|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 12.
Единорог косил лиловым глазом, и длинные белые ресницы его трепетали...
Клятая скотина строила глазки.
И кланялась, встряхивала шелковистой гривой, вздыхала томно, норовя повернуться профилем, который был по-своему хорош. Точеная морда с горбинкой, нервными ноздрями, рог витой нежно-розового жемчужного оттенка. Шея лебяжья, гнутая. Ноги тонкие, копыта звонкие.
Нет, единорог, обретавшийся при королевском зверинце, был, вне всяких сомнений, прекрасен и красоту свою всецело осознавал, но это же не повод глазки строить!
...Себастьян был зол.
И голоден. Причем первое обстоятельство было прямым следствием второго. На завтрак, состоявшийся в половине седьмого утра — кто придумал сию пытку? — подали нежирный деревенский творог с ежевикой. По три ложки на красавицу...
Издевательство.
И примерка — еще одно... то стой, то сядь, то пройдись, то замри. И не так, а чтобы непременно в картинной позе и перед зеркалом, которое по утреннему часу глядело совсем уж недружелюбно. Швеи суетятся, но как-то странно, молча, согласованно, точно не люди — куклы ожившие... крутят-вертят, тычут булавками. Ленточки повязывают, бантики цепляют...
...Богуслава больше не мается головной болью, все еще бледна, но и только. И злится, дергает подол белого платья, требуя талию сделать на полпальца выше, и вырез квадратным. Воротничок же убрать, с воротничком ее шея глядится короткой...
...Эржбета настаивает на том, что белый ей не к лицу. Она и без того бледна...
...Габрисия молча перебирает атласные ленты...
...ее платье расшито ромашками, тогда как собственное Себастьяново — незабудками...
Иоланта молчит, глядит в зеркало и улыбается сама себе, застыла восковою фигурой. И не сказать, чтобы бледна — на щеках пылает румянец, однако болезненный какой-то. Руку подняла, протянула, коснулась стекла и отдернула, сунув пальцы в рот, задышала часто.
...а запах гнили сделался явным. Он словно зацепился за край ее платья, и коснулся кожи. И если так, то надо выводить ее... по-хорошему всех бы убрать из странного этого места, которое, Себастьян готов был поклясться, было небезопасно.
И Клементину тряхнуть, она знает правду. Или догадывается, но молчит. Клятвой крови связана? Или по иной причине? Когда думает, что ее никто не видит, хмурится, и в глазах появляется такая нечеловеческая тоска, что Себастьяна передергивает прямо, а он, хоть и чувствительный по метаморфьей своей натуре, но всяко старший актор...
Что творится в Цветочном павильоне?
И как остановить это, не спугнув колдовку?
...которая из них? Вчера-то все чисты были... оно и понятно, кому захочется с конкурса выбыть по пятому пункту Статута... отвела глаза, и думать нечего.
В общем, отнюдь не единорогом занята была голова панночки Белопольской.
— Ваша задача проста, — Клементина стукнула сложенным веером по ладони, звук получился донельзя резким, неприятным. — Пройти по красной дорожке к трону и поклониться Его Величеству, а затем вернуться. Первой будет Иоланта, затем — Эржбета...
...цветочный циферблат...
— Тиана... Тиана, ты меня слышишь?
— Да, панна Клементина, — Тиана очаровательно улыбнулась. — Конечно, я вас слышу. Я ведь не глухая! Вот у дядечкиной жены швагерка имеется, так та глухая! Пень-пнем, а никому-то не говорит! Приноровилась по губам читать, только все все равно знают, что она глухая... а вы зачем спрашиваете?
— Просто так. Ты пойдешь последней.
— Почему?! Это из-за хвоста, да? Так его ж не видно совсем! Платье вон со шлейфой!
— Шлейфом...
— Вот, с ним самым... шлейфом, — и панночка Белопольская шлейф приподняла, демонстрируя, что хвоста ее действительно не видно. — И чего?
Клементина демонстративно вопрос проигнорировала, только губы поджала. Надобно ей сказать, что с поджатыми губами она становится похожей на разобидевшуюся мышь... или не стоит?
Меж тем протрубили герольды, и резные двери распахнулись... Иоланте сунули в руки повод и подтолкнули на красный язык дорожки. Она шла, словно во сне, и переступив порог, вдруг обернулась. В синих глазах ее, невозможно ярких, плескалось отчаяние.
...Эржбета единорога погладила...
...за эльфочкой он сам пошел...
...на Лизаньку косился, шею выгибал, но рог остался жемчужно-розовым...
...с керазмийкой зверюга шалить опасалась, потому как та возложила на спину ладонь и вежливо сказала:
— Хорошая лошадка...
Улыбнулась, демонстрируя клыки, и Себастьяну вдруг вспомнилось, что конину керазмийцы очень даже жалуют, сырую и с приправами. Похоже, единорог тоже это припомнил, и потому ступал по дорожке едва ли не на цыпочках, не смея оскорбить опасную спутницу свою взглядом...
...зато на Богуславе отыгрался, то плясал, то упрямился, упираясь всеми четырьмя ногами, то хвостом вдруг принялся невидимых мух отгонять, да так, что и Богуславе перепало.
Злилась.
Терпела и только костяшки пальцев, в повод вцепившихся, побелели...
...Ядзите пришлось упрямую тварь едва ли не силком на поводу волочь... и когда очередь дошла до Тианы, единорог встал намертво. Он широко расставил передние ноги, и острые копытца увязли в красной дорожке. Зверюга выгнула шею, голову наклонила, оскалилась, всем видом своим показывая, что с места более не двинется.
— Прошу вас, панночка, — смотритель королевского зверинца протянул Тиане половинку яблока. — Угостите его, а то ведь тоже живая тварь, к шуму непривычная... у нее нервы... каждый год на последних девках шалит...
Яблоко одуряюще пахло яблоком, и у Себастьяна появилось почти непреодолимое желание спрятать его... да хоть бы под тем же шлейфом.
Спрятать. Вынести и сожрать.
Единорог, верно, заподозрил неладоное, поскольку, оттолкнув служителя, в яблоко вцепился и смачно захрустел. Вот скотина...
— Ну, — Тиана намотала на кулак шелковый повод, — идем, что ли?
Он тихонько заржал, обдав брызгами ябочного сока...
— Шкуру сниму...
...не поверил.
Тогда панночка Белопольска вцепилась в витой рог, дернула, заставив единорога голову наклонить, и очень нежно прошептала на бархатное ухо.
— Рог спилю, самого перекрашу и продам карезмийцам...
Единорог шарахнулся было, но панночка держала крепко.
— Будешь шалить? Вот то-то же...
И повенувшись к служителю, Тиана сказала:
— У дядечки в усадьбе коза имелася, такая, знаете ли, скотина... редкостная... с морды еще на дядькову жену похожая, ну чисто сестрица родная! И характером паскуда паскудою! На всех кидалася... и от я одного-то разу иду, никого не трогаю, лузгаю себе семечки, думаю о высоком, а она подскочит и под юбку рогами... а юбка-то новая! Только-только пошили, потом бы дядечкина жена опять стала говорить, что на меня тратится бессчетно, а я, благодарная, вещи не берегу. Ну тогда-то я и осерчала крепко, семечки выкинула, взяла оглоблю и как дала по хребтине...
Единорог, до того косившийся на последнюю конкурсантку с немалым подозрением, тихонько заржал.
— Но вы не волнуйтеся, — сказала конкурсантка, обернувшись на пороге. — Я ж с пониманием, что коза, скотина дурная, Хельмово отродье, а что единорог... единороги — создания магические, трепетные... и к девам невинным ласковые... правда?
Единорог согласился.
Просто. На всякий случай.
Его Высочество, Матеуш, князь Сапежский, будущий самодержавный властитель всего королевства Познаньского и сопредельных территорий, ныне известных как Серые земли, изволил хандрить. Занятию сему он предовался самозабвенно и вторую седмицу кряду, что, собственно говоря, вызвало немалые опасения у венценосной матушки. Батюшка, не менее венценосный, но с куда как более крепкою нервной системой, на упреки супруги и требование немедля отослать хандрящее дитя на воды, напомнил, что дитяти оному давече двадцать шесть годочков исполнилась. И он, конечно, Матеуша отослать может, только не на воды, чай, не институтка с застарелым сплином, а на те самые Серые земли, олицетворять правящий дом Гугенбергов и прививать у новых подданных уважение к королевской власти.
Оно, конечно, верно, что из подданных на Серых землях все больше нежити, но давече королева сама ратовала за эуропейскую демократию и толерантность по отношению к существам разумным... и пусть только скажет, что волкодлаки да упыри разума лишены...
Однако ехать на Серые земли Матеуш отказался.
Батюшка не настаивал. Оно, конечно, слава славой, но наследник, чай, единственный... не принцессам же трон оставлять...
Вот и сидел князь Сапежский на троне, по правую руку батюшки, хандрил и вздыхал, прикрывая очи королевской дланью... не способны были утешить его ни ведьмаковская иллюзия, превратившая тронную залу в Предвечный лес, ни красавицы, по оному лесу разгуливавшие в компании единорога. Следовало сказать, что придворные ведьмаки расстарались, иллюзия вышла качественной. Сквозь мрамор пола пробилась шелковая трава, в которой распустились белые звезды эльфийских галантусов. Колонны вздрогнули, обращаясь серебристыми стволами осин, зазвенела полупрозрачная листва, воздух пророс тончайшей паутиной слюдяника...
Красота.
И высокородная гостья, сидевшая по левую руку отца соизволила улыбнуться, сказав с легким акцентом:
— Ваш ма-а-агус очень талантлив.
...талантлив, этого не отнять. И в воздухе разлился нежный медвяный аромат. Запели птицы, а на туманную тропу ступила темноволосая хрупкая девушка. В белом платье, сшитом из ткани тонкой, полупрозрачной, она гляделась призраком...
Девушка шла, глядя перед собой, словно не замечая ни птиц, ни цветов...
Матеуш отвернулся, едва удержавшись, чтобы вновь не прикрыть лицо ладонью. Собственно говоря, причин для хандры у Его Высочества имелось две, и обе были связаны с женщинами. Первая, не самая важная, звалась Эльжбетой Авернской, нареченною невестой, чей портрет молодой князь имел несчастье увидеть на прошлой неделе. И зрелище это столь сильно ранило нежную душу наследника престола, что он всерьез задумался об отречении от этого самого престола.
Ну или разрыве помолвки...
Впрочем, и в первом, и во втором случае Матеуша ждали бы гостеприимные Серые земли со всеми их перевертнями, упырями и прочими потенциальными подданными... и это заставляло вновь и вновь извлекать из шкатулки миниатрюру, вглядываться в лицо нареченной, приучая себя к чертам его.
Вторая причина была связана с особой куда как более привлекательной. Двадцати двухлетняя Анелия Рудзинская появилась при дворе в компании престарелого, но весьма и весьма состоятельного супруга. Молодую жену он рассматривал как альтернативное вложение капитала, и надежды его оправдались... став официальной фавориткой Его Высочества, Анелия о супруге, как и о многочисленной родне, не забывала, щедро одаривая их, само собой, не из собственного кармана.
Совет, естественно, протестовал, попрекая Его Высочества непомерными тратами, долг перед короной рос... отец ворчал... но Анелия была столь мила, очаровательна...
...лжива.
О ее романе с молодым италийским негоциантом Матеушу донесли. Сперва он не поверил, затем призадумался... и решился-таки выяснить правду.
Правда ввергла в хандру.
А панночка Анелия не вздумала каяться, верно, посчитав, что небесная ее красота защитит и от королевского гнева, и от опалы... или и вправду влюбилась в своего негоцианта? Он замуж звал, обещал увезти к солнечным италийским берегам...
Матеуш вздохнул.
Предательство женщины, пускай и не любимой, но всяко близкой и дорогой, ранило нежное королевское сердце. И ныне каждая красавица, с единорогом или без оного, поневоле напоминала, как и о коварной любовнице, так и о невесте...
...а их собралось с десяток.
И каждая хороша на свой лад, батюшка, уж на что остепенился к шестому-то десятку — злые языки поговаривали, будто бы не спроста сие случилось — и то на девиц поглядывает, бороденку щиплет и языком прицокивает. Матушка, естественно, хмурится, впрочем, скорее порядку ради.
Сестрицы тоже хмурятся, на сей раз из зависти. Им-то и все старания дворцовых ведьмаков красоты не прибавят. В батюшку пошли крупными носами, а от матушкиной ветви скошенные подбородки взяли... и если подумать, поглядеть на них, то не такой уж и страшной видится заморская невеста...
...Анелия же пусть себе уезжает в Италию, но для начала вернет то алмазное ожерелье за сто двадцать тысяч злотней... это ж треть годового Матеушевого содержания!
В общем, на красавиц Его Высочество поглядывали не то, чтобы с опаской, скорее уж с предвзятостью.
— Хороши, ох хороши, — сказали Его Величество. И королева поджала губы, узкие, фамильные, доставшиеся ей от венценосной бабки вместе с рубиновым гарнитуром, над которым, поговаривали, чаровал сам Ансельм Великий...
...видать, повыветрелись те чары, поиссякли, вот и не скрывали рыхлости королевской кожи, болезненного желтоватого оттенка ее, морщинок на шее и второго подбородка, что наметился, несмотря на увлечение Ее Величества здоровой пищей.
Меж тем на туманной тропе появилась очередная, слава Богам, последняя в списке девица. Шла она бодро, если не сказать — чеканным шагом...
— Интересно, — венценосная гостья подалась вперед и подняла лорнет, который носила с собой, как подозревал Матеуш, исключительно забавы ради. — Даже так... никогда бы не подумала, что у вас настолько... демократичные нравы.
— Мы очень стараемся, — смутившись, ответила королева.
Своего увлечения демократией она слегка стыдилась, хотя и знала, что нет в нем ничего-то постыдного, однако поди ж ты...
— Вижу...
Гостья разглядывала девицу с таким пристальным вниманием, что и Матеуш заинтересовался.
А ничего, хорошенькая. Смуглявая, черноволосая... и главное, что нет на лице того выражения печали и томной отстраненности, которое столь полюбили придворные красавицы, полагая, будто бы придает оно их облику таинственность.
— И поражена... воистину поражена, — гостья убрала лорнет и, коснувшись сложенными руками груди, поклонилась. — Уж на что у нас вольные нравы, но и то... поостереглись бы...
Она замолчала, а королевская чета обменялась недоуменными взглядами.
— Панночка Тиана Белопольска! — возвестил глашатай, когда красавица приблизилась к трону.
Белопольска...
...знакомая фамилия, но знакомая весьма смутно, и как Матеуш ни пытался, не мог заставить себя вспомнить, где и когда слышал ее.
А хороша.
Лицо узкое, нервное и живое.
На нем и удивление, и восторг, каковой бывает у человека, впервые попавшего в тронный зал... и даже немного жаль, что панночка лишена возможности видеть его во всей первозданной красе.
...Белопольска...
...а не из тех ли князей Белопольских, которые дедовой тетке родней доводились? Надобно будет глянуть в родовых книгах, узнать, но похоже, что из тех.
Панночка смущалась, розовела, теребила подол белого платьица и вздыхала так, что грудь ее, весьма, к слову, впечатляющая грудь, приходила в приятное волнение. И волнение это поневоле передавалось Матеушу...
...коварная Анелия была синеглазою блондинкой, пышных форм, мягких очертаний.
— Рад приветствовать вас, милейшая панночка, — сказал он, старательно глядя в черные лукавые глаза.
— И я... рада... — голос у красавицы оказался низким, бархатистым. — Всю жизнь мечтала хоть одним глазком глянуть, как оно во дворцах-то... а дядечка не пускал. Дядечка говорил, что рано мне ко двору ехать, там разврат один...
Ее Величество покачали головой и со значением воззрились на Его Величество. Тот лишь крякнул и ущипнул себя за бороденку. Разврат? Так разве ж то разврат был? Просто некоторая вольность нравов... вечно все в провинциях переврут, извратят...
— Но я вижу, что дядечка ошибался, — красавица улыбалась так искренне, что и Матеуш от улыбки не удержался. — Нету тут разврата. Красота одна...
— Милое дитя... — восхитились Его Величество.
— Просто очаровательное, — с легким раздражением согласились Ее Величество.
Матеуш промолчал, чувствуя, как отступает хандра...
Принцессы нахмурились больше прежнего и девушку провожали взглядами раздраженными, верно, еще более остро осознавая собственную некрасивость, компенсировать которую не способны были ни титулы, ни королевские драгоценности. И в этом факте Матеушу виделась некая высочайшая справедливость... это, конечно, если отрешиться от портрета дорогой невесты. Все-таки справедливость кажется еще более справедливой, когда не затрагивает лично твои интересы.
— Дорогой, — покинув тронный зал, Ее Величество обратились к сыну. — Твое внимание к этой девушке будет... неуместно.
Она коснулась королевских рубинов, которые в полумраке коридора гляделись едва ли не черными.
— Одно дело — соблазнить замужнюю даму...
...тут еще надобно разобраться, кто и кого соблазнял.
— ...и совсем другое — невинную девицу...
Это Матеуш сам понимал.
Впрочем, подыскать для королевской фаворитки подходящего мужа — задача не такая сложная...
Ближе к полудню Евдокии доставили огромную коробку, перевязанную пышным шелковым бантом. От коробки, сквозь плотный картон, исходил умопомрачительный аромат чеснока, а внутри, на промасленной кальке, укрытые тончайшей вуалью папиросной бумаги, украшенные колечками маринованного лука и крупными ягодами клюквы, лежали колбаски.
"Сытного дня милой панночке, Л."
Карточку Евдокия прочитала трижды и, заалевшись, чего с ней не приключалось давно, спрятала в ридикюль.
Колбаски оказались сочными.
Горячими.
И мясной сок стекал по подбородку, по пальцам, которые приходилось облизывать. Евдокия ела, едва ли не урчала от удовольствия, то и дело поглядывая на дверь... ручка швабры, позаимствованной в кладовой, не казалась ей надежным запором.
Желудок наполнился приятной тяжестью, а на душе потеплело. И ночные тревоги отступили, и дневные проблемы с ними...
...и в прочувствованной речи Лихослава теперь виделась своя правда...
...а почему бы и не выйти за него замуж? Он молодой, красивый...
...в карты играет, сам признался...
...и у семьи долги, а значит, только за картами дело не станет. И вообще, к вопросу будущего замужества Евдокия собиралась подойти серьезно, по-деловому. И следуя собственному же решению, она открыла записную книжку. Понюхав пальцы, от которых, несмотря на лавандовое мыло пахло точно так же, как от вчерашних незабудок — чесноком и острыми приправами — Евдокия вывела первое имя...
Лихослав.
Нет, она не всерьез, она ради порядка исключительно...
...и что она знает?
Неглуп, что, несомненно, плюс... хорош собой, а вот это уже в недостатки пойдет... и склонность к азартным играм... а вот честность — в достоинства... и пожалуй, с таким у нее получилось бы жить, если не в любви, то хотя бы во взаимной симпатии, которая мало хуже.
Глядишь, и договорились бы...
...он бы не вывозил любовниц в свет и попридержал бы запросы родни, а Евдокия, как и прежде, занималась бы делами... и титул ей вовсе не нужен. Титул, если хорошенько разобраться, никаких преимуществ в жизни не дает, проблемы одни...
Значит, титул — к недостаткам...
Евдокия вздохнула, снова понюхала пальцы и решительно добавила в список достоинств колбаски... на этом ее изыскания были прерваны стуком в дверь.
Стучали долго, настойчиво. Пришлось открывать.
— Панночка Евдокия, — на пороге стояла женщина в белом форменном платье с волосами, прикрытыми наметом. Она старательно глядела в окно, не замечая, казалось, ни самой Евдокии, ни покрывала, которое так и свисало с зеркала. — Вас спрашивают.
— Кто?
— Мужчина, — горничная произнесла это таким тоном, что Евдокия разом ощутила себя женщиной падшей, недостойной. Впрочем ощущение длилось недолго.
Упомянутым мужчиной был пан Стесткевич, каковой прогуливался вдоль каменной лестницы, кося синим оком на забаранные решетками окна. Причем косил он попеременно то правым оком, то левым, и лицо его приобретало некое престранное, хитроватое, выражение, будто бы он, Грель Стескевич, ведал нечто, неизвестное Евдокии... и не только ей.
— Ах, панночка Евдокия, — он кинулся к ней, снимая шляпу с высокой тульей, кланяясь, оною шляпой едва ли не щебень с дорожки сгребая. — Позвольте сказать, что вы сегодня просто прелесть до чего хорошенькая!
И к ручке припал, прилип влажными губами.
— Сегодня?
— И всегда, панночка Евдокия! Всегда! Но сегодня — особливо! — он не спешил ручку отпускать, мял, поглаживал и, хитро изгибаясь, умудрялся смотреть в глаза.
Причем снизу вверх.
С умилением и восторгом, которому Евдокия ни на грош не поверила.
— Что вам надо? — спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы руку не вытереть о подол платья. Останавливало, во-первых, понимание того, что платье было не из дешевых, шитое из шелка, да с отделкою лентами и блондом, оно гляделось столь роскошно, что Евдокия чувствовала себя в нем неуютно.
Не привыкла она к подобным нарядом.
— Вас надобно, — с придыханием ответил Грель, порываясь припасть и ко второй ручке. — Панночка Евдокия! Я больше не имею в себе сил молчать...
— Какая жалость...
Евдокия позволила увлечь себя к розовым кустам, весьма густо обсыпанным розовыми же бутонами. В тени их раскинулись поля маргариток...
Р-романтичненько.
— Я в вас влюбленный!
— И давно? — Евдокия спрятала руки в рукавах, и пану Грелю не осталось ничего, кроме как мять жесткие поля соломенной его шляпы Он нахмурился было, но скоро взял себя в руки и, прижав шляпу к груди, ныне украшенной букетиком фиалок, признался:
— Давно! С первого же взгляда! Но я не смел!
Он ударил себя кулаком в грудь.
— Чего не смели?
— Ничего не смел! Помыслить даже не смел, что вы одарите меня благосклонным взглядом... — он остановился и широким жестом вытащил из кармана замученный розан. — Это вам, панночка Евдокия, в знак сердечнейшей моей привязанности...
...и ведь не сказать, чтобы дурень...
...но нет, Лихослав, тот поумнее будет... однако принципы Евдокии требовали отнестись к безумной эскападе нового жениха со всей серьезностью. И приняв бутон, верно, содранный с ближайшего куста, она поинтересовалась:
— А теперь что изменилось-то?
— Все, панночка Евдокия, все! — ее ухажер, вытащив из кармана платочек, расстелил его на траве и, опустившись на одно колено, простер руку к Евдокии. — Я желаю видеть вас своею супругой...
...ужас какой.
Конкурс еще не начался толком, а женихи косяком поперли, и если так дальше пойдет, то блокнотика Евдокии не хватит.
Она смотрела на Греля, который заливался соловьем, рассказывая о том, какая она, Евдокия, вся из себя распрекрасная...
...к достоинствам следует отнести несомненную деловую хватку и некоторую скуповатость, от которой в семейной жизни польза одна. Этот состояние на любовниц не изведет...
...с другой стороны, он не так и глуп, каким выглядит...
...а с третьей, не получится ли, что Грель, добравшись до маменькиных миллионов — во внезапную стасть Евдокия не верила — избавится от ненужной жены? Нет, дрянной он человечишко, скользкий... опять же, та история с самоубившейся девицею, к которой он будто бы непричастный, а слухи ходят...
— ...и стать моей женой! — завершил речь Грель, вытащив из другого кармана бархатную коробочку, надо полагать, с обручальным кольцом.
— Спасибо за предложение, я подумаю.
А ведь злится.
Глазами сверкнул, губы поджал недовольно. Или рассчитывал, что от признания этакого Евдокия растает? Бросится ему на шею, оросив ее девичьими слезами?
— Чего ж думать, — произнес Грель, не спуская с Евдокии раздраженного взгляда. — Я вас люблю...
— А я вас нет. И встаньте, будьте так добры.
— Панночка Евдокия, — он закрыл коробочку, убрал в карман...
...а пиджак новый, из дорогого сукна характерного маслянисто-желтого отлива, каковое только у аглицких мастеров и получается...
...и сшит по моде, так, чтобы плечи Греля гляделись широкими, а талия — по-девичьи узка... спину прямо держит. Сам или корсет носит? Пуговицы на пиджаке квадратные, с серебряной каймой и перламутровыми глазами. Рубашка белая, накрахмаленная. Галстук шелковый красный... готовился Грель к поездке. И отнюдь не ради Евдокии.
— Панночка Евдокия, — он поднялся и платочек подобрал, отряхнул, наклонившись, проверил, не осталось ли на брюках зеленых пятен травы, — давайте беседовать как взрослые разумные люди.
Руку, согнув крючком, выставил, предлагая Евдокии за локоток ухватиться.
— Давайте, — согласилась Евдокия, локоток игнорируя.
— Мы с вами знаем друг друга уже не первый год. И смею полагать, что я зарекомендовал себя человеком надежным... ответственным...
Он шел неспешною походкой, и солнышко играло на навощеных штиблетах с узкими носами. Из-за этих самых носов ноги пана Греля гляделись непомерно длинными.
— Я получил превосходное образование...
...и это верно.
— ...а также имел честь проходить практику в аглицком торговом доме, побывал в Индии... всвязи с чем имею некоторые прожекты, каковые полагаю крайне выгодными. У меня сохранились связи с надежными людьми, но вы сами понимаете, что своего капитала я не имею, а пользоваться деньгами вашей матушки — значит, ей же отдавать и прибыль. Мне не хочется до окончания дней оставаться приказчиком.
...и поэтому ему в голову пришла чудесная мысль жениться на Евдокии.
— Конечно, я мог бы взять ссуду, ежели бы ваша маменька соизволила выступить моим поручителем. Однако, сами понимаете, сколь высоки нынче проценты, а прибыль, необходимую на погашение оной ссуды, мое предприятие даст далеко не сразу...
Похрустывал под ногами щебень, и солнышко пригревало... птицы пели... и пан Грель торопливо, точно опасаясь, что Евдокия исчезнет, излагал грядущие несомненные выгоды их брака, который отчего-то именовал единением.
И да, пожалуй, торговля с Индией была бы выгодна... вот только рискованна. Аглицкие компании прочно перекрыли морские пути, рыщут королевские фрегаты, топят чужаков, чтобы не рухнула королевская монополия...
...нет, с контрабандою связываться — себе дороже...
...хотя один корабль, добравшийся до Бреньска, пожалуй, окупит разом все затраты, велико искушение, но не настолько, чтобы за пана Греля замуж идти.
— И естественно, ежели вы опасаетесь, что я, ставши вашим мужем, завладею капиталами...
...опасается? Да Евдокия почти уверена, что завладеет.
— ...мы заключим брачный договор...
...а вот это уже что-то новое. И пан Грель, ободренный вниманием, вновь взял Евдокию за ручку, но от поцелуев воздержался.
— И ваше приданое останется исключительно за вами! Поймите, панна Евдокия, вы мне глубоко симпатичны. Я отдаю должное вашему уму... и деловой сметке... и надеюсь, что вы верно оцениваете меня. Все мои мысли, все мои устремления направлены на то, дабы дело приносило прибыль... и вам, смею полагать, сие близко и понятно.
Близко. Понятно. И с брачным договором тем паче... вот только читать этот договор надо будет крайне внимательно...
Не врет ведь, во всяком случае так, чтобы амулет заволновался. Но и правды всей не говорит.
Молчание ее пан Грель оценил по-своему. Он сунул большие пальцы за отвороты пиджака, прочие же растопырил.
— А если вас вводит в сомнение та прошлогодняя история, то смею вам сказать, что я никак в ней невиновный.
— Неужели?
Врет. Евдокия чуяла это и без ведьмаковского камня, который сразу нагрелся, и вглядываясь в холеное пана Греля лицо, привычно уже отмечала следы лжи. Вот дернулись губы, не то в усмешке, не то в болезненной гримасе, вот пальцы коснулись кончика носа... за ус потянули, и тут же отпустили... от уголков глаз морщинки побежали...
Прищур кошачий, наглый.
— Ах, панночка Евдокия, вам ли слухам верить! Конечно, я не отрицаю, что был с этой девушкой знакомый. Так ведь долг мой в том, чтобы всех их знать, за всеми приглядывать... — он горестно вздохнул, признавая вину, что, мол, недолглядел. — Я стараюсь со всеми девицами держать отношения ровные, дружеские...
...поговаривали, что порой заходило и дальше дружбы, особенно, если девица была собою хороша. Евдокии эти слухи были не по нраву, а маменька отмахивалась, мол, ничего-то за ними серьезного нету...
...отмахивалась, да только Грелеву кандидатуру среди женихов не рассматривала...
— И порой мою симпатию, исключительно душевного плана, принимают за нечто большее. Я, если вы заметили, мужчина видный...
Он произнес это так, что Евдокия сразу поняла: скромничает. И надо бы уверить, что пан Грель не просто видный, но красавец, каких мало. А потому нечего тут нос воротить, раздумья раздумывать, лучше одарить его трепетным взглядом... тьфу ты.
— ...с немалою жизненною перспективой, — продолжил он, спеша заполнить неловкую паузу. — И многие были бы не против связать со мной жизнь.
Он лихо крутанул ус и глянул на Евдокию, поняла ли намек.
Поняла.
Она вообще очень понимающей уродилась.
— Эта девушка долго добивалась моего внимания. Я терпел, сколько мог, но накануне у нас состоялся серьезный разговор. Я сказал, что если она не одумается, я вынужден буду расстаться с ней... а ведь место, панна Евдокия, хорошее. Ваша матушка никогда-то работников жалованием не обижает...
Пан Грель снял шляпу, и ветерок коснулся напомаженных волос его.
— Полагаю, дурочка решила, что если разыграет удавление, а я ее спасу, то... но Боги видят правду. Обычно я оставался в магазине допоздна, услышал бы шум, бросился бы на помощь, а тут Модеста Архиповна срочно к себе затребовали...
...ложь.
Камень раскалился едва ли не до красна, и Евдокии стоило немалых усилий, чтобы сдержать крик боли... все ж таки полезная вещица, весьма полезная, особенно, когда о существовании ее знать не знают. Но и не будь камня, Евдокия справилась бы. Она распрекрасно помнит, что в тот вечер маменька слегла с сильнейшею мигренью. А Греля вызывала накануне, что-то у него с отчетностью не ладилось, и они допоздна заседелись...
— ...и мы засиделись до полуночи. Модеста Архиповна еще любезно предложили мне на ночлег остаться...
...почему он врет?
...а потому, что полтора года минуло, и где уж припомнить, в какой день Грель был у маменьки в гостях... был... и ночевать остался... и поутру за завтраком долго, мучительно извинялся за неподобающий вид...
— Вот и вышло... она-то не знала, что я ушел... в петлю полезла... печально сие.
Печаль у Греля изображать выходило плохо.
— Вы знали, что девушка была беременна? — тихо спросила Евдокия.
Ей пришлось заниматься похоронами...
— Нет, помилуйте! Откуда!
...и удивление притворное. Знал.
И камень подтверждает.
— Панночка Евдокия! — а возмущение почти искреннее. Вот только верить этому человеку у Евдокии не получается и уже не получится. И дойдя до развилки, она повернула к Цветочному павильону. — Панночка Евдокия, уж не думаете ли, что я причастен к этому... интересному обстоятельству? Милостью Иржены клянусь, что никоим образом! Посудите сами, будь я хоть на волос виноватый, разве ж оставила бы меня Модеста Архиповна? Выставила бы за дверь в сей же миг!
...и то правда.
Маменька после происшествия неделю смурная ходила, задумчивая, но Греля оставила, а значит, нанятый Модестой Архиповной для разбирательства человек сумел доказать его непричастность.
— Полагаю, беднягу соблазнили и бросили... а она решила, что если сумеет за меня замуж выйти... — Грель достал платок и шумно высморкался. — Пусть будет к ней Хельм милосерден.
К дому возвращались в полном молчании, и у ступеней Грель остановился, отвесил очередной поклон и, коснувшись пальцев губами, многозначительно произнес:
— Весьма надеюсь, что вы и вправду подумаете над моим предложением...
...подумает.
Уже думает, хотя и знает — не примет...
А он ведь и вправду образование хорошее получил, успел, прежде, чем папенька разорился, вложивши немалые деньги в пустой прожект, и Грель, вместо того, чтобы наследовать семейное дело, вынужден подвизаться на службе.
Он ведь честолюбив.
И беспринципен. И готов на многое, чтобы открыть собственное дело...
А брачный контракт — это хорошо... замечательно даже... пока супруга жива. А вот ежели с нею вдруг приключится чего... скажем, выйдет она ночью водицы испить да и сверзнется с лестницы, тут-то и гадать нечего, кому наследство достанется.
Евдокия дернула себя за косу, строго-настрого приказывая отрешиться от дурных мыслей.
Не вышло. Ее собственные отражения взирали на Евдокию с укоризной: как мол, можно быть такой доверчивой?
Лизанька злилась.
...смотрела на черноокую акторку, которая устроилась на белой козетке, и злилась.
Третий день кряду.
Или уже четвертый? В Девичьей обители время отсчитывали по цветочным часам, и Лизаньке выпало быть маргариткою... нет бы розой, как Иоланте или царственною герберой... керазмийка и та получила желтую хризантему, а Лизаньке, значится, маргаритки...
...скромные, девичьи цветики, будто бы намеком, чтобы она, Лизанька, знала свое место и не высовывалась.
...подумаешь, шляхетная кровь... много от нее радости? А носы дерут, друг на друга смотрят с презрением, древностью рода меряются, трясутся над именами предков, над замшелыми их подвигами... с Лизанькой, ежели и замечают, то разговаривают сквозь зубы...
Ничего, вот станет Лизанька королевою... а что, чем она этих хуже?
Ничем.
Разве что папочка оплошал, на титула не выслужился. А мог бы... послушал бы маменьку, написал бы челобитную... или услугу оказал нужному человеку. Ведь обращались же и не раз, просили, не сказать, чтобы о многом, но... так нет ведь, папенька принципиальный. Папенька закон и сам не нарушит, и иным не позволит... а Лизаньке теперь сиди тут, как дура, без титула.
И без денег.
Ковыряй паровой шпинат... гадость неимоверная. Но попробуй-ка не съешь, небось, Клементина следит, примечает... и надобно с нею дружить.
Вот и давится Лизанька шпинатом. И улыбкою тоже давится, но старается изо всех сил дружелюбною если не быть, то хотя бы казаться...
— А вот у нас в городе...
...от этих слов у Лизаньки зубы свело.
— Вам плохо, дорогая? — Тиана тотчас прервалась, не рассказав, чего же еще чудесного есть в ее родном Подкозельске.
— Мне хорошо, — Лизанька вымученно улыбнулась.
И где только папенька этакую дуру нашел?
...где-где, в Подкозельске... небось, у них в городе каждая вторая... одаренная.
...или не дура, как говорят, а прикидывается?
— Погода меняется, — заметила Ядзита.
...вечно с корзинкой для рукоделия ходит, шьет-вышивает, нитки ворошит, и все-то темные, будто грязные, а канва вовсе черная. Кто вышивает по черной-то канве?
...и говорят, будто бы она троих женихов схоронила, а выглядит мирной... почему папенька не арестует ее? Отравительница...
...сердце екнула, а вдруг да и Лизаньке подсыплют отравы?
Всякое случится можно.
...керамзийка вон вчера слегла с желудочным расстройством. Сама ли? Медикусы вон, которые Клементиною допущены были к больной, все как один на южную лихоманку пеняют, сугубо керазмийскую пакость, при которой не токмо животом человек мается, но и сыпью.
На сыпь Лизанька, как и прочие, глазела издали, прижимая к носу платочек... и известию, что керазмийка из конкурса выбыла, обрадовалась. Не то, чтобы чуяла в ней соперницу, но вот...
...а все-таки, если не лихоманка?
Если отравили?
От пятерых уже избавились, а там и до Лизанькин черед... нет, папенька этакого произволу не допустит... Лизанька ему писала.
И маменьке тоже. Для надежности.
— Вот у меня на погоду мигрени случаются часто, — заметила Габрисия.
Эта заговаривала редко, словно слова берегла. И сейчас, проронив фразу, замолчала, уставилась на собственные руки, и надо сказать, что хорошие, с узкими ладонями, с тонкими пальчиками, аккурат такие, какие должны быть у шляхетной панночки древнего рода.
Вот своих рук Лизанька стеснялась.
Толстоваты были запястья, и еще косточки торчали, не изящно, а этак, выпукло, некрасиво, будто бы намекая, что в шляхетные панночки Лизанька при всем своем желании не попадет. Больно ей хотелось... она вообще здесь по собственной надобности...
...правда надобность оная появлялась не так уж часто, и все больше крутилась вокруг девицы с косой. Девицу звали Евдокией и была она дочерью купчихи-миллионщицы...
...везет некоторым.
А папенька-то с его урожденной скромностью и окороков, которыми купцы к зимнему празднику привычно кланяются, стеснялся, отсылал бы, когда б не маменька... дескать, негоже воеводе самому взятки брать, ежели оный воевода со взяточничеством в рядах познаньской полиции борьбу ведет.
Толку с той борьбы... права маменька, говорившая, что как брали, так и будут брать, и папеньке бы не воевать с ветром, а иметь свой малый процент...
...в общем-то, глядишь, и не увивался бы старший актор за Евдокией Ясноокой, в которой ничего-то помимо маменькиных миллионов не было... истинно говорят, что девицу красит приданое. А что за Лизанькою папенька даст? Несчастные десять тысяч? Поместье, пожалованное генерал-губернатором за верную службу? Так то поместье на самой, почитай, границе... толку-то с него...
Обидно.
И обида заставила Лизаньку прикусить губу.
— Я пойду прогуляюсь, — сказала она громко, и Клементина, следившая за красавицами, нахмурилась, но запрещать не стала, предупредила лишь:
— Панночка Елизавета, будьте так любезны вернуться к ужину.
Вернется.
К ужину, к треклятому шпинату и вареной капусте, к паровым безвкусным котлеткам, травяному чаю и пустой болтовне...
Из Цветочного павильона Лизанька выпорхнула.
Ах, до чего душно, тяжко на сердце! И душу терзает неясная тревога...
— Панночка Лизавета! — окликнули ее, и голос этот тихий, бесцветный заставил Лизаньку подскочить. — Панночка Лизавета, я...
...крысятник появился будто бы из ниоткуда. Неопрятный. Еще более жалкий, чем Лизаньке запомнилось, пусть бы и вырядился он ныне в темную куртку с эмблемою, какие носили местные сторожа.
Куртка была ему велика, карманы ее топорщились, а на шее крысятника ярмом висела древняя камера.
— Панночка Лизавета, — сказал он, норовя заглянуть в глаза. — Я вас ждал.
— Зачем?
Лизанька подобрала юбки.
Отчего-то мысль, что этот ничтожный человечишка к ним прикоснется, пусть бы и ненароком, была Лизаньке неприятна. И глядя на крысятника, который застыл, не смея сдвинуться с места, она думала, что зазря с ним связалась.
Заплатила еще...
И чего, справшивается, ради?
Она ведь и сама-то великолепнейшим образом справилась. Да и было чего справляться... все ж очевидно... и этот, еще недавно казавшийся весьма полезным, человек ныне превратился в человека бесполезного, а то и вовсе опасного.
Приехал.
Ошивается. Вынюхивает тут... а если вынюхает чего, что не положено? И в газетенке своей мерзкой напишет? Себастьяну от него один вред, а о Себастьяновых интересах Лизанька должна позаботиться.
— Поговорить хотел, — сказал крысятник, почесывая щеку.
В пятнах каких-то... и глаз дергается... и как его только в сторожа приняли?
— Не о чем нам с вами разговаривать, — решительно заявила Лизанька.
Ждала, что станет возражать, допытываться, с чего вдруг этакая перемена, но крысятник лишь плечами пожал и поинтересовался:
— Вы уверены?
Конечно, она уверена.
И более того, имейся способ спровадить его так, чтобы безвозвратно, Лизанька непременно бы им воспользовалась... может, жалобу написать?
Или сказать, что он Лизаньку снасильничать хотел? Тогда-то его точно посадят... но слухи поползут, а Лизаньке слухи не нужны... и опять же, ему тоже есть чего рассказать... поверить, может, и не поверят, но сомнения... и снова слухи...
...ах, до чего неудобен стал ныне тот давешний разговор, который по-всякому истолковать можно. Ничего, будет Лизаньке наука наперед. И она, гордо вздернув подбородок, ответила:
— Я абсолютно уверена. У нас с вами никаких общих дел нет и быть не может. А если вам иное показалось, то это исключительно ваши собственные фантазии.
Хорошо сказала. Красиво.
...преподаватель по риторике был бы доволен, а то говорит, что, дескать, Лизанька говорит простовато.
— Если же вздумаешь меня преследовать, — добавила она, чтобы уж наверняка отделаться, — то я обвиню тебя в домогательствах. И мой папенька тебя на каторгу спровадит.
...давно хотел, да все что-то медлил.
Нерешительный он, в отличие от Лизаньки.
Или добрый чрезмерно?
Но маменька говорила, что излишняя доброта лишь во вред, и ныне Лизанька как никогда лучше понимала ее правоту. Потому сама решила, что с крысятником будет добра ограниченно... она ему не станет мешать, пусть уже за это скажет спасибо.
— Приятно было познакомиться, — тихо ответил крысятник и исчез.
Нет, ну как у него это получается?
Папенька тоже удивлялся... талантом называл... Лизанька вздохнула и отбросила неудобные мысли. Собой она в целом была довольна. И даже настроение поднялось.
Пожалуй, что нынешняя прогулка будет вполне себе в удовольстве. Правда, далеко Лизаньке уйти не позволили.
— Панночка забыли зонтик, — серая горничная возникла за спиной с кружевным зонтиком нежно-бирюзового колеру. — Панночке надобно поберечься от солнца...
Верно.
...позавчера королевский косметолог самолично смешивал крема, пытаясь отбелить Лизанькину кожу, и громко сетовал, что панночка не берегла себя от солнца... и что на локтях кожа вовсе огрубела, а сие недопустимо... и еще волосы мазал какой-то пакостью, черной и вязкой, которая ко всему пахла болотом. Лизанька терпела, стиснув зубы. Правда, после процедур волосы сделались невероятно мягкими, а кожа — фарфорово-белой, будто бы прозрачною.
Зонт раскрылся, защищая Лизаньку от опасного солнечного света.
...ах, до чего славная, должно быть, эта жизнь...
...просыпаться и выглядывать за окно, любуясь многоцветьем королевского парка. Спускаться в столовую, завтракать под нежные звуки арфы, вести неспешную беседу о высоком... к примеру, о королевском театре... или о моде... или еще о том, что творится за дверями дворца, потому как поговаривали, что Его Высочество решительно расстались с княгиней Анелией, которая — вот дура-то! — королевичу изменила...
...и обсудивши новости, переодеваться, выходить на прогулку... идти вот так, неспешно, вдыхая тяжелый воздух — такой бывает перед самою грозой — пить его, пронизанный ароматами роз и эльфийских трепетных желтоцветов...
— Панночка заблудилась? — этот низкий бархатистый голос как нельзя лучше вписывался в Лизанькину прекрасную мечту.
— Панночка гуляет, — ответила она с улыбкой, на сей раз вполне искренней.
— В одиночестве?! — притворно ужаснулся пан Грель...
...Грель... нехорошее имя, куцее какое-то и ему не идет.
— Уже нет... если, конечно, вы не слишком заняты...
— Отнюдь, — он поклонился и поцеловал Лизанькину ручку, трепетно коснувшись кожи губами. И Лизанька зарделась от смущения... — За ради прекрасной панночки я всегда свободен!
Горничная держалась в отдалении... и не уйдет ведь, потому как Клементина бережет чужую репутацию паче собственной...
...собственной-то нету, небось, думает, что если Лизанька из простых, то ничего-то не знает. А все про нее знают, королевскую бастардку... слово-то какое, специальное, а ежели разобраться, то ублюдок — он ублюдок и есть, как его не назови. Строит из себя всю такую распрекрасную шляхетку, а живет едино милостью братца...
Дева старая.
Правда, поговаривают, что вовсе даже не дева, что у нее собственный полюбовник имеется, и по-хорошему получается, что не ей морализаторствовать, так нет же... небось, сотню лет тому ее бы живенько в монастырь спровадили, чтоб род королевский не позорила.
Права маменька, пали нынешние нравы.
— О чем вы думаете, панночка? — Грель ступал медленно, и руку предложил, и Лизанька охотно ее приняла. Сердце застучало от этакой близости...
А в папенькином доме Себастьян старательно избегал Лизанькиного общества. Нет, он был безукоризненно вежлив, хвалил и ее игру на клавикордах, и способности к декламации, и Лизанькины вышивки, и пироги, которые будто бы она пекла... беседовал, шутил, но чувствовалось во всем некоторое стеснение. Конечно, он ведь папенькин подчиненный, а папенька, который затею со сватовством никак не одобрял, постоянно мешался, не оставляя Себастьяна с Лизанькою одних ни на секундочку... теперь-то иное... теперь-то любовь почти взаправду... а если не любовь, то преддверие ее, которое с трепетностью чувств и метаниями душевными.
Тонкими.
— Обо всем, — ответила Лизанька, разглядывая суженого сквозь ресницы.
...а и хорош, пусть и обличье нынешнее ей вовсе непривычно, но все одно хорош. Высокий, стройный. И лицо такое чистое, с печатью благородства. Черты правильные, особенно нос красив, как у греческой статуи, про которые Лизаньке гувернерка рассказывала...
...и одет со вкусом, пусть и роль приказчика ему непривычно, а все одно держится уверенно, не то, что дура-акторка со своим Подкозельском.
...вчера целый день Грелю глазки строила, все расспросить норовила, откудова он и чем занимается, и понятно, что неспроста, проверяла. А Грель — молодец, держался с достоинством, и на акторкины заигрывания внимания не обращал.
— И все-таки? — взяв Лизанькину ручку, Грель провел по ладони пальцами, и прикосновение это, обыкновенное, если разобраться, донельзя Лизаньку смутило.
— О том... что здесь все иначе, чем мне предполагалось...
Лизанька чуть ускорила шаг. Нет, она вовсе не надеялась сбежать от сурового взгляда горничной, но хотя бы оставить серую и скучную эту женщину позади, чтобы не напоминала о Цветочном павильоне, о красавицах, о Клементине...
— Этот конкурс... — Лизанька не делала попыток высвободить руку, и надеялась, что не слишком-то краснеет, выдавая свою провинциальную почти неискушенность. — Я надеялась, что попав сюда... я окажусь в обществе достойном... самые красивые девушки королевства...
— И вы в этом созвездии ярчайшая звезда, — не замедлил произнести любезность Грель.
— Вы мне льстите!
— Что вы, панночка Елизавета...
— Лизанька... зовите меня Лизанькой, я так привыкла, знаете ли... а Елизавета — тяжелое имя...
— Лизанька, — выдохнул Грель, глядя Лизаньке прямо в глаза. И во взгляде его она прочла все то, о чем мечтала. Было в нем и восхищение ее, Лизанькиной, красотою, и тщательно скрываемая, робкая надежда, и тоска... и многое иное...
...жаль, что глаза, глядевшие на нее, были мутноватого зеленого оттенка. Черные Себастьяну куда как более подходили...
— Ах, милая моя Лизанька, уж поверьте, ни одна из тех девиц не стоит и вашего мизинчика...
— Так уж и не стоит?
— Конечно! Вы только посмотрите, до чего очаровательные это мизинчики... просто-таки великолепные... я за всю свою жизнь не видел мизинчиков более прекрасных!
И подтверждая сказанное, он поцеловал сначала левый, а потом и правый мизинчик... потом поцеловал и безымянные пальцы, по его словам, прелести невыразимой, и средние... и указательные...
Лизанька млела, сожалея, что пальцев у нее всего-то по пять...
Все было именно так, как должно было быть... и даже далекий раскат грома, предвестник грозы, не испортил ей настроения.
— Во всем королевстве не сыскать ручек столь же милых... — нашептывал Грель на ушко.
— Так уж и не сыскать? Неужто у панночки Евдокии ручки хуже?
Лизанька не ревнует.
Или нет, ревнует, но проявляет разумное в нынешней ситуации любопытство.
— Ах, что вы, Лизанька, — поспешил заявить Грель, поглаживая ручку. — Разве ж можно сравнивать вас и Евдокию? Она, конечно, женщина миловидная, но куда ей до вашей-то красоты?
— Что ж вы за нею-то ходите?
— А что мне остается делать-то? Я — человек подневольный... вынужден искать милостей у панночки Евдокии... от ее маменьки многое зависит...
...или от папеньки, который не сумел приструнить наглую миллионщицу, и теперь ее дочь-перестарок бедного Себастьяна третирует. Лизанькино сердце переполнилось такой жалостью, что она едва-едва не расплакалась.
— Ах, как печально слышать сие... — воскликнула Лизанька. — Ежели бы я могла вам помочь...
Потемневшее небо прорезала молния, а там и гром пророкотал, заглушая шепот Греля. Первые капли дождя упали на дорожку...
...и это было тоже очень романтично: вдвоем с любимым против буйства стихии...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
