Хозяин с кифарой

ХОЗЯИН С КИФАРОЙ.

Когда в июльский полуденный зной с моря дует освежающий бриз, я спешу в храм камен [1], дабы совершить возлияние самого дорогого вина тебе, покровительница певцов Полигимния, в знак благодарности за то, что ты, светлоокая, решила мою судьбу. Нет, я не музыкант, не певец и не сочинитель песенных текстов. Я — хирург. "Мясник" — скажут иные, ибо уж такова наша профессия кромсать подгнившее человечье мясо. И, по правде говоря, у хирургов и самих возникают мысли о духовном родстве с мясниками. Ведь когда изучающий медицину впервые попадает на вскрытие трупа, то главное его впечатление — не ужас от близости смерти и не мысль о том, что настанет день, когда ты и сам вот так ляжешь на стол с распоротым животом в окружении желторотых юнцов, с любопытством копающихся в твоих внутренностях. Все эти мысли возникают, но главное — не они. Больше поражает иное — внешнее сходство человеческих органов с органами свиньи. Не льва, не благородного оленя и не любезной нашим сердцам коровы, а именно свиньи. Видимо, выбирая форму нашего нутра, боги вложили в нас изрядно свинства. Поэтому, когда, побывав на вскрытии, желторотый медик смотрит на окружающих, в его воображении невольно рисуются их потроха и вызывает недоумение, почему, скажем, вон тот мужчина с бородкой сейчас не встанет на четвереньки и не захрюкает — ибо по выступающей из-под ребра печени становится ясно, что она самая что ни на есть свинская на вид. Так вот, светлоокая Полигимния, если все мы до сих пор еще не захрюкали, так это потому, что вы, камены, вложили в нас божественное начало, и с тех пор божество уживается в человеке со свинством самым причудливым образом.

Тот эпизод, что заставляет меня спешить к тебе в храм сегодня, о покровительница певцов, видимо, служит самым убедительным тому доказательством.

Мне было тогда лет десять, и я уже был знаком со "свинством", заложенным в нас природой: мой отец был хирургом, а врачи приучали сыновей к тонкостям профессии со всеми ее тяготами с самого раннего возраста: шести лет от роду я уже подавал отцу скальпели во время хирургических операций. Но пару лет тому назад мой отец отправился с войском в края варваров и пропал без вести. Моя матушка с горя скончалась, я остался круглым сиротой и был взят на воспитание и в помощники другом моего отца Никандром, тоже хирургом.

Была однако существенная разница: хотя оба были хирургами, но мой отец был свободным, а Никандр — рабом.

Рабом— то он, конечно, был, да только куда влиятельней своего хозяина! Ведь к Никандру приезжали делать операцию на почках [2] сам префект Рима и другие влиятельные особы, о знакомстве с коими хозяин и думать-то не мог. Видимо, сия робость и толкнула его жить подальше от Никандра, кой построил себе клинику и дом возле нее [3], и держал при себе двух свободных ассистентов для помощи при хирургических операциях. От хозяина он откупался тем, что время от времени ездил к нему на поклон, привозя с собой щедрый оброк.

А мое положение тогда было дрянь. Мне, конечно, достался в наследство от родителей небольшой домик, но он стоял заколоченный, ибо поиски моего отца и болезнь моей матери заставили ее распродать почти все наши вещи. Никандр меня кормил, и еда у него всегда была вкусная, ибо его сожительница (а я тогда не разбирался в тонкостях римского права, и для меня она была женой Никандра) Фульвия знала толк в тонкостях римской кухни — и недаром, ведь по крови она была римлянка (ее отец, римлянин, угодил в рабство за уклонение от службы в римской армии [4]). Моя жена не умеет так испечь обертух [5], как умела Фульвия, — у той было просто объедение.

По сути Никандр стал мне как приемный отец. Раз он меня даже крепко поколотил — было дело. Он мне тогда поручил прокипятить скальпели в чане — как грек он читал сочинения греческих философов и вычитал у Демокрита, кой был родом из Абдеры, что болезни возбуждаются крохотными существами, из-за своего малюсенького размера не различимыми человеческим оком. Ну вот, он и думал для обезвреживания оных врагов человечества сварить их наподобие того, как варят раков. Мне не верится, что такие крохотные существа существуют, но тем не менее я и сам заметил, что если прокипятить скальпели перед операцией, то гноя бывает меньше. Но это пришло ко мне с опытом, а тогда я был мальчишкой неразумным, ну и соври, что я скальпели прокипятил, хотя на самом деле поленился. Мой приемный отец вранье обнаружил-таки по внешнему виду воды в чане, взял палку и так меня изукрасил, что по пестрому виду моей задницы мне впору было бы называться леопардом... Конечно, сейчас я понимаю, что он был прав... Но я отвлекся.

Так вот, в тот день это было впервые, когда на моем веку хозяин сам приехал к Никандру из своей деревни. Сие событие вызывало особое волнение, ибо хозяин не знал о том, что я жил в доме, и неизвестно, как бы он к этому отнесся.

В тот день прием в клинике вели лишь ассистенты, а Никандр с самого утра отправился в порт встречать корабль, на коем должен быть приплыть хозяин. Фульвия с дочкой Калисой (дочь Никандра была мне ровесницей) буквально с ног сбились, бегая с тряпками и подносами из комнат на кухню и обратно. К торжественному приему всё было уже готово, а корабль с хозяином, видимо, опаздывал с приплытием. Посему Фульвия отправила меня на разведку в порт. Я, конечно, не пошел на причал, а, по своему обыкновению, залез в порту на самое высокое дерево, дабы издалека увидеть сцену встречи и поскорее сообщить о ней Фульвии. Корабль наконец приплыл. Матрос сбросил трап, и вот среди толпы спускавшихся на берег на трап ступил невысокий лысый господин в тоге, к которому Никандр бросился навстречу. Я понял, что это и был хозяин. Никандр ему низко поклонился и поцеловал его руку, а тот в ответ потрепал его по щеке, причем до щеки Никандра ему пришлось тянуться, ибо раб был его на голову выше. Всё это выглядело как-то по-свински. Ведь есть что-то свинское в самодовольстве толстенького маленького человечка, наслаждающегося показом своего превосходства над великаном. Хотя глаза мои были зоркие, но черт лица хозяина с такого расстояния разглядеть я не мог — видел лишь, что щеки его заплыли жиром, и это наводило на мысль, что и лицом хозяин походил на поросенка. С этим неприятным впечатлением я побежал скорее к Фульвии сообщить об известии.

Фульвия заставила меня немедленно переодеться в чистую тунику и причесаться и отправила репетировать вместе с Калисой чествование хозяина. По ее плану, мы с Калисой должны были у входа в дом поклониться хозяину, вручить ему выпеченный Фульвией вкуснейший обертух и пропеть куплет с хвалой.

Калиса, репетируя, держала в руках обертух, и, видимо, очень гордилась своим нарядным видом: ее новая туника сверкала белизной, изящные сандалии подчеркивали стройность загорелых ножек, тонкую шею украшало ожерелье из пестрых ракушек, а в косички она тоже вплела ракушки, отчего они своей яркостью бросались в глаза мальчишкам не меньше, чем щенкам пушистый хвост котенка. О, станут ли боги осуждать десятилетнего мальчугана, не удержавшегося от соблазна? Когда моя напарница тоненьким голоском выводила куплет "Многие лета хозяину нашему в доме прожить...", чинно стоя рядом, я не удержался — дернул ее за косичку. Прервав пение, Калиска резко обернулась и сказала грубо: "Во, дурак!". Это звучало по-рабски, ибо свободные девочки в ее возрасте уже прибегали к разным ужимкам, строя из себя субтильных девиц, но ведь Калиса и была рабыней, и я бы отнесся к ее грубости с пониманием, но вслед за ней она скорее даже не положила, а бросила обертух на траву и дала мне щелчок по лбу. А вот последнего я стерпеть не мог: ведь как-никак я был свободным римлянином и не мог позволить, чтобы какая-то девчонка-рабыня щелкала меня по лбу — я ответил ей щелчком по носу... Среди последовавших щелчков и шлепков мы с Калиской не заметили, как подошли хозяин с Никандром. Подобного зрелища увидеть те никак не ожидали. Никандр в ярости утащил Калиску на кухню и звонко ее отшлепал, так что всхлипывания бедняжки вперемежку с хлопками от шлепков заставили меня забыть о присутствии хозяина. Я не стал дожидаться подобной участи и дал дёру. Обогнув дом, я взобрался на развесистый каштан, листва которого столь плотно смыкалась, что заметить меня было трудно. Ощутив себя в безопасности, я несколько успокоился и тут сообразил, что вышло, что я даже не поздоровался с хозяином. Ну и осрамились же мы с Калиской перед ним! Так на дереве я размышлял, что делать дальше, пока думы мои не прервал звук голосов, доносившихся из дома. Нужно сказать, что каштан, на котором я сидел, был расположен прямо перед окном комнаты, куда Никандр отвел хозяина, а поскольку было жарко, то окно было открыто настежь, и, оставаясь незамеченным, я мог не только слышать, но и видеть, что в комнате происходит. Теперь я мог разглядеть хозяина отчетливей. Видом он гораздо больше походил на поросенка, чем мне это показалось у причала. Его маленькие глазки были едва различимы из-под наплывшего жира щек, а розовая лысина лоснилась как просаленная тряпка, которой протирают масло, капающее с ламп. Мне казалось, его тучное тело отличалось от тела откормленной свиньи разве лишь тем, что не поросло щетиной.

Но самое ужасное было впереди, когда хозяин с самодовольным видом произнес:

— Послушай, Никандр, дался тебе этот мальчишка! Если тебе нужен помощник, лучше я куплю тебе мальчишку-раба. Ведь всё, чему ты научишь раба, останется у нас в доме, и от раба потом можно будет получить хороший выкуп. А со свободного что возьмешь? Он выучится и даст дёру, как сегодня — и поминай как знали!

От этих жестоких слов сердце мое замерло, ибо я впервые осознал своё положение. Доходов у меня никаких не было, а на ту пенсию, что платило государство детям пропавших без вести, можно было разве что не умереть с голоду, ни о каком обучении профессии не могло быть и речи. Что же мне было делать дальше? Что же я наделал, дернув Калиску за косичку?! Видимо, у меня успел выступить холодный пот, пока я вслушивался в тишину, ожидая ответа Никандра. Но тот ничего не ответил. Он молча вышел из комнаты, потом вернулся с плеткой в руке и молча протянул ее хозяину, а затем молча же разделся. В баню он ходил от меня отдельно и до этого я никогда не видел его голым. Когда обнажаются прекрасные юноши даже для порки, вид голого тела не вызывает раздражения. Но Никандр был не молод и не красив. Его долговязая фигура с косматой грудью и худыми, обильно поросшими черными волосами ногами, была и впрямь неуклюжа. Как и у многих мужчин его возраста, печень на палец выступала наружу из-под правого ребра, а на животе бросалось в глаза крупное коричневое родимое пятно. Неприятно поражало само жалкое зрелище, когда знаменитый человек, вызывавший столько почтения у коллег и благодарности у пациентов, да при том ни в чем не виноватый, стоял навытяжку голый перед тем, кто не стоил и волоса на его голове, и вообще жил у него на иждивении (как я тогда думал — хотя ошибался). Но особенно противно было наблюдать, с каким самодовольным видом хозяин играл плеткой и от наслаждения властью даже причмокнул губами. Сердце мое сжалось от одной мысли, что последует дальше, однако ничего драматичного не произошло. Хозяину наскучило упиваться своей властью, и он изрек с ухмылкой:

— Оденься и отнеси плетку на место.

И Никандр с почтением в голосе сказал: "Спасибо".

Потом хозяину подали обедать в тех же покоях. Но обедать одному ему было скучно, и он усадил Никандра с собой за стол. Вся сцена обеда тоже выглядела сплошным свинством. Стол был уставлен самыми изысканными яствами, коих хозяин у себя дома, может, и не едал: мурены, запеченные в меду, с зелеными и черными маслинами в качестве гарнира, паштет из фазанов, вальдшнеп в сыре и яичном желтке, самые дорогие вина, в том числе фалернское многолетней выдержки в красивейшей амфоре, привезенное еще префектом Рима в знак благодарности, которое Никандр специально берег для хозяина, карфагенские гранаты и сливы. За столом хозяин полулежал на ложе, а Никандр сидел на табуретке прямо, как сидят женщины, и не смел даже взять и кусочка, ожидая, когда хозяин ему сам наложит чего-нибудь в тарелку и как собаке скомандует: "Ешь!". Причем, понятно, самые лакомые куски хозяин брал себе, а Никандру клал, что похуже. Я, конечно, понимал, что Никандр — раб, и как таковой не мог иметь никакой собственности и весь дом с потрохами принадлежал хозяину. Но тем не менее во мне по-ребячьи вставал протест при виде явной несправедливости. Справедливо ли, когда один человек трудится не покладая рук и всё зарабатывает сам, а другой, ничего не делающий, заявляется просто так и хозяйничает с выражением свинства на лице? Впрочем, обедающие, казалось, о несправедливости как-то не задумывались. Хозяин расспрашивал Никандра о его пациентах, глубокомысленно поводил бровями и даже причмокивал языком от недоумения, когда его раб называл имена высокопоставленных персон. Затем настал черед хозяина рассказывать, и он со всеми подробностями сообщал Никандру деревенские новости (он жил на вилле в деревне) — по чем ныне пшеница, какая сука околела, а какая ощенилась и нечто в этом роде. Его собеседнику это было интересно — видимо, тот раньше был знаком со всеми этими собаками, но меня сиё никак не волновало — я думал лишь о своей судьбе, а она никак не обсуждалась. Наконец хозяин встал с ложа и со словами "Посмотри-ка, какой я тебе привез из деревни гостинец!" отправился в угол комнаты, достал откуда-то (мне не было видно, откуда) закупоренную глиняную амфору и протянул Никандру:

— Свое вино, деревенское!

Даже мне давали пить разведенное водой кисленькое деревенское вино, и я думал, что оно всюду одинаковое, ибо всюду дешево стоит. И преподнести такую дешевку в виде подарка на фоне изысканности яств, стоявших перед хозяином на столе, казалось мне просто издевательством. Но Никандр никак не разделял моего негодования — наоборот, он сиял:

— Да видят боги, господин, как ты меня ублажил! Ведь деревенское вино здоровое как деревенская девка: оно просто на вкус, а душу греет. А то приходят ко мне на прием городские дамы... расфуфыренные, а как снимут парик, вставные зубы и накладные груди... так и вино знаменитостей: они туда кладут всяких специй, чтобы расфуфыриться как городская дама...

Оба рассмеялись, хотя смеяться было, собственно говоря, нечему. Затем Никандр откланялся, а хозяин прилег вздремнуть. Когда я услышал его ровное похрапывание, то понял, что могу незамеченным слезть с дерева, и спустился на землю. Увиденное произвело на меня сильное впечатление, и было такое чувство, что я осиротел во второй раз. Н-да, если меня заменят на раба-мальчишку? Инстинкт говорил мне, что нужно бежать к Никандру независимо от того, какая меня ждет взбучка за потасовку с Калиской. Все-таки он был мне как приемный отец. Увиденная сцена даже навела меня на мысль, а не принести ли ему точно так же плетку? Но что-то меня останавливало. Ведь если бы Никандр был свободным, я, может, плетку бы ему и принес, но Никандр был рабом...

Я застал Никандра, с умилением разглядывающего подаренную ему амфору с деревенским вином. Он, видимо, был столь взволнован встречей с хозяином и занят изучением подарка, что не заметил моего появления. А меня его умильный вид настолько озадачил, что я даже забыл попросить прощения за давешнюю потасовку с Калисой, и у меня невольно сорвалось:

— Но, Никандр, он тебе такую дешевку подарил!

Никандр поднял на меня глаза, но, видимо, из-за обилия впечатлений забыл о том, что мне полагается взбучка.

— Дареному коню в зубы не смотрят, глупыш! Важен сам знак внимания. Меня многое с хозяином связывает на самом деле. Меня подарили ему в детстве, и он уговорил родителей отправить меня вместе с ним учиться в школу: я подсказывал ему на уроках и защищал его в драках с другими мальчишками — ведь он был хилый, а я — рослый. Меня и к врачу его родители пристроили учиться из-за того, что их сын был слаб здоровьем, — никто не думал, что я буду лечить римских нобилей. Так что своей врачебной карьерой я, в общем-то, обязан ему. Мне приятно получить от него подарок.

Но, увы, недаром гласит пословица, что устами младенца глаголет истина — дети хотят правды, а после увиденного сегодня, я не мог поверить такому объяснению.

— Но он тебя обижает! Я всё видел... я сидел на дереве напротив окна... — не унимался я.

Теперь я понимаю, насколько бестактным было мое поведение...

Выражение боли промелькнуло в глазах грека-раба и утопло в них, как в болоте. Он положил свою широкую ладонь мне на голову:

— Видишь ли, глупыш, тепло может быть заключено даже в бьющей руке. Был случай, когда хозяин меня побил. Мы оба тогда были молоды. А он услышал обрывок моего разговора с Фульвией, где она поминала его имя, и стал у меня допытываться, что Фульвия про него говорила. "Господин, ты волен распоряжаться мной, как хочешь, но этого я тебе сказать не могу!" — "Почему? Я тебе приказываю говорить!". — "Нет, господин, я не могу передать тебе слов женщины". — "Послушай, она не женщина, а рабыня, а ты — не мужчина, а раб, так делай, что тебе приказывают, а то много из себя воображаешь!" — "Господин... " — "Так будешь ты говорить или нет?" — "Нет" — "Принеси мне плетку". Он избил меня по праву хозяина — и жестоко. На следующий день, когда я отлеживался после побоев, он пришел ко мне мириться, принеся с собой гроздь винограда. Но я не стал есть. Мне жить не хотелось, и я сказал ему об этом. "Я погорячился, — ответил он, помолчав. — Мои родители столько денег вложили в твое воспитание, что я не могу отпустить тебя на волю без выкупа, но для меня ты не скотина, а человек...". Ты знаешь, мне тогда так плохо было, жизнь в рабстве такой казалось черной, безнадежной, так хотелось сочувствия, а родных у меня не было — и эти слова моего обидчика были единственным теплом, которое у меня было в жизни, а мне так недоставало тепла. Я вскочил с постели, упал перед хозяином на колени, обхватил его ноги руками и заплакал, уткнувшись ему носом в живот. А он гладил меня по голове, затем со словами "ну, ты — голый, простудишься" поднял меня и уложил в постель, после чего принес кифару и долго пел у моего изголовья. С тех пор я каждый раз при его неудовольствии приношу ему плетку и раздеваюсь, а он ни разу больше меня не бил.

Мне было неловко, что я заставил своего приемного отца рассказать мне эту сцену. Но к тому времени хозяин проснулся, и, видимо, ему стало скучно, ибо он захотел петь. Ему подали кифару, но певцу петь самому себе неинтересно.

— Позови публику, — приказал хозяин Фульвии.

Легко сказать! Из свободных в такую жару послушать доморощенного певца удалось зазвать лишь швей из соседнего дома: вдову Фанию Старшую и ее дочь Фанию Младшую. Никандр по-соседски бесплатно их лечил, когда они болели, а когда у Фульвии или у соседок-швей не было времени идти на рынок, они одалживали друг у друга пару морковок или луковиц. Помимо них всю публику, собравшуюся в садике у дома, составили Никандр, Фульвия, Калиса и я — негусто, конечно, но, видимо, хозяину так не терпелось петь, что он подумал, что и такая публика сойдет.

Поскольку к тому моменту я окончательно решил, что хозяин — свинья, то ожидал, что лишь только его короткие, пухлые пальцы коснутся струн, то раздастся нечто вроде хрюканья. Однако этого не случилось. Конечно, хозяин пел не как профессиональный певец, но голос у него был приятного тембра, и пел он правильно. Т. е. он пел с тем чувством и выражением, с каким и следовало петь песни. Да и сам он преобразился до неузнаваемости, ибо во внешности его не осталось ничего свинского: глаза смотрели умно и проницательно и как-то уже не казались маленькими, и даже лысина перестала раздражать, ибо составляла контраст с образом пылкого юноши, рождающегося в уме из звуков песни, подчеркивая тем самым высокие чувства. Вначале хозяин пел о любви, и глаза Фании Младшей и даже Калисы заволокла мечтательная поволока. Затем он вспомнил лагерные песенки, которые вечером пели легионеры у костра. На этот раз взгрустнула Фания Старшая, чей муж был убит в армейском походе. А потом произошло и вовсе диво, ибо Никандр и хозяин... забыли, что они раб и хозяин. Никандр запросто просил "господин, спой то-то и то-то из нашей лагерной жизни", и когда доморощенный певец выводил баритоном куплет, подпевал ему баском. И я внезапно увидел хозяина глазами Никандра — когда первый служил легионером, Никандр работал в том же воинском подразделении врачом, и их объединяли общие воспоминания. Иными словами, камена помогла мне увидеть в хозяине человека, а увидевши, я вспомнил, что Никандр называл того хилым в молодости, и подумал, сколько же храбрости должно быть у низкорослого и хилого римского юноши, чтобы сражаться врукопашную с варварами— великанами... Говорят, что когда пел Орфей, то смолкали птицы, стихал ветер и дельфины в море прекращали свои игры, внимая дивным звукам. Конечно, у хозяина не было голоса Орфея, но кое-какой катаклизм в природе, видимо, всё-таки произошел, ибо с моря повеял освежающий бриз и духота отступила. Я это сам объясняю так, что, видимо, люди излучают какие-то незримые волны, и когда в человеческом коллективе ощущается напряжение, то эти незримые волны столь плотно опутывают атмосферу, что живительной струе никак через них не пробиться. Пение привнесло с собой веяние божества, разорвавшего эти путы, и тем самым освободило путь бризу. Как бы там ни было, но атмосфера разрядилась, я осмелел и сам обратился к хозяину с просьбой спеть полюбившиеся мне мелодии, а затем высказал кое-какие соображения на счет его пения.

— О-о, да у меня разбирающаяся публика! — сказал хозяин со смехом.

И это решило мою судьбу. Ибо певцу (и не только доморощенному) трудно найти разбирающуюся публику — я был оставлен в доме Никандра, многому у того научился и наконец сам стал хирургом.

И сегодня, когда в июльский полуденный зной с моря подул освежающий бриз, я спешу к тебе в храм, о светлоокая Полигимния, дабы совершить тебе возлияние самого дорогого вина, ибо без божества, в равной степени осеняющего и хозяев, и рабов, и перед которым все люди независимо от своего социального статуса равны, мы бы давно попали во власть нашего свинского нутра, встали бы на четвереньки и захрюкали. Хотя нет, вру... искусство не уравнивает людей — оно их примиряет, и лишь пальцы кифариста [6] коснутся струн, людское неравенство и перед божеством, и в обществе перестает играть роль.

Мне этот эпизод не раз приходил на ум, когда в дальнейшем я наблюдал, как люди не могли найти пути к примирению... и каждый раз я задавал себе вопрос: а, может, им просто не хватило божества ... ? Видимо, именно вы, камены, и есть тот цемент, что связывает общество воедино, — и когда раб развлекает пением хозяев, и когда хозяин с кифарой в руках устраивает концерт для рабов...

Глава 2

На следующий день утром к нам постучался мальчишка с виллы Максима Тулиана.

— Выпоротый Аристид громко стонет, — сказал он. — Хозяин хотел его наказать — он не хотел его калечить. Если ненароком покалечил, то будет его лечить — хозяин не поскупится.

И я отправился вместе с Никандром за город, на виллу Максима Тулиана. Нам предстояло пройти три квартала и, выйдя за черту города, преодолеть этак с милю [7], так что по дороге я успею сообщить, что хотя Никандр лечил римских нобилей, он не брезгал лечить и рабов, видимо, видя в них товарищей по несчастью [8]. Или, как бы сказать, он вроде как приравнивал и тех, и других — ведь он уделял им одинаковое внимание. К выпоротому рабу его вызывали не впервые — это была обычная практика.

Хотя Аристид был рабом, но положение у него было несколько двусмысленное. Ранее он был педагогом единственного сына Максима Тулиана, а это значит, что хозяин был с ним приветлив и сажал его с собой за стол [9]. Но пару лет тому назад сын утонул в реке, и бывший педагог оказался не у дел. Других детей у хозяина не было, но разжаловать Аристида в чернорабочие он как-то не решался — ведь все-таки прежде он сажал его с собой за стол, к тому же, подозреваю, Аристид не привык к грязной работе, так что чернорабочий вышел бы из него никудышный. И бывший педагог продолжал давать уроки греческого языка, но в городе.

Сплетничать, вообще-то говоря, нехорошо. Но я пишу очерк нравов, а без подлинных деталей теряется колорит эпохи, посему мне простительно немножко посплетничать. Так вот, злые языки говорили, что Аристид завел себе в городе пассию. Он якобы пришел к ней в гости, напился пьяным и заснул у нее на ложе, а пассия украла у него ключи от виллы Максима Тулиана, куда проникла воровства ради, но была поймана с поличным, — и Аристиду пришлось поплатиться спиной.

Но мы уже дошли до поворота дороги, ведущей прямо к вилле Максима Тулиана, и оба остановились, чтобы полюбоваться гротом — самым поэтичным местом в округе.

Он был расположен неподалеку от дороги; истекавший из него ручей впадал в небольшую заводь. По бокам грота красовались два бронзовых купидона с ковшами, как будто протягивавшими их бронзовой статуе Венеры, задумчиво любовавшейся своим отражением в воде. Очень удачно было то, что статуи были именно бронзовые, а не мраморные — бронза по цвету была в тон окружающим скалам, так что гармонировала с дикой природой. Автором этой скульптурной композиции был раб, по иронии судьбы названный царским именем Леонид, — красивый молодой грек, носивший длинные волосы. Хозяин хорошо его одевал и сажал с собой за стол — однако нас пригласили к нему после порки. Леонид не жаловался на хозяина и не объяснял, за что ему влетело. Он вообще никому никогда не жаловался на жизнь. Предыдущий пациент угостил нас виноградом, и Никандр хотел поделиться янтарными лозами с выпоротым скульптором, но тот в испуге мотнул головой: "Нет, спасибо, хозяин обо мне заботится, у меня все есть". И с остальными была та же история. Естественно, все жалели красивого и талантливого скульптора, угодившего в рабство к кутиле и гуляке, и ему часто предлагали подарки, но в ответ всегда звучало испуганное: "Нет, спасибо, хозяин обо мне заботится". Видимо, ему хозяин запретил принимать подарки от посторонних лиц. Наверно, он его ревновал. Как говорится, кого люблю, того и бью, кутилы и пустозвоны тоже бывают заворожены красотой... вот бедняге и приходилось подчас носить на спине знаки хозяйской ревности... Бывает.

Но тут мы подошли к вилле Максима Тулиана. Вообще, вид у нее был запущенный. Видимо, после смерти единственного сына у отца опустились руки. В заборе не хватало досок, и краска на нем облупилась. Возле дома разгуливала коза, явно направлявшаяся в огород, а перед домом на клумбе с фиалками валялся на спине лохматый пес — видимо, ему по вкусу было нежиться на солнышке и наслаждаться ароматом цветов, хотя клумбы с фиалками, извините, никак не предназначены для собак.

Аристида нам не пришлось долго искать, поскольку из одного из окон раздавались громкие стоны. Мы вошли. Аристид лежал на простыне на кровати и громко стонал. Его спина была покрыта мокрым полотенцем. Еще не сняв этого полотенца, Никандр приказал мне подать ему флакон с травяной настойкой, которую в народе величают "эликсир вышиби дух". Я сам практикующий врач и не могу делиться профессиональными секретами, ибо не все мои конкуренты об этом рецепте знают, но замечу, что хотя многие знаменитые врачи нашли в действии его ингредиентов много целебных свойств, на мой взгляд, главный чудодейственный эффект — в горечи, такой, что сводит скулы, так что вкусивши ее, пациент забывает обо всем на свете кроме этой самой горечи. После первого глотка Аристид зажмурился и перестал стонать. Никандр снял с его спины мокрое полотенце, и мы увидели на ней немало ссадин.

Главную опасность при порке представляют внутренние кровоизлияния. Я уже знал, что их основными симптомами являются холодный пот и учащенный пульс. Никандр взял запястье Аристида и нащупал пульс.

— С пульсом все в порядке, — он отпустил руку Аристида и сказал с упреком: — Ну что ты стонешь, как баба, прямо!

— Болит... — простонал Аристид.

— Болит! — передразнил Никандр, приложив руку ко лбу пациента. — Ну, выпороли! Велика беда! Я был на войне, так не такие раны были, а настоящие, — когда пронзают тело или руку копьем насквозь, и не стонали. А ты прямо как баба! Тьфу!

— Душа болит, — оживился Аристид, подперев рукой щеку. — Я грек; мы, греки, образованный народ, мы создали искусство и философию, у нас тонкий вкус, а невежественный римлянин может в любой момент бить меня как скотину плеткой!

Никандр отнял руку ото лба Аристида:

— Холодного пота нет, значит, нет внутренних кровоизлияний, можно считать, ты здоров, — и добавил: — Ну не так уж плохо относится к тебе хозяин, раз он вызвал врача, он же мне заплатит.

— За вызов ветеринара к скотине тоже платят, — усмехнулся Аристид с сарказмом.

Никандр тем временем приступил к обработке ссадин на широкой спине Аристида. Вначале он протирал их вином, которое я носил с собой в сумке. При попадании на ссадины вино щиплет. Аристид поморщился и застонал.

— Ну, будь мужчиной, — подбадривал его Никандр. — Я тоже раб, но не ною, а собираю хозяину выкуп и половину, а именно двадцать тысяч сестерциев [10], уже собрал. И ты можешь заняться тем же самым.

Аристид мотнул головой и стал жаловаться, как трудно собрать выкуп, и в голосе его зазвучали какие-то бабьи нотки. И лицо у него было несколько женоподобное, хотя, в общем-то, красивое, — он как-то не возмужал для своего возраста, и двадцать с лишком продолжал оставаться "пылким юношей".

Никандр молча слушал, делая свое дело, но потом с укоризной заметил:

— Что же ты сам себя не ценишь, что не хочешь сам за себя собрать приличный выкуп? Вот мне хозяин назначил выкуп двадцать тысяч сестерциев. Но Диомед, глазной врач, получил свободу за тридцать тысяч, так что, увы! мне пришлось поднять ставку — теперь по уговору я собираю для хозяина сорок тысяч.

— Сорок тысяч сестерциев! Это же грабеж среди бела дня! — с пафосом воскликнул Аристил и с пафосом же принялся философствовать о несправедливости, мол-де все люди рождаются свободными и равными — философствовать у греков вообще в крови. Его тирады прервало жужжание. В открытое по причине жары окно влетел шмель. Он с жужжанием носился по комнате и раз пролетел прямо перед носом Никандра, склонившегося над спиной Аристида. Никандр отпрянул назад.

— Прогони шмеля! — сказал он мне раздраженно.

Я взял полотенце, которым раньше была покрыта спина Аристида, и стал бегать с ним за шмелем. Никандр и Аристид следили за моей погоней глазами. Аристиду за это время в голову успели прийти кой-какие мысли: он привстал и выразительно покрутил пальцем около лба.

— Вот ученый ты, Никандр, и именитый врач, лечишь римских нобилей, а ума у насекомого, у шмеля, и то больше, ей-ей. Ну та, извини, конечно, но каким нужно быть дураком, чтобы самому отказаться от свободы? Чтобы подарить лишних двадцать тысяч сестерциев римским рабовладельцам, дармоедам этим!

Никандр кончил обрабатывать ссадины вином и приступил к наложению на них мази.

— Дармоеды — не дармоеды... Ну жизнь сложнее устроена. Ты не понимаешь, что речь идет о профессиональной чести! Я придумал новую операцию на почках! У меня лечился сам префект Рима! Он мне заплатил десять тысяч сестерциев за операцию! И я, по-твоему, должен стоить дешевле глазного врача, который только и умеет, что удалять катаракту [11]! Почему ты так низко меня ставишь?

Никандр произнес это с чувством собственного достоинства, и я бы сказал, что от его греческого профиля разило прямо-таки царской заносчивостью и гордостью; в то же время у меня в глазах как живая встала сцена, увиденная мной с дерева, как Никандр принес хозяину плетку и молча разделся, и мной овладело странное чувство. Я по-мальчишески, как и Аристид, не понимал, какая есть такая профессиональная честь, ради которой стоит терпеть такое унижение... Но я, естественно, молчал.

Никандр кончил накладывать мазь, вытер руки о полотенце и стал собираться.

Аристид прилег опять и неожиданно с каким-то едким вызовом в голосе сказал:

— Так вот, чтобы ты не гордился своей этой профессиональной честью, а я тебе как раб рабу скажу новость. Мне хромой сириец Кифа, раб Марка Визона, сказывал, что он своими ушами слышал, как приезжий центурион говорил его хозяину, что в Италии рабы подняли восстание, и они уже совсем близко от нас.

Никандр от неожиданного известия даже уронил деревянный шпатель, которым он наносил мазь, и на мгновение его всегда спокойное лицо застыло — видимо, он что-то соображал, но тут же махнул рукой:

— Да врет небось. Я этого мошенника лечил после порки, и хотя ему хозяин расписал спину, впрок это не пошло — и этот негодный раб умудрился-таки, когда я отвернулся, украсть у меня из сумки десять сестерциев. Лежачего не бьют — я уж не стал жаловаться его хозяину... Да упаси нас боги от того, чтобы рабы не устроили в нашем городе резни! Смертоубийств только не хватало! — добавил он после небольшой паузы.

В этот момент вошел мальчишка, что постучался к нам утром, и беседа прервалась. Мальчишка принес на подносе деньги, два кувшина — один с вином, а другой с водой, и два стакана. Если бы Никандр был бы свободным, Максим Тулиан вышел бы его приветствовать. Но несмотря на знаменитость Никандра и то, что он лечил римских нобилей, он был рабом, а к рабам, даже самым знаменитым, римские граждане обычно не выходили: вместо себя Максим Тулиан прислал мальчишку.

Стояла жара, и хотелось пить. Никандр налил мне в стакан воды и так, сверху немного вина. Себе вина он налили половину стакана, долив его водой, мы сели за стол и стали пить.

— Ну что еще рассказывал хромой Кафа? — спросил Никандр, когда мальчишка с подносом ушел.

Аристид поднял голову с подушки и продолжил с энтузиазмом:

— Предводителем у них человек по имени Спартак, что сбежал из гладиаторского цирка, и с ним другие гладиаторы. И рабы объединились в армию, и у них чины. И они убивают всех хозяев, а которых берут в плен, тех заставляют сражаться как гладиаторов, а победителей все равно убивают. И всем рабам дают свободу. И мы с тобой скоро будем свободны, Никандр! И не придется тебе выплачивать хозяину сорок тысяч сестерциев!

Я был свободным римлянином, и у меня сердце екнуло от подобных новостей — а что же будет со мной? А что будет с Фанией Старшей и Фанией младшей? Они ведь тоже были свободными римлянками. Но и Никандра новости не обрадовали, хотя ему маячила свобода.

— Если это так, как ты говоришь, то дело дрянь, — сказал он после некоторого молчания. — Это значит, будут сплошные погромы... хаос, разруха...

— Ты забываешь о свободе! — воскликнул Аристид с энтузиазмом и его глаза заблестели лихорадочным блеском. Он даже заулыбался — с презрением, гордостью и вызовом, — ты и я — мы наконец будем свободны!

— Э-хе-хе, — свободны, — почесал затылок Никандр после небольшой паузы. — Понимаешь, в чем штука: помимо свободы есть еще цивилизация. Свобода свободе рознь. Свобода в стране, где власть взяла банда разбойников, совсем не та свобода, что бывает в цивилизованном обществе. Ты и я — образованные греки, но в рабство попадают, в основном, представители совсем диких народов и разбойники с большой дороги. Командовать-то будут они, а не образованные рабы! Будут они с тобой считаться! Кто ты? Педагог, учитель греческого языка? Кому ты будешь нужен, когда рабы придут ко власти? Или ты думаешь, они начнут изучать греческий язык? Ты же подохнешь с голоду!

Теперь глаза Аристида светились презрением.

— Ну не нужен им будет греческий язык, так найду себе другое занятие! Начну печь пирожки и торговать ими на улице!

— А ты умеешь?

— Не умею, так научусь, велика беда! — выпалил Аристид с азартом и даже какой-то злобой; он приподнялся с постели и повернулся к нам, и мы опять увидели то ли улыбку, то ли усмешку на его лице. Видно было, что его душила ненависть к римлянам, и спорить с ним было бессмысленно.

Мы вышли из дома и погрузились в знойную атмосферу лета. Солнце продолжало печь, и на небе не виднелось ни одного облачка. Птицы попрятались в тени деревьев и молчали. Лохматый пес по-прежнему валялся на спине среди фиалок; мирно трещали цикады

Ничто не предвещало войны, погромов и крови, а Никандр был все-таки омрачен и встревожен, и его тревога передалась и мне.

Глава 3

Тем временем в город стали прибывать раненые, и среди горожан началась паника. Никто толком не знал, что происходит. Виновато было и географическое расположение нашего городка. Он приютился в бухте между двух спускающихся до моря гор. С одной стороны, отрог горы начинается от участка Максима Тулиана, а с другой стороны к городу вплотную подходит другой отрог, правда, его нижняя часть покрыта виноградниками. Из города выходит всего лишь одна широкая дорога, огибающая вершину сзади по перевалу и раздваивающаяся лишь по другую его сторону. По этой причине нет никаких смотровых вышек, чтобы узнать, что происходит вокруг.

Еще до города можно добраться по морю. Но в те дни как назло штормило. Корабль, на котором прибыл хозяин, давно уплыл. Было несколько рыболовецких судов, и некоторые из них, несмотря на шторм, все-таки отчалили от берега; на лодке же в шторм не уплывешь.

Услышав, что к городу подкатывается война, многие горожане заколотили дома и отправились на повозках по дороге в горы, но неожиданно к ним навстречу устремились повернувшие обратно повозки с известием, что войско Спартака перерезало дорогу. Все кинулись обратно в город. Взволнованные горожане не знали, что делать. Кто-то в спешке зарывал свои сокровища в землю, другие стали устраивать тайники в горах. Искали костюмы, в которые можно будет переодеться, и внезапно подорожали парики. На улицах рабы стали заметно наглеть. Мне довелось видеть, как иные из них громко разговаривали и смеялись в присутствии своих хозяев, а также демонстративно поворачивались к ним спиной, а хозяева не решались даже сделать им замечание. Раб-сапожник, чья мастерская была расположена возле форума, напился пьяный и громко распевал неприличные песни, и никто его никак не наказал. Тут же на форуме, две молодые рабыни праздно лузгали орешки и задирали прохожих насмешливыми выкриками, и никто им слова не сказал, хотя они сорили на форуме.

Никандр все это время безотлучно проводил в своей больнице и даже ночевал и обедал там, так что Фульвия носила ему туда обед. Раненых было так много, что пришлось установить дополнительные койки в проходах, вследствие чего пробраться к койкам в конце комнаты было трудновато.

Хозяин стал помогать своему рабу как подсобный рабочий. Уехать из города все равно было невозможно; делать было нечего, а развлекаться игрой на кифаре в такой тревожной обстановке было, видимо, как-то не по душе. Любое же полезное занятие скрадывает тревогу. Хотя хозяин не был сведущ в медицине и силен, но он все-таки помогал переносить раненых и умерших и складывать и разжигать погребальный костер поодаль от больницы, так что ассистенты Никандра одобрительно ему говорили, шутя, конечно:

— Хорошо работаешь, господин, еще обучишься бинтовать раны, и мы зачислим тебя в свою команду.

Они обращались к хозяину "господин" из вежливости перед Никандром, хотя были свободны. Я уже давно заметил, что смех отгоняет страх, поэтому когда кругом много тяжелораненых и покойников, врачи и их ассистенты стремятся выглядеть повеселее.

Мне запомнилось, как мучительно и долго умирал от заражения крови по причине копьевой рваной ране на животе молодой щупленький солдат, лежавший на койке у прохода. Его звали Тит Салиций. Он то бредил, то приходил в себя, а когда приходил в себя, то начинал кручиниться, что будет с его матерью — он был у нее единственным сыном. В конце концов ему нашли листок бумаги и бронзовое перо [12], и, лежа на животе, он выводил матери прощальное письмо. Мне как-то запомнились его строки:

"Милая матушка! Хотел бы я, твой сынок, привести к тебе в дом невестушку, чтобы ты качала на коленях внуков, но когда это письмо дойдет до тебя, огонь моего погребального костра уже погаснет. Ты сама знаешь, что у нас никогда не было рабов, и в деревне нашей отродясь их не было, но римляне не варвары, чтобы убивать пленников, как это делают скифы или галлы: мы не убиваем, а обращаем в рабство. Но рабы этого не ценят. Они подняли мятеж, убивают и грабят население и насилуют наших женщин [13]. И предводитель им Спартак. Он был гладиатором, вот и привык к виду крови. А я все думаю, как ты там будешь без меня... Кто накосит сена для нашей коровы? А когда Чернявка ощенится, ты оставь самого крупного щенка у себя, чтобы он охранял дом от воров...".

И дальше в том же духе. Сын все переживал, как мать будет одна справляться с хозяйством... Мать его жила недалеко — в ее деревню на берегу можно было доплыть на лодке за один день, если обогнуть гору, спускающуюся к морю. Но штормило, а потом такая была суматоха, что ни у кого не было времени, да и никто не знал, нет ли в той деревне солдат Спартака. Вот чтобы не думать о подобном, ассистенты и шутили.

В этой ситуации Никандр впервые стал меня отпускать на вызовы одного. А вызовов было много, в первую очередь по причине слабых нервов, так что чаще всего я относил пациентам успокоительные капли. А раз прибежал мальчишка с виллы Максима Тулиана сообщить, что у конюха с виллы запор желудка. Никандр приготовил слабительное и отправил меня, чтобы я убедился, что пациент правильно его принимает.

Я дошел до грота и повернул к вилле Максима Тулиана. Но тут моему взору предстало необычное зрелище. У забора, там, где начинаются сады Максима Тулиана, я увидел Аристида, взобравшегося на бочку, служащую ему помостом, а возле собралось этак десяток рабов, вооруженных вилами и лопатами.

Размахивая кулаком над головой и сверкая глазами, Аристид обратился к ним с речью:

— Рабы! Доколе мы будем терпеть издевательство хозяев? Есть ли рабство у животных? Видел ли кто-нибудь львов или кроликов в рабстве? Так чем люди хуже животных? Почему хозяева бьют нас плеткой как скотину? Доколе мы будет пребывать в рабстве у римлян? Рим — это эпицентр всемирного зла! Это римляне поработили все окружающие народы! Они разрушают их культуру и насаждают свою. Они всюду строят свои храмы и термы. Они вводят свои законы. Они лишают народы своего лица! Рим — это раковая опухоль, расползающаяся по всему миру. Ее нельзя вылечить, ее можно только уничтожить. К нам движется войско Спартака. Присоединимся к нему! Долой римлян! Сбросим хозяев!

-Ты грамотный! Ты будешь у нас предводителем! — прокричал из толпы хромой сириец Кафа.

— Долой римлян! — вопили рабы, и вся толпа с криками устремилась в дом Максима Тулиана.

Я растерялся, не зная, что делать. Но у меня было задание отнести слабительное конюху, а конюшня была с другой стороны виллы. Я обогнул виллу и вдруг увидел, как из окна второго этажа выпал человек. И с земли взметнулось облачко красной пыли. Когда оно рассеялось, я увидел на земле тело Максима Тулиана — он был мертв (видимо, ударился виском о камень). Завороженный этим жутким зрелищем, я не мог сдвинуться с места, но никто из дома не выбежал посмотреть, как разбился хозяин, или как-то пытаться его спасти. Внезапно меня обуял страх. Я забыл про слабительное и пустился наутек, чтобы поскорее поведать Никандру о случившемся.

Но когда я добежал до грота, то услышал отдаленные крики и увидел спускавшуюся по дороге с горы толпу людей. Впереди ехало несколько всадников. Я испугался и на всякий случай спрятался в кустарнике, росшем за статуей Венеры (его ветви смыкались столь плотно, что взрослый человек не смог за бы мной пролезть). Толпа приближалась и я услышал речь на незнакомом языке. Вначале ехало четверо всадников с копьями наперевес. Вслед за ними на белом коне красовался всадник в пурпурном плаще поверх кольчуги, производивший впечатление полководца — к нему остальные время от времени подъезжали и что-то ему сообщали, а он, видимо, давал распоряжения. (В дальнейшем я узнал, что это и был Спартак). А за ними шла шумная разношерстная толпа, одетая кто во что горазд: на одних были кольчуги, на других — кожаные панцири, а были и вовсе без доспехов, лишь с мечом, копьем и щитом, и щиты у одних были железные, а у других плетеные. У некоторых на плече была одна или две красные полоски или повязана красная лента. Поравнявшись со мной, всадники остановились и что-то сказали командиру в пурпурном плаще на непонятном мне языке. После этого он и всадники свернули с дороги и подъехали к гроту, чтобы осмотреть статуи Венеры и купидонов. Я понял, что это рабы Спартака, и столько слышал в городе о них плохого, мол, они и звери, и живодеры, и разбойники, что невольно удивился, как они могут иметь такие утонченные чувства, чтобы любоваться прекрасными статуями.

Теперь я увидел лицо Спартака отчетливей. Трудно сказать, был ли он красив или нет — у каждого свое представление о красоте. Черты лица его были неправильны, но у него был тот мужественный вид, который изображают в сказаниях о героях или на монументах. И держался он с большим достоинством. Так что, не зная, что это Спартак, я подумал, что видом он похож на Александра Македонского. Кивая на статуи, всадники что-то обсуждали на непонятном мне языке, а затем вернулись на дорогу и всей толпой отправились в наш город. Я подождал, когда они удалятся и издали увидел, что они, к счастью, не свернули на нашу улицу, а прошли дальше, чтобы попасть на более широкую улицу через два квартала, и бегом помчался домой к Никандру.

Глава 4

Дома Фульвия встретила меня у двери словами:

— Спартак взял город; молчок о том, что ты свободен, тсс!

Она приложила указательный палец к губам и добавила:

— И молчи о том, что хозяин прячется у нас, сам понимаешь, мы без него никуда!

Меня отправили дежурить в больницу, а ассистенты долго сновали туда и обратно между больницей и домом, пряча какие-то вещи.

Затем прибежал скульптор Леонид. Его локоны растрепались, и на нем не было лица.

— Вы не представляете себе, что произошло, — говорил он сбивчиво и плаксиво, еще не отдышавшись от бега. — Они уволокли мою Венеру и купидонов от грота, чтобы переплавить их на копья [14]. Они сказали: "Ты, сопляк, вытри сопли! Мне подарили тебе свободу! Нам нужны копья, чтобы защищать свободу, а что толку в твоих статуях? Да еще изображающих римских божеств! Помни, что римляне — наши враги, ишь надумал их статуями ублажать!". А эти статуи — мое детище, они для меня как живые люди. Да, как живые!

Когда Леонид говорил это, голос его дрожал, и его выбритый подбородок тоже дрожал. Я как-то никогда раньше не видел, как плачут мужчины, а Леонид еле сдерживал слезы.

— Это Венеру и купидонов уволокли! О боги! Какие разбойники! — всплеснула руками Фульвия. — А губа-то дрожит!, да ты сядь, садись, — взяв за рукав туники, усадила она Леонида на ложе.

Тот сел и продолжал вперемежку со всхлипываниями:

— Они сказали мне: "Что ты хнычешь? Ты молодой, можешь драться. Убей своего хозяина, и присоединяйся к нам!". А я не могу убивать людей! В детстве надо мной мальчишки смеялись, что я не мог задушить кошки! Ну не могу я видеть крови. И хозяина я не хочу убивать. Он сделал мне много хорошего. Он меня любил.

При этим словах гостя у меня в памяти как живая всплыла его изукрашенная спина, которую Никандр обрабатывал во время нашего визита, и меня невольно передернуло, как передергивает от любой фальши. Я тогда был слишком молод, что вникнуть в смысл пословицы "кого люблю, того и бью".

Никандр дал Леониду успокоительных капель. Он накапал их в стакан и сверху долил воды. Рука Леонида так дрожала, что ему долго не удавалось поднести стакан ко рту.

Капли все-таки подействовали, и, несколько успокоившись, Леонид стал обсуждать с Никандром, что делать со своим хозяином. Хозяин Леонида прятался в погребе у соседей, потому что в его собственном доме хозяйничали рабы Спартака. Все в округе знали, что Никандр — раб, поэтому Леонид думал, что его хозяину будет безопасней прятаться в доме у Никандра. Подумав с минуту, тот согласился его принять, и злосчастный скульптор отправился за своим хозяином. Вскоре они оба появились на пороге. Хозяина Леонида звали Квинт Лентул. Это был высокий грузный мужчины с одутловатыми щеками и убитым выражением лица — как-то даже не приходило в голову, что прежде он был кутилой и гулякой. Фульвия провела Квинта Лентула в ту же комнату, выходившую окнами лишь во внутренний дворик, где прятался хозяин.

А Леонид побежал доставать парики обоим хозяевам — своему и Никандра.

Дальше последовал совсем неожиданный визит, ибо к нам в дверь постучался Аристид. Он был в изодранной одежде, и голова его была посыпана пеплом.

— О, отец, прости меня, как я мог допустить это! О горе мне, как я виноват! Что же теперь делать, о боги! — вопил он, ударяя себя в грудь, когда вломился в комнату, где Никандр растирал в ступке сухую траву для лекарственной настойки.

— Возьми, переложи во флягу и налей вина из большой амфоры до половины фляги, — отдал мне ступку Никандр, завидев гостя.

Я взял ступку, но, завороженной необычной сценой, не спешил выполнить приказ, а стоял как вкопанный и наблюдал.

— В чем дело? — спросил Никандр, поворачиваясь к гостю лицом.

Бывший учитель греческого языка, видимо, вошел в роль и в той же нарочито театральной манере продолжал рвать себе волосы, изображая великую скорбь:

— О, отец хотел всего лишь меня по-отечески научить уму-разуму, и разве не пристало отцу пройтись плеткой по спине сына, когда тот делает глупости? Как мог я обижаться на такую мелочь! О, горе мне, горе!

По недоумению на лице Никандра я догадался, что он так же не понимает происходящего, как и я.

— Ближе к делу, а то у меня много работы, что случилось? Тебе нужны успокоительные капли? — оборвал наконец Никандр причитания Аристида и взял новую ступку с сушеной травой, показывая тем самым, что у него много своих дел.

Аристид в конце концов совладел со слезами и выдавил из себя вымученное:

— Рабы отдали мне ларец с документами Максима Тулиана. Они сказали: "Ты грамотный, может, вычитаешь какие полезные нам сведения". Вот, читай.

Он вынул из-за пазухи свиток и протянул Никандру. Тот взял его, развернул и прочел вслух:

ЗАВЕЩАНИЕ МАКСИМА ТУЛИАНА

Я, римский патриций Максим Тулиан, приказываю после моей смерти отпустить на свободу моего раба Аристида и сделать его наследником всего моего имущества.

Подпись Максима Тулиана и подписи свидетелей: Квинта Сервия, Гая Луцилия и Тиберия Балбуса.

На какое-то мгновение в комнате установилась гробовая тишина. Затем Никандр вернул Аристиду свиток со словами:

— Спрячь подальше. Если рабы узнают об этой бумаге, они могут тебя убить.

Аристид спешно засунул свиток за пазуху:

— Знаю. Рабы выбрали меня своим предводителем, Спартак предложил мне быть его секретарем — у него мало грамотных рабов, а я не хочу быть с ними...

На его глазах выступили слезы. Возможно, они были искренними. Его раскаяние можно было понять. Единственный сын Максима Тулиана утонул, других родственников у него не было, а педагог, видимо, как-то ассоциировался с сыном, тем более что сын был привязан к Аристиду душой. К тому же он был молод, красив... И вот, выходит, он мог сам стать хозяином виллы и носить патрицианское имя. Вместо этого он подговорил своих собственных рабов эту виллу разграбить. И был замешан в преступлении сам — теперь ему казнь грозила как со стороны римлян, так и со стороны Спартака...

— А что стало с Максимом Тулианом? — спросил наконец Никандр, отставляя ступку с травой в сторону. Он знал истину, но не хотел меня выдавать.

— Его выбросили из окна, — ответил Аристид и вздохнул.

— А ты принимал в этом участие?

— Сам не принимал, но я был с ними.

И тогда Никандр задал сакраментальный вопрос:

— А видел кто-нибудь из свободных римлян тебя вместе с ними?

Вопрос был сакраментальный, поскольку свидетелем был я.

Но Аристид отрицательно мотнул головой:

— Нет.

Видимо, в своем тогдашнем возбуждении он меня не заметил или запамятовал, что видел. В этот момент кто-то дернул меня за тунику. Я обернулся и увидел Фульвию. Она вошла так тихо, что я, видимо, этого не заметил. Фульвия сказала мне строго:

— Что же ты стоишь со ступкой? Тебе же было приказано ее отнести.

И я отправился за ней на кухню. Там она меня урезонила:

— Никому не говори, что ты видел смерть Максима Тулиана. Ты свидетель. Видишь ли, в некоторых ситуациях свидетелей убирают...

И мне вдруг стало страшно. Я ведь раньше никогда не думал, что я свидетель. К тому же я был не один — там была толпа рабов.

— А толпа рабов, они тоже — свидетели? — спросил я.

— Нет, — мотнула головой Фульвия. — Они соучастники. Есть такой закон, что если хозяина убьют в доме, то казнят всех рабов, которые в тот момент в доме были. Если соучастники донесут, то их же и казнят. Они не донесут. А тебя Аристид может бояться.

Я просидел с ней в кухне, помогая ей резать капусту, так что не слышал дальнейшей беседы Никандра с Аристидом. Никандр окликнул меня лишь в конце, приказав мне принести два флакона успокоительных капель. Когда я их принес, Никандр немедленно отмерил нужное число капель в стакан, долил туда воды и подал Аристиду. Тот выпил залпом, и оба отправились в комнату, где скрывался хозяин вместе с Квинтом Лентулом. Через некоторое время они оттуда вышли оба, Никандр проводил Аристида до дверей и отправился в больницу.

Только он ушел, как на пороге появился Леонид. Он принес для хозяев парики и накладные бороды. Мы с Фульвией отправились их смотреть. Парики сидели хорошо на обоих, а вот накладные бороды имели явно театральный вид: было видно, что они не свои.

— Господин, с такой бородой тебе нельзя выходить на улицу, кто-нибудь дернет, и она отвалится. Нужно подождать, пока подрастет своя щетина, — сказала Фульвия, подумав с минуту.

В этот момент Никандр прибежал из больницы посмотреть на парики.

Но, завидев его, хозяин сорвал с головы парик и с силой швырнул его в дальний угол вместе с накладной бородой.

— В какую историю ты втянул меня, дурная твоя голова! Зачем ты привел сюда этого Аристида? К чему нам становиться свидетелями? Неужели мы должны будем заступаться за уголовника, за убийцу? Кем ты меня считаешь? Или ты совсем с ума спятил?

Никандр молча ушел и затем вернулся с плеткой. Все ахнули — неужели он решился на этот шаг для устрашения своего хозяина? Ведь в данный момент хозяин был по сути был его пленником, и он мог делать с ним что угодно. Однако Никандр молча подал хозяину плетку и стал раздеваться. Он сбросил с себя плащ, затем в гробовой тишине сбросил с себя тунику, и так остался стоять голым перед хозяином. Когда до того наконец дошло, что произошло, у него на глазах выступили слезы.

— Скорее оденься, оденься, — повторял хозяин, бросив плетку в угол, — ведь ныне я твой пленник.

Никандр немного помедлил и стал одеваться.

И тут вмешался Квинт Лентул:

— Публий Домиций, — обратился он к хозяину (я забыл ранее упомянуть, что хозяина Никандра звали Публий Домиций) — Никандр по большому счету прав. Ты певец и живешь в несколько театральном мире, так сказать, витаешь в облаках. Ну сейчас, по сути, война. На войне убивают. Считай, что Аристид перебежчик. Наверно, это нехорошо. Может, он принимал, а может, и не принимал участие в убийстве Максима Тулиана. В любом случае он глубоко раскаялся. Он хочет помочь римлянам — и он может им помочь. Если римляне заведут разведчика в штабе Спартака, то это может спасти тысячи жизней. Что значат твои амбиции по сравнению с тысячами жизней? Конечно, Аристиду нужна была уверенность в том, что свободные римляне выступят свидетелями того, что существовало завещание Максима Тулиана, ибо на самом деле, как ни зарывай его в землю, оно может как-нибудь пропасть. И если он доживет до победы римлян, то мы с тобой подтвердим, что видели завещание своими глазами.

Речь Квинта Лентула успокоила Публия Домиция, и у всех отлегло на душе.

Леонид поцеловал руку своему хозяину, Никандр и Фульвия — своему, и все разошлись спать.

Так римляне обрели разведчика в штабе Спартака.

Глава 5

Ночь прошла без приключений. Утром Фульвия отправила меня на разведку:

— Сбегай на форум и узнай, что делается. Но если дерутся, обходи стороной, а если на улицах бьются мечами, немедленно возвращайся домой.

И я отправился на форум. На улицах тут и там валялись трупы римлян и солдат Спартака — их никто не убирал. Но их вид меня не пугал. Дети, привыкшие к виду покойников, не так переживают из-за них, как взрослые — что я понимал тогда в смерти? Видимо, горожане все-таки оказали сопротивление. Они также, видимо, выплескивали на головы солдат Спартака что было под рукой, ибо мостовая была как никогда раньше залита помоями, дегтем и нечистотами. На улице Романи, что идет от поворота у двухэтажного каменного дома, я повстречал Леонида — он был одет в плащ с капюшоном и направлялся туда же, на форум. Леонид меня узнал и расспросил, куда я иду, а, узнав, погладил по голове как маленького со словами: "Эх, детка, война — не детская забава". Он, видимо, был мягким, сердечным человеком, и я проникся к нему симпатией, и мне спокойнее было идти вместе с взрослым, чем одному.

Когда мы пришли на форум, на нем орудовали люди Спартака — они оцепляли колышками и веревками часть площади трибуны у дома префекта. А на форум отовсюду стекался народ. В основном это были рабы. Многие рабыни нацепили на себя шелковые одеяния и украшения своих хозяек и раскрасили лица белилами и румянами, так что видом своим напоминали павлинов — с таким же гонором и криками (неприятными): создавалось впечатление, что они соревновались в безвкусице. Пришли также бродяги и свободные пролетарии [15] — эти лузгали орешки и отпускали тупые остроты. Наконец толпа расступилась, и на площадь с когортой охранников на белом коне въехал сам Спартак. Одет он был так же, как и при въезде в город — в кольчугу и пурпурный плащ, а на голове его красовался шлем с павлиньими перьями. Спартак въехал на коне на трибуну (она была достаточно широкой) и в знак приветствия стал размахивать над головой вынутым из ножен мечом. Толпа встретила его гулом: одни что-то кричали, другие хлопали в ладоши. От свиты отделился трубач и торжественно протрубел в рог три раза. Другие конные попутчики Спартака с плетками прочесали толпу, призывая к тишине, и без стеснения огревали плетками ее нарушителей. Когда гам смолк, Спартак громогласно обратился к народу с речью:

— Рабы! Я дарую вам свободу. Отныне вы — свободны! Я разрешаю вам бить, грабить и убивать своих хозяев. Хватит им издеваться над нами! Они того заслужили!

Со всех сторон раздались вопли одобрения. Рабы смеялись, размахивали руками, подпрыгивали от счастья, хлопали в ладоши и обнимали друг друга. Я взглянул на Леонида. Мне трудно сказать, какие чувства выражало его лицо — скепсис или мрачность, но только оно не было весело.

Затем конные охранники, пробираясь сквозь толпу, снова призвали народ к тишине, и Спартак продолжал:

— Отныне я — единственный ваш повелитель. Хозяева больше для вас никто. Но свободу нужно защищать. Рабы, вступайте в ряды моей армии! В городе достаточно бронзовых статуй, чтобы вылить из них копья всем добровольцам! Ура! [16]

— Ура! — гулом отозвалась ему толпа.

Спартак говорил что-то еще, но мы стояли поодаль, так что его голос терялся в гуле. Затем стали перебираться за кордон те рабы, что хотели присоединиться к армии Спартака. Люди Спартака раздавали им красные ленточки. Но вот туда же за кордон перелез бродяга в лохмотьях. Он закричал:

— Я римлянин, но беден, как мышь, что живет в храме Аполлона. Хочу грабить богатеньких вместе с твоим войском! Чтобы мне разжиреть хотя бы до ранга крысы, а то в мышах больно обидно ходить!

Толпа рассмеялась. Те, кто раздавал ленточки, несколько замешались, и один из них подошел посоветоваться к Спартаку. Но тот категорически мотнул головой, и кто-то из его свиты громогласно объявил:

— Мы сражаемся за свободу, а свободным римлянам она не нужна. Поэтому в нашем войске место лишь рабам [17].

В это время Леонид дернул меня за тунику.

— Хватит глазеть, пошли! — сказал он тихо.

Мы стояли в хвосте толпы, так что выбраться нам было нетрудно. Мы пошли обратно окольными переулками и дворами, избегая широких улиц.

— А ты теперь свободен, — сказал я Леониду.

Тот в ответ лишь махнул рукой:

— Это такая свобода...! Настоящая свобода — это когда ее получают по закону. А когда дезертир и гладиатор становится диктатором, ему убить что муху, что человека — раз плюнуть; поэтому, считай, в рабство попадает все население страны.

Мне было обидно считать себя рабом — я все-таки родился свободным. Я что-то лепетал о свободе, а трупы, разбросанные на улицах, говорили о том, что на войне свободные и рабы пребывают в равном положении. В конце концов я что-то очень некстати ляпнул про плетку, что задело Леонида.

— Что до плетки, — сказал он с чувством, — то да, когда бьют плеткой, больно и обидно. И хозяин меня бил. Но он не только бил, он сделал мне много хорошего. Он дал мне образование на свои средства, он даже нанимал мне учителя философии. И я собираю ему выкуп. Я хочу жить на свободе, но в обществе, где не переплавляют статуй на копья.

Мы уже дошли до переулка, куда он должен был свернуть, чтобы попасть к себе домой, но он пошел проводить меня до двери. По дороге он расспрашивал меня о моих познаниях и, узнав, что я умею бинтовать раны, даже меня похвалил: "Так к тебе уже можно записаться на прием!". Ему, видимо, не хотелось обсуждать со мной плетки и свободу.

Дома я рассказал Фульвии, что видел, и пошел в больницу к Никандру рассказать то же самое. После чего Никандр поручил мне растирать семена льна для мази. Затем он послал меня в дом за оливковым маслом. Я уже было подошел к входной двери, когда ее изнутри открыла Фульвия, направлявшаяся из дома с кувшином на кухню.

И тут мы услышали крики и обернулись. Из соседнего дома выскочила испуганная Фания Младшия, совсем голая, и с криком побежала по улице в нашу сторону, а вслед за ней с бранью мчался пьяный солдат армии Спартака. Он нагнал ее и схватил, когда она почти подбежала к нам.

— Ах ты разбойник, насиловать честную девушку, а ну, оставь ее, мерзавец! — закричала Фульвия и с кувшином в одной руке и подбоченясь другой пошла в наступление.

Но пьяный солдат на ее окрик не реагировал, а тащил упиравшуюся Фанию обратно. Долго не думая, Фульвия подбежала к нему и окатила его водой из кувшина. Не разжимая рук, пьяный оглянулся и, увидев перед собой женщину, со злобой прошипел:

— Убирайся, ведьма старая, пока не убил!

Но нашла коса на камень. Фульвия была не из трусливых.

— Ах ты так, мерзавец! — вскрикнула смелая женщина и обеими руками вцепилась в руку негодяя, расцарапав ее своими ногтями.

Тот невольно разжал руки, и Фании удалось улизнуть и проскочить в открытую дверь дома Никандра. А взбешенный солдат развернулся и с размаху ударил Фульвию кулаком в лицо. Но отважная женщина как вцепилась в его правую руку, так продолжала за нее держаться. Тогда пьяный выругался, сплюнул, выхватил из-за пояса нож и ударил вцепившуюся в него "старую ведьму" рукояткой по голове. Фульвия упала замертво на мостовую, и около ее головы образовалась лужа крови.

Я что есть мочи завопил:

— На помощь! Помогите!

Солдат увидел сотворенное, испугался моего вопля и убежал. Я подбежал к Фульвии, но ее лицо окаменело. И сердце мое чуть не остановилось от ужаса от мысли, что она мертва. А она была мертва на самом деле. На мой крик первым выскочила Калиса:

— Матушка! — закричала она, подбежала к убитой и бросилась целовать ее в лоб на мостовой. Следом выскочили из своей задней комнаты услышавшие шум хозяин, т.е. Публий Домиций, и Квинт Лентул.

— Удар в висок, она мертва, — констатировал Квинт Лентул.

Калиса громко заголосила и продолжала целовать мертвую в щеки.

— Не кричи и иди домой, — сказал ей хозяин.

Но бедняжка не послушалась, и ему пришлось оттащить ее от трупа матери силой. Калиса громко рыдала. Хозяин надавал ей оплеух, и она стала рыдать тихо. Ее затолкали в дальнюю комнату и заперли на крючок. Потом к ней пришла Фания Младшая, одевшаяся в тунику Фульвии, и они тихо скорбели вместе. Как потом выяснилось, эти суровые меры не были напрасными. В ту ночь солдаты Спартака изнасиловали много девушек и женщин, и не гнушались девочек-подростков.

На следующий день тело Фульвии спешно сожгли на погребальном костре во внутреннем дворике. Когда костер догорел, Никандр взял пепла из этого костра, поцеловал его и приложил к груди. В глазах его стояли слезы. Это было в первый раз в жизни, когда я видел, чтобы он плакал.

Глава 6

Как ни было велико горе Никандра, а он продолжал работать в больнице — работа вообще самая большая утешительница в горе. Стряпать теперь к нам приходила Фания Младшая — из благодарности за свое спасение. Она не брала никакой платы, но, конечно, куда ей было до Фульвии в кулинарном искусстве? Теперь мы большей частью питались ячменными лепешками и похлебкой из бобов, поскольку с приходом Спартака все крестьяне и лавочники все попрятали, так что мяса было купить негде.

А далее случилось совсем неожиданное происшествие: в нашу больницу с когортой охранников явился сам Спартак. Он, видимо, упал, во всяком случае пришел к нам с вывихом головки лучевой кости левой руки. Он сильно ушиб руку и разодрал кожу. Двое его охранников остались в приемной, остальные вышли. Как и подобает вождю, держался он молодцом: не только не стонал, но даже не поморщился, когда Никандр вправлял ему кость на место — а ведь это больно; видимо, сказывалась гладиаторская выправка. И к креслу его не привязывали, как привязывают других пациентов с вывихами. И беседа вождя рабов и Никандра выглядела так.

-Ты, говорят, раб? — спросил Спартак, пока Никандр возился с его рукой.

Никандр кивнул:

— Да, я родился рабом и всю жизнь был рабом Публия Домиция.

— Я дарую тебе свободу, — заявил Спартак с тем же видом, с каким, по моему мнению, об этом бы заявил Александр Македонский, т.е. с некоторым величием в голосе.

— Спасибо, — поблагодарил Никандр скромно и, немного помолчав, добавил: — А твои люди убили мою жену. Я ее очень любил.

Легкая тень пробежала по мужественному лицу Спартака. Он закусил губу и сказал примирительным тоном:

— Ну, мои головорезы убили не только ее... Но, пойми, сейчас война, я не могу казнить воина из-за какой-то рабыни. Каждый солдат на вес золота. Помни, мы воюем не ради денег, а за свободу!

В этот момент Никандр с силой потянул кость на себя, так что раздался небольшое похрустывание, и с ювелирной точностью вставил ее головку в ямку. Хотя это было больно, но, видимо, ощущение головки кости на месте дало облегчение. Никандр тем временем налил в чашу вина для обработки ссадин. После небольшой паузы Спартак продолжал примирительным тоном:

— Ну, погоди, вот добьем римлян, обратим их в рабство, а всем рабам дадим свободу, и я возьму тебя к себе врачом. Римляне — волчье племя. Они вскормлены волчьим молоком и почитают волчицу своей матерью. А ты знаешь, когда волк нападет на овечье стадо, он всех овец зарежет, не потому, что голоден, а так, игры ради — вот и римляне то же. Ты когда-нибудь охотился на волков?

— Нет, хозяин никогда не посылал меня на охоту, я — врач, — сказал Никандр, обмывая Спартаку кожу на руке вином.

Вино щиплет ранки, но Спартак даже не поморщился и продолжал с энтузиазмом:

— Ты родился рабом, а я родился свободным. И в юности отец брал меня с собой на охоту. Он был вабистом. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — опять мотнул головой Никандр, ставя чашу с вином на стол.

— Вабист — это тот, кто умеет выть по-волчьи, — продолжал Спартак, пока Никандр накладывал ему мазь на ссадины. — Летом, в июне — июле волки любят выть на луну. И когда вабист воет, волчицы ему отвечают. И тогда охотники знают, куда пустить собак. А на заре собаки гонят стаю на поляну, где охотники ожидают волков с копьями. Я с двадцати шагов пронзал волка копьем насквозь. И один раз мы убили волчицу, нашли ее логово, а там волчата пищат и друг к другу жмутся. Мне так жалко их стало. Я выбрал себе одного, потолще. Я выкормил его из соски козьим молоком. Я приучил его, и он был мне как собака, я брал его с собой на охоту и научился от него так выть по-волчьи, что сам стал вабистом. И так это у меня хорошо получалось, что мальчишки из нашей деревни прозвали меня человеком-волком. А потом волк матерел и зарезал соседских овец, и пришлось его убить. Волчью породу не переделаешь. Так и с римлянами. Считай, что сейчас мы охотимся на волков.

Никандр тем временем кончил накладывать мазь на ушибы Спартака и перебинтовал его руку.

— Вот и все. Желательно не двигать рукой два-три дня, — сказал он.

Спартак встал с кресла и с тем величественным видом, с каким господин треплет по щеке рабов, потрепал по щеке Никандра.

— А ты хороший врач, молодец, — сказал он.

И тут он впервые обратил внимание на дверь в палату:

— А там что у тебя?

— А там моя больница и лежат больные, — отвечал Никандр.

Говоря это, он изменился в лице, и Спартак это заметил. Он приказал своим охранникам обследовать помещение. Один из них вошел в палату и спустя немного прокричал:

— Да тут лежат раненые!

И Никандр побледнел.

Когда я был совсем маленьким, мне матушка рассказывала об оборотнях. По ее словам, значит, случается, что люди бывают то в человечьем, то в волчьем обличии. Увы, теперь как медик я вынужден констатировать, что наши внутренности больше похожи на свиные, чем на волчьи. Но вот с душами такое иногда почему-то происходит. И в мужественном профиле Спартака проступило что-то волчье, когда, не моргнув глазом, он приказал:

— Всем раненым перерезать горло [18], остальных просто выкинуть, и положить на их место наших раненых.

Такого поворота событий никак нельзя было ожидать. И побледневший Никандр взорвался:

— Это гадко, подло, бесчестно убивать раненых! Я дал клятву Гиппократа. Я дал клятву лечить всех больных и раненых, невзирая на то, кто они. Я не пущу твоих солдат в мою больницу. Я не позволю перерезать раненым горло!

— И ты думаешь мне перечить... ?— мужественное лицо Спартака, изобразило недоумение. — И потекли реки вспять...

Далее произошло то, чего я никак не ожидал: Спартак положил в рот два пальца и по-разбойничьи свистнул.

На его свист в комнату ворвалась дюжина охранников.

— Заковать его и бросить в темницу. А ключи от темницы отдать мне — он хороший врач, еще пригодится, — строго приказал им Спартак, указывая на Никандра, чьи лицо стало бледным как полотно.

Когда война проявляет звериный оскал, люди начинают жить по волчьим законам. Недаром Спартака в детстве мальчишки звали человеком-волком! Я испугался, но меня Спартак не замечал — я был слишком мал. Охранники, видно, тоже боялись гнева своего вождя. Во всяком случае они спешно схватили сопротивлявшегося Никандра и уволокли его куда-то. По иронии судьбы Никандр родился в рабстве, но в рабстве никогда не носил цепей; его заковали лишь после того, как ему даровали "свободу". И я впервые в жизни наблюдал, насколько условно само понятие свободы.

Что последовало дальше настолько ужасно, что у меня не хватает духа описать это в подробностях. Но всем раненым перерезали горло, а трупы их куда-то отвезли на телеге, и на их место поместили раненых солдат Спартака. Ассистенты Никандра стали их лечить. На мое недоумение они мне сказали, что дали клятву Гиппократа лечить всех, кто в лечении нуждается, а борьба за власть их не касается, и что когда я дам такую клятву Гиппократа, я тоже буду лечить всех подряд.

Я вернулся домой и немедленно рассказал хозяину (как я привык называть Публия Домиция), что произошло. В комнате при этом также находились Квинт Лентул и Леонид. Леонид принес подобранные на мостовой книги и какие-то бумаги, которые рабы Спартака выкинули за ненадобностью из окон домов, и Квинт Лентул вместе с хозяином их разбирали, сидя в креслах, при этом Леонид сесть в их присутствии не смел, а скромно стоял у стола.

— Никандра нужно спасать! — вырвалось у хозяина, когда я кончил свой рассказ.

— Легко сказать, как его спасешь-то? Что мы можем против Спартака? — возразил Квинт Лентул, продолжая разбираться в книгах за столом.

Леонид промолчал: он предпочитал молчать в присутствии своего хозяина — несмотря на дарованную ему Спартаком свободу.

Хозяин отложил книги и заходил по комнате взад и вперед. Он заметно похудел за это время, так что его глаза больше не выглядывали из-за складок жира, и имели уже не свинское, а человеческое выражение.

— Нет, его нужно спасти, — сказал он наконец, остановившись у стола. — Он для меня не только раб и прекрасный врач, но и друг. Мы с ним вместе росли и вместе ходили в школу, и он был выше меня и сильнее и защищал меня от сильных мальчишек. Мне в голову пришла идея.

У него созрел план, но в тот вечер я о нем не узнал, потому что хозяин сказал мне:

— Иди спать!

И мне ничего не оставалось делать, как повиноваться.

Глава 7

А затем город увидел нечто, чего раньше не видел никогда, ибо Спартак надумал устроить гладиаторские игры [19]. Но в нашем городе не было цирка, так что их решили устроить на форуме. Наскоро сколотили из досок трибуну и установили ее напротив дома префекта. Она ограждала площадку с одной стороны, а с остальных трех сторон сделали просто веревочное заграждение вместе с колышками. За этим заграждением разместили несколько рядов скамеек.

Привел меня посмотреть гладиаторские бои Леонид. По его словам, он не мог видеть крови, а тут пришел не один, но даже привел меня. По дороге он сказал мне тихо:

— Если ты увидишь Публия Домиция, не подходи к нему и не разговаривай с ним, и никому о нем ничего не говори, а обращайся только ко мне.

Это казалось странным, но я не решился задавать никаких вопросов.

Когда мы пришли, на форуме уже было полно народу. По бокам от трибуны стояли воины Спартака, а на скамейках напротив разместились, в основном, рабы и пролетарии. Правда, посмотреть на игры прибежала и десятка два мальчишек из плебеев. Понятно, что состоятельные жители боялись попадаться Спартаку на глаза — а мальчишки не удержались.

Леонид не стал садиться на скамейку, а встал со мной вместе позади последнего ряда. Наконец пожаловал и сам Спартак. Он как всегда был в пурпурном плаще и шлеме с павлиньими перьями — видимо, он стремился выглядеть военным на публике для поднятия боевого духа. Спартак поднялся на трибуну и уселся в третьем ряду. По его левую руку сел Аристид — Спартак сделал его своим секретарем. Вслед за Спартаком на трибуну взошла и его свита.

И вот на арену (я так называю огороженную часть площади) вышла первая пара гладиаторов-секуторов [20]. Лица их были закрыты шлемами с сетками. Но сражались они безо всякого энтузиазма, размахивая мечами в воздухе и явно не желая убивать друг друга.

Разочарованные зрители свистели и бросали на сцену гнилые яблоки. Но тут один из гладиаторов перешел в наступление и ранил другого, так что тот упал на землю. Оставшийся на ногах стоял в нерешительности возле.

— Добей его, смелей! — вопила публика, и разгоряченные видом крови зрители опускали большие пальцы вниз, к земле. Но победитель никак не решался на последний шаг.

Ситуация разрешилась самым неожиданным образом. Спартак встал со своего места и со словами:

— Эй ты, сопляк, смотри, как это делается!

вынул из-за пояса кинжал, размахнулся и бросил его своей могучей рукой.

Пролетев по воздуху шагов двадцать, кинжал в точности опустился на горло распростертого гладиатора, аккуратно его перерезав, а возле образовалась лужа крови. Публика взревела от восторга при виде такого гладиаторского профессионализма [21]. А я ощутил приступ дурноты и тихо потянул Леонида за тунику:

— Уйдем отсюда!

Леонид, бледный, тихо ответил:

— Нельзя, потерпи! Будь мужчиной! Соберись с духом.

Подбодренная финалом предыдущего боя, вторая пара гладиаторов сражалась уже с большим энтузиазмом, пока один из них не был повержен на землю. Толпа снова завопила: "Добей его! Не жалей"

Но в этот момент Леонид шепнул мне на ухо:

— Закрой глаза.

Я послушался и не видел, как был убит второй гладиатор.

Потом выступали еще три пары гладиаторов. Больше пленников для гладиаторских сражений у Спартака не оказалось, так что публика собралась было расходиться, но тут на арену вышел бродячий музыкант с кифарой. Он низко поклонился вначале Спартаку, а затем зрителям со словами:

— Господин! Почтенная публика! Я — бедный музыкант, странствую по свету, давая концерты. Позвольте усладить ваши уши пением.

В нем трудно было узнать того хозяина, которого я видел при первой встрече. Он сильно похудел, черты лица осунулись, а подбородок и щеки заросли щетиной, к тому же на нем был парик. И все-таки я узнал его по голосу.

— Ну что ж, давай! — громко сказал Спартак, и начавшая было разбредаться публика вернулась на свои места.

И хозяин запел. Вначале он пел о любви, и публика смолкла, завороженная. Куда исчезли кровожадность и пальцы, повернутые вниз? Хотя арена была залита кровью, воспоминания о сражениях и смерти рассеялись как мираж. Как будто бы раскрылся другой, светлый мир и началась новая жизнь. Хозяин пел о любви Орфея к нимфе Эвридике, погибшей из-за укуса змеи, и о том, как тот спускался к ней в царство мертвых, и на глазах многих рабов в толпе зрителей выступили слезы, думаю потому, что в рабстве лишь немногие могут найти любовь. Но вот певец перешел к задорным деревенским песенкам, и многие зрители стали ему тихо подпевать, отстукивая ритм пятками и качая головами, и бросали медные монетки на арену. И странно, казалось, хозяин хотел нравиться этой публике. Казалось, он забыл, что перед ним толпа взбунтовавшихся рабов и разбойников, и в своем исполнении стремился передать общий настрой. Когда он кончил песенку, видимо, помощник Спартака, сидевший от него по правую руку, молодой и кучерявый, поднялся со своего места и прокричал:

— Эй, певец, знаешь ли ты песню о свободе? Ла-ла-ла..., нет тебя горше, нет тебя слаще... Если хорошо споешь, дам тебе золотой!

Это была лагерная песня, сочиненная знаменитым кифаредом Помпонием, и кто же ее не знал?

Публий Домиций поклонился, сильнее ударил по струнам и запел: "Свобода, свобода, умрем за тебя... и нет тебя горше, и нет тебя слаще...", и когда он пел последний куплет, внезапно зрители стали ему подпевать, и громогласный хор вознес к небесам хвалу свободе, за которую он сражался, а затем все громко зааплодировали.

— Молодец, заслужил! — прокричал кучерявый помощник Спартака и бросил певцу золотую монету, которую тот подхватил на лету, и затем низко поклонился.

Публий Домиций спел еще пару песен, и закашлял.

— Господин, больше не могу петь, — обратился он к Спартаку вдруг охрипшим голосом. — У меня болит горло, а я беден, и у меня нет денег на врачей.

Мужественное лицо Спартака просветлело:

— Ну, так у меня есть врач. Тебя отведет к нему Аристид. Это хороший врач, он вылечит тебе горло. Поправляйся! И приходи к нам петь снова! — и он обратился к Аристиду: "Отведи его к Никандру, он заперт в пожарной башне" и с этими словами отвязал от пояса ключи и подал тому их.

— Пойдем, — сказал мне тихо Леонид.

Мы пошли к пожарной башне, но другим путем, чем хозяин и Аристид. Хотя Спартак приказал бросить Никандра в темницу, но фактически сделать это было невозможно, ибо в нашем городе была всего лишь одна темница, и она была использована солдатами Спартака как склад, в частности, именно туда унесли злосчастные статуи Леонида. Поэтому Никандра заперли на третьем этаже брошенной пожарной башни. Она была построена на окраине города — на самом высоком месте, недалеко от дома Никандра. Первые два ее этажа использовали для хранения пожарного оборудования, а на третьем был кабинет начальника пожарной охраны, чтобы ему с высоты виднее было, что делается, и там же хранились документы, поэтому у этой комнаты была особо крепкая дверь и прочные засовы и замки. Со скованными ногами никак нельзя было выбраться из окна третьего этажа, и Никандра там заперли. Поскольку он не был военачальником или важной персоной, то к нему не приставили стражи, полагая, что рабу-врачу никто побега устраивать не будет...

Вечерело. По дороге мы встретились с Квинтом Лентулом — он нес под мышкой сверток и пошел вместе с нами. Мы подошли к пожарной башне и в вечерних сумерках увидели, как хозяин и Аристид открывали входную дверь. Когда они вошли, мы последовали за ними немного спустя и услышали, как на третьем этаже Аристид открывает замки.

Никандр удивился и несказанно обрадовался, когда мы ввалились к нему всей толпой. Ноги его были в кандалах. В следующий миг он поспешил навстречу хозяину, желая поцеловать ему руку. Но хозяин не дался, отрезав:

— Оставь, сейчас не до телячьих нежностей!

Я не знаю, кто далее сбивал Никандру цепь с кандалов молотком и зубилом, принесенным Квинтом Лентулом в свертке, а кто привязал к столу связанные скатерти, чтобы они спускались из окна для имитации побега, ибо меня отправили на улицу караулить

— Если увидишь на улице прохожих, свисни один раз, чтобы мы подождали, а если кто войдет в башню, свисни два раза, — приказал мне Аристид.

Я на вид был озорной мальчишка, поэтому мой свист вряд ли кого мог заинтересовать. Но на улице никого не было и свистеть мне не пришлось.

Когда почти совсем стемнело, из окна была выкинута веревка из связанных скатертей и из башни вышли вначале Квинт Лентул и Леонид, а затем Никандр и Аристид, и они пошли разными путями, пока все вместе не встретились у опушки леса на горной тропе, ведущей к пляжу у "зеленого мыса" (так мы привыкли называть этот пляж).

Тут Аристид вынул из-за пазухи сверток и передал хозяину.

— Это перерисованные карты Спартака, — сказал он. — Спартак собирается послезавтра покинуть город. Ты должен доплыть на лодке до Фламинии, ну да деревни за горой, ты должен гору оплыть. Там нет людей Спартака. Там живут бедные колоны, грабить некого и рабов ни у кого нет. Спартак не будет туда заходить.

Тут же Квинт Лентул отдал хозяину ключи от замка на цепи, которой лодка на "пляже у зеленого мыса" была привязана к дереву.

Никандр не мог с нами отправиться, ибо ему нужно было осмотреть раненых, прятавшихся в горах, к которым Квинт Лентул и Леонид должны были его провести.

— А Калиса? — спросил Никандр.

О Калисе, действительно, забыли. И вопрос Никандра застал всех врасплох. После минутного молчания хозяин мне приказал:

— Бегом, во всю прыть, домой за Калисой, и обратно — оба бегом. Я буду вас ждать на полянке на тропе, ведущей к пляжу, это, значит, на середине пути.

Я помчался домой и разбудил Калису. Идти в темноте она боялась. Но я сказал ей, что это приказ хозяина, а она была рабыня и знала, что приказы хозяина не обсуждаются. Она накинула на плечи платок, и мы побежали к пляжу. Но я не сообразил, что девочки не могут бегать с такой скоростью, как мальчишки. Калиса вскоре запыхалась, утомилась и пошла шагом. Меня это злило, ведь я получил приказ хозяина доставить ее бегом, и по дороге я дразнил ее "черепахой". Мы уже почти дошли до места, как на тропе показался силуэт хозяина. "Дура, беги," — сказал я своей спутнице тихо. И тут же пожалел о сказанном, ибо Калиса побежала и в темноте спотыкнулась о корягу и упала. Она хныкала, что ей больно и не хотела вставать. Хозяин подошел к нам сам и дал ей оплеуху, так что она замолчала, но встать все равно не могла.

— Ты медик, посмотри, что у нее с ногой, — сказал мне хозяин.

Было темно и плохо видно, но когда я склонился над ногой Калисы, то увидел, что, видимо, ушиб привел к вывиху голеностопного сустава. Это было в первый раз в жизни, когда я сам поставил диагноз и наложил шину, а затем, разорвав платок бедняжки, перевязал ей ногу. Но идти сама она все равно не могла, так что хозяину пришлось нести ее на руках. Хотя он сильно похудел, но силачом все равно никогда не был. Пришлось несколько раз останавливаться, чтобы он передохнул. Когда мы дошли до пляжа, то пот лился с хозяина градом.

Это расстроили первоначальный план в том смысле, что луна успела взойти, так что нам предстояло путешествовать не в темноте, а при лунном свете, что было несколько опасней. Поэтому, когда лодка наконец отчалила, хозяин предпочел отгрести подальше от берега.

Мы плыли по широкой лунной дорожке. Я сидел на носу лодки и видел, как хозяин с легким всплеском рассекает веслами темно-сизые водные массы. В лунном свете грубость черт его лица была незаметна, и силуэт гребца навевал романтичные ассоциации. А за ним, на корме сидела съежившаяся и притихшая Калиса. Ее нога распухла, и она дрожала от холода.

Я впервые в жизни наблюдал родной город ночью с моря. Обрамленный фантастическими и мрачными силуэтами гор, он виднелся как скопище огней. Одни из них горели на одном месте, а другие перемещались в пространстве — это, видимо, ходили люди с факелами. Я как-то никогда раньше не подозревал, что ночью у города есть своя кипучая жизнь.

Поднялся легкий бриз, развеивавший по воздуху соленые брызги от ударов весла, отчего повеяло морской свежестью. Теперь на фоне городских огней мрачно вырисовывались силуэты угрюмых утесов. Из-за своей древности и неизменности они наводят на мысли о роке и бренности человеческого бытия, и наполняют душу страхами пещерных времен...

— Нога болит? Замерзла? — прервал тишину хозяин, не оборачиваясь.

— Нога болит, и я замерзла, господин, — робко пролепетала бедная девочка.

— Ну потерпи, уже сколько проплыли, утром причалим к берегу, — продолжал он, не оборачиваясь, и добавил с чувством: — Эх, дети, война — не детская забава!

И это было в первый раз, когда при обращении к нам в его голосе прозвучали отеческие нотки.

Глава 8

Мы прибыли в поселок колонов на заре. Калиса осталась в лодке, а мы с хозяином перво наперво отправились отнести письмо умершего Тита Салиция его матери Луции. У меня не хватает духа описать ту душераздирающую сцену, когда несчастная вдова узнала о смерти единственного сына. Но мужественная женщина приняла нас у себя в доме. Она была бедна, и Публий Домиций отдал ей гонорар от концерта — видимо, ему было неловко им пользоваться. Жалкий вид Калисы, потерявшей мать, все-таки несколько отвлек Луцию от безудержного горя. Когда Калису перенесли к ней в дом, она уткнулась ей лицом в колени и горько плакала, а осиротевшая вдова гладила ее по голове.

Никандр, Квинт Лентул и Леонид приехали на лодке лишь на следующий день, как раз когда мы с хозяином вышли на берег посмотреть, что делается на море. Первым выбрался из лодки Леонид и помог сойти на берег Никандру и Квинту Лентулу. На Никандре уже не было следов цепей. Я громко закричал, и они нас увидели и пошли к нам навстречу. Подойдя, Никандр поклонился хозяину и поцеловал ему руку, а затем они обнялись, как обнимаются друзья. И было видно, что хозяин приходится лишь по плечо своему рабу. Внезапно лицо Никандра сморщилось, он отвернулся в сторону и громко всхлипнул:

— Фульвия!

и хозяин крепче сжал объятия и похлопал его ладонью по спине.

— А Аристида казнили, — сказал Леонид, когда все вошли в дом, где мы остановились. — Его выдал хромой сириец Кифа. Он увидел с крыши своего дома завернутую в плащ длинную фигуру Никандра, шедшего вместе с Аристидом, когда после нашего расставания они свернули у поворота в лес. А спустя немного он увидел с крыши своего дома точку на море, движущуюся по лунной дорожке, и донес Спартаку, что кто-то сбежал. Расследование было недолгим, и в полдень Аристиду отрубили голову. Но он умер как римлянин. Он всегда был трусоват. А тут не побледнел даже. Перед тем, как положить голову на плаху, он прокричал: "Да здравствует Рим! Смерть и проклятие тем, кто вздумал против него бунтовать!". А затем по приказу Спартака его отрубленную голову выставили для устрашения на копье посреди форума.

(Сейчас, когда я уже стал взрослым, мне думается, что, видимо, хромой сириец Кафа не мог простить Никандру украденных у того десяти сестерциев... увы, люди иногда ненавидят тех, кого сами обидели.)

Рассказ этот произвел сильное впечатление на хозяина. Он подошел к полке, достал четыре стакана и налил в них горького вина из нашедшейся у хозяйки глиняной амфоры — того, что пьют на похоронах. И со словами:

— Выпьем за помин его души. Он искупил свою вину и умер как римлянин!

он вначале налил и подал стакан Никандру, а затем и сам взял стакан со стола. Квинт Лентул тоже поднял стакан. Леонид вопросительно посмотрел на своего хозяина.

— Выпей, — кивнул Квинт Лентул на четвертый стакан.

Леонид взял стакан и осушил его вместе со всеми.

Они еще немного поговорили, а затем хозяин подошел к шкафу, вынул оттуда грамоту и протянул Никандру. Это была вольная. Никандр оторопел.

— Нет, господин, так не должно быть, — протестовал он, краснея и смущаясь. — Я заплатил тебе лишь половину выкупа, и потом я обязан тебе жизнью, теперь я твой раб навеки.

Глаза всех присутствующих впились в хозяина. Он закусил нижнюю губу и, немного подумав, сказал:

— Видишь ли, ведь я хотел освободить не только тебя, но и Фульвию, а по непредвиденным обстоятельствам получилось так, что она ни одного дня в жизни не прожила свободной. Сейчас война, и никто не знает, что будет завтра, и я не хочу, чтобы эта история повторилась с тобой.

И Никандр поклонился ему в ноги. А Квинт Лентул подписал бумагу в качестве свидетеля. Правда, Калиса оставалась пока в рабстве у Публия Домиция. Они стали обсуждать условия ее выкупа, но о чем договорились, не знаю, потому что меня выслали из комнаты.

Потом Никандр вправил дочери кость и похвалил меня за то, как я наложил шину, и главное за то, что я догадался на время ослабить перевязь, чтобы к подошве притекла кровь.

На следующий день Квинт Лентул тоже дал вольную Леониду. Я не думаю, что это входило в его планы, но, видимо, ему неловко было выглядеть скрягой на фоне Публия Домиция, отпустившего Никандра на волю. На следующий день хозяин и Никандр куда-то уехали, чтобы передать в армию карты, полученные от Аристида. На прощание Никандр приказал мне с Калисой слушаться Квинта Лентула и Леонида. Фактически нами занимался Леонид. Он был мягким человеком, и мы с Калисой за все время нашего подчинения не получили ни одного подзатыльника. Мы с Калисой пололи огород Луции, и я впервые получил практику, ибо промывал и перевязывал ссадины поранившимся колонам. А потом, когда война со Спартаком почти подошла к концу, гонец, прибывший к старосте деревни, привез письмо Квинту Лентулу от хозяина, в котором тот сообщал, что Никандра вызвали в Капую лечить какого-то раненого полководца и что он сам едет с ним вместе. У Квинта Лентула в Капуе жил брат. Я не знаю, какие соображения толкали его на поездку, но мы все вместе, т.е. Квинт Лентул, Леонид, Калиса и я отправились в Капую на встречу с хозяином.

Глава 9

Война окончилась. Мы приехали в Капую и наконец встретились с хозяином и Никандром. Я так рад был этой встрече! Никандр был мне как отец. Я поцеловал ему руку, и он потрепал меня по щеке. И хозяину я руку поцеловал, и он тоже потрепал меня по щеке. Далее предстояла дорога в Рим. Хозяин хотел, чтобы документы об освобождении Никандра дополнительно оформил бы магистрат. Квинт Лентул с Леонидом отправились в Рим, видимо, с той же целью. Мы отправились на двух повозках. На первой, помимо возницы, ехали хозяин, Никандр и я с Калисой.

Но на Аппиевой дороге [22] нас ожидало жуткое зрелище. По обочинам дороги были вбиты кресты, и на них были распяты пленные восставшие рабы Спартака. Большинство из них были еще живы [23]. Одни молчали, другие громко стонали, и очень многие бранились друг с другом. То и дело было слышно:

— Это ты, чучело, надоумил меня убить хозяина!

А в ответ раздавалось нечто вроде:

— А ты, скряга, чтоб тебе пусто было, отправился в Италию! Я тебе долбил, уйдем в горы, нет, ему грабить хотелось!

И далее следовал поток отборной брани. Видимо, то свинство, что заложено в нас природой, дает о себе знать до нашего последнего вздоха — увы!

Вдруг один из распятых узнал хозяина и прокричал:

— Эй, певец, спой на прощание!

Я вгляделся в кричавшего. Это был тот кучерявый парень, что бросил хозяину на концерте золотую монету! Хозяин прищурился, всмотревшись в него.

— Останови! — приказал он вознице, и обратился ко мне: "Подай мне кифару", — поскольку кифара лежала возле меня.

— Господин! Поедем! Мы не успеем до темноты на постоялый двор — из-за разбойников, что стоят одной ногой в могиле! — запротестовал возница.

Но хозяин его не послушался.

— Господин, им нужно дать попить, они иначе вряд ли смогут тебя слушать, — вмешался Никандр, соскакивая с повозки.

Никандр достал флягу и затем поднес влажную губку на палке тем распятым, перед которыми хозяин надумал устроить концерт. Леонид, сидевший на козлах за нами, тоже остановил свою повозку. А хозяин прочистил горло, подошел поближе к кресту с кучерявым разбойником и запел. Это был самый необычный концерт, который я видел в жизни.

У хозяина был красивый голос, и другие повозки на дороге останавливались и ехавшие на них сходили и размешались вокруг певца на обочине. Одни из них были в тогах [24], другие в туниках — возможно, рабы или крестьяне в рабочей одежде, так что образовалась еще небольшая толпа слушателей.

Вначале хозяин пел грустные песни о любви, и их тон был в общем-то созвучен общему печальному зрелищу. Затем он перешел к шуточным, задорным песенкам, и публика рассмеялась. Я оглянулся на распятых на крестах — они смеялись тоже, искренно, от души. Возможно, это был единственный случай в человеческой истории, когда распятые на крестах смеялись. Им, конечно, было плохо и больно, но на душевном подъеме они не чувствовали боли, как ее иногда не чувствуют раненые в бою.

— Певец, спой песню про свободу — ту самую! — прокричал с креста кучерявый парень.

Хозяин ударил по струнам и запел: "Свобода, свобода, умрем за тебя...". И, вдруг, когда он окончил первый куплет и приступил к припеву, кучерявый парень, а вслед за ними и остальные распятые на крестах стали подпевать осипшими, хриплыми голосами: "...и нет тебя горше, и нет тебя слаще...". А когда певец спел второй куплет, то совсем неожиданно стали подпевать не только распятые, но и публика, собравшаяся вокруг хозяина. Я посмотрел на Квинта и Леонида. Оба они тоже тянули: "и нет тебя горше, и нет тебя слаще...". Как удивительно было то, что смертные враги — а как назвать иначе распятых и публику, собравшуюся вокруг хозяина?, забыли о том, что они смертные враги, и на едином дыхании вместе выводили один припев, выражая одни и те же чувства, и в равной степени стремясь к гармонии!

Но вот солнце подошло к закату. Хозяин сильнее ударил по струнам и пропел последнюю песню. Вот ее слова:

Люди-волки идут на охоту,

Овцу встретят — зубами щелк!

Говорят: это наша работа,

Человек человеку волк!

Люди-свиньи жиреют в достатке,

В ларцах жемчуг и злато храня,

Говорят: мы заводим порядки,

Человек человеку свинья!

Хоть имеют черты человечьи,

Но живут со звериным нутром,

И наносят друг другу увечья

И копьем, и мечом, и кнутом.

Но лишь только рука кифариста

Струн коснется и песнь зазвучит,

Как становятся помыслы чисты

И душа в поднебесье летит.

В этом магия дивной камены,

В этом зов и привет божества,

Оттого-то певцов неизменно

До небес возносила молва.

Звуки чудные льются всё выше,

Средь морей, и полей, и дорог.

И, притихши, вселенная слышит:

Человек человеку бог!

Оттого-то и взял я кифару,

Без нее нам, друзья, никуда!

Пусть в беде среди войн и пожаров

Божество с нами будет всегда! [25]

Косые лучи солнца ложились на чело певца, и грубые черты его лица казались красивыми — видимо, из-за своей одухотворенности. Когда хозяин допел последний куплет, солнце как раз зашло за горизонт. Хозяин поклонился публике как артист, взял кифару под мышку и отправился к повозке, и публика стала расходиться по своим повозкам. На постоялый двор мы приехали ночью. Но в каком-то смысле в темноте было легче ехать, поскольку не были видны распятые на крестах.

С тех пор прошло много лет, и давно уже погребальные костры развеяли по свету и прах Публия Домиция, и прах Никандра, и я уже сам не молод, но сегодня я спешу к тебе в храм, о светлоокая Полигимния, дабы совершить тебе возлияние самого дорогого вина, ибо без божества, в равной степени осеняющего и хозяев, и рабов и позволяющего находить общий язык даже смертным врагам, с нашим свинским нутром мы бы давно встали на четвереньки и захрюкали. Именно вы, камены, и есть тот цемент, что связывает общество воедино. Именно вы, камены, делаете человека человеком, а иногда и богом. Слава вам!

[1] Римские божества, аналогичные музам

[2] Операции на почках описаны у Гиппократа

[3] Иногда рабы жили отдельно от хозяев и занимались хозяйственной деятельностью самостоятельно. В этом случае им выделялась собственность, которой они могли распоряжаться самостоятельно, не спрашивая разрешения у хозяина. Она называлась "пекулием". В качестве "пекулия" мог быть выделен дом, мастерская ремесленника, клиника врача и т.д. В описанной ситуации Никандр распоряжался имуществом как пекулием. Однако хозяин имел право конфисковать пекулий.

[4] В учебнике Д.В. Дождев "Римское право" (учебник для вузов) (Для студентов, аспирантов, преподавателей юридических и других гуманитарных вузов и университетов) указываются. в том числе, такие причины для обращения свободного человека в рабство: "Цивильным способом перехода в рабское состояние считается ситуация, когда с целью обмана доверчивого покупателя кто-то подговаривает знакомого продать себя в качестве раба, чтобы объявить сделку ничтожной. Такая сделка, однако, признана необратимой... Обращался в рабство гражданин, не прошедший периодический имущественный ценз, а также уклонившийся от воинской службы."

[5] Традиционный римский слоеный пирог с начинкой из творога с медом.

[6] Нужно различать кифаредов и кифаристов. Кифаредами назывались композиторы, сочинявшие музыку и песни, исполняемые под кифару, а кифаристами — сами исполнители.

[7] 1 римская миля = 1,485 км

[8] Рабов иногда лечили и знаменитые врачи; в частности знаменитый врач Цельс, живший на рубеже нашей эры, работал в рабской больнице (valetudinarium).

[9] Римляне иногда сажали рабов с собой за стол. В частности, Сенека сажал рабов с собой за стол. А в праздник Сатурналий рабов сажали с собой за стол, при этом хозяева им прислуживали.

[10] Согласно сведениям с сайта:

http://school.ort.spb.ru/(Eng)/library/torah/code/01_023.htm

В период 217-27 гг до н. э. 1 сестерций весил 0,975 г серебра

[11] Катаракту умели удалять еще в древнем Египте, операции по удалению катаракты описаны в книге Цельса; хотя подобные операции требовали врачебного мастерства, но они не были сопряжены с риском для жизни, в то время как хирургические операции на почках были связаны с большим риском для жизни.

[12] Согласно статье В.Г.Васильева с сайта

http://lib.tstu.tver.ru/new/about_books_4.htm

При раскопках в Италии античного города Аоста, существовавшего за 400 лет до нашей эры, также найдено бронзовое перо.

[13] Грабежи населения и массовое изнасилование женщин и девушек солдатами Спартака описано у Саллюстия.

[14] Аппиан пишет о том, что армия Спартака научилась делать копья из меди или железа.

[15] Население Рима состояло из патрициев, плебеев, пролетариев и рабов. Пролетариями были люди, у которых не было никакого имущества. Это были самые бедные, но свободные люди.

[16] "Ура" римляне произносили как "эвакс" (euax)

[17] Аппиан пишет, что Спартак не принимал перебежчиков. Видимо, он боялся принимать в армию свободных граждан.

[18] У Аппиана есть описание того, как Спартак убивал пленных. Видно, ему некуда их было девать. Цитируется по "Хрестоматия по Истории Древнего Рима. под редакцией профессора Кузищина, Допущено Министерством высшего и среднего образования СССР в качестве учебного пособия для студентов вузов, обучающихся по специальности "История". Москва , "Высшая школа", 1987": "... Спартак, принеся в жертву духу в память умершего Крикса 300 пленных римлян, со 120 000 пехоты поспешно двинулся на Рим. Он приказал сжечь весь лишний багаж, убить всех пленных и перерезать вьючный скот, чтобы идти налегке". Спартак не был заинтересован в уходе ха ранеными пленниками.

[19] Об устроительстве Спартаком гладиаторских игр пишут Флор и Орозий.

[21] Воин в легких доспехах с мечом. Выступал против почти всех гладиаторов.

[23] Гладиаторские игры не были такими жестокими, как это привыкли думать.

В книге Gladiatori. I dannati dello spettacolo. Giunti.

www.giunti.it. ISBN 88-09-03291-8 есть сведения о том, что изучили сохранившиеся до наших дней эпитафии на надгробных камнях профессиональных гладиаторов. Результаты оказались поразительными. Из 219 эпитафий в 19 указано, что гладиаторы погибли на арене, а остальные 200 умерли от других причин.

А вот сведения с сайта:

http://www.ogoniok.ru/5007/26/

ВЛАДИМИР ТИХОМИРОВ

Гладиаторы на самом деле были циркачами и жрецами имперского культа. Они ходили только босыми, не ели мяса, а за пьянство и разврат их жестоко наказывали

О том, кто такие гладиаторы, нам рассказывали еще в школе. А потом эти не слишком подробные сведения дополнили голливудские блокбастеры. Видимо, отсюда и возникло расхожее представление о полной лишений и унижений жизни римских цирковых бойцов.

Однако сегодня историкам пришлось изменить свое мнение о гладиаторах. Виной этому стали археологические находки на кладбище гладиаторов возле Александрийской Троады в современной Турции. Когда-то здесь находился огромный цирк, не уступавший по размерам римскому Колизею. Позже арену разобрали на стройматериалы, но по какой-то причине строителей не заинтересовала огромная мраморная плита высотой под два метра, покрытая мелким текстом на латинском языке. Но в прошлом году ее почти случайно нашли немецкие археологи из Университета Мюнстера. Когда ученые расшифровали текст, они ахнули — плита была единственным в мире сохранившимся руководством по обучению гладиаторов, которые лично сформулировал император Публий Элий Адриан. И этот текст не оставил и следа от прежнего образа кровавых убийц, воспетых в тысячах кинофильмов.

ЦИРКАЧИ

Начнем с того, что на самом деле большинство гладиаторов были свободными гражданами, которые либо по собственному желанию, либо в качестве искупления за какой-либо проступок шли сражаться на арену. Посылали на ристалище и военнопленных, но у них был шанс освободиться: если по прошествии трех лет боев пленный оставался жив, то его освобождали от выступлений на арене, вручая символический деревянный меч.

Уровень смертности в этой редкой профессии потомками тоже явно преувеличен. Когда ученые проанализировали останки гладиаторов, то увидели, что на костях у всех воинов есть следы травм и ранений. Но вот умерли они в возрасте 28 — 30 лет не в бою, а от различных болезней. "Отдавая дань уважения античным медикам, стоит учитывать, что бойцы регулярно получали какие-либо ранения, и рано или поздно столбняк или другая хирургическая инфекция вполне могли стать причиной их гибели, — заявил профессор Стивен Дайсон, расшифровавший текст "Руководства" на мраморной плите. — Практически каждый похороненный в Троаде гладиатор провел за свою жизнь более сотни сражений. Это были опытные бойцы, больше похожие на нынешних фехтовальщиков, борцов-рестлеров или боксеров-профессионалов. Поскольку подготовка гладиатора обходились очень дорого, с экономической точки зрения было совершенно бессмысленно убивать их на арене...

Однако Спартак чаще всего пленных убивал -некому их было охранять), поэтому устраиваемые им гладиаторские сражения, видимо, были более жестокими.

[22] Дорога, ведущая от Рима к Капуе.

[23] Распятые на кресте жили несколько суток, часто три дня. Когда хотели ускорить смерть, то руки и ноги распятого прибивали гвоздями. Но это практиковалось редко. Когда смерть хотели оттянуть, то под ноги подставляли специальную подставку. Смерть в большинстве случаев наступала от удушья, когда из-за измождения ослабевали мышцы легких. Умирание длилось несколько часов и было мучительным. В первый день-два распятые еще могли вести беседу.

[24] Тоги носили только свободные римские граждане.

[25] Homo hominem lupus est = Человек человеку волк, строки из комедии "Ослы" Плавта;

Homo hominem deus est = Человек человеку бог, слова из несохранившейся пьесы комедиографа Цецилия Стация, цитируемые Кв. Аврелием Симмахом ("Письма", IX 114), младшего современника Плавта.