|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 11. Где речь пойдет о некоторых странностях весьма приличного места
Комната, отведенная Евдокии, находилась в другом крыле здания, что, признаться, несколько нервировало. Однако Клементина, выслушав весьма вежливую просьбу, ответила сухо:
— Вы не конкурсантка.
— Тогда к чему этот балаган с нарядами?
— Вам не нравится?
Платье было... чудесным.
...и неприятным.
Евдокия смотрела на свое отражение, благо, зеркал в Цветочном павильоне имелось в достатке, и себя не узнавала.
Красива?
Пожалуй. Невысокая, полноватая, но в кои-то веки эта полнота смотрится... правильно? Сложно подобрать слова. Да и, если разобраться, то... не полная она вовсе.
Фигуристая.
Маменька ведь и раньше говорила, что она фигуристая, а Евдокия не верила. Теперь вдруг сама увидела.
И ведь крой-то нарочито простой, с завышенной талией, с квадратным вырезом, пожалуй, слишком уж открытым. Мягкий атлас переливается, мерцают тускло речные жемчужины...
...такое не сошьешь за полдня...
Готовили загодя? И если так, то... откуда узнали, что Евдокия появится? Или платье предназначалось не ей, но Мазене?
— Нравится, — Евдокия придержала вопросы, которые готовы были сорваться с языка. — Платье великолепно.
Клементина кивнула и ответила:
— Мы заботимся о наших гостях.
Вежливость, за которой пустота... и зеркала эти... зачем их столько? Белые статуи в полутьме альковов.
Женщины и цветы.
Полуобнаженные мраморные женщины и какие-то хищные цветы с глазами полудрагоценных камней на тонких лепестках. Оставлять здесь Аленку не хотелось, да и самой, признаться, было жутковато. Стоило двери захлопнуться, как Евдокия испытала преогромнейшее желание немедля сбежать из этого странного места. Ей откуда-то было известно, что ее, именно ее, Евдокию, оно отпустит.
Почему?
Потому как разглядело во все зеркальные глаза и сочло негодной. Место знало маленькую грязную тайну Евдокии...
Побрезговало.
И от этого сердце кольнуло застарелая обида... дура, как есть дура... и придумала себе страстей, себя же напугав. Этак она начнет дома боятся, как шахтеры — Медного проходчика... сама же их уверяла, что сие — байка, пустословие, что нет живет на старых выработках призрак... и Горная хозяйка — суть вымысел... и даже изумрудных ящерок, которые могут к скрытому золоту привести, не существует...
Не верила Евдокия в сверхъестественное, а тут вдруг...
...ее спальня называлась гиацинтовой и была даже уютна. Бледно-лиловый шелк стен. Белая узкая кровать. Шкап. Кофейный столик и пара стульев. Бюро с откидной писчею доской. Чернильница, правда пустая, бумага, перья...
Саквояж, который раскрывали.
...забрали платья, Лютиком приобретенные, и нижнее белье, чулки, перчатки... шпильки и те. Ленты хоть оставили и гребень.
Евдокия заставила себя сделать глубокий вдох. Она терпеть не могла, когда кто-то совал нос в ее, Евдокии, вещи. Хорошо, хоть револьвер с собой взяла, сунув в портфель к бумагам. Его тоже досмотреть порывались, но Евдокия не позволила.
Странно все.
И Лютик еще с его проблемами... он уверил, что справится, просто исчезнет на несколько дней, а потом вернется. И если повезет, а ему обязательно повезет, точнее дело вовсе не в везении, а в Лютиковой настойчивости, в которой Евдокия не сомневалась, то маменькина проблема и вовсе разрешится.
В Пресветлом лесу умеют управляться со многими болезнями.
И если так, то пусть у него получится.
...получится. Лютик любит маму и не отступится от своего. А Евдокия с собственными тревогами как-нибудь да сама разберется.
Евдокия села на стул и строго велела себе думать рационально.
Ее тревожило место?
Но Евдокии не случалось прежде бывать в королевских резиденциях. Она не представляет, какими они должны быть. Правила? В чем-то разумны. Зеркала?
В ее возрасте можно начинать бояться зеркал.
И ближайшее охотно продемонстрировало первые морщинки в уголках глаз... да, с зеркалами подружиться не выйдет. А остальное... решетки на окнах? Небось, воров везде хватает, а что Евдокии они не по вкусу, так с решетками она управится, чай, не безрукая. Благо, в портфеле ее, помимо револьвера и бумаг, хранилось немало вещей полезных...
...провозилась Евдокия до вечера.
Тяжело было не снять изящные, но весьма хитрые замки с решеток, но сделать это так, чтобы они остались на окне и выглядели нетронутыми.
— И мне так сделаешь, — Аленка вошла без стука...
...и еще одна странность: двери не запирались изнутри. А вот снаружи замки Евдокия видела...
— Может, уедем? — предложила Евдокия, убирая инструмент. — Мне здесь не нравится... такое ощущение...
Аленка притворила дверь и, взяв стул, придвинула вплотную, сунув спинкой под ручку.
— Нехорошее место.
Она подошла к зеркалу и прижала ладони.
— То есть?
— Я не знаю... пока не знаю... старое... очень-очень старое... — она закрыла глаза, прислушиваясь к чему-то вовне, и темная поверхность зеркала подернулась рябью. — Много крови... давно...очень-очень давно, но много...
— Уезжаем.
— Нет, — Аленка ответила, не открывая глаз. — Если мы уедем, то они умрут...
— Кто?
— Остальные.
...дар у Аленки имелся, наследный, Лютиковой крови, и слабенький, позволявший ей управляться с цветами да Евдокииной мигренью.
— Ты не думай, Евдокия, — Аленка гладила зеркало, и чернота отзывалась на прикосновения, шла рябью, разводами, истончалась до кисейного легкого шарфа, за которым проглядывали лица. — Они не сами... их заставляют... и надо это остановить. Чтобы больше не было смерти...
...сестра прежде редко называла Евдокию полным именем.
А зеркало задрожало, подалось вперед, натягиваясь полупрозрачным пузырем, который переливался всеми оттенками черноты. Мгновенье и пузырь опал.
Не лопнул, но втянулся в золоченую раму, а зеркало... зеркалом и осталось.
— Так, — Евдокия, хоть и привыкшая верить глазам своим, все ж встала и к раме подошла. Ткнула в свое отражение пальцем. Стекло как стекло. Обыкновенное. — Сейчас ты мне все объяснишь, или... мы уедем.
— Тебе их не жаль?
— Кого?
— Конкурсанток.
— Жаль, но тебя и себя мне жаль больше. И я за тебя отвечаю!
— Нет, — Алантриэль следила за ней, не мешая, но и не спеша объяснять. — Ты... человек... и я, наверное, тоже. Но сейчас я знаю, что должна делать. Так будет правильно. Просто поверь мне, Евдокия. Пожалуйста.
Верить?
Евдокия верит. Но этой веры будет маловато для того, чтобы оставить Аленку здесь.
И самой остаться.
— Я не уйду, Евдокия, — Аленка улыбнулась той хорошей, Лютиковой улыбкой, которая значила, что решение принято. — Все будет в порядке, вот увидишь.
— Пусть этим полиция занимается, — отступать от своего Евдокия не привыкла, хотя подозревала, что на сей раз младшая сестрица ее переупрямит.
— Подозреваю, что и занимается, но... мое место здесь.
— Что это вообще такое? — Евдокия провела по зеркальной глади пальцем, и отражение ее повторила сей бессмысленный жест.
— Призрак. Несколько призраков... ты ведь не боишься привидений?
Привидений — нет, случалось встречать, обыкновенные люди, с иными и побеседовать было интересно, но... Евдокия подозревала, что в Цветочном павильоне есть кое-что пострашней привидений. Но об этом Аленка не скажет.
Сестрица же поднялась, помахала зеркалу рукой и сказала:
— Идем, пока нас не хватились... знаешь, она по-настоящему переживает.
— Кто?
— Клементина. Но изменить ничего не способна и... и кто-то хочет разбудить это место, а я еще не поняла, кто и зачем...
Разум подсказывал, что Аленку надо спасать.
Плюнуть на все договоренности, на неразумность подобного поведения, на грядущие проблемы, которых и Евдокии, и "Модесту" не избежать... не важно.
Спасать.
— Не стоит, — покачала головой Аленка. — Я все равно сюда вернусь... но тогда будет сложней.
И вот что с ней делать?
То, что на новом месте выжить будет сложно, Себастьян понял за ужином.
Ровно в семь.
И не приведите милосердные боги опоздать, поскольку будущая королева, воплощение всех мыслимых и немыслимых достоинств, к ужину уж никак не опаздывает...
...и надевает, что дают, несмотря на наличие хвоста.
...и вообще, ведет себя прилично, не носит в ридикюле семечки, а в старом саквояже — непристойные кружевные чулочки... честно говоря, Себастьян понятия не имел, как оные в саквояж попали, но подозревал, что не обошлось без Лихо.
Шуточки у него дурацкие...
Угораздило же братца вернуться невовремя.
...хорошо, что вернулся. И если шутит, то простил?
Нет, не о том думать надобно.
О проклятье, Мазене и павильоне со многими его странностями. О запахе гнили и чужом пристальном внимании, избежать которого у Себастьяна не вышло, даже когда он остался в отведенных ему покоях. Незабудковая спальня, мать ее.
Тисненые обои, конечно, с незабудками и незабудковый же ковер. Незабудки на постельном белье и на столике в крохотной вазе, на подоконнике в широких плошках-горшках, только все одно неживые — шелковые, выцветшие едва ли не добела.
Странно.
И жутковато.
Незабудки украшали резную раму зеркала, в котором отражалась картина, висевшая на противоположной стене: белокожая темноволосая девушка, сжимающая в руках чахлый букетик. Естественно, незабудок.
— Жуть, — сказал Себастьян, осматривая зеркало.
Не нравилось оно ему.
Вот иррационально не нравилось, и сильно так, до сладковатой вони, от которой першило в носу, до мурашек по пояснице, до покалывания в кончиках пальцев. И решетки на окнах, к слову, тоже не по вкусу пришлись. Впрочем, с решетками он справился быстро, пригодился несессер, Аврелием Яковлевичем преподнесенный...
...а с зеркалом надо было что-то делать, поскольку Себастьян категорически не способен был к нему спиной повернуться. Нет, он осмотрел раму, убедившись, что приникает она к стене неплотно, и даже приподнял, выковыряв клок пыли...
Односторонней видимости? Нет, слишком уж просто... а если так, то осталось одно средство. И Себастьян, сдернув с кровати покрывало, украшенное вышивкой с теми же незабудками, сказал:
— Не знаю, как тебя зовут, но в нашем городе за приличными девушками не подсматривают!
Покрывало норовило съехать, точно тот, кто прятался в зеркале, не желал лишаться развлечения. И Себастьян, воткнув пару зачарованных булавок, добавил:
— За неприличными, впрочем, тоже...
Как ни странно, но стало легче.
— Вот так-то лучше...
...а потом протрубили на ужин. Звук охотничьего рожка, сиплый, надсаженный, прозвучал, показалось, над ухом.
Подавали в белой столовой.
Себастьян вообще вынужден был признать, что избыток белого сказывался на нервах, и похоже, что не только его...
Иоланта была молчалива. Габрисия ежилась, хотя в столовой было жарко, если не сказать, душно. Эржбета сидела прямо, глядя исключительно в свою тарелку, и лишь подрагивавший нож выдавал волнение. Панна Клементина, занявшая место во главе стола, сказала:
— Мы полагаем, что девушке благородных кровей к лицу умеренность во всем, в том числе и пище.
...белый длинный стол и венки из золотой эльфийской сосны, которая здесь казалась бледной, едва ли не больной. Белые свечи. Белые салфетки.
Проклятье.
— ...способность к самоограничению, самопожертвованию...
...белая посуда.
Себастьян с тоской смотрел на квадратную тарелку, украшенную парой стебельков спаржи.
— ...и таким образом, вы являетесь воплощением всего лучшего, что...
...спаржу Себастьян ненавидел.
Иоланта резала ее на маленькие кусочки, которые поливала маслянистым соусом... и рисовала из соуса картинки на блюде. Богуслава, измяв спаржу вилкой, нюхала ее и кривилась.
— Приятного аппетита, — сказала Клементина.
Она ела аккуратно, медленно, тщательно прожевывая каждый кусок.
— Простите, — Себастьян, наколов стебель на вилку, понюхал. — А что-то другое будет?
— Что именно?
— Ну... что-то менее... диетическое?
— Спаржа крайне полезна для кожи и волос. Но будут оладьи...
...красавицы рано обрадовались. Оладьи оказались кабачковыми, кое-как обжаренными и по вкусу донельзя напоминающими бумагу. К ним подали травяной чай и сок из свеклы.
— Свекла полезна для печени... вы же хотите, чтобы ваша печень прожила долгую жизнь?
— Да, — пробормотала панночка Белопольска, принюхиваясь к стакану. — И желательно, не только она...
Сидевшая рядом эльфийка тихо хихикнула...
— Я рада, что у вас остались силы шутить. Наша Королева обязана обладать... правильным чувством юмора.
— Это как? — карезмийка в платье выглядела нелепо — чересчур крупная и массивная, с неженственными резкими чертами, которые сейчас стали особенно заметны.
— Ваши шутки должны быть уместны, тактичны и смешны... но на этом мы остановимся чуть позже, — Клементина отставила пустой стакан и поднялась, демонстрируя, что ужин закончен. — Сегодняшний вечер мы посвятим письмам.
Безмолвные служанки убирали со стола.
— Сейчас каждая из вас сочинит письмо родителям...
— А если...
— Или родственникам, панночка Тиана. Подруге. Кому угодно...
— И что писать? — с сомнением произнесла гномка, принимая шкатулку с письменными принадлежностями.
— Письмо. Если же вы, Лютиция, желали узнать, о чем именно должно быть это письмо, то здесь я, увы, к вящему моему сожалению, не способна помочь вам. Пишите о том, что вас впечатлило, взволновало, обеспокоило... о том, что вы чувствуете и чего желаете...
Красавицы переглянулись.
...о да, пишите, Себастьян готов был сожрать свою новую шляпку, украшенную дюжиной атласных роз, что письма эти, прежде чем покинуть особняк, будут тщательным образом перлюстрированы. А с другой стороны, так даже интересней. И на фаянсовую белую чернильницу он глянул с хищным интересом.
О том, что беспокоит?
Да, пожалуйста, панна Клементина... у нас помимо хвоста тайн нет...
"Милый дядечка, Константин Макарыч! — со всей старательностью вывел он и прикусил деревянную рукоять пера. С острия на белую бумагу стекла клякса, небольшая и в чем-то изящная, она заставила Клементину поморщиться.
И пишу тебе письмо, потому как нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался...
Следующую каплю Себастьян поймал мизинцем в полете и палец в рот сунув, громко сказав:
— А у нас в городе чернила синие!
...и вправду темно-багряные смотрелись несколько... странно?
...а потому хочу благодарствие свое выказать и почтение превеликое к тебе. Как здоровье твое? Как поживает супружница твоя? Глядючи на сотоварок своих, поминавши я ее добрым словом, поелику лишь ея стараниями благоденствую ныне и нервами обладаю крепкими...
Очередная клякса украсила послание. Почерком панночка Тиана обладала выразительным, по-детски округлым, и буквы выводила тщательно, высунув в приливе старания окрашенный чернилами язык.
Прибыла я в Познаньск третьего дня, ехала тяжко, медленно, особливо долго на Сермяжьем перегоне стояли. И там я вспомнила, добрый мой дядечка, как говорил ты мне, чтобы не думала брать расстегаев у лоточниц, дескать, несвежее в них мясо сувают. А я уже купивши была, потому как оголодала дюже и сил моих никаких не было, но понюхала и вправду нехороший от тех расстегаев дух шел. Небось, уж дня два как порченые, но с чесночком густо замешаные, чтоб, значить, запах отбить. Не стала я их ести, тем едино, твоими наставлениями премудрыми и спаслася.
А в Познаньске уже извозчик долго меня по городу катал и цельный сребень, скотина хитроумная, содрать пытался, тогда как работы было на два медня всего! Проторговались цельный час, а он еще сплюнул, обозвавши меня срамным словом, которое девице пристойной знать не полагается, но я все одно знаю, ибо это самое слово вы пользовамши, когда с паном Аврельевым в бостон играть изволили и ему на последнем круге четырнадцатый козырь выпал.
Не понравилась мне столица, дорогой мой дядюшка, злые люди, да все с придурью.
А генерал-губернатор и вовсе, страх перед Ирженной-милосердицей потерямши, в доме своем статую голой бабы поставил, мнит, дескать, истина эта работы италийского мастера. Дом-то у него преогроменный, какового, небось, и у мэра нашего нетути, ни у твоего, дорогой мой дядечка, приятеля, за которого ты меня сватать изволил.
Себастьян прикусил перо.
Нет, он не сомневался, что Евстафий Елисеевич послание истолкует верно, припомнит давнее дело с Сермяжьим переулком, где душегубствовал судейский писарь, мстительным духом одержимым. Но вот как изложить остальное...
Прямо.
А еще одну девицу из конкурсанток прокляли! Две же с нею осталися, и значится, только десятерых нас тепериче, об чем иные красавицы вовсе скорби никакой не имеют. Так нас до Гданьску и привезли, где мэр самолично встречал и кланялся, и супружница его кланялась, и сыновья кланялись. И все-то нам радовались, цветами задаривали. Мне-то целых два букетика принесли, правда, один совсем плохонький, поистрепавшийся, а вот панночке Габрисии прехорошенькую розу да без карточки, небось, от тайного поклонника.
Однако же, предупреждая беспокойство твое, любезный дядечка, спешу сказать, что поселили нас в Цветочном павильоне, куда мужчинам ходу нет никак, даже на минуточку или две, и честь нашу будут блюсти строго. Панна Клементина днесь много говорила про всяческие добродетели, прямо как супружница ваша, которая меня недолюбливает, хотя я никакого ей повода не давала и вновь же в ножки кланяюсь, за науку благодаря.
А после речей нас отвели в комнату, велели разоблачиться и мерки снимали. Хочу-то сказать, любимый мой дядечка, что все конкурсанки одна другой краше, и ни у кого-то изъяну нет, только у меня хвост один. Меня из-за энтого хвоста выгнать хотели, но потом забоялися скандалить, когда сказала я, как вы меня научили, вот я и осталась. А панна Клементина за тое, что спорила, крепко меня невзлюбила. И дала комнату незабудковую, с зеркалом преогромным, которое почти напротив окна висит.
Ты не переживай, милый мой дядюшка, окна хорошие, не сквозят, и от ворья всякого решетками забраны, красивыми очень, аккурат такие у пана Сигизмундова стоят. Помнишь, в прошлым годе, когда семь особняков обнесли, егойный не тронули, небось, с решетками связываться забоялись. А зеркало я покрывальцем накрыла, потому как помню, что матушка моя покойная, твоя разлюбимая сестрица, говаривала, что луна, в зеркале отраженная, красоту тянет? Нет уж, красота мне моя вся понадобится.
А еще нас панна Клементина голодом морить вздумала...
— Тиана, вы еще долго писать собираетесь? — вышеупомянутая Клементина стояла, сложив руки на груди, и белые, они выделялись на сером невзрачном ее наряде.
— Неа, мне уже немного осталось!
— Вы весьма многословны...
Намек, что другие с заданием справились? И теперь ждут единственно панночку Белопольскую?
— Так ведь вы сами, панна Клементина, сказали, чтоб писала обо всем, чего волнует. А меня много чего волнует! Вот у нас в городе такого нет!
— Какого?
— Такого! — Тиана обвела комнату широким жестом. — Всякого! И я ж должна все дядечке расписать! Он же ж спереживается весь! Он так мне и сказал, отпуская, что, мол, Тианушка, ты одна моя надежда и отрада... а он в Познаньске не был! И туточки тоже не был! И вот получит он от меня письмецо, а там всего-то два словечка!
Клементина вздохнула, кажется, уже жалея, что завела этот разговор.
— Вот и надобно писать хорошо! Чтоб дядечка не беспокоился, — завершила речь Тиана, ткнув пером в чернильницу. Лишнее стряхнула, уже не заботясь, что падают капли на скатерть...
...и на ужин подали вареную спаржу, блинцы кабачковые и сок со свеклы, дескать, зело он пользительный. Милый мой дядечка, пожалей меня, сиротинушку подкозельскую, пришли мне мясца, паляндвички сушеной, сальца с чесночком и еще колбас тех, которые супружница твоя велит от меня на чердаках прятать, дескать, ем я их втихую. Клевета это, дорогой мой дядечка! А если и случилось мне разочек пробу снять, так едино из желания увериться, что сделаны те колбасы должным образом, что не пожалели на них ни соли, ни приправов. И ныне вспоминаю я о доме твоем с величайшею сердечной тоской, думая, что туточки, в королевском палаце, помру я смертушкой лютой, голодною...
Себастьян вздохнул, прислушиваясь к урчанию желудка, явно не готового довольствоваться малым. И ладно бы голод, с голодом Себастьян как-нибудь управился бы, но ведь поддержание образа требует сил немалых, тут на одной вареной спарже и вправду недолго ноги протянуть.
Еще панна Клементина, дай ей Боги многих лет жизни, невзирая на ее ко мне, беззащитной, нелюбовь, роздала нам книжечки навроде бальных, богатые сильно, с каменьями. А в книжечках тех расписание. И завтрашним днем начинается конкурс, поведут нас во дворец и будут пытать единорогом. Милый мой дядечка, слезьмя тебя прошу, помолись за племянницу свою бедовую, потому как зело я этого зверя страшуся. Нет, дядечка, не подумай плохого. Твоя Тианушка соблюла девичью честь, как оно положено и соблюдет до самое свадьбы, потому как помнит наставления твои и руку крепкую. Знаю, что бил ты меня едино из великой любви, наставляя на путь истинный, а что батогами, так то норов у тебя, милый дядечка, вспыльчивый. Сама я виноватая, что полезла целоваться с Прошкою окаянным, не из любви, но сугубо из любопытства превеликого, каковое мне в одно месте свербело да твоими стараниями вовсе вышло. И вот думаю я тепериче, как бы с того разу и не вышло беды. Вдруг да зверь энтот почует на мне Прошкин дух?
Молись за меня. И супружница твоя, которой в ноги падаю, целую подол платья ее парчового, для которого ты ткань по три сребня за аршин покупал, пускай тоже молится. Хотя змеюка она, как есть, дорогой мой дядечка, и хоть верить ты в это не желаешь, ждет, чтоб я с позором домой вернулася. Но все одно, как заповедано богами, не держу я на нее зла, но тако же буду просить о добром для нее здравии. Хотя печенка у нее не от сглазу болит, а от того, что ест она севрюгу жирную, и фуа-грай, и еще зайчатину в клюквенном соусе томлену, тогда как бы ей обойтися соком свекольным. Он и для лица полезный зело.
Кланяюсь тебе, дорогой мой Константин Макарыч!
Вечно тебе обязанная за доброту твою и ласку, за то, что не бросил сиротинушку горемычную на судьбы произвол, Тиана Белопольска.
Себастьян поставил жирную точку и выдохнул с немалым облегчением. Вскинув очи на панну Клементину, которая так и стояла, со скрещенными на груди руками, этаким прескорбным изваянием святой мученицы Вефстафии, которая добрым словом обратила в истинную веру четыре дюжины разбойников, сказала:
— Притомилася я.
— Утомилась.
— И вы тоже? — воскликнула Тиана, манерно прикусивши кончик пера.
Сей жест, исполненный истинной аристократической неги, панночка Белопольска подсмотрела в клубе молодых пиитов, куда случалось захаживать Себастьяну по... по служебной надобности.
Исключительно.
Молодые пииты и пиитессы собирались под вечер, особливо предпочитая отчего-то вечера туманные, зловещие. Единственный фонарь, висевший над кабачком "Словесный путейщик", был выкрашен в черный колер. Черными же были скатерти, пол и печь в полстены, но последняя — от лени хозяйской, а не вследствие творческого замысла. В черненых стаканах подавали коктейль "Вдохновение", состоящий из трех четвертей спирта местной выгонки и одной — шампанского, как подозревал Себастьян, тоже местной выгонки. Закусывать полагалось сухими хлебными корками, ну, или на худой конец, ежели муза и судьба были милостивы, то жареными шкварками. Под шкварки неплохо шли блинцы, но речь не о том, а о молодых пиитессах, которые, взобравшись на сцену, ломким срывающимся голосом читали стихи, большей частью о мерзости жития, несправедливости бытия и любови.
Их слушали, жиденько рукоплескали...
...иные, которые писали великий стих, или же роман, но тоже непременно великий, на сцену не выходили, но морщились, ревниво поглядывая на конкуренток. И делали умные лица, закатывали очи и перышко кусали, непременно гусиное... с гусиным-то образ выходил претомнейшим...
Себастьян надеялся, что удалось ему передать и взгляд — пресыщенный жизнью, утомленный, с толикой обреченности и готовностью принять горькую судьбу, как она есть... и Клементина, видать, с молодыми дарованиями знакомства не водившая, дрогнула.
И отвернулась.
— Устала, — севшим голосом призналась она. — И у вас тоже был нелегкий день... вы позволите?
Она взяла листы, щедро присыпанные речным песочком, брала осторожно, двумя пальчиками за уголок, и стряхивала песочек на доску.
Впрочем, скатерти тоже попадало.
— Погодите! — Тиана выхватила последний. — Я ж не подписала кому! Дядечке... на деревню... он у меня в деревне живет, рядом с Подкозельском. И я там жила, после того, как матушка померла... батюшка мой и того раньше представился, его я вовсе не помню... и дядечка говорит, что мне повезло, потому как был он личностью негодной и матушку со двора свел... приданое ейное...
— Ее...
— Ее приданое растратил, — сложив лист вчетверо, Себастьян аккуратно вывел "Белопольскому Константину Макарычу, деревня Севрюжки, Подкозельского уезду, Трокской губернии"... — И пришлось маменьке в приживалки идти со мной. Она с горя-то и померла. Ну или пила много... но это дядькина жена говорила, а она — змеюка еще тая!
— Та...
— Ага, я ж и говорю! Змеюка! И меня извести пыталась... но я потом переехала в Подкозельск, в дом маменькин... там хозяйская рука надобно, без руки-то разом проворуются...
Это она уже договаривала в спину Клементине.
— Дядя меня и замуж сговорил...
— Что ж не пошла? — поинтересовалась Богуслава, разминая бледные виски полупрозрачными пальцами.
— Так он старый уже! Дядькин друг... нет, богатый, почти как наш мэр, но я дядечке так сказала, что вот выиграю конкурс, корону примерю и найду себе мужа получше!
— Выиграй сначала, — Эржбета, взяв чистый лист, сложила его вчетверо и сунула в корсаж.
— Конечно, выиграю! Кто, как не я?
Панночке Белопольской отвечать не стали.
...а в столовой догорали свечи, и прежняя белизна поблекла, поистерлась, словно подернулась тонким слоем пыли. Запах плесени стал отчетливей, и Себастьян отметил, как морщится, отодвигаясь от стола, эльфийка...
...надо бы сказать, чтобы убрали ее под любым предлогом...
...гномка вздыхает, пересчитывая каменья на родовом браслете, снимать который она отказалась наотрез, а карезмийка, демонстративно разложив метательные ножи, полирует их батистовым платочком.
...Ядзита вышивает...
...беседуют о чем-то Лизанька, Иоланта и Габрисия... человеку не расслышать, но Себастьян человеком не был.
— ...дура полная... — это Лизанькин голосок, в котором звенят ревнивые ноты. А глядит дочь познаньского воеводы с непонятной злостью.
Нет, не узнала.
Тогда откуда эта неприязнь?
— Дура дурой, а на конкурсе осталась, — миролюбиво заметила Габрисия, перебирая белые звенья цепочки, простенькой с виду, но... откуда взяла?
Из собственных украшений?
И отчего взгляд Себастьянов за этй цепочку зацепился, что в ней есть помимо цвета?
— Повезло.
Лизанька касается тонкого витого браслетика...
...тоже белого.
— Не скажи, дорогая... чтобы дурочкой быть немалый ум требуется.
Лизанька фыркнула, но спорить не стала...
— Она дура, а не дурочка...
— Ошибаешься, — Иоланта старалась не смотреться в зеркала, но взгляд ее то и дело останавливался на очередном, словно нечто, скрытое в стеклянных их глубинах, лишало ее воли, заставляя вновь и вновь переступать через собственный страх.
А Иолната боялась и всякий раз вздрагивала, ежилась, будто бы от сквозняка... а рука сама собой касалась белой капельки-слезы...
— Дурочка, хорошенькая наивная дурочка, из тех, которые весьма по вкусу мужчинам, потому что рядом с такою вот... дурочкой любой будет чувствовать себя едва ли не гением. Красива, не особо умна... родовита... что еще надобно от хорошей жены? Вот увидите, корона или нет, но... замуж она выйдет.
Себастьян очень надеялся, что это предсказание, сделанное быть может, исключительно из благих побуждений, не сбудется. Замуж ему хотелось еще меньше, чем жениться...
...а свечи догорали.
...и старые часы, естественно белые, громко вздохнули. Удар их заставил тени отступить вглубь зеркал, и панночка Иоланта вздохнула с немалым облегчением, Богуслава же отвела руки от висков...
...керамзийка убрала ножи.
Эльфиечка же, поднявшись на цыпочки, сказала:
— Наступает час фиалки...
— Что за чушь? — Эржбета вертела на пальце белое колечко, глядя на него с удивлением, точно сама не могла понять, откуда взялось оно.
— Не чушь, — поддержала эльфочку Ядзита. — Это ведь цветочный павильон, и часы здесь тоже цветочные... десять — фиалка... одиннадцать — болотная лилия...
...незабудка была двенадцатой.
А первым номером, чайной розой, шла Иоланта. И в этом наверняка был собственный скрытый смысл... впрочем, о нем Себастьян решил подумать завтра...
Евдокия ворочалась в постели, хотя в прежние-то времена бессоницей она не страдала. Тут же все было не так. Кровать — узка, перина — тонка, и под нею чувствовался соломенный комковатый матрац. Сквозь гардины, расшитые гиацинтами, пробивался лунный свет, и тени шелковых цветов ложились на пол. Они шевелились, отчего становились похожи на крупных тараканов...
...тараканов Евдокия терпеть не могла. И спустив руку с кровати нашарила туфлю.
С туфлей и револьвером ей было поспокойней... и зеркало, завешенное покрывалом для порядку и из врожденной предусмотрительности, не внушало прежнего страха, но и спокойствия не добавляло.
Ко всему голод мучил.
Спаржу Евдокия любила чуть меньше, чем тараканов, сразу вспоминая няньку-австрийку, каковая полагала вареные овощи залогом детского здоровья...
...она вздохнула, понимая, что заснуть не выйдет, и села в кровати, сунула пальцы в волосы.
Хотелось пить.
И есть.
— Проклятье, — Евдокия подтянула горловину ночной рубашки, которая норовила совершенно неприлично сползти с левого плеча, ну или с правого.
Да и сама по себе была... неуютной. Коротенькая, едва-едва колени прикрывает, сшитая из тончайшего полупрозрачного батиста, отделанная кружевом, она навевала мысли... почти неприличные. И Евдокия рубашку бы сняла, вытащив свою, из дома взятую, пусть и не такую нарядную, но зато уютную, разношенную и мягкую, но... вещи изъяли.
— Дважды проклятье, — Евдокия рубашку дернула, понимая, что злость, ею испытываемая, иррациональна. — И трижды.
Прежде Евдокии редко приходилось испытывать подобное смятение. Она поднялась, обошла комнатку, открыла шкаф и закрыла, поправила покрывало на зеркале, подняла ленту... и конечно, туфлю... подвинула канделябр... и не удержалась, выглянула за дверь.
Пусто.
И темно.
Нет, темнота не та, непроглядная, дикая, каковая бывает в старых шахтах, но полупрозрачная. И глаза, привыкая к ней, различают очертания предметов. Резные рамы, белесые статуи, часы... узор на ковровой дорожке... двери... двери заперты, в этом крыле Евдокия одна, и эта очередная странность уже не вызывает ничего, помимо глухого раздражения.
Что происходит в этом доме?
...за спиной раздался вздох. И Евдокия замерла. Она вдруг поняла, что стоит в центре коридора, хотя не помнила, чтобы сделала больше одного шага, но собственная комната осталась где-то позади, потерявшись среди иных, запретых дверей.
Где-то далеко и гулко часы пробили полночь...
— Кто здесь? — Евдокия покрепче сжала туфельку, радуясь, что обувка пусть и домашняя, но на невысоком остром каблучке. И подошва крепкая... и вообще, у нее револьвер имеется...
Чего бояться?
Ничего.
Она же не испугалась тех разбойников, которым вздумалось маменькин экипаж остановить... и стрелять пришлось промежь глаз. Потом еще у Евдокии руки дрожали от мысли о том, что она, Евдокиюшка, живую душу загубила... но потом, а в тот самый миг, когда дверца открылась и в экипаж сунулась кривая разбойничья харя с рваными ноздрями да клеймом на лбу, Евдокия думала лишь о том, хватит ли на всех патронов...
...и в прошлом году, когда на рудниках бунт приключился...
...и давно уже, в позабытом прошлом, когда фабрику подпалили...
...и мало ли в короткой, хотя не такой и короткой, Евдокииной жизни, приключалось всякого, по-настоящему недоброго, а тут... подумаешь, дом пустой.
Старый.
Коридор... и ступает кто-то... рядом, близко... Евдокия идет, и он за нею. Дышит, и от дыхания его волосы на шее шевелятся, а кожу будто бы холодком обдает. Стоит остановится, и этот, невидимый, тоже замирает. Обернешься, и нет никого.
— Я тебя не боюсь, — облизав пересохшие губы, сказала Евдокия.
Боится.
Сердце колотится, что сумасшедшее, и коленки трясутся, как у чернавки, которую в подпол послали. Она ж, Евдокия, женщина умная, ученая. И читает не только финансовые ведомости, что бы там Аленка ни говорила. Она знает, что есть магия, а что — суеверия черные... и поддаваться собственному страху, рожденному исключительно необычностью места, не собирается.
Она дойдет до окна, которое видно в конце коридора, и вернется в свою комнату...
Тот, кто стоял за спиной, вздохнул.
И Евдокия обернулась, присев, выставив револьвер и туфельку...
Никого.
Ничего... и только в зеркалах отражается она, растрепанная, босоногая... нелепая до смешного. Нет, пожалуй, не будет она к окну ходить, а сразу к себе вернется... вот прямо сейчас, а то вдруг встретит кого, живого, от позора вовек не отмоется.
Как ни странно, от решения этого полегчало, и до комнаты своей Евдокия добралась без приключений. Шаги за спиной — не в счет. Пусть себе шагает, если ему, чем бы оно ни было, охота...
Дверь закрылась за Евдокией с громким хлопком, и звук этот заставил подскочить, обернуться...
...туфелька улетела в открытое окно. К счастью, выстрелить Евдокия не успела.
— Знаете, — сказал гость, весьма бодро скатившийся с кровати на пол. — У вас нервы не впорядке.
— А у вас, кажется, голова... — револьвер Евдокия не убрала. — Что вы здесь делаете?
— Вас жду.
Лихослав встал на четвереньки.
Следовало признать, что в черной рубашке, в черных же брюках и черных мягких сапогах, он смотрелся весьма импозантно. Образ не то лихого разбойника, не то героя-любовника, довершал черный платок, повязанный по самые брови.
— Ну, допустим, вы меня дождались, — Евдокия скрестила руки на груди.
— Допустим...
— И дальше что?
Он встал, отряхнул руки и предложил:
— Хотите, я вам серенаду спою?
— Зачем?
— Для развития отношений.
— Каких отношений?
— Наших с вами... — Лихослав сунул руку за пазуху и вытащил несколько растрепанный букетик незабудок. — Вот. Держите.
Букетик Евдокия приняла. Во-первых, все происходившее отдавало легким безумием, и мятые незабудки, от которых едва уловимо, но отчетливо пахло копчеными колбасками, в это безумие вписывались. А во-вторых, Евдокии прежде букетов не дарили.
— Спасибо.
— Пожалуйста... таки спеть?
— Может... не стоит?
— Зря, у меня голос хороший. И слух имеется.
Он ущипнул себя за ухо, в котором поблескивала серебряная дужка серьги.
— Вы... вы... — Евдокия нюхала незабудки, наслаждаясь волшебным ароматом колбасы, который напоминал, что есть ей по-прежнему хочется. — Вы с ума сошли!
— Похоже на то, — миролюбиво согласился Лихослав. — Но на голосе это не скажется, поверьте...
Верит.
И вдруг вспоминает, что стоит босая, растрепанная и в дурацкой полупрозрачной рубашке с кружавчиками... в одной руке незабудки, во второй — револьвер...
— Отвернитесь! — Евдокия отступила к шкафу, стараясь держаться так, будто бы ей не впервой в собственной спальне полуночных ухажеров встречать.
Лихослав повернлся спиной...
...среди вещей, которые выдали конкурсанткам, а заодно и Евдокии, домашний халат наличествовал. Из стеганого шелка, прошитый квадратами, он завязывался на широкий скользкий пояс, и Евдокия дважды проверила узел на крепость.
По-хорошему следовало бы выпровадить незваного гостя, быть может, пригрозить охраной, но... тогда Едвокия останется одна и в полуночной тишине начнет думать о зеркалах, коридорах и том, кто бродит по ним...
Ну уж нет!
Понюхав незабудки, Евдокия сказала:
— Все. В смысле, если хотите, то поворачивайтесь.
Лихослав хотел.
— А без халата вам было лучше, — заметил он, присаживаясь в кресло.
— И все-таки, зачем вы здесь? — Евдокия заняла второе. Револьвер она сунула в карман, не потому, что опасалась ночного гостя, скорее уж по давней своей привычке. — Не так давно, помнится, вы за Аленкой ухаживали...
— Ну я же не знал, что вы ей сестра.
— А теперь знаете.
— Ага, — улыбка у него была хорошей, хулиганистой. — Теперь знаю... Ясноокая Евдокия Парфеновна, девица двадцати семи лет отроду... соучредитель фирмы "Модестъ"... а также четырех иных, с совокупным капиталом в полтора миллиона злотней...
Евдокия фыркнула... если добавить еще несколько предприятий, Великоламские артели, в которых у матушки имелся пай, а также рудники, то выходило вдвое против названного.
— То есть, вы решили, что и я в невесты гожусь?
Лихослав кивнул.
— И вам не стыдно признаваться, что вам нужны исключительно мои капиталы?
— Не стыдно, — он подпер широкий подбородок ладонью. — Потому как отнюдь не исключительно... а в остальном. Сами посудите, выдали бы вы сестру, скажем, за... студиозуса? Такого, который живет, зарабатывая в кабаках пением? Или вот... за грузчика... за ямщика...
Он загибал пальцы на левой руке.
— Да и себе вы вряд ли возьмете в супруги первого встречного...
— И от второго воздержусь.
— Хорошо, — Лихослав дернул себя за длинную прядку, — буду третьим. Но если серьезно, Евдокия, вы, как мне кажется, не приверженка теории, что брак должен заключаться исключительно по любви.
— Не приверженка...
...он ведь нечаянно, не со зла, но все-таки ткнул в старую рану...
— Я не верю в любовь, — сказала Евдокия, отворачиваясь к окну.
Главное, чтобы голос не выдал, не дрогнул.
— Бывает, — Лихослав руку со стола убрал. — В таком случае, вы меня поймете. Вы деловая женщина, и совершая очередную сделку, скажем, приобретая некое предприятие, вы ведь рассчитываете, что оное предприятие принесет вам выгоду?
— Пожалуй, — с этой точки зрения Евдокия брак не рассматривала.
— И в этих ожиданиях вы не видите ничего дурного.
— Да.
— Брак — та же сделка. Одна сторона принесет другой деньги...
— А взамен?
— Княжеский титул. Так уж получилось, что его... и все, с ним связанное, наследую я, — Лихослав смотрел прямо...
...и не врет. Не нагрелась заговоренная капля...
— То есть, вы предлагаете...
— Познакомиться друг с другом поближе. Вы присмотритесь ко мне. Я к вам... а там видно будет.
А почему бы и нет? Что она, Евдокия, девица двадцати семи лет отроду, точнее, не совсем, чтобы девица, но с возрастом он не ошибся, теряет?
— Я за вами ухаживать буду... стихи читать... если надо, то и про коров... цветы дарить...
Понюхав незабудки — колбаски были знатными, с чесночком — Евдокия сказала:
— Лучше котлету.
— Простите?
— В другой раз подарите мне котлету... или две.
...а утром, спускаясь к завтраку, гномка споткнулась на ровном месте и сломала ногу...
Увы, перелом оказался сложным, требующим длительного лечения, а потому панночка Светозара ко всеобщей тихой радости из соревнования выбыла.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
