|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 16. О тяжких буднях акторов
Аврелий Яковлевич прохаживался в тени платанов. Выглядел он превосходно. Клетчатые брюки, шитые по последней моде мешковатыми, зауженными книзу, облепляли могучие щиколотки ведьмака, топорщился воротничок белоснежной рубашки. И полосатый, незабудкового колеру жилет плотно облегал и грудь, и поджарый плоский живот, словно подчеркивая, что, несмотря на годы, Аврелий Яковлевич сохранил и стать, и форму. И пурпурный гавелок, отделанный золотым аксельбантом, гляделся вполне уместно, хоть и несколько вызывающе.
— Опаздывать изволишь, Себастьянушка, — произнес Аврелий Яковлевич, оглаживая бороду, которую, надо полагать, в честь нонешнего свидания, он расчесал и заплел в косицы.
— Я по уважительной причине, — Себастьян сплюнул.
От яда еще першило в горле, а желудок то и дело судорога схватывала.
Стошнило.
В королевский фонтан, поставленный еще при Болеславе Прекрасном. При мысли о том, что выворачивает Себастьяна не лишь бы куда, а в произведение искусства, внесенное в каталоги "Достопримечательностей королевства Познаньского", странным образом полегчало.
— Эк тебя-то припекло... — покачал головой Аврелий Яковлевич и перчатки из лайки снял.
Размял пальцы.
Пробежался по щекам, замер, прислушиваясь к чему-то... и Себастьян с ним вместе, хотя не услышал ничего, кроме урчания в животе. И сердце застучало, засбоило, мир перед глазами качнулся, и край мраморной чаши сам под руку скользнул.
Это ж чем его попотчевали? К большинству-то ядов Себастьян нечувствительный, случалось ему и мышьяку пробовать, и беладонны, и волчеягодника... и грибов всяких... так, обходилось расстройством одним. Тут же скрутило крепко.
Слюну гнало.
И Себастьян, поначалу пытавшийся ее сглатывать, рот открыл, позволяя слюне стекать в мутные воды... или казалось что мутные? Аврелий Яковлевич помогать не торопился, бормотал что-то, щупал затылок, и от прикосновений его перед глазами вспыхивали зеленые мошки.
Или не перед глазами, а в воде... точно в воде... кружатся, пляшут, водят хороводы, и от того становится смешно. Себастьян руку вытянул, пытаясь огоньков поймать, а они, суетливые, сквозь пальцы проскользнули.
И Аврелий Яковлевич, которого Себастьян на подмогу позвать хотел, куда-то запропостился. Это он зря... без огоньков останется... нет, чем же этаким Себастьяна накормили-то... а еще красавицы... спасут мир... огоньки смеются.
А ведьмак вдруг объявился сзади, и могучие его пальцы ловко вцепился в шею...
— Аккуратней, — буркнул Себастьян, захлебываясь слюной. — Не придушите ненароком...
Договорить не успел, Аврелий Яковлевич, сохранивший не только стать, но и силу свою нечеловеческую, на шею надавил...
Себастьян только и успел, что вдохнуть.
Вода в произведении искусства оказалась затхлой... и стенки изнутри тиной поросли... скользкие... огоньки знай себе, пляшут перед самыми глазами, а ведьмаковы пальцы держат крепко.
— Пей!
Себастьян стиснул зубы.
— Пей, говорю, песий сын... — Аврелий Яковлевич поднял, позволяя вдохнуть, а после вновь в фонтан макнул. — Хлебай, пока держится...
Что держалось, Себастьян не знал, но глоток сделал, не потому, что велено было, а огонек поймать хотел. Тот к самым губам подобрался... и в последний миг отпрянул
Вода была кислой.
И горькой.
И в желудок ухнула, чтобы вызвать новую судорогу...
— Вот так, дорогой мой... пей...
Пьет.
Глотает, потому что, если выпьет фонтан до дна, то огоньки на этом самом дне и останутся... и Себастьян их себе возьмет, посадит в банку... конечно, как он сразу не догадался-то? В большую банку, в которой квартирная хозяйка огурцы солит! Та здоровущая с мутными стенками из толстого стекла... то, что надо для огоньков. И крошек им насыплет.
— Ах ты ж... что б тебя... в хвост... — откуда-то издалека доносилась ласковая ругань Аврелия Яковлевича, который шею не отпускал. И хорошо, у самого Себастьяна плохо получалось наклоняться, а тут — все подмога. Главное, рот открывать пошире, и глотать, глотать...
В конце концов, упрямые огоньки, не желая переселяться в банку из-под огурцов, сбились в стаю и набросились на Себастьяна, они облепили лицо, забились в нос и рот, пробрались в глотку, опалив зеленым ведьмовским огнем. И ненаследный князь таки лишился чувств...
Гавел ночевал в кустах подле Цветочного павильона. Место он обустроил еще накануне, переплетя колючие ветви роз. В маргаритках припрятал флягу и десяток кристаллов, полученных от главного редактора. С кристаллами пришли векселя на премию, каковая к огромному удовольствию Гавела исчислялась четырехзначною цифрой...
...старухе про премию говорить нельзя. С нее-то и сотни достанет...
...нет, и сотни много... двадцать злотней... а потом соврать, что еще заработал... и подарок прикупить, простенький...
...правда, у старухи чутье...
...и небось, за эти-то дни она из соседей душу вымотала... бросил, ушел... и стыдно, матушка все ж таки, хоть бы и не видел от нее Гавел ни добра, ни ласки...
...как она там, одна?
...не совсем, чтобы одна, соседке Гавел оставил десять злотней и два еще — за присмотр, потому как задарма за старухою присматривать никто не желал... соседка — женщина обязательная, а заодно и с характером, она-то не попустится на старухины слезы...
...и ей подарок купить в благодарность, к примеру, платок красный с бахромою... и еще той молочнице, которая Гавелу калиточку открыла... неудобно вышло...
Вспомнилось вдруг округлое лицо с мягкими чертами, и платье простенькое, но чистое, и руки белые мягкие, сжимавшие ручку плетеной корзины. Взгляд с укоризной...
Вздохнул Гавел и в кустах на другой бок повернулся.
А луна ныне, хоть и не полная пока, но выпялилась, уставилась на землю желтушным глазом. Тени сделались длинны, дотянулись до самого Цветочного павильона, располосовали стены его. Тихо стало.
Жутко.
И слух старого крысятника обострился до предела, оттого, верно, и услышал, как скрипнула, приотворяясь, окошко.
— Вот так-то, — сказал Гавел, жуть прогоняя, и погладил верную камеру. Кристалл извлек, повесил на шею, где уже болталась связка ведьмачьих амулетов...
Тень соскользнула со стены в кусты и зашипела, наткнувшись на колючки. Материлась она в полголоса, но душевно, со знанием дела. А после, припадая на левую ногу, двинулась по дорожке. И Гавел следом потянулся, в отдалении, конечно, но не забывая снимать.
Ныне ненаследный князь совершал очередной свой ночной моцион полностью обнаженным, и свет ущербной луны серебрил смуглую кожу. Шел он бодро, разве что слегка прихрамывал, а на развилке остановился и, задравши босую мосластую ногу, поскреб ступню. И главное, стал-то в полоборота... лицо видать, и выражение задумчивое, едва ли не мечтательное. Вот Гавел и не удержался, запечатлел.
Но тут же, испугавшись, что заметят, поспешил отползти в кусты.
О том, что делал ненаследный князь в Цветочном павильоне, Гавел не думал: ясное дело, что... эта информация была обыкновенна, а следовательно, интереса для публики не представляла. Другое дело ночные променады...
...нагишом-то...
Гавел призадумался, пытаясь среди всех слухов, которые, как и всякий крысятник, собирал старательно, вычленить единственно верный, способный хоть как-то объяснить этакую княжию прихоть.
— Опаздывать изволите, Себастьянушка, — раздался из пустоты гулкий и такой знакомый голос, который заставил Гавела упасть в траву.
Он вжался в землю, кляня себя за беспечность.
...и с трудом в связке амулетов нашарил нужные...
...полог, поставленный Аврелием Яковлевичем над чашею фонтана, поблек и истончился. Фигура самого ведьмака была несколько размыта, а вот Себастьяна Гавел видел четко.
...а вот звук исчез... нехорошо... но подумав, Гавел решил амулеты не трогать, во-первых, картинка ему нужнее, во-вторых, не хотелось до поры, до времени внимание Аврелия Яковлевича привлекать.
И оторвав голову от колючей мокрой травы, Гавел поднял камеру.
Амулетов хватит минут на десять...
Ненаследный князь странной вихляющей походкой, в которой виделась Гавелу некая жеманность, подошел к фонтану. Длинный Себастьянов хвост кокетливо щелкнул Аврелия Яковлевича по штанине. Томным жестом прижал ручку к голове, покачнулся и оперся на бортик.
Глаза прикрыл.
И стоял так несколько мгновений, губу капризно оттопырив. Ведьмак же нахмурился и сказал что-то, от слов его Себастьян только плечиком дернул... а потом повернулся спиной...
...багряный плащ Аврелия Яковлевича лег на траву. Ведьмак закатал рукава рубашки... чем дальше, тем больше он хмурился. И пальцы разминал... и выплетал что-то...
...неужели все-таки приворот?
Гавел снимал, сетуя, что кристалла его камеры хватит едва ли на полсотни снимков... а время иссякает...
Ненаследный князь наклонился над фонтаном, Аврелий Яковлевич подошел сзади и нежно провел ладонью по широкой Себастьяновой спине. Что-то сказал... все ж таки жаль, что звука нет... и в следующую секунду вцепился любовнику в шею мертвою хваткой. Себастьян попытался вырваться, но сил его явно не хватало на то, чтобы с ведьмаком справиться.
Гавел замер.
А вдруг убьет?
Из ревности? Прознавши, что Себастьян в Цветочный павильон заглядывал... и точно, Аврелий Яковлевич, явно ругнувшись, макнул ненаследного князя в фонтан.
И голову под водою держал долго.
Себастьян слабо сопротивлялся, пуская пузыри...
...на помощь звать?
Гавел нашарил свисток... заметят... и выгонят, дознавшись, чем он в Гданьском парке промышляет... и по-хорошему, что бы ни происходило, он, Гавел, должен оставаться беспристрастным наблюдателем, но...
...вдруг да насмерть утопит?
И решившись, Гавел поднес свисток к губам, но тут ведьмак жертву выпустил, позвляя сделать вдох. А после вновь в фонтан макнул...
...не утопит.
Хоть изревновался, а головы не потерял... и Гавел, свисток отложив, взялся за камеру. Душу грела мысль, что счет его в банке после нынешней ночи, несомненно, пополнится... и купит он подарок молочнице... новые крынки, заговоренные, чтобы молоко ее не кисло... а еще гребень в волосы, высокий, резной и с янтарем... красиво будет...
Ненаследный князь тем временем обмяк, но Аврелий Яковлевич с прежним упорством макал его в фонтан. После, видать, притомился и, вытащив старшего актора за шкирку, швырнул его на траву. Обошел. Пнул носком лакового штиблета, заботливо защищенного новомодною галошей из черного каучука... а когда Себастьян не пошевелился, то присел рядом.
Сказал... что сказал — не разобрать...
Пощечину отвесил... и со вздохом тяжким, верно, уже раскаиваясь в собственной жестокости, по щеке погладил... по имени позвал, видать,... и себя за бороду дернул.
Наклонился к самой груди...
...и к губам припал. В это самое мгновенье заряд амулета иссяк, и темный полог скрыл, что Себастьяна, трогательно-беззащитного в своей наготе, что Аврелия Яковлевича...
И Гавел, тяжко вздохнув, зачехлил камеру.
Уходил он по собственному следу ползком, нимало не сожалея о промоченых росой штанах...
Огоньки плясали.
Свили гнездо в груди Себастьяна, аккурат под самым сердцем, и еще одно — в желудке.
Огоньки жглись. И раскаляли кровь, выжигая отраву... и было неприятно. Спина чесалась, а в горле клокотало...
— Дыши, твою ж мать за ногу...
Себастьян и рад бы вдохнуть, но огоньки растреклятые комом в горле стали.
— От же ж... на мою-то голову... чтоб тебя...
На грудь навалилась тяжесть немалая, выталкивая воду... и огоньки... какие огоньки?
Чтоб их... и за ногу...
Прокуренные темные пальцы в рот полезли, раздвинули губы. Пропахший табаком воздух проталкивали в легкие, заставляя дышать.
И выталкивали.
Разе на третьем Себастьян закашлялся и глаза открыл.
— Что... — над ним, заслоняя куцую луну, нависал Аврелий Яковлевич. Всклоченный и донельзя злой. — Что это вы... делаете?
Горло саднило, в груди клекотало, а изо рта текла гнилая темная водица.
Аврелий Яковлевич отер губы ладонью.
— Дышать тебя заставляю, Себастьянушка, — ответил он, поднимаясь. И тяжесть, давившая уже не на грудь — на живот, исчезла вместе с ним.
— Как-то вы... странно это делаете.
— А как умею, так и делаю...
Ведьмак сел у фонтана, вытянув ноги, провел ладонью по зеленой, влажной траве и мокрою рукой лицо отер.
— Знаете, — Себастьяну удалось перевернуться на живот. — Вы только обиды не держите, но... вам бы пудика два весу сбросить...
— Это тебе бы пудика два наесть, — беззлобно ответил Аврелий Яковлевич. — А то на этаких костях и сидеть-то несподручно.
Себастьян хотел было сказать, что кости его ему душевно близки и для сидения не предназначены, но промолчал. Жар в животе исчез. И огоньки. Огоньков было жаль. Некоторое время Себастьян просто лежал, с немалым интересом разглядывая острые травиночки.
— Чем меня? — он поднял взгляд на ведьмака, который так и сидел, прислонившись к фонтану, ладонью нос зажимая. Кровь катилась из-под пальцев, впитываясь в белый рукав рубахи.
— Бурштыновые слезки... мертвый янтарь.
— Дорогая пакость, — оценил Себастьян, перевернувшись на спину.
Небо было высоким, и звезды высыпали густо, ярко. Разливались соловьи... комарье звенело над ухом, и жить было хорошо... приятно было жить...
Дышать вот.
Воздух прозрачный звонкий. И розами пахнет. Себастьян глаза закрыл, разбирая тонкие ароматы... слегка кисловатый — от "Белой панночки", старый сорт, с крупными цветами, которые до последнего не утрачивают снежную свою белизну, но, увядая, сгорают за часы... терпкий яркий запах с медвяными нотами — "Бенедикта". Аглицкий сорт, капризный... темно-красного колеру... а этот, переменчивый с толикой мяты, аромат — от бледно-желтой "Каберни"...
В Гданьском парке розовые кусты росли во множестве.
...матушке здесь нравилось, говорила, что о родине напоминает, о пансионе, где розы разводили... и стало быть, вернется вместе с доктором... и домик купят на туманном берегу... а возле домика — непременный сад с розами... ей всегда хотелось, но не княжее это дело — в земле копаться. На то садовники имеются, а Себастьян только сейчас, кажется, понимать начал, что с садовником — совсем иной коленкор...
— Рассказывай, — велел ведьмак, прерывая мечтания.
И мозаика запахов треснула, осыпаясь осколками.
— Да... нечего рассказывать. Прислали конфеты...
— Какие?
— Трюфели... из королевской кондитерской, — горло все еще саднило, и Себастьян потрогал его, убеждаясь, что горло это в принципе цело. — Фирменная упаковка...
— Карточка?
— Без карточки.
Было стыдно сознаваться, что он, Себастьян, старший актор, попался в этакую, можно сказать, пустяшную ловушку. И ежели б не Аврелий Яковлевич, явившийся на позднее свидание, то и не дотянул бы до рассвета.
— Идиот, — ласково произнес ведьмак, руки разминая. — Себастьянушка, тебя в детстве не учили, что нельзя всякую пакость в рот тянуть? Что чревато сие...
Чревато, как есть чревато...
Силы потихоньку возвращались, и Себастьян сел. Кружилась голова. Притихшие было огоньки вновь очнулись, завели хороводы, правда, теперь они еще и дребезжали, а от звука этого мутило.
— Учили, — Себастьян слюну сглатывал, а она все одно лилась.
И выглядел он, надо полагать, донельзя жалко.
Хорошо, что не видит никто... Аврелий Яковлевич — свой.
Да и сам не лучше. Кровь из носа идти перестала, но ведьмак не спешил подниматься, прищурившись, глядел на звезды, и выражение лица его было нехарактерно мечтательным.
— Есть хотелось очень, — признался Себастьян, поднимаясь. Сплевывал в фонтан, водою же кое-как умылся. Полегчало. — Вы-то понимаете, во что мне этот маскарад обходится... я ж не могу на листьях салата жить... голодный я.
Прозвучало жалобно, но Аврелий Яковлевич сочувствием проникаться не спешил, хмыкнул, дернул себя за бороду и поинтересовался:
— А где то, что я приносил?
— Так... когда ж то было-то! Съел и забыл... а эта, с-сколопендра в юбке... говорит, дескать, у вас аппетит неприличный... посмотрел бы я на нее, ежели бы ей чужую личину денно и нощно держать пришлось бы... у меня волосы выпадать стали!
Он дернул себя за темную прядку, которая, впрочем, не выпала. Да и незаметно было, чтобы грива Себастьянова хоть сколько бы поредела.
— Ноет и ноет... ноет и ноет... то я не так делаю, это не так... и главное, ни к кому-то больше не цепляется, только к нам с Тианой...
— Себастьянушка, осторожней.
— В смысле?
Он кое-как пристроился на краю фонтана. Мрамор был прохладен, над водою держалось еще зеленоватое марево ведьмаковских чар, и Себастьян тыкал в марево пальцем, отчего туман шел яминами, морщился, а с ним и вода.
— Раздвоение личности плохо поддается лечению.
— Ай, вам бы все шуточки шутить, Аврелий Яковлевич... а я уж не знаю, куда мне от этой... панны Клементины деваться.
Вздохнул и поскреб подмышку.
— В общем, голодные мы были очень... а тут эта коробочка, бантиком перевязанная. Розовым. Пышным... на столике стоит.
— Погоди, — Аврелий Яковлевич вставать не спешил, но от созерцания звездного неба все ж отвлекся. — То есть, тебе ее прямо в комнату отнесли?
— Да.
— И кто?
— А никто... — вынужден был признать Себастьян, и эта мелочь, еще тогда его царапнувшая, ныне вовсе мелочью не казалась.
Кто бы ни принес коробку, но запах должен был остаться.
Не тот, который человеческого тела, духов или пудры, иной, отпечатком не то души, не то сути — Себастьян так для себя и не решил, что именно ощущает. Но коробка была чиста... именно, что чиста, старательно избавлена от всех следов, призрачных ли, настоящих.
Должно было насторожить.
А он... дура, как есть дура... и не оправдывает то, что коробка эта нарядная, темного картона с позолоченными уголками, с короной на крышке, восхитила Тиану.
Она и бант-то снимала бережно... и мелькнула мысль, что надо бы поделиться, к примеру, с эльфиечкой... и с Лизанькой, пусть она держится холодно, отстраненно, но все не чужой человек... и с Иолантою, которую зеркала зачаровали.
Трюфеля, обернутые тонкой папиросной бумагой, манили.
Каждый папиросною бумажкой обернут, ленточкой перевязан. И запах шоколада лишает воли... и Себастьяну, в отличие от Тианы, сама мысль о том, что этим богатством делиться надобно, ненавистна.
— Сколько съел? — Аврелий Яковлевич вытер нос и поднялся. Умывался он тоже из фонтана, уже не боясь замочить рубашку, которую следовало признать испорченной окончательно — этакие пятна крови ни одна прачечная не выведет.
Фыркал.
И воду, зачерпывая вместе с колдовским маревом, пил. А она текла по рукам, в набрякшие рукава, на брюки...
— Три...
Хотелось больше, чтобы все и сразу. Но, слава Вотану, хватило благоразумия остановиться, не потому, что почувствовал Себастьян отраву, нет, просто испугался, что если съест все и сразу, то на утро ничего не останется... а энергия нужна была.
Мало ему овсянки, на воде сваренной.
И шпината, которым давится, но ест, подбирая крупицы пальцами...
— Повезло, — Аврелий Яковлевич больше не злился. Сумку поднял, которая стояла под фонтаном, раскрыл и вытащил флягу. — На вот. Ушица. С травками...
О том, что за травки, Себастьян спрашивать не стал: так оно спокойней.
— Пей-пей... вот оно как, значит... как понял?
— Да... поплохело...
...шкура засвербела, и головокружение опять же случилось, которым ни Себастьян, ни Тиана не страдали. А еще непонятная резь в животе.
— Я пальцы в рот сунул, вывернуло, что еще осталось... ну и вашего... средства принял...
...безоаров камень, который достался Тиане в простеньком серебряном ожерелье, Себастьян не растолок, как требовалось, но грыз, сглатывая горькую вязкую слюну.
— Чутка полегчало... я и пошел... если связной, то в больничку... а тут вы... и вот.
— И вот, — Аврелий Яковлевич присел рядом и по плечу похлопал. — Ты пей ушицу, пей... тебе полезно. Завтра еще принесу. Мяса тебе пока нельзя... сумку-то возьмешь, но поостережись, бурштыновые слезы — дрянь редкостная... дорогая... на Серых землях добывают из мертвых сосен.
Себастьян кивнул, так, поддержания беседы ради. Про мертвый янтарь ему доводилось слышать, и благо, что до сего дня лишь слышать. Но постепенно отпускало. А с ухой, терпкой и несколько солоноватой, но явно сдобренной от души не только травами, жизнь налаживалась.
— Запретные обряды, на крови... да все одно находятся охотники... дураки... толкуешь им, толкуешь...
— Аврелий Яковлевич... — Себастьян одного такого дурака лично знал, но в свете последних событий вынужден был признать, что дурость эта — семейного свойства. — У меня к вам просьба будет... личная...
— Бабу приворожить?
— Да нет... другое... Лихо глянуть, братца моего... проклятие подцепил, да так, что говорят, будто бы снять никак. И что от него вреда нету, да...
— Не веришь.
— Не верю. Он... неправильно выглядел. И пахло от него не так... а еще тут объявился... ну да сами знаете, читали, небось, послание мое...
Аврелий Яковлевич хмыкнул.
— Читали. От вместе с Евстафием Елисеевичем и читали. Очень оно у тебя душевным вышло, Себастьянушко. Прямо так на слезу и пробило...
Смеется. А вот Себастьяну вовсе не до смеха.
— Так, значит, редкого яду на меня не пожалели?
— Тут, Себастьянушка, за бурштыновы слезки алмазами платят... ты-то метаморф, тварь свойства полумагического, вот тебя сразу и скрутило...
На тварь ненаследный князь не обиделся.
— А был бы человеком, то и не почуял бы... дня два не почуял бы, а там и слег бы с простудой... лечили бы, да... лечили, — Аврелий Яковлевич снова себя за бороду дернул. — Только без толку все лечение было бы... простуда перешла б в пневмонию... или в чахотку... ну а дальше, сам понимаешь... сгорел бы за недели две-три... и главное, что пакость эту так просто не обнаружить. В первые сутки — это еще да, остается мертвый след, а вот дальше... только если искать направлено.
— В первые сутки никто себя отравленным не чувствует... и вправду мерзость.
— Еще какая... одно радует, что обряд на янтарь сложный, не каждому по зубам, а кровят сосны мало, вот и получаются сущие капли...
Аврелий Яковлевич потрогал переносицу и иным, деловитым тоном, велел:
— Коробку и конфеты завтра передашь. Утром скажешь, что родне... через знакомого... следа, конечно, не возьмем, но для порядку пусть будет оно. Теперь, что до остального, то... дело такое, Себастьянушка. Придется тебе потерпеть.
— Я уже терплю. Куда боле?
— На хельмовку ты не вышел... и боюсь, что так просто не выйдешь. Пока держись, приглядывайся, а я... старая она, мил мой друг. Настолько старая, что... меня постарше будет.
Он-таки вырвал из бороды курчавый седой волос, который в раздражении кинул в фонтан.
— Мы, мил друг Себастьянушка, про Миндовга уже беседовали... но ничего, еще побеседуем... Вот что интересно... до павильона этого Цветочного он еще в разуме был... а потом сдал и быстро так... стремительно... о том уже позабыли... и память-то трогать не след, Себастьянушка, короли того крепко не любят. Но порой надобно...
Себастьян кивнул и, зачерпнув воды, позволил ей просочиться сквозь пальцы, в ладони осталась муть колдовского тумана.
— А вот еще информация интересная. Аккурат в это время фавориткою Миндовга становится некая Эржбета Баторова... княжна... — Аврелий Яковлевич продолжил терзать бороду. — Только вот упоминаний о роде князей Баторовых я не нашел... и портретов ее не осталось, хотя ж и известной женщиной была. Описаний и тех мало... упоминают, что была женщиной красоты необыкновенной, белокожа, темноволоса...
— Эржбета...
— Не туда мыслишь, Себастьянушка. Имя-то нередкое... может статься, что нынешняя Эржбета к той отношения не имеет... а может, и наоборот. Смотри. Думай. Не мне тебя учить. Я только рассказать могу... да и то немного.
Себастьян взмахом руки отогнал особо наглого комара, уже пристроившегося на плече. Пусть бы и кожу ненаследного князя он бы не пробил, но все одно было неприятно.
— Откуда та взялась — не понятно. Если и был кто-то, кто знал правду об этой... княжне, — Аврелий Яковлевич сплюнул, наглядно демонстрируя, что именно думает об Эржбете Баторовой, — то унес эту правду в могилу... ты не подумай, я допросил людишек...
Пальцы хрустнули, и звук этот заставил Себастьяна дрогнуть. Допрашивать Аврелий Яковлевич умел, и что и с того, что беседовать приходилось большей частью с трупами?
...значит, минулой ночью на кладбище местное наведался.
— ...но те, кто поднялся, ничего толкового сказать не могли... а вот те, которые могли бы, тех упокоили славно... с полным, так сказать, благословением... Те же, кто говорить могут... нет, не боятся, там, за гранью, страхи отступают, но говорят неохотно... и помнят мало, точно еще при жизни память им вычистили. Однако на одном сошлись, что с этой женщиной неладно было. Поначалу Миндовга очаровала... а там и зачаровала. Это непросто, Себастьянушка... в нем та же древняя кровь, что и в Радомилах, течет... помнит она Вевельских цмоков и не только их. Чай, не зря короли меж собой роднятся, берегут богами даденое... нет, простой колдовке королю глаза застить не удалось бы... а эта сумела. Не сразу, думаю, но капля камень точит... источила и сердце, и разум, и душу...
Он тяжко вздохнул и пригладил растрепанную бороду.
— Как бы там ни было, но в Цветочном павильоне она обжилась крепко... тянула из девиц силы... а как Миндовга... скинули, то и она исчезла. Куда? Не известно. Тогда ее сочли мертвою, жертвой... хотя не жертва она, думаю, что не одного короля заморочила...
— Для чего?
— Как знать... кто ж их, колдовок, поймет... Миндовг-то Хельмовы храмы прикрыл. Может, она возвернуть все хотела, да не выпало. А может и чего иного... возилась же с павильоном не один год. Чего ради? Уж с Хельмовыми жрецами быстро бы вопрос решила... да и решила, многие высшие спаслись, но чтоб веру возродить, то нет. А после сынок Миндовга сторицей за отцовские обиды разыгрался... ни одного храма не осталось...
— Кроме Подкозельского.
— Верно, Себастьянушка, кроме Подкозельского. Но о нем короли предпочли... забыть.
— Интересно получается.
— А то...
— Нет, Аврелий Яковлевич... смотрите, эта ваша...
— Не моя.
— Ладно, не ваша, а наша колдовка, — Себастьян ныне пребывал в том настроении, когда соглашался легко. — Добирается до короля... высшая власть... возможности огромные. И она вроде как пользуется, позволяет Хельмовым жрецам от королевского гнева скрыться, но и только... храмы по-прежнему закрыты, а потом и вовсе их с землей равняют. И глядишь, не будь ее и Миндовгова безумия, жрецы сумели бы с короной договориться.
Аврелий Яковлевич кивнул. Он поднял с земли камушек и теперь вертел его в пальцах.
— Потеснили бы их из Познаньска, обложили данью, но все б в живых оставили. Я, конечно, не великий историк, но помню, что по той смуте Хельмовы служки за королевское безумие кровью платили за... зачем ей это надо было?
— Думаешь, нарочно?
— Думаю... не знаю... а может не в том дело? Она красивой была... рядом с Миндовгом... и яркая женщина... знаете, как каталы работают? Которые шарик под наперстком прячут? Вроде бы и следишь, и глаз с того наперстка не сводишь, а не знаешь, что шарик давно уже в рукаве... нет, Аврелий Яковлевич, неспроста она тут концерту устроила... отвлекала от чего-то... чего-то очень важного... такого, что жрецы, которые опосля на плаху пошли, это мелочь... не говоря уже о девицах.
Себастьян потер саднящее горло.
— И выходит, что вернулась она...
— Вернулась, — признал ведьмак.
— Одной это цепи звенья... одной... что возвращение ее, что Цветочный павильон с гнилью... не чертежи монитора ей нужны, а...
— Королевич, — завершил Себастьянову мысль ведьмак.
— Хольм окреп и давно уже поглядывает по-за границу Серых земель...
Себастьян кивнул.
Понимал.
Он никогда-то особо не любил политику, почитая ее делом чересчур уж сложным, запутанным и куда как более бесчестным, чем воровская Веселая слобода. Однако же эта не любовь не мешала ему быть в курсе основных событий.
Хольм окреп.
Он возрождался медленно исподволь, если не былое могущество восстанавливая, то выстраивая новое. Давила внутреннюю смуту, избавлялась от инакомыслия, обрастая пирамидами Хельмовых храмов. До Себастьяна доходили слухи и о Черной верфи, со стапелей которой сползали бронированные корабли, пусть и уступашие королевским в силе и вооружении, но закованные в панцири хельмовских проклятий... об оружейных заводах... о фабриках и городах, о самой идее хольмского превосходства над теми, кто отринул тьму истинной веры.
Тревожные слухи, пусть и далекие.
Между Хольмом и королевством, памятью о старой войне, лежат Серые земли... и казалось — надежная защита, а если не они, то ожерелье королевских крепостей, уланские полки, острые штыки пехоты... и собственные заводы, которые, верно, хольмских не хуже.
А тут...
...король не стар, но и не сказать, чтобы молод, и случись что — сама мысль о подобном была сродни измене, но Себастьян подозрения отринул — и на трон взойдет Матеуш.
Плохой король?
Хороший?
Король и это главное... а вот кто будет править, он или же та, что встанет за троном...
...ох и дерьмовое дельце выходит.
...и если так, то Себастьян не просто мешает...
— Правильно понял, — кивнул Аврелий Яковлевич, смачно сплевывая. — Очень вовремя Анелия своего негоцианта встретила... прямо аж злость берет, до чего вовремя...
— Полагаете, помогли?
— Проверяют, но факт, что колдовке надобно к королевичу поближе подобраться. Она, хоть и сильная, но не всесильная. Королевскую кровь с ходу не переломить.
— Влезла к конкурсанткам... видать, расчитывала крепко на королевское внимание...
— А тут я...
— А тут ты... и Матеуш ясно дал понять, кого выбрал... от же ж... удачно получилось.
— Удачно?! — у Себастьяна на сей счет собственное мнение имелось, хотя и крепко подозревал он, что мнение это никому-то не интересно. — Да он меня... он мне...
Аврелий Яковлевич только усмехнулся в бороду.
— И тебя, и тебе... и потерпеть придется.
Это Себастьян и сам понимал: нельзя колдовку к королевичу подпускать. Потому как Хольм... потому как смута...
— Аврелий Яковлевич, — сказал он жалобно. — Я-то... потерплю. Только ж терпение, оно край имеет. Не подумайте плохого, но... пока он ручки еще целует, то ладно... а если под юбку полезет, то не сдержуся... нос сломаю, и... и нехорошо получится. Может, скажете ему...
Ведьмак только головой покачал:
— Нельзя. Матеуш еще молодой. Не глупый, конечно, но рядом с ним много шушеры всякой вьется. Сболтнуть-то он не сболтнет, но вдруг да выдаст себя ненароком. Или тебя...
— Тогда как?
Интересы королевства — интересами королевства, но у Себастьяна и собственные имеются, каковые, как водится, куда ближе к телу... и тело это, пусть и костлявое по мнению Аврелия Яковлевича, для королевских перин природой предназначено не было.
Ведьмак же хитро улыбнулся и, сунув руку за пазуху, вытащил тоненькую цепочку с бирюзовой подвеской.
— Вот тебе, мил друг, колечко заветное...
— Чего?
— Того... темный ты человек, Себастьянушка, сказок не помнишь про колечко обручальное, заветное... такое, которое не позволит всяким... гм, охальникам, девку завалить.
В сказки Себастьян не то, чтобы не верил, но здраво полагал, что против охальников, особенно, ежели эти охальники в подпитии пребывают, вернее кистенек, нежели колечко...
...с другой стороны, помнится, имелось в семейной сокровищнице одно колечко весьма полезных свойств...
— Так не колечко же! — сказал Себастьян, ткнув пальцем в бирюзовую, серебром оплетенную капельку.
— Не придирайся к словам. Главное, не что, а кто ворожил...
Бирюзовая подвеска прильнула к коже, опалила быстрым теплом.
— Скажешь, что прабабкино наследство, дядечка отдал на шестнадцатилетие... мол, очень боялся за кровиночку свою... теперь-то таких не делают.
— Спасибо.
— Не за что, Себастьянушка, — Аврелий Яковлевич хлопнул по плечу. — Ну иди уже. И отдохни хорошенько... и... побереги себя, нелюдь хвостатая...
— Я людь.
— Людь, людь...
— Лихослава глянете?
— Гляну, куда ж я денуся... аккурат по нашему ведомству теперь проходит.
— Что? — это было новостью.
Встречу на королевском пикнике Себастьян счел случайностью, а оказывается... Лихо неймется. Вот же невозможный человек! С ножом, почитай, в сердце ходит, а все туда же, на подвиги...
— Не знал? — подняв плащ, Аврелий Яковлевич кое-как отряхнул его от росы. — От генерал-губернатора пришло указание зачислить.
— Кем?
— Актором... на испытательном сроке.
Спросили бы Себастьяна, он бы ответил, что из братца его младшего актор, как из самого ненаследного князя — монахиня. Вроде и в рясу обрядить можно, и платок белый на голову накинуть, и молебник в руки всучить, а все одно несуразица выйдет...
— Успокойся, — Аврелий Яковлевич накинул плащ. — Он за купчихою приглядывает, чтоб не лезла, куда не просят. Уж больно у девицы норов неспокойный. Вот и решили Его Превосходительство, что с опекою оно понадежней будет.
Себастьян хмыкнул, припоминая купчиху... сероглаза, круглолица... не сказать, чтобы красавица, но приятная...
Опека, значит?
Интересно, что с той опеки выйдет...
...в комнату он вернулся засветло, прижимая к груди сумку со снедью, которой по рассчетам должно было хватить дня на два, на три... а там будет видно. Уже засыпая, Себастьян вцепился в бирюзовую подвеску.
...снилась ему свадьба, и Тиана в пышном платье на кринолинах.
Серьезный смурной Лихо в уланском мундире с серыми нашивками... и Его Высочество, сидевший в первом ряду. Он улыбался и подмигивал, намекая, что нынешняя ночь будет для Себастьяна особенной. А после вытащил из-за спины коробочку конфет, атласною лентой перевязанную и спросил томным женским голосом:
— Хочешь?
Себастьян сел в постели.
Тихо.
Окно заперто. И решетку на место поставил... и дверь не открывали... а коробочки-то и нет... куда подевалась? Он помнил, что была на столе, на самом краешке стояла... когда уходил, точно была.
А когда вернулся?
Проклятье!
Он встал на четвереньки и приник к ковру. Обострившееся вновь чутье разбирало запахи... шерсть... и едковатый дух порошка... пиво, которым деревянную мебель протирают... цветочные духи... знакомые такие духи...
...дура завистливая!
...пятнадцатью минутами позже Тиана срывающимся голосом, заламывая тонкие смуглявые ручки, рассказывала панне Клементине об ужаснейшем происшествии, имевшем место нынешней ночью. И если сперва панна Клементина слушать не желала, то...
...время шло...
...время уходило стремительно, и Себастьян не был уверен, что успевает. Его распирало желание схватить эту равнодушную женщину в сером платье и тряхнуть хорошенько, избавляя от наносной манерности.
— Если все и вправду так, как вы говорите, — произнесла панна Клементина тоном, который ясно давал понять, что наглой девице она не верит, — то я приму меры, но если ошибаетесь...
Не ошибся.
...коробка конфет обнаружилась в комнате Ядзиты.
— Что происходит? — поинтересовалась та, сонно потягиваясь.
— Это я должна спросить у вас, что происходит, — Клементина приподняла крышку двумя пальцами, и Себастьян с немалым облегчением выдохнул: коробка была почти полна. Не хватало лишь тех трех конфеток, которые он сам и съел. — Как вы это объясните, панночка?
— Что именно? — и спросонья, растрепанная, Ядзита была чудо до чего хороша... — Ах, это...
— Вы их украли! — голос Тианы дрожал от праведного гнева.
— Я? И не думала, — Ядзита свесила с кровати ноги.
Спала она нагишом, и соскользнувшее одеяло позволило оценить все прелести панночки... кожу нежную, полупрозрачную, будто бы светившуюся... и линии плавные... и грудь пышную, но высокую... бедра...
Себастьян, сглотнув, заставил себя отвернуться.
И продолжил разглядывать прекрасную панночку в зеркале, которое бесстыдно обрисовывало, что достоинства, что недостаки, благо, среди них пятен странной формы не имелось.
— То есть, вы вчера заглянули в комнату к панночке Тиане и без спросу взяли ее... конфеты?
— Ага, — Ядзита широко зевнула и потянулась. — Заглянула... хотела спросить, нет ли у нее зеркальца... мое куда-то запропастилось. Но Тианы в комнате не было... я и вышла.
— А конфеты?
Тиана закрыла коробку крышкой и к груди прижала.
...надо было ночью с собой захватить. Не сообразил. Вообще ночью соображалось плохо.
— Конфеты стояли на столе, — Ядзита поднялась и накинула-таки на плечи халат. — Я их не трогала. Подождала Тиану минут пять... и ушла... все...
...почти все, не считая такой мелочи, как запертая дверь. Впрочем, поскольку в Цветочном павильоне двери не запирались принципиально, то указывать на сию деталь Себастьян не стал.
А в синих незамутненных угрызениями совести очах Ядзиты мелькнула насмешка.
Знает.
И что заперта была, и... нарочно взяла конфеты? Но почему не тронула? Или же не врет, и вправду заходила... за зеркальцем? Помилуйте, вокруг зеркал больше, чем людей...
— То есть, вы не знаете, кто принес вам конфеты? — панна Клементина, задавая вопрос, смотрела на Тиану.
— Понятия не имею...
— Что ж, я рада, что пропажа нашлась... верно, это чья-то дурная шутка...
...очень дурная, учитывая, что конфеты отравленные. И выходит, избавиться пытались не только от Себастьяна? Или же все иначе...
Иных запахов в комнате нет.
...но и на коробке. И тот, кто принес ее в первый раз, вполне сумел бы и во второй избавиться от ненужного следа.
Или все-таки нет нужды придумывать сложности? Ядзита коробку забрала, подозрения от себя отводя... жертва...
...а ведь прежние ее женихи уходили в мир иной от скоротечной болезни, уж не бурштыновыми ли слезами вызванной?
Отражение в зеркале улыбалось Тиане безмятежною улыбкой.
— Тиана, — панна Клементина отставила мизинчик и им в коробку конфет ткнула. — Думаю, не стоит напоминать вам, что сии... сладости нарушают диету. И будучи панночкой благоразумной, вы...
— Я дядечке отправить хотела, — всхлипнула Тиана, поглаживая коробку. — Дядечка, небось, таких конфет в жизни не едамши... дорогие они. Я в лавке-то видела! Страсть до чего дорогие! А невкусные нисколько... я ж только попробовала, панна Клементина. Вот одну штучку...
...три, на свою голову.
...но как знать, вдруг да неизвестный отравитель сочтет, что доза маловата?
— Остальное дядечке отдам... и на Ядзиту не злюся, вот нисколечко...
Не поверили.
Панна Клементина губы поджала. Ядзита фыркнула, перевязывая халатик широким пояском... а на подоле-то темные пятнышки виднеются, каковые от земли мокрой... куда ходила?
Когда?
Ясно, что недавно... раз в три дня халаты уносят в прачечную... значит, или вчера или нынешней ночью... главное, что выбраться сумела... и вернуться тихо.
— Жду вас в столовой, — Клементина развернулась.
— От с-стерва, — сказала Ядзита, позевывая, когда за панной Клементиной закрылась дверь. И переведя безмятежный взор на Тиану, добавила. — Не брала я твоих конфет. Больно надо... меня на шоколад сыплет...
...не врет.
— Но хорошо, что ты зашла... садись, — она указала на стол.
Покои Ядзиты мало чем отличались от собственных Тианы, разве что украшены были не незабудками, но болотными лилиями. На зеркальной раме длинные их стебли переплетались, и издали походили на клубки змей, из которых гадючьими четырехугольными головами подымались лилейные бутоны.
— Кто ты? — спросила Ядзита, устраиваясь напротив.
— Тиана Белопольска...
— Вранье... точнее, не совсем вранье, но и не вся правда. Извини, я не стала бы лезть, но мне категорически не нравится то, что здесь происходит, — Ядзита запустила в волосы пятерню и потянула. — Видишь?
Меж белых пухлых пальчиков остались золотые волоски.
— У меня в жизни волосы не выпадали. И ногти стали слоиться...
— Диета...
— Не говори ерунды. Кормят здесь, конечно, отвратительно, но... мне случалось вовсе на хлебе и воде жить. Что, думаешь, если княжна, то на золотых тарелках ем, на лебяжьих перинах сплю? Кто бы знал, до чего мне все это...
Ядзита тряхнула светлою гривой.
— Давай так, я рассказываю о себе. Спрашивай, что сочтешь нужным, отвечу честно.
— Взамен?
— Взамен ты помогаешь отсюда выбраться...
— А просто уйти?
— Просто уйти? — пухлые губы скривились. — Отпустят, но... на нас всех уже метка стоит. Здесь.
Она коснулась горла, белого, с нежными голубыми венами.
— А я не хочу ходить с петлей на шее... тебя, когда платье примеряли, кололи?
...твою ж...
Себастьян с трудом удержал личину.
— Кололи... успокойся, всегда колют... на моей памяти ни разу не было, чтоб без этого... только когда портниха обыкновенная, то оно ничего страшного, неприятно, но красоты ради потерпеть можно. А вот если так, как здесь...
...хватит и капли крови, чтобы метку поставить, и как знать, чем эта метка в будущем обернется.
— Я угадала, — от улыбки на щеках Ядзиты появлялись ямочки. — Ты не такая дура, какой кажешься... я бы сказала, что ты вовсе не дура... и конкурс этот... кстати, на твоем месте шоколад трогать я бы не стала. Отравлен он.
— Откуда...
— Вижу. Семейный дар... должна же от него какая-то польза быть, — вздохнула Ядзита и, взяв со стола гребень, протянула Тиане. — Расчешешь? А я пока расскажу...
...гребень был украшен узором из костей, черепов и мертвых лилий.
Конец первой части.
Гавелок — элегантный длинный "английский" мужской плащ с пелериной, без рукавов.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
