опознания, осмотра мест происшествия, опросов родственников потерпевших и свидетелей. Этого вполне хватило, чтобы представить безрадостную для меня картину. Никто ничего не видел, никто ничего не знал. В первом случае родители не подозревали об увлечении детишек, по сути произошедшего ничего сообщить не смогли, никто не видел, как подростки лезли в подземелье. Во втором — убили немолодого мужика, который вечером вышел из подъезда к ларьку, и тоже никаких свидетелей не нашлось.
Можно было бы попытать счастья самому, но мое появление с расспросами вызвало бы подозрения, а начальство велело не высовываться.
Я решил сосредоточиться на местах преступления: эксперты там уже поработали, все что положено — собрали, никому мое появление помешать не могло. Мне же нужны были несколько иные улики — упыриные следы, заметные только глазу чистильщика.
Первым делом поехал на Гоголя, туда, где произошло первое убийство. Долго крутился между домами, искал вход в подземелье.
Владивосток построен на сопках, поэтому здания во многих районах стоят одно над другим. Между ними — лестницы для удобства пешеходов. Весь город в них. Здесь даже байка есть такая: мол, местные девчонки такие стройные и ногастые, потому что вся их жизнь — сплошная тренировка. Может, это только шутка. Но тучных людей во Владивостоке действительно мало, не выдерживают они пробежек по лестницам при стопроцентной влажности. И девушки здесь вправду хороши.
Огибая сопки, серпантином вьются дороги, от них ответвляются подъезды к каждому дому. Окна нижних этажей выходят на заросшие травой склоны, из которых часто торчат люки, трансформаторные будки, какие-то другие хозяйственные постройки. Встречаются и бомбоубежища — старые совсем, полуразрушенные.
Одно такое, почти на самом верху сопки, стало местом гибели двух подростков. Я с трудом его нашел — три раза проехал мимо провала в земле, из которого торчал осколок бетонной плиты. Наконец догадался заглянуть, оказалось, за дыркой находится неплохо сохранившийся коридор.
В лицо пахнуло сыростью. Неудивительно: дождь лил не переставая уже месяц, и от полного затопления бункер спасала только плита, козырьком нависавшая над входом. Я вернулся к машине, взял фонарь, кольт, и уж тогда полез в подземелье.
Под ногами чавкала жидкая вонючая грязь. Сделав несколько шагов, я остановился. Вот здесь они лежали, судя по фотографиям с места происшествия.
Конечно, никаких видимых следов не осталось — ни пятен крови, ни меловых контуров. Даже если что было, все сожрали грязь и плесень. Я водил фонариком, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего. Только интуиция, которая утверждала: здесь был упырь.
Двинулся вглубь. Узкий коридор забирал чуть вверх, оттого дальше было суше, шагов через двадцать грязь исчезла. Зато теперь появилось много следов людей, которые в начале подземелья испачкали обувь. Отыскать среди них отпечатки ног подростков было бы затруднительно.
Напади на них вампир, и он оставил бы следы самых обычных подошв. Но вурдалак — а я подозревал именно его — вряд ли был в ботинках или кроссовках. Обычно оголодавшие до потери человеческого обличья упыри избавляются от одежды и обуви.
Я несколько раз прошел по подземелью туда-обратно, подсвечивая себе фонарем и время от времени наклоняясь в попытке найти отпечатки звериных лап. Ничего. Потом осмотрел стены и потолок. Тоже безрезультатно.
В очередной раз добравшись до глухой стены в конце, я задумался. Тварь не могла не оставить следов. Забравшись в подземелье, она непременно вляпалась бы в грязь, да пошла бы печатать лапы на полу. Или на стенах и потолке — упыри умеют и по ним ходить.
Если же ничего нет... получалось, вурдалак не входил в бомбоубежище. Откуда же он тогда взялся? Материализовался из спертого воздуха? Такое только в сказках бывает.
Я снова принялся осматривать, ощупывать и простукивать стены, пытаясь найти лаз, потайной ход или хоть малую щелку. На эту работу ушло несколько часов. Так ничего и не обнаружив, но изрядно проголодавшись, направился прочь. Скорее всего, если вурдалак — киан-ши, то он влетел в тоннель. Хотя это и затруднительно, при их размахе крыльев.
До выхода оставалось несколько шагов. Вдруг пятно тусклого света пересекла быстрая тень. Снаружи кто-то был.
Я вынул кольт, медленно двинулся вдоль стены, стараясь ступать бесшумно. Правда, из-за хлюпающей грязи не очень хорошо получалось. Остановился у самого выхода, прислушался.
— Вылезай давай, — совсем рядом сказал низкий мужской голос.
— Пока мы сами не спустились и тебе по башке не настучали, — подхватил веселый тенорок.
Осторожно выглянув, я увидел двух парней в камуфляже и кепках, на которых были укреплены фонарики. Диггеры. Они стояли всего в двух шагах от лаза. Увидев оружие, ребята напряглись.
— Спокойно, мужики, — я развернул сыщицкие корочки, показал им.
— Опять из полиции, что ли? — пробасил, нахмурившись, крепыш лет тридцати. — Мы уже все рассказали.
— Не, он частный детектив, — возразил второй, высокий и худощавый.
— Меня наняли родители потерпевших, — нахально соврал я, убирая кольт.
— Понятно, — кивнул крепыш, — полиция-то вряд ли что найдет.
— Угу, они на медведя валят, — невесело хохотнул худощавый. — Медведь, надо же...
— А вы в медведя, значит, не верите?
— А ты веришь? — худощавый кивнул в сторону подземелья. — Это вот что, на берлогу сильно похоже? А улица — на тайгу? Да и вообще...
Коренастый неодобрительно покосился на товарища, тот осекся.
— Если что-нибудь знаете или догадки какие есть, расскажите, — попросил я. — Сами понимаете, у людей горе... Это же вы нашли тела?
Крепыш немного помялся, но все же ответил:
— Мы. То есть, сначала-то подземелье нашли, неделю назад примерно. Спуск решили немного отложить, всем некогда было. Ну а позавчера пришли, и вот... подарочек.
— Полицейские из нас уже всю душу вытрясли, — добавил худощавый. — Мы им все рассказали, и не по разу.
Я проговорил с парнями около получаса, ничего нового не узнал. Одни смутные догадки. Подростки были "дикарями" — так диггеры из клуба называли любителей-одиночек.
— Лезут, понимаешь, куда ни попадя, — сердито говорил крепыш, который представился Денисом. — Ни опыта, ни подготовки, ни снаряжения. Фонари, и те лажовые!
— А мы их потом вытаскивай, — поддакивал худощавый, Андрей. — Хорошо если успеваем. Думаешь, это первые покойники?
— Ну, такие-то первые, — поправил Денис. — Обычно все без криминала: "дикарь" заблудится или бомж какой своей смертью помрет. Так что на трупы мы насмотрелись. Но чтоб такое...
— Нечисто с ними, — серьезно сказал Андрей.
— В каком смысле?
— Ну... не человек их убил. И не зверь.
— А кто? — я изобразил удивление.
Диггеры переглянулись, помолчали. Потом Денис протянул:
— Не знаю... Но понимаешь, под землей чего только не бывает. Диггерские байки тоже не на пустом месте появляются.
В общем, так я от них ничего конкретного и не услышал. Мне поведали легенды о Белом старике, о странных невидимых стенах, о блуждающих тоннелях. У парней не было ни фактов, ни аргументов — ничего, кроме интуиции. Как и у меня...
За время беседы я успел изрядно промокнуть под дождем, так что с удовольствием залез в уютное нутро джипа и покатил на место второго преступления.
На Молодежную прибыл уже около пяти. Нашел нужный дом, въехал во двор, припарковался, осмотрелся.
Дом как дом — пятиэтажный, кирпичный, советской постройки, с просторным двором, который окружен высокими дубами. Зеленые газончики, клумбы и скамейки возле подъездов, детская площадка с грибком и простенькими качелями. Чисто, спокойно, сразу видно, жильцы здесь постоянные, основательные. И наверняка все друг друга знают...
Я снова выбрался под дождь. Детворы на площадке не было, зато на лавочке под грибком сидели три пожилых мужика. На аккуратно разложенной газетке перед ними стояла бутылка водки, три пластиковых стакана, лежали огурцы и нарезанный крупными ломтями хлеб. Казалось, ливень им ничуть не мешает. Как раз когда я подошел, мужики выпили и с удовольствием принялись закусывать.
— Приятного аппетита, — пожелал я.
— Садись с нами, — гостеприимно предложил толстенький дядька в белой кепке.
— Спасибо, я за рулем. А вы что ж в такую-то погоду?..
— Соседа поминаем, — словоохотливо ответил толстяк. — Убили вчера Петровича нашего. Не слыхал?
— Да вы что? — я изобразил крайнюю заинтересованность. — Наркоманы небось?
— Кто ж их знает, — вмешался второй пенсионер. — У нас разве найдут...
Все же в работе с пожилыми людьми есть свои плюсы. Конечно, у них часто и память не та, и логика подводит, зато они охотно идут на контакт. Дефицит общения. Часто хватает обычного внимания, чтобы старики доверчиво выложили незнакомому человеку все, что знают.
А эти еще и подпили. В общем, даже не пришлось представляться и показывать удостоверение. Я и без того обогатился множеством подробностей о жизни и смерти неведомого мне Федора Петровича. Правда, ничего по существу не узнал. Кроме того, что вышел Петрович поздно вечером за сигаретами — вот не спалось ему, да так назад и не зашел...
— А ты чего хотел-то? — спохватился наконец один из поминающих.
— Спросить, где тут магазин поблизости. Проезжал мимо, хотел сигарет купить...
— Тоже сигарет, — насупился пьяненький толстяк. — Бросал бы ты это дело, парень. Курить вредно. За это вон даже убивают...
— Все будет хорошо, отец, — невпопад ответил я, разглядывая пятиэтажку.
Многоквартирный дом, десятки жильцов. Неужели никто ничего не видел и не слышал? По опыту знаю, обычно всегда находится какая-нибудь старушка с бессонницей или подростки, тискающиеся в подъезде. Только вот чаще такие неохотно говорят. Боятся.
Я решил предпринять поквартирный обход — мало ли, вдруг да повезет? Тут взгляд зацепился за белое пятно в окне третьего этажа. Из-за плотной шторы выглядывал человек, смотрел на меня. Встретив мой взгляд, не отвернулся и не отошел, продолжал глазеть.
— Это кто? — я ткнул пальцем в наблюдателя.
— Альбертыч, — пренебрежительно отмахнулись мужики, уже утратившие ко мне интерес. — Он тут вроде местного сумасшедшего.
Человек продолжал смотреть.
Местный сумасшедший — это хорошо. Это очень хорошо. Такие всегда много знают и много говорят...
Прикинув, где находится квартира безумного Альбертыча, я отправился туда. Поднявшись на третий этаж по обшарпанному, но чистенькому подъезду, нажал кнопку звонка.
Мне долго не открывали, но я продолжал звонить. Наконец дверь неохотно приотворилась, из-за нее выглянула хмурая женщина средних лет.
— Мне бы Альбертыча, — как можно лучезарнее улыбнулся я.
— Отец болен. Плохо себя чувствует, — отчеканила баба.
Дверь стала закрываться, но тут из квартирных глубин раздался дребезжащий голос:
— Ксюша, пропусти товарища!
Женщина замешкалась, а я осторожно, но решительно потянул дверь на себя:
— Позвольте пройти...
— Что вы делаете? — беспомощно проговорила тетка мне в спину, когда я все же ввинтился в узкий коридорчик и двинулся на старческий голос. — Отец в маразме, а вы... чего вы от него хотите?..
— Как всегда распространяешь дезу, доченька, — спокойно возразил из комнаты старик. — А ты входи, входи, боец.
Он сидел у окна в инвалидной коляске, спиной ко мне, так что я видел только его сутулые плечи и седой всклокоченный затылок.
— Здравствуйте, — я достал визитку, подошел ближе, представился.
Дед развернул кресло, взял карточку, прочел вслух:
— Иван Тарков, частный детектив... — и принялся буравить меня тяжелым взглядом. Удовлетворившись осмотром, кивнул: — Альберт Альбертыч Онойко, Комитет государственной безопасности, полковник в отставке.
Он был болезненно тощ, даже изможден. С бледного лица, изрезанного морщинами, проницательно смотрели яркие глаза. Казалось, только они и были по-настоящему живыми. Альбертыч усмехнулся, показав крепкие желтоватые зубы:
— Ну что, боец, свидетеля убийства ищешь?
— Вы что-то видели?
— Видел. Все видел, от начала до конца, — старик отодвинул плотную штору, указал на подоконник.
Я едва не присвистнул. Арсенал у деда был впечатляющий: армейский бинокль, фотоаппарат, подзорная труба, очки ночного видения... Полковник в отставке явно продолжал заниматься любимым делом.
— Неужели сфотографировали?
— Нет, не удалось, — ответил Альбертыч. — Улетела она.
— Кто она?
— Чупакабра, — спокойно ответствовал дед.
Он всматривался в мое лицо, пытаясь найти признаки недоверия или удивления. Но я чего-то подобного и ожидал, так что взгляд его встретил прямо и попросил:
— Может, подробнее расскажете?
Альбертыч принялся излагать — сухо, четко, подробно. Повезло мне со свидетелем.
— В двадцать три сорок семь Петрович вышел из подъезда и двинулся через двор, скорее всего, в киоск на углу, за сигаретами. На него сверху упало странное существо. Оно было похоже на летучую мышь, только очень большую, с человека величиной. Размах крыльев — метра два, наверное. Чупакабра эта стала рвать Петровича...
Значит, все же оголодавший киан-ши. Ни у одного клана больше нет крылатой ипостаси.
— Что ж в полицию не позвонили?
— А кто мне поверит? — горько усмехнулся Альбертыч. — На мои вызовы и не поедет никто. Меня ж все чокнутым считают. Раньше я пытался сотрудничать. У меня хоть ноги не ходят, а башка варит еще, да и глаза не подводят. Давайте, говорю, ребята, я у вас бесплатным осведомителем буду. Да так просто, чтоб пользу приносить. Не, не надо ничего. Я, дурак старый, то об алкашах сообщал, которые под окнами орут, то о ворах вон. То и дело ведь машины разувают... Не хотят моей информации...
Старик оказался упорным. Стал вызывать участкового, писать заявления. Тот традиционно обещал разобраться, но все кончилось тем, что Ксюшу попросили унять бдительного чекиста.
— Дочка телефон на ночь прячет, — Альбертычу было стыдно признаваться в своей беспомощности. — Ксюха, она неплохая баба. Несчастливая только, одинокая. Да и трудно ей со мной, инвалидом...
Мне стало жаль деда:
— Вы не переживайте так, товарищ полковник. Даже если бы вам удалось вызвать полицию, Петровичу это не помогло бы.
В глазах деда зажегся огонек азарта:
— Гляжу, боец, ты знаешь, что это за зверь?
— Упырь это, товарищ полковник. Обычный упырь. Вурдалак.
Альбертыч поверил моментально. Впрочем, почему ему было не поверить? Существование чупакабры он ведь допускал.
— Вон оно как... Значит, повезло мне, — задумчиво произнес он. — Упырь-то и меня хотел сожрать.
Заметив старика, который бесстрашно наблюдал за ним сквозь инфракрасные очки, тварь рванулась к окну.
— Все, думаю, полковник Онойко, вот и пришла тебе хана, — делился Альбертыч. — Но почему-то стекло никак не разбивалось. Как будто бронированным сделалось. Хотя на самом деле-то обычное...
Я рассеянно поддакнул. Все приметы сходились.
— А скажите, товарищ полковник, он вам ничего не говорил? Может, голоса какие в голове слышали?
— Чупакабра-то? — Альбертыч упорно именовал вурдалака привычным прозвищем. — Говорила, а как же. Как будто без слов приказывала: впусти, мол, впусти...
— А вы что?
Дед презрительно хмыкнул:
— Да ничего. Не таких еще на допросах ломал. Побилась да улетела. А я спать лег.
Силен старик. Видна старая закалка...
— Ну, хорошо. А утром, когда полиция приехала, что ж вас не допросили? Знают же, что вы за двором наблюдаете.
— А я не сказал, — гордо заявил Альбертыч. — Дорога ложка к обеду. И потом: ты что, думаешь, эти, с одной извилиной, и той от фуражки, в чупакабру поверят? Решат, совсем Альбертыч чокнулся. Да и Ксюха только рада будет меня в дурку отправить. Не-е, я такого повода не дам. Тебе вот только и рассказал. Ты парень уважительный и здравомыслящий.
— Спасибо, Альберт Альбертович.
Я задумался. Старику грозила вполне реальная опасность, гораздо серьезнее, чем психушка. Одичавший вампир мог вернуться и добить упрямого свидетеля. А скорее, сородичи упыря захотят прикрыть его милые шалости, как это уже было три года назад с Диониссио делла Торре.
— Скажите, товарищ полковник, вы в Бога верите?
— Отродясь не верил, — усмехнулся Альбертыч. — Я старый чекист, а чекисты ни в Бога, ни в черта не верят. Вот только в чупакабру...
Плохо, старик, очень плохо. Бог-то как раз тебя и мог бы защитить...
— Ясно. Ну, а серебряные вещи в доме есть? Желательно пробой повыше.
— Ксюха! — гаркнул дед. Когда недовольная дочка заглянула в комнату, приказал: — Тащи-ка серебряные приборы. Те, старинные, которые отец еще у буржуев конфисковывал...
Не уточняя, почему серебро оказалось не в государственной собственности, а в доме потомственного чекиста, я осмотрел принесенные вилки и ножи. Действительно, старинные. Высокое содержание серебра.
— Товарищ полковник, — сказал я, когда женщина вышла. — Вы в серьезной опасности. Упырь может вернуться.
— Инструкции? — деловито уточнил чекист.
— Ни в коем случае никого не впускать в дом. Помните, что упыри могут быть и в человеческом обличье.
Альбертыч изумленно присвистнул.
— И всегда держите при себе серебряные ножи, — добавил я. — В случае чего, ими можно даже убить упыря.
— Все сделаю, не волнуйся, боец, — заверил дед.
Я пожал чекисту руку и вышел, провожаемый недовольным взглядом его дочери.
Пенсионеров во дворе уже не было — возле грибка сиротливо мокла под дождем газета с огрызками хлеба. Я уселся в машину, прежде чем тронуться, взялся за айфон. Пошарил по местным сайтам: новостные ленты, форумы, где тусуются всякие малахольные любители мистики...
Заголовки последних новостей порадовали оригинальностью: "Гигантский нетопырь в небе над Владивостоком!" "Сенсация: в городе появилась чупакабра. Матери боятся выпускать детей на улицы".
Форумы тоже не отставали, изощряясь в домыслах:
"здаровый крылатый над парком лител. чуть не здох со страху. чисто бэтман. Мож он и есть".
"Какой, простите, бэтмен? Это мутант, очевидно же. Китай нас травит пестицидами и радиацией. Вот и мутируют животные..."
Дальше выдвигались версии о секретном оружии, испытании особых костюмов китайского спецназа и — куда уж без них, об инопланетянах. И такого бреда целые гигабайты.
Выезжая со двора, я зло усмехнулся. Форумчанин, предположивший в звере китайского военного, оказался ближе всего к истине. Сомнений никаких: это киан-ши. Что ж, убитых, конечно, жаль, но им уже не помочь. Зато поквитаться можно. Сам факт нападения китайских упырей на мирных жителей был мне на руку. Хватит уже миндальничать с дохлятиной!
Чистильщики всей душой ненавидят проклятых, это закладывается в нас с самого детства. А как иначе? Ведь у каждого упыри убили кого-то из близких. И почти каждый охотник рано или поздно сам погибнет в драке с вампирами. Такая судьба.
Поэтому, будь наша воля, мы б их днем и ночью били. До последнего. Если бы не святые отцы. У этих на первом месте политика, дипломатия, интриги, высшие цели... Не подчиниться нельзя — чистильщики связаны клятвой верности. Вот и приходится ждать, когда родимая Церковь даст отмашку — можно, мол, валяйте, ребята. Но теперь церковникам не отвертеться, условия перемирия нарушены, пора начинать войну...
За размышлениями не заметил, как подъехал к Радово. В прошлом году РПЦ выкупила для меня дом покойного Харитонова, сочтя его идеальной штаб-квартирой для охотника. Место, конечно, приметное и всем упырям известное, но мне сейчас и не требовалось прятаться. Я скорее играл роль официального представителя Церкви, гаранта спокойствия.
Хотя, подумалось мне, начинается война, и скоро все изменится...
Все изменилось даже раньше, чем мне представлялось. Еще на подъезде к дому я услышал душераздирающий вой Вана, Хель и Синга. Так голосить натасканные на упырей псы могли только в одном случае.
Перед воротами, метрах в двух от земли, трепеща нетопырьими крыльями, порхал китайчонок лет четырех. Кроме памперса и эргээмника, на "херувимчике" ничего не было.
Киан-ши умеют поразить воображение.
— С-с-стильно, с-с-сука... — прошипел я, выворачивая руль.
Жахнуло под правым колесом. "Паджерик" повело и опрокинуло на бок, в кювет, легкого пацана отдачей отнесло на посеребренную "колючку", в которой прятались провода под напряжением. Тело упыреныша разлетелось на тысячи кусков, окровавленный памперс шмякнулся на лобовуху.
Бронированный джип легко выдержал встряску. Я тоже. Только вот вытащить машину из кювета самостоятельно было без шансов. Я подхватил оружие, выбрался наружу и рванул к воротам, на ходу доставая из кармана пульт.
Не успел: над головой раздались дикие вопли и свист падающих тел. Упыри пикировали на меня с подплывшего дождем неба, как стая воронья. Хлопали на ветру крылья и кожаные плащи, выли за забором, безумея от беспомощной ярости, чующие нежить псы, киан-ши отвечали им задорным визгом.
Прижавшись спиной к воротам, которые так и не успел открыть, я выстрелил из кольта в того, кто подлетел первым. Черноволосая башка взорвалась фонтаном крови и мозгов.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий — проорал я, поливая упырей из водяных пистолетов, — огради мя святыми Твоими aнгелы и молитвами ##1...
##1 Православная молитва о защите от нечисти (Молитвослов).
Еще два киан-ши свалились на землю и забились в конвульсиях. Их кожа дымилась, невидимое пламя пожирало не-мертвые тела, и никакой дождь не мог потушить его.
— Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы...
Молитва изгнания нечистой силы действовала на киан-ши, как дихлофос на мух. Косоглазые физиономии искажались болью, крылья слипались, и твари падали мне под ноги. Я добивал их серебряными пулями и святой водой.
— ...и Приснодевы Марии, Силою Честнаго и Животворящаго Креста... а-а, зассали, сучье отродье!
Почуяв, что просто так со мной не справиться, упыри отступили. Одни взмыли в воздух и растворились в низких тучах, другие рассыпались вдоль забора.
— ... святаго архистратига Божия Михаила...
Он появился из-за машины и двинулся ко мне, ступая неуклюже, словно космонавт по лунному грунту. Костюм химзащиты сковывал его движения, зато отлично защищал от святой воды. Похоже, молитва на упыря тоже не действовала. Если это был упырь, конечно.
— ...и прочих Небесных сил безплотных, мать твою!
Бесполезно. Существо неумолимо приближалось. И пуля из кольта его тоже не остановила: видно, под резиновым костюмчиком имелся еще и броник. Святая вода безобидно скатывалась по гладкой поверхности. Чучело в резинке издевательски помахало мне левой рукой, правой поднимая странную штуковину.
Что-то просвистело в воздухе, кольнуло в шею. Дротик. В голове помутилось. Отравленный.
— ... святаго... пророка... — выговорил я немеющими губами.
Существо откинуло капюшон, стащило защитную маску, и я увидел довольно улыбающуюся физиономию одного из близнецов киан-ши, которого два года назад не добил возле особняка делла Торре.
Я сполз на землю, да так и застыл, прислонившись к воротам. Дыхание остановилось, в ушах звенел отчаянный вой псов. Последнее, что успел зафиксировать взгляд, перед тем как сознание отключилось — черные силуэты в небе. Потом на меня упала крепкая сеть, а мир вокруг перестал существовать.
Из истории рода Батори
Замок Варанно, 8 мая 1575 года от Рождества Христова
Белый шелк и атлас свадебного платья. Белые жемчуга, словно капли перламутровой росы, запутавшейся в черных волосах. Серебристая фата, оттеняющая без того бледную кожу. И — алые, будто нацелованные уже губы.
И безумное пламя в черных глазах. Эржебета не сдерживала его более, не прятала счастье и страсть. Сегодня наконец она станет женою Ференца.
Не было страха ни перед брачной ночью, ни перед будущим. О первой она мечтала давно, о втором ей все рассказал Черный человек. Эржебета уже разучилась бояться.
— Ты готова, дитя? — в комнату заглянула Оршоля, суетливо оправила длинный, и без того ровно лежащий шлейф. — Хороша. Бледна только что-то...
Цвет лица будущей невестки расстраивал Оршолю. Она боялась: не гнездится ли в чреве девушки какая-нибудь болезнь, из-за которой Эржебета не сможет родить наследников? Да и что за красота в бледности?
— Сейчас, дитя, — госпожа Надашди ухватила невесту за щеки, ущипнула.
Не помогло. Не появилось румянца. Эржебета, словно норовистая кобылка, зло покосилась на старуху. Избавиться бы от тебя, серая, скучная, неумная. Постылая...
Она строптиво вскинула голову, шагнула к двери — высокая, тонкая, напряженная, как струна. Слуги распахнули створки, и Эржебета вышла в залу, где уже ждали гости, жених и священник. Летела к нему, к Ференцу, только на него смотрела. Словно собою всю красоту, все счастье мира хотела жениху вручить.
Гости восхищенно перешептывались, разглядывая невесту, прелестную во всем блеске и расцвете ее пятнадцати лет. И лишь в глазах одного человека застыла странная, удивленная тоска.
Уже потом, после церемонии, Ференц подвел ее к невысокому худощавому юноше:
— Позволь представить тебе, любезная жена. Мой лучший друг — Дьёрдь Турзо. Отчаянный рубака, славный воин, а еще царедворец и мудрец, книжная душа...
Расхохотавшись, хлопнул товарища по плечу и ушел, увлекая за собою молодую жену. А Дьёрдь смотрел ей вслед, беспомощно и беззащитно. Так он будет смотреть на Эржебету всю жизнь...
Она не запомнила тогда. Что ей какой-то мальчишка с больными глазами, когда рядом Ференц — такой сильный, такой грубый, такой желанный?
Замок Варанно, где Надашди устроили свадебное торжество, утонул в ночи. В залах продолжалось веселье, не умолкали песни, не утихали танцы, а молодую уже отвели в супружескую спальню. Агнешка с Пирошкою мялись возле дверей, ожидая, когда старшая горничная позовет раздевать невесту.
Эржебета сидела на краю огромной кровати, смотрела в зеркало, взгляд черных глаз ее был неподвижен.
— Не шелохнется даже, — шептала Агнешка, — не вздрогнет, не заплачет. Бесстыжая.
— Да бог с тобою, Агнеша, — Пирошка даже задохнулась от возмущения. — С чего барышне стыдиться-то? Венчанного мужа ждет, не полюбовника какого.
— Девка на то и девка, чтоб стыдиться, — поучительно сказала Агнешка. — Вот тебе в первый раз небось совестно будет?
Пирошка ойкнула, прижала ладони к заалевшим щекам.
— Вот и выходит, что не девка она уже, — сплетничала Агнешка. — Видать, Ердегу не только душу, а и тело отдала. Лидерка она!
— Опять ты за свое, — рассердилась Пирошка.
— Вот увидишь, скоро молодой господин начнет чахнуть, а потом и помрет! — стращала Агнешка.
— Кыш, сороки! — к двери подошла старшая горничная, ведя за собою еще служанок. — Ступайте к молодой госпоже.
Раздевали невесту торжественно, как полагалось по обычаю. Под протяжные песни сняли покров из вуали, расшнуровали тугой корсаж, стянули платье, оставив Эржебету в рубахе из невесомого шелка. Расплели длинные косы.
Агнешка, расчесывая смоляные волосы, слишком сильно дернула прядь. Эржебета развернулась, изо всей силы ударила девку по щеке. Лицо молодой госпожи при этом оставалось бесстрастным, лишь во взгляде появилось ленивое любопытство. Агнешка шепотом вскрикнула, но слезы сдержала.
Невеста стояла посреди спальни, нетерпеливо дожидаясь, когда служанки, нагруженные ее одеждами, уйдут прочь. Как только за последней девкой закрылась дверь, Эржебета кинулась к шкафу, достала из дальнего угла крохотную склянку с рубиновой жидкостью.
Это зелье она тайком от Оршоли сварила в подземелье замка Шарвар. Любовно подбирала ингредиенты, выпаривала и процеживала. А потом месяцами настаивала, наблюдая, как вызревает сладкий яд.
Подошла к столику, на котором горели свечи в тяжелом канделябре, стояли два кубка и кувшин с вином.
— Каплю Эржебете, — шептала она, наклоняя склянку над кубком. — Всего каплю, чтобы уменьшить боль. И ему... две... три...
Он придет пьяный, разгоряченный вином. Этого хватит, чтобы немного укротить жар. До времени...
Девушка прикрыла глаза. Губы ее зашевелились, беззвучно произнося слова то ли заклинания, то ли молитвы.
За дверью раздались тяжелые шаги. Вошел Ференц. Его заметно пошатывало, взгляд блуждал, на губах играла довольная улыбка. Эржебета замерла возле столика, вдыхая такой знакомый, такой любимый запах — мужского и конского пота, костра, полыни, с едва заметным оттенком крови...
Ференц смотрел на молодую жену — черные волосы тяжелым плащом окутывали ее плечи, тонкая материя рубахи не скрывала высокой груди, слишком пышной для хрупкого тела. Стиснув зубы, Ференц шагнул к девушке, схватил ее в охапку, грубо прижал к себе.
Не ждал — требовал, не ласкал — насиловал... Только Эржебета не боялась. Кто мог научить ее Ференца любить? Покорные пленницы, жалкие обозные шлюхи?
Она приблизила свои губы к его, словно желая поцеловать, и шепнула:
— Подожди...
Извернулась всем тонким телом, заскользила вниз — прижимаясь лицом к его груди, животу, чреслам. Ференц тяжело задышал, ослабил хватку. Девушка гибко опустилась перед ним на колени, но тут же прянула назад и вскочила. Зарычав от разочарования, Ференц рванулся за женой.
— Не спеши, любимый...
Эржебета подбежала к столику, плеснула вина в кубки — одна капля зелья себе, три Ференцу... Глотнула сама, протянула мужу:
— Выпей, прошу.
Он хотел было отшвырнуть тонкую руку с чеканным кубком, да не стал. Что-то было в глазах Эржебеты, в изгибе губ — властное и в то же время призывное, почти чарующее. Ференц усмехнулся — блажь бабья, пусть ее. Схватил кубок, осушил его в два глотка, бросил в сторону.
— Теперь иди сюда! — подался вперед, чтобы схватить жену.
Но Эржебета снова отскочила, легким призраком заскользила по комнате, смеясь и уворачиваясь от его рук. Нужно подождать, пока подействует зелье.
Ференц погнался за нею, все больше распаляясь, не в силах отвести взгляда от нежной линии позвоночника, маленьких ягодиц, стройных ног, которые не могла скрыть тончайшая рубаха.
Ее быстрый бег, русалочий смех, легкое дыхание горячили Ференца все сильнее. Но вместе с тем в душе поднималась душная злоба. Как смеет ускользать, убегать, не подчиняться мужу? Да еще и насмехается над ним, маленькая дрянь. Над кем? Над самим Ференцем Надашди, которого боятся даже друзья, а враги за жестокость зовут Черным беем. А уж бабы...
Никогда бабы не перечили ему, не отказывали...
— Поди сюда! — взревел он.
Эржебета даже не оглянулась, только звонче расхохоталась. Игра слишком увлекла ее, заставила забыть об осторожности. Ференц совершил длинный звериный прыжок, схватил девушку за плечо, развернул к себе, наотмашь ударил, стирая улыбку с бледного красивого лица.
В уголке капризных алых губ показалась багровая капля. Набухла, протянулась к подбородку тонкой блестящей струйкой. Эржебета, вопреки ожиданиям мужа, не заплакала, не обмякла в его руках. Не сделалась покорной. Лишь жадно вдохнула запах собственной крови.
Ференц швырнул ее на кровать, рванул рубаху, до боли сжал грудь. Взглянул в лицо жены и на мгновение остановился, удивленный: Эржебета улыбалась. Потом вдруг змеино дернула головой, оскалив маленькие, испачканные красным зубы. Впилась в губы мужа то ли поцелуем, то ли укусом. Ощутив боль, Ференц зарычал, с трудом оторвал от себя малахольную девку. Из прокушенной губы капала кровь.
Снова занес над непокорной руку, да так и не ударил.
— Не надо, — мягко попросила Эржебета. — Я сама...
Он почему-то поверил, не стал бить, отпустил.
Девушка поднялась на колени, скинула изодранную рубаху и склонилась над ним, покрывая поцелуями лицо. Теперь ее соленые губы стали нежными, тело — податливым.
Эржебета опустилась ниже, осторожно касалась шрамов, покрывавших его грудь, плечи, живот... Этот — маленький, круглый — от стрелы, наверное. Этот — уродливый, похожий на перекрученную веревку — вражеская сабля оставила? Как жить, когда он уйдет туда, на войну? Как не умереть без него?
Темные глаза наполнились слезами.
— Не сердись, Ференц. Прости, мой Черный бей, я буду повиноваться тебе... буду хорошей женой...
Он ощущал вкус крови — ее, своей? Алая влага смешивалась, расцвечивая их кожу, стекала на простыни, оставляя причудливые разводы.
Ференц больше не сдерживался, не был ласковым — не умел. Рывком подмял жену под себя, грубо овладел ею, задвигался быстро. Эржебета резко выдохнула. Зелье подействовало. Почти не больно. И пыл Ференца не растрачен впустую.
Она не стонала — рычала хрипло, зверино, выгибаясь под ним на окровавленных простынях, подставляя под поцелуи-укусы нежную грудь, и сама кусала его за шею. Старая родительская кровать, за много лет привыкшая к покою и тишине, содрогалась, ходила ходуном, грозя развалиться.
Зелье помогло или любовь к Ференцу... Эржебета ощущала, как тело ее наливается тяжелым жаром, еще крепче прижалась к мужу, готовясь испытать новое, сильное.
Ференц прошептал что-то, кажется, ласковое. Эржебета блаженно улыбнулась, повернула голову и... увидела на подушках, совсем рядом с собой, Черного человека. Он протянул руку, коснулся груди девушки.
Эржебета дернулась. Муж, приняв это за знак наслаждения, сильнее вдавил ее в кровать.
Казалось, пустота в капюшоне Черного человека усмехается. Он склонился над Эржебетой. Целовал ее. Пустотой. Касался бесплотными руками. А потом вошел в нее.
И уже не понять было, что за бесовство творится, и не различить, кто с нею: муж или проклятый демон... Черный бей или Черный человек...
Оба владели ею, обоих она одновременно любила и ненавидела.
Это было так сладко, что Эржебета смирилась. Она закрыла глаза, покоряясь, отдаваясь человекодемону, и закричала от острого ощущения, в котором боль смешалась с удовольствием.
Замок Чахтице, июнь 1575 года от Рождества Христова
— Тебе нравится, любимая? — спросил Ференц, широко поводя рукою.
Усталые кони нервно прядали ушами, ждали отдыха, кормежки. Супруги Надашди приехали сюда верхом, окруженные гайдуками. За их спинами на дороге теснились повозки с вещами и прислугой.
Эржебета смотрела на замок, мрачный, серый, стоявший на самой вершине голого холма. Он походил на родной Эчед — толстыми глухими стенами, приземистостью, надежностью.
Чахтице был окружен лесами, такими же глухими, мрачными, таинственными, как он сам. Здесь, в этом замке на границе Австрии и Венгрии, ей суждено провести жизнь и узнать смерть. А выбора никто не дал...
— Он прекрасен, Ференц, — искренне произнесла Эржебета.
— Я купил его для тебя. Императорское казначейство согласилось уступить его за восемьдесят шесть тысяч флоринов. Теперь это наш дом, — Ференц обнял молодую жену, тихо добавил: — Когда-нибудь он станет домом нашим детям...
Надашди махнул рукою. Гайдуки с гиканьем послали коней вперед, кавалькада потянулась к замку по каменистой дороге...
Весь медовый месяц Эржебета купалась в счастье. Ференц был с нею, и ночи их наполняла любовь. А теперь она еще и полновластная хозяйка самого прекрасного карпатского замка.
Только одно омрачало ее дни — внимание Оршоли. Надоедливая свекровь все что-то вынюхивала. Придирчиво разглядывала простыни после первой брачной ночи. Потом сразу же начала присматриваться к Эржебете, выискивая в ней признаки беременности. Молодую графиню не радовала такая назойливость — она чувствовала себя то ли дорогой кобылой, то ли породистой сукой, от которой ждут потомства.
Как назло, ей все не удавалось понести, и в ответ на вопросительный взгляд свекрови Эржебета лишь опускала глаза. А лицо Оршоли становилось все недовольнее. Мол, знала же: с девчонкой что-то не так! Здоровые женщины не бывают такими бледными.
Оршоля ничего не говорила, только плотнее поджимала губы. Когда же сын собрался переезжать в Чахтице, она выказала желание поселиться с молодыми. Ференц обрадовался — будет, кому присмотреть за юной женой, позаботиться о ее здоровье, когда он вернется на войну. Эржебета, узнав об этом, едва не заскрипела зубами. Но смирилась — настолько любила мужа, что никогда ему не противоречила.
Сейчас Оршоля бегала по замку, осматривала комнаты, отдавала распоряжения. Казалось, ее бесцветный визгливый голосок звучал сразу отовсюду:
— Тут надо будет заново обить стены, здесь повесить свежий балдахин. А в кладовых почти нет масла. Запомни, дитя...
Первый день, думала Эржебета. Первый день в замке! Замолчи, дай мне отдохнуть, проклятая!
Ей хотелось лечь, растянуться на кровати, распустить слишком тугую шнуровку корсажа. Отдохнуть, вздремнуть, а потом, проснувшись, долго ласкать Ференца, который уже совсем скоро уйдет на войну.
Вместо этого ей приходилось тенью бродить за неугомонной свекровью. Выручил Ференц, прислал за женою служанку.
— Господин наверху ждут, — робко проговорила тощая носатая девка, кажется, Пирошка.
Муж стоял на крепостной стене, вглядывался во что-то внизу.
— Смотри, — сказал Эржебете.
Замок окружали цветастые грязные шатры и кибитки, затянутые тряпьем. Вокруг сновали мужчины в ярких рубахах, женщины в неопрятных юбках и шалях, полуголые дети. Ржали тощие лошади, гавкали такие же тощие псы.
— Цыгане пришли, — шептала Агнешка, выглядывая из окна галереи. — Семя Ердегово...
От пестрой толпы отделился высокий толстый мужчина средних лет, стукнул в ворота. Вскоре пришел гайдук, доложил:
— Цыгане говорят, хотят служить госпоже графине...
Ференц нахмурил густые брови:
— Приведи одного.
На стену в сопровождении охраны поднялся тот самый цыган. Грузно опустился на одно колено, проговорил, сдерживая волнение:
— Не вели казнить, госпожа. Меня зовут Джура Фаркаш, я барон табора. Мы явились, как только узнали...
Карие глаза навыкате смотрели с преданным испугом, большие грязные руки, унизанные перстнями, нервно комкали старую шапку.
— Чего тебе нужно? — строго спросил Ференц, удивленный тем, что цыган обращается только к Эржебете.
Цыганский барон склонил голову:
— Служить госпоже. Мы не знаем другой службы.
Ференц досадливо пожал плечами, спросил жену:
— Ты что-нибудь понимаешь?
Эржебета смотрела на Джуру, которого никогда не видела, и в душе ее рождалось узнавание. Черный человек говорил, что так будет. Просто эти — первые...
— Возьми их, Ференц, — мягко попросила она. — В доме нужны музыканты. Кто будет встречать песнями великого Черного бея, когда он вернется с войны?
Муж усмехнулся, довольно подкрутил усы — Эржебета умела ему польстить. Что ж, он любил цыганские песни, да и среди знати нынче модно было держать в замках целые таборы.
— Пойдешь в музыканты, — бросил он. — Но смотри мне: чуть что — гайдуки мои со всего племени шкуры спустят!
Барон поднял на Эржебету глаза, молитвенно сложил руки:
— Благодарю, добрая госпожа... — потом, словно спохватившись, добавил: — и тебя, господин Надашди. Джура не подведет, Джура будет служить верно.
С той поры Чахтице наполнился гомоном и песнями — днем веселыми, по вечерам протяжными и дикими. Цыгане, к недовольству Оршоли и страху служанок, разбили шатры во дворе замка. Темноглазые, черноволосые, похожие на поджарых волков парни игриво поглядывали на белокурых девок.
Скоро начнут рождаться в Чахтице смуглые младенчики...
— Говорила же, лидерка наша молодая госпожа, — шептала Агнешка, в очередной раз вырвавшись из объятий особо ретивого цыганенка.
— Да почему ж так? — смеялась Пирошка, которой заигрывания музыкантов даже нравились.
— Цыгане — кровь Ердега, и по доброй воле служат они только лидеркам. Видала, эти сами пришли. Откуда они узнали про госпожу?
— Да уж Батори и Надашди все Карпаты знают, — отвечала Пирошка. — Ты, подруга, просто обиду затаила на госпожу за то, что она тебя прибила. А ведь за дело прибила-то...
— Вот погоди, — окончательно разозлилась Агнешка. Сердито перекинула за спину толстую светлую косу, — скоро высосет она у тебя всю кровь, тогда поглядим. Она вон сколько с господином миловалась, а так и не понесла.
— И что?
— Да то, что семя у ней проклятое! — оставив за собою последнее слово, Агнешка гордо выпрямилась и пошагала в девичью.
Пирошка семенила следом, поеживалась. Страшно-то как... Вдруг подружка права?
О молодой графине говорили всякое. Одни рассказывали, что ночами она убегает в лес, перекидывается в черную кошку, поджидает заплутавших путников и высасывает у них кровь. Другие клялись, что видели, как Эржебета обращается в лунный луч и поднимается в небо. Находились и те, кто искренне верил, что госпожа — ожившая покойница.
Эржебета не знала, что шепчут о ней по углам. А если бы и услыхала, вряд ли это задело бы ее. Сил не было ни на что. Она дико, люто, до боли в сердце тосковала по мужу и чахла без него.
Ференц, жизнь ее, душа ее, все время уходил. Туда, где нет места женщинам, где не нужна нежность. Где никакая любовь не могла защитить от ядра и клинка. Туда, откуда мог больше не вернуться...
Спасали только занятия алхимией и медициной. Уж в собственном-то замке Эржебета оборудовала лабораторию, где гнала странные, а иногда страшные зелья. Оршоля попробовала было сунуться, посмотреть, чем занимается невестка в подвале по полночи. Но Эржебета решительно захлопнула дверь перед ее носом. Сюда постылой свекрови вход был заказан.
Она много читала, ища способ справиться со своим недугом. Пыталась понять, отчего ей плохо и почему не получается у них зачать. Ей хотелось родить Ференцу детей, чтобы Черный бей гордился большой семьей и всегда охотно возвращался в свой замок.
Но пока ни одно зелье не смогло вернуть ей здоровья. Ференц приходил усталый, израненный, ожесточенный, уходил — успокоенный, любящий. А детей так и не случалось.
Так прошло полгода. Эржебете становилось все хуже. Она худела, сохла, черты лица ее заострились, в глазах горело лихорадочное пламя. Черный человек приходил теперь каждую ночь. Ложился рядом, требовал ласк. И говорил, говорил о будущем. Графиня отмахивалась, отталкивала демона, пыталась защититься. Но это не всегда удавалось, и она засыпала с ощущением греха.
Эржебета думала, лжет демон, нет никакого будущего. Тело и дух ее слабеют, и скоро она освободится от этого мира. Скорее бы.
Графиня полюбила уходить из замка, подальше от суетливой Оршоли. Бродила по окрестностям, поднималась по склонам, на которых росли виноградники. Гайдуки, приставленные охранять молодую госпожу, следовали на почтительном расстоянии, не смели попадаться ей на глаза — Эржебета предпочитала находиться в одиночестве.
Она никогда не заходила в деревни, крестьяне по-прежнему вызывали у нее безотчетный ужас и ненависть. Поэтому графиня не расставалась с плетью, которую пускала в ход, стоило кому-нибудь из черни встретиться с нею взглядом.
Особая ярость рождалась в душе Эржебеты при виде крестьянских девок. Толстые, задастые, они выглядели воплощением здоровья и безмятежности. Глядя в тупые краснощекие лица, слыша простой говор и грубый смех, графиня вспоминала сестер — изящных, прелестных, аристократичных. Им было столько же лет, сколько этим животным сейчас. Но эти, никчемные, топчут землю, Агата же с Каталиной гниют в ней.
И тогда казалось Эржебете, что эти — вот именно эти девки живут жизни, которые были отведены ее сестрам. Ее охватывал безудержный гнев, и руки сводило судорогой от желания бить — да так, чтобы кровавой пеной покрывалась тугая белая плоть.
Когда накатывало такое, графиня издавала злобный ведьмовской визг, вытягивала плетью одну из напуганных девок, резко разворачивалась и шла к лесу. Только там, в чаще, под густыми кронами, на нее снисходило спокойствие. Она могла часами слушать птичий гомон или наблюдать за юркими белками. Эржебету не пугали ни волки, ни рыси. Разве могли они сравниться с человеком в мерзости и злобе? И дикие животные обходили ее стороною, чувствуя в графине слишком опасного хищника.
Однажды, сбежав от охраны, Эржебета долго пробиралась сквозь переплетение ветвей и вдруг поняла, что заблудилась. Смеркалось, воздух густел, напитываясь сыростью, издали доносился волчий вой.
Графиня не испытывала страха перед ночным лесом. Скорее, ее охватила досада — не хотелось ночевать на сыром мху. Она огляделась, пытаясь понять, в каком направлении находится замок. Вдруг взгляд уловил слабое мерцание за ветвями.
Гнилушки? Светляки? Или огонь? Эржебета осторожно выглянула из-за дерева и увидела поляну, на которой стояла старая полуразвалившаяся хижина. Перед крыльцом горел костер, на нем грелся, исходя приятными запахами, котелок.
На крыльце сидела женщина, помешивала варево длинной ложкой. Вокруг лежали кошки — множество черных кошек. Десять, а может, больше. Поджав под себя лапы, жмурясь, смотрели на огонь, и в глазах их плясали искорки.
Мольфарка ##1, поняла Эржебета. Только они живут в диких лесах Карпат, только им преданно служат черные кошки.
##1 М о л ь ф а р ы — карпатские колдуны.
Женщина бросила короткий взгляд на дерево, за которым пряталась Эржебета, спокойно произнесла:
— Выходи.
Графиня шагнула на поляну. Женщина гибким движением поднялась, подошла к гостье, взглянула ей прямо в лицо.
Лесная жительница была немолода, но все еще красива. Густая грива волнистых, черных с серебряными нитями волос, зеленые глаза, смуглая кожа. Фигура женщины сохранила девичью стройность.
Увидев в лице Эржебеты что-то, понятное ей одной, мольфарка сказала:
— Ты Батори.
Графиня молча кивнула, вглядываясь в смутно знакомые черты и ощущая странное умиротворение. Она снова узнавала...
— Что ж, ты, наконец, пришла, — проговорила колдунья. — Я ждала тебя. Я Дарволия.
В замок Эржебета вернулась вместе с мольфаркой. Дарволия, к ужасу Оршоли, поселилась в комнатке возле покоев графини. Теперь по лестницам и залам Чахтице бродили черные кошки.
Глава 4
Владивосток, май 2012 года
Потолок был абсолютно белым, без единого пятнышка или трещинки. Гладкий, идеальный такой потолок. Я бездумно пялился на него, постепенно приходя в себя. Наконец сознание прояснилось достаточно, чтобы в мозгу забрезжили самые актуальные вопросы. Где я? И что вообще происходит?
Тут же за вопросами потянулись некоторые ответы. Я вспомнил драку с упырями, урода в костюме химзащиты, чертову "куклу" в образе ангелочка с гранатометом...
Выходило, я не где-нибудь, а в самом логове упырей. Странно, что со мной не расправились прямо на месте — обычно они с охотниками не церемонятся. Ведь, судя по нападениям в городе, киан-ши наплевали на перемирие.
Я осторожно пошевелился, ощутил, что руки скованы за спиной наручниками. Хорошо хоть на ноги кандалов не надели. Креста на шее, конечно, не было, как и оружия, и молитвенника — упыри позаботились о своей безопасности.
Сел, огляделся. Просторная комната была пустой — не считая кушетки, на которую меня кто-то заботливо уложил, да большого плоского монитора на кронштейне в углу под самым потолком.
Словно в ответ на мой взгляд, монитор озарился нежным голубоватым свечением. С экрана на меня глядел старый китаец — сухощавый, с тонкой, как древний пергамент, кожей. Узкие глаза смотрели из-под тяжелых век проницательно холодно, в зрачках то и дело вспыхивали желтоватые искорки. Гладко обритая голова китайца поблескивала отраженным светом, через плечо была перекинута тонкая косица, на груди лежала узкая и жидкая, но длинная борода. Старик был обряжен в серую мешковатую рубаху из грубого полотна. На плече его сидела замотанная в точно такую же ткань мартышка, мордочка которой неуловимо напоминала физиономию хозяина.
Старик растянул губы в подобии вежливой улыбки. Глаза при этом оставались ледяными. Обезьяна проделала то же самое, только вышло у нее более дружелюбно.
Я молча кивнул в ответ. Надо же, с чего бы такая честь? Меня удостоил аудиенцией сам мастер Чжан, глава клана киан-ши. Говорили, что даже подданные никогда не видели его в реальности, старик всегда связывался с ними через камеры.
— Рад видеть вас в моем доме, Иван, — раздалось из динамиков.
— Как поживают ваши нелюди? Кажется, штуки три мне все же удалось замочить? — я постарался вложить в голос как можно больше презрения.
Мартышка заскакала на плече хозяина и разразилась гневными воплями, мастер Чжан повел себя более сдержанно:
— Несколько убитых членов клана — невысокая плата за визит столь дорогого гостя.
— Как это трогательно, — нагло ухмыльнулся я. — Правда, прежде чем пригласить в гости, меня едва не разделали из гранатомета. Недоносок в памперсах — ваша идея?
— Оформлением "кукол" занимается Чонг, у него богатая фантазия, — отмахнулся мастер Чжан. — И это был лишь отвлекающий маневр. Поверьте, Иван: будь нам нужно убрать вас, "кукла" не промахнулась бы.
В его словах имелся некоторый резон. С другой стороны, события последних дней доказывали, что киан-ши больше не настроены проявлять лояльность к РПЦ.
Я молчал, ожидая, что будет дальше. Мастер Чжан сразу перешел к сути:
— Вы в полной безопасности. Мои слуги привезли вас сюда... скажем, для деловых переговоров. Сразу же после них вас отпустят.
Дело принимало интересный оборот. Только веры упырям у меня не было ни на грош. В данном случае, ни на юань.
— Хочу поговорить с вами по поводу происшествий в городе...
— А чего о них говорить? Это война.
— Мы не заинтересованы в войне, Иван.
— Тогда не следовало ее начинать.
Глава клана сложил руки перед собой, соединил кончики пальцев, поднес ко лбу, словно пытаясь сосредоточиться. Мартышка сделала то же самое.
— Вам будет трудно в это поверить, Иван. Но клан нетопырей не причем.
— Ну да, как мне вам не верить? Жаль только, тварь, которая убивает людей, почему-то похожа на летучую мышь. Но может, нетопыри действительно не при делах, а над Владиком летает какой-нибудь чокнутый Бэтмен? Вы уж объясните, не стесняйтесь...
— Не ерничайте, Иван, — поморщился старик, и мартышка тут же скрючила плаксивую рожу. — Это существо — действительно киан-ши. Бывший, конечно. Только клан не виновен в его обращении.
— Ловко! — восхитился я. — У одного крыша съехала, а остальные не виноваты. У нас в таких случаях людей в психушку сажают, чтоб на прохожих не нападали...
— Поверьте, мы тоже изолируем тех, кто представляет опасность для общества. Не делай мы этого, все давно закончилось бы, как с кланом делла Торре.
Мастер Чжан принялся рассказывать какую-то совершенно дурацкую историю. С его слов выходило, что вот уже четыре года в клане пропадали упыри.
— Первым был Джанджи, — говорил он. — Мы искали его, бесполезно. Потом исчезли еще несколько киан-ши. А теперь появился зверь...
— Замечательная сказочка! Продайте ее Тарантино, что ли. Только мне впаривать не надо.
Мартышка заверещала, отвернулась, задрала хвост и показала мне задницу.
— Я докажу, — сказал старик. — Ступайте за Чонгом, сами все увидите.
Экран мигнул и погас, дверь тут же распахнулась, и в комнату вошел тот самый упырь, который достал меня дротиком со снотворным.
— Добрый день, — поклонился он, не пряча злорадной ухмылки. — Как себя чувствуете? Спать не хочется? Тогда пойдемте со мной.
Все, чего мне хотелось — это разнести ему башку серебряной пулей. Но ничего не поделаешь — пришлось идти вслед за дохлятиной.
Китаец бодро шагал по длинному коридору, время от времени забегая на стены и пытаясь поразить меня танцевальными проходами по потолку. Азиат вел себя так, что я не сомневался: у этого скоро тоже случится разжижение мозгов, и он полетит жрать народ.
Для меня до сих пор оставалось загадкой: как РПЦ могла пойти на сделку с этими полубезумными тварями? Позволить им жить в городе — все равно, что заниматься дайвингом в стае белых акул. Может, конечно, пронесет, но вряд ли.
— Пришли.
Чонг привел меня к бронированной двери, по обе стороны которой замерли вооруженные упыри. Он что-то коротко бросил охране на китайском, достал электронный ключ, отпер дверь, сделал радушный жест:
— Би май гэст, куня...
За дверью оказалось небольшое помещение, отгороженное стеной из прозрачного материала.
С потолка комнаты свисало нечто, похожее на черный кожаный мешок. Присмотревшись, я понял, что передо мной гигантский нетопырь, укутавшийся собственными крыльями. Почувствовав мой взгляд, тварь сделала изящное сальто и приземлилась на пол.
Конечно, это был оголодавший, потерявший человеческий облик киан-ши — никакого сомнения. В его курносой морде странным образом сочетались черты человека и зверя. Тело тоже выглядело, словно над ним поработал сумасшедший экспериментатор: мощная грудь, согнутая широкая спина, руки, похожие на человеческие, заканчивались тремя скрюченными пальцами, вместо ног — кривые звериные лапы.
Мы долго смотрели друг на друга. Взгляд существа был оценивающим, как у хищника, который определяет, насколько серьезный отпор может дать жертва. И пожалуй, нетопырь находил меня опасным.
— Бу! — внезапно проорал Чонг, шлепнул ладонью по стеклу перед мордой существа и отскочил, довольно заржав.
Оскорбленная таким обращением тварь оскалилась, завопила и бросилась на стену. Она билась о прозрачную преграду, пытаясь добраться до меня, и орала при этом так, что уши закладывало. Нетопырь напомнил мне существо, которое я нашел в подвале Харитоновского дома. Такой же безмозглый, бесконечно агрессивный, вечно голодный вурдалак. Не знаю уж, для какой радости Харитонов держал его у себя. Мне пришлось избавиться от урода. Не могу сказать, что этот факт меня расстроил.
Придурковатый китаец радостно хихикал. Наконец нетопырь устал и немного успокоился. Зато в углу коридора ожил еще один монитор.
— Ты испытываешь мое терпение, Чонг, — укоризненно сказал мастер Чжан. — Ты плохо ведешь себя с гостем.
Он добавил еще что-то на китайском, а мартышка погрозила тощей лапкой. Чонг скрючился в подобострастном поклоне, словно сделался меньше ростом, и отошел, стараясь быть как можно незаметнее.
— Вы убедились, Иван?
Я пожал плечами:
— Пока убедился только в том, что один из киан-ши превратился в опасного зверя и убил нескольких человек, а вы его укрываете.
Старик покачал головой:
— Джанджи не убивал тех людей. Вернее... он убил, но других.
Замечательно. Просто праздник какой-то... сколько же у них убийц, и сколько народу они уже перекрошили?
— Это было месяц назад, — пояснил мастер Чжан. — К счастью, жертвами стали всего лишь таджикские гастарбайтеры. Их никто не искал. Моя служба внутренней безопасности оказалась на высоте. Трупы спрятали, Джанджи поймали и привезли сюда.
— Но вы подтверждаете, что это ваш подданный, и он чокнулся? Я всегда говорил: упырей надо уничтожать, пока у них крыша не съехала...
— Но нашей вины здесь нет. Прислушайтесь к логике! Мы сами не заинтересованы в войне. Нас устраивает жизнь во Владивостоке. Кто-то похитил Джанджи, сделал его таким. Мы ждали, что он придет в себя, но нет — человеческий облик утрачен безвозвратно. Тогда, два года назад, я предполагал, что моих подданных похищают делла Торре. Но их клан давно уже убрался из города, а киан-ши продолжают пропадать...
Этот монолог начал утомлять, и я бесцеремонно перебил:
— От меня чего надо?
— Помощи, — твердо сказал мастер Чжан, и обезьяна умоляюще сложила лапки, уставилась на меня печальным взглядом рахитичного ребенка. — Конечно, мы могли бы разобраться и сами. Но последние события грозят войной с Церковью. Нам это не нужно, мы хотим жить в мире. Думаю, святые отцы тоже. Но подозреваю, что есть кто-то, кто желает столкнуть нас лбами. Знаете, как у нас говорят: если два тигра дерутся в долине, заберись на дерево и подожди, когда они убьют друг друга...
— Допустим. Но зачем вам я? Сами сказали, можете разобраться самостоятельно.
— Вы представитель Церкви. Вы должны присутствовать при расследовании, чтобы свидетельствовать о нашей благонадежности. Через вас я заявляю святым отцам о своей доброй воле.
— Я вам не верю, и отцы не поверят. Откуда нам знать, что не вы довели эту тварь до такого состояния?
— Попробую доказать.
Мастер Чжан сделал знак Чонгу, тот нажал какую-то кнопку в углу. Перед зверем упала металлическая решетка, прозрачная стена уехала вверх.
Чонг достал пистолет, хладнокровно сообщил:
— Пули серебряные, — и прицелился в вурдалака.
— В доказательство своей лояльности я уничтожаю опасное для горожан существо, — заявил мастер Чжан.
Я хмыкнул. Ну-ну... Этот красивый жест меня ничуть не убедил. Упыри безжалостны даже к своим собратьям. Главе клана ничего не стоило убить Джанджи просто для эффекта. Опять же, зачем с ним возиться, и какую пользу он может принести клану? Проще убрать.
Между тем вурдалак вдруг четко, с достоинством произнес, глядя на Чонга:
— Говнюк, бля, — артистичным жестом завернулся в крылья, немного подумал, добавил для выразительности еще несколько непечатных фраз и негодующе отвернулся.
Чонг вопросительно покосился на монитор. Мастер Чжан что-то отрывисто бросил, и его прислужник опустил пистолет. Я отлично понимал главу клана: говорящий вурдалак — явление того же порядка, что благородный упырь — то есть, невозможное в принципе.
Оголодавший вампир превращается в не-мертвое животное, монстра. Он неспособен ни к абстрактному мышлению, ни к элементарной логике. Им руководят только два чувства — голод и злоба. Конечно, и речь у них атрофирована. Как может, к примеру, летучая мышь говорить по-человечески?
Но если этот урод все же заговорил, значит, он не до конца озверел, и перед нами повторение случая Дениса делла Торре? Вряд ли. Не могли киан-ши этого не заметить. Наверняка по приказу мастера Чжана существо было досконально обследовано. Для упырей нет большего удовольствия, чем изучать свою породу. Такое вот у них стремление к познанию. Поэтому при каждом клане имеются целые исследовательские институты.
— Я вынужден отменить свое решение, — сказал мастер Чжан. — Случай нуждается в дополнительном рассмотрении.
— Как же гарантии? — издевательски спросил я.
Мартышка на плече старика злобно оскалилась. Главе клана надоело изображать гостеприимного хозяина:
— Лучшее доказательство моей лояльности — то, что вы до сих пор живы. Передайте мое предложение вашему начальству. Жду ответа.
Монитор отключился. Чонг запер бронированную дверь и повернулся ко мне.
— Загостился ты у нас, куня. Пошли, хорошего понемножку. — Он достал из кармана черный шарф. — Только вот глаза тебе завяжу...
Пришлось подчиниться. Злобная тварь стянула повязку на затылке с такой силой, что едва мне едва уши не расплющило. Потом он долго вел меня, не предупреждая о порогах и поворотах, и подло хихикал, когда я спотыкался и вписывался с разгону в стены. Мне оставалось только надеяться, что когда-нибудь наши с ним пути еще пересекутся. Когда-нибудь, когда при мне будет кольт, серебро и святая вода...
Чонг вывел меня на улицу, усадил в машину, чувствительно приложив затылком о дверцу, и куда-то повез. У меня было сильное подозрение, что упырь просто петляет по городу. Наконец машина остановилась.
— Выходи!
Он распахнул дверь, вытолкнул меня наружу, протащил куда-то. Потом я услышал прощальный визг тормозов на резком повороте. Конечно же, ублюдок удачно "забыл" снять с меня повязку и наручники.
Кое-как я содрал шарф о плечо и осмотрелся. Чонг оставил меня в коротком тупике — обшарпанные кирпичные стены, выщербленный асфальт, узкая улочка за спиной. Здесь же стоял мой "паджерик". Надо же, какая трогательная забота со стороны упырей — вытащили джип из кювета и перегнали в город.
Прямо возле лобового стекла, посередине лежал ключ от наручников. Пришлось укладываться животом на капот и из такой унизительной позиции тянуться за ключом, доставать его зубами. Как я потом пристраивал его в руку, как выворачивал пальцы, чтобы открыть браслеты — даже вспоминать не хочется. Не оставляло ощущение, что гребаный азиат откуда-то втихую подглядывает за мной, захлебываясь хихиканьем.
Применив всю ловкость, на какую только был способен, и прокляв всех упырей на свете, я наконец освободился. Ключи от "паджерика" лежали тут же, на капоте. Усевшись в машину, я увидел на пассажирском сиденье весь свой арсенал. Крест, ампулы со святой водой, водяные пистолеты, молитвенник и кольт были аккуратно уложены в прозрачный пакет. Мастер Чжан продолжал демонстрировать добрую волю.
Я выехал из тупика. Оказывается, меня высадили в центре города — на одном из многочисленных переулочков Миллионки. И на том спасибо.
Прежде чем сообщить отцу Константину о своем приключении, попытался собраться с мыслями. Чтобы отвлечься, включил радио.
— Скандал в Государственной думе, — проговорил приятный женский голос. — Во время прений по поводу закона об авторском праве депутат фракции "Ядро" Леонид Гостомыслов набросился на своего оппонента, Егора Шумейко, депутата от партии "Либеральная мысль" и откусил ему нос. Оба участника драмы госпитализированы: Шумейко отправлен в Склифосовского, Гостомыслов — в Первую клиническую психиа...
Я нажал на кнопку, оборвав дикторшу на полуслове. Везде дурдом...
Больше тянуть было нельзя. Набрал отца Константина, кратко доложил ему происшедшее.
— Понял, чадо, — коротко бросил батюшка. — Жди...
Через полчаса он перезвонил и назначил встречу. Теперь я уже не сомневался: войне — быть, и благословение Церкви будет получено.
Из истории рода Батори
Замок Чахтице, сентябрь 1576 года от Рождества Христова
В одночасье угасла Оршоля. Еще днем герцогиня проверяла подвалы и кладовые да покрикивала на слуг. А вечером после плотного ужина вдруг схватилась за грудь и упала возле стола. Ночь прометалась в бреду, под утро вручила Богу душу.
Нехорошо говорили в замке. Да и по деревням слухи гуляли...
— Сказывала же, уморит лидерка старуху, — шептала Агнешка.
Горели свечи в большой зале, где лежала старая хозяйка, тлели душистые травы в курильницах, отбивая запах тлена. И день и ночь была рядом с Оршолей молодая госпожа.
Две молодые служанки заглянули в приоткрытую дверь. Эржебета сидела подле гроба — прямой стан, надменное лицо, сухие черные глаза. Алые губы шевелились безмолвно — видно, заклинания начитывала ведьма.
— Ишь, крови напилась, и все ей нипочем, — шипела Агенешка.
Эржебета и впрямь выправилась, похорошела в последние дни. Бледность с лица так и не сошла, но больше не было у нее приступов слабости, а плечи и стан налились здоровой округлостью.
Рядом, положив ладонь на плечо госпожи, стояла Дарволия. День и ночь мольфарка охраняла Эржебету, стерегла, как верная собака, никого близко не подпускала. Дворня сторонилась жутковатую женщину. А уж после того как одна из кухарок, осмелившаяся обругать Дарволию, вдруг онемела, колдунью стали обходить десятой дорогой.
Словно учуяв непрошеных гостей, мольфарка повела носом, что твоя гончая. Пирошка испугалась, потянула подружку:
— Пошли, Агнеша, пошли, от греха подальше...
Девки затрусили прочь.
— А может, и не лидерка она вовсе, — говорила по дороге Пирошка.
— Может, и не лидерка. Может, просто отравила старуху, — задумчиво тянула Агнешка. — Помнишь ведь, что мы в подвале видели...
Неделю назад, вечером, любопытные девки подобрались к малому оконцу, которое выходило из подвала прямо под стеной. Очень уж хотелось знать, правду ли в деревнях про госпожу говорят.
Заглянули внутрь, да так и замерли с раскрытыми ртами. Лучше б не подсматривали. Потом картина эта долго им в страшных снах приходила.
На больших печах бурлили котлы, исходили вонючим паром. Пахло серой и чем-то еще мерзостным. Посреди подвала стояла молодая графиня — полуголая, на обнаженной белоснежной груди поблескивали капельки пота. Костью мешала она варево в котлах, выкрикивая непонятные слова. И из печи белые обломки торчали — топилась печка тоже на костях...
Вокруг сидели черные кошки, смотрели на Эржебету человеческими глазами.
Вдруг один из котлов зарычал, изрыгнул клуб пара, окутавший весь подвал. Из этого сырого облака возникла Дарволия и тут же принялась нюхать воздух.
Агнешка с Пирошкою убежали. И до сих пор не могли забыть ужаса. А страшнее всего — что кость в руке госпожи была человечья.
Тогда и поверила Пирошка подруге. Как не поверить, если все своими глазами видала? А сейчас вот и предсказания Агнешки сбываться начали — уморила Эржебета старую барыню.
— Что ж делать, Агнеша? Неужто правда потравила?
— Молчи, Пирошка, наше дело малое. А то и нас изведет лидерка.
Между тем в зале Дарволия шепнула Эржебете:
— Обедать пора, госпожа.
Графиня взглянула устало.
— Бдение бдением, да нельзя вам голодать, госпожа, — настаивала колдунья. — Кровь исцелять нужно...
Эржебета молча подчинилась. Она верила мольфарке, ведь именно после ее лечения графине стало легче. Правда, странным было то лечение...
Отец Иштван Мадьяри решительно постучал в ворота замка. Отпер здоровенный гайдук, оглядел священника, молча посторонился, пропуская внутрь.
Отец Иштван недавно принял приход. Молодой, полный честолюбивых замыслов, мечтал влиять на умы паствы, наставлять на путь истинный. Слухи, ходившие о графине Надашди-Батори, несколько насторожили его, хотя и не показались достоверными. Жена одного из богатейших людей Венгрии, прославленного воина, влиятельного аристократа — и колдовство? Невозможно.
Наконец он представится графине и постарается понять, есть ли в сплетнях хоть толика истины. Правда, повод для знакомства весьма печален, но что поделать. Все мы бренны...
Размышляя так, отец Иштван вошел в замковый двор. Пахло дымом, лошадьми и потом. Вокруг пестрели шатры, возле них сидели смуглые люди — замок был пристанищем цыган. При виде священника они скалились, делали отвращающие знаки и поминали свою кровавую богиню Сару Кали.
Осторожно обойдя нахальных язычников, отец Иштван шагнул в услужливо распахнутые слугою двери, оказался в замке и принялся подниматься по лестнице. Здесь царил сумрак, было безлюдно.
Он споткнулся обо что-то мягкое, податливое, и чуть не упал. Раздался вопль, похожий на младенческий, темная тень порскнула из-под ног. Кошка. Черная, тощая. Спустилась на две ступеньки и уселась, злобно сверля священника желтыми глазами.
Отец Иштван поежился — жуткая, колдовская тварь. Огляделся и обмер: кошки были повсюду, словно в одно мгновение возникли из воздуха. Сидели вокруг на ступенях, выглядывали с верхних ярусов и шипели, протягивая к нему когтистые лапы. Некоторые, самые наглые твари подбегали к ногам, пытались укусить. А в желтых глазах — несвойственный зверю разум.
Молитвой отгонял ведьминское отродье. Помогало, правда, плохо. Наконец все же откуда-то вывернул слуга со свечою и пошел впереди, показывая дорогу. Казалось, малый и сам побаивается черных зверьков.
— Откуда у вас их столько? — спросил отец Иштван.
— Не знаю, — пролепетал слуга. — Сами множатся...
Больше он ничего не сказал, только распахнул перед священником высокие двери:
— Госпожа ждет.
Она сидела за обеденным столом. Траурное платье оттеняло нечеловеческую белизну прекрасного лица, на котором кровавой раной смотрелись алые губы. Отец Иштван взглянул в бездонные глаза и едва не отшатнулся — из них глядело безумие.
Возле кресла графини стояла немолодая женщина — простоволосая, в свободном платье, подливала в кубок из кувшина. На блюде перед графиней лежали какие-то неаппетитные красные куски.
К столу не пригласили. Эржебета глянула тяжело, недобро. Отец Иштван откашлялся:
— Сочувствую вашему горю, дочь моя...
Графиня медленно кивнула, отпила из кубка. Над верхней губою осталась алая полоса. Священник мысленно вознес молитву. Это не было похоже на вино. Это напоминало...
Тонкий язык медленно прошелся по губе, слизывая красную влагу. Отец Иштван подавил желание зажмуриться — так непотребно и страшно выглядела в этот момент графиня.
— Я пришел, чтобы...
— Мать моего мужа будет похоронена по обряду истинной веры, — голос Эржебеты звучал высокомерно. — По евангелическому обычаю.
Не было сил спорить. Отец Иштван поклонился и молча вышел. Он боялся возразить этой странной, страшной женщине.
"Что было у нее в тарелке?" — вертелась в голове мысль, когда священник пробирался мимо кошек по лестнице. Хотя... он уже догадался. Эржебета ела мелко порезанное сырое мясо. Чье? Отец Иштван не был уверен, что хочет это знать.
В ворота влетел всадник. Соскочил с коня, бросил поводья подоспевшему слуге, кинулся в замок, едва не сбив с ног священника.
— Простите, святой отец...
Дьёрдь Турзо ни кошек не замечал, ни темноты — взлетел по лестнице, растолкал слуг в коридоре, рванул на себя дверь...
На пороге стояла странная женщина — высокая, волосы лохмами вокруг скуластого лица, глаза — два зеленых болотных огня.
— Николау, проводи гостя в малую залу. Графиня сейчас спустится.
Дьёрдь послушно проследовал за лакеем. Оставшись в одиночестве, принялся нетерпеливо мерить комнату шагами.
Эржебета не заставила гостя долго ждать. Вошла вскоре. Держалась прямо, несла себя гордо, и траурный наряд ее не портил. Он кинулся вперед:
— Графиня, сочувствую горю. Едва узнал — к вам...
Смотрела на Дьёрдя, да только не его видела. В черных глазах — страх пополам с безумием:
— Ференц?.. Что с ним?
Понял, заторопился:
— Нет-нет, что вы... Ференц жив-здоров, волей Божьей. На войне он. Это я случайно оказался неподалеку, по важным делам семьи. Сегодня до меня дошли слухи о смерти вашей свекрови, приехал выразить соболезнование...
Черное пламя утихло, потом полыхнуло вновь, теперь в нем горели гнев и презрение.
— Ференц бьется с турками, а вы здесь... Послала ему письмо, да не знаю, получит ли. А ведь что за дело может быть важнее похорон матери? Ваши дела, видно, много серьезнее, раз оставили друга одного на войне...
Сказала, развернулась — и вышла, по-прежнему гордая, несгибаемая. Невыносимо прекрасная. Дьёрдь понимал: это страх и горе в ней говорят. Но легче от этого не становилось. Хотелось догнать, схватить за плечи, встряхнуть, зарычать в лицо, что не один ее Ференц — хороший воин, он, Дьёрдь, тоже от врага не бегает...
Не стал. Понимал: ничего не докажет. Она одного ждала, а пришел другой. Бесполезно спорить с разочарованной женщиной. Да и Турзо — не последний человек в империи, не привык унижаться.
А все же болела душа. Он, Дьёрдь Турзо, взрослый мужчина, воин, дворянин, политик, которого ценили сами Габсбурги, перед Эржебетой чувствовал себя мальчишкой. И ничего не мог поделать.
Он знал многих женщин. Умел комплиментами добиваться взаимности придворных красавиц, и после штурма очередного селения, разгоряченный дракой, пьяный от крови, грубо брал рыдающих пленниц. В своих владениях развлекался с хорошенькими служанками, и среди знатных девиц подыскивал себе достойную невесту.
Но стоило ему расстаться с любой из них, как он забывал ее лицо, запах, голос... Лишь одна всегда стояла перед внутренним взором. Хотелось сказать ей об этом. Взять. Не отпускать никогда. Не мог. Но и отказаться совсем не умел. Всякий раз, как встречал ее, Дьёрдь дурел от страсти и ощущения тяжелого, грязного греха.
Грех он видел не в самом желании. В том, что желал женщину своего лучшего друга.
Деревня Урмис, сентябрь 1576 года от Рождества Христова
— Вперед, сучьи дети! — орал Ференц. — Кто отступит, того сам положу! Бей проклятых нехристей!
Напрасно подгонял граф своих солдат — они и без того готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду. Ференц был хорошим командиром: трусости, непослушания не спускал, зато отличившихся щедро награждал. Его люди в захваченных селениях брали богатую добычу и знатно пировали. Сам же полководец на привалах ел с солдатами из одного котла, в походах дрался с ними плечом к плечу и вместе веселился во взятых городах.
Надашди слыл самым бесстрашным, самым удачливым и самым жестоким бойцом во всей Венгрии. Не раз получал он награды за доблесть и заслуги перед короною из рук самого императора Фердинанда.
Всем сердцем Ференц ненавидел турок, из-за которых родная Венгрия была разорвана на части. Бить тварей — вот главное его дело. И плевать, что девять лет назад подписан мирный договор с султаном, по которому Османы получали все завоеванные венгерские земли. Война все равно продолжается, то там, то тут вспыхивают сражения, турки с венграми бесконечно отбивают друг у друга города и селения.
Надашди — человек простой, солдат, он про договор может и не знать. А потому...
Рявкали пушки, разносили дома. Янычары сражались с отчаянием безысходности, легко шли на смерть — никому не хотелось попасть в плен к Черному бею...
А за стенами женщины, рыдая, прижимали к себе детей, молились старики. В захваченных селениях Черный бей живых не оставлял.
— На штурм! Бей их, ребята!
Вид его был страшен. Мундир почернел от крови, лицо выпачкано сажей, глаза выпучены, рот кривился то ли в судорожном смехе, то ли в оскале — Надашди предвкушал новую бойню.
Он первым ринулся навстречу туркам. Увернулся от ятагана, вспорол саблей живот. Нехристь свалился с выпущенными кишками. Тут же подскочил другой, ему Ференц снес голову.
Вокруг дрались его ребята. Янычары визжали от бешенства, да не очень это им помогало. Солдаты Надашди умели сражаться, и было их гораздо больше.
Вскоре все кончилось. В поле вокруг деревни валялись изрубленные тела турок. Венгры ходили между ними, обыскивали, снимали добычу. Подбирали своих.
— Ребят похоронить, как полагается, — приказал Ференц.
— А нехристей? — спросил один из солдат.
Граф усмехнулся:
— Отрубите головы и развесьте на деревьях. Пусть все видят, что бывает с врагами Надашди.
— Раненых добить?
— Не надо. Тащите их в деревню, там повеселимся.
Тихо было в Урмисе, испуганные люди прятались по домам. С хохотом, с криками вошли в селение победители. Выволокли из домов всех — от мала до стара, приказали накрывать столы прямо посреди улицы.
Полдня горели костры, жарилось на них мясо. Вино, сыр, хлеб — все, что было в Урмисе, снесли жители к столу. Женщины и дети покорно прислуживали солдатам. Те пили, ели, но до поры сдерживали пыл — знали: граф Надашди любит первым начинать настоящее веселье.
Под ногами пирующих победителей лежали раненые турки. Истекали кровью, стонали. Никто не обращал внимания — от мучений врага праздник только слаще.
Под вечер, когда солнце склонилось к горизонту, а солдаты осоловели от выпитого, Ференц приказал:
— Приведите мне священника.
Двое солдат приволокли нестарого еще мужчину в черной рясе, толкнули его, так что тот упал на колени, прямо перед графом.
— Что ж ты, святой отец, — недобро прищурился Надашди, — вроде должен христианскую веру оборонять, а сам туркам служил?
Священник попытался встать, но руки солдат давили на его плечи. Тогда он поднял голову и прямо взглянул в глаза командира:
— Я служу лишь Господу. Даже турецкие безбожники не трогают ни храмы, ни их служителей ##1.
##1 Во время турецкой экспансии захватчики не пытались насаждать в Венгрии мусульманство либо как-то еще прививать свою культуру. Турки ограничивались использованием венгерских территорий в качестве колоний.
— Так это потому что нет их вере никакого ущерба от таких как ты! — расхохотался Ференц. — Нет в твоем храме Бога, и ты не святой отец! Предатель ты!
— Не суди, и судим не будешь, сын мой...
Граф склонился над священником, хлопнул его по плечу, схватил за подбородок, заглянул в лицо:
— Ты еще молод. И руки у тебя сильные. Почему не бил турок?
Священник молчал. Ференц брезгливо поморщился:
— Отрубить ему голову.
Завыли женщины, закричали дети.
Удар сабли — обезглавленное тело служителя свалилось в пыль. Вслед за тем казнили раненых турок — посадили на кол посреди селения.
— Привести мужчин, — приказал граф.
Всего, от мальчиков двенадцати лет до стариков, набралось человек тридцать. Ференц обошел дрожащую толпу, остановился напротив мужчины лет сорока, бросил отрывисто:
— Почему вас так мало? Остальные где?
— На войне, — хмуро ответил тот.
— На войне? — издевательски переспросил граф. — Только вот за кого воюют? Не за турок ли?
— Пощадите! — к Ференцу подбежала немолодая женщина, рухнула в ноги. — Пощадите Петра! Больной он, падучая у него. Не может воевать...
— Твоя? — граф кивнул на несчастную.
Мужчина угрюмо кивнул.
— Старовата, не пойдет. Дочки есть?
Петр молчал.
— Не скажешь? Не надо. Сами выйдут. — Надашди занес саблю над головой женщины.
Из толпы, едва держась на ногах от ужаса, вышла молодая девушка. Ни слова не говоря, встала перед графом.
— Хороша. Для моих гайдуков. Берите, ребята.
Хохочущие солдаты схватили подарок. В клочья порвали одежду, повалили на землю. Мать рванулась спасти, заслонить — ее небрежно отшвырнули, рубанули саблей по шее. Захлебываясь кровью, она поползла защитить дочь. Не доползла — рухнула в агонии. Из-под тела ее расплывалась большая лужа, подобралась к косам распятой на земле девушки, окрасила их красным.
Петр бросился на графа с кулаками, с ненавистью выкрикнул:
— Будь ты проклят! За что? Мы же не враги, мы тоже венгры!
— Венгры? — захохотал граф. — Пять лет туркам служили — и венгры? Нет, венгры бы сражались!
По его приказу солдаты согнали всех мужчин в один дом и заперли. Потом началось самое главное развлечение.
Долго раздавались над деревней крики женщин и детей. Земля стала скользкой от пролитой крови.
— Под турками были, теперь под моими ребятами побудьте, — смеялся Ференц. — А мужики ваши, трусы, пускай смотрят.
На рассвете тех, кто выжил после пирушки победителей, швырнули к запертым мужчинам. Граф собственноручно поднес факел к соломенной крыше, подпалил дом со всех четырех углов.
Когда стихли вопли, а воздух наполнился жирным, с запахом паленого мяса дымом, в селение влетел вестовой.
— Письмо для господина Надашди.
Ференц вскрыл конверт окровавленными руками, прочел, стиснул зубы. От веселья не осталось и следа. Черные глаза заблестели, по щеке скатилась слеза.
Он вышел, не оглядываясь. Приказал подать коня. Душа рыдала от боли. От тоски по той, которая дала жизнь, вырастила, любила беззаветно и ушла, не попрощавшись. От любви и благодарности к той, что всегда ждала с войны и сейчас сидела подле тела его матери.
— Матушка... Эржебета...
Кончилась потеха. Черному бею пора отправляться домой.
Глава 5
Владивосток, май 2012 года
Я обалдело смотрел на отца Константина, пытаясь осознать сказанное. Это ж надо было так ошибиться... Священник с невозмутимым лицом попивал капучино, ожидая, когда ко мне вернется дар речи.
Он вернулся, и минуты две я хрипло говорил, щедро пересыпая монолог матом, пока отец Константин не заметил:
— Завязывай сквернословить, чадо. Грех ведь...
— А упырей в городе оставлять — не грех? Или подождем, пока они еще человек десять сожрут?!
— Вот чтобы не сожрали, тебе, чадо, и поручается расследование, — парировал батюшка. — И поторопись, пока еще кто-нибудь не погиб.
Отличный ход. Снять ответственность с Церкви и возложить ее на единственного чистильщика. Я стиснул кулаки, успокоился и сказал:
— Чтобы больше не было убийств, надо уничтожить клан киан-ши. Полностью.
— Будь реалистом, чадо, не пори хрень, — кротко возразил отец Константин. — Ты как это себе представляешь? Монахи и лица священного сана, вооруженные серебряными стилетами и святой водой — ведомые тобой, конечно — врываются в китайские рестораны и рынки, мочат упырей на глазах у изумленной публики? Так, что ли? А ментам... полиции что скажем? Простите, у нас тут небольшой холивар?
— Зачем? Можно как-то осторожнее...
— Да? А киан-ши, думаешь, тоже будут осторожность соблюдать? И никого из мирного населения не зацепят? Ты представляешь себе, сколько упырей вообще во Владике?
— По моей статистике, штук двести. При условии хорошей подготовки, и если дадите мне людей...
— Думать забудь. Да у них нелегалов раз в десять больше твоей статистики. Это ж китайцы, они как тараканы! Один закрепился, через год всю семью притащит! Даром что упыри... В общем, — отец Константин решительно хлопнул ладонью по столу, — у Церкви пока нет таких сил, чтобы с ними справиться. Мы не готовы, пойми.
— По вашей же логике, через пару лет они так расплодятся, что станут непобедимыми.
Священник пожал плечами:
— Не думаю. Чжан — мужик умный, зачем ему делиться кормовыми территориями? Не допустит перенаселения.
От выражений "перенаселение" и "кормовые территории", произнесенных спокойным тоном, у меня едва опять крышу не снесло. Биолог, твою мать...
— Ну, чего тебе неймется, чадо? — увещевал отец Константин. — Живут они тихо-мирно, народ не трогают, питаются донорской кровью, охотиться на китайскую границу ездят. Опять же, государству польза — отлавливают шпионов и контрабандистов. А рестораны у них какие шикарные? Цены демократичные, порции большие...
В общем, я уяснил главное: войны не будет, Церковь не считает, что имело место нарушение мирного договора. Мастер Чжан умудрился найти аргументы для убеждения священников. Придется смириться, клятву никто не отменял.
— Гораздо важнее найти того, кто превращает киан-ши в зверей, — продолжал батюшка. — Незнакомый враг опаснее знакомого. А придет время, и с упырями разберемся, дай срок. У нас ведь еще даже подразделение чистильщиков официально не создано.
Я машинально кивал, прикидывая в уме, с чего начинать расследование.
— С баблом проблем не будет, — заключил отец Константин, — тебе на карточку уже кинули сто тысяч на текущие расходы. Долларов, конечно. По исполнению задания оплата отдельно. Ты только скажи, чадо, чего тебе еще нужно. Святая вода есть? Если закончилась, подгоним сегодня с десяток бутылей — не вопрос. Или больше требуется?
Пассаж про деньги многое объяснял. Становилось понятно, почему наверху так быстро решили вопрос в пользу киан-ши. Клан-то богатый, мастер Чжан проявил щедрость. Впрочем, это меня даже не возмутило. Привык еще во время работы в Ордене. Чиновники везде чиновники.
Но на этом сюрпризы не кончились. Увидев, что я успокоился, отец Константин выложил последнюю информацию. Убойную, надо сказать:
— Работать будешь с напарником, чадо. Киан-ши посылают на расследование своего представителя.
Я собрался было ответить очередной порцией матюков, но передумал: какой смысл? Все давно решено, и мне придется как-то выполнять задание. Я ведь наемный чистильщик, меня именно для этого обучали. Беда лишь в том, что привили незамутненную ненависть к упырям, и всякое соглашательство с ними я воспринимаю как подлость.
Я встал, привычно попросил благословения. Батюшка так же привычно поводил передо мной перстами.
Встреча с "напарничком" должна была состояться, конечно, в "Чайном доме" — китайском ресторанчике, хозяином которого был один из киан-ши.
Едва я успел войти в зал, как навстречу бросился Чонг. Он козлом скакал вокруг меня, хлопал по плечу так, что в ушах звенело, и вопил с чудовищным китайским акцентом:
— Вонюська, блять!
Посетители с интересом наблюдали за представлением.
— Заткнись, — тихо проскрипел я, выразительно протягивая руку к карману. — Серебра под ребра захотел?
— А что ты мне на людях сделаешь? — шепнул Чонг. — И потом, я сейчас лицо официальное, одобренное твоей Церковью... — И снова заорал: — Блять, вонюська!
С запозданием до меня дошло, что чертов клоун так выговаривает "брат Ванюшка". Нарочно, конечно. Потому что на деле никакого акцента у Чонга не было.
— Надо было тебя тогда добить, — пожалел я. — Вслед за братцем.
— Чонгкуна убила девчонка. Жаль, не я ее обескровил, — китаец нахмурился, как будто гибель близнеца действительно причиняла ему боль. — Если б это сделал ты, мы бы с тобой тут не беседовали.
— Пошли уже за столик, — буркнул я.
Всеобщее внимание начинало напрягать. И как с этим фриком расследование проводить? Единственное, чего мне хотелось — всадить ему серебряную пулю в башку. Я в который раз дал себе слово, что обязательно это сделаю — как только представится такая возможность.
Едва уселись за столик, к нам подбежал шустрый официант-китаец. Я покосился на него — вроде, на упыря не похож. Интуиция тоже молчала. Тогда я мысленно прочел молитву и прислушался к себе. Шрам на шее не заболел. Значит, точно не упырь: печать Ван Хельсинга — лучший индикатор вампиров. Это порадовало: не хотелось, чтобы еду подавала дохлятина.
Я сделал заказ. Чонг отрицательно помотал головой, вытащил пачку сигарет, закурил, сказал, посерьезнев:
— Мастер Чжан просил передать. Обещает любую поддержку в расследовании. Все, что может. А может он многое.
Принесли свинину в кисло-сладком соусе. Чонг, докуривая вторую уже сигарету, внимательно наблюдал, как я жую. Тяжелый упыриный взгляд несколько отвлекал от еды, поэтому я грубо сказал:
— Хватит мне в тарелку заглядывать. Лучше закажи себе что-нибудь, чтоб не выделяться.
Гребаный клоун картинно затянулся и нагло выпустил клуб дыма прямо мне в лицо:
— Ты ж, Ванюська, знаешь: у нас желудки не приспособлены для твердой пищи, да и вкуса я не чувствую. Неохота потом все это дело выблевывать.
Подлая тварь делала все возможное, чтобы испортить мне обед. Я в ответ только усмехнулся:
— Тогда зачем ты куришь? Все равно ведь дохлый.
— Дохлый зато от рака легких не сдохнет, — философски заметил Чонг, вытаскивая из пачки очередную сигарету.
Наш диалог становился все более бессмысленным.
— Мастер Чжан приказал тебе делиться любой информацией? — уточнил я.
Азиат неохотно кивнул.
— Тогда объясни, как вы узнали, что найденный зверь — именно Джанджи? Ведь пропало несколько ваших, а в этой твари вроде опознать кого-то невозможно.
— Особые приметы, — Чонг выпустил через нос две струи дыма. — Почти у всех киан-ши есть татуировки. Вот и у Джанджи была на ноге. Сохранилась под шерстью.
Я кивнул. Больше вопросов пока не было. Отодвинул тарелку. Китаец тут же затушил в ней бычок.
В кармане зазвонил айфон. Номер незнакомый. Я ответил, и тут же пожалел об этом.
— Иван Сергеевич, здравствуйте. Вы меня помните?
Ну конечно, я ее помнил. Таких не забывают. Жена свежепропавшего бизнесмена Катынина.
— Вы должны мне помочь! — снова заладила дамочка. — Умоляю!
— Откуда вам известен этот номер? — вместо ответа спросил я.
— Большие деньги означают большие возможности, — неожиданно четко ответила Катынина. — Ваш номер нашли довольно быстро.
— Вот теперь пусть те же люди найдут вашего мужа, — парировал я и отключился.
— Соломенная вдовушка? — закуривая, хихикнул Чонг. — А, Ванюська? Тайные страсти, безумный секс, грязные мысли, непристойные позы, э?
— А тебе зачем? — ухмыльнулся я. — Все равно ж импотент с тысячелетним стажем.
Дым начинал меня доставать. Вырвав у азиата пальцев сигарету, затушил прямо об его лоб, не обращая внимания на испуганные взгляды посетителей ресторанчика. Китаец навесил на лоб длинную прядь волос, подождал, пока ожог затянется. Потом состроил плаксивую физиономию, запричитал:
— Нет-нет, не ревнуй, милый, я люблю только тебя...
Хренов шут.
Я рассчитался, встал:
— Ладно, уже поздно. На сегодня хватит с меня плодотворного сотрудничества.
— Не, так не пойдет, — Чонг тоже поднялся. — По договору мы должны все время находиться в поле зрения друг друга. Чтобы не было возможности утаивать информацию.
Большего бреда я в жизни не слышал. Пришлось звонить отцу Константину, уточнять. Батюшка подтвердил. Я даже не удивился уже, привык к тому, что накал безумия в этом деле достигает предела.
— Пошли тогда.
Возникла у меня одна мыслишка...
В машине Чонг снова попытался закурить.
— Вышвырну. Полетишь следом, — пригрозил я.
Китаец не рискнул связываться. Сидел смирно.
Подъехав в дому, я остановил машину перед воротами, нажал на кнопку пульта, вышел и широким жестом указал на дом:
— Входи, пожалуйста. Я приглашаю.
— Да щас, — отозвался проклятый, высовываясь из окна. — Можно подумать, мы не изучили объект. Это ж не дом, это сплошная ловушка для вампиров.
Не получилось. Ван, Хель и Синг, рванувшиеся было к китайцу, разочарованно взвыли.
— Ничего, ребята, — утешил я. — Будет еще и на вашей улице праздник, объявится залетный упырь. Сейчас каши дам. А ты, клоун, устраивайся, как знаешь.
Чонг подождал, пока я запру собак, потом выбрался из машины. Когда за мной закрылись ворота, с независимым видом направился к деревьям, которые росли у забора.
Перед тем как лечь спать, я выглянул в окно, посмотреть, где там китаец. Чонг, как огромная летучая мышь, висел вниз головой на дереве.
Из истории рода Батори
Вена, дворец Хофбург, май 1577 года от Рождества Христова
Парадная зала сверкала огнями тысяч свечей, блеск которых растекался по шелку стен, касался многочисленных драгоценностей, рассыпаясь отраженными бликами.
Нарядные дамы и кавалеры замерли в жеманных позах, ожидая начала танца. Наконец заиграла музыка, и вереница пар потекла в плавном менуэте.
Первым, открывая празднество, шел император Священной Римской империи, король Венгрии Рудольф Второй с юной супругой графа Ференца Надашди. Семнадцатилетняя Эржебета была прелестна, ее необычная красота притягивала взгляды, не оставляя равнодушным никого. О ней говорил весь двор — от галантных кавалеров до старых сплетниц. Траур по Оршоле закончился, и наконец Ференц между двумя походами нашел время вывезти жену в столицу, представить ее ко двору.
Графиня лебедью плыла по зале, грациозно приседала в реверансах, покачивала тонким станом. Рудольф был очарован. Прямая осанка, гордая посадка головы, белоснежная кожа, оттененная алым шелком платья, пронзительный взгляд черных глаз делали Эржебету похожей на красавиц-испанок, по которым тосковал король, разлученный с любимой страной ##1.
##1 Рудольф II Габсбург был внучатым племянником императора Карла V и двоюродным племянником испанского короля Филиппа II. Он воспитывался и обучался в Испании.
Дьёрдь Турзо, который тоже приехал в Вену, чтобы развеяться при дворе, не танцевал. Зато, стоя в толпе, глаз не сводил с графини, ловил взглядом каждое ее движение, каждый наклон головы, каждую холодноватую улыбку, обращенную, увы, не к нему. Красота Эржебеты доставляла ему наслаждение, невозможность обладать этой красотой приносила почти физическую боль. Не смотреть бы на нее, забыть, да сил не хватало. Не ради нее ли он примчался в столицу? Ради нее, признался себе Дьёрдь. Хотел увидеть.
Менуэт закончился. Но Рудольф, проводив свою даму, не отошел от нее. Между королем и графиней завязался оживленный разговор. Первые красавицы венского двора смотрели с завистью, перешептывались о том, что прекрасная венгерка наверняка станет новой пассией монарха.
Однако беседа, которая так увлекла Рудольфа и Эржебету, не имела ничего общего с любовным воркованием.
— Так вы полагаете, графиня, что для возгонки требуются две печи?
— Лучше четыре, ваше величество. И это не считая печи философов.
— А облицовку глиняных сосудов вы делаете...
— По Альберту Трисмегисту, ваше величество. Как же иначе?
Первый экзамен графиня выдержала. На лице короля расцвела довольная улыбка. Он был большим знатоком алхимии, недаром носил прозвище Германского Трисмегиста.
Умный, образованный Рудольф был великим мистиком и смелым ученым. Монаршие обязанности тяготили просвещенного короля, который мечтал лишь о том, чтобы посвятить себя науке. Однако он занял трон в тяжелое время, главными заботами его стали отпор еретическому учению и сопротивление Османской империи. То и другое, подобно чуме, стремительно распространялось по Европе.
Рудольф с трудом выкраивал время для своих увлечений. Но очень редко выдавались минуты, когда он мог еще и поговорить о них. Да и знатоков вокруг все не случалось. А эта милая девочка, Эржебета Надашди-Батори, проявляла удивительно глубокие познания в алхимии.
— Скажите, графиня, вы начинали уже Великое Делание? ##1 — вдруг спросил он ##1.
##1 Великое Делание — процесс изготовления философского камня.
Уголки алых губ приподнялись в тонкой улыбке.
— Я пробую, ваше величество.
— И как далеко вы продвинулись?
— До жидкой кристальной субстанции, ваше величество, как учит Альберт. Увы, она быстро разрушается, и я пока не могу добиться устойчивости.
— Мои попытки дальше закрепленной ртути не зашли! — завистливо воскликнул Рудольф. — Потом весь эксперимент идет прахом. Пойдемте в мою лабораторию, графиня. Быть может, осмотрев ее, вы подскажете, что я делаю не так?
Эржебета лишь молча склонила голову.
Лаборатория монарха была огромна. Возле одной стены в ряд выстроились шесть печей для возгонки, четыре — для перегонки, три обливных, две печи философов. На всех стояли сосуды, в которых дымили, бурлили, томились загадочные составы. Напротив тянулись длинные столы, на которых теснились колбы, реторты, тигли. Вокруг суетились помощники Рудольфа, что-то растирая, соединяя, помешивая...
Эржебета двинулась мимо печей, заглядывая в горшки и тигли, комментируя происходящие в них процессы. Все ее замечания и вопросы были дельными и показывали хорошее знание предмета.
— Так что вы скажете, графиня? — спросил Рудольф, когда все было осмотрено. — Почему я не могу достичь таких же успехов, как вы? Каков ваш вердикт?
Эржебета почтительно склонила голову:
— Вы великий алхимик, ваше величество, вас зовут германским Трисмегистом. Кто я такая, чтобы оценивать вашу работу? Позвольте, однако, спросить: рассчитываете ли вы положение звезд, приступая к Деланию? Не всякий период бывает благоприятен.
Рудольф с восхищением посмотрел на прелестную женщину.
— Благодарю, графиня. Даже в "Малом своде" Альберта Трисмегиста не говорится об этом.
Эржебета прикусила нижнюю губу, что выдавало сомнение и беспокойство.
— Ваше величество, есть еще одно... — наконец решилась она. — То, чем вы мешаете в тиглях и котлах...
— Да-да, палочками из обливной глины.
— Боюсь, это не на пользу процессу. Нужно... — Эржебета подошла к монарху почти вплотную и что-то прошептала ему на ухо. — И в печь тоже.
Брови Рудольфа изумленно приподнялись.
— Неужели? Я тотчас же отдам приказ добыть! Благодарю вас, графиня, за то, что доверили мне такой важный секрет...
Вскоре король и Эржебета присоединились к танцующим. Позже, в беседе с Ференцем Надашди, монарх сказал:
— Ваша супруга обворожительна, дорогой граф. Но главное ее достоинство заключается в не по-женски остром уме.
Ференц благодарно поклонился, но не понял комплимента. Сам Надашди ценил в женщинах в первую очередь красоту и постельные умения. Впрочем, решил граф, что взять с чудака? Большинство аристократов Венгрии находили короля странным, а многие даже почитали за безумца.
Эржебета — отличная жена, думал Ференц. Красивая, заботливая, страстная. Верная — вон, даже внимание монарха не вскружило ей голову, заговорила чудаку зубы наукой. Всем хороша баба, только вот детей родить не может.
То, что Бог не давал наследников, тревожило Ференца. Но он ни разу не упрекнул жену. Граф любил свою Эржебету, чувство это было крепким, грубым и простым — как он сам.
Почти до утра гремел дворцовый праздник. А через два дня в венский дом графов Надашди постучал вестовой с письмом из дворца. Рудольф собственноручно написал для Эржебеты приглашение в мастерскую его придворного художника Джузеппе Арчимбольдо. Тонкий знаток живописи и красоты, монарх пожелал иметь в своей коллекции портрет прекрасной графини.
Дом, служивший художнику обиталищем и местом работы, стоял в дворцовом парке. По богатой обстановке комнат, количеству прислуги и учеников сразу становилось понятно: король высоко ценит живописца.
— Приветствую вас, ваша светлость, — Джузеппе, крепкий седой миланец лет пятидесяти, согнулся в почтительном поклоне. — Счастлив возможности сохранить вашу сказочную красоту для потомков. Позвольте пригласить вас в мастерскую.
Гайдуки, охранявшие графиню, остались снаружи, служанки робко двинулись вслед и застыли у дверей просторной комнаты, в которой работал художник.
Сохранить красоту?.. Эржебета медленно двигалась между мольбертами, возле которых трудились ученики, отделывавшие наброски мастера.
Это были необычные картины. Лица на них складывались из изображений фруктов, овощей, трав и даже музыкальных инструментов. Несмотря на странное исполнение, они были узнаваемы и выразительны.
— Вам нравится, ваша светлость? — Джузеппе показал одну из картин, человек на которой был сделан из блюд, ложек, котлов и ножей. — Это придворный повар.
Эржебета смотрела на портреты. Важные вельможи. Смелые воины. Дамы — молодые и старые, красивые и не очень. Дети. Старики. Когда-нибудь тех, кто изображен на холсте, не станет. Но лица их по-прежнему будут смотреть с портретов, навсегда оставшись такими, какими увидены художником.
Но это ничего, смерть не пугает. Страшна старость. Безобразием своим страшна. Морщины, уродующие нежную кожу, тусклость глаз, беззубый рот, скрюченное тело... Разве будет Ференц любить такую Эржебету?
Она содрогнулась, как будто физически ощутила, что стареет с каждой минутой, с каждой секундой...
— Ваша светлость, — отвлек ее Арчимбольдо, — Прошу, сядьте сюда.
Он придвинул к окну кресло, усадил Эржебету, отошел, бесцеремонно рассматривая бледное лицо, длинную шею, упругую грудь... Вокруг столпились ученики, обменивались в полголоса впечатлениями.
— Здесь мы видим великолепный образчик молодой женской красоты, — говорил им Джузеппе. — Посмотрите, как сияет кожа дамы, как высока ее шея. А как посажена голова!
Эржебету не трогали эти взгляды, не задевали слова — художники всего лишь занимались своим ремеслом. Она сидела спокойно, не двигаясь — прекрасная и равнодушная.
Арчимбольдо лукаво спросил учеников:
— Что предлагаете взять за основу композиции?
— Жемчуг, только чистейший жемчуг! — воскликнул один.
— Или белые цветы, — сказал другой, любуясь кожей графини.
— Быть может, перья черной птицы, — добавил третий, указывая на волосы Эржебеты. — Вороновы перья. Черные алмазы — глаза.
— И кровь... — тихо уронил красивый юноша, восхищенно глядя на губы женщины.
— Спасибо, друзья, — Арчимбольдо хлопнул в ладоши. — Урок окончен, теперь возвращайтесь к своим мольбертам. Я решил, как буду писать вас, ваша светлость.
Две недели продолжались ее визиты в мастерскую живописца. Джузеппе усаживал графиню в кресло, вручал молитвенник, который Эржебета раскрывала на колене, и погружался в труды. Неготовый портрет миланец не показывал, после работы накрывая тканью и умоляя знатную посетительницу повременить, чтобы потом увидеть себя во всей красе.
— Сегодня последний день, ваша светлость, — наконец однажды сказал Арчимбольдо. — Я благодарю вас за поистине ангельское терпение, которое вы проявили к недостойному ремесленнику.
— Потрет готов? — Эржебета поднялась с кресла, отложила молитвенник. — Хочу посмотреть.
Миланец поклонился:
— Если ваша светлость позволит, я хотел бы еще поработать над платьем, игрой теней на его ткани, и усилить фон. Быть может, ваша светлость потерпит до завтра? Очень хочется показать совершенно законченный портрет.
Поведение живописца граничило с наглостью, но Эржебета лишь кивнула. Ей нравились талантливые, увлеченные своим ремеслом люди. К тому же, Джузеппе был так галантен, смотрел с таким восхищением, что это веселило графиню. И еще: Эржебета боялась сознаться в том даже самой себе, но Джузеппе казался ей кем-то вроде волшебника. Ведь он был способен сохранить молодость и красоту.
Она царственно проплыла к выходу, где ее дожидались гайдуки. Выйдя из дома Арчимбольдо, двинулась по аллее.
Из-за дерева к Эржебете шагнул молодой мужчина. Невысокий рост, богатая одежда. Тонкое лицо — крючковатый нос, узкие губы, странное выражение, в котором смешались мука и счастье. Взгляд беззащитный. Дьёрдь.
Гайдуки, узнав в человеке лучшего друга семьи Надашди, не спешили заслонять графиню. Она знаком приказала охранникам оставаться на месте.
— Эржебета... — выдохнул, словно милостыню просил.
Стоял перед нею, потерянный, как всегда, потрясенный ее невозможной, неправильной красотой. Клял себя: зачем пришел? Сказать о любви женщине друга? Что ж за подлец-то он такой?
Нет, не скажет. Но хоть в черные глаза посмотрит. На днях в поход, опять с турками биться. Вернется ли? Встретится ли с нею опять? Все в руках Божьих. Хоть бы один ласковый взгляд, доброе слово...
Но опять увидел лишь непонимание, холодное презрение.
— Вы больны, граф? Ступайте домой, вас лихорадит.
Обошла осторожно, глядя сверху вниз, придерживая подол — словно брезговала даже платьем коснуться.
— Прощайте, граф.
Этот мужчина немного пугал ее, хотя она и не хотела этого признавать. Он был непонятен. Эржебета сторонилась, отгораживалась холодностью. Знаться не хотела, словно чувствовала недоброе. Слабый какой-то. Вроде бы, говорят, и воин хороший, и командир толковый, и при дворе не последний человек. Но не было в нем такой грубой, надежной силы, как в Ференце. Мягкий, тихий, книжный. Как такой воевать умудряется?
Слабый... Чего пришел? И взгляд этот покорный, как у собаки... Эржебета передернула плечами.
Не обернулась, не взглянула. Ушла. Сам не зная зачем, Дьёрдь забрел в мастерскую Арчимбольдо. В просторной комнате было пусто — все ученики отправились обедать, ушел и мастер. Лишь один слуга возился в углу. Взглянул искоса, не посмел спрашивать, что нужно важному господину.
Дьёрдь прошелся по мастерской, разглядывая портреты. Он любил живопись, работы Арчимбольдо ему нравились своей необычностью. Взгляд упал на прикрытое тканью полотно, стоявшее посреди комнаты. Дьёрдь осторожно приподнял материю и замер: с картины на него смотрела Эржебета.
На этот раз художник не стал вырисовывать портрет из фруктов или цветов. Картина была написана в классической манере. Эржебета, в алом как кровь платье, сидела на кресле, держа на колене раскрытый молитвенник. Но она не смотрела на мелкие строчки, взгляд ее был устремлен вперед.
Правильный овал бледного лица, черные глаза с тяжелыми веками, брови вразлет, тонкий нос, капризные красные губы, нежная линия подбородка...
— Как живая, — прошептал Дьёрдь и отшатнулся.
Ему показалось, что даже с картины Эржебета смотрит презрительно холодно.
Он резко развернулся и вышел прочь. Теперь, когда и графиня, и ее портрет исчезли из его поля зрения, Дьёрдь разительно переменился. Во взгляде появилась уверенность, в движениях — сила.
Он и сам удивился этим переменам. Может, не зря шепчут люди? Может, и правда, она колдунья? Опутала чарами, заманила, вскружила голову...
Он досадливо сжал кулаки. Не лги себе, Дьёрдь Турзо. Не переваливай с больной головы. Даже будь Эржебета ведьмой — с чего бы ей тебя околдовывать? Не нужен ты ей. Забудь.
Добежал до конца аллеи, вскочил на коня. С силой сжал каблуками конские бока, понесся к дому. Сегодня он напьется как следует, разложит какую-нибудь хорошенькую служанку. А может, двух. Чтобы не думать.
Замок Чахтице, сентябрь 1577 года от Рождества Христова
Эржебета проснулась рано. Приподнявшись на локте, глядела на Ференца, который крепко спал. Как он красив, ее муж. Черные волосы, черные брови, длинные усы, смуглое, обожженное солнцем, обветренное в походах, лицо, сильное тело... и все больше шрамов на нем. Последний день сегодня Ференц с нею, завтра уходит с турками биться. Последнюю ночь спать Эржебете на мужнином плече.
То теряют венгры селения, то назад возвращают. И сколько народу за те селения гибнет... Мужская работа — бессмысленная, жестокая, бесконечная. Но Ференцу нравится, война для него важнее жены. А может, не потому он уходит, что воевать любит? Может, дело в том, что вот уже третий год Эржебета не может родить ему детей? Пусто, бесплодно ее чрево...
Напрасно твердила Дарволия, что дети будут в свое время, надо только лечиться и выполнять все ритуалы. Напрасно Черный человек нашептывал о будущем. Изверилась Эржебета.
Словно холодом на нее повеяло. Она вздрогнула, прижалась к Ференцу. Муж открыл глаза, рассмеялся, обнял крепко — и все тревоги отступили. Эржебета исступленно ласкала своего Ференца, словно желала дать ему любви на много дней вперед, чтобы на весь поход хватило. Потом, после сражений, будут пленницы, шлюхи — неважно. Лишь бы когда-нибудь к ней вернулся живым.
Поднялись поздно. Позавтракали и пошли гулять. Осень уже вступала в свои права. Под порывами ветра взметалось золото листьев, виноградники стояли опустевшие. Эржебете было грустно, неуютно. Ей казалось, и она увядает, сохнет вместе с листьями. Скоро почернеет и умрет без Ференца...
Они медленно спустились с холма, на котором стоял замок, двинулись к лесу. На опушке паслось стадо овец. Две большие черные собаки, заметив чужаков, рванулись вперед.
— Лойка, Лас, назад! — крикнул немолодой пастух.
Псы послушно отступили, улеглись под деревом. Старик согнулся в низком подобострастном поклоне. Как всегда при виде крестьян, Эржебета испытала раздражение и страх. Но сегодня рядом был Ференц, а с ним ничто не пугало.
Граф Надашди несильно вытянул пастуха плетью, бросил:
— Держи собак, старик!
Тот лишь еще сильнее согнул спину.
— Не троньте! — раздался детский голос.
Ференц раздраженно обернулся и тут же расхохотался, позабыв о злости:
— Смотри, милая, какой забавный!
Из леса выбежал карлик. Когда он приблизился, стало видно, что это ребенок. На вид мальчику было не больше восьми лет. Весь он был перекручен уродством: кривая спина с огромным горбом, широкое короткое тело, ноги колесом, невероятно длинные руки почти касались земли.
— Не троньте отца! — повторил карлик.
Он остановился прямо напротив Ференца, прожигая его сердитым взглядом больших ярко-синих глаз. Лицо у него было ангельски-миловидным, как будто, создав такое омерзительное тело, Бог пожалел несчастного и добавил немного красоты.
Граф Надашди ничуть не рассердился. Карлик вызывал у него лишь веселье. Пастух до смерти испугался такого заступничества и воскликнул:
— Простите его, господин, он дурачок!
— Что ж ты такого плохого сына сделал? — смеялся Ференц. — Горбун, да еще и дурачок?
— Не мой он, господин, — поспешил откреститься старик. — Подкидыш он, сирота. Кто-то к воротам деревни его подбросил. С тех пор и воспитываем всем миром.
Между тем карлик перевел взгляд на Эржебету, и графиня ощутила... узнавание. Мальчик как будто тоже узнал ее — широко улыбнулся и кивнул:
— Красивая... добрая... — и, засмущавшись, отбежал в сторону, уселся рядом с собаками, принялся гладить псицу.
— Пусть живет в замке, Ференц, — неожиданно произнесла графиня. — Возьмем его!
— Кошек нам мало, — наигранно-сурово пробурчал Надашди.
Карлик и ему понравился — забавный, годился в шуты. В империи распространялась мода на горбунов, карликов, дурачков, многие аристократы выписывали себе потешных уродцев за большие деньги. А тут в одном мальчишке сочетается столько нужных качеств, и купить его можно за гроши. Да и жене перед разлукою — подарок. Может, не так скучать будет, глядя на забавного шута.
— Благодари графиню, — сказал он старику, швыряя ему под ноги несколько мелких монет. — Твой приемыш будет жить в тепле и сытости.
Пастух упал на колени, собирая деньги, благодаря в душе не Эржебету, а Бога, что так легко отделался. Надашди — люди страшные. Свирепость графа была известна всей Венгрии, а о графине шла слава как о сильной колдунье...
Ференц улыбнулся жене:
— Раз уж подбираешь безродных подкидышей, давай возьмем еще двух щенков. Не все ж одним кошкам по замку шастать. Эй, парень, ну-ка подбери там кобеля и сучку, да пошли домой! — крикнул он горбуну.
Эржебета присмотрелась и увидела, что в траве вокруг псицы катаются черные клубки — щенята. Карлик разулыбался, ухватил двух зверьков под толстые животы, и доверчиво пошел за графом.
— Как его зовут-то? — спросил Ференц.
— Янош, — ответил пастух. — Янош Ужвари.
На другой день Ференц ушел в поход. Для Эржебеты настали тяжелые, холодные дни страха за мужа.
Карлик же проникся к хозяйке любовью и преданностью. Он везде и всегда сопровождал графиню, бросался с кулаками на всякого, кого подозревал в недостаточной почтительности к госпоже. Одну служанку даже пырнул ножом в живот — девка едва выжила.
Эржебету забавляла и трогала такая верность. Она дала ребенку ласковое прозвище — Фицко ##1. С тех пор так все его и называли.
##1Фицко — мальчишечка (венг.)
Кроме Эржебеты, горбун очень любил собак. Он сам воспитывал двух щенков, никого к ним не подпуская. Спал с ними на подстилке возле двери госпожи. Вскоре щенки выросли в огромных угрюмых псов, которые вместе с Фицко следовали по пятам за госпожой, готовые рвать и убивать за малейшую провинность перед нею. Карлик же, несмотря на юный возраст и малый рост, был физически силен и злобен. Фицко сделался личным палачом графини, жестоко наказывая провинившихся.
Его страшились и ненавидели все слуги. Лишь Дарволия говорила:
— Вы совершили добро, госпожа. Вам воздастся за него.
Агнешка с Пирошкою до смерти боялись уродца, жались к стенам всякий раз, когда встречались с ним. А уж после того как по приказу графини Фицко выпорол Агнешку на конюшне за разбитую тарелку, девки и вовсе стали считать горбуна дьявольским отродьем.
— Ей-ей, от нечистой силы он рожден, — прошептала однажды Агнешка. — Сын Ердегов.
— Так, может, графиня его и родила? — подхватила Пирошка.
— Тогда он, может быть, нора, — со знанием дела заметила Агнешка. — Раз лидеркин сын.
— Что еще за нора? — вытаращилась Пирошка.
— Тетка сказывала. Это маленький такой человечек, сын лидерков. Он по ночам на четвереньках бегает, набрасывается на людей, кусает в грудь и пьет кровь.
— Ох, страшно-то как! — Пирошка отерла слезы с глаз.
С тех пор служанки носа не совали за дверь девичьей после наступления темноты. Кто знает, быть может, тем они спасли свои жизни...
Глава 6
Владивосток, май 2012 года
They were crying when their sons left
God is wearing black.
He's gone so far to find no hope.
He's never coming back ##1, —
тоскливо завывал айфон.
##1 Soldier side, "System of a down".
Неохотно вынырнув из сна, я нащупал на тумбочке трубку, поднес к уху.
— Я пришел к тебе с приветом, Ванюська! — раздался в динамике до омерзения жизнерадостный голос Чонга. — Рассказать, что солнце встало... Нет, не то... дождь на улице... Вставай, красавица, проснись! Так лучше!
— Чего надо, стихоплет недорезанный?
— Разве плохо любить Россию и уважать русскую классику? Ты просто завидуешь моему кругозору, Ванюська... — затянул Чонг. — Кстати, пляши: тебе весточка пришла.
— Чего надо, спрашиваю? — жестче повторил я.
— Важная инфа поступила, — уже деловито произнес азиат. — Новое убийство. Целая семья. Теперь уже под Уссурийском. Так что поднимайся давай, поехали.
Чертыхнувшись, я полез в журнал айфона. Так и есть, в пять утра приходила эсэмэска, пока я спал. На электронной почте ждало очередное письмо от осведомителя. Краткий отчет об осмотре трупов и места преступления.
Сегодня ночью в деревне Климовка Уссурийского района была убита целая семья — муж, жена и трое детей. Судя по описанию тел, почерк тот же, что и в первых двух убийствах. Зверь продолжал охотиться.
Полчаса спустя мы уже ехали под проливным дождем в сторону федеральной трассы.
— Наша служба и опасна, и трудна, — с героическим пафосом в голосе напевал Чонг.
Поганая погода, которая держалась вот уже месяц, счастья не прибавляла. А вот настроение упыря было подозрительно радостным. Я прикидывал, с чего бы: с места он никуда не должен был отлучаться — приказ Лонгвея. Значит, донорскую кровь достать не мог. Оставалось что?
— Если узнаю, что ты кого-нибудь сожрал, не посмотрю ни на какие договоренности между начальством. Тут же башку снесу, — мрачно предупредил я.
— Подозрительный ты, Ванюська, — упрекнул Чонг. — Паранойю тебе лечить надо. Хочешь об этом поговорить?
— Хрена ли разговаривать? У вас только от крови прилив сил случается. Смотри. Я предупредил.
— А может, я просто от природы позитивный и артистичный? — возмутился китаец. — Если хочешь знать, мы с Чонкгуном вообще до начала двадцатого века в цирке выступали. Гремели по всему миру, между прочим! Братья Ли Кунг, удивительные эквилибристы и престидижитаторы!
— Значит, правильно я тебя клоуном назвал.
— Да что с тобой разговаривать, холодный ты человек, не знающий, как пьянит запах цирка и успеха... — Чонг изобразил обиду и нажал кнопку радио.
Я подозрительно покосился на упыря. Что-то мне его поведение напоминало...
— ... в Паттайе. Известный правозащитник Егор Роговцев расстрелял из пистолета в упор пятерых человек, — оживленно сообщил диктор. — Все пятеро погибли на месте. В числе жертв — жена господина Роговцева Дарья, с которой он вступил в брак всего год назад...
— Люди, — философски протянул Чонг, — скажи, Ванюська, после таких вот новостей ты не спрашиваешь себя, почему отстреливаешь киан-ши, а не правозащитников?
Положительно, мир сходил с ума. Я выключил радио и погрузился в размышления. Чонг уставился в окно, напевая под нос какую-то заунывную китайскую песенку. Больше мы не разговаривали до самой Климовки.
До деревни добрались к середине дня. Она была совсем маленькая, домов на двадцать. Мы ехали по совершенно пустой улице — люди, напуганные случившимся, попрятались в своих жилищах.
Дом, в котором произошло преступление, стоял на отшибе от основного поселения. Окна его выходили на опушку, за которой начиналась тайга. Я остановил "паджерик" у дощатого хлипкого забора, выбрался, толкнул крашеную в зеленый цвет калитку, вошел во двор. Чонг последовал за мной.
На входной двери висела бумажка с печатью. Чонг сделал было движение, чтобы оборвать ее, но я остановил:
— А если сейчас кто из деревенских в полицию позвонит?
Появление чужаков в такой крошечной деревеньке — уже событие, а уж после убийства...
— Осторожный ты, Ванюська, как старушка на пешеходном переходе, — вздохнул Чонг. — Нет в тебе духа здорового авантюризма.
Обойдя дом, я вытащил из кармана перочинный ножик, легко открыл одно из окон, забрался внутрь. Китаец что-то медлил. Я собрался было осмотреть комнату, в которой оказался, но тут Чонг обиженно прогнусил снаружи:
— А меня забыл?..
Я высунулся из окна:
— Так иди. Тебе что, персональное приглашение нужно?
— Нужно, — сокрушенно подтвердил упырь, кутаясь в кожаный плащ и втягивая голову. — Не могу самовольно проникнуть в жилище.
— Так оно уже ничье.
— Было. Пока ты не вошел. Теперь формально оно может принадлежать тебе.
— Тогда постой там, пока не закончу осмотр, — злорадно ухмыльнулся я.
— Ванюська! — заныл Чонг. — Мы должны все делать вместе, забыл?
Интересно, как нетопырь проник в дом? Неужели его пригласили? Скорее всего, воздействовал на людей гипнозом. Судя по тому, что рассказывал старый чекист Альберт Альбертыч, вурдалак владел способностью зачаровывать не хуже обычного упыря.
Я еще немного подождал, потом смилостивился:
— Ладно, заходи, приглашаю.
Китаец одним прыжком взлетел на подоконник, соскочил в комнату и пошел по ней, принюхиваясь, как натасканная гончая. Ноздри плоского носа хищно раздувались:
— Кровь...
Ее действительно было много — загустевшей уже, засохшей. Кровать в большой спальне вся была бурой, пол покрыт темными пятнами. Пахло тяжело, как на бойне.
Второе помещение выглядело еще жутче. Забрызганные красными каплями обои, подтеки — видимо, здесь трупы зачем-то прислоняли к стене, кровавые следы детских рук...
Чонг рыскал по комнатам, высматривал одному ему видимые следы. Я работал по своей методике — молитва, святая вода, интуиция. Правда, для их применения пришлось-таки выгнать китайца — он заметно "фонил".
Все обследования указывали на то, что здесь побывал упырь. Да это и так было понятно — человеку не под силу голыми руками вырывать сердца из груди. Придя к такому выводу, я вышел на крыльцо, с облегчением вдохнул вкусный лесной воздух.
Чонг уже бегал вокруг дома, вид у него при этом был очень довольный. Я отправился следом. Азиат присел возле стены, вглядываясь в землю:
— Смотри, следы!
Действительно, на влажной почве видны были отпечатки лап.
— Нетопырь, — сказал китаец.
— Тоже мне, откровение, — я пожал плечами. — А ты думал, здесь добрая фея побывала?
Чонг бросил на меня презрительный взгляд и добавил:
— Это Бэй.
— Какой еще Бэй?
— Тот, который пропал вторым.
— Как определил?
— Видишь, один след не такой четкий? Он хромой с самого детства.
Я задумался.
— Что нам это дает? Только личность того, кто здесь порезвился. Немало, конечно. Но вот знать бы, он ли совершил предыдущие два убийства...
— Он, — спокойно ответил китаец. — Я там тоже следы нашел.
— Почему сразу не сказал?
— А ты не спрашивал! — победно парировал Чонг.
Когда-нибудь пристрелю его, в очередной раз пообещал я себе. Когда-нибудь обязательно. Сейчас есть вещи поважнее. Например, что у нас теперь получается?
А получается, что тварь переместилась из Владивостока в глухую деревню возле тайги. Случайность? Логично было бы предположить, что оголодавший упырь останется в густонаселенном городе. Его должны притягивать места скопления людей. Он же, наоборот, уходит как можно дальше от кормушки. Это странно. Я решил посоветоваться с Чонгом. Клоун клоуном, а иногда он выдавал интересную информацию.
— Как думаешь...
Не успел договорить, как раздался рев мотора, за ним визг тормозов: на дорогу вылетел "хаммер", повернул, снес ветхий забор, резко остановился. Стекло со стороны пассажира поехало вниз.
Чонг прыгнул ко мне, как гигантская саранча, схватил за шиворот и швырнул за дом. Еще в полете я услышал треск автоматной очереди.
Я приземлился в крапиву, метрах в десяти от того места, где стоял. Выбрался, выхватил кольт, высунулся из-за угла.
Это была та еще сцена. Из джипа вывалились пять боевиков в камуфляже и принялись поливать Чонга из автоматов. Видно, ребята не ожидали встречи с упырями: пули явно были обычные.
Чонг стоял на месте, раскинув руки и дергаясь, когда очереди прошивали его тело. Это напоминало голливудский боевик. Только вот китаец никак не хотел падать...
Влепив в него пуль сто, не меньше, ребята поняли: что-то не то. Двое принялись перезаряжать автоматы, остальные ненадолго остановились, изучая неубиваемого азиата.
Чонг оглядел превращенный в кружево плащ и решительно зашагал к боевикам. Те снова вскинули автоматы. Китаец, приволакивая обе ноги и согнувшись чуть не пополам, шел под свинцовым ливнем, позабыв дергаться. На его пальцах вытягивались длинные черные когти. Постепенно раны исчезали, шаг делался тверже.
Добравшись до противника, упырь остановился перед одним из стрелков, улыбнулся, потом левой рукой небрежно отвел дуло автомата. Правая рука Чонга со сжатыми в щепоть пальцами взметнулась, стремительным движением ударила человека в лицо. Твердые, словно железные когти пробили череп, ладонь вошла в глазницу до самого запястья.
Мужик рухнул на землю, обливаясь кровью. Чонг выдернул из его головы руку, секунду рассматривал трофей — кусок мозга. Потом отшвырнул его, лизнул ладонь и расхохотался.
Ошарашенные боевики продолжали стрельбу. Китаец, не обращая на них никакого внимания, встал на живот агонизирующего человека, склонился над ним, схватил за ногу и потянул. Раздался треск рвущихся штанов и тканей тела. Продолжая хохотать, азиат выдернул ногу так легко, будто мужик был мухой. Взмахнул конечностью, из которой торчали обрывки сухожилий, и двинулся к следующему стрелку.
Люди медленно отступали. Чонг, крутя ногу на манер пращи, надвигался с неотвратимостью судьбы. Размахнулся, тяжелым берцем заехал в голову одному из боевиков. Тот устоял, только пошатнулся. Китаец попробовал еще раз, потом со словами:
— Неудобно, мягко, — отшвырнул конечность и двинулся на противников с голыми руками.
Со вторым мужиком он разделался незатейливо, просто перегрыз горло. Третьего я снял выстрелом в живот. Четвертый и пятый рванулись к "хаммеру", но Чонг не собирался их отпускать. Он отрастил крылья, взмыл в небо, сделал изящное сальто в воздухе и на страшной скорости спикировал на боевиков.
Обрушившись всей тяжестью тела на убегающего человека, Чонг сломал ему шею.
— Оставь одного! — заорал я.
Но упырь, опьяневший от крови, уже свернул голову последнему мужику.
— На хрена ты их всех убил? — возмутился я, выходя из-за дома.
— Тебя защищал, — обиженно ответил китаец.
— Их же допросить надо было, идиот! Как мы теперь узнаем, кто их послал?
— Вон тот еще дышит, — упырь указал на человека, которого я ранил в живот.
Я подошел, склонился над боевиком. Тот корчился в траве, тяжело дышал, на губах пузырилась кровь. Обхлопав его карманы, я нашел телефон, порылся в памяти — так и есть, мое фото. Шли по мою душу, и совершенно ясно, что не готовились к встрече с Чонгом, иначе запаслись бы серебряными пулями.
— Кто вас послал?
Человек не произнес ни слова, только постанывал. Лицо его было серым. Долго не протянет, понял я. Покрутил перед его лицом телефон:
— Жить хочешь? Говори, кто меня заказал, и я вызову "скорую".
Мужик упорно молчал.
— Не так надо, Ванюська! — вмешался Чонг. — Сразу видно, не жил ты при династии Цин ##1.
##1 Цин — древнекитайская императорская династия, при которой применялись особенно изощренные пытки.
Он присел над раненым, с любопытством оглядел его бледное лицо, потом сунул палец в рану на животе. Боевик закричал от боли.
— На кого ты работаешь? — с дикой улыбочкой спросил китаец, ворочая палец в ране.
Крик перешел в глухой хрип. Чонг вытащил палец, с аппетитом облизал его, снова погрузил в рану.
— Так на кого, я не расслышал?
Зрелище издевательств вызывало у меня омерзение. Это был уже перебор. Договоренности договоренностями, следствие следствием, но я не мог позволить упырю пытать живого человека, даже если этот человек — мой враг.
Вытащив кольт, я прижал дуло к затылку Чонга:
— Предупреждал же: попытаешься жрать людей — башку снесу.
Китаец легко поднялся, как будто и не было у его головы дула. Прохладно ответил:
— Да кто его жрать-то будет? Он издыхает уже, а мы трупами не питаемся.
Я скосил глаза на боевика. Действительно, тот в последний раз содрогнулся в агонии и замер. Так ничего и не сказав...
— Можешь им сам перекусить, если хочешь, — добавил Чонг. — Вы же, люди, любите трупятину...
Я молча смотрел на его затылок, испытывая непреодолимое желание нажать спусковой крючок. А эта тварь, как ни в чем не бывало, продолжала развивать свою мысль:
— А что? Разве мясо, которое вы едите — не самая настоящая мертвечина? Еще какая! Да не просто мертвечина, а часто лежалая. Сколько мясо валяется в супермаркете? На складе? Ему только холодильники разложиться не дают. А по сути — труп, он и есть труп.
— Заткнись.
— Не нравится правда? — захихикал киан-ши. — А еще нас называете упырями. За что? За то, что мы питаемся вашей кровью? Но вы точно так же питаетесь мясом животных. Мы хотя бы употребляем свежую пищу. Пора признать: мы — высшее звено пищевой цепочки, венец творения, торжество эволюции. А настоящие вурдалаки, трупоеды — люди. Особенно христиане — те даже тело своего бога жрут, и кровь, кстати, тоже пьют...
Это он уже напрасно сказал. Еще не хватало, чтобы проклятый глумился над моей верой. Пришло время показать упырю его место:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, огради мя святыми Твоими aнгелы и молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы...
Чонг задрожал, упал на колени:
— Не надо, прошу!
— Что, в этот раз берушей нет, и костюмчика резинового тоже? — издевался я. — ... и Приснодевы Марии, Силою Честнаго и Животворящаго Креста...
— Все-все, хватит, я понял! — простонал киан-ши, крючась в припадке. — Я упырь, ты венец творения, а твой Бог рулит форева...
Я замолчал, опустил кольт. Можно было и посильнее его припугнуть, да вдруг бы издох — отчитывайся потом перед отцом Константином.
Не имеет значения, какой веры придерживался упырь при жизни. Хоть атеистом был, хоть деревьям молился. Главное, вера охотника. Тогда на проклятого действует любая молитва. Мусульманские чистильщики читают суры из Корана, иудеи цитируют Талмуд, буддисты... вот насчет них не знаю, там из-за запрета на насилие все сложно.
— Спасибо, — выдавил Чонг, сдерживая дрожь.
— В следующий раз не забывай, с кем имеешь дело. Я тебя все еще не грохнул только потому, что начальство будет недовольно.
— Я тебя — по той же причине, — буркнул китаец себе под нос.
— Обыщи лучше покойника.
Проклятый обшарил карманы трупа. Добыча была небогатая: три тысячи долларов сотенными купюрами, армейский нож, фляга с коньяком. Никаких документов, ни единой бумажки. Примерно такой же набор обнаружился и при других боевиках. Ничего, что указало бы на заказчика. Единственное — у каждого в телефоне имелось мое фото. Зато журналы звонков и списки контактов у всех были девственно чистыми — никакой информации.
— Твои поклонники, видать, — заключил китаец, рассовывая по карманам пачки денег. — Фанклуб на прогулке...
— Ладно, давай убираться отсюда, — мрачно сказал я. — Наверняка полицию уже кто-нибудь вызвал. Стрельбу до самого Уссурийска слышно было.
Чонг легкомысленно отмахнулся:
— Ну и что?
— Включи мозги, тухлятина. На свежем месте преступления еще одна куча трупов, и мы посреди нее.
— Ах, это... сейчас.
Упырь ухватил двух ближайших боевиков за ноги, преобразился, легко взмыл в небо, полетел над тайгой и пропал. Вскоре вернулся, утащил еще два трупа. Последним стал мужик с вырванной ногой и сама конечность. Потом Чонг загнал джип в лес.
— Вот и все. Теперь их долго не найдут.
Я не стал уточнять, каким образом он спрятал тела. Уселся за руль.
— Кстати, Бэй скорее всего пошел в тайгу, — сказал китаец, усаживаясь рядом. — Я там еще у опушки следы видел. Потом они исчезли, видимо, он взлетел.
— Что ему делать в тайге? На браконьеров охотиться?
— Не знаю, — протянул Чонг. — Но, похоже, он целенаправленно шел из города сюда. Зачем только?
Из истории рода Батори
Замок Чахтице, июль 1585 года от Рождества Христова
— Тужься, тужься, госпожа! Уже головка показалась...
Эржебета послушно тужилась, выталкивала из себя что-то словно бы невероятно огромное. Обливалась потом, изнемогала от боли и жары. Казалось, тело сейчас не выдержит — лопнет, разорвется на куски. Закушенные губы кровоточили, ноги сводило судорогой от напряжения. Кровь на лице, кровь на постели...
Дарволия, засучив рукава, стояла над госпожой, держа туго скрученный кусок полотна.
— Держись, госпожа, тяни на себя — легче будет. И не останавливайся, не останавливайся! Ребеночка удушишь!
В окно заглядывало горячее солнце, шумели деревья, лето было в разгаре. В душной комнате время замерло, прислушиваясь к стонам роженицы.
Наконец Эржебета издала дикий крик, и следом раздался плач ребенка. Дарволия перехватила дитя, подняла, показывая графине:
— Девочка, госпожа! Да красавица какая — волосики черненькие, личико белое, чисто ангелочек...
— Анна. Аннушка, — едва выговорила Эржебета, и тут же уснула.
Проспала целый день, очнулась ночью. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь сопением Дарволии, прикорнувшей на скамейке в ногах кровати. Дитя унесли, окровавленное белье сменили.
В окно лилось расплавленное серебро. Полнолуние.
Эржебета улыбнулась. Теперь у нее есть дочка, Аннушка, маленькая частица ее самой...
То ли Бог наградил за доброе дело, за то что пригрела безродного Фицко, то ли лечение мольфарки помогло. В двадцать пять лет зачала Эржебета, когда уже не надеялась дождаться.
Она была благодарна Ференцу за долготерпение. Не бросил бесплодную жену, не сменил, не попрекнул ни разу. Зато сейчас он будет вознагражден. Конечно, жаль, что не сын первым родился. Ну да ничего, Эржебета чувствовала: у нее будут еще дети. Много детей. И Ференц будет доволен своей большою семьей. Лишь бы с ним все было хорошо. Вечно на войне ведь...
Серебряный свет касался большого зеркала на стене, сгущался в амальгаме куском мрака. Из него соткался, шагнул в комнату черный силуэт. Эржебета спокойно смотрела на своего личного демона. Ее переполняло такое счастье, что даже Черный человек был не страшен.
Он присел на край кровати, коснулся ледяными пальцами лба графини, заговорил. Эржебета смотрела в пустоту капюшона, и глаза ее наполнялись безумием.
— Не хочу! — вдруг громко крикнула она. — Не хочу, ты врешь все! Поди прочь!
Проснулась Дарволия, зажгла свечу, подбежала к хозяйке, которая билась на кровати. Зарычали за дверью псы Фицко.
— Борись, госпожа! — говорила мольфарка. — Борись ради дочери! Давай, как я учила...
Губы Эржебеты беззвучно зашевелились, складывая незамысловатые слова. Черный человек отступил, растворился в зеркале.
Наутро выяснилось, что у графини нет молока. Она даже расплакалась от досады — желала сама кормить дочку, хоть и негоже знатной даме этим заниматься.
— Эка невидаль, госпожа! — уговаривала Дарволия. — Оно и к лучшему. Грудь не испортите. Сейчас дитятку козьего молочка дадим, а потом и кормилицу наймем. Самую лучшую возьмем, не сомневайтесь. Благо, крестьянки рожают, что твои кошки.
В разные концы Карпат устремились слуги — выискивать для графской дочки кормилицу, чистую, здоровую, добрую. Вскоре в замковом дворе толпились молодые крестьянки с детишками на руках. Всякой хотелось получить хорошую работу.
Эржебета потребовала, чтобы женщин по очереди приводили к ней. Она никому не могла доверить выбор кормилицы для Анны. Одетая в белую батистовую рубаху, возлежала на подушках, держа новорожденную и строго глядя на входящих крестьянок. Дарволия стояла рядом, время от времени что-то говорила на ухо госпоже.
— Эта не годится, слишком молода, — говорила Эржебета. — Наверное, и с ребенком-то не справится...
— А эта старовата что-то. Молока, думаю, мало...
— Эта грязна...
— Глупа...
— Худа...
Ни одну из крестьянок она даже близко не подпустила к Анне. Мольфарка не уговаривала госпожу, лишь смотрела пристально на женщин, словно искала кого-то.
— Так, гляди, и кормилиц не останется, — шептала Агнешка, когда очередная крестьянка уходила ни с чем.
Они с Пирошкой устроились неподалеку от спальни Эржебеты, делая вид, что подметают пол.
— Так может, и не нужна ей кормилица-то? — предположила Пирошка. — Может, для виду выбирает.
— Может, и не нужна. А сама ребеночка кровью будет кормить, лидерку выращивать.
— А ребеночек-то здоров?
— Хорошенькая девочка, здоровенькая, красивая, — одобрительно кивнула Агнешка, у которой уже было трое детишек.
— Жалко дитятко, загубит его ведьма, — загрустила Пирошка, которой не так повезло, как товарке: из-за худобы и длинного носа ее никто замуж так и не взял.
— Не говори, — вздохнула Агнешка. И вдруг дернула подружку за рукав: — Гляди, гляди, какая баба идет!
По лестнице поднималось настоящее страшилище. Огромного роста, выше всякого мужика, в плечах — косая сажень. Женщина была толста и неуклюжа, да к тому же еще ряба. С широкого, покрытого оспинами лица угрюмо смотрели маленькие бесцветные глазки, широкий рот кривился то ли в улыбке, то ли в гримасе, открывая большую щербину в передних зубах. Она прижимала к себе маленький сверток.
— Где здесь дитятко? — спросила она, подходя к служанкам.
— Какое дитятко? — испуганно спросила Агнешка.
— Графское, которое кормить надо, — пробасила бабища.
— А, так ты в кормилицы наниматься пришла? — сладко пропела Агнешка. — Вон туда ступай, милая...
Тяжелым шагом женщина двинулась к спальне графини.
— Надо же, — фыркнула Пирошка. — Этакое чудище, а туда же, в кормилицы...
Эржебета смотрела на переминавшуюся возле двери большую женщину.
— Как тебя зовут?
— Йо Илона, — низким голосом ответила крестьянка.
— Илона. Илонушка... Как мою кормилицу. Кто у тебя, Илонушка? — графиня кивнула на ребенка.
Крестьянка ухмыльнулась:
— Девочка, госпожа.
Дарволия разглядывала Илону, внимательно слушала беседу и чему-то улыбалась.
— Возьми мою дочку, — предложила вдруг Эржебета, чувствуя, как теплеет на сердце, как спокойствие разливается в душе.
Илона положила своего ребенка в изножье кровати, подошла и бережно приняла Анну. Ее огромные руки держали девочку с трепетной осторожностью, лицо расплылось от умиления:
— Красавица наша, ясная звездочка...
Она расстегнула рубаху, вытащила набухшую, в синих прожилках, грудь, и дала новорожденной. Девочка тут же принялась сосать. Дарволия бросила на Эржебету настороженный взгляд — как-то графиня стерпит такую вольность? Но та лишь улыбнулась:
— Ты принята, Йо Илона.
Эту ночь Эржебета спала спокойно, зная, что Анна в надежных руках. А на следующий день смотрела служанок для новорожденной. Когда десять девок для детских покоев были отобраны, настало время назначить над ними старшую. Эржебета обратила внимание на молодую рыжеволосую женщину по имени Дорота, которую все звали Доркой. Так же, как и с Илоной, графиня ощутила умиротворение и узнавание. Служанка тоже, казалось, что-то почувствовала.
— Благодарствую, ваша светлость, — поклонилась она. — Уж я вас не подведу, верой и правдой служить буду. Только уж будьте милостивы, возьмите еще мою сестру. Она девка хорошая, расторопная, чистая. Ката, выходи!
Дорка вытолкнула вперед застенчивую молодую девушку с длинной, до пояса, белой косой. Едва взглянув на нее, Эржебета кивнула и откинулась на подушки. Все на месте. Круг замкнулся.
— Круг замкнулся, — сказал ночью Черный человек. — Ты обречена.
Графиня закрыла глаза и зашептала беззвучно. Как учила Дарволия.
На другой день ей стало плохо. Старая болезнь опять дала о себе знать.
— Ну а чего ж хотела госпожа? — говорила мольфарка. — Ребенка носила, столько крови в родах потеряла. Вот и аукнулось.
Эржебета лежала на подушках, ощущая, как уходят последние силы. Даже дышать было тяжело.
— Ничего, ничего, госпожа, — утешила Дарволия. — И на этот раз вылечим ваш недуг. Надо только средство сильное. Свежую кровь.
Замок Чахтице, август 1585 года от Рождества Христова
— Ох, болезные, — причитала Пирошка, — ох, на горе пришли из деревни в замок...
— Как-то им теперь, — подхватила Агнешка. — В подвале колдуньи-то...
— Вот ведь смотри, совсем недавно их из деревни в услужение взяли, и тут же в подвал... Чем они так уж успели провиниться?
— Да какая вина... захотелось лидерке проклятой, и отвели девок на муки.
— Подобраться-то туда можно? — вытаращила глаза Пирошка. — Хоть одним глазком глянуть.
— Тю, дурная! Чтоб и тебя туда посадили? — фыркнула Агнешка. — Нет уж, видать, такая судьба у девок. А наше дело крайнее: ничего не видим, ничего не слышим.
К подвалу, где держали трех новых служанок, действительно невозможно было подойти. Тяжелая кованая дверь была заперта на большой замок, а перед нею день и ночь караулил Фицко со своей сворой — десятью огромными, свирепыми черными псами.
— Прячься! — прошипела Агнешка, толкая подругу в темный угол.
Мимо прошла Дарволия, держа перед собою большой глиняный горшок, в котором курились какие-то едко пахнущие травы.
— Пойдем посмотрим, Агнеша! — взмолилась Пирошка. — Душа у меня не на месте. Может, там ничего страшного-то и нету, а мы напридумывали...
— Ладно, что с тобой делать, — проворчала товарка.
Дождавшись темноты, они подкрались к окошку, которое выходило из подвала в укромный угол двора. Встали на колени, заглянули внутрь.
Это было гораздо страшнее, чем картина, увиденная служанками много лет назад. Три девки лежали посреди подвала на топчанах, графиня терзала их тела большими щипцами, вырывая куски плоти. Несчастные были связаны, а для надежности каждую из них держали — Йо Илона, Фицко и Дорка. Рты у служанок были завязаны, и девки могли только хрипеть, когда их касалось безжалостное железо. Тела всех трех были покалечены так, что живого места почти не осталось. Свежие раны сочились кровью.
Дарволия бродила по подвалу, окуривая каждый уголок и бормоча заклинания.
— Прут! — крикнула графиня, надевая рукавицу, и Фицко услужливо вложил ей в ладонь раскаленную полосу железа.
Зашипела под каленым металлом плоть, удушливо запахло паленым мясом. Девки заметались, заходясь в хрипе. Пирошка не выдержала, зажала рот рукой, побежала прочь.
— Видала теперь? — догнала ее Агнешка. — Ведьма она и убийца! А ты молчи, коль не хочешь на их месте оказаться...
Трое суток спустя, темной ночью из замка через потайной ход вынесли три свертка в запачканной кровью холстине.
В ту же ночь в дом отца Иштвана Мадьяри постучались. Заспанный священник отворил дверь и отшатнулся: на пороге стоял омерзительный горбун, окруженный стаей черных псов. Фицко, вспомнил отец Иштван, его зовут Фицко, это слуга графини Надашди. Выглядел уродец так пугающе, что отец Иштван хотел было запереться от греха подальше, да не успел.
— Ее светлость прийти просили, — басом проговорил карлик. — Погребальный обряд провести...
Погребальный обряд? Посреди ночи? Священник не имеет права отказывать в свершении таинств. Отец Иштван взял молитвенник и двинулся вслед за Фицко. Тот легкой тенью скользил по темноте, за ним бесшумно неслись демонические собаки. Горбун уводил священника все дальше от дома, и — внезапно понял отец Иштван — от замка Чахтице.
Он уже решил, что карлик замыслил недоброе, и мысленно молился о спасении, как вдруг Фицко остановился и сказал:
— Здесь.
Горбун раздвинул еловые лапы, и перед отцом Иштваном открылась небольшая поляна. Посреди нее была вырыта яма, вокруг которой с факелами в руках стояли служанки госпожи Надашди — Дорота, Йо Илона и Ката.
— Где же сама графиня? — спросил священник.
— Не господское это дело — чернь хоронить, — хохотнул Фицко. — Да ты ступай, ступай к могилке, святой отец. Тебе за это воздастся.
Уже не сомневаясь, что его ждет страшное, отец Иштван шагнул к яме. На дне ее он в свете факелов сумел разглядеть три свертка, полуприсыпанных землей. С одного из них сдвинулась холстина, и наружу высунулась посиневшая, покрытая ужасными ранами рука.
— Давай, святой отец, — голос Фицко звучал угрожающе. — Читай. Сколько нам еще здесь торчать?
Отец Иштван дрожащим голосом прочел молитву. Фицко наскоро забросал яму. Йо Илона сунула священнику тяжелый, приятно позвякивающий кошель:
— Золото.
Тут же три служанки растворились во мраке. Фицко исчез последним, напоследок бросив:
— Забудь эту ночь...
С этими словами горбун растаял вслед за женщинами, с ним в темноту скользнули собаки. Казалось, не было никаких похорон, был лишь страшный сон, а все эти люди отцу Иштвану примерещились.
Только холм могильный был. Священник, спотыкаясь, бросился прочь. Полночи он проплутал по лесу. Выбрался уже на рассвете, забежал в дом, закрылся на засов и долго просидел, сжавшись в комок.
Утром пришла служанка, посмотрела на хозяина, всплеснула руками:
— Святой отец! Что с вашими волосами?
Черные пряди отца Иштвана перемежались теперь седыми...
Так никто и не узнал о той истории, никто не увидел одинокую могилу в лесу. Только через неделю в замок пришли из соседней деревни три крестьянина с женами.
— Где наши дочери? — спрашивали они, стоя посреди замкового двора. — Пропали девки. Вот, узнать мы пришли, все ли у них ладно.
К крестьянам вышла Дарволия, строго произнесла:
— Умерли они. Болели сильно. Ступайте прочь.
— Ой, горюшко! — заголосила одна из женщин. — Да как же умерли?! Как болели? Моя Анка здорова была, что твоя кобыла!
Вторая подхватила, завыла третья. Мужья их молча утирали глаза. Замковая челядь пробегала мимо горюющих родителей, отводя взгляды — всем было жалко девок, и слуги знали, что происходит в графском жилище, да боялись сказать. Только цыгане смотрели без сочувствия, еще и скалились, кривили смуглые лица, передразнивая несчастных.
— Ладно уж, здорова. Сегодня здорова, завтра заболела, — проворчала Дарволия, — нате вот вам, на помин...
Она сунула каждой женщине в руку по золотой монете. Слезы стали иссякать: для полунищих крестьян это были огромные деньги.
— Хоть могилку покажите, — всхлипнула одна из матерей.
— Нельзя. Госпожа запретила, — мольфарка махнула рукой. — Ступайте с богом.
Крестьяне ушли, зато по деревням поползли новые слухи, один другого страшнее. Да и как людям было не говорить, если вскоре после исчезновения трех служанок госпожа выздоровела, стала краше и моложе прежнего?
— Как она так умудрилась? — удивлялась Пирошка. — Ведь не девочка уж.
— Как-как... выпила из девок кровь и жизнь, и снова молодая стала, — отвечала Агнешка.
Больше ни смертей, ни исчезновений в замке не случалось. Постепенно люди успокоились, однако судачить не перестали.
А в конце месяца случилось то, чего с нетерпением ждала Эржебета. Рано утром графиня проснулась от цоканья конских копыт по камню, зычных мужских криков и грубого смеха. Счастье затопило душу, когда она узнала голос Ференца.
Накинув шаль прямо на рубаху, подбежала к окну. Он уже соскочил с коня, рассматривал повозку, с которой что-то выгружали. Видно, трофеи боевые. Вокруг гарцевали гайдуки.
Сердце рвалось к любимому — едва птицею не выпархивало из груди. Побежала бы, не чуя ног, кинулась на шею, прижалась бы...
Не стала. Негоже графине простоволосой бегать, подобно деревенской девке. Хлопнула в ладоши:
— Одеваться! Причесываться! Стол собирать!
Прославленного в боях супруга положено встречать при полном параде, за богато накрытым столом. Только вот Ференц не желал признавать правил. Смеющимся голосом кричал:
— Эржебета! Выгляни на миг, душа моя!
Она не выдержала, снова побежала к окну, хихикая, как девчонка. За нею спешила служанка, придерживая на весу длинные черные пряди, которые расчесывала.
— Смотри, Эржебета, какие подарки я тебе привез за рождение дочери!
Слуги вытаскивали из повозок тяжелые сундуки, ставили под окно, распахивали прямо во дворе. Блестело под утренним солнцем золото, переливалась серебряная и золотая утварь, радовали глаз пушистые меха, дорогие шелка и парча, сверкали драгоценные камни...
— Это все тебе, любимая! — широко раскинув руки, кричал счастливый Ференц.
Эржебета улыбалась, а на глазах выступили слезы. Вернулся. Не нужны ей никакие подарки, лишь бы он всегда возвращался с войны.
— А это, любимая! Смотри! Никогда ты такой штуки не видела!
Возле Ференца стояла странная вещь — будто железный футляр, ростом с человека. Граф распахнул его — Эржебете предстало утыканное острыми шипами, покрытое ржавыми пятнами нутро.
— Что это? — звонко крикнула она.
— Железная дева! Для пытки! Вот ослушается тебя служанка — сунь ее туда и посмотри, что случится! — хохотал граф.
— Это надо ж, чего удумал кровопийца, — тихо проговорила Агнешка, которая вместе с Пирошкой оказалась во дворе и застала приезд Ференца.
— Ох, Агнеша, да неужто нас еще и этим мучить будут?
— Даже не сомневайся! Видела же ты, как лидерка проклятая трех девок насмерть запытала? И еще скольких теперь запытает...
Один из всадников, сопровождавших Ференца, спешился, неслышно подошел к служанкам, остановился за спиной и теперь внимательно слушал их разговор.
Наконец Агнешка, что-то почуяв, обернулась. Ойкнула, покраснела, побежала прочь. За нею ушла и Пирошка.
Дьёрдь Турзо задумчиво глядел им вслед, пытаясь понять, что из услышанного правда, а что — ложь.
Глава 7
Владивосток, май 2012 года
Дождь хлестал по лобовухе с такой силой, что дворники еле справлялись. Мы проехали Уссурийск.
Чонг сокрушенно разглядывал дырявый кожаный плащ и что-то насвистывал себе под нос. От одежды на нем остались одни обрывки — это еще по-божески, после такого-то обстрела. Я мысленно собирал воедино всю доступную информацию.
По городу летал гигантский нетопырь, убивал людей, потом убрался в тайгу. У Чжана сидит еще один, а пропало их несколько. Кстати...
— Чонг, ты можешь точно сказать, сколько ваших упырей исчезло?
— Не упырей, а киан-ши, — назидательно произнес китаец. — Проявляй толерантность. Я же не называю людей бурдюками с кровью.
— Ну, так сколько?
— Кроме Джанджи и Бэя, пятеро. Но сейчас трудно сказать. Может, и еще были, просто мы не отследили.
Отлично! Допустим, их было всего семь, будем оптимистами. Двое из пропавших уже превратились в зверей, но при этом сохранили зачатки человеческого разума, раз осталась способность говорить. Значит, можно ожидать появления еще как минимум пяти монстров, а то и больше. Надо ускоряться с расследованием, такими темпами от Владивостока мало что останется.
Понять бы, что с ними происходит и где они находятся все это время. Тогда можно будет обезвредить оставшихся.
— Чонг, ваши... киан-ши склонны к отшельничеству? Может, у вас есть что-то типа монастырей для... киан-ши?
Упырь покачал головой:
— Наши любят общество. А монастыри... Говорят, есть где-то тихое местечко, только для избранных. Но там пропавших точно нет, мастер Чжан знал бы. Да и не стали бы они уходить без разрешения главы клана, это нарушение кодекса киан-ши.
Значит, были похищены? Могли, конечно, замыслить какое-нибудь восстание, да уж больно способ странный. Нет, скорее всего, их поймали и где-то удерживали насильно. Морили голодом, пока не озвереют. А потом? Просто выпустили? Зачем?
Ответ напрашивался сам собой. Видимо, мастер Чжан прав, это очень похоже на провокацию. Кто-то хочет столкнуть людей и киан-ши.
Пока я размышлял, Чонг достал планшетник, потыкал в него, и на экране появился мастер Чжан в компании обезьянки.
Чонг что-то быстро проговорил по-китайски.
— Мы будем беседовать на русском, — спокойно сказал глава киан-ши. — У нас нет секретов от Ивана.
Его демонстративное благородство меня ничуть не впечатлило. Политик, мать его.
Чонг вкратце изложил происшедшее.
— Понятно, — лицо мастера Чжана осталось бесстрастным, обезьяна же недовольно скривилась. — Я пошлю рейнджеров прочесывать тайгу, а еще отправлю вертолеты для поддержки с воздуха.
— Скажите там, пусть не обращают внимания — неподалеку от Климовки трупы на деревьях развешаны. Это я улики прятал.
Мастер Чжан кивнул:
— По поводу тех, кто на вас напал, я подумаю, дам задание службе безопасности. Может быть, накопают что-нибудь. А вот у наших ученых уже есть первые результаты. В крови Джанджи обнаружены ионы серебра, и...
— Ерунда, не может быть, — перебил я. — Серебро убийственно для вампиров, это непреложный закон, исключений быть не может. А уж если ввести его прямо в кровь...
Мартышка недовольно заверещала, возмущенная таким неуважением. Мастер Чжан сделал вид, что не заметил моей грубости.
— Соединение серебра было введено в малой концентрации. Этого недостаточно, чтобы убить, но достаточно, чтобы изменить. Именно присутствием этого вещества в крови Джанджи объясняется его звериный облик. Как охотник, вы несомненно знаете, — старик доброжелательно кивнул мне, — что серебро обнажает истинную сущность вампира, лишает способности оборачиваться человеком.
Я задумчиво кивнул.
— Наши ученые считают, что такие инъекции можно делать только в лабораторных условиях, под тщательным наблюдением, с применением сложной и очень дорогой аппаратуры. Мы полагаем, дети нетопыря стали объектами какого-то эксперимента.
— То есть, надо искать лабораторию или клинику...
— Мы предпринимаем шаги в этом направлении. Моя служба безопасности отслеживает лаборатории, больницы, исследовательские институты, где были бы возможны такие опыты. Задача осложняется тем, что лаборатория может находиться где угодно, в любой точке мира.
Старик был прав. Что мешает неизвестным экспериментаторам переправлять киан-ши самолетом, скажем, в Эквадор, видоизменять их, а потом возвращать во Владивосток? Только знать бы, зачем...
— Начали мы, конечно, с самого простого, — добавил мастер Чжан. — Пока отслеживаем клиники Владивостока и Приморья. У меня все. Вопросы, пожелания?
Чонг молчал.
— А Джанджи не удалось разговорить? — спросил я.
Мартышка злобно зафыркала, вытянула лапу и показала средний палец.
— Нет, — ответил мастер Чжан. — Все старания оказались бесполезны. Его даже подвергали пыткам и угрожали уничтожением. Но нетопырь молчит.
Старик вежливо распрощался с нами, экран планшетника потух.
Вся эта загадочная упыриная история начинала меня потихоньку доставать. Хотелось есть, в душ и отоспаться.
Мы подъезжали к Радово, и я уже предвкушал долгожданный отдых, когда мне позвонила Маша.
— Иван, тут снова Катынина пришла, — извиняющимся тоном проговорила она. — Сидит целый день, рыдает, отказывается уходить.
Твою ж мать... Душ и сон пришлось отложить. Я развернулся и поехал в город. Чонг ничего не сказал, только понимающе хмыкнул. Но в офис пошел вместе со мной.
Катынина сидела в приемной и всхлипывала. Вокруг валялось множество смятых бумажных платочков. Увидев меня, дама разразилась рыданиями.
— Так целый день, — пожаловалась Маша. — Только пытаюсь ее спровадить или говорю, что ты не приедешь, — начинает плакать. Уже не знаю, что делать. И валерьянкой поила, и ново-пасситом даже. Все бесполезно.
— Мадам! — Чонг подскочил к Катыниной, ногой размел мусор и, изящным жестом откинув дырявые полы плаща, опустился на одно колено. — Мадам! Очарован, потрясен, сражен вашей красотою! Позвольте представиться: Чонган Ли Кунг, ваш покорный слуга. Позвольте ручку...
От удивления дама даже перестала плакать и попыталась спрятать руки за спину. Но Чонг с ловкостью фокусника завладел ее ладонью и принялся нацеловывать:
— Поражен, польщен знакомством, ах, вы великолепны, я в восхищении...
— Это что еще за клоун? — шепотом спросила Маша.
— Так... клоун вот, — неопределенно ответил я. — Ты держись от него подальше, хорошо?
Судя по выражению лица, она и не собиралась приближаться к Чонгу. Тот же потихоньку перешел к вылизыванию смуглой длани Александры Вениаминовны. Женщина с ужасом смотрела на упыря, но зато больше не рыдала.
Пора было взять ситуацию в свои руки. Я молча похлопал Чонга по плечу. Взглянув мне в глаза, упырь все понял и отлип от Катыниной, пробормотав:
— Это жестоко, жестоко...
— Чего вы хотели? — спросил я у дамы. — Кажется, мы уже все обговорили.
— Вы должны мне помочь! — из глаз Александры Вениаминовны снова хлынули слезы.
— О, дорогая, дорогая, не плачьте! — огорченно воскликнул Чонг. — Готов выпить ваши слезы, и не только...
Теперь я уже похлопал себя по боку, по тому месту, где располагалась кобура с водяным пистолетом.
— Злодейка-судьба в лице моего товарища препятствует нам, — объявил чокнутый упырь. — Я не могу жить с этим! Прощай, любимая...
Он схватил со стола нож для разрезания бумаг и вонзил его себе в грудь. Весьма натурально согнулся, захрипел, пустил из уголка губ кровавую слюну, рухнул бездыханным. Рядом свалилась в обморок Катынина.
Маша побледнела, потом, видя, что я никак не реагирую на происходящее, спросила:
— Это... то, о чем я думаю?
— Да, — с сожалением признал я. И, заметив в ее глазах подозрительный восторг, добавил: — Извини, ничего поделать не могу и тебе не позволю. Распоряжение сверху.
— Вот это да, — изумилась секретарша. — А что...
Она не успела договорить, как Чонг неслышно поднялся на четвереньки и пополз к Катыниной.
— Хватит уже паясничать, — я слишком устал, чтобы злиться. — Маша, приведи ее в порядок, что ли.
Девушка взяла с подоконника брызгалку, которой поливала цветы, пшикнула на Катынину. Та застонала и открыла глаза. Я подхватил ее, усадил на диван. Чувствуя злость и некоторую ответственность за дурацкую выходку Чонга, процедил:
— Хорошо, рассказывайте.
— А что это было?.. — пробормотала бледная женщина.
— Фокус, просто фокус. Видите ли, мой друг — иллюзионист.
Чонг торжественно поклонился.
— А теперь все же расскажите, в чем дело.
— Мне никто не верит! — заявила Александра Вениаминовна. — Они думают, я сошла с ума! Смотрят как на идиотку!
Она снова расплакалась. Да сколько ж в ней этих слез?
— Если станете дальше реветь, то и я на вас так буду смотреть. Соберитесь с мыслями. Кто не верит? Во что не верит?
— В то, что за мной следят... — выдохнула Катынина.
В это я как раз был готов поверить. Жена крупного предпринимателя, наверняка наследница. А муж пропал... Странно, что остальные не принимают это всерьез.
— Мужа убили, наверняка убили, — прорыдала женщина. — А теперь и меня готовятся...
— По каким признакам вы определили слежку?
— Ночью кто-то ходит по саду. В окнах мелькают тени. А еще... — Александра Вениаминовна перешла на трагический шепот, — я видела глаза! В окне. Лица не видно, а они... горят!
Это меня тоже не смутило. Охотник на нечисть чего только не насмотрится за свою карьеру. Впрочем, глаза и у людей бывают.
— Вам следует нанять телохранителя. Я дам адрес хорошей фирмы...
— Наняла уже! Кучу наняла, — всхлипнула Катынина. — Они ничего не замечают. Один даже предложил обратиться к психотерапевту. С-скотина! А я им, между прочим, деньги плачу, и немалые...
Я ребят понимал: попробуй сладь с такой истеричкой. Явно ведь паранойя, если видит то, чего профи не видно. Сам уже начал подумывать, не вызвать ли психиатричку, как вдруг...
— А еще вчера кто-то висел на дереве вверх ногами! — взвизгнула женщина.
Мы с Чонгом переглянулись и слаженно зашагали к двери в соседний кабинет.
— Скоро вернусь, а ты пока приведи ее в порядок, — сказал я Маше. — Ну, придумай что-нибудь...
В кабинете Чонг снова связался с мастером Чжаном.
— Вы не поручали своим подданным следить за некоей Александрой Вениаминовной Катыниной? — спросил я.
Старик ответил после недолгого раздумья:
— Нет, впервые слышу.
Я поблагодарил и распрощался. Мы посовещались еще минут пятнадцать, потом вернулись в приемную.
В поведении Катыниной произошли разительные перемены. Теперь она весело хихикала, перемежая смех иканием.
— О, мальчики! — увидев нас, Александра Вениаминовна кокетливо прищурилась. — Поедем ко мне... сауна, бассейн... все дела... За бабки не волнуйтесь, заплачу.
— Что ты с ней сделала? — строго спросил я Машу.
— Успокоила, как могла, — пожала плечами секретарша, вертя в руках пустой стакан.
Я принюхался:
— Так... Мой "Хеннесси". И сколько?
— Да полный налила, — покаялась Маша. — А потом еще половину.
Удивляясь способностям дамы, проглотившей за пятнадцать минут полтора стакана коньяку, я подхватил ее подмышки:
— Поехали, мы согласны.
— О-о, — восхитилась Катынина, — А ты сильный...
— А уж я-то какой сильный, — осклабился Чонг. Выдернув женщину у меня из рук, взвалил ее на плечо, подмигнул: — Идем.
Александра Вениаминовна, вися вниз головой, заливалась радостным смехом. Чонг выскочил из приемной и понесся вниз по лестнице. Пришлось бежать за ним — мало ли, что психу в башку взбредет? Поужинает дамой, а мне потом отвечай.
Но китаец сдержался. Запихнул красотку в машину, и мы поехали в пригород, в дом Катынина. Правда, к тому моменту, как добрались до трехэтажного особняка, Александра Вениаминовна уже дремала. Хорошо хоть адрес успела назвать.
Пришлось растолкать дамочку, чтобы представила нас охране. Пробормотав что-то вроде: "Это мои сладкие мальчики, пропустить и не приставать", — Катынина окончательно отключилась.
Мы занесли ее в дом, свалили на первый попавшийся диван и пошли осматривать сад. Здесь прогуливался вооруженный охранник.
— Где окна спальни хозяйки? — спросил я, предъявляя удостоверение.
— Вон, — тот ткнул пальцем, — на третьем этаже, вторые слева.
— Третий этаж. Глаза видела, — многозначительно произнес Чонг.
Я согласно хмыкнул:
— Где расположимся? Можно вон в тех кустах.
— Давай ты в кустах, а я на дереве, — предложил киан-ши. — В случае чего опять спасу твою шкуру... то есть приму превентивные меры.
— А для чего ты еще нужен? — проворчал я, устраиваясь в пышных зарослях сирени, которые немедленно обдали меня потоком дождевых капель.
Ждать пришлось до полуночи. Ровно в двенадцать, когда охранник, ходивший по периметру, был с другой стороны дома, я услышал шуршание травы под чьими-то ногами.
Вскоре увидел совершенно голого мужика. Он подошел к стене дома, немного постоял и вдруг, как ящерица, ловко пополз вверх. Добравшись до окон Александры Вениаминовны, посмотрел в них минут пять, разочарованно вздохнул и тем же путем спустился. Потом пробежался вдоль деревьев, выбрал подходящее, подпрыгнул и повис вниз головой, в точности как киан-ши.
С другого дерева на него наскочил Чонг. Сбил на землю, словно грушу, навалился сверху. Мужик громко завизжал. Подбежав, я первым делом ткнул ему в шею серебряное распятие. Никакой реакции — обычный человек.
Только совершенно безумный. Я включил фонарь, чтобы рассмотреть его. Блуждающие глаза со странным блеском, расширенные зрачки, кривая улыбка.
— Не узнаешь? — спросил Чонг. — Вспоминай, морда-то известная.
Я пораженно выматерился. Перед нами был бизнесмен Денис Катынин собственной персоной.
Из истории рода Батори
Замок Чахтице, июль 1601 года от Рождества Христова
— Вот ведь говорила тебе: пошли, пока солнце высоко, — одышливо ворчала толстая Агнешка. — Нет, заладила одно: еще ягодку, да еще горсточку... У-у, заноза...
Пирошка виновато молчала. И впрямь, нехорошо вышло: заблудились в лесу. С утра еще отправились по ягоды, их в это лето уродилось видимо-невидимо. Глаза у нее разгорелись, не хотела уходить. А теперь вот заплутали, да так странно — как будто спутал кто. Вон дуб с кривыми корнями, а вон — пень трухлявый светится. На этой поляне они уже были, да сюда же и вернулись.
— А может, нас кто запутал? — словно подслушав ее мысли, протянула Агнешка. Остановилась, прижала руку к груди. — Ой, тяжко мне, ой, сердечко...
Может, и запутал. Триединый ли бог Иштен развлекался, прекрасная ли Мнеллики, правительница лесов, рассердилась на жадность глупой бабы. А может, и страшный демон Ердег водит, уморить хочет...
От этой мысли Пирошке стало не по себе. Темнота показалась угрожающей, за каждым деревом мерещилась нечисть, а свет луны виделся особенно зловещим. Она громко, нарочито бодро сказала:
— Подумаешь, горе! Выберемся.
— Выберемся... Если оборотня не встретим, — стращала Агнешка. Слыхала, что люди говорят? Оборотень здесь в лунные ночи бродит, двоих уже загрыз...
Как будто в ответ на ее слова вдалеке раздалось странное урчание, следом затрещали ветки под чьими-то шагами.
— Что это? — всполошилась Пирошка.
Шаги быстро приближались. Агнешка оглянулась, подхватила корзины, шикнула:
— Сюда иди, в кусты!
Пирошка поспешила за подругой. Они замерли, стараясь даже не дышать, глядя сквозь кружево листьев туда, откуда доносился шум.
Вскоре на поляну выбежала женщина в белой рубахе. Остановилась, втянула воздух, словно вынюхивая заплутавших ягодниц. Не учуяла. Тряхнула головой, распущенные черные волосы шелковым плащом текли по плечам. Женщина скинула рубаху, осталась голая — в лунном свете тело ее блестело серебром. Упала на землю, принялась кататься, тереться о траву, точно зверь. Потом изогнулась, подняла голову и начала завывать, как кошка, когда кота зовет.
Свет луны упал на лицо женщины, и Пирошка зажала рот рукою, сдерживая изумленный крик: на поляне бесновалась сама графиня Эржебета.
Долго ли это продолжалось, ни Агнешка, ни Пирошка потом припомнить не могли. А только, даже когда убралась госпожа, не рискнули бабы выйти из кустов. Так и просидели, обнявшись, целую ночь, и лишь когда солнце взошло, поспешили уйти из леса — благо, больше не путала их нечистая сила, и замок оказался недалеко.
— Так что ж получается, Агнеша, — говорила по дороге измученная страхом Пирошка, — госпожа-то наша и есть оборотень?
— Выходит, так. Лидерки, они все умеют. И в зверей оборачиваться, и людей зачаровывать, и жить вечно.
— Как вечно? — раскрыла рот Пирошка.
— Да так. Ты посмотри на себя. Во рту-то у тебя уж полтора зуба осталось, кожа сморщилась вся, что твое печеное яблоко, руки вон как сучья, да спина сгорбленная.
— Ладно уж, — пробормотала обиженная Пирошка. — Сама-то красота неписанная. Толста как бочка, да глупа как квочка.
Агнешка ничуть не осердилась на такие слова:
— Так я тебе про что и говорю! Старость пришла! И глянь теперь на госпожу: наша одногодка, уж четыре десятка ей да еще один годок, пятерых детей родила...
— Четверых, — поправила Пирошка.
— Ну тот мертворожденный был, мальчишечка-то. Но родила ведь... А красота в ней какая! Девка, да и только!
— Так она ж госпожа. Чего ей? Не работает, чай, до рассвета не встает, кушает сладко, спит мягко...
— Что ж все госпожи так не глядятся? — прищурилась Агнешка. — Вон, вспомни: на прошлое Рождество приезжала в гости родственница господина Ференца. Тоже одногодка, да что-то ни зубов у ней, ни рожи, ни кожи.
Пирошка задумчиво кивнула. Подруга правду говорит. Невозможно без колдовства сохранить красоту, чтоб в старости на девицу юную походить.
— Кровь она человеческую пьет, — рассуждала Агнешка. — Через то и молодая остается. Помнишь девок, что она насмерть замучила? Вот от них и взяла молодость.
— Да уж сколько лет назад это было, — возразила Пирошка. — Шесть годков поди прошло.
— Ну так она теперь сил набралась, черной кошкой оборачивается да в лесу охотится. Пропадают в округе люди-то.
— Ох, страх какой...
— Слыхала же, говорят в деревнях: то черная кошка из замка выбегает по ночам, то собака огромная, черная, и глаза горят.
— И собакой может? — ахнула Пирошка.
— А то! Лидерки, они в кого только не перекидываются. А вот девки в Чахтице видали, в лунный свет она оборачивается. А еще... — добавила таинственным шепотом Агнешка, — она по нему летает!
— Как летает?
— Да так: зацепится за лучик и вознесется в небо. И плывет по нему, пока луна есть... Ладно, вон Чахтице уже. Спасибо всем богам, что выбрались.
Бабы ходко затрусили к замку, боясь, что будут наказаны за отлучку...
Молодая смазливая служанка расчесывала госпожу — бережно, осторожно, перебирая прядку за прядкою. Тек из-под черепахового гребня черный шелк волос. Эржебета сидела у зеркала. Рядом, на низкой скамеечке, примостилась дочь Анна. Ей тоже делали прическу — так девушке было веселее, чем в собственных покоях.
Эржебета смотрела в зеркало. Пристально смотрела. Нет ли морщинок у глаз? Не потемнела ли кожа, не появились на ней ли предательские коричневые пятна — признак старости? Сорок один уже...
Нет. Лицо ее по-прежнему сияло свежестью, кожа была бела словно снег, волосы — густы и блестящи. И зубы все сохранились, и грудь по-прежнему высока, и стан, как у девушки. Почему ж так плохо, так тяжко на душе? Почему она все равно не чувствует себя молодою? И долго ли будут действовать зелья, которыми она борется со старостью? Вон, на руке появилось маленькое пятнышко, и прожилки вен выделяются... Руки у женщины всегда выдают возраст.
— Госпожа прекрасна, — мягко сказала рыжая Дорка. Знала, когда ввернуть нужное словечко. — Госпожа как сестра Аннушке...
Эржебета перевела взгляд на юное прелестное личико Анны. Ведь и правда, разница невелика. Но почему ж в душе молодости нет? И глаза... в глазах видны ее года.
Дочери. Дети. Может, в них дело? В материнских тревогах, в страхах, бессонных ночах? Пять раз носила она дитя под сердцем, пять раз кричала, кусала губы, истекала кровью в родах. Здоровье не баловало, и дети всегда появлялись на свет тяжело. А Миклош, третий ее ребеночек, мертвым родился — пуповиною его удушило.
Она плакала тогда — по сыночку, которого они с Ференцем так ждали, по своему подорванному здоровью, по мучениям напрасным... Он похож был на Эржебету, мальчик ее. Белая кожа, черные волосы — такой красивый лежал. И мертвый.
Анна, старшая, тоже похожа на нее. Очень похожа — и лицом, и телом. Те же черные волосы, те же правильные черты, та же бледная нежная кожа. Только глаза зеленые, как у Эржебеты в детстве. И так же, как Эржебета в детстве, Анна любила всех — жалела и слуг, и родных, всех старалась помирить, всем сказать доброе слово. Графиня гордилась дочерью — пусть хоть дети будут мягки душою, если матери не удалось...
Анне недавно исполнилось шестнадцать. Взрослая девушка уже, невеста, думала Эржебета. Пора замуж выдавать. Нужно подыскивать достойного жениха.
Да и Катерине четырнадцать минуло, Урсуле — тринадцать. Обе средние дочери похожи на отца, а вернее, на покойную Оршолю. Графиня всякий раз огорчалась, видя, что у девочек такие же острые подбородки, такие же бесцветные лица, как у свекрови. Ну да зато характерами удались — обе упрямые, бойкие.
Младшенькому, Палу, пять лет всего. Наследник, надежда, последыш. Эржебета берегла его как зеницу ока, нещадно наказывала служанок за недосмотр. Мальчик рос здоровеньким, родители не могли нарадоваться.
Больше не будет у меня детей, подумала Эржебета. Не хотела, да и Дарволия подтверждала. Говорила, нельзя уже графине рожать, здоровье не выдержит. И так каждая беременность вела к возврату заболевания крови. Оттого мольфарка давала Эржебете зелье — зеленое и горькое, как тоска. Но оно действовало — детей не случалось.
Мысли текли плавно, медленно, лениво даже. Графиня раздумывала о женихе для Анны — сговориться бы с хорошей магнатской семьей из евангелистов, да хоть со Зриньи, у них сын Николаус, и умен, и хорош собою...
Вдруг голову ожгла резкая боль. Эржебета вскрикнула, дернулась. Служанки испуганно попятились. Пирошка, державшая таз с водой, спряталась за спину Дорки.
— Простите, госпожа, — взмолилась девка, которая слишком сильно надавила на гребень.
Не задумываясь, Эржебета ударила негодяйку по лицу. Из разбитой губы служанки брызнула кровь, залила белую руку графини. Та передернулась:
— Ах ты, дрянь! — и снова замахнулась.
Девчонка упала на колени, прикрыла голову, сжалась в жалкий комок. Эржебета предвкушала расправу над девкой — такой глупой, такой... ненавистной. Кто знает, быть может, ее отец когда-то убивал и насиловал Эржебетиных сестер? Или отец отца... Да какая разница? Она хлестнула девку по щеке, размахнулась еще.
— Мама, не надо, мама! — со слезами закричала Анна. Подбежала к Эржебете, схватила за руку. — Матушка, прости ее!
Подошла Дарволия, протянула кубок:
— Выпей, госпожа. Это успокоит.
Графиня медленно приходила в себя. Отвела взгляд от девки, которая тут же поползла прочь, как побитое животное. Посмотрела на испачканную руку. На белой коже ярко алели крупные капли. Эржебета взяла услужливо поданный Доркой платок, провела по руке.
Там, где была кровь служанки, кожа словно светилась свежестью, стала нежной, как у ребенка. Мать и дочь смотрели на это чудесное преображение, только черные глаза не выражали ничего, а в зеленых застыл ужас.
С тех пор в Чахтице снова начали пропадать девушки. Это случалось раз в месяц, каждое полнолуние. И в ночь после исчезновения люди видели на стене замка графиню, которая извивалась в странном танце, поднимала к небу руки, словно призывая неведомых кровавых богов...
Замок Чахтице, ноябрь 1601 года от Рождества Христова
— И как она давай девку бить, — рассказывала Пирошка. — У той, болезной, аж все лицо кровью покрылось. А госпожа знай лупцует и молодеет на глазах!
— Так уж и на глазах? — недоверчиво переспросил Донат.
Прохладным осенним деньком в замок приехал Пирошкин младший брат из деревни, сало привез, да решил остаться с ночевкой. Сидели под стеной, разговаривали. Брат рассказал о деревенских новостях, а Пирошка поделилась чахтицкими событиями. Тут же примостилась и Агнешка — куда ж без нее.
— Раз говорит, значит, так и есть, — поддержала она подругу. — Тут, мил человек, такое творится ночами... Да погоди, может, сам увидишь.
— Стал быть, правду про чахтицкую госпожу-то рассказывают, — вздохнул мужик. — Глянуть бы, что творит ведьма.
Агнешка с Пирошкою переглянулись.
— Нет, Агнеша, не пойду я, не проси даже, — выдохнула Пирошка. — Страхи такие...
— Может, узнаем, куда девки деваются, — уговаривала Агнешка. — Как раз ведь полная луна сегодня. Пошли, не трусь...
Что сделать с настырной товаркой? Да Пирошке и самой было любопытно. Дождавшись темноты, пробрались в тихий уголок, к незаметному подвальному окошку.
Агнешка заглянула и отшатнулась.
— Что там? — Пирошка с Донатом приникли к окну.
Из подвала, как из адской бездны, дохнуло жаром и запахом серы — топились все печи, на них грелись котлы, вокруг которых суетились Дорка, Йо Илона и Дарволия. Горели свечи, бросая на стены тревожные блики. Посредине стояла уродливая "железная дева", давний подарок графа жене. Рядом с нею — огромная бочка, наполненная маслянисто поблескивающей красной жидкостью. Графиня, в одной тонкой рубахе, трогала рукою содержимое бочки.
— Что это, Агнешка? — едва слышно прошептала Пирошка.
— Кровь это, глупая, — одними губами ответила подруга.
Эржебета скинула рубаху, Дорка расторопно ее приняла, Йо Илона поддержала графиню за локоть. Госпожа уселась в бочку, положила голову на край, застеленный холстиною. Белое тело до шеи погрузилось в кровь. Эржебета подняла руку, наблюдая, как по ней стекают ленивые густые капли. Дарволия зачерпнула из котла ковш вонючего черного варева, осторожно долила в бочку.
Вдруг колдунья медленно двинулась в сторону окна, нюхая воздух. Агнешка с Пирошкой отпрянули, потянули за собою Доната.
— Теперь поняла, куда девки пропадают? — сказала Агнешка, когда они оказались в безопасном месте, подальше от треклятого окошка. — Кровь она из них сливает да купается в ней. Вчера кого недосчитались? Мары? Вот, то ее кровь.
— Ну, графиня... ну, ведьма... — Донат все никак не мог прийти в себя после увиденного.
— Вот почему она молодая такая, — Агнешка назидательно подняла палец.
— Да бочка-то большая, а в Маре сколько той крови? — робко возразила Пирошка.
— Знать, разбавляют чем. Чтоб не засыхала, и чтоб больше ее было, — предположила Агнешка. — Видала, Дарволия туда лила зелье какое-то?
В ту ночь бабы плохо спали и впервые в жизни благодарили Бога, что стары они уже, не нужны никому, потому не попадет их кровь в ванну для графини.
А наутро служанки узнали новость: графиня приказала привести в замок новых девок, взамен пропавших. Дорка, Фицко и Йо Илона отправились по деревням нанимать прислугу.
Многим хотелось сытного житья в замке, легкой и чистой работы по сравнению с трудом крестьянки, хорошей оплаты. А щедрые посулы верных Эржебетиных доверенных довершили дело — в Чахтице отбоя не было от желающих поступить в услужение к графине. Что же до слухов — так мало ли каких глупостей люди напридумывают.
Замок Чахтице, декабрь 1601 года от Рождества Христова
Эржебета читала письмо от главы семейства Зриньи. Вести были добрыми: отец жениха собирался на смотрины. За это графиня не волновалась. Кому в здравом уме не приглянется такая красота, какой обладала Анна? В свое время отец Ференца был восхищен Эржебетой. Дочь — точная ее копия, только глаза зеленые. Ну, так тем лучше, не напугает будущего свекра тяжелым взглядом.
Вздохнув, Эржебета поднялась, подошла к зеркалу. Как далеко остался тот день, когда она стояла перед строгим немолодым человеком, который присматривал сыну невесту. Какая она тогда была юная, свежая... А каким был Ференц!
Теперь муж ее постарел, отяжелел. Лицо его обрюзгло, в волосах плешь появилась, усы поседели... А все так же воюет он. Все так же большую часть жизни проводит в походах на турка.
И все так же любит его Эржебета, все так же ждет, мучая сердце в страхе за мужа. Лишь для него старается сохранить юность, красоту — чтобы вернулся домой любимый, и порадовался жене, и захотел ее. Как раньше, в молодости...
Да только из-под свежей прекрасной оболочки иногда проступала тьма. Гнило что-то внутри, черной плесенью вылезало наружу, уродовало белую кожу, из глаз глядело. В такие моменты графиня сама себе казалась древней старухою.
И какой же уродливой была она рядом с Анной, яркая красота которой так напоминала ей о молодости...
— К вам гость, госпожа, — доложила Дорка, деликатно заглянув в дверь. — Господин Дьёрдь Турзо.
— Проси, — кивнула Эржебета.
Дьёрдь вошел — важный, медленный, дорого разодетый. Время и его не пощадило: он разъелся, отрастил большую черную бороду, тяжелое брюхо и два подбородка, что при невысоком росте делало его похожим на кадушку.
Но вот взгляд остался тот же, подумала Эржебета, радушно приветствуя гостя. Как и всегда, при виде графини глаза его сделались беззащитными, словно он о чем-то молить хотел, да не решался.
Дьёрдь моргнул, посмотрел в окно, потом снова на Эржебету. Только теперь это был взгляд другого человека — уверенного в себе, жесткого, сильного.
Граф Турзо не терял времени даром. Успевал и с турками сражаться, и при дворе завоевывать влияние. Теперь он был королевским дворецким, доверенным лицом его величества — неслыханная честь для евангелиста. Говорили, что лишь благодаря усилиям Дьёрдя убежденный католик Рудольф не начинает преследования еретиков. А ведь "еретической" веры придерживались почти все аристократы Венгрии. Тонкий политик, Турзо считал, что раскол пойдет во вред империи, обессилит ее и сделает легкой добычей для Османов. Он изо всех сил отстаивал интересы евангелистов.
Дьёрдь женился на красавице из магнатской семьи, у него родилась дочь. Только вот жена была слаба здоровьем и год назад скончалась от лихорадки.
Эржебета понимала, что делает этот человек для всех венгров, и для нее в том числе. Знала, что благодаря его заступничеству семья Надашди живет спокойно, богатеет, не обремененная непосильными налогами в пользу короны.
Но боялась его. Сама не понимала, почему. Дьёрдь ни разу не обидел ее ни словом, ни жестом. Только вот взгляды... Беззащитность в глазах опытного мужчины, воина, влиятельного политика была страшнее злобы. Эржебета старалась не встречаться с ним, когда мужа нет дома.
— Графиня! — низкорослый Турзо остановился в полушаге от Эржебеты. Теперь она могла смотреть на него сверху вниз, и снова уловила собачье выражение в его глазах. — Графиня...
Больше не в силах выносить болезненное напряжение, которое всегда возникало между ними, Эржебета спросила:
— Что привело вас в наши края, Дьёрдь?
— Оказался неподалеку по делам короны. Решил проведать семью друга, — Турзо немного помолчал, потом добавил: — И поговорить с вами... Эржебета.
Он взял руку графини, прижался губами — дольше, чем следовало. Она терпела, не отнимала руки. Наконец Дьёрдь прервал поцелуй, решительно произнес:
— О Чахтице идут дурные слухи. Я пришел выяснить, что происходит.
Эржебета рассмеялась:
— Чернь всегда сочиняет байки о господах. Не о чем беспокоиться, Дьёрдь.
Он так и не выпустил ее руку, продолжал держать в ладонях. Пытливо смотрел в глаза.
— Говорят, в Чахтице пропадают крестьянские девушки. Это так... Эржебета?
— Мрут девки иногда, — отмахнулась графиня. — Кто простынет, кто от цыганенка затяжелеет, да плод попытается извести. Кто и упадет с лестницы, шею сломает. Что за беда? Новые найдутся.
Дьёрдь притянул графиню к себе. Теперь они стояли друг к другу вплотную, Эржебета ощущала на шее его тяжелое дыхание. Руки Турзо обвили ее талию:
— Черт с ними, с девками. Я все забуду, все прикрою... только будь моей, Эржебета!
Рванулась изо всех сил, отпрянула назад:
— Одумайся, что говоришь? Ведь ты лучший друг Ференца!
Лицо Дьёрдя помрачнело:
— Сил больше нет. Люблю. С тех пор как увидал тебя на свадьбе, в белом платье. Ты была такая красивая... а сейчас еще лучше стала.
Эржебета упрямо мотала головой, словно отгоняя морок. Турзо, кряхтя, опустился на одно колено:
— Я немолод уже. Не могу дольше ждать. Или будь моей, Эржебета, или... — в голосе его прозвучала угроза.
Ледяная ярость затопила сердце. Больше не было ни страха, ни удивления. Черные глаза полыхнули безумием:
— Подите прочь, граф.
Презрительно смотрела, как он поднимается. Алые губы скривились в издевательской усмешке.
— В другой раз жду вас в гости, граф, когда мой супруг вернется, — и тихо добавила: — Ференцу ничего не скажу, ради вашей старой дружбы. Но и ты поберегись, Дьёрдь. Мы ведь тоже люди не из последних...
Турзо вышел прочь, уковылял, как щенок побитый.
Эржебета снова уселась за стол, принялась писать ответ. Анну — как можно скорее замуж. Надо избавиться от этой боли, от этой тревоги...
Замок Чахтице, январь 1602 года от Рождества Христова
— Госпожа, — в покои вошла Дарволия, держа перед собою поднос, на котором стоял высокий кубок. — Выпейте, госпожа.
Сама колдунья в последние годы изрядно сдала. Постарела, подурнела, но по-прежнему держалась прямо, движения ее были легкими, а ум — трезвым.
Графиня приняла кубок, полный свежей, остро пахнущей крови. Сделала большой глоток, поморщилась от сладко-соленого привкуса. Никак не могла привыкнуть.
— Надо, госпожа, — настаивала мольфарка. — Болезнь ваша требует постоянного лечения.
— Что-то не помогает оно, Дарволия.
— Ничего, госпожа. Поможет. Я найду средство посильнее, вы верьте.
Эржебета осушила кубок до дна.
— Так-то лучше, — улыбнулась колдунья. — Рассказать хочу, госпожа...
— Говори.
Мольфарка оглянулась, подошла совсем близко, прошептала на ухо:
— Челядь говорит, в замке объявился Черный человек...
Графиня отшатнулась:
— Это невозможно, Дарволия! Даже ты его не можешь видеть, только по моим рассказам знаешь...
Черный человек был ее личным демоном с детства. Никому он больше не показывался, порою даже сама Эржебета сомневалась: есть ли призрак на самом деле, или это плод ее больного разума?
— Люди говорят, — упрямо повторила колдунья, у которой имелось множество наушников среди слуг. — Видели, как бродит он ночью по замку.
Эржебета не хотела верить.
— Может, это вор какой? Пусть поймают!
— Прости, госпожа. Ни цыгане, ни гайдуки его выследить не смогли. Говорят, призрак это. А челядь и подавно трясется от страха. Слухи ходят, мол, у тебя в любовниках сам дьявол.
Графиня горько рассмеялась. Что ж, правдивы слухи. Разве не ласкает ее в полнолуния Черный человек? И разве не обладал он ею в первую брачную ночь, вместе с Ференцем...
И все же не верила, пока Дарволия не сказала:
— Не пугайся, госпожа. Но я своими глазами его видела.
В горле пересохло, дыхание занялось, Эржебета с трудом выдавила:
— Где?
— В замке. Он шел с той стороны, где детская половина, в сторону твоих покоев. Прости, госпожа, я побоялась заступить ему дорогу. Спряталась за углом, переждала, пока пройдет...
Не может быть! Графиня заметалась по комнате. Дети... Анна... Ее девочка выросла. Скорее замуж, прочь из замка!
Через неделю состоялся сговор. Вскоре в одном из имений богатой семьи Зриньи сыграли пышную свадьбу. Анна покинула родной дом.
Черный человек больше не гулял по замку, не выходил из стен. Как и всегда, являлся графине в полнолуние, жадно требовал ласки, вонзался в нее — то мертвенным холодом, то адским жаром. Не всегда хватало сил ему сопротивляться. Иной раз Эржебета, уступив, лишь просила:
— Не тронь детей...
В ответ пустота в капюшоне лишь тихо смеялась. Черный человек отказывался рассказывать об их будущем. Но Эржебета сама догадывалась, и сердце ее разрывалось.
Замок Чахтице, февраль 1602 года от Рождества Христова
— Была охота тебе туда идти, Дарволия? — спрашивала Эржебета. — Снова отец Иштван будет коситься на тебя.
— Положено, госпожа. Сегодня праздник Сретения Господня, — отвечала мольфарка. — Схожу уж. А вы кровь-то пейте, пейте.
Старуха ушла, но вскоре вернулась — молчаливая, потерянная. В ответ на расспросы Эржебеты сказала только:
— Правы вы были, госпожа. Отец Иштван меня от церкви отлучил. Сказал, за жестокость, мол, с девками.
— Да как он смеет, недоносок чернорясный?! — в бешенстве воскликнула графиня. — Да он же с семьи Надашди кормится, и церковь его только на наших пожертвованиях стоит!
На другой день Эржебета сама засобиралась в церковь.
— Не ходите, госпожа, — увещевала Дарволия. — Вы ведь праведная евангелистка, молитесь дома, и ладно. Не надо вам туда...
— Молчи, старуха! — прикрикнула графиня. — Пусть мне посмеет сказать то же, что тебе!
Нарядная, укутанная в меха, вошла Эржебета в церковь. За нею — череда служанок и охрана из гайдуков. Люди расступались перед процессией, шарахались в стороны, словно боясь одного взгляда графини. Она опустилась на скамью — и тут же вокруг нее образовалось пустое место.
Отец Иштван смотрел на графиню и чувствовал, что сердце его наполняется решимостью. Он устал наблюдать зверства этой женщины.
Не все девки в Чахтице пропадали бесследно. Некоторые были похоронены по христианскому обряду. Обычно Эржебета посылала за священником, а если служанки были из соседних деревень, просто отдавала тела родителям. Тогда тоже отпевать их приходилось отцу Иштвану, и то, что представало его глазам, повергало в ужас...
— Дорогие братья и сестры! — возгласил он. — Сегодня поговорим о жестокости и милосердии. На праведном суде, когда Господь призовет к себе верных, первое место займет благотворящий. Питатель других первенствует между удостоенными почестей, напитавший алчущего призывается прежде всех и преимущественно перед другими праведниками вводится в царствие небесное...
Речь священника лилась плавно и гладко. Эржебета не вслушивалась. Она чувствовала, что засыпает, что ее уносит эта бессмысленная река слов. Ничего не сделает отец Иштван, ничего-то не скажет. Одно дело запугать беспомощную старуху, выросшую в лесу, и другое — пойти против могущественной графини Надашди-Батори. Как вдруг...
— А вы, Эржебета Надашди, повинны в этом грехе! Вы чудовищно жестоки!
Графиня не поверила своим ушам: Иштван Мадьяри, выкормыш неблагодарный, прямо обвинял ее в церкви, полной народу!
— Из-за вашей жестокости умирают девушки! — обличал между тем священник. — Неделю назад мы хоронили двоих. На их телах явственно были видны следы пыток!
Этого Эржебета уже не могла спустить. Ее охватило бешенство.
— Да как вы смеете?! — закричала, вскакивая. — Как вы смеете позорить меня и мой славный род?! Как смеете отлучать моих верных слуг от церкви? Что ж, померли девки — болели они!
Отец Иштван осекся и попятился, словно обжегся о безумный взгляд черных глаз. Графиня быстро зашагала к выходу. Гайдуки схватились за сабли, готовые защищать госпожу.
— Не марайте оружие! — крикнула им Эржебета. — Со всеми, кто здесь был, сама разберусь! А ты погоди, чернорясый, на тебя пожалуюсь моему Ференцу, как только он вернется!
Глава 8
Владивосток, май 2012 года
— They were crying when their sons left...
Я приглушенно зарычал в подушку, схватил айфон, не глядя, нажал отбой. Задолбали, темно еще... А сон какой славный был... солнце, пляж... девушки голые...
Попытался снова к ним вернуться, но мозг уже начал просыпался, а с ним и чувство ответственности. Плюнув, я схватил телефон, посмотрел журнал звонков. Ну так и есть, Чонг! Кому еще придет в башку названивать так рано! Упырям-то плевать, они не спят по ночам.
Память тоже пробудилась и порадовала картинками вчерашней ночи. Катынина мы так и не сумели хоть немного привести в чувство. Пришлось вызывать "скорую", мужика увезли в психушку. Охрана клялась и божилась, что этого деятеля никто не видел. Как умудрялись не замечать — мы так и не поняли.
Александру Вениаминовну разбудить не удалось, хотя я честно пытался. Невменяемая хозяйка не реагировала ни на крики, ни на тряску. Зато пришлось потом отрывать от нее Чонга, который пристроился рядом и страстно вылизывал шею дамы, уже выпустив клыки. При этом он активно мял и наглаживал ее пышные округлости.
— И зачем тебе это надо? — скептически осведомился я, пинком сбивая его с дивана.
— Ну... — потупился упырь, — хоть вспомнить, какие бабы на ощупь. Не всем же счастье их иметь. А хочешь, — вкрадчиво продолжил он, — ты с ней тут покувыркайся, а я посмотрю? Ну что тебе стоит, Ванюська? Доставь старому другу удовольствие...
Я молча подтолкнул его к выходу. Кажется, начинал уже привыкать к его тупым выходкам — даже не раздражало.
Выяснять что-то у Катыниной было бесполезно, пришлось отправляться домой. Я покормил псов и улегся спать, Чонг как всегда повис на дереве у забора.
И вот сейчас проклятая тварь названивала мне в пять утра. Айфон снова взвыл голосом Сержа Танкяна ##1. Пришлось отвечать.
##1 Серж Танкян — солист группы "System of a down".
— Чего трубку не берешь? — возмущенно спросил Чонг.
— Если у тебя ничего важного — пристрелю, — вежливо пообещал я. — Ну так что, есть новости?
— Новости-хреновости, — сообщил упырь. — Исчез еще один киан-ши. Наши ищут, вроде нет нигде.
Да, действительно, хреновости... в перспективе одним вурдалаком больше, а значит, еще несколькими трупами.
— Зовут Тао Син, — деловито докладывал Чонг, — из новых, недавно обращенных. На базаре точку держал.
— Ладно, жди. Скоро едем.
Через полчаса я вывел машину за ворота. Чонг, бодрый и довольный, вскочил на пассажирское сиденье. На упыре была свежая одежда и новенький кожаный плащ, в точности как тот, что уничтожили пули боевиков. Интересно, где он берет обновки среди ночи, мельком подумал я. А еще интереснее, почему каждое утро Чонг такой жизнерадостный? Все же ходит на охоту, сволочь. Вроде бы сводок о новых "подходящих" трупах не было, но я сам видел, как просто и легко упырь спрятал тела боевиков. Все же киан-ши вдвойне опаснее остальных проклятых — за счет умения летать. Я в который раз мысленно обругал нездоровую толерантность своего начальства.
— Откуда он пропал? Прямо с работы?
— Нет, — Чонг открыл окно, высунул руку наружу и ловил дождевые капли. — Вчера вечером он закрыл магазин, пришел в особняк мастера Чжана, принес отчет за месяц...
— Что за отчет? — перебил я.
— Новообращенным киан-ши мастер Чжан предоставляет кредит на свое дело, — терпеливо пояснил Чонг, — То есть, просто дает взаймы лет на десять. Потом, когда бизнес начинает приносить прибыль, киан-ши возвращают долг вдвойне, а некоторые — и втройне. Эти деньги идут на поддержку других новообращенных.
Я хмыкнул. Порядки знакомые — как в любой диаспоре либо организованной группировке.
— То есть, проще говоря, Чжан — держатель упыриного общака?
— Можно и так сказать, — хихикнул Чонг, — упырь в законе... только ему не говори.
— И что было дальше с этим Тао?
— Да ничего. Отдал отчет, ушел, и больше его не видели.
— Может, загулял где-то?
Китаец поглядел на меня, как на идиота, и выразительно покрутил пальцем у виска:
— Ванюська, думай, что говоришь! Куда он загуляет? Он же ки-ан-ши! Мы не пьем, не едим, не спим с женщинами... с мужчинами, впрочем, тоже... такая жизнь, — неожиданно тоскливо заключил он.
— Как удалось так быстро установить его отсутствие?
Тут Чонг вообще удивил. Оказалось, в клане нетопыря проводился ежедневный сетевой мониторинг. Все киан-ши были разбиты на десятки, по территориальному принципу. Каждое утро упыри являлись к десятнику, тот отмечал их присутствие, отправлял отчет сотнику. Потом уже данные ложились на стол мастера Чжана.
Нет, я ошибся. Это не диаспора, это секта. Впрочем, так даже лучше: позволяет хотя бы надеяться, что твари не выйдут из-под контроля своего творца.
— Так, ладно. Поехали домой к этому вашему Тао.
Оказалось, парень жил с другими начинающими упырями в съемной квартире. Осмотр никаких зацепок не дал. Только время потеряли. Когда мы вышли из дома, было уже около одиннадцати утра.
— Где именно он работал? — спросил я.
— На Спортивной, там у него магазин игрушек.
Знаменитая Спортивная — место, куда ходят люди с невысоким достатком. Несколько огромных торговых центров, разделенных на маленькие клетушки, в каждой сидит продавец с товаром. Тут можно найти все что угодно — от собранных на коленке мобильников и телевизоров до трусов и дешевых побрякушек. И конечно же, здесь просто уйма киан-ши.
Китайские рынки — место, где обретались низшие, недавно обращенные упыри. Здесь они проходили подготовку. Сколачивали начальный капитал, а самое главное — учились сдержанности и маскировке. Это у них быстро получалось в таком-то скоплении народа.
Пока мы двигались по длинным рядам, печать Ван Хельсинга просто горела — так много было вокруг упырей. Я даже перестал приглядываться. Что толку, если их тут каждый пятый?
Наконец пришли к магазинчику, заставленному куклами, машинками, мягкими игрушками кислотных расцветок. Здесь заправляла очень хорошенькая молоденькая китаянка. Идеально гладким, словно фарфоровым личиком, хрупкой фигуркой девчонка сама напоминала куклу. Пожалуй, подумал я, глядя на подозрительно дебиловатые физиономии пупсов, продавец — самая красивая куколка в лавочке.
К сожалению, вся ее миловидность тут же обесценилась в моих глазах, когда зазудел шрам на шее. Девчонка была упырихой. Говорила она по-русски довольно бойко, только плохо выговаривала шипящие.
Чонг быстро объяснил ей на китайском, в чем дело, предоставил вести допрос мне, сам же отправился изучать ассортимент магазинчика.
— Когда вы в последний раз видели Тао? — спросил я.
— Вцера. Сдала ему выруцку, он усел. Все.
— Может, что-нибудь в его поведении показалось вам необычным?
Девчонка презрительно фыркнула:
— Музик! Думай, что спрасиваесь! Он киан-си, сын нетопыря. Это вот обыцно, по-твоему?
В магазин вошла полная женщина, ведя за руку пухлую девочку лет пяти.
— Хочу куколку! — капризничала девчонка. — И ми-и-и-ишку!
— У мамы мало денег, — устало объясняла женщина. — Купим куколку через неделю.
— Нет! — дочка топнула ногой. — Хочу сейчас!
Мать попыталась вывести девчонку из магазина, но та вдруг упала на пол и принялась сучить ногами, заходясь в вопле:
— Хочу-у-у-у-у! Хочу-у-у-у-у!
Продавщица шагнула было в сторону семейки, но ее опередил Чонг. Он присел рядом с девочкой и вкрадчиво спросил:
— А какую куколку ты хочешь?
Та сразу перестала плакать, поднялась и ткнула пальчиком в витрину. Китаец подошел, снял с полки большую белокурую куклу в пышном платье:
— Она стоит тысячу рублей.
— Это дорого, — поспешно сказала женщина.
Девчонка приготовилась снова разразиться слезами.
— Мы можем сделать скидку! — с видом бывалого торгаша усмехнулся Чонг.
Вроде бы ничего плохого не происходило, поэтому я продолжил допрашивать продавщицу:
— Хорошо. Допустим, ничего из ряда вон выходящего вы не заметили. А может быть, каких-нибудь подозрительных людей?
— Люди все подозрительные, — снова скривилась китаянка.
Ее поведение начинало меня злить, но я держался. Все равно при свидетелях много из упырицы не выбьешь.
— Ну, а если подумать?
— Крутятся тут всякие, — соизволила вспомнить продавщица. — Но я их сейчас и не узнаю. Русские все на одно лицо...
Между тем Чонг являл чудеса маркетингового подхода.
— Тысячу стоит целая кукла! — радостно пояснил он. — А если вот так... — длинные пальцы ловко отломали пластиковую руку, вывернули из рукава платья и отшвырнули. — Вот так она уже стоит восемьсот!
Мамаша, раскрыв рот, следила за манипуляциями клоуна. Девочка замерла и словно зачарованная смотрела на куклу, только что ставшую инвалидом.
— Дорого? Хорошо, — киан-ши выдернул кукле ногу. — Шестьсот. Нет? Тогда вот так, спецпредложение, только для вас!
Чонг схватился за капроновые волосы, потянул, содрал с куклы скальп. Потом склонился к девочке и шепотом произнес:
— Это ведь гораздо интереснее, чем обычная скучная игрушка. Ты будешь видеть, как у нее работают глаза, и даже, если захочешь, сможешь выковырять их... Триста рублей за волшебную куклу!
Девчонка заглянула в кукольный череп, взвизгнула и понеслась к выходу.
— Ты куда, малышка? — крикнул Чонг. — У меня еще есть для тебя зеленый китайский мишка с человеческим лицом! Мишка-глюк! Мишка — радиоактивный мутант!
У дамы наконец прорезался дар речи. Она огрела киан-ши сумкой по голове и закричала:
— Урод! Скотина! Педофил!!!
— Педагог, мадам, — невозмутимо поправил этот психопат. — Теперь ваша дочка долго не будет капризничать.
Не найдя слов от возмущения, женщина покинула магазин.
— Опусти жалюзи и запри дверь, — приказал я Чонгу.
Тот беспрекословно выполнил распоряжение. Я поднес к голове девицы пистолет:
— Серебро. Сейчас ты расскажешь все, что знаешь. А если нет, я тебя пристрелю, и мастер Чжан закроет на это глаза.
— Да! — взвизгнул Чонг. — Выбей из нее все дерьмо!
— Ницего я не знаю, — упорствовала продавщица. — Извините, сто нагрубила, оцень ус я русских не люблю. Но не знаю ни-це-го...
Допрос не помог, китаянка твердила одно — ничего не знает, никого не видела.
— Она и правда ничего не знает, — наконец вмешался Чонг. — Знала бы, рассказала. Я ж ей передал, что мастер Чжан распорядился во всем с тобой сотрудничать. Так что она не посмела бы соврать. Но все равно: выбей из нее дерьмо!
— А почему ты раньше не сказал? — возмутился я.
— Хотел, чтоб ты выбил из нее дерьмо, — видимо, эта фраза очень уж нравилась азиату. — Терпеть ее не могу, мерзкая сука.
— Я из тебя сейчас дерьмо выбью! Поехали к Чжану. Все же там в последний раз видели Тао.
Как и всегда, глава клана вышел на связь через камеры. Ничего нового не сказал. По его словам, все было в порядке, Тао вел себя, как обычно, сдал отчет, распрощался и ушел.
Что-то такое крутилось у меня в голове, какая-то не оформившаяся еще мысль, даже скорее, отголосок интуиции. Неожиданно для себя я спросил:
— Тао не видел Джанджи? Может быть, заходил в камеру, где содержится зверь? Или просто подходил к ней?
Обезьянка разразилась резкими звуками, похожими на смех. Мастер Чжан серьезно проговорил:
— Это невозможно. Джанджи содержится в другом крыле, туда нет доступа посетителям. К тому же, вокруг охрана, а помещение напичкано видеокамерами. Впрочем, — он нажал какую-то кнопку, — если вы настаиваете, я прикажу проверить.
Спустя полчаса служба охраны отсмотрела все записи с камер — никто, конечно, в комнату зверя не заходил, и сам он много часов сидел неподвижно.
— А ваши ученые? Они что-нибудь еще накопали?
Мартышка издала губами неприличный звук.
— Пока нет. Но они приступили к интересным экспериментам: вводят киан-ши в кровь различные соединения серебра.
Это ж каким мукам он подвергает упырей! Серебро причиняет проклятым невероятную боль, видоизменяет их тела, и в конце концов убивает — быстро или медленно, зависит от концентрации. И мастер Чжан, зная это, хладнокровно мучает своих подданных. Нет, положительно, упыри — мерзейшие твари, и достойны только одного — хорошей порции святой воды или того же серебра.
— Чего вы хотите добиться этими опытами?
— Пытаемся понять, какое еще действие на киан-ши оказывает соединение серебра. Возможно, в этом кроется разгадка.
Что ж, мысль, конечно, здравая. Может, и правда, озверение — только побочный эффект, а цель у эксперимента была совсем другой.
— Кстати, безопасники изучили все клиники, институты и больницы Владивостока и Приморского края. Нигде ничего подозрительного. Служба расширила круг поиска, продолжает работу. Но пока... увы.
Смутная догадка все крутилась в голове, не давалась.
— Могу я увидеть Джанджи?
— Да, конечно. Он в вашем распоряжении.
Мастер Чжан отключился, а нас отвели к комнате зверя.
Существо сидело у стены, равнодушно глядя на нас неподвижными глазами. Я поздоровался — никакой реакции.
— Джанджи, поговори со мной.
Молчание.
— Пожалуйста, мне очень нужно у тебя кое-что узнать.
Нет ответа.
— Ты не так делаешь! — вмешался Чонг.
Он подошел к прозрачной стене, шлепнул по ней ладонями и заговорил по-китайски. Его монолог длился ровно пять минут, я засек. На первой минуте Джанджи прислушался, на второй начал тихо рычать, на третьей оскалился, на четвертой подскочил и бросился на Чонга. На пятой вдруг успокоился, расправил крылья, ощерил игольчатые зубы, напомнив мне чудище из дурацкого голливудского фильма "Джиперс Криперс", и отчетливо проговорил:
— Весь мир склонит головы перед мощью зверобогов...
После этого эффектно закутался в крылья и отвернулся. Больше ни высказывания Чонга, ни стук по стене не смогли вывести его из оцепенения.
Мы двинулись прочь.
— Что ты ему сказал? — спросил я у Чонга.
Тот усмехнулся:
— Назвал его земляным червяком. Древнее китайское ругательство. И это самое вежливое, что я сказал. Но это ерунда, Ванюська. Главное, что сказал Джанджи...
Мы хором повторили:
— Весь мир склонит головы перед мощью зверобогов.
Что бы это могло значить?
Из истории рода Батори
Замок Чахтице, октябрь 1604 года от Рождества Христова
"Возлюбленная супруга моя!
Спешу сообщить тебе, что жив я и здоров. Только клятый турок в последней баталии ранил меня в плечо ятаганом. Турок тот на колу давно издох, а плечо у меня загноилось. Хорошо, было при мне зелье, что ты в дорогу дала. Помазал три дня — милостью божьей все зажило.
Все ли хорошо у тебя, любимая моя? Как наши детки? Как Анне с мужем живется? Верно ли, что говорят: все больше бед валится на добрых евангелистов? Уповаю на то, что это слухи.
И главное, как мой дорогой наследник Пал? Не хворает ли?
Пиши мне, всегда жду вестей от тебя.
Если все будет хорошо, может, к весне вернусь.
Остаюсь вечно твой Ференц Надашди".
Эржебета прочла короткую записочку три раза. Вздохнула, отложила. Все как всегда, ничего не меняется, лишь больше становится ран, лишь чаще Ференц ее стонет по ночам от боли.
Говорят, любовницы — беда для жен. Врут. Война — вот самая страшная разлучница. Разве сумела бы хоть одна женщина удержать Ференца крепче, чем родная жена? Разве не уничтожила бы Эржебета любую соперницу? Страшными казнями бы казнила, нестерпимыми муками мучила.
Но у войны мужчину не отбить. Цепко держит. Даже когда он с женою, все время помнит о разлучнице. И снова уходит к ней. А потом война окончательно забирает его...
Слезы полились из черных глаз, потекли по бледным щекам. Эржебета сердито утерла лицо шелковым платком. Не время раскисать! Она нужна семье.
Взялась за второе письмо, от старшего зятя. Новости были неутешительными. Семейство Зриньи обложили непомерными налогами. Но и это еще не все.
Даже хитроумный Дьёрдь Турзо не сумел примирить короля-католика с евангелистами. Рудольф не желал видеть выгоды от объединения с венгерской аристократией, и единственным условием такого союза выставлял переход магнатов в его веру. Несогласным угрожал многими карами. Дьёрдя же, как верного, но неудобного человека, отослал прочь — теперь Турзо командовал гарнизоном крепости Нове Замки, обороняя ее от турецких захватчиков.
Все это больно ударило по семейству Зриньи, которое терпело страшные убытки и едва успевало откупаться от преследований. Николаус Зриньи писал, что и магнатов Хоммонаи корона не оставила недобрым вниманием.
Эржебета вздохнула. Вторая дочь, Катерина, уже год была замужем за Георгом Хоммонаи. Бедные ее девочки. Приходилось постоянно помогать им деньгами.
Сами Надашди не бедствовали. Прислужники Рудольфа обходили их стороной. Даже теперь, когда больше не было заступничества Турзо.
Война-разлучница была и спасительницей тоже. Пока Ференц дрался с турками, пока отбивал для империи города, удерживал крепости — семье Надашди ничего не грозило. Слишком важен был для короны искусный полководец Черный бей.
И еще Эржебета подозревала, что алхимик Рудольф помнит услугу, оказанную ему графиней Надашди...
— Вот бы кто королю-то на нее пожалился, — говорила старая Ганка. — Глядишь, и приструнил бы чахтицкую госпожу...
— Да где там! — отозвалась Агнешка и перешла на шепот: — Говорят, король у нас и сам колдун. Так что свою не тронет.
Они с Пирошкой пришли в родную деревню. Принесли гостинцев, проведали родню и теперь судачили с односельчанами. Каждому хотелось узнать от гостий свежие новости.
— Как там моя дочка? — спросила Ганка.
— Жива-здорова, слава богу, — важно кивнула Агнешка.
— А моя Битка?
— С нею вчера только на кухне работали. В здравии.
— А Лиска?
— И с нею все хорошо...
— Надо же, — удивлялись крестьяне. — А ведь в этом году еще никто из девок в замке не пропал и не помер...
Последнее письмо — от Иштвана Бочкаи.
"Благодарю, любезная сестра наша по вере, за дружбу твою и за помощь твою. Воздастся тебе сполна, графиня. Обоз с провизией пришел, и деньги, переданные оказией, тоже получили.
Побили проклятых австрийцев при Альмошде. А и Дебрецен возьмем тоже. Всю жизнь свою мстить буду за разорение моей любезной Трансильвании..."
Эржебета вздохнула. Как же сложно в мужском мире, как все запутано. Муж ее, Ференц, бьется с турками, а друг его Иштван пошел на союз с ними. Ференц защищает империю, Иштван — восстал против ее порядков. И ведь оба правы, оба делают нужное дело. И дружбе их это не мешает.
Не взбунтуйся Бочкаи, не объединись с султаном Ахмедом — не было бы силы, способной противостоять еретическим отрядам Рудольфа, которые грабили и били истинных евангелистов. Видно, нужны турки для сохранения равновесия в мире, подумала Эржебета. А ее дело женское: накормить и одеть...
Она отложила письмо, позвала секретаря и приказала собирать очередной обоз с провизией.
Неизбывная ненависть ее нашла выход: Эржебета помогала повстанцам.
Девушки в этом году еще не пропадали...
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|