Я держу окно открытым

'Я держу окно открытым' by Demonheart

'Научи меня молиться,

Благодатных слёз ключи!'*

Я впервые встретился с ней, когда мне было пятнадцать.

Было лето тысяча девятьсот девяносто девятого года. На Украине в очередной раз перекроили школьную программу, выкинув оттуда Булгакова и дочитывать 'Мастера и Маргариту' мне, по идее, уже было ни к чему. Но когда позвонили из школы с обязательным предписанием прочитать к сентябрю труды Панаса Мирного и Пантейлемона Кулеша, я уже был на середине, и бросать как-то не хотелось.

Дома никого больше не было, я полулежал на кровати с книжкой в руке, а на табуретке рядом стояла кружка с кофе и блюдце с печеньем. Из открытого окна дул приятный летний ветерок. Просто идиллия, иначе и не скажешь.

Тогда она и явилась.

Сначала я ее не обратил внимания. Она была лишь тонким темным силуэтом, маячащим на самой периферии зрения. Но когда она сделала единственный шаг, я обернулся на звук — и уже не мог оторвать глаз.

Она была ростом около полуметра — миниатюрная настолько, что просто мысль о том, чтобы коснуться ее, вызывала тревогу, а сложенные за спиной черные крылья придавали ей призрачный потусторонний ореол. Жаркое солнце не оставило следов на ее лице, ветер лениво играл белоснежными волосами. Длинное темно-фиолетовое платье казалось слишком плотным для такой теплой погоды, но ее это, похоже, не беспокоило. Лиловые глаза смотрели на меня насмешливо и немного надменно.

— Кто ты? — спросил я ее.

— Я первая кукла мастера Розена, — ответила она. — Ртутная Лампа.

— Тебе что-то нужно?

— Мне нужен медиум, — она уселась на подоконнике, свесив ноги и положив одну на другую. — Но ты мне не подходишь.

— Почему?

— Ты не готов отдать жизнь.

Тут она была права. Умирать я действительно не собирался. Мы разглядывали друг друга какое-то время — я завороженно, она со слабым любопытством. Потом я предложил неловко:

— Кофе хочешь?

— Кофе? — недоверчиво переспросила Ртутная Лампа. — Нет. Йогурт есть?

На счастье, в холодильнике имелась пара маленьких бутылочек бифидокефира. Я принес ей одну, и на всякий случай предложил ей печенье. Она не отказалась, но и не поблагодарила, приняв это как должное.

Постепенно мы разговорились. Она говорила о какой-то игре, в которой непременно должна выйти победителем. Я вспоминал все мало-мальски интересное, что случалось в моей недолгой жизни. Это ее не заинтересовали ни сколько, но почему-то ее привлекла книжка, все еще лежавшая на кровати.

— О чем эта книга? — спросила она.

— А, 'Мастер и Маргарита'? Она про дьявола, который пришел в Москву.

— Но если она так называется, она должна быть о мастере и Маргарите, — она почему-то погрустнела. — Тот мастер — что он творил?

— Он написал роман, про Понтия Пилата.

— А они встретились потом? Мастер и Понтий Пилат?

— Не знаю, — честно ответил я. — Я еще не дочитал.

— Расскажи мне в следующий раз.

— Ты еще вернешься?

Она повернулась и посмотрела в небо.

— Может быть.

— Как скоро?

— Не знаю.

А потом она улетела. Развернула свои черный крылья, взмыла ввысь и утонула в синеве. Я проводил ее взглядом. Не знаю, было это реальностью, или видением. Но я понимал, что прежней моя жизнь уже не станет.

Дай моей молитве крылья,

Высоту и теплоту!

С того дня прошло очень много времени. Мне уже двадцать шесть. На дворе две тысячи десятый год.

За плечами осталась школа и местная луганская шарага, но с работой по специальности не сложилось. Зато сложилось со знакомствами. Один из друзей предложил мне дело, которым я занимался с выпускного и по сей день.

Незаконное.

Но кого и когда это волновало? 'Каждый мутится как может' — это незыблемый постулат моей эпохи. Единственное мерило человека в нашем мире — его богатство, и не важно, каким путем оно добыто. Поэтому тюрьмы переполнены мужиками с окраин, зарезавшими собутыльника, да мелкими наркоторговцами, которые сами верные рабы своего зелья. Никогда в тюрьме не сидел богатый человек, если он только не в ссоре с другими богатыми людьми. Наверное, они так редко сажают друг друга, потому что это для них самое страшное. Они же не только свободу утрачивают, но и статус.

Впрочем, это все лирика.

Мне ничего подобного не грозило. У нас был очень серьезный хозяин, и дела мы проворачивали достаточно крупные, чтобы милиция не заламывала нам руки, а ломала перед нами шапки. Наркоторговля — не жалкие пакетики со спайсами, а десятки и сотни килограммов. Торговля людьми — в основном поставки проституток в Турцию и Западную Европу, но был спрос и на рабов в Западной Украине — на янтарных приисках. Занимались и местными делами — контролировали частные угольные копанки, крышевали магазины и не слишком крупные фирмы.

Я не был 'быком', на выезде никогда не работал. Занимался тем, чему прежде безуспешно пытались научить в университете — низкоуровневым управлением. На самом деле, это мало отличалось от офисной работы на схожей должности. То же составление планов, графики прибылей и убытков, планерки с персоналом. Только денег больше. Намного больше.

Да, денег у меня было много. По меркам Луганска я был даже богат. Поэтому мои знакомые как один удивлялись, почему я живу все в той же квартире, что осталась мне от родителей. Я отшучивался, как мог, и тут же переводил разговор на другую тему.

Не мог же я сказать правду.

Не мог же я сказать, что уже одиннадцать лет не запираю окно в своей комнате, даже в сильные морозы. Что одиннадцать лет всегда держу в холодильнике пачку печенья и маленькую бутылочку с питьевым йогуртом. Держу до предела, пока не истечет срок годности. Тогда я выпиваю ее сам, и тут же бегу в магазин за новой.

Я ждал ее долго. Настолько долго, что процесс ожидания стал для меня важнее возможной встречи. Поэтому когда она явилась ко мне снова, я был шокирован не меньше, чем в первый раз.

В тот день я вернулся домой поздно вечером. Ртутная Лампа сидела в моей комнате на полу перед включенным обогревателем. На улице шел дождь, и она пыталась высохнуть после полета через сплошную стену воды. Я проводил ее в ванную, показал, как пользоваться сушилкой. У меня не было одежды по размеру, да и вряд ли она вообще где-то была, так что она куталась только в пушистое полотенце, и я невольно видел, что вместо суставов у нее шарниры. Она заметила мой взгляд, и с насмешкой пояснила:

— Я же кукла.

— Ах да... — раньше я как-то не придавал этому внимания.

Она задержалась надолго, до самой ночи. Мы постепенно разговорились, болтая о всяких пустяках. Я рассказывал о своей жизни, стараясь опускать нелицеприятные подробности, она поведала о какой-то большой Игре, в которой непременно должна выйти победителем. Зачем-то она спросила:

— Помнишь, ты говорил о книге про Мастера, написавшего роман?

— Да.

— Мастер встретился с тем, кого он сотворил?

— Да.

— И что случилось?

— Мастер освободил Понтия Пилата от ноши.

— Правда? — взгляд ее лиловых глаз погрустнел. — Это хорошо.

К полуночи дождь прекратился. Мой график по понятным причинам не был нормированным, и я мог позволить себе ложиться тогда, когда удобно, но сейчас в сон потянуло довольно рано. Я предложил ей остаться ночевать, но она отказалась, сославшись на отсутствие своего чемодана. Она могла спать только в нем, но оставила его в другом месте.

Ртутная Лампа дождалась, пока я не улягусь в кровать. Я уснул, чувствуя, как она сидит рядом на краю одеяла.

На утро ее уже не было. Черное перо на ковре осталось единственным напоминанием о ее присутствии. Этого мне было достаточно. Первым делом, я сходил в магазин за новой бутылочкой йогурта.

Неповинных, безответных

Нищих духом чистоту!*

Прошло еще четыре года.

Мне тридцать.

За окном — лето две тысячи четырнадцатого года.

Война.

Моя прежняя жизнь рухнула в тот момент, когда прозвучали первые выстрелы. В кровавом хаосе первых месяцев мои прежние товарищи и работодатели разбежались кто куда. Кто сидел на вершине, рванули в Киев, спеша откреститься от ярлыка 'сепаров' и 'ватников'. Туда же поехали миллионеры, обеспечивавшие нам крышу. Кто был поумнее и сумел ранее не засветиться — уехал в Россию, легализовываться. Низовые кадры, ранее бывшие рядовыми 'быками', теперь шли в ополчение, прибивались к казакам или организовывали собственные мародерские банды.

Кому-то везло меньше. Обстрелы жилых кварталов шли круглосуточно, А из-за того, что Луганск был в полу-окружении, в городе практически не было безопасных районов, в отличие от Донецка, чье восточные и южные окраины почти не подвергались разрушениям. На моей улице не осталось ни одного целого окна. Убитых было так много, что хоронили их прямо во дворах. Кто мог — убегали. Куда угодно и как угодно, лишь бы подальше от неотвратимой смерти с неба. Мои соседи по подъезду мрачно шутили, что если кого и можно называть трусом — так это луганчанина, ушедшего на фронт.

Я сидел дома.

Не потому, что не имел средств, чтобы уехать. Налички, имевшейся у меня дома, хватило бы лет на десять-пятнадцать умеренной жизни, даже с учетом инфляции. Мне некуда было бежать. На Украину — с мыслью, что это чужое государство, я смирился довольно скоро — мне уезжать претило. Зачем отправляться туда, где ты всегда будешь человеком второго сорта только потому, что предпочитаешь нормальный язык его деревенскому диалекту, а городскую одежду — сельской рубахе из мешковины? Играло роль и озлобление. В то, что украинская артиллерия промахивается, не верил никто. Невозможно промахиваться в течение нескольких месяцев по одному и тому же кварталу. Нас убивали целенаправленно, разрушали дома и инфраструктуру, чтобы вызвать исход населения. Своей цели они, надо сказать, успешно добились.

Многие из соседей и знакомых уехали в Россию, как беженцы, и некоторые даже успешно обживались на новом месте, но этот вариант тоже был не для меня. Меня бы арестовали еще на пропускном пункте, через минуту после того, как я показал таможеннику свой паспорт. Да, я находился в розыске, и срок мне грозил достаточный, чтобы мириться с мелкими неудобствами вроде гаубичных снарядов, периодического отсутствия еды и воды, и сна в чугунной ванне вместо кровати.

Положение немного спасал интернет. Доступ в него, как ни странно, был почти всегда, если имелось электричество. Проводить почти все свое время в сети я начал очень давно, и с началом войны для меня, по большому счету, мало что изменилось. Больше всего я ценил анонимные форумы, позволявшие мне хоть немного быть собой, а не мелким бандитом, которым я стал, чтобы заработать. Там не нужно было притворяться, не нужно было сдерживаться в словах, или выдерживать определенный стиль. Будь собой, кем бы ты ни был — тебе все равно найдется там место.

Для меня оно тоже нашлось.

Тот раздел был посвящен одной вымышленной вселенной. Я забрел туда случайно, во время очередного приступа эскапизма. И как забрел, так и ушел бы, если бы не одно маленькое 'но'. С экрана монитора на меня глядело лицо той, кого я ждал все эти годы. В тот миг я понял, что мне не нужно ходить в церковь, на что меня иногда агитировали соседи. Мой храм — здесь.

Я собирал ее изображения, все какие встречались — их к началу войны на жестком диске скопились тысячи. Я беседовал с другими посетителями того раздела, и нашел их приятными в общении людьми. Один из них мне сказал:

— Богиню в свое сердце впускает тот, кто ненавидит себя, но жаждет прощения.

Я не мог не согласиться с ним.

Были на том форуме и другие разделы. С началом войны закономерную популярность приобрели разделы, посвященные военным действиям, вооружениям и политике. Я стал их завсегдатаем, и поскольку жил непосредственно в зоне боевых действий, своеобразным военным корреспондентом, снабжавшим пользователей более оперативной и точной информацией, чем любые новостные каналы. Не помню точно, в какой момент и, главное, зачем стал прикреплять к каждому своему сообщению Ее изображение. Наверное, это была попытка как-то облегчить свое положение. Почувствовать, что я выдерживаю войну не в одиночку. Как бы то ни было, но сочетание украинского IP и картинки с Ртутной Лампой очень скоро стало моей своеобразной визитной карточкой.

Так мучительно протащились июнь и июль. Моя жизнь в это время была полностью сосредоточена на форуме, наружу я почти не выходил. Особо и не за чем было — все равно купить где-то еды было сложно. Выручали статьи о лечебном голодании, да старые запасы круп и консервов, сделанные еще весной. Когда Стрелков продолжал безнадежную оборону Славянска, но уже было ясно, что Россия не пойдет на интервенцию, и война неизбежно придет в Луганскую и Донецкую агломерации. На форуме мне сочувствовали. Предлагали деньги, помощь с переездом, даже временное жилье. Я вежливо отказывался. Даже не потому, что боялся тюрьмы. Мне было ужасно стыдно от того, что кто-то жалеет такую дрянь, как я.

В ночь с тридцать первого июля на первое августа я устраивался спать в своей ванной, не зная, проснусь ли утром, или буду погребен под завалами. Ощущение возможной смерти немного притупилось за прошедшие месяцы, и уже не вызывало инфернальной паники. Так что когда я услышал в комнате стук, то не кинулся в ванну, накрывая голову, а бросился к окну. Мое предчувствие меня не обмануло.

На этот раз у нее был с собой большой чемодан. Достаточно большой, чтобы она свободно уместилась в нем целиком. Не тратя время на приветствие, я схватил ее охапку вместе с ношей, и бегом унес в ванную, не обращая внимания на придушенные протесты.

— Там опасно, осколком может зацепить, — пояснил я в ответ на ее возмущение.

Словно в подтверждение моих слов, снаружи что-то с силой бухнуло.

'122 миллиметра, пятьсот-шестьсот метров', — определил я на слух.

— Для меня это не опасно, — Ртутная Лампа гордо вздернула носик и принялась оправлять смятое платье.

— Знаешь, я рад, что ты снова прилетела... но у нас сейчас война. Люди ежедневно гибнут десятками.

— У меня умер медиум, — ответила она. — Точнее, умерла. Ты не против, если я побуду здесь немного?

— Конечно не против. Прости, йогурта у меня сейчас нет. Война же.

— Не бери в голову, — она только отмахнулась. — Не в йогурте счастье.

Мы провели вместе целый месяц. Вместе читали книги, смотрели фильмы, разговаривали. Я даже дал ей написать несколько постов на форуме от своего имени, но прочие пользователи решили, что я либо пьян, либо сошел с ума от нервного потрясения, и подняли ее на смех. В остальном же интернет ее заинтересовал, и поскольку Луганск и в мирные времена был небогат достопримечательностями, все время мы проводили за компьютером. Она никак не комментировала то, что была героиней графического романа, вышедшего впервые в две тысячи третьем году — за четыре года до нашей первой встречи. Только посоветовала поменьше об этом думать, потому что есть вещи выше моего понимания.