Легенда о черном рыцаре (фэнтези, попаданство)

Легенда о черном рыцаре

Не для меня проложены дороги,

Лишь цепляют кусты за рукав.

Не встречайте меня на пороге —

Я изгой. Отщепенец. Пэ-Ка.

Пусть невесела будет судьбина,

Пусть извилисты будут пути.

Всё равно мастерство я шлифую:

Подобраться, убить — и уйти!

Только смерть мой попутчик бессменный,

Да кричит за спиной вороньё,

Каждый раз ожидая паденья

Так пусть будет оно не моё.

По лесам и болотам бегу,

Сотый раз уходя от погони,

Помогает мне ветер в пути

И туман-брат следы мои скроет.

Ухожу от врагов вдоль реки я,

Кусок мяса жуя на ходу.

Не гонитесь за мной, не ищите,

Будет нужно — я сам вас найду.

Вновь бреду меж столетних деревьев,

Злого блеска в глазах не тая.

Справедливости нет в этом мире,

А раз так — справедливость тут я!

Лишь тоска иногда донимает,

В груди сердце болит — просто жуть.

Средь людей никогда я не буду...

Но я сам выбирал этот путь.

Не подарит подруга улыбку,

Не помашет мне друга рука.

У меня — ни подруги, ни друга.

Я изгой. Отщепенец. Пэ-Ка.

* * *

Эта поэма, найденная мною на просторах интернета, довольно точно описывает нехитрое житье-бытье изгоя-плейеркиллера, охотника-одиночки, добровольно или вынужденно поставившего себя вне общества обычных игроков. Вот прямо сейчас я делаю именно то, что описано во второй и третьей строфах, то есть — пекашничаю в лучших традициях жанра.

Первым я зарезал жреца-целителя: удар в спину правым кинжалом, затем левым, он еще пытается исцелить сам себя, но я бью снова двумя руками одновременно — и он падает на траву с застрявшим в горле заклинанием. Враги только поняли, что их атакуют — а я уже за спиной у целителя-эльфа. Их десять, я один, и обычно мои единственные козыри — внезапность и скорость.

И два бритвенно-острых кинжала.

Эльф продержался не дольше жреца — второй готов. Я улыбаюсь, мои неприятели в растерянности, шоке и возмущении моей подлостью: ведь я атаковал их в самый критический момент, когда у них в разгаре бой с драконом, и уложил двух самых ключевых бойцов их отряда.

В следующий миг на меня набрасываются варвар с огромным топором и храмовник-эльф. У меня нет ни малейших шансов ни против берсеркера, ни против рыцаря, а вдвоем они порубят меня в считанные секунды. К тому же на меня обращают свое внимание маг и лучник.

Поворачиваюсь и бегу прочь: главное сделано. Мне вслед летят стрелы, огненные шары и отборнейшие проклятия: дракон уже разобрался с отвлекавшим его паладином и принялся за остальной отряд.

Со всех ног несусь, огибая древние руины. Варвар медлителен, быстроногий эльф, напялив рыцарские доспехи, сильно проиграл в подвижности и потому не ровня мне тем более. Тридцать секунд спустя я выбегаю обратно на полянку, где дракон, воспользовавшись форой, которую я ему обеспечил, как раз догрызал воина с двумя мечами. И вовремя: маг читает заклинание воскрешения, пытаясь вернуть в строй целителя, а жрец-дроу изо всех сил помогает остаться в живых воину, наводя морок и самые страшные заклятия на дракона.

Я на бегу бросаю кунай в мага. Убить, конечно же, не смог, но от неожиданности он запнулся — и все, заклятие воскрешения тю-тю. Не останавливаясь, бросаюсь на темного эльфа.

Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза. Правда, у него не нож, а волшебный посох, но я прекрасно знаю, что в ближнем бою он даже смертоноснее меня. Расчет прост: время играет на моей стороне, потому что ноги воина уже торчат из драконьей пасти, а само чудовище отыскивает взглядом лучника.

Однако стремительной смертельной схватке с магом-эльфом не суждено было состояться: дроу прекрасно просчитал расклад и мгновенно телепортировался в ближайший город, оставив свою команду на погибель, теперь уже совершенно неизбежную.

На самом деле, в том, чтобы в одиночку угробить целую ватагу, нет ничего сложного, если иметь в союзниках дракона, которого самозабвенно шинкуют вражины. Роли в команде четко разделены: маги, лучники и воины наносят урон, чернокнижники наводят на дракона проклятия, иллюзии и мороки, рыцари отвлекают чудовище на себя и 'танкуют', принимая щитом и броней ужасные удары, а целители лечат рыцарей. Стоит убить целителя — и рыцарь не жилец, а затем дракон принимается за остальной отряд.

Бегу прочь, попутно узнавая много нового о себе, своей семье и своей родословной: многоэтажный русский мат живых и мертвых — моя награда. Точнее, уже только мертвых: вражеский отряд, оставшись без помощи целителей, полег под яростным напором дракона.

В живых остался лишь быстроногий эльф-мечник, он, понимая неизбежность конца, полон решительности забрать меня с собой и уже дышит мне в затылок: увы, человеку с эльфами в скорости не тягаться, да и мои кинжалы против его парных сабель, мягко говоря, не аргумент. И вообще, я — разбойник-авантюрист, моя стихия — коварные атаки, подлые трюки и удары в спину, в открытом бою против вышколенного воина с мечами шансов маловато. Однако следом за нами несется разозленный дракон, так что вопрос в том, кто кого догонит быстрее: эльф меня или дракон — эльфа.

Внезапно прямо из земли поднимаются, словно змеи, живые корни, хватая за ноги: эльфы, мать их в бога душу, все как один маги, даже ставшие на путь клинка. Мои амулеты, далеко не лучшего качества, меня не спасли, отрывать ноги от земли все труднее, остается только повернуться и встретить врага лицом к лицу.

Разворачиваюсь, крутанув в пальцах кинжалы, и успеваю увидеть тридцатисантиметровые зубы в полутораметровой пасти.

Клац — и от эльфа остаются только ботинки.

Пару секунд мы смотрим друг на друга в упор: я на дракона, дракон на меня. Затем он разворачивается и неспешно топает обратно на свое место: всех своих обидчиков ящер-переросток наказал, а ко мне у него претензий нет, ведь я его не трогал.

С улыбкой просматриваю строчки онлайн-чата. Если бы я сделал снимок экрана и отправил игровому мастеру, вся 'бригада' схлопотала бы 'молчанку' недели на две, но я этого делать не стану, потому что тогда в следующий раз, когда я снова всех их положу, они не смогут наградить меня отборным матом. Нет, я не мазохист, и когда меня кроют самыми последними словами — кайфа не ловлю, однако оскорбления — моя награда, потому что, как сказал один мудрый человек, чем сильнее матерится твой враг — тем сильнее, стало быть, ты его допек.

Я — плейеркиллер, игрок, убивающий других игроков. Почему я это делаю? Хороший вопрос, и одной фразой на него не ответить.

В многопользовательских ролевых играх игровой процесс почти всегда основан на противостоянии между игроками. То есть, всякий новичок должен вначале прокачаться, охотясь на монстров и получая за это очки опыта, изучить навыки, умения, заклинания, получая очки умений за убийство монстров, должным образом экипироваться, получая деньги и компоненты для создания оружия и брони опять же за убийство монстров. И когда игровой персонаж достигает высокого уровня — к его услугам массовые побоища целых кланов и альянсов на осадах замков, рыцарские турниры, сражения с самыми ужасными чудовищами и доступ в самые 'вкусные' подземелья, где можно добыть особо мощную экипировку и прокачаться еще сильнее. В общем, когда игрок на вершине — множество развлечений в его распоряжении, но все они так или иначе содержат элемент противостояния между игроками. Потому что удобных мест для охоты на 'жирных' монстров меньше, чем желающих там качаться, а перед тем, как убить эпического дракона, надо вначале разгромить одну или несколько армий конкурентов, желающих сделать то же самое.

И процесс прокачки от новичка до грандмастера — занятие довольно долгое, в процессе которого надо не только убить сотни тысяч монстров, но и периодически защищать свои 'охотничьи угодья' от конкурентов. Надо торговать, договариваться, кооперироваться... Само собой, что все это трудно провернуть, не нажив себе врагов, при том, что нередко для того, чтобы обзавестись врагами, даже делать ничего не надо.

Одним словом, социально-многопользовательские игры подобного типа довольно неплохо копируют человеческий социум. А убийство себе подобных — увы и ах, любимое и почти самое древнее занятие человеческого рода, старше его — только охота на мамонтов.

Убийство других игроков в многопользовательских ролевухах — это и развлечение, и суровая необходимость, возникающая в процессе отвоевывания чужих угодий или обороны своих, и элемент межклановых войн. И потому нет ничего удивительного в том, что некоторые игроки по той или иной причине, коих множество, выбрали для себя игровой процесс, состоящий почти полностью из убийств других игроков.

В этот момент в чате появились оранжевые строчки приватного сообщения: это, конечно же, Алекс.

— Привет! Все пекашничаешь?

— А то. У тебя в клановом чате небось буря эмоций?

— Если б только в клановом. Ребята, которым ты поход на дракона сорвал, плачутся и умоляют устроить тебе травлю всем альянсом. Говорят — достал ты их, мочи нет, качаться совсем не даешь. Серьезно, чего ты пристал-то к ним?

Я криво улыбаюсь, хотя собеседник этого не видит.

— Алекс, как бы тебе это объяснить... Ты же давно меня знаешь. Я агрессивный человек? Нет. Мне не свойственно просто так приставать к кому-либо. Зато я злопамятный и мстительный — это факт.

Ответ пришел только через пару минут.

— Они утверждают, что понятия не имеют, с чего вдруг ты на них сезон охоты открыл.

— Значит, память у них короткая. Зато я хорошо помню, как меня, когда я еще был новичком, пришли и толпой шлепнули прокачанные ребята. Просто потому, что моя полянка, где я на серных чертей охотился, им приглянулась, вот они в две подачи меня оттуда и вышвырнули, воскресать в ближайшем городе, чтобы не мешал. Видать, слишком многих 'малышей' обидели, раз меня даже не упомнят. Смешно, право слово, особенно с учетом того, что любой из них и сейчас прокачан и экипирован куда лучше меня. И передай им, что я только начал.

— Понятно, — подытожил Алекс, — в таком случае, я — сторона. Пусть пожинают, что посеяли.

Я протянул руку, взял кружку и отхлебнул. Пока шла охота, чай успел остыть, зато сейчас меня греет чувство глубокого морального удовлетворения. Интересно, каково моим недругам, когда они узнали, что от своего лидера клана защиты могут не ждать?

Мы с Алексом давно знакомы: работаем в одной компании. Он менеджер отдела кадров, я дизайнер. И в игре у нас роли соответствующие: Алекс, как менеджер, организовал один из сильнейших кланов на сервере, а я творю всякие художества.

А познакомились на сборе ролевиков совершенно случайно, иначе так бы и работали на разных этажах большого здания, не зная друг о друге. Алекс — парень моей крови, так сказать, он, как и я, находит наш мир скучным и сожалеет, что белых пятен на карте нет, драконы давно кончились, да и принцесс на всех не хватает. Увы, мы живем в эру потребления в обществе потребителей, когда жизнь комфортна, но довольно предсказуема и скучна. Впрочем, я реалист и принимаю это, куда деваться, а вот Алекс — мечтатель, несколько оторванный от реального восприятия вещей и явлений.

— Ты пойми, — сказал я ему однажды за обедом в корпоративной забегаловке, — даже если сейчас появится, скажем, божество из Забытых Королевств и предложит тебе любую роль в его мире...

— Паладином, чемпионом Кореллона Лорретиана! — сразу же оживился Алекс.

— Ладно, ты паладин, одаренный Кореллоном. Только радоваться будешь недолго. Пойми, что убивать гоблинов не особо весело, любое поле боя всегда пахнет потрохами и дерьмом. Я как бы однажды присутствовал при разделке свежеубиенной свиньи — вонь еще та. Ну ладно, убьешь дракона, спасешь принцессу, к которой страшно притронуться багром, потому что она моется раз в месяц и потребляет духи ведрами, чтобы перебивать свой неприятный запах. Женишься на ней, заделаешься королем и будешь жить во дворце, где нет душа, кондиционера и противомоскитной сетки.

— Мыться я ее научу, — ухмыльнулся Алекс, — главное, чтобы не страшная была. Душ велю сделать и сетки противомоскитные связать.

— А она будет страшная. Маринка твоя — стройная и грудастенькая, так вот, этот тип женщин только во второй половине двадцатого века появился. А принцесса запросто может оказаться с широкими бедрами, толстым целлюлитным задом и обвисшей грудью, потому как лифчики тоже изобретение довольно новое...

— Что-то ты мрачную картинку нарисовал, — вздохнул он.

— Я реалист, Алекс. Ты пойми, что героические будни паладина классно выглядят только на экране или в книге. А в реальном средневековье ты в сорок лет станешь беззубым дедом, потому что стоматологов там нет, зубной пасты и щеток нет, и метод лечения при кариесе один — выдрать зуб. Без анестезии. А еще ты можешь помереть в тридцать от простуды. Воспаление легких в жизни хватал?

— Хм... два раза слегонца.

— А там это 'слегонца' тебя прикончит, потому что волшебных антибиотиков, которые справляются с воспалением в три пилюльки, тогда не было. Ты в курсе, что элементарное воспаление легких еще сто лет назад по проценту смертности обгоняло в разы любую современную болезнь? Это сейчас даже у бубонной чумы смертность пять-десять процентов, а тогда — извольте сдохнуть-с... Да, а развлекать тебя в твоем дворце будут шуты, которым далеко до твоего любимого Джимми Карра, точнее, юмор у них будет не смешной для человека двадцать первого века. И музыканты, у которых из твоих любимых инструментов будет в лучшем случае гитара, да и та не бас, а акустическая. Играть 'Раммштейн' ты их научишь? Ни телика, ни интернета, ни твоей любимой 'Игры престолов'. Пойми, что тебя попросту заест быт и скука смертная. Ты — человек двадцать первого века, дитя общества потребления. Мы можем ненавидеть наш мир и презирать наш способ жизни, но только тут нам с тобой комфортно. А если сильно неймется... Ну, войны у нас там и тут. Диктаторов свергают, перевороты устраивают... Записывайся в псы войны: посмотришь мир, встретишь интересных людей, убьешь их...

— Это, мягко говоря, далеко от идеалов паладина... Нынче такие войны пошли, что и не понять, а кто там прав и кто виноват... Да еще и вместо героической битвы тебя шлепнет ракетой какой-то чувак, сидящий в двадцати километрах...

Я кивнул:

— Точняк. Но открою секрет насчет идеалов: так всегда и было. Черное и белое, свет и тьма, добро и зло — они только в кино и книгах есть. Реальный мир соткан из почти черного, темно-серого, серого и светло-серого, а если видишь где-то белое — то это обязательно ложь. Кто победил, тот свою историю и написал, и сам себя приукрасил. Александр Македонский был великий полководец, но вел захватнические войны из тщеславия. Спартак был великий лидер и боролся за правое дело, но толпы безмозглых рабов — а мозгастым хватало ума и так хорошо устроиться — проиграли, потому что были слишком тупыми и не смогли договориться друг с другом, их разбили по частям. Кортес? Типичный завоеватель, значит плохой. Ацтеки, на первый взгляд, хорошие, ведь их дело правое — но приносили человеческие жертвы, и Кортес, плохиш-завоеватель, хотя бы принес им зачатки цивилизации. Господарь Дракула против турков превосходящих освободительные войны вел — но своих солдат за трусость на кол сажал...

— Граф Дракула, что ли?

— Господарь он был, в Валахии правитель именно так назывался...

Алекс хмыкнул:

— Недаром его Колосажателем прозвали...

— После смерти. Это типичный пример, когда история искажается. Владу Дракуле приписывали страшные злодеяния и массовые казни, но он не мог бы их осуществить чисто математически: у него подданных было слишком мало. Нескольких солдат, посаженных на кол, превратили в сонмища невинно убиенных кровожадным 'сыном Дракона'. А все потому, что письменные источники о нем написаны исключительно его врагами. Или древняя Спарта. Спартиаты, снискавшие славу тираноборцев, сами тиранили илотов, для чего им каждый год устраивалась криптия, во время которой спартиаты убивали всех илотов без разбору. А чтобы иметь оправдание, илотам ежегодно перед криптией объявлялась война. Кстати, их обычай бросать в пропасть слабых младенцев — тоже плод враждебной пропаганды: скала и пропасть были на самом деле, да только внизу археологи нашли останки взрослых. Там преступников казнили, а малышей никто не убивал. Увы, как я уже говорил, мир соткан из серого разных оттенков. Борьба Добра и Зла — идеальный случай, а идеальных случаев, как мы знаем из школьного курса физики, не бывает. Черное и белое не может разделиться идеально, всякое зло имеет в себе что-то хорошее, а всякое добро — что-то плохое. И потому борьба добра со злом невозможна по определению: меньшее зло борется с большим и наоборот, такие вот дела.

После этого разговора Алекс несколько дней ходил задумчивый и неразговорчивый, и я даже опасался, что попытку вырвать его из матрицы красивой пропаганды в грязный и уродливый, но реальный мир он мне не простит, но ошибся. Много позже за чашкой кофе на каком-то корпоративе Алекс невзначай обронил, что моя версия его действительно задела по живому, но конструктивных аргументов в противовес он так и не нашел. А я мысленно записал ему плюс одно очко за адекватность и рациональное мышление, способное превозмочь дурман пропаганды.

Я допил чай и пошел на кухню. Надо бы себе сварганить чего-то, пельменей сварить или пиццу в микроволновке разогреть. Или есть вариант получше: заглянуть к соседям. Кристинка варит такие супчики, что пальчики оближешь, а ведь мелкой всего семь лет.

С соседями мне крупно повезло во всех смыслах: на редкость порядочные, интеллигентные и культурные люди, и у нас с ними сложились замечательные отношения. Пару раз Петр Степанович давал мне взаймы, пока я сидел без работы, а когда однажды слег с тяжелейшей ангиной и температурой под сорок — навещали меня и приносили отвары чего-то там его жена Жанна Ивановна и мелкая — Кристинка. В то же самое время моя Светка, в которой я души не чаял, за целую неделю навестила меня аж один раз, а так только звонила. Работа, котик, завал, котик, ну ты же понимаешь, котик...

'Котик' только слушал — выговорить слово при такой ангине задача не из легких — и все отлично-преотлично понимал. Неделей спустя я поднялся на ноги и сделал оргвыводы: раз для нее карьера — это все... что ж, мешать не смею. Светка пыталась оправдываться, но была послана далеко и навсегда.

В общем, соседи попались чуткие и доброжелательные, ну а я за добро отплатить добром всяко рад. Так уж вышло, что Петр Степанович и Жанна Ивановна часто работают в ночную смену, причем только вместе. Он — хирург, она — ассистент, и не где-нибудь, а в реанимации и травматологии, и работать порознь им совсем не вариант. Там счет часто идет на минуты, и от того, насколько хорошо врач сработался с помощниками — тут секунда на понимании с полуслова выиграна, там несколько на предугадывании без слов — зависит здоровье, а иногда и жизнь человека. Счет вытащенных из объятий смерти у Петра Степановича и его супруги давно уже идет на десятки, они попадали в газеты и на местный телеканал, и я сам искренне не понимаю, почему эти превосходные специалисты все еще не в США или Германии.

А ответ оказался прост. Кристинка очень боится двух вещей: оставаться дома ночью одна и чужих людей. А в тех же Штатах маленького ребенка оставить одного — по закону запрещено, у них даже специальная профессия имеется — бэбиситтеры. Хочешь с женой на пару часиков в ресторан пойти? Даже днем? Звони бэбиситтеру, который посидит с твоим ребенком, пока взрослых дома нет. Но как быть, если мелкая этих самых бэбиситтеров боится?!

И тут на сцене появился я. Сосед по лестничной площадке — уже не чужой, особенно с учетом того, что Кристинка вхожа в мою квартиру, носила мне лекарства и видела меня в весьма жалком, едва ли не полумертвом состоянии. А сосед и пациент — уж никак не чужой.

В общем, поскольку по вечерам я всегда дома, то соседи доверили мне приглядывать за Кристинкой, пока они на ночной смене. Да и то, приглядывать — сильно сказано. В свои семь мелкая в плане самостоятельности даст фору кому угодно, включая очень многих вдвое старших. Так что я в лучшем случае разок загляну, особенно если супца хочется.

Вообще, я часто ловлю себя на мысли, что если бы бог предложил бы мне пожелать чего угодно — я пожелал бы родиться на двадцать лет позже своего дня рождения и жить в этом же доме, с родителями: без родаков ведь в 'нормальной' школе учиться нельзя. В первом классе я учился бы строго на двойки, чтобы остаться на второй год и попасть с Кристинкой в один класс, будучи на год старше ее, и вообще всегда быть с ней. А дальше... Но увы. В инопланетян верю, в снежного человека — тоже кое-как, а вот в бородатого дедка на небе — ну никак и все тут. Так что лет через пятнадцать мелкое чудо станет чьим-то счастьем, да только не моим, к огромному моему сожалению.

Практически ни одна знакомая мне женщина не выдерживает ни малейшего сравнения с Кристинкой. Не по годам умная, не по годам самостоятельная, милая, веселая, добрая, трудолюбивая — это только малая толика ее добродетелей. Вечером она варит родителям суп, чтобы те, вернувшись под утро со смены, поели горяченького, причем такую здоровенную кастрюлю, и не забывает мне позвонить, чтобы я зашел отведать. И это такие супы, которые моей бывшей не снились.

Еще она, приходя из школы, успевает выучить уроки, убраться по дому — даром что пылесос побольше нее будет — собрать ранец на следующий день и выбежать на улицу покормить бездомных кошек и птиц, которые уже на память заучили расписание кормежек. Когда Кристинка умудряется шить и стирать армии своих кукол — я просто без понятия.

В общем, 'ангелочек' — как ни странно, прозвище прилипло к Кристинке не за ангельскую доброту, а за кулончик в виде ангелочка — вполне себе такой идеал женщины. Только пока маленький. И я искренне завидую тому, чьей женой она станет. И этому кому-то стоит соответствовать, если он не хочет себе проблем в моем лице.

И это не пустая угроза.

Моя главная 'бэбиситтерская' обязанность — быть на связи. Кристинка ложится спать с телефоном под подушкой, чтобы, чуть что, звонить 'дяде Максиму'. Эксцессы случаются редко, обычно днем и вечером, и, как правило, поводом звонков становятся почтальоны, люди, ошибившиеся адресом, а как-то раз — и участковый.

Но как-то Кристинка позвонила ночью — часа в два — и дрожащим голосом сообщила, что в квартиру ломятся чужие. Беру фонарик, такой, какой у американских полицейских, длинный и с тяжелой ручкой, иду поглядеть. Фонарь несу именно так, как его носят в фильмах копы: дело в том, что если держать его у самой лампы в поднятой полусогнутой руке, то его длинная прочная ручка с батарейками внутри — по сути, уже занесенная для удара дубинка.

Ба, и правда, у двери два каких-то типчика, стоят и трезвонят, стремные причем: рожи сволочные, сразу видно. Вообще у мразей порой бывают лица приличных людей, но вот приличного человека с лицом подонка я в жизни еще не встречал.

Немая сцена — они щурятся на свет фонаря, я гляжу на них — длится одну секунду, ровно столько надо ручке фонаря, чтобы долететь до ближайшей головы. Ее владелец, получив неслабый такой удар, сползает по стенке на пол. Второй пытается высказать свое возмущение трехэтажным матом, но я переключаюсь на него.

Взмах и удар!

Я слышу хруст руки, которой он пытался закрыть голову, и вой, полный боли. Уронив на пол нечто, смахивающее на нераскрытую выкидуху, паскуда то ли бежит, то ли катится вниз по ступенькам. Решаю за ним не гнаться: первый начинает ворочаться на полу, а поле боя и так за мной.

Достаю мобилку, не спуская глаз с лежащего.

— Кристинка, это дядя Макс. Я тут разобрался, спи дальше спокойно.

— Дядя Максим, а кто это кричал?

— Нехороший человек кричал, после того, как я ему всыпал. Спи ложись, он больше не вернется.

Сам перевожу взгляд на свой фонарик: тут уместнее, пожалуй, не 'всыпал', а 'вломил'. И надо бы ментам позвонить, пойманный — наверняка их 'клиент'.

Пока наряд ехал, оглушенный пришел в себя достаточно, чтобы рассказать мне много нового про меня и мою родню, особенно мать, бешеную суку, породившую бешеного ублюдка.

— Я не бешеный, — сказал я ему, — просто детдомовский. Ну а если ты таким образом пытаешься напроситься на лишний перелом — нормальным русским языком попроси, сломаю что-нибудь, мне не трудно.

Затем на лестничную клетку начали потихоньку выглядывать соседи.

— Запоздали вы, — ухмыльнулся я, — самое интересное уже кончилось.

Потом приехал наряд, и я сдал им и пленного, и предмет, который действительно оказался выкидухой. А еще у него прямо на месте нашли вторую выкидуху, его собственную, и пару вещичек, которые я видел первый раз в жизни, но сразу понял, что это арсенал домушника.

А опосля, два дня спустя, ко мне даже наведался участковый, пожать мою руку: второго тоже поймали, со сломанным предплечьем он подался в травмопункт, ну а там уже были о вероятном облике 'пациента' оповещены. Оба — в розыске за многочисленные квартирные кражи. Как оказалось, на квартиру соседскую они наводку получили, что добра хватает и родители в ночную смену работают, но не знали, что мелкая остается дома, думали — у бабушки ночует. Так что я могу собой гордиться: вор должен сидеть в тюрьме.

— А вы теперь думайте, кто из ваших знакомых или сотрудников мог слить информацию о вас и вашем расписании, — сказал я Петру Степановичу наутро.

Само собой, что из доброго соседа я сразу перебрался в разряд друзей семьи. В общем, и мне с ними повезло, и им со мной. Ну а что, элементарная человеческая взаимовыручка и взаимопомощь.

Я открыл холодильник, размышляя, что бы тут такого скушать, что бы тут такого оставить на ужин и утро, а также когда наведаться к соседям, сейчас или вечером.

И в этот момент рвануло так, что дом вздрогнул и стекла моего окна осыпались с жалобным звоном. Словно авиабомба среднего калибра взорвалась... Хотя я, в общем-то, без понятия, как взрываются бомбы, не приходилось видеть, но еханый же бабай!

— Хренасе! — сказал я вслух и выглянул в окно.

Моему взору предстал соседний дом, зияющий выбитыми к чертям собачьим окнами. Что ж так долбануло-то? Газ? Похоже на то...

И в этот миг за окном показался черный-черный дым. Ведь горим же!

Документы и скромные сбережения я храню в небольшой папочке, собранной специально на случай, когда квартиру надо покидать в экстренном порядке. Реальных ценностей у меня — только документы, деньги да мой компьютер, причем не столько само железо, сколько многие мои дизайнерские наработки. Но компьютер не унести, времени вынимать жесткий диск нет, остается только папка. Выскакиваю в коридор — и первая мысль о Кристинке. У ее родителей сегодня дневная смена, она дома одна.

Выскакиваю на лестничную площадку — да мать же его в бога душу, а тут дыма — ад тихонько отдыхает в сторонке, дышать нечем, жара — ужас.

Судя по всему, рвануло аккурат на третьем этаже. Беглый взгляд вниз, через перила — и я вижу дверь одиннадцатой квартиры, лежащую на лестничной площадке, а из дверного проема сифонит на всю катушку пламя и дым.

Я сразу же вспомнил соседа из одиннадцатой — очкарик, типа студент, но постарше, периодически я видел в его руках какие-то бутылки и канистрочки, все думал, что он такое мутит... А оказалось — бомбу, террорист чертов, мутил... Взорвался-то, поди, не газ. На кой ляд? Выживу — узнаю, а пока надо выжить.

Колочу в дверь, ору — не-а, ноль эмоций. Кристинка ведь знает, что в дверь стучат и звонят только чужие люди, а дядя Максим всегда звонит по телефону вначале. Да и не исключено, что она сидит сейчас в шкафу или под кроватью, испуганная взрывом, пожаром и всей этой катавасией. До моего слуха долетает откуда-то истошный вопль. Кто и где вопит — не знаю, но разделять судьбу вопящего совсем не хочется... Ключи!

У меня есть ключи от соседской квартиры, на всякий случай, как и у соседей — от моей. Коридор, комната, тумбочка — вот и ключи.

Бегу обратно, трясущимися руками вставляю ключ в скважину, поворачиваю. Замок щелкает и впускает меня.

В квартире уже пахнет дымом.

— Кристинка! Кристинка!!!

Я нашел ее, как и думал, под кроватью. В слезах, трясется и прижимает к себе пару любимых кукол. Хватаю ее вместе с куклами — и со всех ног на лестничную клетку. Пылающий третий этаж проскочить — не проблема.

Только не получилось. Стоило мне выскочить из квартиры, как в одиннадцатой рвануло так, что у меня бетонный пол ушел из-под ног, на миг показалось даже, что дом рассыпается. Снизу ударил мощнейший поток раскаленного воздуха, вся лестничная клетка на третьем этаже превратилась в натуральное пекло.

И следом за этим из двери показалась человеческая фигура, с головы до ног охваченная огнем. Судя по росту и комплекции — сосед-очкарик. Видать, не террористом он оказался, а жертвой своих химических экспериментов. С момента первого взрыва прошло всего секунд шестьдесят, хотя для него, очкарика — не 'всего', а 'аж целых шестьдесят немыслимых секунд'. Потому что я не понимаю, как можно пережить первый взрыв в своей квартире, затем минуту пожара, потом еще один взрыв, мощнее первого — и вот он все еще жив и двигается, хотя это уже ненадолго. Вот объятая пламенем фигура идет, шатаясь, вперед, к ступенькам, падает и замирает. Все это — в жутчайшем молчании, словно я немое кино смотрел. Почему не кричал? Наверно, легкие сгорели. Почему еще двигался после этого? Ну, человек тварь живучая, и не такое бывает...

И в тот момент, когда я, полупарализованный кошмарным зрелищем, собираюсь с силами и открываю рот, чтобы велеть Кристинке закрыть глаза, вдохнуть и не дышать, пока я буду прорываться сквозь ад третьей лестничной площадки на вторую, что-то рвануло снова, и теперь уже ниже. На первом или втором, точнее не определить, и весь лестничный колодец превращается в жерло вулкана. Вот это, видимо, уже газ начинает рваться, хотя ведь не должен, по идее...

Кристинку колотит дрожь, она от ужаса мычит, не открывая рта, да и мне тоже впервые стало по-настоящему страшно: теперь уже ясно, что прорваться по лестнице вниз и не сгореть не получится.

Две мысли в голове вспыхивают в голове почти мгновенно. Первая — чердак. Вторая — черта с два. Еще пару лет назад, зимой, на чердачный люк повесили колодку, потому что чердак наш бомжи облюбовали. И я понятия не имею, у кого из соседей ключ, знаю точно, что не у Петра Степановича. То есть, вернейший путь из этой западни — на чердак, а с чердака — в соседний подъезд. Или даже в самый дальний подъезд, а оттуда уже вниз, вон из горящего дома. Но чтобы вынести плечом массивный люк, да еще и снизу вверх, да еще и без разгона, стоя на приставной лестнице — мне просто не хватит силы. Знай я, у кого из соседей ключ и где он лежит — можно было бы еще попытался высадить дверь, но я не знаю, не интересовался никогда чердаком.

Деваться некуда, я возвращаюсь в соседскую квартиру и закрываю дверь. Пожарным звонить резона нет, и так уже позвонили, но их часть — на другом конце города. Связать веревку из простыней? Времени нет, не мастак я по веревкам, к тому же сам, может быть, спущусь, а вот Кристинка — вряд ли.

Не отпуская мелкую, выглядываю на балкон, чтобы оценить ситуацию. Моя квартира и мой балкон — угловые, затем окна этой квартиры, дальше — окна и балкон последней квартиры на лестничной площадке, а за ними уже квартира второго подъезда!

И главное — между третьим и четвертым этажами — карниз. Он узкий, по нему мог бы пройти один человек, но Кристинка трясется от ужаса, даже дар речи утратила. Она не пройдет. А с ней на спине не пройду я, потому что мой центр тяжести будет за пределами карниза, и...

Плющ! Плющ, мать его в бога душу, плющ, порой донимающий комарами, плющ, который давно собирались подрубить под корень в самом низу, да не успели! Он цепляется за стену непрочной, но густой сетью, а за нее уцеплюсь я, и этого хватит, чтобы компенсировать вынесенный центр тяжести!! Точнее, я очень надеюсь, что хватит...

Гляжу с балкона вниз. Да, стебли плюща придется очень аккуратно переступать, он будет мешать идти по карнизу, но мест, чтобы ногу поставить — полно. В квартире уже трудно дышать из-за дыма, и оставаться тут, надеясь, что пожарные вот-вот приедут, что у них не заглохнет машина — а ведь такое было два года назад в нашем Мухосранске! — и что они первым делом спасут именно нас... Что-то не верится. Так что других вариантов нет, вот был бы у нас дом такой, как напротив — там еще реально выбраться с балкона последнего этажа на крышу, а у нас — увы, стены гладкие, не уцепишься. Я задумался всего на пару секунд: веревку связать из простыней я еще смогу, но вот крюк из чего сделать — не представляю.

Увы, остается только карниз.

— Кристинка, слушай меня внимательно, — говорю я и стараюсь, чтобы она 'поймала' мой взгляд. — Сейчас мы выберемся через балкон в квартиру соседнего подъезда. Я привяжу тебя к себе на спину, ты, главное, крепко держись за меня, не дергайся и не открывай глаза. Просто держись крепко за шею и не бойся.

Возникла проблема с куклами: мелкая категорически не хотела их оставлять, поэтому пришлось пойти на хитрость. Я взял на кухне кастрюлю и накрыл ею кукол на дне ванны, закрыл слив и пустил воду.

— В ванне под водой им никакой пожар не страшен!

— Они утонут!!

— Под кастрюлей — воздух! Не утонут!!

На этот спор ушла драгоценная минута.

Я использовал в качестве импровизированной 'портупеи' свернутую в жгут и завязанную кольцом простыню, сложив ее так, чтобы образовались петли для моих рук и кристинкиных ног, так, чтобы основной вес девочки пришелся на них. Затем дополнительно привязал ее к себе ремнем, благо, мы оба худые, длины ремня хватило в аккурат, на самую крайнюю дырочку. Немного 'потрусил' — вроде держится, ненадежно, но выбора нет: под входную дверь вползают языки пламени. Мелькает мысль: да что в жилом доме может так гореть?!

Ну, боже помоги, и не взыщи, что я в тебя не верю.

— Главное — крепко держись и не открывай глаза, — в последний раз напутствовал я Кристинку.

Сам сглотнул: страшно. Мне предстоит пройти над пропастью по краю, причем с грузом и критически смещенным центром тяжести. Это у Маршака 'парень какой-то лет двадцати со значком ГТО' преспокойно прогулялся по карнизу с девочкой на руках. Я бывал в 'нашей столице', вот покажите мне там кто-нибудь хоть один на весь многомиллионный город карниз, достаточно широкий для такой прогулки!!

Перелезаю через балконные перила, пытаюсь нащупать ногой чертов карниз, а сердце в груди аж екнуло. Маршак фантазер, сука, стихоплет хренов, если свалюсь — найду тебя в аду и в рожу плюну...

Левой рукой цепляюсь за плющ, правой еще держусь за перила. Ненадежная опора эти стебли, тонкие, и за стену цепляются не так прочно, как я думал! Хотя, если держаться двумя руками, цепляясь широко растопыренными пальцами, чтобы распределить нагрузку на большую площадь... К тому же я, видимо, неверно оценил соотношение масс наших тел, вроде бы Кристинка не так сильно тянет назад, как я опасался. Ну, была не была, отступать один хрен некуда, потому что из балконной двери уже жирненько так валит дым.

И холодно, черт бы взял, а я в рубашке. Поздняя осень, но хотя бы не зима, потому что обледеневший карниз — это полный абзац, да и на высохший плющ надежды вообще б не было. Кристинка трясется то мелкой дрожью, то крупной, хотя она и раньше так тряслась. Неудивительно, самому тоже страшно — нет слов, одни эмоции. А еще приходится очень внимательно смотреть, куда ногу ставить, потому что дело к вечеру, а поздней осенью темнеет рано.

Пришлось сделать волевое усилие, чтобы отпустить правой рукой перила и схватиться за плющ. Вроде держит — ну, была не была. Гляжу, куда бы ногу поставить, под ложечкой пустота, потому что вроде смотрю на карниз, а глаза словно сами косятся в сторону и вниз, в бездну. На самом деле, четвертый этаж — это метров примерно тринадцать-четырнадцать, но для меня все равно что бездна.

Ноги начинают дрожать от напряжения почти сразу: когда я делаю один осторожный, медленный шажок, весь вес — мой и Кристинки — ложится только на одну ногу, а я ни разу не гимнаст, и не скалолаз, и даже не бегун. Сердце проваливается куда-то вниз каждый раз, когда под руками предательски трещит плющ, меня треплет холодный ветер, словно нарочно сбросить пытается.

И вот я добираюсь до кухонного окна. Достижение так себе, всего лишь от балкона к окну, но ноги уже начинает сводить, а мне ведь предстоит еще добраться до соседского кухонного окна, потом до окна меньшей комнаты, затем — до их балкона, и, судя по отблескам красного за стеклом, на балкончике отдохнуть не получится. А дальше — первое комнатное окно квартиры второго подъезда, но мне вряд ли удастся, цепляясь за плющ, разбить стекло и забраться внутрь, так что придется добираться до балкона, то есть еще один пролет... Кошмар наяву. Эх, Владимир Семенович, что ты там в своих горах вообще знал о дрожащих от напряжения коленях?!

Надо идти дальше. Прижимаюсь к стене так, как ни одна женщина ко мне не прижималась, цепляюсь за плющ и с замиранием сердца молю его не оборваться.

На кухне крайней на лестничной площадке квартиры тоже уже пожар, стекло горячее, что твоя сковорода, того и гляди потечет. Мне удается кое-как его миновать, хотя был один момент, когда я едва не сорвался. Четыре метра — и окно комнаты, за ним бушует огонь и клубится дым. Черт-черт-черт!

Вот и балкон. Я прикидываю, что, может быть, мне удастся на нем передохнуть, и в этот момент из балконного окна вываливается, вынеся стекла, вал огня. Серьезно, вашу мать?! Соседушки, да у вас дома пороховой склад или вы вертолетную беспосадочную заправку открыть собирались?!!

Уж не знаю, что там такого у них было на балконе, но и на нем самом вспыхнуло пламя, и я с ужасом осознал, что дальше пути нет.

Лихорадочно пытаюсь сообразить, что делать, но тут под руками начинает подаваться плющ. Вперед пути нет, возвращаться некуда, хотя... У меня появляется светлая мысль, что если вернуться на балкон кристинкиной квартиры, да прижаться к стене ниже окна и в стороне от двери... В принципе, есть шанс выжить, потому что на самом балконе гореть нечему. Да, огонь и дым над головой и сбоку, задохнуться раз плюнуть, но если ветер не утихнет внезапно — можно будет как-то продержаться до приезда пожарной команды или пока в квартире все не выгорит. Вариант не ахти какой, но других-то нет.

Кристинка за спиной начинает всхлипывать сильнее. Она послушная, глаз не открывает, я думаю, но знает, что висит над пропастью и наверняка по моей остановке поняла, что дело совсем дрянь. Надо двигаться обратно, я переношу руку правее, чтобы взяться за 'свежий', не надорванный плющ...

И в этот момент что-то с резким хлопком бабахает на кухне, которую я только что миновал. Вылетает стекло, потоком пламени и дыма наружу выдувает пылающие занавески, из кухонного окна появляются уже даже не языки пламени, а чуть ли не целые струи огня, причем с характерным таким синим оттенком.

Я начинаю понимать, что причиной столь разрушительного пожара стали два обстоятельства, усилившие друг друга: сосед-говнохимик и старый дом со старой газопроводной системой. Правда, от этого мне не легче: я в западне. Теперь мне даже не вернуться, огонь спереди, огонь сзади, а пробраться под окном, пригнувшись, мне не позволит ширина карниза. Я не смог бы сделать это даже без Кристинки на спине.

И тут плющ снова начинает потрескивать. Сирена воет где-то ну очень далеко, я не дождался бы пожарных и так, потому что ноги сводит судорогами, руки онемели, все тело дрожит от напряжения и холода. Что ж, в этой ситуации оборванный плющ — скорее хорошо, будь он крепче, мне пришлось бы мучиться от напряжения и ужаса дольше, потому что прекратить все одним махом не позволяет инстинкт самосохранения. А так хотя бы моя агония будет короткой.

— Все нормально, мелкая, — шепчу вполголоса я, — слышишь, пожарные едут, скоро они нас снимут отсюда...

Плющ трещит сильнее и подается под руками, я судорожно пытаюсь хвататься за другие стебли, но вот уже трещат и они, больше держаться не за что. На балконе пылает огонь, так что за перила подержаться долго не получится.

Глубокий вдох, выдох. Это конец, но бывает так, что где не выжить двоим, там есть шансы у одного, если ему поможет второй. Лично я для себя предпочту мгновенную смерть вместо гарантированной инвалидности в стране, которой плевать не то что на инвалидов, а на людей вообще. Но у Кристинки будут шансы сравнительно легко отделаться, ее любящие родители — отличные врачи, к тому же.

Оторвать руки от плюща, борясь с обезумевшим инстинктом самосохранения, ужасно трудно, непослушные пальцы цепляются за стебли, словно чужие, даром, что так и так скоро падать вниз, и им дела нет, что оттягивать смерть на пару лишь секунд бессмысленно и мучительно.

Но я все же разжал руки и в тот момент, когда начал отваливаться от стены, сумел переставить ноги и развернуться лицом вперед.

— Все нормально, Кристинка, держись крепче! — успеваю крикнуть я и распластываюсь в воздухе так, как это делают парашютисты, чтобы максимально замедлить скорость падения.

Внизу асфальт, стремительно приближающийся. В эти последние мгновения у меня есть повод гордиться собой, потому что я лечу молча, без вопля, с крепко сжатыми зубами. Какой-то писатель заметил, что понять чувства камикадзе в его последнем пике можно только сидя без парашюта в кабине набитого взрывчаткой самолета... Он ошибался: у меня самолета нет, но я уже знаю. Умереть, чтобы жили другие, можно и без самолета.

Я еще успеваю позавидовать камикадзе: они верили, что станут ками и вернутся домой, превратившись в светлячка... А меня ждет асфальт, удар и Ничто, потому что в далекую Нангиялу по ту сторону звезд я не верю, и только лишь надеюсь, что Кристинка туда, в Ничто, со мной не попадет...

Удар.

* * *

Темнота.

Странно. Ничто — это ничто, а тьма есть отсутствие света и при этом предполагает существование оного. Нет света — не может быть и тьмы, а она есть. Хотя в Ничто не должно быть ничего, ни темноты, ни меня. А я, как ни странно, тоже есть. Вокруг меня черным-черно, нет ни света, ни звука, ни запаха, ни тепла, ни холода. Это, вроде бы, нормально, мертвые всего этого не могут ощущать.

Ненормально лишь то, что мертвые не могут также и думать, а я думаю. Меня не должно быть в этом Ничто, но, как говаривал старина Декарт, мыслю — следовательно, существую.

Тихий странный шелест... Звук? Да, впереди светлое пятно, звук доносится оттуда. Его не было раньше, только что появилось... Вот теперь я спокоен: все на своих местах. Люди, испытавшие клиническую смерть, часто упоминают свет и звуки, но свет есть не что иное, как электрический импульс умирающего мозга, шум и голоса — это то, что умирающий еще слышит, однако речевой центр мозга вырубается раньше, чем слуховой, и потому человек в состоянии клинической смерти слышит голоса, но не понимает их. И картины из жизни — тоже из этой же оперы, мозг 'проматывает' образы, начиная с самых ранних...

То есть, все теперь понятно: моя голова при ударе не превратилась в кашу, мозг не растекся по асфальту, а медленно умирает в черепной коробке... Хотя стоп. Если мой речевой центр уже вырубился, почему я продолжаю абстрактно размышлять?

И этот свет — почему он нарастает, усиливается, увеличивается? Почему он надвигается на меня? Или это я к нему приближаюсь? Врач скорой светит мне в глаз фонариком, чтобы проверить реакцию зрачка? Серьезно, чувак, какая реакция, я с четвертого этажа навернулся. И если ты попытаешься меня 'вытащить' — скорее всего, первое, о чем я попрошу, как только смогу — это выключить к едрене фене мой аппарат искусственного жизнеобеспечения, я не хочу жить калекой... Хотя нет, не сразу. Вначале спрошу о Кристинке...

И тут все это налетело на меня. Или, может, я провалился в этот свет, словно в колодец, я лечу по нему, или падаю — фиг поймешь, тут же нет верха и низа — и мой полет все убыстряется, я слышу шум, свист, грохот, влагу на лице... Какое лицо, черт возьми, если я в Нигде? А если не в Нигде — я как бы плашмя упал, лицом вниз, я не могу ощущать им брызги влаги, и...

Вспышка и боль. Боль и вспышка.

Я не знаю, что было раньше, боль или свет, но мне показалось, что меня рвут на части. Боль, неописуемая, ни с чем не сравнимая, она пришла со всех сторон и пронзила меня всего, точнее, все, что от меня осталось, забралась под кожу, в голову, вывернула руки и ноги. Боль — или свет, возможно, свет и есть боль, или боль и есть свет, я не знаю — заполнила всю мою сущность, вытеснила мысли, в голове пустота и боль, боль, боль.

Мои глаза широко раскрыты, но я ничего не вижу, должно быть, из-за влаги в глазах, передо мною лишь странный мрак и отблески света... в дыму? В тумане?

Боль сгибает мое тело в дугу, и вот оно, упираясь в землю лишь макушкой и пятками, опрокидывается набок. Я вижу чье-то лицо, совсем рядом с моим...

Вода стекает по лицу, вытекает из глаз, теперь я вижу яснее...

О, ужас! Передо мною не лицо, а целая голова. Просто голова, и она лежит в ложбинке, образованной рукой и спиной, причем эти рука и спина принадлежат разным людям... принадлежали. А голова, отрубленная у основания черепа, пялится на меня широко открытыми остекленевшими глазами, и длинные тонкие усы пропитаны кровью.

То ли с рыданиями, то ли с воем проклятой души я пытаюсь убраться от этой головы подальше, неуклюже двигая внезапно ставшими относительно послушными руками и ногами, но скольжу на месте, барахтаясь в луже красной воды. Хватаюсь за что-то левой рукой, пытаюсь выбраться, но только стягиваю на себя то, за что ухватился.

Еще один труп.

Нет, в ад я не верил, и даже если допускал, что он все-таки может быть, то понимал, что на деле ад далек от представлений о кипящей в котлах смоле. Но вот я барахтаюсь в луже из грязи и крови, дико, затравленно озираюсь, все еще страдая от страшной боли, и вокруг себя, сколько хватает глаз, вижу только кучи трупов.

Обессиленный, сползаю обратно, на дно этой лужи, тяжело, хрипя, втягиваю воздух, и вместе с ним — смрадный запах крови и смерти. Я уже близок к тому, чтобы истерически захохотать, если только смогу...

— Тять, тять! Тут живой!!

Голос? Человеческий голос? Вроде бы детский. У чертей детские голоса? Больше похоже на ангельский, но откуда взяться ангелам на усеянном телами поле? Почему бы и нет, в конце концов...

Я пытаюсь сползти на самый низ ямы, образованной трупами, закрыть глаза и вернуться в то странное, темное Ничто. Там не сказать, чтоб было уютно — но хотя бы было Никак. Там — ни боли, ни смрада, а значит, все равно что было хорошо.

Но мне не дают этого сделать чьи-то руки. Они тащат меня наверх, одни большие и сильные, другие поменьше. Потом куда-то волокут, куда-то укладывают.

Я вижу над собой черное ночное небо, затянутое грозовыми тучами, вижу вспышку молнии и слышу раскат грома. Влага на лице — это капли дождя. А потом меня чем-то укрывают.

Снова темно, и я еще успеваю порадоваться этому.

* * *

Я плохо помню два последующих дня. Меня страшно мучили тошнота и головокружение, типичные спутники сотрясения мозга, а также донимала саднящая боль, потому я предпочитал глаз без нужды не открывать. И уж тем более, меня мало волновало, что в больнице, где я нахожусь, стены бревенчатые, а медперсонал не в белых халатах.

Однако утром третьего дня я проснулся в гораздо лучшем состоянии и незамедлительно об этом пожалел, потому как открытия меня не порадовали.

То есть, одно было безусловно положительным, а именно — что я живой, кое-как двигаюсь и вроде бы не безнадежный калека.

А вот все остальное — хреновей просто некуда.

'Больница' оказалась избой, как я представлял себе жилище российского крестьянина где-то так двенадцатого-тринадцатого века. Правда, с кое-какими отличиями: печей было аж три, но очень низенькие, высотой с кровать, чем они, собственно, и служили. Кровати с подогревом, так сказать. И три дымохода. А также — разделение внутреннего помещения перегородкой на две части, чего, как я понимаю, в тринадцатом веке не делалось обычно. Ну а в целом — примерно тот же быт. Даже оконца затянуты бычьим пузырем или чем-то похожим. У потолка развешаны пучки высушенных трав и сушеная рыба. И вонь, причем неслабая такая.

От этого открытия я еще не ужаснулся, потому что оно было слишком уж сюрреалистическим, и мне на полном серьезе казалось, что я все еще в бреду.

Я медленно принял сидячее положение, посмотрел налево, направо, коснулся пальцами головы... Чем-то обмотана. Ну лады, черепно-мозговая травма может и не такие глюки в виде последствий вызывать...

Тут у двери движение и удаляющийся крик:

— Тять, тять, они проснулись!

Они? Вроде бы, я тут один, хотя за перегородкой может быть кто-то еще.

Однако тут снаружи притопал, как оказалось, хозяин избы, приземистый бородатый мужик лет так пятидесяти на вид, хотя, может быть, это борода его так старит...

— Доброго утречка, сэр рыцарь, — сказал он. — Как вы себя чувствуете-то?

Некоторое время я смотрел на него, а он — на меня, и понемногу менялся в лице, когда начал понимать, что со мной все, мягко говоря, нехорошо. А у меня в голове роилась сотня вопросов, из которых 'что за нафиг?!' был наиболее цензурным.

— Это я-то рыцарь? — осторожно спросил я, как только мне удалось извлечь из кучи матерных слов несколько обычных.

— Ну-у-у, я так подумал, понеже у вас в руке-то меч зажат был, причем так, что я и вынуть едва смог... А мечи — они же только рыцарям по карману... Ну и кольчуга...

И тут я сделал новое открытие: мужик этот говорит не по-русски. И почти самое странное, что и я отвечаю ему не по-русски. А самое странное — я вообще без понятия, что это за язык. Я знаю русский, украинский, пару слов по-белорусски и почти свободно, если не считать акцента, владею английским — но сейчас говорю ни на одном из этих языков.

— Меч? Кольчуга? — растерянно переспрашиваю я, пытаясь между тем как-то осмыслить происходящее.

— А то, — кивает мужик, — да и сами вы лицом на эйдельгартского дворянина похожи. Мужики в Эйдельгарте — вот как я, а дворяне — вот как вы. А что, я... ошибся?

— А Эйдельгарт — это... страна?

— Ага, — кивает он, и тут до него доходит: — погодите, вы что же... ничего не помните?

Я качаю головой:

— Не-а. Помню только кучи трупов и грозу, и не помню, как вообще туда попал.

— Эк вас по голове-то огрели, что даже память отшибли, — посетовал хозяин дома.

Я попытался устало спрятать лицо в ладонях, но внезапно с недоумением обнаружил, что руки-то не мои! Массивные и безволосые, хотя я сам — средней волосатости. И на левой ладони — поперечный шрам, на внутренней стороне фаланг — еще один, такие могли бы образоваться, если схватиться за обоюдоострый клинок.

Несколько секунд я разглядывал руки, словно какого-то невиданного зверя, а потом, снедаемый страшными подозрениями, посмотрел на мужика:

— А это... есть зеркало?

— У дочки есть, маленькое, заморский купец привез, — ответил он и пошел наружу.

Вскоре я услышал, как он зовет по имени дочь, которую звали Зафинка, и спрашивает за зеркальце. Затем он вернулся вместе с нею, Зафинка, не поднимая глаз, скрылась за перегородкой и принесла маленькое круглое зеркальце в оловянной оправе.

Мои бредовейшие опасения, разумеется, сбылись: в зеркале я увидел абсолютно незнакомое лицо.

* * *

После первого шока я устроил хозяину дома — звали его Зекхан — натуральный допрос и выяснил крайне неприятные вещи. Причем не только для одного себя неприятные, а откровенно паскудные для всех местных жителей.

Насчет конкретно меня, то новость, что я теперь обладатель чужого тела, была еще куда ни шло, и если бы в тот момент, когда я летел на асфальт, мне кто-то шепнул на ухо, что за гранью жизни меня ожидает нечто большее, чем небытие — я бы, наверное, очень обрадовался тогда. Всю малину портил лишь тот факт, что моя 'Нангияла' оказалась варварским средневековым миром, раздираемым войнами, и я как раз и оказался в самом центре одной из них.

Судя по всему, устеленное трупами поле боя образовалось, когда эйдельгартский военный отряд, посланный, чтобы защитить Долину — там именовался здешний край — от отряда налетчиков-кочевников, умудрился темной ночью этот самый отряд подстеречь и вырезать. Да только на этот раз налетчики оказались авангардом наступающей орды, и эйдельгартцы, видимо, погибли почти в полном составе, дорого продав свои жизни. По крайней мере, Зекхан уверял, что на каждого эйдельгартского воина там было по три-четыре трупа налетчиков-ханнайцев.

После чего орда беспрепятственно прошла через всю Долину и вторглась в сам Эйдельгарт, оставив здесь свой гарнизон. Правитель Долины, а точнее, князь единственного города Дарбука, ничего не смог поделать: вся его дружина насчитывала меньше ста человек, да и вообще моряне — так именовался здешний народ — не располагали ничем, похожим на войско или ополчение.

Вот это меня поразило.

— Как так-то, Зекхан? У вас буквально за горным перевалом ханнайские степи, а у князя солдат меньше сотни?!! Кочевые разбойники к вам как к себе домой хаживают, а тут, я посмотрю, деревня даже частоколом не огорожена?!!

Тот только развел руками:

— А от кого городиться было? Раньше ведь не хаживали. Оттого и дружина маленькая, что незачем больше... Просто когда колдун два года назад взял да и помер — нас это застало врасплох. Никто и представить не мог, что колдуна однажды не станет, что он тоже может помереть, как и все мы.

Как оказалось, неподалеку стоит старая башня, в которой не то триста, не то четыреста лет жил ужасный колдун. Ну не то чтоб очень, крестьян он не обижал, но как только появлялись разбойники, налетчики или даже просто крупный хищный зверь — шли на поклон к колдуну, колдун приказывал, чтобы никто ночью из дому выйти не смел — и выпускал на охоту что-то ужасное, способное оставить от большой разбойничьей ватаги только залитую кровью поляну. Чаще же от разбойников или хищников не оставалось совсем ничего, и больше их никто никогда не видел.

По этой же причине в том числе, Долину не пытались завоевать крупные соседи. Не стоила узкая лесная территория, зажатая в долине между двумя горными хребтами, не только ссоры с могущественным чародеем, но даже военной кампании, потому как моряне — народ на деньги крайне небогатый. Зекхан рассказал мне забавную историю, как крестьянин из соседнего села повез всякого добра в Эйдельгарт две телеги и неожиданно даже для себя выторговал аж целый золотой ойран. Однако по возвращении он радовался недолго, потому что ничего не мог купить: золотой оказался настолько большой суммой, что при любой покупке продавец был не в состоянии дать сдачу.

В целом же морян — девять прибрежных деревень и не то пятнадцать, не то шестнадцать лесных, да город Дарбук. Лесные кормятся подсечно-огневым и паровым земледелием, две или три живут с рудников. Прибрежные, в одной из которых я и очутился — рыбаки. Город — тысяч на десять народу, не считая купцов, и там изготавливается инструмент и предметы обихода. Вот, собственно, и вся 'страна', и смысла завоевывать ее, тем самым вступая в конфликт с Эйдельгартом, нет.

А Эйдельгарт, как оказалось, королевство посильнее, и Долина исторически стала его вроде как 'особой' провинцией. В том смысле, что формально Долина со столицей в Дарбуке — независимое княжество, но дворяне и сам князь происходят из Эйдельгарта, говорят между собой не на морянском, а на варианте эйдельгартского, детей образование получать отправляют в Эйдельгарт, и в целом даже князья Дарбука издавна чтили королей Эйдельгарта как своих. И единственный признак независимости Долины — отсутствие налогов в пользу 'большого соседа'. Хотя грузы самых деликатесных сортов рыбы королю-соседу отсылались регулярно как дар, ну а больше с Долины взять и так нечего.

У Зекхана, впрочем, имелась своя, более приглядная версия причин почти альтруистического патронажа Эйдельгарта над Долиной.

— Так дело в том, что король ихний — он же единоверец наш. А Ярин, бог над богами, строго-строго запрещает на единоверцев оружие поднять. Ну, правда, мы больше Невила чтим, потому как Ярин хоть и верховный бог — но он на небе, а небо-то где? Высоко оно. А Невил, его младший брат — хозяин моря, а море — вот, пятьдесят шагов от порога моего, и благополучие наше больше от милости Невила зависит, понеже Ярин лик свой светлый на небе покажет или не покажет — а если Невил добрый, то мы в море всяко идем, он там владыка.

Несколько наивная, версия Зекхана все же имела под собой основание: когда в Долине ханнайские налетчики появились, король Эйдельгарта действительно отправил на защиту единоверцев хорошо вооруженный отряд, не имея в том никакого меркантильного интереса. Да и сам Зекхан, узнав о гибели отряда, все же отважился, невзирая на риск навлечь на себя гнев новых хозяев Долины, темной ночью отправиться к полю боя в надежде отыскать кого живого, и нашел там меня.

Однако вторжение целой орды, не иначе как по всем степям Ханная собранной, перевернуло привычный уклад мирной жизни в Долине. А причины нападения оказались предельно просты: Долина — кратчайший путь к сердцу Эйдельгарта, с которым у ханнайцев давняя смертельная вражда. Да и потом, Эйдельгарт — страна богатая, что даже поважней вражды будет.

На это весьма незавидное положение накладывался еще один животрепещущий вопрос: война войной, а мне-то что делать? И, к слову, 'я' — это кто?

То есть, я не задавался вопросами самоидентификации, мне-то вполне понятно, что я — это я, переживший — или переумерший? — такое явление, как переселение души, которая мало того, что сменила план бытия, так сказать, так еще и не потрудилась сберечь в черепушке нового тела хоть какую-то память, помимо языка. Вот и че мне дальше делать, спрашивается?

Я — совершенно потерянный человек, можно сказать. Человек без памяти, потому что моя память из прошлой жизни тут ничего не стоит и вообще бесполезна. Я по-прежнему помню, как в три клика и четыре секунды заменить фон фотографии в 'фотошопе' — ну и толку мне с этого?

Потому я решил дедуктивным методом установить о новом себе все, что можно. Имя, происхождение, родня, профессия, чин, ранг — словом, все, что имеет хоть какое-то значение.

Перво-наперво я проанализировал свои внешние данные.

Лицо — широкие скулы, европейские или нордические черты, однако нижняя часть лица узкая и длинная, нос прямой и тонкий, точнее, был прямой: он у меня перебит. Нижняя челюсть необычная, потому что с верхней частью лица гармонично смотрелся бы квадратный волевой подбородок, но у меня он длинный, в чем-то даже элегантный. Цвет кожи белый, волосы, судя по короткой бородке — черные, глаза серые, вполне обычные. И взгляд — тяжелый какой-то, недобрый. Если у предыдущего владельца тела список грехов длиннее моей руки — не удивлюсь. Не верится мне, что у порядочного человека может быть взгляд, словно у душегуба.

К слову, о бороде: она трехдневная, может, четыре дня. Значит, предыдущий обладатель тела незадолго перед битвой был гладко выбрит, что в средневековье довольно убедительно указывает на класс от среднего и выше.

Перебитый нос 'дополняется' коротким узким шрамом, проходящим со лба на щеку по правому глазу, сам глаз не пострадал. Вкупе с рукой, которая хваталась за клинок — получаем человека не самой безопасной профессии. Меч и кольчуга, которые у меня были, указывают на определенный достаток, но возможен вариант казенного вооружения или, как это было у поляков, пахолика, то есть воина, вооружавшегося за счет более богатого товарища.

Далее, я был — да, я уже начинаю привыкать говорить и думать о предыдущем владельце тела, как о себе — в отряде, посланном выловить налетчиков. Отсюда — довольно короткий список профессий. Либо простой солдат, но хорошо вооруженный, либо наемник, либо даже не исключено, что офицер, рыцарь и дворянин.

Я бы мог многое прояснить, если б знал, как были экипированы другие трупы. Если преобладает кожаная броня или там линотораксы — то кольчуга непременно дорогой атрибут богатого воина. А если кольчуги у всех — то я могу быть и рядовым. Ну и наличие воинов в качественных ламеллярах и пластинчатых доспехах однозначно определило бы меня как воина низшего ранга. Но спрашивать об этом Зекхана было бесполезно: ночь, гроза, темень и постоянный страх встречи с мародерствующими врагами. Он искал живых, а не пялился на экипировку мертвых.

В общем, дела мои не аховые. По Долине рыщут фуражиры и просто грабители-степняки, меня если увидят — проблем не оберешься, поскольку Зекхан неоднократно уверил меня, что я благородных кровей, хотя бы частично: хоть в Долине, хоть в Эйдельгарте аристократа легко узнать по лицу. Единственный момент в том, что отряд этот он видел еще при жизни и был уверен, что там таких как я — большинство, а то и все. Зекхан признался, что для него все солдаты были примерно на одно лицо и мало отличались от командиров, при этом и своих, долинских дворян он также различал в лицо плохо, считая, что и они похожи на мне подобных.

— Так, может, в Эйдельгарте вообще все с такими лицами, и знать, и чернь? — предположил я.

— Не-не-не, сэр рыцарь, я же морян, я не раз к вам, значится, в Эйдельгарт морем ходил, рыбу возил продавать. И на рынке стоял, и люд видел. Невил свидетель, я там много знакомых завел, портовые распорядители, грузчики, тамошние рыбаки, чиновники — вот они как мы. Мужики как мужики. Ну то есть, сразу видно, что это эйдельгартские мужики, а не долинские, но я их всех в лицо запомнил, и вот сей же час помню отлично. Мало они от нас, долинских, отличаются, и даже говор у них похожий, хотя язык чутка другой. А вот дворяне, хоть наши, хоть ваши — лицом другие, высокие, и голосами тоже другие. Вашего брата я вблизи мало видел, оттого, может, не научился хорошо в лицо узнавать, но с мужиком спутать вас никак нельзя.

— И ты говоришь, что весь отряд был как я? Без мужиков?

— Да коли не верите — могем же других спросить. Вся деревня вам то же самое скажет.

Я забарабанил пальцами по грубой столешнице.

— Получается, в армии Эйдельгарта даже простые солдаты из дворян?

— Ну того не ведаю я, но, может статься, благородные в войске рыцари, а солдат набирают из внебрачный детей... Либо же, правду народ в городе гутарил, что прислали отборный отряд.

Король вряд ли отправит на поимку разбойников своих лучших рыцарей, в этом я не сомневался. Стало быть, вариант с вербовкой в армию бастардов — самый вероятный.

— А может, сэр рыцарь из заморских, — предположил сын крестьянина, бойкий пацан лет тринадцати по имени Зефин. — Я в городе от конюха одного торговца слыхал, что еще дальше, за морями и королевствами, есть такие края, где мужиков нет, там одни только благородные, и при короле, и в армии, и землю пашут тоже благородные. А понеже не любят они мужичьей работы — то собираются в отряды и нанимаются служить в войско в другие края, где, значит, мужики есть и где им мужичьего дела делать не надобно.

— Ай, сэр рыцарь, не слушайте мальца, — замахал руками Зекхан.

— Да малец-то твой дело говорит, — вздохнул я.

Вот теперь картина вырисовалась вполне правдоподобная. Есть некая развитая и обособленная культура, люди которой внешне отличаются от своих соседей. И есть варварская страна Эйдельгарт, населенная примитивным, приземистым народом. Развитая культура захватывает соседнюю страну, причем даже не обязательно путем войны, ее представители становятся вождями, знатью. Получаем Эйдельгарт, в котором чернь — типа мужиков, а знать — вроде нордов, но с узкими элегантными подбородками. А затем история повторяется, и знать Эйдельгарта приходит к власти и в Долине. При этом вполне может быть так, что знать Эйдельгарта, считая мужиков ни на что не годными, охотно нанимает солдат со своей исторической родины.

При таком раскладе я могу быть и дворянином Эйдельгарта, и обедневшим дворянином, и внебрачным либо младшим, то есть не наследным, сыном дворянина, или вообще не дворянином и не из Эйдельгарта, а обычным чужестранным наемником. То есть — кем угодно могу быть.

И я по-прежнему не представляю себе, что делать дальше.

— Ждать, — посоветовал Зекхан, — все равно сейчас рискованно куда-то подаваться, да еще и без памяти-то. А там всяко может случиться, то ли память вернется, то ли король ваш ханнайских приблуд разобьет и сюда придет. Ну и, конечно, на Ярина надеяться, он вас в беде не бросил — должно быть, благоволит вам и впредь не оставит.

— С чего ты взял, что он меня не бросил и благоволит? — поинтересовался я с изрядной долей скепсиса.

— Так он же вас нам с Зефином и показал. А то могли б и не найти впотьмах.

— Бог тебе показал, где я лежу? Вот так пальцем указал или что?

— Ну не пальцем, а молнией. Аккурат в то место, где вас Зефин и нашел.

Ах вот оно, значит, что за страшная боль была... Прямо в меня шарахнула. Был я себе в темном Ничто — и тут вспышка и боль... Хм... Что, если перенос души именно молнией и осуществляется? Или же, если допустить, что душа не душа, а что-то типа информационной матрицы, получается почти готовая технологическая концепция... Есть мозг, вычислительный прибор на электрических импульсах. Есть информационная матрица. Электросигналом шарах — вот нужная инфа в мозгу и прописана, получаем сознание мое в теле чужом. И в таком случае я — не тот я, который на Земле дизайнером был, а здешний вояка, только с перезаписанными мозгами. Ну а что, логичная же теория... Есть, правда, одно 'но'.

Технологии появляются и пускаются в ход ради чьей-то выгоды. Ради какого-то смысла, какой-то пользы. Вот только где смысл перезаписывать мозг воина сознанием дизайнера из другого измерения? Ведь дизайнер в средневековье — самый бесполезный человек, даже бесполезней программиста, потому что у программиста хотя бы мышление специфическое, он под иным углом вещи видит. А я — дизайнер, и более бесполезной профессии в реалиях двенадцатого столетия просто не сыскать. Ведь я же, черт возьми, ничегошеньки не могу!

Вот работал у нас в проектировочном отделе инженер один, Данила Разумовский — уж он-то развернулся бы. Энтузиаст-оружейник, он работал на досуге над прототипом ружья без отдачи. Я даже как-то сказал ему в шутку, что если он свое супер-пупер-ружье до ума доведет — я ему забацаю убойный футуристический дизайн. Вот Данила тут весь мир перевернул бы. Вначале порох, потом простейшие ружья, потом пушки — вуаля, он тут уже правитель мира и врио бога войны...

Данила, правда, закончил плохо: исчез без вести. Уехал с работы на мотоцикле, а потом во дворе его дома только мотоцикл, лежащий на боку, и нашли. Самого Данилу больше никто никогда не видел.

Или Петр Степанович. Врач и хирург от бога, он бы тут тоже в два счета богом стал. Только не войны, а жизни. Масса ранений, болезней и травм, которые в средние века были смертельны, современному студенту-медику по плечу, а что бы тут смог не студент, а профессионал высочайшего класса?!

Ну и спрашивается, если я сюда попал по умыслу — зачем?! Вот зачем тут дизайнер?! Что он тут может?! Да ничего не может. На самый крайняк — Алекса бы сюда. С кадровика тут тоже проку мало, средневековые умы новаторские идеи управления персоналом не воспримут, но Алексу это хотя бы было в кайф, он ведь мечтал о такой вот нескучной жизни. Тут тебе и рыцарь, тут тебе и страна в беде, даже две страны — вперед, паладин, действуй...

Но нет. Вместо того, кто мог бы на что-то повлиять или хотя бы охотно попытался, сюда присылают меня. И моя кандидатура — сильнейший аргумент против умышленного переселения душ. Вот не верю я, что существо божественного порядка, если оно существует, может быть таким идиотом. Где логика, где разум, как говаривал Вовочка, пукнувший в классе и выгнанный из него оставшимися учениками. Инженеры, ученые, военные, или хотя бы завалящий агроном — они могли бы реально изменить этот мир, повернуть историю в другое русло... Но выбор пал на дизайнера, и потому я не верю в сам факт осмысленного выбора.

Как бы там ни было, Зекхан прав, надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Других вариантов у меня нету.

Дальше началось совершенно безрадостное, донельзя унылое существование. Дни шли за днями, долгие, тягучие, скучные. То, о чем я предупреждал Алекса, сбылось, только не для него, а для меня. Жизнь крестьянина-рыбака в двенадцатом веке — совершенно беспросветна, и я очень быстро убедился в этом на собственной шкуре.

Правда, я 'впрягся' добровольно, Зекхану в голову бы не пришло намекнуть дворянину, живущему в его доме, что хлеб-соль надо бы как-то отрабатывать. Он даже возражал, когда я решил помочь ему на рыбалке, но тут уже я на своем настоял. Правда, в лодке с меня пользы было мало — я ничего не смыслю в хождении под парусом, но вот ставить и вытаскивать сети нам с ним было куда сподручнее, чем ему с Зефином, так как пацаненок еще слабоват, а вот я обнаружил в себе изрядную физическую силу. Правда, с учетом того, что бывший владелец тела был солдатом — ничего удивительного.

Выходы в море для меня стали в некотором роде отрадой. Любовь к морю и мореходству я 'заочно' перенял у Джека Вэнса, многие его книги ею буквально пропитаны. Вроде бы Вэнс писал фантастику, и вроде бы ключевая тема у него — люди, да только и морю там место нашлось. Неудивительно, в молодости он моряком был.

Ведь красота-то какая. Лодка, волны, соленый бриз и чистый воздух. Последнее мне казалось особо прекрасным из-за запаха в доме Зекхана. Правда, в запахе частично была и моя вина: стоило ему вернуться с поля брани, везя меня на тачке, как в деревню заявились фуражиры и остались на ночлег, заняв лучшие дома. Зекхан, опасаясь, что враг найдет меня за перегородкой, спрятал там же Зафинку и поставил большой чан с полусгнившими рыбьими потрохами.

Военная хитрость удалась: фуражиры нос поворотили сразу, потребовав у хозяина только продовольствия, и потому ни меня, ни девчушку не нашли. Вот только в деревне такими смышлеными оказались далеко не все, нескольких девушек кочевники изнасиловали.

Однако теперь в доме все никак не выветрится противный запах гнилой рыбы. Ладно, как говаривал кот Леопольд, неприятность эту мы переживем.

Но дни шли за днями, а перемен все не было. Только один раз заехали фуражиры, так что нам с Зафинкой снова пришлось посидеть в компании рыбьих потрохов. Она — в углу, обняв коленки, я — на лежанке, в кольчуге и с мечом на коленях. Про себя решил: жизнь продам так дорого, что кривоногие гниды ужаснутся своей 'покупке'... если, конечно, смогу. Была откуда-то уверенность, впрочем, что смогу: рукоять меча, слегка потертая, из наборной кожи, лежит в руке как-то... привычно. Словно я не первый раз в жизни меч держу.

Пронесло, и вскоре я об этом уже всерьез жалел.

В самом деле, какие у меня перспективы? Берем самый лучший вариант. Эйдельгарт отбивает вторжение, затем вышвыривает захватчиков из Долины, я встречаюсь со 'своими', меня узнают, возвращают домой... Допустим, я дворянин и офицер. Допустим, мне даже не придется объяснять, как так вышло, что все погибли, а я остался. Допустим, я возвращаюсь к мирной и обеспеченной жизни.

И что, черт возьми, дальше? Да все те неприятности, которые я живописал Алексу. Я люблю рок, 'софт метал', 'симфоник метал' из музыки — тут этого не будет. Фантастические фильмы? Нету, как и телевидения и кинематографа вообще. Интернет? Увы, ни игрушек, ни ММО, и даже мировые новости я буду узнавать в кабаках и с опозданием на год.

Женщины? Мне нравятся стройные и раскрепощенные, и обязательно умные и образованные к тому же. А тут с этим будет затык. Вот тут в деревне я уже увидел около двадцати молоденьких девушек — мне не нравится ни одна. Я замечал, что Зафинка порой на меня бросает исподтишка заинтересованные взгляды, и ее мысли мне понятны. Ну а что, благородных кровей, высок, статен, да еще и рыцарь, правда, без коня, а заодно и без памяти. Последнее обстоятельство — так даже лучше, раз не помню, куда мне идти — значит, не уйду. А че, я же по меркам этой занюханной деревни самый видный парень. Даром что лицо не сказать, чтоб особо приятно, мне вот я сам не очень симпатичен, а Зафинке, надо думать, кажусь красавцем, по сравнению с деревенскими парнями. Женщины ведь генетически запрограммированы выбирать мужчин, отличающихся от остальных, это один из основных механизмов эволюции.

Вот только чего Зафинка не знает, хотя, может быть, и догадывается — что она ну совсем не мой тип. Не страшная, конечно, но фигура не ахти, ухожена неважнецки, лицо ни разу не модельное, моется нечасто, как и все жители деревни. Да, довольно мила, но милота эта — скорее детская, чем женская, не более того. Вот не нравится она мне, даже сама по себе, а когда я вспоминаю Кристинку и примерно пытаюсь представить, какая она будет в четырнадцать... Да она вообще кому угодно фору даст, сельская простушка из средних веков не выдерживает ни малейшего сравнения.

Порой я думаю: как там Кристинка? Выжила ли? Увы, этого мне не узнать.

В общем, итоги плачевные. Средневековый быт, средневековая скука — ну не ловлю я кайфа от шутов, трубадуров и охоты! — средневековая медицина, средневековые женщины, а в дополнение к ним еще и нравы средневековые... Короче, все очень печально, и это — при самом лучшем развитии событий. Чего, скорее всего, не случится.

И как-то вечером, уплетая кашу с вареной рыбой — да, еда совершенно невкусная, но я уже привык, да и после таскания сетей аппетит все же появляется — я поймал себя на мысли, что размышляю о способе быстро уйти из жизни. Нет, правда, теперь я знаю, что смерть не конец, так почему бы мне не закончить всю эту ерунду? Вдруг в следующий раз мне повезет чуточку больше? Или, на крайняк, я начну жизнь с начала, без памяти о прошлом, и тогда, в какую бы задницу меня не закинуло — я уже не буду человеком двадцать первого века.

Нет, я не особо горю желанием уйти из этой второй, внезапно выпавшей мне жизни. Другой вопрос, что особых радостей в перспективе не видно. Душ, микроволновка, плеер с наушниками и обычная зубная щетка — как же мне не хватает таких вот мелочей... И дальше будет только хуже, если не привыкну, и грызут меня опасения, что нет, не привыкну, и эта вторая жизнь станет чемоданом без ручки: нести трудно, выкинуть жалко.

Иногда, в непогоду, когда в море не ходили, я садился неподалеку от берега на валун и смотрел вдаль. Море — такая штука, долго смотреть можно. В мореплаватели, что ли, податься? Хоть мир этот новый погляжу... Впрочем, стоит вспомнить про цингу и людоедство, а также все то же отсутствие удобств — и как-то испаряется желание.

Так что светит мне, прямо скажем, не райская доля. Работа с утра до вечера или сколько надо, невкусная, хоть и здоровая еда, минимум развлечений, если таковые вообще будут. Я вот за неделю или около того вообще не видел, чтобы крестьяне как-то развлекались. Вся их жизнь — добывание хлеба насущного, поедание оного, сон. От рождения до смерти, можно сказать. Конечно, страна врагом захвачена, под игом ханнайцев не повеселишься, но... Вот так мне жить?! Жениться на некрасивой простушке и смотреть, как мои дети растут примитивными индивидуумами, считающими до двадцати на пальцах?!

Да я в гробу видал такую жизнь, честно говоря. Я еще в той жизни правильно все в теории оценил, а теперь на практике убедился: нет, средневековье не для меня. Я не могу больше жить таким вот образом, по распорядку, в котором, по большому счету, всего два основных пункта: работа и сон. Еще ладно, допустим, будь я королем, принцем, графом или хотя бы бароном на худой конец — все было бы не так печально, но в моем положении...

А с другой стороны — а отчего бы и не рискнуть? Сколько еще я могу сидеть сиднем в этой деревушке? Ну оно как бы и ежу ясно, что далеко я вряд ли уйду, не зная мест и пути, но если удастся добраться до Эйдельгарта и выйти к так называемым 'своим' — я хотя бы узнаю, кто я и каковы мои перспективы. Правда, может статься и такое, что меня и там никто не знает, или я сделаю 'потрясающее' открытие, что являюсь обычным наемником и в этой жизни мне уже ничего хорошего не светит, то есть, ситуация станет еще хуже, чем сейчас. Увы.

В общем, еще пару дней я продолжал пассивно плыть по течению. На второй мы — я, Зекхан и Зефин — заночевали на острове, находящемся в паре километров от берега напротив деревни, так как внезапно ветер сменил направление и доплыть обратно до заката мы не успевали, а ночью плавать, не имея особых навыков навигации — занятие так себе. Благо, на острове на подобные оказии моряне построили хибарки и припасли немного провианта. Так что мы развели костер, сигнализируя, что остаемся, дабы Зафинка не беспокоилась, а заодно и рыбу пожарили на палочках. Я, вообще-то, любил рыбалки с ночевками, и жарить рыбку на костре — тоже, хоть и не умел толком этого делать. И мне было почти хорошо. Почти — потому что 'тогда' я ездил на рыбалки с друзьями добровольно, на отдых. А сейчас это, увы, работа, предстоит полночи чистить самую ценную рыбу из улова, чтоб не испортилась за ночь. И самое грустное, что наутро я не вернусь в свою уютную однушку, потому что квартира моя сгорела, а я сам погиб и надежно застрял в чужом мире, в компании пусть неплохих, чисто по-человечески, людей, но больно уж примитивных. Зекхан раньше пару раз ронял, что 'сэр рыцарь' чего-то сильно молчалив, но потом привык. Ну а я ведь не мог сказать ему прямо, что мне с ним и поговорить-то не о чем. Нет у нас общих интересных тем, потому что абсолютно все его интересы ограничены хозяйством и пропитанием.

Наутро мы не стали заново выставлять сети, а поплыли обратно: ночью пошел дождик и слегка похолодало, так что улов пока еще практически не испортился, и теперь придется основательно попотеть, чтобы сохранить его полностью. Вариант выбросить старую рыбу и заново поставить сети, как я давно усвоил, у морян сильно не в почете: Невил может и обидеться, что его дары выбрасываются. За этой религиозной заморочкой, впрочем, скрывается жизненная мудрость: ресурсы моря не безграничны, при хищническом потреблении могут и поредеть... Эх, людям двадцатого века бы такое понимание природы...

На берегу выяснилось, что пресной воды, дабы напиться и сварить ухи, нет, Зафинка вечером сварила похлебку, нас ожидая, и допила, что было, а родник лесной — в трех сотнях шагов за пределами деревни, куда затемно не ходят даже взрослые, а детям и днем не велено без взрослых в лес пойти. Не то, чтобы там было как-то особенно опасно, зверье к деревне близко не подходит, только моряне к лесу относятся с боязливым уважением, а лесные духи и обитатели их не трогают. А вот ночью в лес хаживать нельзя: можно с нечистой силой повстречаться.

Так что похлебку холодную мы навернули, но к обеду горячего сварить не на чем.

— Ладно, — сказал я, — Зафинка, давай сюда ведра, я принесу.

— Только идти надо к дальнему, — ответила девочка, — от дождя ближний мутнеет всегда, а ночью дождь был. А дальний — он всегда чистый.

— Дальний — это где?

Зекхан хотел было пойти вместо меня, но я на своем настоял: в лодке да на острове все сидишь да сидишь, а тут хоть прогуляюсь да разомнусь. Километра полтора через лес.

— Рожон не возьмете? Вдруг зверь...

Я только хмыкнул в ответ:

— При встрече с диким зверем самый лучший способ с ним справиться — это избежать боя. В лесу, благо, везде деревья, на кой мне сдался рожон?

— Странно такое от рыцаря слышать, — заметил Зефин.

Зафинка немедленно цыкнула на брата, дабы не дерзил.

— Задача рыцаря — служить королю и отечеству, — назидательно ответил я, — а бездумно переть в драку со зверьем лесным и голову сложить безо всякой на то веской причины — глупо. Рыцарскую службу разорванный медведем рыцарь служить не может, смекаешь?

Ну и пошел. Хотя какие тут медведи? Волк-одиночка в худшем случае, но от него можно и ведром отбиться, при моих-то росте и силе. И нож рыбацкий у меня на поясе тоже висит, если что.

Дальний ручей, видимо, брал начало из высоких горных ледников, потому что бил из камней у подножия титанического утеса, на приличной, метров пятнадцать, высоте, причем в таком месте, что еще шагов двадцать — и обрыв высотой со сталинскую высотку. Видок тут открывался такой, что я поневоле сожалел об отсутствии фотоаппарата. Мне случалось один раз быть тут в непогоду, и дичайшие волны размером с девятый вал сверху выглядели невинными барашками.

Набрал я воды и сел передохнуть неподалеку от края. Не сказать, что прекрасный вид меня очень тешит: в голову хреновые мыслишки закрадываются. Вот тут — минимум пятьдесят метров, а внизу — камни, о которые раскалываются волны. Один шаг решает все мои проблемы. Больше — ни скуки, ни тоски. Один шаг — и вот оно, чувство полета. А в падении, как сказал упавший с крыши кровельщик, нет ничего плохого. Совсем другое дело — приземление, но я-то знаю, что если высота достаточна, то почувствовать удар еще можно, а боль — уже не успеваешь.

Правда, немного пугает мысль об утрате своей личности, ведь, если я снова реинкарнируюсь где-то еще, то больше уже не буду самим собой. С другой стороны, кто знает, сколько реинкарнаций уже пережила моя душа? Если много, или хотя бы одну — то я этого не помню, что никак не мешало мне жить.

Ну и главный довод — вдруг мне в следующий раз повезет больше? Ведь может быть, в начальника, душа моя всели-и-тся... Ну правда, вдруг Владимир Семенович Высоцкий все-таки прав?

Я еще немного посидел, но в итоге принял другое решение. Я возьму меч и кольчугу и подамся в Эйдельгарт. Терять мне и так нечего, а шансы все же есть. Заодно мир посмотрю, встречу новых людей, и, может быть, они меня не убьют.

А самое главное, что пока я ходил к источнику, Зекхан и его дети, надо думать, уже разобрались с уловом.

Радуясь своей хитрожопости, я взял в руки коромысло. Да, двадцать литров нести удовольствие так себе, но зато теперь вниз по склону.

* * *

Подойдя ближе к деревне, я увидел столб дыма, несколько великоватый для костра, а дойдя до нее, услышал какой-то недобрый гомон и чей-то плач.

Я ускорил шаг и вскоре увидел толпу крестьян, собравшуюся на небольшом пространстве, игравшем роль площади. А чуть дальше еще человек двадцать просто стояли и смотрели, как горит дом Зекхана, и еще несколько парней таскали туда-сюда ведра, но без особого толку.

— Что случилось?! — спросил я, поставив ведра на землю, — где Зекхан?

Небольшая группа селян расступилась и я увидел Зекхана и Зефина, оба в луже собственной крови.

— Господи... Что случилось?! Кто это сделал?!!

— Собаки кривоногие, — негромко ответил мне один старик, понуро глядя в землю.

Я схватил его за плечи и встряхнул:

— Как это произошло?! Отвечай!!

Двадцать секунд спустя я знал все. Стоило мне отлучиться, как приперся отряд фуражиров: командир на коне, семеро на двух телегах. Они отняли у крестьян рыбу, как обычно, и хотели уже вернуться, откуда пришли, когда заметили Зафинку, неосторожно выглядывавшую из-за угла.

— Забрали ее и еще одну девочку, — сказал, утирая слезу, старик, — а Зекхану, за то, что вступиться пытался, горло перерезали... Зефин весь в отца был, бросился на них с кулаками... И вот.

Я оттолкнул его в сторону и бросился за дом. К старой груше.

Меч и кольчуга, аккуратно завернутые в ткань, пропитанную рыбьим жиром, прикопаны были неглубоко. Я напялил на себя кольчугу и снова вернулся к крестьянам.

— Куда они пошли?! — рявкнул я.

— Я покажу! — вызвался какой-то малый лет пятнадцати.

— Не лезь, Суреф, — сказал стоящий возле него мужик, — этих тварей злить — только больше беды накликать на деревню, придут и перережут...

Уж не знаю, какой черт в меня вселился, но секунду спустя он покатился по земле, роняя в пыль капли крови и осколки зубов.

— И хрен моржовый с тобой, червяк! — крикнул я. — Невелика беда, если хоть всех вас тут перережут, потому что таким, как вы, жить незачем! Вас тут, не считая бабья, полторы сотни стоит, и у каждого в доме рожон или острога! И вы восьмерых испугались?! Два мужика на все село, тьфу! Давай, парень, показывай дорогу! А вы все сидите себе дальше на жопе ровно и ждите, пока у вас всех дочерей не позабирают!

* * *

У фуражиров было преимущество в час с чем-то, но они потратили его самым гнусным и мерзким образом. Всего пятнадцать минут спустя мы — я и мой проводник — нашли Зафинку и вторую девушку прямо на обочине дороги, нагих, окровавленных и неподвижных: позабавившись, ублюдки убили обеих.

Паренек с завыванием упал на колени возле той, другой, пытаясь прижать ее к себе, но я схватил его за волосы, поднял на ноги, повернул лицом к себе и залепил от души пощечину.

— Нечего нюни распускать, сопляк, надо было заступиться за нее, пока у тебя была такая возможность, а теперь слезами горю не помочь. Потом поплачешь, а пока что надо догнать их. Нельзя дать тварям уйти.

— Но... их восьмеро!

Я посмотрел на него тяжелым взглядом, доставшимся в наследство от предыдущего хозяина тела:

— Да хоть восемьсот, мне плевать.

А про себя мимоходом удивился, что мне действительно плевать.

После ночного дождика лесной большак слегка размок, следы телег и ног отпечатались хорошо, и сами поганцы с него сворачивать и не думали, держа путь на Дарбук, потому мы их вскоре нагнали.

Когда впереди послышался скрип несмазанных деревянных колес и странный, лающий говор кочевников, я повернулся к пареньку:

— В общем, слушай сюда. Вернись в деревню, приведи несколько мужиков, чтобы забрать девушек и похоронить, как положено. И Зекхана и сына его тоже похороните, а потом собирайте припасы и перебирайтесь на остров. Если потом сородичи уродцев придут мстить за то, что я с ними сейчас сделаю — на острове они вас не достанут, эти степняки в море ходят не лучше ослов. А там, глядишь, Невил вас не оставит, сетями и лодками прокормитесь какое-то время.

Он кивнул и припустил обратно, а я свернул с большака в лес и двинулся параллельно, стараясь обогнать фуражиров.

Мне это удалось, потому что телеги тащили по две клячи, да и у кочевников — кривые и короткие ноги, не особо приспособленные к ходьбе. Я рассмотрел их из кустов, и что занятно — из всех семерых у одного пика, у второго конская щека, у остальных пятерых — алебарды, явно трофейные, и у всех — луки и стрелы в колчанах. И только командир гарцует на коне, при нем легкий щит и сабля, и лук со стрелами. Кочевники спешились и вооружились на манер тех, кого завоевали? С их кривыми ножками явно не лучшая идея. Хотя, может быть, эти просто потеряли своих коней, в Долине лошадьми сильно не разживешься, тут из скота волы в почете.

План атаки я выработал быстро, потому как и выбирать-то не из чего.

Один на восьмерых — верное самоубийство, тут вообще не факт, что я хотя бы с одним справиться смогу. В общем, все как в старые добрые времена, лучшей тактики, чем тактика плейеркиллера, я просто не знаю. Одна разница, что возрождения в ближайшем городе не будет, ни для меня, ни для них.

Конечно, меня немного обнадеживал тот факт, что удар, которым я сбил с ног крестьянина, был довольно мастерским и очень быстрым. Я так в прошлой жизни не умел, вообще никогда не учился драться на кулаках. Еще со времен детдома предпочитал пускать в ход тяжелые предметы, потому как особых роста и силы не имел, а в такой ситуации оградить себя от произвола сильных можно только двумя способами: вспомогательными средствами и жестокостью методов боя. Моя манера драться, не думая ни о чем, кроме причинения обидчику максимального вреда, быстро научила всех обходить меня стороной.

И, может быть, обладай эти варвары даром предвидения — они бы предпочли обойти стороной и эту деревню, потому что я прямо сейчас намерен забрать с собой столько их, сколько удастся.

Если я атакую внезапно, из засады — как минимум одного я точно зарублю, а потом, скорее всего, зарубят меня, если не растеряются. Если очень постараюсь — может быть, убью двоих. В самом деле, я высок и силен, и даже поход за водой и преследование меня не очень утомили. А также весьма быстр. Так что, если повезет, и если фактор внезапности сработает как надо... А действительно, отчего бы не сработать? Уродцы чувствуют себя хозяевами, знают, что народец местный малодушен и труслив, если ввосьмером беспределили в деревне, а потом еще и, не отходя далеко, забавлялись с похищенными девушками, нимало не опасаясь погони. И вот теперь, когда на них нападет пусть даже один человек — они будут в шоке. Читал я книжицу одну, о противостоянии казаков-уходников и отрядов крымских татар, так там татарин, перешедший на сторону казаков, прямо говорил, что татары только верхом сильны, коня отбери — и все, он беспомощен. Возможно, что и эти кочевники, вынужденные вести непривычный им пеший бой, тоже окажутся не в своей тарелке.

Скрываясь за кустами, я обогнал их достаточно, чтобы выйти снова к большаку и осмотреться. Вскоре я приглядел подходящее место для засады: у самой дороги многовековое дерево, что обхватить разве вчетвером получится, при нем кусты неплохие, если присесть — не заметят, проходя мимо. Я атакую, убиваю одного, максимум двух, затем со всех ног бегу обратно, чуть дальше, в двадцати шагах от большака — заросли наподобие лесного ореха, я забегаю за них — и все, ищи-свищи. Скорее всего, уродцы бросятся в погоню, потому что их много, а я один. И тогда, если они попрут толпой — мне удастся от них уйти, бегуны они так себе, а стрелять из лука по цели, петляющей между кустов и деревьев — задача непростая. Скифы, правда, попадали в кольцо, образованное большим и указательным пальцем ребенка, но то скифы. А если побегут, разделившись, полумесяцем, к примеру — тогда я снова атакую кого-то одного. Драться на мечах не умею, одна надежда на силу и вес... В общем, что гадать? Сейчас все станет ясно, и, видимо, на деле это случится намного быстрее, чем я задумал, потому как драться на мечах я не умею, в чем, увы, самая слабая деталь плана.

На тропе послышался скрип телег, я облизал пересохшие губы. Подал голос инстинкт самосохранения, но я задушил его на месте: всего пара часов, как я всерьез размышлял о самоубийстве, потому что жизнь моя слишком обременительна. Но теперь, после того, что эти ублюдки сделали с тремя людьми, которые хорошо ко мне отнеслись и которые хоть что-то для меня значили... Теперь я знаю свой путь, которым должен идти. Да, он будет очень коротким, скорей всего, но достойным. Я ушел из прежней жизни с гордостью за себя — и на этот раз тоже лицом в грязь не ударю.

Вдох, выдох, вдох, выдох, пальцы сжимаются на рукоятке меча. Скрип телег совсем рядом, всего лишь по ту сторону титанического дерева. Поневоле вспоминается стишок: 'В овраге между трех осин лежал убитый паладин. Он, осенив себя знаменьем, на пятерых попер, кретин'. Хе-хе, кто-то, кажется, сейчас разделит его участь... И скорее всего, это буду я.

Пора!

По мере того, как маленький обоз движется мимо дерева, я смещаюсь вдоль толстенного ствола и выхожу на тропу позади самого последнего солдата. Рывок и замах!

Они все оглянулись на звук шагов, как раз чтобы увидеть, как мой меч рассекает череп самого ближнего кочевника, от уха до противоположной щеки. Кожаный шлем с кожаными же нащечниками его никак не спас, не было даже хруста костей черепа, только негромкий удар и хлюпающе-чавкающий звук, когда верхняя часть головы отделилась от нижней.

А дальше все пошло наперекосяк.

Я планировал после удара отвести меч дальше по инерции и таким образом обеспечить себе размах для второго удара, если, конечно, успею его нанести. Но вместо этого я увидел неподалеку от своего лица лезвие алебарды, сместился в сторону быстрым движением, меч пошел наискось вверх из такого положения, что я даже и представить себе не мог возможность подобного удара. Клинок меча разрубает древко алебарды, делает изящную петлю и возвращается, прочертив красную полосу по нагруднику того, чью алебарду перерубил. Минус два.

Враг наносит удар, сверху вниз. Кажется, меч ожил, обрел собственную волю. Вот он взлетает, парирует полукруговым движением, отводя алебарду вниз и в сторону. Мои ноги тоже двигаются сами по себе: я делаю шаг в сторону и вперед, снова взмахиваю мечом — и еще одна голова, отрубленная у самых плеч, летит в траву.

Они смотрят на меня, пять ошарашенных рыл. Я смотрю на них, и моя собственная физиономия, надо думать, такая же удивленная. Кривоногие уродцы поражены внезапным нападением, а я — тем, что на тройное убийство, произошедшее как-то помимо моего плана, ушло всего две секунды.

А потом я, справившись с этим шоком, все же вернулся к первоначальной идее и побежал обратно в чащу.

Такой план у меня был на тот маловероятный случай, когда я убью первого, затем второго и сразу после этого, исчерпав свой эффект неожиданности, окажусь один против шестерых относительно умелых бойцов. Ясно, что шансов никаких, но если использовать описанный в книге Рафаэлло Джованьоли 'Спартак' метод — появится возможность забрать с собой еще одного или двух. Спартак, оставшись в Колизее против четверых самнитов, побежал и заставил их растянуться, после чего развернулся и победил всех четверых по одному. Эта же тактика с успехом используется плейеркиллерами, даже теми, кто никогда не читал 'Спартака': от группы преследователей надо убегать до тех пор, пока они не растянутся из-за разной скорости бега у разных воинов разных рас. А затем разворот, убиваем ближайшего и убегаем дальше. И повторяем, пока не кончатся преследователи.

И вот я со всех ног бегу сквозь чащу, петляя между деревьями, и лихорадочно пытаюсь сообразить, что делать дальше. Беда в том, что у врагов луки и всадник, а у меня только кольчуга. Погонятся или будут стрелять?

Погнались. Точнее, погнался командир, лошадиный топот прямо за спиной. Оборачиваюсь через плечо на бегу, чтобы не пропустить момент, когда он ударит саблей. Вот конь уже в четырех шагах, я ныряю вперед и в сторону, копыта взрыхляют лесной грунт совсем рядом. Переворачиваюсь на спину и выбрасываю клинок вперед и вверх. Удара распарывает лошади брюхо, она с отчаянным ржанием летит вперед и падает набок.

Я подоспел к тому моменту, когда кочевник пытался вытащить ногу из-под лежащей и бьющей копытами воздух лошади. Парировать мой выпад он не смог, стальное острие вошло ему в рот и вышло из затылка.

Четыре. И осталось четыре. У меня появляется безумная уверенность, что я справлюсь со всеми, хоть и не понимаю, как такое возможно.

Они бегут ко мне, неуклюже и медленно, держа алебарды наперевес. Все-таки кочевники пешком вояки так себе. Над ухом свистит стрела — инстинктивно бросаюсь из стороны в сторону и бегу навстречу врагам.

Под замах первого я просел, так что алебарда едва не срезала мне часть шевелюры, и полоснул урода по животу, он со сдавленным воплем упал. Метод Спартака сработал наилучшим образом: все трое растянулись, первый уже готов, второй подбегает, третий пыхтит в двадцати шагах. Правда, второй, видя скорую кончину своих товарищей, притормозил, чтобы подождать третьего, но я реализовать численное превосходство им не дал. В два прыжка оказался возле ближнего, ложный замах, смещение с уворотом и колющий удар, проткнувший варвара насквозь. Он опускается на колени, упираюсь ему в грудь ногой и выдергиваю меч, урод молча падает, окрашивая зеленый мох в красно-бурое.

Вторая стрела попадает мне в грудь.

— Твою ж мать!

Кольчуга, сработанная хорошим мастером, спасла мне жизнь. Повезло. Так, где третий?

Он уже бежал со всех ног прочь, бросив алебарду.

Гонка была неожиданно долгой: я бежал за ним добрых три минуты, пока догнал, просто удивительно, какую скорость развили его короткие кривые ноги. Причем бегство с его стороны было не актом паники, а четко продуманным тактическим маневром: кочевник молча, без визга, сосредоточенно месил ногами лежалую листву, при этом явно описывая полукруг. В тот момент, когда я его уже почти догнал, он развернулся, вытащив два кривых ножа, и бросился на меня с яростью отчаявшегося.

Разумеется, это ему не помогло: я разрубил ему лицевые кости еще до того, как он добрался на расстояние вытянутого ножа. Так, теперь последний, лучник.

Но лес был тих, только хрипела вдали умирающая лошадь. Перебегая от дерева к дереву, я немного порыскал туда-сюда, но восьмого не нашел, зато увидел под деревом его лук, колчан со стрелами и кожаную куртку: поганец оставил все, что могло его замедлить. Судя по всему, седьмой водил меня по кругу, надеясь на стрелы товарища, но 'товарищ' воспользовался моментом иначе и просто задал стрекача, оставив своего соратника и спасителя на произвол неотвратимого рока в моем лице. Что тут сказать, шакалье оно и есть шакалье. Даже многие звери — и те своих не бросают...

Я, тяжело дыша, обвел окружающий лес глазами, заметил неподалеку труп одного из алебардистов — и тут меня вывернуло наизнанку.

Физиологическое отвращение к виду и запаху крови и мяса существа своей породы — это инстинктивный запрет 'не убей своего', заложенный в генах процессом эволюции и присущий очень многим живым существам, не исключая и человека. Правда, у человека этот инстинкт крайне слаб и легко может быть преодолен, но в первый раз он обычно срабатывает сильно. Так что ничего удивительного, что я выблевал весь завтрак.

Ладно, черт с ним, с завтраком. Утирая рот, я почувствовал, наряду с удивлением, мрачное удовлетворение: расплата свершилась. Ушел от возмездия всего один, но это меньшее из зол: зато он теперь расскажет своим, что посреди леса на них напал мечник из Эйдельгарта. Если Зекхан был прав насчет заметной разницы в облике — беглец поймет, что остальные были убиты не местным жителем. Наверняка меня примут за недобитого воина из уничтоженного отряда, что, к слову, так и есть, и не станут мстить крестьянам.

А удивительным во всем этом был факт разгрома. Я вышел против восьмерых и победил, проявив мастерство, которого у меня никогда не было. Удары быстрые и сноровистые, выпад, которым я поразил командира — потрясающе точен, ведь я действительно пытался, даже не отдавая себе отчета, нанести удар в рот, это самый легкий способ достичь мозга, не считая глазницы.

Я поднял меч на уровень груди и повертел, глядя не столько на оружие, сколько на собственную руку, затем крутанул клинком пару раз для пробы, выписал в воздухе восьмерку. И у меня возникло чувство, словно я всегда так умел, ловко, быстро, сильно и точно. Хм... значит ли это, что я — все же житель этого мира с памятью человека из параллельной, земной реальности?

Немного поразмыслив, я подумал, что у переселения душ могут быть разные механизмы. Я сохранил свою память из 'той' жизни, но знаю также и местный язык, к тому же, надо думать, не один. Отчего я, в таком случае, не могу сохранить и навыки этого тела?

С другой стороны, я не могу быть закаленным воином, потому что меня банально стошнило от вида трупа и крови. Ведь чего-чего, а убивать мне в прошлой жизни не приходилось, равно как и видеть разделанные трупы.

Хм... И тут меня осенило. Проведу-ка эксперимент! Я владею методом слепого компьютерного набора, набираю текст, не глядя на клавиатуру! Ну-ка!

Я положил меч в траву, закрыл глаза и вытянул руки перед собой, словно собираюсь печатать... Слово 'идиосинкразия', 'и'... и упс. Я внезапно понял, что не помню, под каким пальцем эта клавиша. Сама кнопка находится в нижнем буквенном ряду, пятая буквенная клавиша слева, если с 'шифтом', то шестая... Кнопку помню. Каким пальцем ее надо нажать при слепом наборе — нет.

Что ж, можно подвести кое-какие итоги. Переселение души, если именно это имело место быть, приводит к полной перезаписи личности и памяти, но без навыков. В принципе, этому можно подыскать объяснение, потому что личность — в лобных долях, а навыки — в моторных и некоторых других частях мозга. Также, видимо, языковые способности 'дозаписываются', ведь я помню все свои прошлые языки и знаю здешний... Это тоже объяснимо: человек может знать много языков, причем записаны они, как я понял, в речевом центре, а не в лобных долях.

Хе-хе. Может, оно и к лучшему, что лобные доли полностью перезаписываются, мне было бы хреново, если б у меня в голове воевали две разные личности, из которых пришлая считала бы 'местную' варваром.

Так. Стоп. Хватит праздных размышлений, пора к реальности вернуться.

Первое: я, видимо, сохранил боевые навыки и рефлексы своего предшественника и являюсь довольно-таки крутым воякой. Второе: меня это не сказать, чтоб особо радует. Нет, приятно чувствовать себя сильным, тут не поспоришь, но эта новость мало что меняет в отдаленной перспективе. Ведь я по-прежнему пленник средневекового мира, в котором мне очень неуютно и тоскливо.

И третье — пора валить. Неровен час, сбежавший гад приведет подмогу.

Лошадь мне, к счастью, добивать не пришлось: издохла сама. Животину жалко, она тут единственная, кто ни в чем не виноват, но... а ля гер ком а ля гер, как говорят французы. На войне как на войне.

Из трофеев я себе взял лук, несколько колчанов стрел, кривой кинжал и куртку командира: на меху и даже не воняет, остальные кочевники неслабо так отдавали потом и немытым телом, и одежку стирали кто знает когда... если стирали вообще.

Также я разжился вяленым мясом, похожим на говядину, которая была в сумке командира. У солдат вместо говядины нашлись лепешки, яблоки и вяленая рыба. Сгодится.

Обе телеги были гружены вяленой и соленой рыбой, отнятой у крестьян, и ничего интересного я там не нашел. Неказистых коней, впряженных в телеги, освободил, перерезав упряжь: авось найдут путь домой, не подыхать же им посреди леса.

Нагрузившись припасами, я пошел обратно, чтобы убедиться, что тела девушек уже забрали. Так оно и оказалось.

Я присел под деревом чуть поодаль от дороги: передохнуть да подумать, как дальше быть и что делать.

Вариант первый — пробираться в Эйдельгарт. Правда, без проводника это проще сказать, чем сделать. Что меня ждет там, 'дома', которого я не помню? Я без понятия, и не особо хочу узнать. Ладно, если я дворянин с собственным имением или хотя бы с достатком — может быть, как-то устроюсь. Но если нет — нищета в средневековье это еще печальней, чем нищета в двадцать первом веке.

В общем, не светит мне ничего хорошего. Буквально этим утром — аж не верится, что с тех пор прошло лишь несколько часов — я размышлял о том, чтобы шагнуть вниз с обрыва и понадеяться, что за гранью меня ждет доля получше этой, будь то рай или другой мир...

А с другой стороны... Уверен, Алекс сейчас с радостью поменялся бы со мной местами: угнетенный народ, завоеванная кровожадными варварами страна — и героический паладин с весьма приличными боевыми навыками... Насмешка судьбы в том, что в этой шкуре оказался не тот, кто мечтал стать героем, а тот, кто себе такого не желал.

Но — имеем, что имеем. Смерти я уже не боюсь — это только первый раз страшно — и жить дальше даже той жизнью, что у меня была, пока ублюдки не убили Зекхана и его детей, не хочу, а перспективы мои теперь еще хуже. Так что — к черту.

Но не трусость ли это — взять и уйти? Как же жалок я буду, стучащийся в райские ворота костяшками по кованым скобам... Будь я святым Петром — я бы меня не впустил.

Действительно, чего трусить? Я смерти не боюсь, а вот кривоногие мрази — боятся. Пусть я не просил того, что получил, но у меня есть сноровка и сила... и желание пустить их в ход, чего греха таить. Повеселюсь под занавес.

Хотя дело не в веселье, на самом деле. Вот моряне — глупые, примитивные люди, в языке которых максимум полторы тысячи слов, и до двадцати — считают на пальцах. Но все же это люди, мирные и смиренные, добывающие хлеб свой насущный в поте лица. Чем они заслужили то, что творят кривоногие демоны? Чем Зафинка заслужила то, что с ней сделали?!!

В голове поневоле всплывают строчки из баллады: справедливости нет в этом мире, а раз так — справедливость тут я!

Поднялся на ноги, взвалил на плечи котомку с припасами и стрелами, похрустел шейными позвонками и мрачно ухмыльнулся: я снова в своей стихии.

Плейеркиллер со стажем вышел на свою последнюю охоту.

* * *

Дано: лес. Большой лес, во всю Долину, то есть примерно так двадцать километров в ширину, насколько я смог на глаз оценить расстояние до гор слева, за которыми раскинулись Ханнайские степи, и справа, за которыми находится редкая лесостепь, за которой уже Эйдельгарт. Горы сами по себе эпически-титанические, такие где попало не пересечешь, а перевалы, надо полагать, охраняются.

В длину этот лес тянется километров на сорок, может и все шестьдесят: со слов Зекхана я точно представить себе не смог. В нем встречаются деревни — два десятка с гаком — и болота, а где-то справа — город Дарбук. Такое вот мое поле.

Имеются дорожки лесные между деревнями, которые большаками не стали из-за очень ограниченного движения: моряне друг к другу в гости ходят редко. Не от замкнутости, просто времени у них на прогулки нет, кормить семьи надо, а теперь — еще и гарнизон захватчиков.

Гарнизон этот сидит, надо думать, в Дарбуке, а по деревням шастают фуражиры. Численность гарнизона неизвестна, количество и маршруты фуражиров — тоже.

Требуется: уменьшить количество кривоногих чертей на максимально возможное число. Любыми путями. Для этого требуется жить как можно дольше и убивать как можно больше. Ничего так задачка.

Поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что резать фуражиров — в общем-то, единственный вариант. Да и то, сегодняшний манер действий явно глуп, потому что, невзирая на мое мастерство рукопашного боя, я едва не склеил ласты дважды от каленых стрел, что одна просвистела мимо, а вторая попала в кольчугу — не моя заслуга, чистое везение. Да и трусость восьмого, лучника, тоже сыграла свою роль, не убеги он — мог бы меня и подстрелить. Нужен другой способ, в общем.

И да, теперь враги, как мне кажется, ходить по восемь рыл не будут.

Я устроился на привал посреди леса у родничка, подкрепился мясом — на вкус так себе, но сойдет — и взялся за лук и стрелы.

Результаты меня не порадовали. Роб-ин-Худ из меня оказался так себе, в дерево с двадцати шагов попадаю без промаха и не особо целясь, но не более того, к тому же и лук степняцкий — далеко не снайперское оружие. Короткий и с круто выгнутыми дугами, стрелы тоже короткие, дальнобойности никакой. Оно и понятно, для всадника-налетчика — самое то, чтобы на скаку обращаться было удобно и сподручно отстреливаться от другого всадника, преследователя. Поскольку мчаться на лошади во весь опор и метко стрелять на большое расстояние — занятия несовместимые, то конному кочевнику длинный дальнобойный лук вообще не нужен.

В общем, идею робингудовской герильи я отбросил: выстрелить издали нельзя, стрельба на ближней дистанции чревата ответной стрельбой, что для меня смерти подобно. Мои сильные стороны — физические данные и мастерство рукопашной схватки, вот их-то мне и надо реализовать.

Словом, план у меня — не план, а смех. Убраться подальше от места схватки, потому что следующий отряд не ввосьмером припрется. В теории, удвоить все отряды фуражиров врагу будет не с руки, надо бы ловить маленькие... Хм...

Тут я вспомнил, что фуражиры иногда останавливаются в деревнях на ночлег... Если вовремя узнать, где и когда — можно напасть посреди ночи, это даст мне преимущество... Но как узнать?

Самая большая вероятность ночевки — в самых дальних прибрежных селениях, можно пойти туда. Второй неплохой ход — это если я договорюсь с крестьянами подать мне дымовой сигнал, а сам устроюсь где-то на высоком холме или даже на дереве и буду наблюдать. Тогда можно будет оперативно получать информацию о местонахождении фуражиров.

План с кострами, впрочем, не лишен недостатков. Во-первых, я одиночка, у меня нет сменщика, если я отдежурю на дереве полдня — а там не получится устроиться с комфортом — и потом еще должен буду чесать в деревню и там драться... Плохо. Во-вторых, дымовой сигнал могут заметить сами кочевники, и у них возникнет к крестьянам очень закономерный вопрос — кому сигналите? После чего я попаду в засаду.

И в-третьих... Что-то я с некоторых пор высоту недолюбливаю.

Так что придется смириться с тем, что врага на блюдечке мне никто не подаст, придется искать самому. Ну и ничего страшного, найду. Ну или они меня.

Правда, есть тут большой минус: если моя последняя охота затянется — придется решать все те же опостылевшие бытовые вопросы: где жить, что кушать, в чем мыться. Шалаши строить я не умею, вот палатку ставил раз пять в жизни, там ничего сложного нет, а шалаши... Впрочем, о чем это я, никто и не обещал, что все будет легко и просто.

Как бы там ни было, в одном я точно уверен: фуражиры будут чаще посещать прибрежные рыбачьи деревни. У крестьянина-земледельца можно отнять только определенное количество провианта, потому что на все про все — себя прокормить, на следующий год поле засеять, отдать в виде налогов — у него всего лишь один годовой урожай его поля. Другое дело рыбак: сети выставил утром, в обед или вечером собрал, затем на пару дней работы с уловом, ну там засолить, закоптить и так далее. Если забрать у него сегодняшний улов или припасы — он снова пойдет в море и поставит сети. То есть — относительно бесконечное количество ресурсов, которое определяется, в основном, человеческой трудоспособностью в день.

Потому я решил двигаться к морю: там выше шанс встретить противника.

Выйдя на побережье, я пошел налево. Занятно, что в этом мире нет востока и запада, солнце может сегодня подняться в одном месте, а завтра примерно там же сесть. Судя по всему, планета вращается не вокруг одной стабильной оси, а имеет их две, или вообще как-то странно кувыркается. И, скорее всего, именно потому моряне никогда не ходят в открытое море: у них всегда в пределах видимости либо земля, либо остров, либо еще какой нерушимый ориентир, при такой нестабильности планеты ни о какой навигации по звездам речи быть не может.

Дело пошло к вечеру, когда впереди показалась деревушка. Точно такая же, как та, где я жил. Такие же домики, такие же лодки на песке, такие же развешенные для просушки сети. И ограды, естественно, тоже никакой, только между деревней и лесом на травянистой полосе — то ли тотем, то ли божок, что-то вроде указания лесным зверям, лесного бога тварям, что дальше идут владения Невила, вот и вся защита. В прошлой деревне тоже такой указатель стоял, правда, на кочевников почему-то не сработал. Ну оно и понятно, до зверей лесных, в отличие от кривоногих уродцев, доходит, что тут им не рады.

У крайнего домика я заметил пару подростков лет по тринадцать, мальчика и девочку, которые занимались починкой сети или чем-то вроде. Завидев вооруженного человека, они сразу же побежали в дом. Парой секунд позже из двери высунулась косматая рожа крестьянина, настороженно на меня глядевшего.

— Здравствуй, добрый человек, — взял я быка за рога, — в деревне чужие есть?

Он, услышав свою речь, хоть и с акцентом — я ведь все-таки не местный — но не дико ломаную в исполнении гортанно вопящих кочевников, немного с виду успокоился.

— Доброго вам вечера, благородный господин, — почтительно сказал он, сняв шапку, — ну покамест нету... Но ежели вы это про ханнайцев — то могут и нагрянуть... Так-то они срок поставили ко вчерашнему дню им три воза рыбы наловить и засолить, но пока еще не пришли...

— Они пешком приходят?

— На телегах приезжают. А обратно, когда телеги груженые — тогда, бывает, и пешком.

— Сколько их было в последний раз?

— Шестеро. Их всегда было шестеро.

Тут я заметил, что крестьянин как-то странно смотрит на меня, но не в глаза, а ниже.

— Что-то не так? — спросил я.

— Нет-нет, — поспешно возразил он.

Я посмотрел на себя. А, кажется, понял.

— Ты на куртку мою смотришь?

— Нет-нет, — снова ответил крестьянин.

— Если ты вдруг подумал, с чего эйдельгартский воин в куртке кочевника — я с убитого уродца снял. Холодно в лесу, знаешь ли... Они на ночевку останавливаются или уезжают?

— Это когда как. Если приезжают в обед и с пустыми телегами — то забирают рыбу и уезжают. А если под вечер и с чем-то, в другой деревне отнятым — ну, тогда занимают дом старосты, пьют, веселятся...

Тут лицо крестьянина приняло тоскливое выражение. Он не договорил, но я и так его понял.

— Знаю, — сказал я, — тут в соседней деревне тоже того... над девками надругались. Кстати, это куртка их командира. В общем, мил человек, приюти меня на денек или пока окаянные ублюдки не припрутся. Недосуг мне за ними по лесам бегать, еще и заблудиться могу.

Он посмотрел на меня, и в его глазах появилась надежда.

— А где остальное войско?

Вот тут я решил приврать слегка, чтобы не усложнять ситуацию.

— Войско спряталось и ждет сигнала. А я тут поганцев подожду.

Пока мы беседовали, чуть поближе подтянулись другие крестьяне, и слова о войске вызвали в редкой толпе тихий, но радостный гомон. Мне, должно быть, будет неприятно сообщить им, что войска-то нет... Это, разумеется, если я выживу в бою.

Тут и староста подоспел с причитаниями, как он рад такому гостю. Проводил меня в свой дом — такой же дом, как и у всех остальных, в общем-то — а затем вся деревня притащила, у кого чего деликатесного завалялось. Не сказать, что и правда яства несказанные, но отношение, конечно, хорошее. Но я не стал наедаться: мне предстоит еще один бой, и я должен приложить все силы, чтобы после был еще один, и еще один — чем больше, тем лучше.

Ждать пришлось недолго, едва час. Послышался шум и гам, с которым жители деревни разбегались по укромным закоулкам от греха подальше, затем — цоканье копыт и скрип колес.

— Значит так, веди себя как обычно, — сказал я старосте, — а я за подмогой сбегаю.

Выбрался я из его дома с мечом в руке, юркнул за длинные вывешенные сети, пригнувшись, обошел еще пару домов и оказался за крайним, так что меня и фуражиров на площади теперь разделяла почти вся деревня.

Я огляделся — других варваров не видать, вот и отлично. Затем осторожно двинулся обратно по той же дорожке, по которой приперлись враги: войска нет, и мне приходится думать о том, чтобы за мою вендетту не страдали местные жители.

А варвары вели себя крайне беспечно: у коней оставили всего одного охранника, да и то, не столько охранять, сколько просто присматривать за животиной, видать, не принято у них такое сокровище без присмотра оставлять.

Охранник этот даже алебарду свою поставил, к телеге прислонив, потому, когда я появился рядом, схватить ее он уже не успел. Меч вошел ему в горло, не позволив пикнуть. Правда, слегка всполошились кони, не любят они запаха крови по вполне очевидным причинам.

Я двинулся быстрым шагом туда, где буянили чужаки, осторожно выглянул из-за угла — трое тут, что-то гогочут старосте в лицо. Где-то в стороне пронзительный женский визг.

Подкрадываюсь к этим трем. Меня увидел староста и это едва все не испортило: он глазеет на меня, кочевники, видя это, начали оборачиваться — но я уже рядом.

Первого рубанул наискось справа налево, так, чтобы клинку было удобно, распоров грудную клетку, описать петлю и снова рубануть наискось, но уже слева направо — второго.

А вот третий стал неожиданно большой проблемой. Он и был больше, чем остальные двое, но стоял дальше, иначе ему достался бы самый первый удар. И той секунды, за которую я убил двоих его товарищей, ему хватило. Я ожидал, что он схватится за кинжал или саблю — но варвар сделал быстрый шаг вперед и схватил меня за запястья, а затем завопил, зовя на помощь остальных. Хреново.

Я резко ударил его головой в рожу, он взвыл, но руки не разжал, сложив дважды два и понимая, что вместо риска боя один на один лучше подержать меня до прихода подмоги. Позади уже слышны поспешные шаги двоих оставшихся — бегут сюда. Плохо дело.

Разжимаю руку, выпуская рукоять меча, и делаю резкие синхронные повороты кистей изнутри наружу, против его больших пальцев: этот прием, как оказалось, довольно известный, я выучил еще в детдоме. Он сработал, мои руки свободны. Правым кулаком — в горло, левой я выхватил у кочевника из-за пояса кинжал и воткнул ему же в живот. Он сложился напополам и упал.

К тому времени, как двое последних выскочили из-за угла, я уже поднял меч с земли. Они смотрят на меня, я — на них. Варвары удивленно озираются, наверняка в поисках того самого 'войска', в их мелкие умы не укладывается, что я пришел один.

Бросаюсь в атаку, не ожидая, пока это сделают они. Кочевники вооружены неплохо, у одного сабля, короткая, изогнутая, но острая, у второго — прямой меч вроде моего, только одноручный, а не полуторный. Явно трофейный.

Двое на одного — не самый легкий бой. И эти двое вряд ли дадут мне использовать трюк Спартака, к тому же бегать на виду у крестьян... зазорно как-то. Главное — помнить выражение одного мастера-фехтовальщика о том, что фехтуют вначале ногами и только потом шпагой: постоянно смещаясь, я смогу усложнить им реализацию численного перевеса.

Мы сошлись в центре небольшой площади, и садящееся солнце бросило на землю наши длинные, гротескные тени.

Я сместился вправо, чтобы один из врагов находился между мной и его товарищем, и атаковал, энергично и стремительно. Кочевник с саблей едва сумел парировать мой удар и попятился, сразу же поняв, что в одиночку ему со мной не тягаться. Его товарищ неудачно попытался вступить в бой, но я снова сместился вправо, оставляя противников на одной линии относительно себя.

Удар, уход, ответный выпад! Я отбил в сторону кривую саблю так, что враг оказался совсем открыт, но не сумел ударить в ответ, так как пришлось отражать атаку мечника. Снова уход, удар, финт, удар!

Мое преимущество в скорости и рефлексах позволило мне держаться на равных против двоих, но у врагов явно имелся кое-какой опыт рукопашных схваток. В то же время я, 'унаследовав' силу, скорость, рефлексы и навыки своего предшественника, не получил его опыт, потому что опыт — он, увы, в лобных долях и был перезаписан моим жизненным опытом. Таким образом, я с удивительным даже для себя мастерством выделывал с мечом все, что мог себе представить, но мои представления ограничены историческими фильмами, поставленными людьми, малосведущими в фехтовании, и знакомством с ролевиками, которые тоже, мягко говоря, не доки. И потому, даже если безымянный воин знал и мог исполнить самые сложные и потрясающие приемы — я не могу их повторить, потому что не знаю о них. Черт.

В этой ситуации мне оставалось только таким образом использовать силу и скорость, чтобы у врагов не хватило мастерства этому противостоять.

Я атакую, быстро и точно, но противник парирует. Если б я мог выложиться на полную — ему пришел бы конец, потому что я быстрее его, вот и все. Но каждый раз, когда я вот-вот прищучу одного — ему на помощь успевает второй и я оказываюсь перед выбором: добить одного и стать жертвой другого или защищаться, прекратив атаку.

К тому же тот, что с мечом — тоже с крепкими руками, на мечах он не мастер, но оружие держит весьма уверенно и мои удары принимает клинком просто и бесхитростно.

Я бью направо, заставляя саблиста закрыться и попятиться, затем атакую мечника быстрым рубящим ударом. Он не рискует и не выпендривается, блокирует мой меч своим, держа его перпендикулярно моему клинку. Пожалуй, я уже знаю, как его переиграть.

Саблист пытается обойти меня справа, я стремительно смещаюсь к нему и от мечника, удар — он вновь закрывается и отпрыгивает. И тогда я бросаюсь на мечника и бью его мощно и размашисто, сверху вниз, вкладывая в удар всю силу руки и весь вес меча. Он закрывается, но я еще до удара хватаюсь за рукоять левой рукой.

Полуторный меч, вопреки расхожему представлению, отличается от обычного не полуторной длиной клинка, а полуторной длиной рукояти, что позволяет держать его двумя руками, со всеми вытекающими отсюда преимуществами. И когда я нанес удар двумя руками, вложив в него весь вес и всю силу, кочевник парировать его не смог. Его собственный меч ударил его по лицу, перечеркнув перекошенную физиономию красной полосой. Мечник взвыл, словно проклятая душа в аду, и упал, выронив оружие и хватившись за рану, а я ударил в другую сторону, отогнав саблиста, и перешел в наступление.

Удар, замах, удар! Я тесню его к краю площади, уже почти прижал к стене дома. Замах и мощный удар сверху вниз! Кочевник видел, что случилось с его товарищем, и урок из этого извлек: держа саблю над головой, он уперся также левой рукой в клинок, благо сабля изнутри не заточена. В этот момент я просто двинул его ногой в грудь и сбил с ног, а когда варвар, лежа, все же исхитрился выставить мне навстречу саблю — взмахнул мечом слева направо и проследил, как туда же, направо, улетает его сабля вместе с сомкнутой на рукоятке кистью.

Кочевник завыл страшным голосом, должно быть, не столько от боли, сколько от понимания, что жить калекой ему предстоит секунды две.

— Сзади! — крикнул чей-то звонкий голос.

Я неспешно обернулся. Неспешно — потому что шаги слышал в десятке метров позади. Как я и думал, мечник, пошатываясь, приближается, одной рукой держась за залитое кровью лицо так, что смотрит только одним глазом, в правой — меч. Понимает гад, что, не убив меня, не выживет. Видя, что я обернулся, бросается вперед с криком то ли ярости, то ли отчаяния.

Выбрасываю ему навстречу меч, клинок входит в глаз и выходит из затылка. Хорошая все-таки в Эйдельгарте сталь. Делаю шаг в сторону, пропуская падающее тело — вот, собственно, и конец боя.

Я перевел взгляд на однорукого, тот, лежа в пыли и сжимая обрубок, начинает завывать, скулить и причитать на своем языке. Подхожу ближе и присаживаюсь на корточки.

— Ты меня понимаешь, шакал?

В ответ — непонятная белиберда, без переводчика не обойтись.

— Тут кто-нибудь может перевести с этого собачьего языка на человеческий?

— Я могу, — вызвался староста, — немного... Ну, их требования, сколько какой рыбы предоставить, по крайней мере, понимаю...

Свои лингвистические способности он крепко приуменьшил: дальнейший допрос кочевника переводил почти без запинки, хотя не очень быстро. И то в кныш.

Десять минут спустя я уже знал если не все, то очень многое: кривоногий ублюдок, надеясь вымолить себе жизнь, выдавал военные тайны с поспешностью Рокфора, поглощающего одноименный сыр.

Орда численностью примерно пятьдесят-шестьдесят тысяч под предводительством 'кэг-кагарна' Мадунги — титул вроде верховного хана — вторгся в Долину и захватил ее практически без потерь, лишь сражение с эйдельгартским отрядом отняло около тысячи жизней — втрое больше, чем было эйдельгартцев. Затем Мадунга, как я и предполагал, оставил гарнизоном в Дарбуке примерно триста человек, оставшихся без лошадей — эйдельгартцы перед боем подготовились, выкопав ямки, в которых кони ломали себе ноги — и еще около четырехсот воинов с самыми худшими лошадьми и вооружением, а сам двинулся на Эйдельгарт, который, насколько знал пленник, переживал тяжелое время. Правда, в чем именно заключалась тяжесть, если нашлись силы и деньги на отправку трехсот воинов в Долину, он объяснить не мог.

А Мадунга, стало быть, не так уж и прост. Не погнал самых нищих воинов на убой, как сделали бы многие другие завоеватели. Стало быть, он обладает определенным талантом и делает ставку на маневренную подвижную войну и мастерство своих воинов.

В задачи конкретно моего пленника входил сбор провианта для гарнизона, кроме того, маленькие обозы постоянно ходили в Эйдельгарт и обратно, снабжая также и силы вторжения. Командовал гарнизоном кагарн Сайрабаз, очень хороший и грамотный, если верить кочевнику, вождь, чуть ли не один из лучших. Если это правда... Картина получается такая: Мадунга оставляет худших воинов в Дарбуке, потому что лучшие нужны ему в войне и разбрасываться ими он не может, а вот оставить с худшими людьми хорошего командира... Должно быть, Долина является для него стратегически важной территорией как база снабжения и путь к отступлению. Кроме того, городских ремесленников заставили делать стрелы и луки по образцу ханнайских. Ну да, база.

О судьбе князя Дарбука я тоже узнал: когда его замок, защищенный только деревянными стенами в два человеческих роста, обложили враги — он сдался на милость Мадунги, понимая, что со своей маленькой дружиной ничего не сделает. Вопреки моим ожиданиям, князя не казнили, а заставили принять присягу новому владыке, а дружину разоружили и отправили на рудники. Одно из двух: либо однорукий пес врет, либо Мадунга действительно умен. Впрочем, даже мне, совершенно далекому от военных дел человеку, понятно, что иметь проблемы в тылу во время войны с сильным врагом весьма нежелательно, верховный хан ханнайцев тем более это понимает и потому излишне озлоблять против себя покоренный народ ему совершенно не с руки.

— Кстати, — спросил я старосту, — а что за девичий визг я слышал?

— Так вот эти собаки пытались дочку лодочного мастера нашего того, снасильничать, но тут вы появились и им стало уже не до нее... А потом это ж она вам и крикнула, что, значит, сзади к вам подкрадываются... Сэр рыцарь, так а где войско-то?

Я пожал плечами:

— Прямо перед тобой.

— Вы... один?!!

— А что, этого разве мало? Справился же, как видишь.

Он смотрит на меня большими круглыми глазами.

— Так это ж да, но их того... сотни! Семь сотен!

— Уже на двенадцать меньше. Ладно, переводи дальше.

Я повернулся к кочевнику и сказал:

— Значит, слушай сюда. Передай кагарну Сайрабазу, что я приду за ним, и это случится быстрее, чем он думает. Запомнил?

Пленник радостно закивал: до этого момента он не верил, что я его отпущу, ведь он сам бы не отпустил.

— Значит так, — сказал я старосте, — перевяжите ему рану, чтобы не издох, отвезите к Дарбуку и там отпустите.

Он скривился так, словно я предложил ему шелудивую собаку поцеловать:

— Да пусть околеет, удо Нергала, зачем с ним возиться?

— Если он околеет до того, как передаст своему вождю мои слова — ублюдки не будут знать, что это я перебил фуражиров. Они подумают на тебя и твою деревню, понимаешь?

Вот тут до него дошло:

— Понял, понял, сделаю, как вы велите...

Я вернулся в дом и как следует подкрепился, с легким чувством самодовольства наблюдая, как варвара перевязывают и сажают в телегу.

Конечно, я и не собирался переть в город, чтобы не облегчать врагу задачу, но пускай теперь кагарн посушит голову, что к чему. К тому же... Как говаривал один веселый поросенок, хороший понт дороже денег.

* * *

Следующие четыре дня мне сильно не везло. Враг тут и там, но я приходил слишком поздно или слишком рано, или же супостатов было чересчур много. Я вполне отдавал себе отчет, что победить двоих сразу еще могу, а вот троих — уже никак. И если попадется мне мастер ближнего боя — то и одному можно проиграть. Правда, пленник говорил, что гарнизон состоит из худших воинов орды, но Мадунга имеет обыкновение оставлять плохих солдат под началом хороших командиров, и кто-то из них может оказаться мне достойным противником. А достойные бои в мои планы не входят: передо мной задача убить побольше уродов, а не воевать с ними. Это немного разные вещи, как мне кажется.

На вторую ночь я даже повстречался с самым натуральным саблезубым тигром. Я как раз пробирался к одной деревушке, надеясь, что застану там ночующих ханнайцев. Темень, конечно, так что идти приходилось по дороге: над ней полоса чистого неба, а в небе — луна, чуток побольше земной, и раза в полтора ярче.

Ну и вылез он из кустов, здоровый и с хвостом. Строго говоря, название 'саблезубый тигр' некорректно, так как саблезубые кошки с тиграми в родстве не состояли, но прямо передо мною стояла зверюга, против которой самый большой из земных саблезубых, смилодон — котенок. Если смилодон доставал головой человеку до пояса, то сей монстр преспокойно смотрел мне в глаза почти как равный равному: его голова была примерно вровень с моим подбородком. Если вдуматься, против него и лев с тигром — мелковаты.

Перетрухнул я, мягко говоря, основательно, чуть кирпичей не наложил: сработал инстинктивный страх перед хищником. Однако все началось и закончилось не так, как я думал: саблезубый вышел на тропу, на самом деле, не мне наперехват, а просто ее пересекал курсом, перпендикулярным моему, и наша встреча для него тоже оказалась неожиданной. Мы смотрели друг на друга с десяти метров секунд пять, затем здоровенный кот отвернулся и быстрым шагом скрылся в кустах на другой стороне. Судя по всему, этот хищник людей избегает, потому как моряне никаких мер по защите от него не принимают, если божка перед деревней не считать. Это тигры в Индии в былые времена могли спокойно в деревни забредать, тут, видимо, у зверей свои правила приличия.

Я проводил его взглядом и перевел дыхание. Фух! Вот против него мне рожон бы не помог, это точно. И вывод из этой встречи я для себя сделал однозначный: моряне правы, лес надо уважать, нефиг по нему ночью шастать.

Врагов в деревне я не нашел, но узнал от жителей, что они не видели кочевников уже дней шесть, и решил подождать их тут. К тому же староста рассказал мне последние новости: в лесной деревне неподалеку глашатай объявил награду за разбойника, выдающего себя за эйдельгартского рыцаря, жители той деревни, где жил Зекхан, переселились на остров, и в тот же день деревню сожгли дотла. А во второй деревне, к счастью, никаких карательных мер не последовало, хотя отряд человек на двадцать туда приезжал и их командир допрашивал старосту.

— Это только в одной деревне глашатай объявился? — уточнил я.

— Я об одной знаю, мы туда вчерась возили рыбу менять. Но в других, надо думать, тоже, — ответил староста.

— Это уже хуже.

— Пф-ф-ф-ф... Да кто ж поверит собакам? Чтобы выдать себя за рыцаря, надобно иметь лицо рыцаря, а Ярин мудрый, людям лица себе по желанию выбирать не дал.

Похоже, тут ситуация сложилась благоприятно: хоть в Долине и наблюдается слегка отдающая нацизмом тенденция делить людей на 'арийцев'-дворян и мужиков-'унтерменшей', сейчас это играет на меня, поскольку бандитов с благородной родословной тут отродясь не видали, равно как и рыцарей-мужиков. Так что глашатаям Сайрабаза местные жители вряд ли поверят, а когда до них дойдут вести о моих реальных делах — предательства тем более не стоит опасаться. Хотя... Люди несовершенны и порочны по своей природе, потому, хоть моряне и ненавидят захватчиков всеми фибрами души, я все же буду начеку.

— Кстати, старик, а ты знаешь про здоровенного зверя с вот такенными клыками, который тут по лесу ночью бродит? — спросил я невзначай и описал ему саблезуба.

У старосты глаза стали большими и круглыми.

— О, господин рыцарь, вы повстречались с Гарамом?! Эта честь редко кому выпадает... — внезапно на его лице промелькнула тень мрачной догадки: — вы ведь поклонились ему до земли?

Вот теперь уже у меня глаза полезли на лоб:

— А этот гарам... Ему что, кланяться надо?

— Конечно! — горестно всплеснул руками старик, — как же не поклониться богу в его-то владениях?! При встрече надобно в пояс Гараму поклониться, а если ночью повстречать — то на колени опуститься и поклониться до земли, потому как ночью он к тем путникам приходит, за кем по пятам Осквернитель идет. Ежели б не Гарам — сцапал бы вас Осквернитель, и поминай, как звали!

Мне стало ясно, что я крепко накосячил, хотя знать наперед, что саблезуба тут чтут как бога, не мог никак. Нет, серьезно, кланяться здоровенному хищнику — идея так себе, с другой стороны, будь этом Гарам кровожаден — его вряд ли чтили бы как божество, здешние боги, верховный Ярин и хозяин моря Невил — строгие, но добрые, требующие, как я успел понять, только уважения и почитания. Ну да ладно, надо как-то исправлять ситуацию, разыграю карту чужака, пожалуй.

— Так вот кто это был! — протянул я, призвав на помощь все свое актерское мастерство. — Мы в Эйдельгарте его имени не произносим, дабы не поминать всуе, а просто зовем Лесным Владыкой. А я-то его раньше никогда не видел, вот и не признал... Ну да ничего, ведь Владыка на меня не разгневался за мою ошибку, знает, что я его чту и весь мой род тоже.

— Хорошо если так, а то если обидится — у лесных деревень урожая не будет, а нам в море месяц не выйти, беда-беда!

Воистину, некоторые ошибки не так ужасны, как последующие попытки все исправить. Мне стоило просто заткнуться и проехать тему, так нет же, забыл наставления поэта, что молчанье — щит от многих бед, а болтовня всегда во вред.

— А при чем тут море? — удивился я, — Владыка — он же лесной хозяин, а в море — Невил...

— Так-то оно так, да только и Невил будет серчать, ежели брата его младшего не уважить!

Ну да, как же я не сообразил, что у местных богов семейный подряд.

— А этот... Осквернитель. Я никогда о нем не слышал, кто он?

— Оно ж и понятно, вы из Эйдельгарта, а он за пределы леса выйти не может. Является только ночью, чтобы с Гарамом сквитаться, или же путника ночного утащить. Вот от него-то Гарам нас и защищает.

Я провел в этой деревне еще два дня на правах дорогого гостя: о том, что я пришел защищать их от налетчиков, сражался в безнадежном бою с ордой, выжил по воле Ярина и отомстил за убитых девушек, Зекхана и его сына, тут все знали. Так что отнеслись ко мне крестьяне очень почтительно и гостеприимно, разве что своих дочерей не предложили, чему я, к слову, был скорее рад: что-то не возбуждают меня неухоженные девушки с обветренной кожей и огрубевшими от ежедневного труда руками с неровно обстриженными ногтями, да и не то воспитание, чтобы правом первой ночи пользоваться.

Враг все не появлялся, но в конце концов мое ожидание дало свои результаты: на дороге увидели четверых кочевников при трех телегах, уже частично нагруженных награбленным в других селениях добром.

— Дайте им все, что потребуют, — велел я старосте и крестьянам, — и ведите себя, как обычно, а я тихо выйду за крайними домами и кустами доберусь до леса. И когда они будут возвращаться — повстречаю на лесной тропинке.

— Так мы и сделаем, — согласился староста, — пусть вас боги берегут, сэр рыцарь!

Я выбрался из деревни незамеченным и быстро облюбовал место для засады: густой кустарник и двойное дерево достаточно толщины, чтобы за ним спрятаться. И надо будет озаботиться, чтобы один кривоногий варвар остался в живых: отпустить его меньшее зло, а иначе пострадают мирные крестьяне. Благо, проблем возникнуть не должно: их только четверо.

План боя я в общих чертах продумал: скрываюсь за кустами, пропускаю их мимо себя, стреляю из лука в того, который сидит на самой первой телеге, и незамедлительно набрасываюсь на обоз с хвоста, так сказать. Если мне удастся убить еще одного — хорошо, затем отступаю в лес и пытаюсь действовать методом Спартака, чтобы не драться сразу с двумя: рискованно. Если не удастся — все то же самое, только врагов будет трое. А дальше — обгоняю и устраиваю еще одну засаду, если не клюнут на мое 'бегство'.

Вскоре послышались звуки приближающихся фуражиров. Лук в руках, колчан со стрелами на земле: я их тут и оставлю, чтобы не отягощали во время беготни по лесу. Стрелок я очень так себе, в медленно движущуюся цель вроде человека на телеге попаду, а когда начнется хаос и неразбериха — уже вряд ли, так что у меня только один выстрел.

Я выждал, пока обоз тянется мимо, и осторожно выглянул из-за куста. Идут, озираются. Хм... Знают, что на них идет охота, и все равно вышли вчетвером? Тупые идиоты, как же они сейчас за это поплатятся...

Натягиваю лук и отпускаю тетиву. Стрела впилась вознице первой телеги в левую руку, хотя целился в середину спины тому, кто сидел рядом с ним... Никакой из меня Роб-ин-Худ.

Вопль раненого сыграл мне на руку, так как остальные трое рефлекторно посмотрели в его сторону, то есть от меня, и позволили мне стремительно догнать последнюю телегу. Хватаюсь левой рукой за борт, запрыгиваю на него и в таком положении, сидя на борту и балансируя, вонзаю меч в спину вознице, который так ничего и не понял.

А потом пришло осознание, что тупые идиоты на самом деле — не они. Крытая мешковиной поклажа телеги вздыбилась и я оказался лицом к лицу с четырьмя варварами, прятавшимися под мешковиной.

Последовал мгновенный обмен ударами. Одного я убил сразу же, второго свалил на его товарищей левым кулаком, от летящей в голову сабли увернулся каким-то чудом, а ко мне уже бегут варвары, прятавшиеся в других телегах.

Рывок обратно, в спасительную чащу, звон меча, которым я проложил себе дорогу, острая боль в боку и мысль 'какого хрена, я же в кольчуге!'

Засада была не то чтоб мастерской, напротив, просто ловля на блесну, и я на эту наживку клюнул. Никогда не недооценивай противника — первая заповедь любого бойца, воина или полководца, а я вот взял и недооценил. Впрочем, у меня есть оправдание: я не боец, не воин и не военачальник. Я дизайнер, примеривший шкуру и меч воина, но так им и не ставший.

Я оторвался от погони под свист стрел, используя преимущество в более длинных ногах, перед этим вытащив из своего бока восьмисантиметровое оружие типа шила. Тонкое круглое острие прошло сквозь кольцо кольчуги, и теперь в боку при каждом шаге отдает сильной болью, под одеждой течет теплое.

В общем, все. Повоевал. Варвары вопят и гогочут позади, но цепочка из красных капель уже не даст мне скрыться. Собственно, мне и скрываться смысла особого нет: пробит кишечник как пить дать. Эта пустячная в двадцать первом веке рана здесь меня прикончит, увы и ах.

Я остановился и оглянулся. Бежать нет смысла, хотя инстинкт самосохранения выполз из подкорки и теперь пытается заставить меня сделать то, что уже бесполезно делать. Страшно, черт возьми, но это, видимо, из-за адреналина... Я знал, на что шел, как знал, что вот как-то так все и закончится... Надо прямо сейчас дать последний бой, пока я еще в состоянии это сделать, вот только как это сделать? Они ведь не бросятся на меня толпой, а просто расстреляют из луков... Нужны какие-то густые заросли, что ли... Или вон то дерево, рядом с которым кусты... Спрятаться там, и...

И тут я увидел что-то блестящее. Маленькое, едва заметное, оно висело на ветке дерева чуть поодаль, раскачиваясь на легком ветерке. Я сделал несколько шагов, чтобы рассмотреть это 'нечто', оно казалось мне очень знакомым, что-то маленькое, серебристое, на... нитке? Нет, это тоже серебристое... Цепочка.

Я подошел еще ближе и внезапно забыл и о погоне, и о ране.

На ветке висел ангелочек.

Маленький серебряный кулончик в виде ангелочка, идентичный тому, который был у Кристинки, он висел на ветке на уровне моих глаз и немного покачивался.

Как?! Как это может быть?! Как кулончик может оказаться тут, в этом месте?! Я несколько раз моргнул, не веря своим глазам.

Ангелочек никуда не пропал.

Я сделал еще несколько шагов. Точно, это он. Тот самый кулон. Или идентичный ему... Какова вероятность, что в этом мире существует точно такой же? Но все намного проще: у Кристинки был с гравировкой на оборотной стороне, так что я сейчас точно узнаю, тот самый или идентичный.

Протягиваю руку, но мои пальцы внезапно смыкаются на воздухе. На ветке ничего нет, словно и не было никогда. Кажется, у меня начались глюки, так что...

Я чуть поворачиваю голову и снова вижу кулончик, он висит, как и висел, только не на этом дереве, а чуть дальше. Снова моргаю: да, он там висит. Что за наваждение?

Иду к нему, протягиваю руку — и все повторяется. На ветке ничего нет, это мираж, иллюзия, глюк моего воображения. Странная реакция на рану в живот, вот если б в голову — то было бы все понятно.

Так, в топку кулончик, его не существует, точнее, он существует, но не здесь. А мне надо какое-то место, чтобы дать бой и хоть кого-то еще забрать с собой.

Я отворачиваюсь от дерева, на котором мне привиделась цепочка с ангелочком, и замечаю, что в сотне шагов лес кончается, там светлая опушка. А за опушкой что-то массивное и темное.

Бреду туда, и чем ближе подхожу, тем лучше вижу, что это — башня. Даже не совсем башня, а маяк, заброшенный и очень старый, который, видимо, приспособили под жилье. Ну да, точно маяк, потому что за ним — обрыв, а вдалеке — море синеет.

Вот, это совсем другой разговор! Вход-то один, и винтовая лестница, надо думать, узкая... на роль моих персональных, одноместных Фермопил — самое то.

Иду к нему.

Преследователи появляются на опушке и с гиканьем бегут за мной, но я опережаю их минуты на две. Ступеньки, позеленевшие от моха, дубовая дверь. Тяну ручку на себя и ныряю во мрак.

Быстрый взгляд вокруг. Башня как башня, первый этаж — прихожая. Ветхий плащ на крючке у двери, туфли с острыми носками, лавочка, сундук, два комода, кладовка и круговые ступени на второй этаж. Еще череп на полу, и все это слегка припало пылью.

Вытираю правую ладонь от крови о штаны, чтобы рукоять меча не скользила. Ну, сволочи, заходите.

Тут я сообразил, что можно немного выгадать, если стать у самой двери сбоку. Только она открывается — удар мечом в проем, это сразу минус один. Привалился плечом к холодному камню, жду, прислушиваясь к звукам снаружи.

Варвары переговариваются своими скрипучими голосами, в их отрывистой речи звучат сомнения и страх. Ну да, понимают ведь, кто ждет их внутри... Быстрее, мать вашу, а то так недолго и кровью истечь, пока они расчухаются... Хотя, может быть, именно это они и задумали...

— Они не войдут, — раздался хриплый голос у меня за спиной.

Я резко обернулся, проигнорировав разлившуюся по телу волну боли, и волосы зашевелились у меня на голове: на ступеньках, ведущих на второй этаж, сидел демон. Я машинально выставил перед собой меч.

— Ты лучше этой штукой передо мною не размахивай, — спокойно сказал демон, ковыряясь в зубах, — если я от страха обделаюсь — ты утонешь.

И тут я заржал в голос. Сюрреализм: за дверью два десятка врагов, передо мною демон, в боку смертельная рана — а я смеюсь.

Демон этот выглядел как демон — красный, с рогами, с порочной физиономией и крючковатым носом — но какой-то был он квелый и доходящий. Метр шестьдесят, килограммов шестьдесят пять, где-то так, из которых пять кило — на рога.

— Не думаю, что в тебе говна больше пяти литров, — сказал я, — мелковат ты.

— Извне — да. Но пространство — интересная штука, если уметь пользоваться. Не поверишь — две недели назад я сожрал вот этих крикливых, что за дверью, где-то с дюжину за раз. Ну как сожрал — проглотил. Собственно, именно потому твои дружки сюда больше не сунутся.

— Прожорливый какой... Так значит, ты сейчас сыт?

— Ну типа того. Хотя ты бы тоже вполне там уместился.

— Так за чем же остановка? — ухмыльнулся я.

— Ты сюда не как вор пришел — а мне хозяин, чтоб он сдох, только ворье есть приказал.

— Хозяин? Колдун, в смысле?

— Ну да.

— Так он же и сдох! — удивился я.

— Я имел в виду — еще раз. Сейчас ему два года, лет через десять снова припрется... А заклятие, что он меня здесь привязал, развеяться не успеет... Слушай, рыцарь, есть идея! Ты меня — я тебя! В смысле, ты меня освободишь, это плевое дело, простой ритуал. А я тебя исцелю.

Я чуть призадумался. Во-первых, я вышел на самоубийственную охоту, будучи готовым к неизбежному финалу. Так что исцеление мне, в общем-то, ни к чему, тем более, что за дверью меня все равно ждут. Да, инстинкт самосохранения беснуется — но решение принято. Хватит с меня влачить то существование, что я влачил. И во-вторых — мало ли какую тварь я освобожу... Джинн — такая штука, его только выпустить легко.

— Не-а, не надейся, — ответил я.

— Просто между прочим, у тебя пробита кишка, а утром ты покушал на славу. Другими словами — помрешь ты без моей помощи.

Я кивнул:

— Знаю, что помру... Постой, а откуда ты знаешь, что пробито и сколько я съел утром?!

Демон задумчиво подпер подбородок кулаком и стал похож на философа-мыслителя.

— Видишь ли, у меня в этом мире есть на одно чувство больше, чем у тебя. Называется оно — знание. То есть ты видишь, что яблоко красное — а я это знаю, не глядя. Так и с твоим кушаньем. Я смотрю на тебя и знаю, что делается у тебя внутри.

— Хм... И что я думаю — тоже знаешь? Как меня зовут?

— Этого не знаю. Над мыслями твоими у меня нет власти, сокрыты они... Так ты точно готов собачьей смертью сдохнуть, но меня не отпустить? Я ведь просто домой хочу, подальше отсюда, из этого гребаного плана бытия.

Вот тут я с ним согласен: мне этот 'план бытия' осточертел вплоть до утраты желания жить. Мне бы тоже домой, но увы: там я мертв.

— Увы — не верю я тебе. Вашему брату верить нельзя. Так что жди своего хозяина и с ним договаривайся.

Демон печально вздохнул:

— Жаль... Ну ладно, давай попробуем такой вариант: я дам тебе чего пожелаешь. Нечеловеческую силу, здоровье, заживление ран в десять секунд, магический дар, мудрость, власть над умами смертных...

— Ты даже над моим умом не властен, шутник, — ухмыльнулся я и тяжело опустился на скамейку.

— Верно, потому что я тут гость на птичьих правах. У меня огромные возможности, но нет права воспользоваться ими. Но если мы заключим сделку — я наделю тебя невероятными возможностями.

— А взамен? Ведь не отпущу все равно, ни за какие коврижки.

— Ну и не надо. Сущую мелочь взамен прошу — твою душу. Да и то не сразу, а только после того, как помрешь. Так что ты совсем ничего не потеряешь.

Ага, совсем ничего. Кроме последующих жизней, ведь я теперь знаю, что смерть — вовсе не конец.

— Извини, не пойдет. Моя душа не продается.

— Тебе жить осталось пару дней, и ты мучиться будешь так, что сам себе срок укоротишь, на меч бросившись, — напомнил демон.

— Знаю. Потому сейчас пойду наружу и как следует подерусь напоследок, чтобы надолго те гады, что выживут, запомнили. Бывай, демон, счастливо оставаться.

— Э, погоди-погоди! — забеспокоился он. — В общем, ладно, у меня есть еще одно предложение. Конечно, тебе платить-то почти нечем, раз душу не продашь, но кое-что мы все-таки можем сделать друг для друга. Я могу повысить твои рефлексы, силу, выносливость и заживление ран, сделаю тебя нечувствительным к боли. Ты станешь величайшим бойцом. О тебе легенды слагать будут.

— А взамен?

— Ну, ты принесешь мне жертву. Человеческую.

Я несколько секунд осмысливал его слова, а затем мой рот помимо моей воли начал растягиваться в зловещую ухмылку.

— А это с радостью! Сделаешь меня великим бойцом — я тебе тех кривоногих уродцев сотнями в жертву приносить буду.

Демон тяжело вздохнул.

— Боюсь, ты превратно понимаешь смысл слова 'пожертвовать'. Пожертвовать можно только свое, не чужое. Смерть твоих врагов — это то, что я тебе даю, ты не можешь, к примеру, расплатиться с булочником за булку путем поедания его булки, понимаешь? Принести в жертву ты можешь только того человека, который тебе дорог. Которого ты не хочешь приносить в жертву. Чья смерть от твоих рук причинит тебе страдания, потому что именно эти страдания и будут мне платой.

— Что-то я не понял! Души этих варваров тебе что, не подходят? Я их тебе тыщи предлагаю.

— Ты не можешь предложить мне чужую душу, потому что над чужой душой нет власти ни у меня, ни тем более у тебя.

По боку снова течет теплое. Не унимается кровотечение, так что пора с разговорами заканчивать.

— Не пойдет. Хреново у тебя с твоим шестым чувством, если порядочного человека от гниды отличить не можешь.

Демон снова вздохнул:

— В том-то и дело, что отличаю. Гниде я бы не предложил эту сделку, потому что человек без совести и сострадания не смог бы заплатить мне, резонно, да? Давай я тебе кое-что объясню, сэр рыцарь. Эта крошечная страна, которую тебя послали защитить, уже захвачена кровожадными, алчными кочевниками, а твое небольшое войско почти полностью героически полегло. И сейчас уже твой родной Эйдельгарт в огне войны. Твой король погиб, ты знаешь это? Твоя столица осаждена, на троне — юная наследница, ни уха ни рыла не смыслящая в сражениях, и потому скоро и столица, и страна, и принцесса станут добычей варваров. Каждый день они убивают только тут, в долине, по десять-двадцать человек. Ну ты и сам знаешь, что случилось с людьми, которые тебя приютили, да? А старосту деревни, где ты только что был, зарезали совсем недавно, не поверили, что он ни при чем. Так учти, что здешний народец смиренный и робкий. А вот в твоем королевстве только за сегодняшнее утро одну деревню сожгли, за неповиновение и сопротивление. Сорок семь человек погибли в огне, включая стариков и детей, от стали их куда больше умерло. За одно утро.

— Откуда ты знаешь?

— Ну как бы башня-то магу принадлежит. На третьем этаже хрустальный шар имеется, он очень увеличивает расстояние, на котором я могу знать. Пойми, сэр рыцарь, что не всегда есть выходы без недостатков. Твой король, отправляя войско, знает, что с войны многие не вернутся. Тысячи не вернутся. Он ими жертвует, пусть и случайным образом — и ничего. Я же прошу у тебя всего одну жертву. Один умирает на костре — ты спасаешь от подобной участи сотни и тысячи.

— Сжечь живьем?! Не пойдет. Я не изверг!

— Сегодня сгорели живьем сорок семь человек. И многих еще сожгут изуверы. Я дам тебе возможность спасти сотни, тысячи невинных жизней. Цена — всего одна жизнь. От тебя не требуется быть извергом, чтобы купить много жизней за одну — нужна лишь решительность и сила духа. Любое оправдание — жалкая попытка назвать свою трусость благородством. Ты можешь говорить что угодно, но чего стоят тысячи слов, когда важна лишь крепость руки? Откажешься — будешь жить с осознанием своей никчемности и виной за многие жизни, которые ты мог выкупить за одну, но оказался слабаком для этого.

Демон не знает, что мне, на самом деле, забить болт на Эйдельгарт, погибшего короля и пацанку-принцессу. Мне нет до них дела, пусть выкручиваются сами, как могут. Но вот люди... То, что творят приблудные варвары, слишком сильно напоминает мне одну историю из моего собственного мира. Жители долины — туповатые, примитивные и убогие, но это все же порядочный, добрый и трудолюбивый народ. Я собирался ради них убить столько мразей, сколько смогу, и теперь, когда внезапно могу получить демонические силы и убить много больше... Демон, гад, прав: отказаться — значит струсить, когда такого права у меня нет. Я не могу уйти за грань жизни, бросив их на произвол кривоногих сволочей, словно это никак меня не касается...

— И каким же образом я стану героем, демон? Злодеем я стану.

— Ха! А ты думал, героизм нужен, чтобы, будучи нечеловечески могучим воином, крошить мелких убогих варваров? Странные у тебя понятия о героизме. Герой — не тот, кто побеждает врагов играючи. Чтобы спасти множество невинных, тебе придется победить не полчища варваров и не вождя Мадунгу, а самого себя. Героический подвиг — он всегда через страдания и усилия, через слезы, пот и кровь, в противном случае это уже развлечение.

Я несколько секунд смотрел демону в глаза, такие похожие на человеческие, но вместе с тем такие чуждые.

— Уговорил. И как мы заключим эту сделку? Где кровью подписывать?

— А не надо ничего подписывать. Мы с тобой договоримся, ударим по рукам, ты получишь свое и у тебя будет один месяц на то, чтобы отдать мне мое. Если нет — неустойкой станет твоя душа.

— Не годится.

— Как скажешь, желаю тебе тогда удачи в бою. На сделку без обеспечения я не согласен, иначе что помешает тебе обмануть меня?

Да, теперь он меня поймал на крючок. Я уже сделал над собой моральное усилие, принял его условия — что ж, остается только идти до конца.

— Ты сам-то что предложишь в залог честности?

Он пожал плечами:

— А тебе-то что? Ты свое получишь прямо здесь и сейчас, именно это и придаст силу нашему договору.

Я несколько раз моргнул: что-то голова кружится. Надо бы поспешить.

— Ну допустим. Мы сейчас договоримся, что и как, и какие гарантии, что мы будем исполнять свою часть как уговорено?

— Пастырь наша с тобой гарантия, — ответил демон.

— Какой еще пастырь?

— Пастыри — они и есть Пастыри. Вы, люди, по глупости называете их богами, молитесь им, все такое... Пастырь — не бог, я не в состоянии тебе даже объяснить, кто он или что, но многие полномочия, приписываемые богам, у него есть. Нам не требуется ничего подписывать или записывать, потому что Пастырь всезнающ и беспристрастен. Мы сейчас оговорим нашу сделку, а он ее обеспечит.

— Отлично. И что конкретно я получу?

— Силу, скорость...

— Сколько? — настойчиво повторил я.

— Хорошо. Твои сила, скорость движения, скорость реакции вырастут от двух до трех раз...

— Негусто. Почему так неопределенно?

— Потому что твое тело имеет свои пределы. Я внесу изменения и улучшу его, но предел совершенствования — примерно в три раза в твоем случае. Я гарантирую два, постараюсь сделать три. Далее, скорость заживления ран станет быстрее во много раз. Твоя рана в боку заживет за пару дней.

— Я стану устойчив к ранам?

— Ровно настолько, насколько это обуславливает сверхбыстрое заживание. Способа не дать тебе умереть от отрубания головы или выпущенных кишок нет. Хотя, если быстро засунуть обратно...

— Что насчет боли? Я перестану ее чувствовать?

— Нет. Она просто не будет причинять тебе страдания, но ты будешь чувствовать, если с твоим телом что-то не так.

— Болевой шок? Шок от кровопотери и других причин?

— Их не будет. Что еще?

— Прочность костей?

Демон хмыкнул:

— Экий ты делец... Станут прочнее, но не намного.

— Хорошо. И ты гарантируешь отсутствие любых дополнительных, скрытых или явных, нежелательных последствий или изменений?

— Я гарантирую, что произведу только эти изменения. У них будут последствия, обусловленные законами этого мира. Например, у тебя будет зверский аппетит, а ускоренные процессы в твоей голове могут стать причиной бессонницы или слишком глубокого сна. Я не в силах предвидеть все, но гарантирую, что не буду делать тебе никаких подлостей и пакостей, которых вы вечно от нас ожидаете, и выполню свою часть сделки добросовестно.

— А ускоренные процессы не укоротят ли мне век?

Демон кивнул:

— Сами по себе — укоротят. Я это компенсирую, но до определенного предела. Если ты будешь каждое утро тыкать себя кинжалом в живот ради острых ощущений, извиняй за каламбур — тебя хватит лет на десять, не больше.

— Как насчет хорошего зрения ночью?

— А не многовато ли ты хочешь за одну жертву?

— В самый раз.

— Ладно, — согласился демон, — но на этом — край. Улучшу тебе ночное зрение, но не сильно: сделать это без ущерба для дневного не выйдет, если только ты не хочешь себе кошачьи глаза.

— Отлично. А какая гарантия, что ты выполнишь все, что наобещал?

— Мне не улыбается иметь дело с Пастырем. Наша с тобой сделка — разрешенная практика, и посредничество между жителями этого мира и гостями вроде меня — одна из функций Пастыря. Если я попытаюсь вести дела нечестно — он вмешается. На то и Пастырь.

— И я должен поверить, что Пастырь существует и не даст тебе обмануть меня?

— Трудно же с тобой дело иметь... Я могу оказаться возле тебя и снести тебе голову быстрее, чем ты глазом моргнешь. Почему я этого не делаю? Первейшая причина — Пастырь. Он окажется тут еще до того, как твоя оторванная голова упадет на пол, и у меня будут большие неприятности. И вторая... Как бы тебе объяснить... Есть некоторые животные, которые должны быть убиты только в момент отдыха. Стоит убить их во время бегства — и их мясо станет несъедобным. Так и твоя душа: ее ценность меняется в зависимости от того, каким образом я ее получу. И если ты провалишь честную сделку — это будет в сто раз прекраснее, чем если бы я сам забрал твою душу. Даже прекраснее, чем если бы ты отдал ее мне сам.

— Так ты изначально настроен на то, чтобы сделка не была мною выполнена?

— Для меня это самый желанный вариант. Именно потому я выбираю для сделок только очень благородных людей, которые могут все же не выполнить ее.

— И если наделить меня чем-то таким, что помешает мне выполнять свою часть...

— ...То это будет прямое нарушение с моей стороны и в этом случае я не только не получу твою душу, но и буду иметь большие неприятности с Пастырем. Повторюсь, что условия сделки прямо подразумевают мое добросовестное исполнение моей части договора, как и тобой — твоей.

Я вздохнул.

— Ладно. А теперь оговорим в точности, что именно должен буду сделать я.

— Ты должен будешь сжечь заживо любого дорогого тебе человека. Все равно кого, но как минимум лучшего друга. Родители, невеста, братья, сестры — все годятся, главное, чтобы смерть жертвы была мучительной для тебя. Важное условие — жертва должна быть в сознании и понимать, что именно ты ее сжигаешь, а ты не должен рассказывать о нашей сделке. Никому и никогда. И не должен объяснять жертве что-либо.

— Почему?

— Твои страдания — моя плата. Если ты объяснишь жертве причину своего поступка — она может понять и простить, а это сильно уменьшит вкус твоих мук. Времени на исполнение твоей части сделки — один месяц. Неустойка...

— Знаю, знаю. Ты явишься по мою душу.

— Не явлюсь. Ты в любом случае проживешь, сколько проживешь, но если не выполнишь свою часть — после твоей смерти Пастырь отдаст мне твою душу. Так что у тебя есть альтернатива не выполнять свою часть, прожить жизнь героя и в памяти грядущих поколений остаться светлой легендой. Итак?

— Договорились, — мрачно сказал я и протянул руку.

— Да будет так, — ответил демон и сжал мою кисть своей лапой.

Мне показалось, что я взялся за высоковольтный провод и попал под поезд одновременно. Ощущения такие, что давешняя 'пересадка души' по сравнению с ними — легкая щекотка.

Я несколько раз моргнул. Темно перед глазами. Ослеп?

— Какого лешего?! — прохрипел я, — я ничего не вижу!

— Потому что вечер наступил, — раздался рядом голос демона, — обожди, пока глаза привыкнут.

Вскоре я начал различать очертания предметов и самого демона, даже трещины на потолке увидел... А сам я, стало быть, лежу на полу. И тело ломит люто.

— Только что же был день...

— Для тебя только что. А вообще четыре дня прошло, пока ты валялся.

— Что произошло, демон?! Такое чувство, будто молния шарахнула...

— Ничего особенного. Просто ты получил то, что хотел.

Я сел.

— Через рукопожатие, что ли?

— А ты чего ожидал? Что я дам тебе флакончик с волшебным снадобьем? — ухмыльнулся мой собеседник.

— Э-э-э... Ну да, — признался я.

— Мои таланты и умения нельзя уместить в сосуд, это ведь не жидкость. Я сделал тебя сильнее, быстрее, выносливее — все то, о чем мы договорились. Так что прямо с этого момента — время пошло. Тридцать дней.

Я попытался встать, получилось с трудом.

— Ты чувствуешь себя слабым и разбитым. Это нормально. Пройдет скоро. В некотором смысле, не совсем прямом, я разорвал тебя на кусочки и слепил заново. Чуть по-другому. Значит, предостерегаю тебя: прежде чем ты начнешь действовать — изучи и пойми себя. Узнай свои возможности. А то как-то раз один рыцарь, который продал мне свою душу примерно за те же возможности, сразу после сделки ломанулся, размахивая мечом, на сотню своих врагов... Так быстро, всего через десять минут, я душу контрактора еще не получал.

Ноги дрожат. Черт. И в боку болит — но иначе. Ощущения другие. Когда-то мне вскрывали крупный нарыв на ноге под местным наркозом, при этом я чувствовал телом инструменты хирурга, но боли не было. Странно так: как режут — чувствую, а боли нет. Вот и теперь то же самое.

Я сел под окном, опершись на стену.

— Хм... А на скольких я могу... ломануться?

Демон принял свою любимую позу мыслителя:

— Сложный вопрос. Все зависит от того, какими будут твои враги. У меня получилось увеличить твои основные физические качества примерно в два с половиной раза, и теперь прежний ты себе теперешнему — вообще не противник. Однако ты должен кое-что понимать... Человеческое тело несовершенно и имеет свои ограничения, которые невозможно обойти. Допустим, даже если я дам тебе силу, которой хватит для поднятия горы — ты все равно гору не поднимешь, ибо она тебя раздавит. Если дам силу пробить кулаком каменную стену — ты пробьешь, но рука превратится в фарш. Если дам силу согнуть лом — ты его не согнешь, ибо от напряжения либо кости сломаются, либо сухожилия порвутся. Так вот. Я дал тебе почти предельные возможности. Однако, чисто теоретически, существует шанс, что где-то есть люди, которые от рождения получили силу, скорость, подвижность или реакцию, соизмеримую с твоей. Ты сможешь поднять телегу, но видел я и других людей, закаленных тяжким трудом и способных ее поднять. Ты сможешь на лету поразить стрелой летящую куропатку — но видел я людей, которые тоже так могли, путем тренировок и врожденного таланта. И потому не исключено, что где-то есть кто-то сильнее, быстрее, выносливее тебя. Вероятность того, что все эти качества соберутся в одном человеке — исчезающе малы. Но ты должен учитывать, что однажды, меряясь с кем-то силой или ловкостью, внезапно можешь проиграть.

— Понял, — кивнул я, — а как насчет перекусить? Я жутко голоден.

Демон развел руками:

— Увы, из съестного тут — только ты. Даже мыши давно удрали, сообразив, что иначе сдохнут от голода. Так что тебе стоит первым делом разжиться где-то провиантом, чтобы заживление твоей раны шло как можно быстрее.

— А ты не можешь поглядеть в шар колдуна и узнать, где бы мне чего перехватить?

— Погодь, — сказал демон, исчез и появился снова спустя пять секунд: — ближайшее продовольствие в твоей котомке, которую ты оставил в кустах, сам знаешь где, перед подготовкой к бою. Строго говоря, деревня чуть ближе, но там убили старосту сразу после твоего визита, так что...

— Понятно, — вздохнул я, поднялся на ноги и взял в руку меч.

Он показался мне очень легким, словно из пластмассы, а не из стали.

Выглянув в окно, я нигде не увидел врагов, зато заметил в сорока метрах на опушке приподнявшегося на задние ноги зайца, так что будь варвары где-то рядом — их бы я тем более заметил. Хорошая штука кошачье зрение.

Уходя, я помахал демону на прощание.

— Бывай, — отозвался он и напутствовал: — главное, дни считать не забудь.

* * *

Ханнайцев я так нигде и не нашел: видимо, решили, что сгинул я в башне колдуна. Оно и к лучшему, потому что процесс выздоровления, несмотря на сказочную скорость, протекал остро: меня основательно знобило и слегка шатало. Я рассудил, что спешить и пороть горячку ни к чему, день-другой надо потратить на то, чтобы поправиться.

Тут и всплыла проблема ночлега. Поздний вечер, идти некуда, ибо ближайшая деревня меня уже добром может и не встретить, а та, где я шестерых победил — далековато.

Котомку с харчами, лук, стрелы — все это я нашел там же, где положил. Как назло, еще и дождик пошел, под кронами пока не очень мокро, но вскоре будет течь на голову по полной программе. Н-да, хреново быть бомжом.

Где-то через полчаса скитаний я наткнулся на очень густую рощу: деревья стоят часто, кустарник повыше человеческого роста. В принципе, если в таком месте огонь развести — можно будет согреться, а густые разлапистые кроны деревьев — хоть какой-то, да потолок. И огня случайный прохожий не увидит, если только дым не выдаст. Но погода безветренная, должен вверх подниматься, теряясь в кронах... Главный вопрос — управлюсь ли я с огнивом.

Я обошел рощу по кругу — небольшая. В одном месте нашел небольшой проем в сплошном кустарнике, пробрался внутрь — и в первый момент обрадовался, увидев полянку и крышу, то ли соломенную, то ли еще из чего. Затем я чуть напрягся: а стен-то нету, это навес на четырех столбах и под ним кто-то есть!

— Привет? — осторожно сказал я, переместив руку ближе к мечу.

Темный силуэт не шевельнулся и ничего мне не ответил. Я подошел чуть ближе и внезапно понял, что передо мною — могила. А силуэт оказался столбиком, на который надет рыцарский шлем, кираса и наплечники. Сапоги с сабатонами, наголенники, набедренники, налокотники и перчатки сложены рядом, и там же лежит меч в ножнах.

Я спрятался под навес и присмотрелся. Стало совсем уже темно, видать плохо даже с моей новой способностью.

— Кто бы ты ни был — уж не серчай на гостя бездомного, извиняй, если потревожил, — сказал я вполголоса и скорее для собственного успокоения, знаю же, что усопший меня не слышит.

Достал огниво, трут, растопку, немного сухих веток вытащил из кустов, наломал, сложил. Надолго не хватит такого костерка, но тут уж ничего не попишешь.

Разжечь огонь удалось без особых проблем, пусть небольшой, но он все же грел. Чтобы использовать как можно большее количество тепла, я нанизал на нож кусок вяленого мяса и слегка подрумянил над костерком. Тепло снаружи, тепло изнутри — жить можно. Холодно, неуютно — но можно.

Спать я лег, завернувшись в трофейную куртку, рядышком с могилой. Покойник авось не обидится, а я не под открытым небом. Засыпая, подумал, что добраться до меня бесшумно не получится: слишком густые кусты.

Наутро я проснулся отдохнувший, но снова зверски голодный. Рана на боку уже затянулась, но все еще чувствуется немного. Ерунда, на самом деле, ибо чувствуется — но не более того. Не болит. Как бы там демон меня ни пересобрал — у него получилось весьма неплохо.

Я основательно подкрепился, добив и мясо, и лепешки, и почти всю вяленую рыбу. Поесть осталось — на полраза, и то обычному человеку. А у меня теперь аппетит действительно зверский.

Затем я обратил свое внимание на могилу: ну правда, как-то оно нехорошо вышло, чуть ли не на могиле спать.

А вот в могилке этой лежал, судя по всему, какой-то местный герой, потому что очень уж тщательно она была ухожена. Навес с крышей, у изголовья — камень и столбик с доспехами, сама могила вымощена разноцветными камешками-кругляшами явно с морского побережья, вокруг вся полянка засажена лесными цветами. Не тюльпаны, конечно, и не хризантемы, но явно человеческой рукой все высажено, потому что не абы как, а упорядоченно и симметрично. И в кустарнике вокруг — несколько розовых кустов. Красиво, черт возьми, тихо и спокойно, не считая визита приблуды вроде меня.

Мне стало интересно, чем похороненный воин заслужил такую любовь местных жителей, но камень у изголовья, как ни странно, оказался 'чистым'. Мхом порос основательно, но вот надписей на нем — никаких, хотя по логике вещей, надгробные камни для того и служат, чтобы на них имена усопших писать.

Я принялся за осмотр доспехов, и они с первого взгляда показались мне очень старыми. Черная краска уберегла металл, но поблекла и начала трескаться. Сам доспех оказался сделан не из стали, а из металла, по удельному весу похожему на алюминий или что-то такое же легкое, причем от коррозии он почти не пострадал.

Шлем — очень похож на греческие шлемы коринфского типа, как у спартанских гоплитов, но с чуть лучшим обзором и дырочками, сделанными напротив ушей. Шлемы спартанцев очень ограничивали боковой обзор и слух воина, но для них это годилось, потому что дрались они фалангой, сомкнутым строем, когда слева и справа товарищи, а враг — только спереди. А этот шлем, обладая той же простотой и защищенностью, чуть больше подходит рыцарю-кавалеристу.

Кираса — тоже очень простая, без излишнего изящества и украшательств, доспех сугубо утилитарного назначения, и все остальные части доспеха — точно такие же.

Я взял в руки ножны — деревянные, обтянутые тонкой растрескавшейся кожей — и попытался вынуть меч. Он не желал выниматься, я приложил чуть больше сил... Кр-рак! У меня в руке рукоять и двадцать сантиметров лезвия: клинок, насквозь проржавевший и застрявший в ножнах, сломался.

Судя по всему, могила тут давно, лет сто, а то и больше: это заметно и по столбам, поддерживающим крышу, и по состоянию доспехов и оружия. Но если легкий металл брони, еще и крашеный, оказался стоек к сырости и времени, то сталь меча — нет. Такая вот штука с этими мечами, что чем лучше сталь клинка — тем больше она подвержена коррозии.

Вместе с тем, у могилы налицо все признаки бережного, регулярного ухода. Кто же ты был, воин, если твою безымянную могилу чтят спустя многие десятилетия? С другой стороны, может быть, в безымянности и заключается ответ: к чему подписывать надгробие, если и так все знают, кто под ним почивает?

Я протянул руку и снял со столба шлем. Легкий, как я и предполагал. Подкладка — кожаная, отлично выделанная, от времени только лишь потрескалась, но не более того. Металл тонкий, но упругий и, судя по всему, довольно прочный. Ясно, что удар клевца не остановит, но определенную защиту даст. Кираса — явно тем же мастером сработанная. Легкий доспех, судя по ремням креплений, все части его, кроме наплечников, полужестко крепящихся к кирасе, надеваются раздельно на что-то вроде кожаного доспеха или кольчуги... Хм.

Я колебался, держа в руках шлем и рассматривая его. Я волею случая — или не случая? — внезапно нахожу рыцарские доспехи, которые мне сейчас очень могут пригодиться, но... Брать у мертвых не только нехорошо, воровство с кладбища к тому же — откровенно хреновая примета, чреватая, если верить народным поверьям, непроизвольным возвращением на место кражи на постоянное место обитания, так сказать.

А с другой стороны — я на восьмерых ходил и с демоном ручкался, мне, что ли, примет бояться?! Ну а покойник... Если уж этот рыцарь заслужил тут такую любовь, что его все помнят и чтят спустя много лет — уж он бы точно не отказался одолжить мне свои доспехи для достойного дела, ведь я защищаю тут тот же народ, который, надо думать, и он когда-то защищал, не за красивые глаза же моряне так бережно ухаживают за могилой!

— Я одолжу это у тебя, — сказал я негромко вслух, — извини, вернуть не обещаю, вряд ли у меня получится... И если так выйдет, что в итоге доспех твой окажется уже на моей могиле — не взыщи, это не в моей власти будет, на той стороне встретимся — сочтемся... В одном можешь быть уверен: я найду твоим доспехам достойное применение. Продолжу твои дела, так сказать.

Шлем сел на голову как влитый, и я понадеялся, что это добрый знак.

Со всем остальным получилось немного сложнее, в этих ремешках, перехлестах и зацепах я едва не заблудился, но в итоге все надел, как надо. Прошелся туда-сюда по поляне, пробуя, как оно на мне сидит — хорошо сидит. Из-за того, что почти все части брони отдельные, защита не так хороша, как у полного латного доспеха, суставы и внутренние стороны конечностей защищены только кольчугой, зато и не сковывает практически. И то ли в самом деле очень легкий, то ли я стал сильнее — почти не обременяет. Бродячему воину, ведущему войну в стиле плейеркиллера, самое оно.

Я собрал свои нехитрые пожитки, кострище кое-как разбросал по кустам, чтобы не портило идиллический вид, и напоследок поклонился безымянной могиле: наверное, тут так принято.

Вскоре госпожа Удача улыбнулась мне: поблуждав с полчаса по чащобе, я вышел на дорогу, слегка раскисшую от ночного дождя, и на ней увидел свежие следы телег и ног. Ходят конвоями, в основном, враги, и направление — в сторону, где, по моим расчетам, должно быть побережье. Что же, вот и возможность испытать свою силушку богаты... точнее, демоническую, и доспехи.

Примерно через час следы, свернув на перекрестке, привели меня в одну из лесных деревень. Мое прибытие осталось незамеченным: жители предпочли во время визита ханнайцев сидеть в укромных уголках, у кого такая возможность была.

У крайних хат я увидел четыре телеги и охранника, присматривавшего за лошадьми. Этот, впрочем, был более осторожным, средней длины секиру держал при себе и периодически вертел головой по сторонам. Поскольку состава отряда я не знаю — этого надо бы убрать тихо.

На помощь мне пришел старый трюк, который использовался каждым уважающим себя героем боевика или фэнтези. Находясь с противоположной стороны улочки, я подобрал с земли камешек и бросил на ту сторону в куст. Охранник клюнул на это сразу же: телика с фильмами тут нет, узнать, что это очень заезженный прием, он, конечно же, не мог. Пока ханнаец всматривался в кусты, держа секиру наперевес, я тихо подкрался к телеге и запрыгнул боком на борт. Правда, меня выдал скрежет колец кольчуги под доспехом, но варвар успел обернуться только для того, чтобы я вогнал клинок ему в глазницу.

На улочках безлюдно, так что я добрался до площади, никого не повстречав. На площади суета: люди несут мешки, четверо ханнайцев наблюдают за этим процессом, возле того, который выглядит главарем, стоят двое стариков, что-то говорят и постоянно кланяются.

Четверо. У одного алебарда, у другого конская щека, еще двое с саблями. Доспехи — шлем и кольчуга — только у одного, да и те трофейные. По идее, если я стал в два с половиной раза сильнее и быстрее и обзавелся броней — то должен одолеть всех, коли без доспеха и способностей с двоими справился.

Вдох-выдох, чтобы немного унять мандраж — и я шагаю из-за угла на площадь.

Первыми меня заметили селяне — и тут случилось что-то странное. Люди несколько секунд стояли, остолбенев, и глазели на меня, затем кто-то завопил что-то вроде 'царнаааай!' и кинулся наутек, остальные тоже побросали все, что несли, прямо где стояли и бросились в рассыпную в неописуемой панике. Что за нафиг?

Однако мне пришлось отложить недоумение на потом: ханнайцы тоже обернулись, узрели меня и схватились за оружие.

Я приближаюсь, они растягиваются полукругом. У них на лицах написано удивление: должно быть, они знают, что предыдущий одиночка сгинул в башне колдуна, и тут внезапно новый появляется. К удивлению примешивается страх: 'предыдущий' был крут и выходил против восьмерых. Бедняги не знают, что 'новый' еще круче 'старого'.

У самого левого нервы сдают раньше всех. Он бросается на меня, занося саблю, самый правый сразу же этим воспользовался и тоже ринулся в атаку. Скорей всего, он рассчитывает ударить меня, пока я буду парировать клинок левого и мой меч будет занят, а если я парирую его атаку — меня убьет левый. Все просто, так ему кажется.

Но я его переиграл. Выбрасываю меч в сторону правого, игнорируя его атаку, лезвие проходит сквозь шею и хребет. Ханнаец сразу же обмякает, я выдергиваю оружие до того, как он успевает упасть, и в это же время левой рукой парирую атаку левого, отбив саблю налокотником. Будь у меня одна кольчуга — сильный удар саблей мог бы сломать мне руку, но доспехи безымянного героя дают мне огромное преимущество.

Тут двое центральных опомнились и попытались атаковать одновременно. Медленные, или, может, это я стал слишком быстрым.

Я встретил их мощным свингом справа налево, тот, что правее, поднял саблю для парирования, но сила удара была такова, что я и сам удивился. Сабля, выбитая из руки, улетела влево, едва не задев лицо второго ханнайца, а я, пользуясь выигранной секундой, шагнул вперед и крутанулся вокруг своей оси, используя инерцию меча для повторного горизонтального удара.

Ханнайца разрубило сбоку до хребта, да так, что клинок застрял. Я не стал терять время на его вытаскивание, а шагнул еще ближе, чтобы двое оставшихся оказались на одной линии, и клепанул левой рукой, облаченной в латную перчатку, в рожу ближнему. Хруст сломанного носа, варвар отлетает назад, едва не свалив своего товарища.

Последний оставшийся на ногах кочевник, командир, снова ударил меня саблей, но я опять отразил клинок налокотником, позволив сабле соскользнуть, и схватил врага за запястье левой рукой, правой — за горло, а затем легко оторвал его от земли, фактически одной рукой.

И вот он хрипит и дрыгает в воздухе своими кривыми ножками. Я сжимаю его руку до тех пор, пока не хрустнули кости и сабля не выпала из его пальцев.

И — мне это нравится. Я возвышаюсь над поверженными врагами и держу одного из них, не напрягаясь. Да, есть какое-то упоение в собственной силе и в том, чтобы употребить ее на правое дело. Забавно, так это и есть 'в два с половиной раза'? С физической силой все не очень очевидно, ее не так-то просто подсчитать. Обычный шимпанзе — он сильный? Да, но не очень, ведь человек больше и тяжелее. Вместе с тем, я читал, что если шимпанзе увеличить до роста и веса человека — он станет в семь раз сильнее.

Тут один из лежащих, которого я в рожу клепанул, начинает шевелиться. А мне нужен только один живой кочевник. И более рационально оставить в живых именно того, чей ранг ниже.

Я встряхиваю командира в воздухе так, что его шейные позвонки с хрустом ломаются, и отбрасываю труп в сторону. Надеюсь, крестьяне это увидели.

Затем хватаю лежащего за шиворот и так же легко поднимаю на уровень своего лица. Он смотрит на меня широко открытыми от ужаса глазами.

— Ты меня понимаешь, шакал?

Он, к счастью, довольно неплохо говорил на языке морян, так что искать переводчика мне не пришлось. Держа его в вытянутой руке, я устроил ему короткий допрос и получил примерно те же ответы, что и от предыдущего пленника. Значит, оба не солгали.

— Передай Сайрабазу, что я приду к нему в гости, пусть готовится, — сказал я и швырнул кочевника в сторону дороги: — а теперь убирайся, пока я не передумал.

Проводив взглядом убегающего в ужасе врага, я наступил ногой на труп и вырвал из него свой меч, затем вытер клинок от крови шапкой одного из убитых. Так, где мои овации?

Но аплодировать моей воинской доблести было некому: оглядевшись, не увидел ни одной живой души. Только домашняя птица да где-то блеет овца, в остальном же деревня как-то опустела, что ли.

Я подошел к дому, который, как мне показалось, принадлежит старосте, и постучался.

— Можете выходить, люди добрые, я с ханнайцами уже разобрался!

В ответ — ни слова. Я прислушался и услышал сбивчивое, торопливое бормотание, а также что-то еще.

— Хозяин, ты чего? Говорю же, я поубивал собак, бояться нечего! Хорош бормотать, открой дверь!

Но ответ заставил меня остолбенеть.

— Изыди, именем Ярина, изыди! Ярин светлолицый, спаси и огради слугу своего, сохрани и огради дом его, и семью его...

— Ты рехнулся, что ли?! — возмутился я, когда дар речи ко мне вернулся. — Ты мне, что ли, 'изыди' кричишь? Защитнику своему?!

Голос крестьянина сорвался на надтреснутый визг, полный неописуемого ужаса.

— Уходи, уходи, уходи! Мы ничего тебе не сделали, уходи, уходи, уходи!!! — а затем его речь превратилась в заклинившее 'уходи'.

Я же собрался высадить дверь ногой и привести дурачину в чувство, но тут услышал, как неясные поначалу звуки переросли в детский плач в два голоса. Кретин напугал детей, а если я еще и вломлюсь в дом... Заиками, чего доброго, станут.

— Ладно, уже ушел, — сказал я и пошел к соседнему дому.

Однако у второй двери я сразу услышал сдавленные молитвы и плач детей.

Они что, совсем тут с ума посходили? Везде меня привечали добром, а тут — черт-те что. Хм... Может, из-за того, что в одной деревне убили старосту? Но если боятся мести варваров — можно же было словами сказать, а не гнать, как нечистую силу...

И тут я снова остолбенел от ужасной догадки.

А что, если они уже знают о моей сделке с демоном?!!

Но если так, то откуда? Если рассуждать логично, варвары могли сказать крестьянам, дескать, загнали мы вашего защитника в башню ужасного мага на погибель, больше на него не надейтесь. Но даже если так оно и случилось, то есть тут два 'но'. Во-первых, крестьяне не знают, что в башне живет именно демон-охранник. Во-вторых, они не могут догадываться о сделке, даже если я вышел из башни живым — тут впору предположить, что я одолел живущее там чудище...

Есть и другой вариант — демон сам им сообщил. С них ведь станется западло подсунуть. Но и тут есть 'но'. Со мной крестьяне говорить не захотели, а у демона разговор с ними и подавно не заладился бы.

В голове мелькнула мрачная мысль, что теперь я полностью соответствую давешней балладе о плейеркиллере: последняя строфа стала на свое место, я стал изгоем и отщепенцем. Замечательно, черт возьми.

Я пошел прочь из деревни, умышленно громко гремя доспехами. Проходя мимо телег убитых фуражиров, разжился солониной, а с натянутой в одном дворе веревки снял пятикилограммовую филейную часть красной рыбины. У крестьян не убудет, а их защитник должен что-то кушать.

На выходе из деревни я внезапно снова остановился, остолбенев от еще одной догадки, куда более страшной: демон разобрал меня на 'запчасти', фигурально выражаясь, и сделал меня сильнее и быстрее. Но что, если он как-то меня при этом 'пометил'? Допустим, я сам внешне не изменился, но лица своего пока не видел!!

Поспешно снимаю шлем, ощупываю лицо. Оно 'мое'. То есть, не совсем мое, но то, какое было. На ощупь, по крайней мере. Зеркало бы...

Мне очень кстати попалась глубокая лужа, не очень мутная, и в ней я кое-как разглядел свое лицо. Вроде бы все как обычно...

Черт. Что ж такое-то? Видимо, стоит навестить демона еще раз и спросить, в чем дело. Правда, демон обещал не делать пакостей, но мало ли что.

Правда, я не знаю, в какой стороне маяк. Он стоял на высоком утесе у побережья, но я сейчас в лесу и даже не знаю, в какой стороне море. В мире, где нет сторон света, ориентироваться крайне трудно.

Ладно, как бы там ни было, у меня тридцать дней, а точнее — двадцать девять с половиной. И я должен действовать, пока есть время. Задачи передо мною не самые простые: как-то помочь здешним жителям избавиться от захватчиков и расплатиться с демоном. И я не уверен, какая из них труднее.

* * *

Ближе к вечеру случилась трагедия.

На лесной дороге я повстречал двух крестьян на телеге, старого и молодого. Шел себе по дороге между зарослями орешника, спереди — скрип колес. Я вынул меч, думая, что это фуражиры, но это оказались моряне.

Спрятать меч и поздороваться я не успел: оба завопили страшными голосами и спрыгнули с телеги. Молодой без оглядки понесся куда-то в лес, а старый, будучи не в состоянии быстро бегать, на карачках полез под телегу, призывая на помощь богов, и там залег, накрыв голову руками, прямо в грязь.

Подхожу ближе — он не унимается.

— Ну чего ты орешь? — спросил я, но ответ только сбивчивые молитвы-скороговорки.

Мои увещевания, что я ничего дурного ему не сделаю, не возымели никакого эффекта. М-да, придется вытащить нерадивца из-под телеги, пока лошадь, встревоженная криками, не ломанулась с места, а то ведь задавит хозяина телегой...

Но когда я, собираясь вытащить крестьянина и привести в чувство парой плюх, ухватил его за ногу, он завопил так страшно, будто его саблезуб живьем на части рвет, а затем внезапно икнул, дернулся и замолк. Я поначалу подумал, что бедняга потерял сознание, но стоило выволочь его на траву и перевернуть, как я увидел выпученные остекленевшие глаза. Снял латную перчатку, коснулся шеи — и пульса не нашел.

Бедняга был мертв.

Минуты две я сидел возле него, не желая верить в новую реальность, где я внезапно сделался не только страшилищем, но и невольной причиной смерти невинного человека. Это безусловно не моя вина, я ведь понятия не имею, чем мог так страшно напугать крестьян, но... Не встреться я им и не попытайся вытащить старика из-под телеги — он бы не умер от ужаса. Я — не убийца, но невольная причина его смерти, что совсем не радует.

Одно теперь я знаю точно: я должен снова поговорить с демоном и понять, что он со мной сотворил.

Я свернул с дороги, чтобы ненароком еще кого-то не встретить, и пошел через чащу. Но явно заблудился, потому что примерно там, где я надеялся выйти к морю, нашел еще более густую чащобу, а ближе к вечеру — лесное озерцо, гладкое, чистое и спокойное. А на берегу — домик.

Дом был явно заброшен и раньше принадлежал кому-то из дворян, потому как имеется и стойло, прилично обрушенное, и причал для лодок, и сам дом в два этажа — у крестьян дело невиданное. Ну типичный загородный охотничий да рыбачий дом. Даже в окнах — стекло, а не бычий пузырь.

Однако, судя по всему, человек сюда не заглядывал давно. Может, лет десять, а то и больше. Все везде в порядке, на столе в холле стоит графин для воды, пустой, конечно, в шкафах — посуда, причем фарфор и серебро. Никаких следов взлома или воровства, хотя какой взлом, если дверь закрыта, но не заперта. Просто хозяева когда-то ушли и больше не вернулись.

Тут я немного призадумался. На столе пыль десятилетняя, выходит, за много лет домик не разворовали? Хм... Хотя для меня, в прошлой жизни постсоветского человека, это кажется нереальным, но тут нравы могут быть другими. Я внезапно понял, что в языке морян слова 'воровать' не знаю. Не принято у них чужое брать, видимо, оттого дом даже не заперт и я, возможно, первый тут посетитель после ушедших хозяев.

Что ж, полагаю, я вполне могу тут устроиться. Мне ведь надо где-то иметь логово, в войне одиночки, не имеющего своей базы и все свое носящего с собой, есть свои преимущества, но и база тоже нужна. Так что сегодня я хотя бы буду спать под нормальной крышей.

Я притащил из лесу немного сушняка, развел очаг и зажарил мясо. В подвале я даже нашел пару бутылок вина, притом отменного, но вся снедь, которая тут хранилась, пришла в полную негодность. Ладно, и то неплохо, в прошлой жизни такого винца в магазине было не купить, да мясо без консервантов, да на природе... Хорошо же. Правда, могут и враги пожаловать, но если такое случится — это будут их проблемы.

Ночь прошла спокойно, я выспался на редкость хорошо, крепко и без сновидений, что только к лучшему: я бы не хотел видеть во сне несчастного старика, хватит и того, что наяву только о нем и вспоминаю... Самая большая сволочь, мразь и гнида во вселенной — совесть, ведь она мучит только хороших людей, и очень часто — невиновных.

Наутро я пожарил на шампуре рыбье филе. Без соли и приправ, но вышло вкусно. Должно быть, оно вялилось уже после обработки солью или чем-то там еще. Запить завтрак пришлось, правда, родниковой водой, но и так неплохо.

Затем я облачился в свои — ну как свои, одолженные — доспехи, отметив, что стоило бы разжиться новой одежкой, и вышел на охоту. Задач две: искать и убивать фуражиров, а также найти хоть кого-то из местных, кто захочет со мной говорить. Надевая шлем, я внезапно хлопнул себя по лбу: идиот. Просто идиот.

Фуражиры — вот моя подсказка, но я сообразил только на следующий день. Они дрались со мной, как раньше, и пленный, гундося сломанным носом, отвечал на мои вопросы связно, без воплей. Меня боятся только крестьяне, это значит, что в моем облике нет ничего особенного. Я поискал в доме зеркало и нашел одно. Я — это я. Какой был, и ничего во мне не изменилось. Что за фигня...

Где-то до обеда я бродил по лесным дорогам, никого не встретив, а затем услышал издали какой-то окрик гортанным голосом, предназначавшийся не мне. Я быстренько свернул с дороги и двинулся дальше между кустами.

Вскоре я увидел группу людей: пятеро ханнайцев полукругом, перед ними какой-то мужик с котомкой, мнет шапку в руках и что-то отвечает предводителю кочевников. Кочевники, что характерно, все пешие.

Я, стараясь не шуметь, подкрался поближе, скрываясь за кустами и двигаясь очень медленно, чтобы кольчуга не шуршала. Мне помог разговор: командир допрашивал прохожего, тот отвечал, и потому шума никто не слышал. Когда до врага осталось четыре шага, я рванулся вперед, размахиваясь мечом.

Ханнайцы успели обернуться, но самому ближнему я снес полголовы. Враги отреагировали не слишком грамотно и четко, но вполне решительно. Скорости им, правда, не хватило, потому я успел рубануть еще одного, увернувшись от его алебарды, затем шаг в сторону, уход от рубящего удара — и атака. Тут кочевники впервые продемонстрировали приличный уровень командного взаимодействия, потому что вожак с саблей отбил мой удар и тем самым спас алебардиста, который иначе был бы покойником.

Все трое держались сплоченно, алебардисты по бокам от командира, и всякий раз разворачивались ко мне строем. При этом длинные алебарды мешали мне перейти к ближнему бою, а командир с саблей защищал своих соратников, парируя мои удары каждый раз, когда я пытался убить раскрытого противника.

Впрочем, я быстро понял, в чем их слабость. Видя мои доспехи, алебардисты норовили бить меня тяжелыми рубящими ударами, а не колющими, и постоянно раскрывались, не говоря о том, что и мне было просто уклоняться. В какой-то момент правый алебардист ударил и промахнулся, а левый только заносил свое оружие. Пора!

Я рванулся вперед, точным выпадом пронзил командира, несмотря на его кольчугу, левой рукой успел перехватить древко алебарды, а ногой ударил в грудь и свалил правого алебардиста до того, как он успел ударить повторно.

Последовала короткая борьба с левым, когда я держал левой рукой его алебарду, а правой вытаскивал меч из оседающего командира, но тут послышался негромкий удар и кочевник внезапно выпучил глаза, отпустил свое оружие и завалился назад, пытаясь достать что-то у себя за спиной. Последний алебардист пережил его всего на пару секунд: я легко увернулся от его удара и ответным разрубил от ключицы до сердца.

Левый алебардист лежал на земле на боку, и в его спине я увидел вогнанный по самую рукоятку нож.

— Хороший бросок, — сказал я выглядывающему из-за ближайшего дерева мужику.

— Супротив мастерства вашего, сэр благородный рыцарь — так себе, — ответил почтительно тот, выходя обратно на дорогу, — премного благодарен, что вступились за убогого.

— Так война же, — пожал плечами я.

— Ну а мне бы Ярин не простил, ежели б и я не помог в меру своих скромных сил... Сэр рыцарь, а вы из какого далека в наш край в такое-то время лихое пожаловали? Акадия, или, может, Редания?

Я поднял шапку одного из убитых и принялся вытирать меч, одновременно обдумывая вопрос. Крестьянин, не вопящий от ужаса — уже хорошо. Только вот вопрос его странный...

— А почему ты решил, что издалека, а не, скажем, из Эйдельгарта? — спросил я в ответ.

— Так это же по доспеху вашему видать, что вы не из здешних краев, — сказал он так, словно я у него прописную истину спросил.

— Вообще-то, я из Эйдельгарта как раз.

— Ну ежели вы так сказали, значит, так оно и есть, — как-то слишком поспешно согласился крестьянин.

Я его рассмотрел хорошенько. Лет тридцать-тридцать шесть, росту среднего, борода отпущенная, но подстриженная и расчесанная, лицо типично крестьянское, с виду простецкое, но глаза — живые и с хитринкой.

— Не поверил, значит? — добродушно хмыкнул я, снимая шлем и позволяя лучше рассмотреть свое лицо. — А теперь?

— Что — теперь, сэр рыцарь?

— Так я больше похож на эйдельгартца?

Он кивнул и охотно подтвердил:

— Сразу видать, что происхождение ваше благородное, от эйдельгартского благородного дворянства али от акадианского... Скорее, из акадианского...

Я вздохнул.

— Переубеждать не буду, только почему ты считаешь, что я издалека? А доспехи в Эйдельгарте у купцов купить всякие можно, если ты не знал.

— Конечно, — согласился крестьянин, — но только человек из очень далеких краев может приехать в Долину в черных доспехах и не знать, что здесь черный цвет — цвет зла. Сами посудите, вы видели тут хоть что-то черное? Здешний люд даже черных кур красит. Если вы этого не знали, сэр рыцарь, то вы явно не из наших дворян и не из Эйдельгарта, там всякий знает, что в Долину в черной одежде ездить не надобно.

— Ах вот оно что... Видишь ли, добрый человек, я все же из Эйдельгарта. Я был в том отряде, который погиб в сражении с ордой, а меня самого крестьянин один ночью на поле боя нашел живого.

Он ничего не ответил, продолжая коситься на меня с опаской.

— Ты мне не веришь?

— Прошу меня простить, сэр рыцарь, но я своими глазами видел отправку этого отряда. Они ехали по главной улице столицы строем, и клянусь Ярином, что среди них не было ни одного человека в черных доспехах.

Я вздохнул:

— Но я был среди них. А с поля боя меня притащили без моей брони, потому, когда я оклемался и продолжил сражаться, мне пришлось одолжить чужой доспех...

— Ни у кого в Долине нет черных доспехов, — возразил собеседник. — Вы поймите, тут хранить черную вещь — все равно, что во весь голос призывать демонов и прочие беды на свою голову.

Я покачал головой.

— Вот тут ты ошибаешься. Один комплект черной брони в Долине все же нашелся. И я думаю, что их владелец с радостью бы мне их дал поносить на время войны...

И вот тут его глаза полезли на лоб от внезапной догадки:

— Только не говорите, что вы взяли доспехи на безымянной могиле!

— Увы. Именно там. Пришлось. Но чести воина, в ней почивающего, я не опорочу своими делами.

Крестьянин несколько раз открывал и закрывал рот, пока наконец не смог заговорить.

— О боги, — выдохнул он, — вы взяли доспех мертвеца... Это могила отнюдь не героя, а ужасного злодея... Вы, должно быть, из самого дальнего закоулка Эйдельгарта, если не слышали про Царная Осквернителя... Никто на белом свете не отважился бы взять вещи того, кто и сейчас, как говорят, бродит призраком по лесу и губит путников по ночам...

— Вот блин... Но слушай, та могила была так тщательно и заботливо ухожена, что я поневоле подумал, что в ней почивает кто-то, очень уважаемый, а не злодей! Ухаживать за могилой негодяя?! Где здравый смысл?!!

— Так вот в том и дело! Надо, чтобы ему в ней уютно и спокойно спалось. Ее же специально не подписали, потому что народ местный верит, что беспокойные мертвые не встанут из неподписанной могилы из страха потом ее не найти.

Я несколько секунд осмысливал услышанное. Теперь все стало на свои места, в том числе и душераздирающий вопль 'Царнаааай'... Меня приняли за злодея, восставшего из могилы, вот же дерьмо!

— М-да... — почесал я затылок. — Просто у меня память пропала, когда в сражении меня по голове треснули... Я и подумать не мог, что... Стоп. Человече, сдается мне, ты и сам не местный. Ты говорил 'здешний народ' и при этом не вопишь от ужаса при виде меня, значит, не разделяешь их суеверий. И... погоди, ты же прямо сказал, что находился в столице Эйдельгарта в момент отправки отряда!

— Вы очень проницательны, — согласился он, — я верноподданный короны Эйдельгарта. А здесь — по секретному поручению ее будущего величества.

— Ну-ка, ну-ка.

— Поскольку вы, видимо, из ее же рыцарей, или как минимум враг ханнайцам... Я пытаюсь узнать о судьбе генерала Бато.

— Кто он?

— Вообще-то, ваш командир. Он командовал вашим отрядом. Вы этого не помните?

— Я даже имя свое забыл напрочь.

Он вздохнул.

— И его судьба вам неизвестна?

— Нет. А что в нем такого особенного?

— Как это — что? Генерал Бато Зэдд — великий полководец и лидер, который малыми силами разгромил Реданию и Тильвану, ему прочили великое будущее, но... Теперь Эйдельгарт в беде. Если бы он оказался жив и вновь возглавил войско — даже того, что от войска осталось, ему бы хватило. Орде пришел бы очень скорый конец, потому что и ханнайцев он бивал не раз, еще не будучи генералом.

— Я ничего не знаю о других выживших. Думаю, генерал Бато погиб.

— А вот и нет, — возразил крестьянин, — они с ханом Мадунгой — враги заклятые, и Мадунга поклялся, после того, как в бою с Бато погиб его брат, что пришлет голову генерала Бато его невесте. Однако пока что не прислал. Вот меня сюда и отправили на поиски. И тут, поспрашивав крестьян, я узнал, что генерал Бато жив и с горсткой воинов продолжает войну. Слухи каждый раз указывают на разные места Долины — узнаю в этом полководческий талант генерала. Он всегда говорил, что вначале сражаются головой и ногами, а потом нападают, когда враг уже не имеет шанса победить.

— Ты хорошо знаешь его?

— Я служил в его полку еще когда он был капитаном, дрался с ханнайцами под его началом — и приветствовал его, когда Бато стал генералом! — гордо выпятил грудь собеседник.

Я хмыкнул в ответ:

— А только во время драки ты отчего-то за дерево спрятался.

Он пожал плечами и вытащил из трупа свой нож, похожий на финку:

— Чем драться, если свое единственное оружие я потратил вам в помощь? Я и не говорю, что я храбрец. Просто постаревший бывший солдат, как и все люди, я боюсь смерти, и оттого, что рядом нет парней из моего полка, с которыми я дрался в одном ряду, мне вдвойне худо. К тому же, на моих плечах судьба страны: если не найду генерала Бато, Эйдельгарт может и не выстоять, да и меня самого жена и дети ждут...

Я скрестил руки на груди.

— А отчего же именно тебя послали?

— Так я же местный, долинский. Просто двадцать лет назад семья моя перебралась в Эйдельгарт, но мои детство и отрочество тут прошли. Места знаю, язык родной — кочевникам никак не раскрыть, что я из Эйдельгарта.

— Знаешь, я думаю, генерала Бато нет в живых. Посуди сам, будь он в живых — разве не вернулся бы самостоятельно, чтобы возглавить армию и разбить Мадунгу в полномасштабной войне?

— Каким образом вернуться? Оба перевала охраняются, это настоящие форпосты. Я сюда по тайному пути прошел, сквозь гору. Ханнайцы о нем, конечно же, не ведают. Найду генерала и проведу обратно.

Хм. Я прикинул, что если у меня будет целый отряд, пусть даже всего десять человек — можно будет устроить гораздо более масштабную войну. Моя тактика плейеркиллера оказалась эффективна, и я уверен, что смогу научить генерала кое-каким трюкам, в средневековье неизвестным. Которым он, если и правда великий стратег, найдет еще больше применений, чем я знаю.

Ко всему прочему, мне ведь теперь нужен посредник, раз крестьяне принимают меня за неупокоенного мертвеца.

— Ладно, коли так, давай найдем генерала. И я даже знаю, как мы это сделаем.

— И как же? — оживился он.

— Убьем еще несколько отрядов. Генерал рано или поздно услышит о нас и сам начнет искать. А вот мы его вряд ли найдем.

— Полагаете, это так просто — убивать ханнайцев?

— Это уже четвертая группа. Тебя вообще как зовут?

— Моранкай, — представился собеседник.

— Вот и славно. Сам я пока без имени побуду, пока генерала не найдем, уж он-то должен знать, как меня зовут.

И я со своим новым спутником двинулся в обратный путь. База у меня уже есть, нужен еще кто-то, кто займется разведкой и поставками. Заодно помощник, отвлекающий врагов, а при необходимости метающий ножи, мне тоже очень пригодится.

По пути я расспросил его о Царнае Оскернителе.

— Это был бродячий рыцарь-чужестранец, продавший душу Скверне, — сообщил мне Моранкай, — лет двести назад заявился в Долину и творил всякие нехорошие дела. Воин был очень искусный и свирепый, и несколько дворян, которые пытались его одолеть, пали от его руки. О нем ходит множество легенд, им детей пугают... Даже колдун, что тут жил и недавно только помер, и тот не стал с ним связываться, хотя его боялись все, и даже ханнайцы триста лет сюда нос казать не осмеливались — но сам он Царная побоялся. Дошло до того, что Ярин, видя произвол и беззаконие, а также полную неспособность народа дать отпор слуге Скверны, послал своего брата, Гарама, и тот, приняв форму страшного саблезуба, явился на бой. Однако Царнай оказался богоравным бойцом и сумел победить, тяжело ранив Гарама и обратив в бегство. Впрочем, сам он после боя тоже скончался от ран и был похоронен на том самом месте, где погиб. Но и Гарам, оскверненный ранами, нанесенными Царнаем, оправиться от них уже не смог и остался навечно в форме саблезуба. Царнай связал его своим проклятием и по ночам они продолжают свой бой. Правда, это уже легенда, поскольку я, как человек слегка образованный, не особо верю в призраков. Да и в восставших мертвецов — тоже.

Я хмыкнул.

— Значит, в поединок бога и злодея и победу смертного над богом веришь, а в призрака Царная — нет?

— Призраки — такая штука, все рассказывают, а никто не видел. Ежели человек умирает — уходит в рай или куда заслужил, призраком по лесам не бродит. А вот бог и по сей день преспокойно себе по Долине гуляет. Его видели слишком многие, мой отец в том числе.

— Может, то не бог? А просто саблезуб?

Моранкай покачал головой:

— Сэр рыцарь, вы встречали настоящего саблезуба? Огромная лютая тварь, вечно голодная и нападающая на людей без раздумий. А Гарам — он саблезубый только с виду, однако же за последние двести лет никто никогда им съеден не был. Тут самые опасные хищники — волки, да изредка медведи появляются, причем медведи, обычно мирные, приходят через самый низкий перевал или вдоль моря вплавь, и потом уходят. Ежели волки кого загрызут — такое раз в много лет бывает — то и следы всегда остаются, и труп находится со следами волчьих зубов. Но чтобы саблезуб человека али скотину загрыз — такого тут просто не помнит никто. Так что на самом деле это Гарам, добрый бог и заступник, которому плоть чужую есть ни к чему.

— Хм... Я его встретил не так давно. Правда, еще не знал, что он бог. Ну или забыл, скорее.

— Вау! В самом деле?!

— Ага. Ночью шел себе по дороге — так он мимо пробегал себе.

— Хм... Говорят, ночью он является только затем, чтобы защитить путника от преследующего Царная...

— Ты только что сказал, что не веришь в Царная-призрака.

— Не верю. Но так говорят люди. Сам-то я от многих суеверий избавился, когда в эйдельгарстком королевском университете работал. Я в лектории забирался и прятался за доской. Так-то там только дворяне учатся, но я у графа-попечителя был на хорошем счету, и мне разрешали сидеть за доской и премудрости слушать. Кое-чего поднабрался. А вот долинские — они суеверны до жути.

— Знаю, — вздохнул я, — вот вчера лишь заявился в деревню одну, ханнайцев бить — так весь народ попрятался по домам с криком 'Царнай!!!'. Я все думал, что бы это значило, а оно вот как...

Дом 'мой', как оказалось, принадлежит одному из долинских дворян, но нынешний глава рода со всем семейством перебрался в Эйдельгарт на службу королю, а оставшийся в Дарбуке младший брат — в душе ни охотник, ни рыбак, так что домик остался без малейшего присмотра за ненадобностью. Ну, тем лучше.

Я устроился на отдых, а Моранкая отправил в ближайшую деревню, за нормальной снедью и заодно разузнать, что происходит.

Вернулся он только вечером, принес корзину с едой и в придачу к ним — не самые веселые новости.

— Такие дела, сэр рыцарь, — сказал он, — в соседнюю деревню заявился Царнай Осквернитель собственной персоной, порешил всех ханнайцев, поскольку они не знали, с кем дело имеют, и не удрали в ужасе. В жилища, благословленные Ярином и Гарамом, проникнуть не смог, но долго пытался хитростью заставить старосту открыть дверь, прогнать его удалось только усердной молитвой.

— Вот дерьмо...

— Это еще не дерьмо, сэр рыцарь. Дерьмо — это то, что крестьяне сбегали на могилу Царная, убедились, что она не разрыта изнутри, и увязали ваше странное воскрешение с Царнаем. Они считают, что Царнай, будучи бестелесным призраком, вселился в тело погибшего в бою рыцаря, а потом пошел, взял свои же доспехи и принялся за старое. А позже он напал на двух крестьян, отца и сына, которые возили в город дань. Сын убежал, а старика Царнай схватил и забрал его душу.

— О нет... Старик, бедолага, помер от разрыва сердца, когда я пытался его урезонить... откуда ж я знал... Выходит, если я заявлюсь без доспехов...

— Вряд ли из этого получится что-то хорошее, — покачал головой Моранкай, — они убеждены, что вы, в доспехах или без — Царнай. Тому доказательства — ваше бесстрашие и один и тот же излюбленный удар — колющий в глаз или рот. Так что теперь поздно делать вид, что вы не Царнай.

— Но я не Царнай!!

— Крестьянам вы этого не объясните.

Он поставил передо мною корзинку с едой и пожелал мне приятного аппетита и спокойной ночи.

— А ты сам куда?

— Обратно в деревню. Я там переночую и наутро приду.

— А к чему такие сложности?

Моранкай немного замялся.

— Видите ли, сэр рыцарь, вы взяли доспехи Царная, а он вряд ли был из тех, которые легко расстаются с собственностью...

— Постой, ты же сам сказал, что не веришь в призраков! — расхохотался я.

— Конечно, не верю, — согласился он, — но если вдруг Царнай таки явится за своими доспехами — я предпочту узнать это с чужих слов.

* * *

Царнай за своими доспехами не явился, но выспался я все равно плохо. Проблема, впрочем, была далеко не в умершем злодее.

Гораздо больше меня тревожила необходимость стать злодеем самому, и дело тут уже не в долге демону, дело в генерале Бато и его отряде. Если этот отряд и правда существует, то он нужен мне здесь, в Долине, в то время как Моранкай собирается увести его обратно в Эйдельгарт. Но мне нет до Эйдельгарта никакого дела: страна большая, сильная, пусть сама решает свои проблемы, для меня родина предыдущего владельца тела ничего не значит, пустой звук, за которым не скрывается никакого образа. Я намерен защищать жителей Долины любой ценой, и для этого хороши любые средства, в том числе и пресловутый генерал со своим отрядом.

И потому Моранкая мне придется убить, когда мы найдем генерала Бато, только лишь потому, что он знает секретный путь. Не станет его — Бато будет вынужден вначале победить ханнайцев тут, в Долине.

По большому счету, насчет генерала меня совесть не мучает. Ведь он при встрече обязательно захочет, чтобы я шел с ним отвоевывать Эйдельгарт. Ну а я хочу, чтобы он вначале отвоевал Долину, налицо непреодолимый конфликт интересов, 'или-или', кто будет сильнее — тот и выиграет, компромиссы невозможны. А вот Моранкая жалко, человек, судя по всему, неплохой.

А потом меня осенило. А что, если я сам соберу тут партизанский отряд? Или даже ополчение? Гарнизон Дарбука — худшие воины, еще и безлошадные, и их меньше тысячи. Мне бы пару сотен стоящих бойцов — и можно было бы развернуть в лесах Долины такой партизанский террор...

Я внезапно сел на кровати. Какой там террор, к черту! Если бы все жители долины исполняли мои приказы — я бы загнал Сайрабаза и его шоблу налетчиков в глубочайшую задницу в считанные дни!

План прост. Все жители массово покидают город, уничтожая запасы продовольствия, это раз. Все крестьяне массово покидают свои деревни, забирая с собой скот и припасы, и уничтожают то, что не смогут забрать, это два. Все-все собираются в одном месте на побережье и строят частокол-полукруг, женщины и дети отправляются на остров, рыбаки ходят в море за пропитанием, остальные сидят в укреплении, и пусть они бойцы никакие — боеспособных мужчин в Долине куда больше, чем ханнайцев. То есть, взять штурмом не выйдет, и взять измором тоже. И вот вопросец: а ханнайцы что, сволочи поганые, жрать будут, ежели отбирать станет не у кого?! Да, кочевники сожгут из мести город и села, но моряне — народ трудолюбивый, отстроят. А Мадунга в один момент лишается промежуточной базы и снабжения. И самое интересное, что он не сможет нанести ответный удар: даже придя большими силами и перебив восставших, он ничего не выиграет, так как добывать ему жратву все равно будет некому.

И у этого блестящего плана есть только один проблемный момент: как заставить крестьян повиноваться и сражаться?

В принципе, и тут есть вариант: мне нужен маленький отряд, с которым я начну боевые действия. Кочевники будут лютовать и свирепствовать, и тогда у морян рано или поздно лопнет терпение. И самое интересное, что я уже знаю, где его возьму.

Когда наутро заявился Моранкай, я уже успел облачиться в доспех.

— Вовремя, — сказал я, — мы отправляемся поближе к городу.

— У вас есть план, сэр рыцарь?

— Разумеется.

— Это чудесно, — обрадовался Моранкай и спросил: — а, того, Царнай не захаживал?

Я в ответ только фыркнул. Образован или нет — а на деле суеверен, как и все, чтобы он ни говорил на словах.

Где-то на полпути мы повстречали отряд фуражиров: шесть телег, три кавалериста и двадцать человек пеших. Кажется, проняло паскуд, поняли, что больше в лесу малым отрядам не безопасно. Нам, впрочем, тоже приходится в кустах отсиживаться.

Город Дарбук представлял из себя типичный средневековый город с никакущей фортификацией, только невысокие стены, притом деревянные и без башен. В общем, здоровенная такая деревня, которая в центре становится похожа на город. Самые высокие дома — три этажа, но чаще два, в которых живут две-три семьи. Самый-самый центр — квартал дворян, городская управа, особняк князя — единственное здание в четыре этажа — и всяческие сопутствующие заведения, включая единственный на всю Долину крупный храм.

Я засел у города в засаде, а Моранкая отправил на разведку.

— Значит, смотри. Во-первых, разузнай, как обстоят дела у рудников, сколько там узников и охраны. Во-вторых, погляди, как у ханнайцев поставлена охрана, сколько патрулей, где квартирует основная масса их и так далее. Третье — состояние верхушки. Князь, дворяне — где они, как они, каково их положение... Четвертое... Как ты думаешь, сохранились ли какие-то сведения о Царнае, помимо басен и сказок?

Он почесал кончик носа.

— Ну можно в архив заглянуть. Я там бывал, двадцать лет назад учился у архивариуса грамоте, он порядочный и умный господин, но иногда мне казалось, что в переписывании всяких свитков — смысл его жизни... Правда, ему тогда было уже под пятьдесят, жив ли он... Но я погляжу.

— Узнай, что сможешь. Как все закончишь тут, обожди меня на этом же месте. Если я не появлюсь — возвращайся обратно в дом на озере и жди там. Да, и еще, достань мне какую-то одежку — и плащ с капюшоном.

— Понял. А вы?

— А я погляжу, нельзя ли как-то уменьшить число ханнайцев. Ну ты понял.

Однако день я, к сожалению, потратил впустую. Варвары поумнели и перестали ходить малыми группами, самый малочисленный отряд фуражиров, который я увидел на дороге из своей засады — девять человек. Для одного меня слишком много, я уверенно дерусь против четверых, но девятеро — это практически самоубийство.

Так что целый день я просидел в роще напротив дороги, и все, что мне удалось узнать — так это частота движения фуражиров: три группы вышли из города в обед, четыре вернулись ближе к вечеру. Негусто в плане разведданных, может быть, моему помощнику повезет больше.

Моранкай тоже вскоре появился, слегка шатающийся и печальный.

— Э, дружище, ты что, надрался? — спросил я. — Мы, между прочим, на войне.

— Пришлось, — ответил Моранкай почти трезвым голосом, — мы со стариком — ну, с архивариусом почтенным — посидели, и пока я у него выспрашивал все — приходилось бражку попивать...

— Что узнал? Где квартирует гарнизон?

— В особняке князя и вокруг него.

Это совпадало с показаниями обоих пленных. Сам князь со всей семьей перебрался в городскую управу, туда же были вынуждены переехать и некоторые знатные горожане, чьи дома заняли захватчики.

Моранкаю удалось также узнать настроения в городе. Несмотря на недовольство жителей, ситуация оставалась благоприятной для Сайрабаза, в том числе благодаря его же стараниям. В частности, он запретил своим солдатам любой произвол по отношению к местному населению, горожанам разрешил подавать жалобы и устроил на главной площади периодическую показательную порку самым отмороженным из своих людей. Кузнецов и мастеров принудили к работе на орду, но за труд платили продовольственным пайком, а у крестьян разрешалось изымать только оружие и продовольствие, и только фуражирам.

— Так что расшатать положение будет трудно, — подытожил свой рассказ Моранкай, — горожане недовольны присутствием чужаков и их наглостью, однако в городе нет ни голода, ни беспредела, ни грабежей, не введена даже денежная дань. Так что людское недовольство ниже той черты, когда оно начинает перевешивать страх за свою жизнь. Со стороны Сайрабаза и Мадунги это очень грамотный ход, но...

— Мне интересно, а Сайрабаз знает, что творят его псы вдали от города?

— Вот я как раз об этом. В кабаке, где я ошивался и с людьми толковал, на днях какой-то ханнаец сказал дочери кабатчика в таком духе, что, мол, стоял бы кабак не в городе — он бы ей показал, что куда и к чему. Бешеные собаки не скрывают своих похождений в деревнях, Сайрабаз знает, но ничего не предпринимает. Ему дела нет до крестьян, запрет на бесконтрольный грабеж продовольствия — это военный интерес, так сказать, на будущее, а девки деревенские военной ценности для орды не представляют, так что с ними что хочешь, то и делай... И в городе то же самое будет, но позже, когда Мадунга укрепится в Эйдельгарте и Дарбук не будет представлять военного интереса...

Я кивнул, соглашаясь, а сам подумал, точно ли Моранкай — просто бывший солдат? Слишком умен.

— Что по рудникам?

— Там охраны человек двадцать, не больше.

— На полсотни узников, считая только лишь дружину князя?

— А нету там узников, — покачал головой Моранкай, — дружина — все мужики городские, и семьи их в Дарбуке живут. Их предупредили, что ежели сбегут или работать будут плохо — семьи их... того. А еще там сотня с чем-то крестьян — ну которые издавна на рудниках работают.

— Понятно. Возвращаемся обратно... Кстати, узнал чего про Царная?

Он хмуро кивнул:

— Узнал.

— Ну так рассказывай, — сказал я и поднялся с пенька, на котором сидел.

Мы двинулись домой, идя вначале чащами, а потом вышли на дорогу, и по пути я узнал настоящую историю Царная.

Был он типичным бродячим рыцарем, скорее всего из Редании, и жил наемничеством. Собственно, я и так знал об этом: в земном плане бытия 'черные рыцари' были распространенным явлением. Всякий наемный всадник, вынужденный экипироваться за свой счет, красил свои доспехи для защиты от ржавчины, так поступали и гораздо более знатные и богатые рыцари. И, естественно, Царнай, направляясь в Долину в поисках работы, не знал, что черный цвет здесь табу.

Моранкаю удалось не только узнать рассказ архивариуса, но даже подержать в руках кое-какие старые ветхие документы. Не все, только те, содержание которых архивариус уже занес в свою летопись, но документ — это все-таки документ, и по ним архивариус сумел восстановить истинную историю Царная, сильно отличавшуюся от легенды об Осквернителе. Многие записанные факты совпали с сюжетом легенды — но были истолкованы совсем в ином ключе.

Наихудшими чертами Царная были его вспыльчивость и грубость. Сохранились упоминания о минимум шести дуэлях, на которые Царнай был вызван местными дворянами из-за неучтивого, чтобы не сказать хамского поведения. Четверо из них действительно были убиты в поединке, однако Царнай пощадил двоих побежденных противников.

Помимо этого, он имел привычку напиваться в одиночку: сохранилась жалоба горожан на Царная, который вышвырнул из кабака всех остальных посетителей. Что, разумеется, не прибавило ему любви.

Архивариус не знал, как и кому служил Царнай, но рыцарь, тем не менее, прокантовался в Дарбуке месяца три, после чего в Долине объявился саблезуб, не брезгующий человечиной. Зверь упоминался как очень сильный и огромный хищник-людоед, убивший нескольких охотников, и за его голову была назначена награда в двести серебряных четвертаков, то есть баснословная сумма, эквивалентная полусотне золотых ойранов. Но саблезуб, окончательно обнаглев, уходил от тех, кто мог бы дать ему отпор, и хватал беззащитных людей среди бела дня.

Царнай немедленно отправился на охоту и в конце концов подловил людоеда во время нападения на группу крестьян. Саблезуб был убит, однако рыцарь вскоре тоже скончался от полученных ран. На этом история Царная закончилась, и в ней не нашлось ничего такого, за что его можно было бы назвать Осквернителем или слугой Зла. Хам и грубиян — да, но были ему также присущи великодушие и отвага.

Мы некоторое время шли молча, затем Моранкай спросил печальным голосом:

— Так значит, не было никакого поединка с богом? И сам Гарам, выходит, в лесу не живет?

И тогда я понял, отчего он так грустно выглядел. Человека, лишившегося своего бога, можно только пожалеть.

— Это зависит от того, как взглянуть... Факт убийства саблезуба был задокументирован? И сам саблезуб точно был? Он как-то не вяжется с тем, которого я ночью повстречал.

Моранкай кивнул:

— Да. Сохранились как прошения князю укоротить чудище, так и другие документы. Известно, что голова саблезуба была препарирована и висела на стене особняка князя...

— Так она сохранилась?

— Нет. Старый особняк сгорел лет сто тому назад, нынешний князь в новом живет... жил. А еще сохранилось распоряжение князя, поскольку Царнай был на свете один как перст и без наследников, на причитающиеся ему двести серебряных четвертаков править в храме по его душе заупокойные, для чего имелся приказ ежегодно выдавать главному жрецу из казны деньги. И службы по Царнаю действительно правились последующие пятьдесят лет или около того.

— Хренасе, — возмутился я, — как же так вышло, что герой, пусть и хамоватый, стал злодеем?!! По нему службы правили — а потом раз — и в злодеи? Что за темный народец...

— А как саблезуб-людоед стал Гарамом? — понуро ответил мне Моранкай.

— Хм... Знаешь, насчет саблезуба, который нынче по лесу бродит, там не все так просто. Сам посуди, что такая здоровенная зверюга жрет? Тот, людоед, сразу как объявился, так художеств и натворил. А потом двести лет тишины. Саблезуб есть — а съеденных нет. Он что, лесных мышей ловит?

— Вы думаете, сэр рыцарь, что это все-таки Гарам? — воспрянул духом Моранкай.

Оп-па, теперь главное не перегибать. Мне беднягу стало даже жалко, к тому же мне не нужен помощник в состоянии уныния.

— Я не думаю, я рассуждаю. Саблезуб, которого я встретил давеча — это не обычный саблезуб. Иначе он должен был бы что-то есть, правильно? Вот я и говорю, что тут есть какая-то загадка. Каким образом саблезуб может жить в Долине, где даже оленей почти нет, и не есть людей и скот, я не знаю. Так что если бы он действительно оказался Гарамом — это все объяснило бы.

Моранкай схавал мою байку за милую душу. Сам я, конечно, не верю в бога-саблезуба, но утешил помощника, что уже хорошо. К тому же, с этим саблезубом действительно что-то не так.

* * *

Моранкаю удалось раздобыть для меня более-менее приличную одежду, более подходящую для ношения под кольчугой и броней, а главное — чистую. Постельные принадлежности и одеяла мы позаимствовали в охотничьем домике и, в общем-то, были готовы к дальнему походу.

Моя первейшая стратегическая цель — рудник и трудящиеся там дружинники. Я не жду от них сколь-нибудь значительного ратного мастерства, но это все же люди, имеющие хоть какое-то представление о боевых действиях. На безрыбье, как говорится, и рак рыба. Однако тут есть одна сложность: дружинники не пойдут за мной, зная, что их семьи в заложниках. А раз так — надо вначале заложников освободить.

Мой расчет базировался на том, что ханнайцы не станут по-настоящему брать заложников. В самом деле, городишко маленький, окрестных деревень мало, сама Долина маленькая и выходы перекрыты. Зачем заморачиваться с содержанием пленников, если им и так некуда бежать?

Второй важный момент — отношение горожан к захватчикам, князю и его дружине. Князь Дарбука пользуется у своих подданных уважением, со слов Моранкая — вообще чуть ли не эталон. Жители Долины до прихода ханнайцев в принципе не знали, что такое высокие подати, поборы или произвол власть имущих, князь для них был гарантом справедливости и правосудия, а его дружина, выполнявшая, по сути, сугубо парадные функции — символическим проявлением власти князя и воплощением порядка.

Конечно, ничего удивительного, что дружина не могла ничего поделать против огромной орды: в Долине слишком долго не знали войны. Шутка ли, Дарбук раньше по ночам никем не охранялся, во всем городе ни единого стражника на посту, и ворота — закрыты, чтобы зверь не забежал, но не заперты. Входи кто хочешь.

Так что сделать из дружинников боевое подразделение мне еще только предстоит, но они, по крайней мере, знают, с какой стороны браться за оружие, потому что раз в неделю собирались в полном составе на пустыре, приспособленном под тренировочный плац, и хоть как-то тренировались. К тому же, среди дружинников есть восемь человек, которые перед тем отслужили какой-то срок в армии Эйдельгарта или у кого-то из эйдельгартских феодалов. Ну хоть что-то.

План мой был прост. Моранкай идет в город, его легенда о том, что он из дальней деревни идет в гости к родственникам, работает безотказно. В городе он обходит дома всех дружинников и сообщает их семьям, что они должны быстро покинуть город и спрятаться у своих родственников в деревнях. По словам моего помощника, в городе вряд ли найдется хоть одна живая душа без родни в деревне, и вообще моряне, благодаря обычаю меняться женихами и невестами с другими селениями, практически все друг другу дальняя родня. Так что проблем возникнуть не должно.

Было у меня одно только опасение, что отток из города полусотни семей покажется ханнайцам подозрительным, поэтому Моранкай проинструктирует людей уходить не самим по себе, а ждать ярмарки. Ярмарка, по его словам, должна случиться послезавтра, при ханнайцах она устраивается все равно, будут приходить люди из деревень, чтобы купить новую лопату, отрез ткани или продать чего. И никто не заметит, что уйдет с ярмарки больше людей, чем пришло.

Так что Моранкаю предстоит немеряно беготни, а мне... Я, пожалуй, постараюсь привлечь внимание к себе, чтобы ханнайцам было не до происходящего у них под носом.

Мы выдвинулись рано поутру и направились к городу. Если повезет — повстречаем ханнайцев. На этот случай у нас уже есть выработанный план: при встрече я, если получится, устраиваю засаду, а если нет — атакую в лоб. Моранкай тем временем сходит с дороги, обходит сзади и пытается убить самого последнего из врагов, а потом, если получится, старается завладеть более действенным оружием, нежели его нож.

К слову, парень он — хотя какой там парень, семейный мужик тридцати шести лет — десятка неробкого, военное прошлое дает знать, а к тому же пронырливый и хитрый. Неплохой напарник для партизана-плейеркиллера.

Не доходя до города где-то час, мы издали услышали шум телег.

— Прячемся, — приказал я, и мы оба юркнули в кусты.

Вскоре появилась колонна фуражиров — шесть телег и человек двадцать ханнайцев. Сволочи, видимо, больше не собираются ходить малыми группами, так что мне придется менять тактику... Точнее, даже не менять, а вернуться к старой, которую я применял, еще будучи простым смертным, до сделки с демоном.

— Двигай в город и дальше действуй по плану. А я этих немного развлеку.

— А не много ли их на вас одного? Двадцать два рыла.

Я улыбаюсь:

— В самый раз. Дуй вперед без оглядки и по-тихому, встреча вечером где условились.

Он посмотрел на меня, как на ненормального, но армейское прошлое дало о себе знать.

— Как скажете, — кивнул он и скрылся в кустах по направлению к Дарбуку.

Я вынул меч и дождался, пока колонна неспешно прошла мимо. На самом деле, мне не очень нравится то, что предстоит делать, но варвары явно усвоили урок и теперь думают, что мою проблему можно решить, передвигаясь большими группами. Что ж, пора показать им, что ни одно решение не убережет их от меня.

Как только самый последний воин арьергарда прошел мимо, я выскочил из кустов и в два прыжка догнал его, причем настолько быстро, что убогий успел обернуться лишь для того, чтобы увидеть подлетающий клинок.

Я достал его пятью сантиметрами лезвия, разрубив височную кость и правое полушарие мозга, шагнул ближе, описывая мечом восьмерку для изменения направления его полета, и рубанул второго. Он попытался выставить древко алебарды, но я чуть изменил траекторию меча, нанес удар понизу, вспоров ему живот, и стремительно бросился в кусты на другой стороне дороги. Ловите, уродцы.

Мне вслед полетели стрелы, вой взбешенных кочевников и тонкий пронзительный визг того, который сейчас, должно быть, пытается запихнуть кишки обратно в брюхо. Затрещали кусты и сухие ветки под множеством ног: погнались. В принципе, мне сейчас незачем применять метод Спартака: раньше мои скорость и выносливость были ограничены человеческими возможностями, более длинные ноги и впечатляющие физические данные 'чужого' тела давали незначительное преимущество, которого могло хватить для тактики 'бей и беги', а могло и не хватить. Но сейчас я несусь с дикой скоростью, сильно за тридцатку в час, а может, и за сороковник, и догнать меня смог бы только конный командир, так что принимать бой с риском увязнуть в нем и подставляться под стрелы мне незачем. Я бегу со всех ног, делая резкие рывки из стороны в сторону, метаюсь меж кустов и деревьев. Меня не догнать, в меня не попасть, а в крайнем случае спасут кираса, шлем и кольчуга.

Топот прекратился гораздо раньше, чем я рассчитывал: окрик командира заставил преследователей вернуться обратно к обозу. Оно и понятно, тот единственный выживший из первой истребленной группы наверняка рассказал про мою 'тактику Спартака'.

Я забежал за толстое дерево, чтобы отдышаться и оглядеться. Следом никто не крадется, погони нет. Задача-минимум выполнена: я атаковал большую колонну, убил двоих и доходчиво объяснил гадам, что нигде в лесу они не в безопасности, сколько бы их ни было.

Но впереди — задача-максимум: атаковать повторно. Два трупа — хорошо, но надо больше. В моем распоряжении двадцать шесть дней, убивая по два в день, я толком ничего не добьюсь, ведь врагов под семь сотен...

Я изменил маршрут и припустил вперед, намереваясь обогнать колонну и сделать еще одну засаду. Причем надо сильно обогнать, чтобы еще и передохнуть немного.

* * *

Однако план мой не удался. Варвары хоть и худшие представители рода людского, а все же к виду 'человек разумный', ну или к здешнему аналогу, относятся. Они употребили свои мозги довольно успешно, к моему сожалению, и приняли кое-какие меры. В последней из шести телег сидели, помимо возницы, трое варваров с оружием наготове, в каждой из пяти остальных сидел лучник, а командир ехал в окружении пятерых оставшихся бойцов, держащих свои алебарды наперевес, а не на плече.

Я оценил риск. По всему выходит, что атака — затея так себе, они ведь уже начеку. Вот когда поедут назад — тогда в груженых телегах будет фураж, захудалые лошадки лишних пассажиров если и потянут, то с большим трудом... Хотя фуражиры могут и тогда что-то придумать, как минимум кто-то один из них головой не только ест...

А вот где им точно придется разделиться — так это в деревне. Рыбачьи деревушки построены безалаберно, там между домами даже улочек нету, так, тропинки вытоптанные, и телегой не везде проедешь. Оно и понятно: у береговых морян нет ни крупного скота, ни волов, ни телег, а если есть, то от силы одна-две, просто чтоб рыбу отвезти в город на продажу или в село лесных на обмен. А больше им волы незачем, кормятся они с моря, дома держат только птицу и коз.

Так что, если мне повезет, в деревне варвары разделятся, и тогда у меня может появиться возможность для атаки... Причем, скорей всего, половина останется у телег и будет наготове, а другая пойдет обирать крестьян и будет чувствовать себя в большей безопасности, ведь сзади заслон оставлен, а трусливых рыбаков они не боятся. Так что если я тихо прокрадусь в деревню, то смогу напасть на относительно расслабившегося противника. Причем в мою пользу играет то обстоятельство, что крестьяне во время визитов грабителей стараются сидеть тихо по домам, то есть, будет проще остаться незамеченным.

Правда, есть еще одна проблема. Я не знаю, как далеко они собрались. Если в одну из самых дальних деревень — дойдут только к вечеру, а я в это время уже должен ждать Моранкая за Дарбуком в условленном месте, а ведь еще не факт, что я то место сразу найду, я там еще не бывал и про избушку дровосеков знаю только с его слов...

Вот если бы у меня был лук, я мог бы выстрелить из кустов и убежать. Правда, стрелок я очень посредственный, но то было до сделки, а демон обещал, что я смогу попадать в куропатку на лету. Так что в идущего человека с десяти-двадцати шагов — тем более, после небольшой тренировки... да, надо раздобыть лук и стрелы. А этих фуражиров, увы, придется отпустить восвояси...

Двигаясь тропинками и периодически выходя на дорогу, чтобы не заблудиться, я добрался до города, сориентировалась по местности и к позднему вечеру нашел-таки ту избушку, построенную в трех километрах от города в очень укромной лощине.

Место я сразу оценил: можно безопасно разводить огонь, его все равно издали не заметить. Только днем дым может выдать. А иначе домик не найти, если не знать, что он тут есть.

Моранкай уже ждал меня — с обмотанной головой и очень хреновыми новостями.

— Такие дела, сэр рыцарь, — сказал он, показывая пальцем на повязку, — кто-то как-то увязал меня с вами. В первой же деревне меня камнями попривечали и намекнули прозрачно, что от бессмертного слуги Скверны защиты, окромя молитвы Ярину, нету, а вот на смертного его, то есть вашего, прихвостня управа найдется...

Я тяжело вздохнул. Впрочем, в этой ситуации был и один положительный момент. У революционеров есть такая присказка: 'Чем хуже — тем лучше'. Уж если смиренные моряне взялись за камни... Рано или поздно мне удастся расшатать ситуацию до такой степени, когда они возьмутся за топоры и остроги. Главное — направить их гнев в нужное русло.

А Моранкай, получается, мне уже не нужен, раз так. И, по логике, самое время расплатиться им с демоном... Я уже и дерево по пути сюда присмотрел сухое...

Правда, от логики этой мне не по себе: кажется, я сам потихоньку превращаюсь в демона.

* * *

Ночь я провел довольно неспокойную — снилась всякая хрень, которую я предпочел бы не видеть ни во сне, ни наяву. А под утро в мою голову, еще не очень занятую делами насущными, прокралась очень неприятная, чтобы не сказать кошмарная мысль.

Демон, паскуда, меня переиграл.

Я, тупой наивный смертный идиот, чей жизненный опыт исчислялся менее чем тремя десятками лет, полагал, что демон, древнее бессмертное существо, не знает, кто я на самом деле — а он, скорее всего, знал. Цена сделки — принести ему в жертву как минимум лучшего друга. Но я при этом как-то не сообразил, что мне неоткуда этого самого друга взять.

Моранкай мне кто? Напарник. Соратник. Боевой товарищ. Но ни разу не друг, и его в жертву приносить просто бессмысленно. Демон, в принципе, мог говорить правду, что он не знает, что у меня в голове творится, но это не мешает ему знать, какими путями попала в этот мир моя душа. И, таким образом, даже ничего не зная собственно обо мне, логично предположить, что здесь у меня друзей нет.

Что дальше? А ничего, приехали, как говорится. Завести лучшего друга, чтобы принести его в жертву — это оксюморон, сродни анекдоту про человека, который предлагал дружбу — настоящую, крепкую, чистую — за деньги.

Ну а в конце всезнающий Пастырь определит, была ли жертва дорога мне — и прощай моя душенька...

Меня в какой-то мере обнадеживало то, что демон, вроде бы, утверждал, что не лжет и что платой ему послужат именно мои муки совести, но что-то у меня мало надежды на такой исход. Тем более, что непосредственно в самой сделке не было оговорено, что демон был честен со мной и до ее заключения.

Ну да, тут и к гадалке не ходи, он меня банально перехитрил. Даже не обманывал, скорей всего, а просто позволил мне объегорить самого себя. На что я, сопляк, надеялся, заключая сделку с существом неизвестно в сколько сотен раз старше себя?!

Ладно, с друзьями у меня ничего не получится, но это не единственный вариант. Родители, невеста, братья, сестры — все годятся, главное, чтобы они у меня были... Формально, кровная родня предыдущего хозяина тела — это моя кровная родня по факту. И она, скорее всего, в Эйдельгарте, и чтобы добраться до нее, я должен прогнать кочевников из Долины, а в идеале — все же отыскать генерала Бато, чтобы он разбил Мадунгу в самом Эйдельгарте и очень-очень быстро.

Наутро мы с Моранкаем приступили к реализации нашего плана. Впрочем, имелось одно осложнение.

— Тут дело такое, в городе меня уже могут знать, а если еще не знают — то скоро деревенские расскажут, что я — ваш, кхм, прихвостень. И тогда убить меня не убьют, а вот ханнайцам могут и донести, и вот те меня тогда уже точно прикончат, не преминув пытками вытянуть, где вы находитесь...

— Ладно, — вздохнул я, — я уже придумал, что делать...

И врезал ему кулаком в лицо.

— За что?! — завопил Моранкай, свалившись с колченогого стула.

— Да ни за что, я просто меняю твою внешность. На войне как на войне...

Через две минуты я основательно его разукрасил: подбил оба глаза, несильно, впрочем, чтобы мог видеть, разбил губу.

— Понимаешь, люди, видя побитого тебя, подсознательно воспримут как жертву, а не как злодея. Всем говори, что замешкался, уступая дорогу группе ханнайцев, и те тебя побили. Как синяки поднапухнут — ты сам на себя совсем похож не будешь. Ну и легенда тебе надо немного другая. Никто и не заподозрит, что ты — это ты. В смысле, что ты тот самый прихвостень Царная. И это, зла не держи, обстоятельства заставили, сам понимаешь.

— Да понимаю, понимаю, — вздохнул Моранкай и стал собираться в город.

— Кстати, — напутствовал я его, — присмотрись к патрулям, а заодно отыщи место, где я мог бы ночью незаметно в город пробраться. Пора приниматься за дело всерьез.

Когда он ушел, я тоже собрался в путь и двинулся к рудникам, ориентируясь по грубой карте, которую нарисовал для меня Моранкай.

По дороге мне пришла в голову одна идея. Если демоны существуют, то могут быть и методы борьбы с ними. У меня, вообще говоря, целых три способа спасти душу. Убить демона — раз, правда, я не уверен, что в таком случае сделает с моей душой Пастырь. Каким-то образом добиться нарушения сделки демоном — два, но непонятно, как это сделать и реально ли вообще. Возможно, в городе есть кто-то, сведущий в демонах. Хотя вряд ли.

Ну и третий путь — принести правильную жертву. Гнусно, но надежно.

* * *

Пятнадцать километров по лесу — прогулка сомнительной увлекательности, если вместо рюкзака с палаткой и шашлыком тащить на себе доспехи с кольчугой и меч, друзей, травящих анекдоты, нету, зато ежесекундно ожидаешь нежелательной встречи.

В этот раз я встречи с врагом не ищу: я еще никогда не забирался севернее Дарбука, если Сайрабаз и его кривоногие черти будут думать, что я только у побережья околачиваюсь — мне это на руку. В конце концов, не стоит надеяться, что я и впредь буду за здорово живешь охотиться на ханнайцев, а они ничего в ответ не предпримут. Тем более что один раз они уже расставили на меня ловушку и преуспели бы, если б не моя сделка с демоном. Сайрабаз ведь не дурак, это точно. Он будет пытаться снова и снова, и я уверен, что рано или поздно он придумает что-то действительно опасное. К тому же он знает, что 'черный рыцарь' — не простой смертный, и в своих планах это непременно учтет. По правде говоря, я и так не очень хорошо понимаю, почему он до сих пор не организовал облаву. Конечно, прочесать весь лес ему не под силу, потому что ширина Долины — порядка двадцати километров, если задействовать хотя бы пятьсот воинов, оставив почти двести в городе и на перевалах, то получится цепочка с интервалами по сорок метров. Если примерно знать, где я сейчас нахожусь — можно сделать цепь в половину Долины, но двадцать метров между воинами — это все равно не облава. И даже если схитрить и дать мне приманку, сузив ширину облавы до пяти километров — ну, по одному воину на десять метров, я все равно прорвусь.

Однако Сайрабаз все-таки умный, да и хитрый наверняка, к тому же он профессиональный налетчик и командир, а я — дизайнер. У него передо мною огромное преимущество, надо это признать, и если он возьмется за дело системно и грамотно — плохи мои дела будут. Ему не обязательно с первой попытки меня поймать, он может делать облавы точечно, в местах моей наибольшей активности, и при большом количестве попыток рано или поздно удача улыбнется ему, показав мне свой зад.

Более того, если я сейчас начну куролесить в северной части Долины — он может догадаться, что я двигаю к рудникам. И догадается, если не верит на полном серьезе, что я неупокоенный мертвец...

А ведь это здравая мысль! Ловить человека, на самом деле, не очень сложно, потому что человек должен иметь логово, где отдохнуть, должен что-то есть... Поведение человека можно просчитать, подловить, хотя бы разместив по небольшому отряду в каждой деревне... В самом деле, по двадцать человек на где-то двадцать деревень, еще по двадцать человек на перевал, или даже по сорок на два перевала, потому что два со стороны Ханнайской степи охранять не надо. Будет четыреста восемьдесят человек. Еще двести в городе. Другими словами, прямо сейчас Сайрабаз располагает достаточными силами, чтобы поставить меня в крайне невыгодное положение. В самом деле, разместив по двадцать воинов в каждой деревне, он сделает фуражиров ненужными. А мне каждый раз придется рисковать даже для того, чтобы добыть себе еды... не говоря уже о том, что любая попытка воевать превращается в необходимость драться против двадцати.

Конечно, был бы риск восстания — было бы неумно так разделять свои силы, но моряне трусливы и покорны. И теперь вопрос времени, когда Сайрабаз наконец-то догадается...

Но если он уверен, что имеет дело с восставшим из могилы злодеем — картина меняется. Живого человека можно понять и просчитать, поставив себя на его место. Как понять и просчитать мертвеца — большой-большой вопрос, живой не может представить себя мертвым. Возможно, пассивность Сайрабаза объясняется именно непониманием ситуации, и если так — стоило бы запутать его еще больше. Правда, я пока не знаю, как.

Дело близилось к обеду, когда впереди послышался негромкий говор, притом непонятный. Я сошел с дороги, двинулся вперед и вскоре нагнал источник шума. Оказывается, впереди меня шли, пыхтя, два ханнайца с заплечными мешками. Ханнайцы периодически переговаривались мечтательно-довольными голосами, в мешках едва слышно звякало. Должно быть, уроды награбили подсвечников, столового серебра и прочего добра из драгметаллов и теперь куда-то несут. Я быстро сообразил, что прут они не точно на север, а на северо-запад, надо думать, к одному из перевалов, ведущих на их родину.

Больше всего меня возмутила их непуганость. Серьезно, по лесам бродит страшный мертвец в черном доспехе, убивший уже где-то под тридцать варваров — а этим и дела нету, идут, не прячась, только вдвоем, из оружия — сабля у одного да боевой топорик у другого.

Я пару секунд боролся с искушением догнать их и ласково поинтересоваться, куда это они топают, такие деловитые, этих двоих убить — что два пальца об асфальт... Хотя нет, с двумя пальцами будет проблема, асфальта не найти... Но выродков можно убить легко и просто, трупы спрятать — поди догадайся, чьих рук дело, моих или крестьяне наконец-то взялись за оружие...

Но тут впереди послышался отдаленный шум гораздо большей группы людей. Да еще и с лошадьми. Оба ханнайца поспешно юркнули в кусты, причем на ту же сторону, где и я был. Меня они, впрочем, не заметили, хотя разделяли нас метров шесть, по сути, они сидели за соседним кустом. Ладно, коль так — поглядим, кого это несет по дороге.

А несло, как оказалось, целую процессию. Впереди гарцевал отряд человек в двадцать, причем на неплохих конях, с пиками, щитами, луками, у многих сабли, у всех — либо седельные сумки расшиты довольно красиво, либо со щитов декоративные висюльки свисают, либо шапка с пышным мехом, как у Мономаха, либо сбруя украшена, либо ножны сабель красивые... В общем, при полном вооружении и параде, явно не самые худшие воины едут.

За ними ехал на лошади нереально толстый ханнаец в парче, шелках или я уже не знаю, из чего там его одежка пошита, но это просто стопудово не те обноски, в которых ходят остальные немытые чувырла. Да и лошадь побольше, чем у остальных, у нормальной бы хребет сломался: шутка ли, это чудо в парче с лошади свисает с двух сторон, и это не считая ног.

И характерно, что жиртрестина ну никак воином быть не может. Вот совсем никак. У него не то что оружия при себе нет — я бы многое отдал, чтобы поглядеть, как он будет залезать на коня без посторонней помощи. Ведь не залезет же. Те, которые первые проехали — это видно, что всадники с рождения. На земле кривоногие уродцы, но в седле держатся великолепно, словно родились прямо на своих лошадках.

За жирдяем катила повозка крытая и неплохо разукрашенная, которой правил довольно обычный ханнаец, но одежка попроще. Не в шелках, не разукрашен, за поясом обычный топор, но хотя бы не рвань. Судя по всему, слуга жирдяя, статус у него пониже, чем у воинов в авангарде, но слуга важного господина, так что выглядит прилично...

Пока я это думал, повозка проехала, а за ней — еще один всадник странный. Был он длинный и тощий, особенно для ханнайца, тоже в дорогих одеждах, на дорогом седле и на коне хорошем. Приглядевшись, я даже заметил, что конь-то иноходец, а они в военном деле похуже будут, так как не выносливые, зато ездить на них куда комфортней. Ясно, тощий — тоже важная шишка.

За тощим катила еще одна повозка, а за ней ехал третий странный тип. Правда, он сам выглядел относительно нормально — ханнаец как ханнаец — но тоже разодетый, значит, он с теми двумя — одна компашка. И тоже без оружия, а за ним — третья повозка, самая скромная и неброская, но зато на козлах с возницей — охранник, и сзади на повозке еще двое сидят, свесив назад ноги. Вооружены хорошо — полный комплект — но одежда простая. Слуги.

Всю эту процессию замыкал арьергард — еще человек двадцать сродни авангарду, но чутка поскромнее.

Караван неспешно миновал место, где мы с ханнайцами сидели, причем ханнайцы даже не подумали выйти навстречу своим, а тихо дожидались, пока шум процессии не стал значительно тише, и только после этого начали переговариваться вполголоса, периодически посмеиваясь. Что-то лопочут, снова посмеиваются и дальше лопочут. В их говоре мне слегка резануло ухо слово 'гакайн', которое звучало как-то обособленно, выбивалось по произношению из ряда других более-менее однотипных слов и было несколько раз повторено.

Поговорив и посмеявшись, они начали осторожно выбираться на дорогу, но к этому моменту я уже обогнул тихо куст и находился у них почти за спиной.

Рывок — и первый потерял верхнюю часть головы, даже не успев обернуться. Второй успел, одновременно схватившись за саблю — да так и замер с широко открытыми глазами. Когда я приблизился к нему, он упал на колени, с круглыми от ужаса глазами и открытым в беззвучном вопле ртом, так и не выхватив саблю, только выставив вперед руки.

Мой меч вошел ему в глаз и вышел из затылка, ханнаец молча повалился на траву.

Я стер с накидки алые и розовые брызги из разрубленного черепа первого, затем вытер клинок шапкой одного из них, придирчиво осмотрел местность. Дорога — за кустами, притом густыми. Найти тут трупы можно будет только случайно, или чуть попозже — по запаху. Но некоторое время их пропажа будет без объяснения, и это меня устраивает.

Я заглянул в котомку убитого и присвистнул: да уж, не думал я, что когда-то доведется подержать в руках такое сокровище. Котомка оказалась набита бережно завернутыми в промасленную ткань вещами, преимущественно, как я и догадался, столовым серебром. В отдельном мешочке размером с мою голову — монеты вперемешку, серебро и медь, и в этом же мешочке мешочек поменьше. Вот тут уже было золото: кольца, браслеты и сережки, хватало и серебряных украшений. На самом дне несколько крупных золотых монет размером где-то с советский железный рубль. Вот он какой, золотой ойран... Тут я вспомнил рассказ Зекхана о крестьянине, которому никто не мог дать сдачу с одного ойрана. Ну да, неплохо затарился проходимец.

У второго в котомке обнаружился аналогичный набор награбленного, правда, с большим уклоном в украшения, и все завернуто в промасленную ткань. Ну тут и к гадалке не ходи: наворовали и награбили тайком от своих же и теперь, судя по всему, намеревались закопать сокровища недалеко от перевала, с тем, чтобы в будущем, после войны, вернуться и откопать. Перевалы из Долины в степи никем никогда не охранялись, то есть спуститься в Долину и забрать клад — вопрос плевый.

Судя по всему, я теперь располагаю награбленным добром на такую сумму, которой хватило бы мне, окажись я безродным наемником без кола и двора, чтобы обустроить свой быт, ну как минимум дом купить. Пригодится, ведь я не знаю, что ждет меня в будущем.

Желания вернуть добро людям я, конечно, не испытал: хватит с них того, что я пытаюсь их защитить, а они меня гонят, как силу нечистую. К тому же, ограбить грабителя — не преступление, если по справедливости, и это моя законная добыча.

Трупы я оставил там, где они лежали, а оба мешка забрал и вскоре прикопал под довольно приметным валуном. Место запомнил, может, понадобится, может и нет, но запас карман не тянет, как говорится. Особенно если его еще и носить не надо.

Кое-как замаскировав свои земляные работы, я вернулся на дорогу и пошел дальше. Еще один перекресток, потом несколько километров — и должны показаться рудники.

* * *

Судя по всему, я вышел к рудникам не с той стороны, либо из-за наступающих сумерек слегка попутал местность, но небольшой покинутой избушки не оказалось там, где я рассчитывал ее найти. То ли Моранкай хреново начертил схему, то ли я ее плохо запомнил — но рудники есть, деревня есть, барак, в котором держат дружину князя, вижу хорошо — классная штука ночное зрение, жаль только, что в кредит, по которому я еще не расплатился — а никакой березовой рощи не вижу в упор. Моранкай уверял, что ее пропустить невозможно, если идти по кромке обработанных полей — но поля есть, берез нет. Недаром 'закон Мерфи' гласит: если что-то может пойти не так, оно и пойдет не так.

Попутав по лесу вокруг рудников еще с час, пока вечер не глубокой ночью, я уже почти согласился с поправкой Каллагана, который считал, что Мерфи был оптимистом, как внезапно наткнулся-таки на избушку. Правда, вокруг, сколько хватает моих ночных глаз — ни единой березки, ну и фиг с ними, главное, что есть домик.

Избушка была не то чтоб заброшена, просто ею редко пользовались. Я нашел в углу немного дров, в сундуке у стены — соль, огниво, трут и провиант: крупу и вяленую рыбу. Две печки-лежанки, судя по ширине — на два человека каждая, очаг, котелок. Бесхитростно и просто. И паутина по углам.

Я развел огонь, благо, снаружи он не виден благодаря стенам, а дым незаметен ночью, поджарил кусок мяса, принесенного с собой, и прилег отдохнуть с дороги.

Но сон не шел. Человеческий мозг — штука хитрая, он часто работает помимо нашего желания, стоит лишь задать ему направление. Многие открытия были сделаны в тот момент, когда ученый оставлял свою работу и ехал в отпуск, Менделееву его таблица вообще ночью приснилась, потому что его мозг, долго и упорно работавший над периодической системой, даже во сне двигался в том направлении.

А мне, словно других проблем мало, непроизвольно вспомнился Йозеф Шульц.

В далеком тысяча девятьсот сорок первом году этот немецкий солдат отказался расстреливать сербов. Когда Шульцу напомнили, что за невыполнение приказа его ждет трибунал, он положил свою винтовку, стал в один ряд с приговоренными и был расстрелян вместе с ними.

Своим поступком он доказал: выбор есть всегда. Не всегда удается выбирать между плохим и хорошим, если уж на то пошло, выбор при очевидном преимуществе одного из вариантов — это уже не совсем выбор. А когда говорят о выборе — то подразумевается обычно выбор из двух зол.

И я сейчас в положении Йозефа Шульца, только в гораздо худшей разновидности. У него был выбор — стрелять в невиновных, по его мнению, или заплатить жизнью за чистую совесть. А я за чистую совесть должен заплатить душой, и если Шульц за свой выбор, может быть, попал в лучшее место, то мне это точно не светит.

Проворочавшись на лежанке пару часов, я так и не смог заснуть, зато обнаружил, что усталость прошла, разве только снова хочется есть. Ладно, я не могу уснуть — значит, и другим не дам.

Я доел мясо, облачился в доспехи, все, кроме меча, оставил в избушке и двинулся к руднику.

Рудник был очень старый, открытого типа, проще говоря — обычный карьер диаметром где-то метров в шестьсот или семьсот, с несколькими ярусами. Разрабатывался он, судя по всему, не одну сотню лет, потому что деревня была небольшой, рабочих рук мало, к тому же совмещающих с горняцким делом сельское хозяйство, а глубина — надо думать, метров сорок, и вся извлеченная порода образовала вокруг рудника настоящие холмы, местами уже поросшие деревьями.

Барак, где содержалась дружина князя, представлял собой переоборудованную конюшню на краю карьера и выглядел довольно неплохо, по крайней мере снаружи.

Место дислокации охраны я обнаружил не сразу, так как они разместились в двух крестьянских домах, и я выявил это только по тому, что на крыльце каждого дома сидел охранник. Барак заключенных тоже охранялся, но я с удивлением обнаружил, что охранников всего двое: один клюет носом, привалившись к стене, второй медленно бродит по кругу.

Вот тут уже меня начала понемногу разбирать злость. Я как леший по лесу брожу, воюю за них — а они, вы только поглядите, трудятся не покладая рук на благо своих новых хозяев, да еще и добровольно, к ним и охрана только для галочки приставлена: ну что такое два охранника против полусотни?!

Ладно же. Моряне — трусливый народец и с этим ничего не поделать. Но герои — это не те, которые не боятся, это те, которые боятся, но все равно идут. Ими не рождаются — ими становятся в соответствующих условиях. И я, кажется, уже придумал, как эти условия создать.

Первым делом я хорошенько подтянул все ремни доспеха и даже чуть попрыгал, чтобы убедиться, что не звенит. Можно начинать.

Я осторожно прокрался по деревне — хотя какие проблемы, собак-то нету — и вблизи убедился, что охраны действительно всего четыре человека — по одному у домов и двое у барака. Нет, я просто отказываюсь понимать этих тупых кочевников: южнее города они ходят по двадцать человек, а тут расставляют одиночные посты?! Ну, если они думали, что расстояние в дневной переход — преграда для меня...

Я незамеченным спустился в карьер и там в небольшой хибаре отыскал инструменты. Выбрал себе две относительно небольшие кирки, одну — с классическим шипом, вторую с узким мотыжным лезвием, и пошел обратно наверх.

Первая проблема, которую мне предстояло решить — это расстояние между двумя часовыми у домов. Они сидят всего в нескольких метрах друг от друга, и даже в полной темноте один из них услышит удар, которым я вгоню кирку в череп другого.

Оглядевшись, я не заметил вокруг отхожего места. У морян вообще неизвестна концепция персонального туалета, потому что у рыбаков нет понятия 'свой двор' в силу ненужности, а у землепашцев концепция собственного сада, двора и так далее еще не появилась, судя по всему. И если я прав — то и тут по всей деревне стоит несколько общественных уборных. Пойдет ли ханнаец в уборную, как чистоплотный человек? Что-то я сомневаюсь. За избу он пойдет, скорей всего.

Я совершил обходной маневр и вскоре находился позади домов, занятых кочевниками. Запах, коснувшийся моих ноздрей, подтвердил: ублюдки ходят прямо у избы.

Долго ждать мне не пришлось: появился тот, что охранял правую избу, прислонил алебарду к стене и начал возиться с шнурками шаровар. Я оказался у него за спиной бесшумно, благо, обновленные глаза видят, куда ступать, кирка вошла в темя легко и не очень громко. Я успел схватить труп левой рукой и аккуратно положил на землю, оставил окровавленное оружие рядом и быстро перебежал на цыпочках за левую избу. Второй охранник меня в темноте не заметил, собственно, он даже не смотрел в мою сторону. Вторая кирка вошла шипом в его череп сквозь кожаную шапку и там застряла.

Я забрал у покойника алебарду и кинжал, вернулся к первому трупу и взял его алебарду и топорик. Готово.

Я бесшумно покинул 'место преступления' под храп спящих уродцев. На очереди второй пункт моего плана.

У барака все получилось еще проще: я выждал позади, пока ходящий по кругу не окажется рядом, а затем воткнул ему в горло одну из алебард. Второго я просто зарубил боковым ударом, появившись из-за угла, отодвинул засов на двери — хлипкие, и дверь, и засов — и вошел. Тут меня встретили дружный храп уставших людей и запах пота. Коек нет, спят все на полу, но быт кое-как обустроен. У двери на крючке тлеет красный огонек в примитивном светильнике, прадедушке керосиновой лампы.

Я его раздул, чтобы был хоть какой-то свет, а затем гаркнул:

— Взво-о-о-о-д! Подъем!!

Пятьдесят человек вскочили, как подорванные, некоторые умудрились треснуться лбами, а затем дружинники даже предприняли слабую попытку построиться, пока кто-то, наконец, не осознал, что они не в казарме.

На меня уставилась сотня глаз.

— А ты еще кто такой? — произнес один.

— Важно не кто я, а зачем сюда пришел, — ответил я и швырнули перед ними на пол четыре алебарды, два кинжала и два топора. — Я принес вам оружие.

Разумеется, они сразу увидели кровь на одной из них, а затем сразу два голоса сдавленно прошептали:

— Вы поглядите на его доспехи...

И они все начали пятиться от меня в дальний угол, несколько голосов принялись скороговоркой читать молитву.

Я спокойно стоял и смотрел на них. Через полминуты они осознали, что молитвой меня не прогнать.

— Что тебе от нас надо, Царнай? Мы ничего тебе не сделали!

— Я не Царнай, — сказал я, — и мне наплевать, веришь ты мне или нет. Хватит служить поработителям, убийцам и насильникам. Берите оружие и пойдем.

Тут вперед вышел коренастый седоусый крепыш, видимо, их капитан или сержант.

— И что ты предлагаешь? Полусотней против семи сотен?

— Я до этого момента воевал в одиночку против семисот и уже убил больше тридцати ублюдков. Врага надо бить, а не считать.

— Так то ж ты, который Гарама в бегство обратил, а мы всего лишь смертные. И у ханнайцев наши семьи.

Седой мне чем-то понравился. По нему сразу видно, что страшно, но взгляд твердый, не бегает.

— Уже нет. Ваши семьи оповещены моим помощником, и сегодня вечером они разойдутся вместе с посетителями ярмарки по всей Долине.

— Так только хуже, — покачал головой седой, — как их защищать, ежели они разбрелись во все стороны? Нет, черный рыцарь, мы не пойдем за тобой. Силы не равны, уж если Эйдельгарт в беде — нам-то куда с ордой тягаться? Мы проиграли эту войну еще в тот момент, когда весь эйдельгартский отряд полег. Одна надежда, что Эйдельгарт выстоит и разобьет Мадунгу, а иначе — никак.

Я хмыкнул.

— А вам куда ни кинь — всюду клин. Победит Мадунга — в Дарбуке будет твориться то же самое, что сейчас в деревнях. Грабеж, убийства и насилие. Вы больше не будете нужны ханнайцам. А если Мадунга проиграет — он будет бежать в свою степь обратно через Долину — в ярости и бешенстве. Я даже не знаю, что хуже.

— Тут ты прав, — вздохнул седой, — такой беды тут отродясь не бывало, чтобы и Эйдельгарт ослаб, и наш колдун помер... Только сделать ничего нельзя, мы слабы, одна надежда на Ярина, ежели не оставит светлоликий — как-то будет, а ежели оставит — тогда так и так выхода нет. То, что предлагаешь ты — безумие, бессмысленное и безнадежное. Мы слабы, не победить нам Мадунгу. Ежели ты один с ними сладить можешь, мы тебе не нужны, а коли ты простой смертный, как и мы — то от нас толку все равно не будет... Здесь я единственный из всех, кто один раз в жизни с врагом в битве лицом к лицу стоял двадцать лет назад, когда служил королю Эйдельгарта. Остальные не видели в глаза ни врага, ни даже битвы издали. Как человек военный, ты должен понимать — мы не войско.

— Ладно, убедил, — сказал я. — Вы бесполезны мне, но вы полезны врагу. Из руды, что вы добываете, делаются наконечники стрел, которыми убивают людей в Эйдельгарте. Вы служите врагу, а значит, вы враги. Сегодня вечером вы работали на ханнайцев в последний раз.

Из заднего ряда снова донеслись тихие молитвы, но седой не сдрейфил и взгляда не отвел.

— Ну ежели ты Царнай — тогда, конечно, нам конец. А если смертный — нас все-таки пятьдесят.

Я улыбнулся и постарался, чтобы моя улыбка была зловещей.

— Нет-нет, я не собираюсь вас убивать... собственноручно. А, кстати, кто-то из вас говорит по-ханнайски?

— Я, а что? — ответил голос из середины.

— Ты не объяснишь мне, почему на юге Долины ханнайцы боятся пойти в лес меньше чем в два десятка рыл, а севернее города бродят чуть ли не поодиночке и даже охрану у изб выставили по одному человеку?

— Так это из-за гакайна... ну так они вас называют.

— Я как раз хотел узнать, что значит это слово?

— Ну как бы 'гака' означает пустую могилу. Еще в акадианском языке есть слово 'хокойн' — беспокойный умерший. Видимо, оно из ханнайского языка пришло... Ханнайцы полагают, что такие покойники не могут отойти далеко от своей могилы, ну и...

Я ухмыльнулся еще шире.

— Ну коли так — то горе вам. Я зарубил часовых двумя разными кирками, а сейчас просто уйду. А вы доказывайте им, что это сделал гакайн, а не вы.

Я повернулся и услыхал за спиной сдавленный шепот:

— Я же говорил, это Царнай...

Когда я был уже у самой двери, седой бухнулся на колени и запричитал:

— Смилуйтесь, не губите! Наши души заберите, коли хотите, но семьи наши не губите! Покажитесь ханнайцам, не то они порешат наших родных!

Я оглянулся:

— Они не смогут. Вечером ваших семей не будет в городе, понимаете? Важно, чтобы весть о вашем бунте не добралась до города к вечеру, а для этого надо просто поубивать всех ханнайцев. Ничего сложного, правда? Вас пятьдесят, у вас есть оружие — а их уже меньше двадцати. Не по справедливости, что эйдельгартцы за вашу свободу полегли, а вы все еще живы и врагу служите. Если не хотите бороться за себя и свой народ — вы не достойны того, чтобы жить.

И вышел в ночь.

Десять минут спустя я, сидя на небольшом холмике, наблюдал, как дружинники, вооруженные преимущественно горняцким инструментом, выбрались из карьера и оцепили два дома. Последующая за этим бойня была очень быстрой, но ожесточенной. Ханнайцы в правом доме сумели оказать сопротивление и один из них каким-то чудом прорвался в темноте и кутерьме сквозь оцепление. Он бежал так, словно за ним гнались все демоны преисподней, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, натыкаясь на кусты и деревья. Дружинники его упустили или даже не заметили пропажи, пришлось вмешаться мне. Я вышел ханнайцу наперерез, он в темноте пробежал мимо меня и даже не понял, что его голова отделилась от тела благодаря моему мечу.

* * *

Я дрых до обеда в избушке сном праведника, но проснулся оттого, что затрещали ветки под чьими-то ногами. Сел на лежанке, взялся за меч — и тут дверь скрипнула, впуская уставшего Моранкая. Хороший у меня слух, однако.

— Здравствуйте, сэр рыцарь, — сказал он. — Гляжу, вы тут славно устроились...

— Ага. А теперь выйди наружу и найди хоть одну березку.

— Виноват, — развел руками Моранкай. — Запамятовал, что березки — это не тут. Я ж двадцать лет в Долине не был.

— Как дела в городе? Всех оповестил?

— Всех... До поздней ночи бегал, дважды патруль меня допрашивал.

— Хорошо. Нашел, как мне в город скрытно пробраться?

— А чего там искать-то... То дерево, по которому я через стену напрямик лазил, никуда не делось, я только проверил, что его не срубили... В общем, тут новость одна есть. Вчера в город приехали три известных ярбака — со свитой и охраной.

— Ярбаки — это кто такие?

Моранкай почесал репку.

— Ну ярбаки — это ярбаки и есть. Это слово такое особенное у ханнайцев, что-то вроде как у нас жрецы, только наши жрецы — они все обряды и служения выполняют, а ярбаки — это особенные такие жрецы. Они служб не служат и с богами ханнайцев дела не имеют. Только похороны правят, больше ничего. И, говорят, могут с умершими побеседовать, совета испросить. Вообще ярбак есть в каждом племени свой, наравне со жрецом, без них ни одни похороны нельзя справить, иначе покойник того... вернется.

Я подложил руки под голову.

— Вот это уже интересно. Приехали хоронить всех тех, что я перебил?

— Нет, у Сайрабаза свой ярбак есть в городе. А эти особенные. Они, стало быть возвращают в могилы тех, которых камни не удержали.

— В смысле? — не понял я.

— Ну смотрите, ханнайцы верят, что всякий покойник непременно вернется, если похоронить не как надо. Он не обязательно злой, просто встает из могилы и пытается вернуться к себе, в свое жилище, к семье, заниматься тем, чем занимался... Беда в том, что спать он только в могиле может, и непременно попытается забрать жену и детей с собой... Потому покойников хоронят непременно под камнями, которые на могилу кладут, значит. Порой, если в степи камней найти не могут — по нескольку дней с собой возят умершего, потому как пока он не похоронен — не встанет, а ежели хоронить — то только с камнями и ярбаком... Но если все-таки могила не удержит покойного — нужен особенный ярбак, очень сильный, который сразится с духом усопшего и заставит вернуться в могилу. По легенде, когда один славный ханнайский богатырь, врагами убитый, из могилы встал — пришел страшный мор и врагам, и ханнайцам, и понадобилось три по три ярбака, чтобы упокоить его.

— Так, значит, Сайрабаз вызвал их себе на помощь?

— Так и есть. Он думает, что они втроем с вами управятся...

— И на меня аж три или их должно быть три?

— Особенные ярбаки — они обычно по одному. Втроем они собираются только супротив очень сильных неупокоенных, а два по три или три по три только в легендах собирались, если противник был легендарный... Три на вас, да еще и очень известных — ну, они вас за большого героя держат... Как позавчера вы на тех напали, которых двадцать было — больше они из города носу не кажут. Только на север ездят, на юг боятся... Ждут, чтобы ярбаки с вами, значит, справились...

И смотрит на меня как-то странно. Словно ждет, что я скажу или делать буду.

— Ярбаки припрутся к могиле?

— Не думаю. Их ритуалы, как мне сказали, не обязательно должны прямо при неупокоенном проводиться. Им достаточно выйти за черту поселения, куда покойный повадился, и провести свое сражение с духом покойника.

Я хмыкнул. Религия такая религия. Хоть шаманы, которые говорят, что говорят с духами, хоть попы, которые говорят, что говорят с богом, хоть эти вот ярбаки, которые говорят, что говорят с мертвыми и сражаются с духами.

— И когда они собираются провести свое сражение со мной, хе-хе?

— Либо перед рассветом, либо перед закатом, то есть до того, как покойный выйдет из могилы, и если победят — то покойный так в могиле и останется. Их неспокойные мертвецы бывают либо дневные, либо ночные, одни на рассвете из могилы выходят, другие на закате. Так как вы только днем нападаете — они проведут ритуал до рассвета. Будут, значит, день готовиться, а затем...

— Вчера они приехали — значит, ритуал завтра до рассвета?

— Видимо, да.

Я резко сел.

— Вот это будет самое то... А откуда ты все это разузнал?

Моранкай пожал плечами:

— Делов-то. Сайрабаз, значит, раструбил на весь город, что его ярбаки сразятся с нежитью и избавят крестьян от напасти, глашатаи подробно расписали в красках, как упрячут вас... ну, то есть, Царная, в его могилу навеки.

— Хе-хе... А крестьяне что?

— А крестьяне вертят пальцем у виска: как три смертных сладят с Царнаем, ежели с ним при жизни бог едва-едва управился, а после смерти уже двести лет управиться не может? Колдун, которого ханнайцы триста лет боялись, с ним связываться не стал, а три каких-то никчемных урода — один толстый, другой тощий, третий хромой — возьмут да управятся? Ярбаки или не ярбаки, у Царная за спиной сама Скверна стоит, куда им против нее?

Я снова хмыкнул. Эти ярбаки — они как попы. Жулики, некоторые из которых верят в свои же байки. Можно было кормить глупых ханнайцев байками про поединки с духами мертвых, и никто никогда не подумал, мол, а что, если покойники встают из могил только на словах ярбаков? Ведь и правда, все шито-крыто, ярбак победил — покойник не поднялся. Прямо как тот способ определения вампира — ткнуть колом в сердце, если умер, значит вампир.

Но эти ярбаки должны быть либо идиотами, которые прут против реально убивающего 'мертвеца', либо фанатиками, которые верят, что способны справиться с мертвецами...

— Значит, надо двигать обратно к городу, — подытожил я. — Чтобы к рассвету успеть на поединок. А то несолидно же, я не явлюсь и мне засчитают поражение без боя.

— Так вы собираетесь просто убить ярбаков?

— Именно.

— А как быть тут? — Моранкай кивнул головой в сторону деревни. — Тут такое дело, если вы явитесь на поединок — все только сильнее уверуют, что вы Царнай. Я и так сомневаюсь, что дружина князя пойдет за вами, а уж опосля — так тем более...

Я пожал плечами:

— Они и не пошли. Но я их заставил. Сегодня ночью они перебили всю охрану.

— Вау! И что дальше?!

— А это ты узнаешь и мне расскажешь. Я так думаю, что они разбегутся по деревням и там затеряются.

— И толку тогда с них? — огорчился Моранкай.

Я улыбнулся.

— А ты представь себе, что живешь у леса, в котором водится саблезуб-людоед. Каждую ночь ты должен ждать его нападения, держа наготове огонь и острогу. И так изо дня в день, каждую неделю, каждый месяц. А саблезуба там нет. А ты много времени прожил в страхе. Вот если бы он там был — он бы однажды напал, и если б ты его убил — то дальше жил бы спокойно. Но его там нет, ты не можешь его убить — и будешь жить в страхе вечно. Так и отряд. Если они будут действовать отрядом — их поймают и перебьют. Но они разбегутся, растворятся — и Сайрабаз уже должен все время ожидать новой атаки дружины. Пятьдесят человек — не один покойник. Тут уже двадцатью рылами не отделаться, надо посылать большие отряды. И так Сайрабаз оказывается меж двух огней. На юге Царнай, на севере дружина. Они воины так себе, прямо скажем, но как пугало послужат хорошо.

— Дельно, — согласился Моранкай. — Так мне пойти в деревню? Так-то мне бы с дороги вздремнуть, я еще до рассвета из города вышел...

— Вздремни, я тоже вздремну. А вечерком ты разузнай, что в деревне, и дуй аж в тот охотничий особняк. Ну или тут переночуй и дуй. А я с утреца поздороваюсь с ярбаками.

Моранкай принес с собой вяленое мясо и здоровый кусок пирога с яблоками, так что мы подкрепились и легли отдыхать.

Засыпая, я ухмыльнулся: чем дальше, тем сильнее я загоняю в угол Сайрабаза. Теперь он окажется между молотом и наковальней: с одной стороны гакайн, с другой — партизаны. И завтра его ждет неприятное открытие: если три ярбака не справятся, то, значит, противник — легендарного уровня.

Что ж, побуду немного легендой. Мелочь, а приятно.

* * *

Вечером я, отдохнув как следует, двинулся к городу.

— Вам бы лампу какую или факелов парочку, — заметил Моранкай. — Я могу достать в деревне.

— Времени нет, — возразил я. — Но я и ночью с дороги не собьюсь, а привлекать светом к себе внимание — идея плохая.

А про себя подумал, что стоило бы поосторожней быть. Это я могу ночью обойтись без света, так как в полночь вижу примерно как в густых сумерках, а другие не могут. Мне ни к чему демонстрировать свои сверхспособности.

Перед отбытием я обстоятельно расспросил Моранкая насчет того дерева, по которому легко забраться в город через стену. Меня мучило подозрение, что вскоре я очень сильно усложню себе жизнь: по сути, убийство ярбаков прямо противоречит моей задаче по истреблению варваров. Куда разумнее не выходить на 'бой', пусть ярбаки запишут на свой счет 'победу', ханнайцы осмелеют и начнут ходить, как раньше. И тогда я без особого напряга уничтожу одну-две группы, после чего все вернется на круги своя.

Напротив, если я хорошенько разыграю 'сражение' и в итоге убью тех троих — манера действий ханнайцев может кардинально поменяться. Они могут банально запереться в городе, взять заложников в каждой деревне и заставить крестьян самих возить им жратву. Честно говоря, я не очень-то понимаю, почему Сайрабаз не поступил так изначально, но теперь такое решение будет оптимальным.

Ну а любое затягивание процесса играет против меня, я в жесточайшем цейтноте. Если бы я хотя б знал 'свое' имя и где живет 'моя' родня — мог бы двинуть туда сразу, прорвавшись через форпост на перевале. Расплатившись с демоном, я был бы волен драться с ханнайцами сколько влезет, или сколько будет нужно... Но я ничего не узнаю, пока не вернусь к 'своим', а вернуться смогу только после того, как зачищу Долину.

Ситуация усугублялась тем, что я не знаю, в какой стороне за перевалом столица или любой другой город, куда мне ехать или кого искать? В воюющей стране всегда хаос, я могу черт знает сколько времени потратить на поиски кого-либо и не найти — а времени-то у меня как раз и нет.

Конечно, все могло бы упроститься, если бы внезапно взял и нашелся генерал Бато, но я в него верил все меньше и меньше. Моранкай рассказал, что слухи ходят тут и там, но когда приходишь туда, где, якобы, отметился генерал и его отрядик — обнаруживаешь, что никаких свидетельств нет, только другой слух, указывающий на те места, откуда ты пришел. Впору задаться вопросом — а этот отряд точно существует?

В сложившейся ситуации я пришел к выводу, что нормальное развитие событий с постепенным истреблением ханнайцев мне не подходит. Во-первых, долго, во-вторых, быть сверхчеловеком круто, но я все равно могу взять да погибнуть, по своей ошибке или по банальной неудаче. Или Сайрабаз наконец-то найдет способ меня прищучить.

Другими словами, строгая формулировка закона Мерфи гласит, что если есть некая вероятность нежелательного события, то по мере увеличения количества попыток это событие случится. Я не могу воевать с ханнайцами вечно, мне вообще вряд ли удастся прогнать их из Долины, не сложив голову и за приемлемый срок... А ведь мне остается уже едва ли двадцать дней на все про все: и ханнайцев выбить, и в Эйдельгарт вернуться, и найти родню... Мне нужен другой способ, более быстрый и радикальный.

Наяривая ногами по протоптанной дороге, я мрачно подумал, что если я вообще сирота без кола и двора — то демон сейчас, наверное, просто животик надрывает.

* * *

Я прибыл к городу еще затемно и устроился на отдых у дороги, в густом кустарнике. Когда ярбаки начнут свой цирк — я это услышу. Собственно, я услышу еще когда ворота начнут открываться.

Долго ждать не пришлось.

Осторожно выглянув из кустов, я увидел, как из приоткрытых ворот появилась давешняя троица, но уже в ритуальных одеждах, странных высоких шапках и с длинными посохами, метра два или даже чуть больше. Первым шел жирдяй, буквально колыхаясь при каждом шаге, вторым — длинный, замыкал хромой, за ними шли, выстроившись в ряд, шесть барабанщиков.

А на стенах — полным-полно ханнайцев, да и горожан, вышедших поглазеть на происходящее, немало.

Что ж, это последняя возможность как-то иначе поступить, потом уже переиграть не получится. Если я выйду на бой и выиграю — нанесу чудовищный удар по морали захватчиков. Каково это — быть убежденными, что самый страшный злодей этого края, слуга Скверны легендарного уровня, восстал из мертвых и ополчился против них?

Но тут есть и обратная сторона медали — моряне окончательно уверуют, что я Царнай, и тогда уже меня ожидает практически окончательная и бесповоротная изоляция.

Барабанщики остановились и начали бить в свои барабаны специальной колотушкой, ярбаки тоже остановились и начали ударять в землю своими посохами, словно вызывая на бой того, кто в ней лежит.

Я тяжело вздохнул. Уж не знаю, что в итоге получится — но моя нынешняя стратегия уменьшать число захватчиков тихой сапой уже исчерпала себя, а время стремительно утекает. Нет, это не вариант, нужны радикальные меры.

И я, вынув меч, шагнул из кустов на дорогу и двинулся к воротам города. Вызывали? Ну вот он я.

Мое появление произвело сильный эффект. На стенах все замерли, и даже барабанщики на несколько секунд замерли с занесенными колотушками, а потом принялись колотить с удвоенным остервенением.

Мне пришлось отдать должное ярбакам: они не кинулись наутек, как я предполагал. Вместо этого они дважды быстро ударили в землю своими посохами, а затем направили их на меня. Первым заговорил хромой — видно, такие у них порядки, что самый важный едет первым, а наименее важный первым начинает — произнося слова громко и отчетливо, и мне на миг показалось, что это звучит не лопочущая ханнайская речь, а какой-то другой, более членораздельный язык. Вторым принялся декламировать тощий, а затем все трое снова дважды ударили посохами оземь, толстяк открыл рот, и...

Если бы небеса обрушились на земную твердь — это потрясло и удивило бы меня меньше.

Жирдяй запел.

Точнее, дело было не в том, что он запел, а в том, как. У этого жирного тела оказался настолько мощный и чистый 'оперный' голос, что у меня натурально заложило уши, а если бы его слышали земные оперные певцы и певицы — многие сдохли б от зависти на месте, а остальные пошли нервно курить в сторонке. Мне поневоле вспомнился Паваротти — тот тоже был толстяком, но, по правде, он не потянул бы против этого ярбака ни по весу, ни по голосу: ярбак по обоим параметрам превосходит его втрое.

Песня была мне ни понятна, ни приятна сама по себе, но голос... Этот голос мог бы срывать овации и 'бисы', исполняя арии в лучших театрах мира, он мог бы принести мировую известность любой рок-металл-группе, да только человеку с таким потрясающим голосом довелось родиться в средневековом мире в среде варваров-кочевников. Что тут сказать... Жирдяю, видимо, не повезло еще сильнее, чем мне, разница лишь в том, что он не знает, насколько жестоко боги, если они есть, с ним поступили.

Я, наверно, действительно остолбенел, потому что на стенах принялись орать громче, приободренные барабанщики колотят с воодушевлением, ярбаки читают свой то ли рэп, то ли заклинание, толстяк поет, все трое колотят посохами в землю и каждые два удара направляют их на меня... Что ж, настало и мне продемонстрировать свой талант, только актерский.

И я пошел вперед, разыгрывая что-то вроде пантомимы, словно борясь с напором урагана или огненной струи и поднеся к лицу руку для защиты. Шаг за шагом, пошатываясь, иногда отступая, будто бы под напором магии ярбаков, я приближался к ним.

Они оказались стойкими, то ли в своей вере в собственные возможности, то ли в своей глупости: я видел на их лицах и в их устремленных на меня взглядах твердость и решимость. Первыми сдали нервы у барабанщиков: вначале один покинул свое место в строю и бросился к городу в поисках спасения, затем второй, третий...

Когда до ярбаков оставалось всего несколько шагов, последний барабанщик уже бежал к спасительным воротам, но ярбаки не сдвинулись с места, только их голоса звучали сильнее и сильнее, жирный брал одну нереальную ноту за другой.

А ведь они и правда верят, подумалось мне. Медленно, словно превозмогая колоссальное воздействие, я заносил для удара меч.

Роль, надо думать, я отыграл сильно: на стенах утихло все, больше никаких криков и подбадриваний, словно весь мир замер, наблюдая за мной и ярбаками. При этом мне не понадобилось прилагать больших усилий для передачи достоверности происходящего: была некая сила, которая действительно сковывала мои движения.

До этого момента я уже перебил кучу ханнайцев без малейших угрызений совести, казалось бы, еще три, в чем проблема? Только внезапно я понял, что убивать врагов в бою — довольно просто, все те, которые умерли от моего меча, были вооружены.

А вот эти трое передо мною — не бойцы. Жрецы, шаманы, жулики, уверовавшие в свой обман — кем бы они ни были, но они безоружны. И сюда, в чужой для них край, они приехали хоть и с охраной, но без оружия. То ли просто потому, что ни один из них не годится для боя, то ли религия им запрещает — этого я не знаю.

Все было легко и естественно, когда у него оружие и у тебя оружие, и вопрос стоит ребром — кто кого. Когда я знаю, что вытворял с мирными жителями мой противник — все еще проще. Но вот эти трое — некомбатанты. Да, они на стороне врага — но они некомбатанты, а я — цивилизованный человек двадцать первого века, и убийство небоевого персонала, хоть жреца, хоть медсестры — против моих убеждений...

Тут я вспомнил, чем согласился заплатить за возможность спасти многих, вспомнил высказывание одного философа о том, что Добро побеждает только в сказках, в жизни же оно бессильно против Зла. Увы, но у меня всего один план, и тут уж ничего не поделать.

И я, шагнув ближе, рубанул вначале хромого, затем тощего.

Толстяк, оставшись в одиночку, буквально замер с открытым ртом и вытаращенными глазами. Если вдуматься, мне уже не нужно его убивать: моя победа очевидна, ярбаки не совладали со слугой Скверны, и толстому самое время бросить свою палку и побежать, в меру сил, естественно, прочь. А мне будет как-то несолидно гнаться за ним, куда выигрышнее просто постоять и посмотреть на умолкших ханнайцев...

Но толстый не побежал. Он пару раз глотнул воздух, а затем медленно завалился на спину, глядя в небо широко раскрытыми глазами. Разрыв сердца или кровоизлияние в мозг? Уже неважно. Пастырь свидетель, я не хотел его смерти, но вышло иначе.

Я поднял голову и обвел стену взглядом. Не видать больше ни одного горожанина, только ханнайцы потрясенно молчат с открытыми ртами. Безоговорочная победа.

Вытягиваю руку, выразительно указываю на ханнайцев: мол, вы следующие. И все это в полной тишине, даже птицы не поют.

Уже когда я собрался повернуться и уйти, глаз уловил движение сбоку на стене, ухо разобрало свист стрелы. Я видел, откуда она летит, потому подставил ей свой меч плашмя. Сбоку это, разумеется, выглядело как отбивание стрелы клинком.

После этого я повернулся и пошел обратно в лес. Вслед мне засвистела еще одна стрела, но я определил, что она упадет рядом со мной, и даже не оглянулся. Да, это стоило мне определенного волевого усилия — но каков психологический эффект!

Вот снова свист — и эта стрела попадет. Я шагнул в сторону, не оглядываясь, стрела пролетела там, где я только что стоял, и воткнулась в землю. Можно только догадываться, что творится в головах суеверных ханнайцев: теперь они уже точно уверены, что я — Царнай, бессмертный слуга Скверны.

Скрывшись в кустах, я сменил направление и двинулся к охотничьему домику. Посплю, отдохну — и вечерком наведаюсь в город.

И тут я подумал, что со мной помимо моей воли происходит то, что можно описать как рождение 'крысиного волка'. Вначале запертой в клетке голодной крысе подбрасывают труп сородича, и в конце концов она съедает его: он уже мертв, а живой надо как-то дальше выживать. Первый барьер — 'не съешь своего' — преодолен, она привыкает пожирать трупы других крыс. Затем ей бросают умирающего крысенка. Вначале инстинкт 'не убей' будет бороться, крыса станет дожидаться смерти 'соседа', но рано или поздно добьет сама: он и так обречен, а мне надо жить, такая вот логика. А потом ее начинают кормить живыми товарками, и в итоге на свет появляется противоестественное чудовище, сознательно сделанная ошибка природы. Крысиный волк, крыса, приученная питаться другими крысами.

Обычно хватает всего одного такого монстра, чтобы крысы, дружные социальные существа, почуяли среди своих монстра-каннибала и покинули обжитые места. Хватит ли одного меня, чтобы заставить уйти ханнайцев? Жизнь покажет.

Но одно я теперь знаю: тот философ был прав, Добро не может победить Зло и остаться Добром. И уже не важно, Царнай я или нет: у Скверны вот-вот появится новый слуга.

Да и — новый ли? Царнай умер двести лет назад, а я уже знаю, что души имеют тенденцию перемещаться между мирами.

Так что вполне возможно, что я — не новый чемпион Зла.

Просто круг замкнулся.

* * *

День я провел в охотничьем домике, но Моранкая не дождался. Ладно, куда бы он ни запропастился — а меня самого время не ждет. Где находится дерево, по которому легко перебраться через стену, я и так знаю.

На ночном большаке я не повстречал никого. Вполне ожидаемо: ханнайцы боятся встретить меня и партизан, моряне — меня и ханнайцев. Один я никого не боюсь, разве что странного саблезуба, да и то лишь немного.

Дарбук встретил меня тьмой и тишиной. Охраны на стенах я не заметил, что весьма удивительно. Ладно, моряне не ставили стражу, потому что не от кого. Почему не ставят ханнайцы, если по Долине шастают отряд горе-гвардейцев и легендарный немертвый злодей?

Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что и тут есть рациональное зерно. В Долине нет силы, превосходящей ханнайский гарнизон, потому проникновение в город тех же партизан не представляет опасности. А вот если часовых расставить — это уже потенциальные жертвы нападающих, потому что пятьдесят человек будут иметь локальное превосходство и Сайрабаз просто потеряет нескольких воинов. Он ведь не может везде поставить по пятьдесят часовых.

С другой стороны, если собрать все войска в центре — легче будет отбиться. Максимум, что могли бы сделать партизаны — поджечь город. Но они этого делать не станут, город же свой.

Так что я перебрался через стену и проник в город совершенно незаметно.

Некоторое время я проблуждал по улицам среди невзрачных одноэтажных домиков, пока не вышел на более крупную улицу. Должно быть, ведет к центру города.

Дарбук спал. Горожане, надо думать, такой же примитивный люд, как и деревенские. Они не ловят рыбу и не возделывают землю, но куют инвентарь, выделывают кожи и так далее. В общем, в поте лица своего добывают себе хлеб насущный. У них нет времени на ночные гулянки и так, а в условиях оккупации привлекать к себе внимание тем более не с руки.

Так что на ночных улицах я не повстречал ни души. Ни шума, ни голосов, только порой собачий лай слышен да кудахтанье из сараев доносится. Интересно, ханнайцы хотя бы патрули по городу пустили или нет?

Бредя мимо чуть более солидных домов, в основном двухэтажных, я заметил свет в одном переулке. Оказалось — корчма. Заглядываю — внутри несколько свечей и трое посетителей. Ханнайцы, ясен пень, это я понял по очертаниям их шапок еще до того, как заметил их сабли и топорики.

Прислуживал им тучный немолодой корчмарь, под их гогот наливавший кружку за кружкой.

Взвешиваю 'за' и 'против'. Три врага — три 'фрага'. Но сразу после этого начнется катавасия, шум, гам, вопли... Даже если я уберу по тихому всех трех — корчмарь начнет визжать, это если, конечно, не откинет копыта, как тот старик на дороге...

Я тихо пошел дальше. Три трупа — слишком мало, у меня нет времени на такие мелочи. Я обещал Сайрабазу наведаться в гости быстрее, чем он думает — настало время сдержать обещание.

Правда, найти центр города и казармы врагов оказалось сложнее, чем я думал. План застройки Дарбука четко и исчерпывающе описывается четырьмя буквами: 'хаос'. Дома строились, кто как и где хотел, улочки какие получились, такие получились, о том, чтобы отыскать 'главную' улицу и по ней найти центр, не может быть и речи: нету тут главной улицы. Только узкие кривые переулки.

Вскоре я нашел мощеную камнем улицу и обрадовался, но не тут-то было. Мощеный участок простирался метров на сто и являлся, по всей видимости, результатом самодеятельности местных хозяев, чьи дома на каменку и выходили.

Прячась в тени, я тихо скользил от дома к дому и понемногу приходил в бешенство: да я тут всю ночь проплутаю, ни кочевников не найду, ни дороги назад, чего доброго.

И тут впереди меня открылась дверь, из нее, оглянувшись по сторонам, выбежала невысокая девочка или очень миниатюрная женщина. В одной руке фонарь со свечой, в другой — корзинка. Судя по тому, что мне видно в темноте — красивая, оно и понятно, почему по ночам ходит. Днем, неровен час, на глаза варварам попадется.

— Эй, девочка! — громким шепотом позвал я.

— Кто тут?! — испуганно вздрогнула она.

— Тихо, не бойся! Я из Эйдельгарта! Командир послал меня разведать, где тут ханнайцы разместились!

Темнота не позволила ей разглядеть цвет моих доспехов: ночью все черно.

— Они в доме князя и в окружающих домах поселились, — охотно сообщила мне девочка. — Вы уже скоро прогоните этих поганцев?

— Как только сможем, так и прогоним. Только это, покажи мне дорогу, я тут никогда не бывал, заблудился. И свечу погаси, чтоб не видел никто.

Она провела меня несколькими кривыми улочками и вывела в центр города, к большой площади.

Мы притаились за углом, она показала пальчиком:

— Вон дом князя на той стороне. Ханнайцы живут вот в том доме, том, том и том. И еще за домом князя сзади есть два дома по два этажа и казарма стражников — там тоже ханнайцы.

— А скажи, как мне потом отсюда попасть к стене? Какой-нибудь простой путь с ориентирами, чтоб не заблудиться.

— Вон та улица, видите? По ней надо миновать три, а лучше четыре поворота направо и свернуть в пятый или шестой. Если идти по ней до конца — она будет поворачивать влево и тоже выведет к стене, но свернуть направо в пятый будет быстрее.

— Спасибо, милая, теперь беги быстренько домой и сиди тихо. И никому ни слова.

Девочка убежала, а я затаился в тени и принялся наблюдать. Патрулей не видно, охраны почти нет, по воину у каждой двери и все. Правда, на площади горят тусклые светильники, так что меня заметят... Как бы к дому князя подобраться незаметно... Хороший вопрос, но даже решив его, я окажусь перед следующим: а как мне внутри найти Сайрабаза? Я же не знаю его в лицо. И если он действительно умный и хитрый, то будет ходить в такой же одежде, как все, по той же причине, почему на Земле офицеры не имеют заметных знаков различия и солдатам запрещается отдавать им честь. Только земные офицеры опасаются снайперов, а Сайрабаз — кое-кого пострашнее. Меня.

Но если хорошенько подумать — именно ночью опознать Сайрабаза может оказаться проще. Он может днем ходить в обычной одежде кочевника, но спит наверняка в своей личной спальне. Найду комнату с одним ханнайцем — вот и Сайрабаз.

И живет он наверняка на втором этаже, на третьем или четвертом было бы безопасней, но они 'антресольные', низкие, в отличие от высоких 'господских' первых двух. Как назло, у стен нет ни кариатид с атлантами, ни лепнины — ничего, что облегчило бы мне задачу забраться на второй этаж, а прорываться с боем через первый... Сложу голову как пить дать.

Я призадумался. Как бы мне сейчас нанести ханнайцам максимальный урон, и чтоб не только живой силе, но и боевому духу? Можно напасть на часовых — их я перебью, не вопрос. Затем в меня полетят стрелы из окон... Если перебью и спрячусь — может быть, бросятся искать. Да почти наверняка бросятся. И в темноте я еще нескольких прикончу... Если мне очень повезет — может быть, я угроблю аж десяток супостатов, поставив при этом свой личный рекорд... А дальше что? Да, ханнайцы будут в ужасе, но и только. Выставят патрули, перекроют баррикадами подходы к площади. И второй раз такую диверсию провернуть мне не удастся. Более того, своими действиями я могу подтолкнуть Сайрабаза к идее заложников, и это усложнит мне борьбу до предела: если ханнайцы додумаются держаться вместе... Скорее всего, я буду бессилен.

Но, с другой стороны...

Предположим, ханнайцы засядут в Дарбуке и возьмут заложников, заставив крестьян возить им еду. В этом случае я буду просто ловить 'едовозов' и уничтожать провиант. Крестьяне ничего поделать не смогут. И вот тут уже возможны последствия. Первое — ханнайцы могут начать убивать заложников, это заставит крестьян зашевелиться. Не имея возможности справиться с 'восставшим из мертвых' Царнаем, они могут решить, что справиться с ханнайцами будет проще, все-таки они смертны. Второе последствие — кочевники начнут отбирать пищу у горожан, горожане начнут голодать — что снова чревато восстанием.

На самом деле, морян в Долине слишком много, чтобы Сайрабаз мог удержать город силой. Нет, он держит его страхом. А страх легко победить другим страхом, более сильным.

Ну а в наихудшем сценарии жители бегут из города — и я его просто подожгу, он деревянный процентов на девяносто восемь. И тогда уже Сайрабаз внезапно лишается опорного пункта, мастерских, снабжения...

Но наиболее вероятным мне показался следующий ход событий. Сайрабаз узнает, что Царнай уничтожает провиант, и убивать заложников ему смысла не будет. Он либо возвращается к практике походов за едой, либо... Хотя к черту 'либо'. Мне не обязательно ждать, пока жители сбегут, чтобы сжечь город, я могу сам спровоцировать бегство, распустив слух о том, что грядет поджог. Или прямо сообщу морянам, лично.

А дальше моя задача упрощается. Сайрабаз теряет то, ради чего он в Долине, и либо идет присоединяться к Мадунге, либо бежит обратно в свои степи. В обоих случаях задача освобождения Долины выполнена и я могу идти искать в Эйдельгарте свою родню. Правда, уходя, ханнайцы могут пролить немало крови, но я уже не уверен, есть ли способ выгнать их иначе.

И в любом случае, какой бы план я ни выбрал — прямо сейчас я не собираюсь уходить из города не солоно хлебавши.

Еще раз заприметив улицу, по которой буду уходить, я начал пробираться вкруговую на задворки особняка князя. Часовые видят друг друга, находясь в освещенных местах: это грамотный ход против диверсанта, но плохой против открытого нападения. Будь у меня группа воинов с луками, часовые моментально стали бы трупами. Но увы, я именно диверсант и есть, и мне нужна точка опоры. Какое-нибудь тихое темное место, откуда я начну снимать часовых одного за другим, по цепочке...

Пройдя парой узких улиц, я оказался с другой стороны. Тут тоже светильники, но их меньше, и часовых вроде тоже немного, а главное — они все дальше друг от друга...

И вот тут у меня появилась блестящая идея. Мне не нужно ждать с поджогом, я могу устроить пожар прямо сейчас. Как назло, все дома с ханнайцами — каменные, включая казарму, но я уверен, что там найдется, чему гореть... Факела есть, даже не надо думать, где огоньку взять...

И в этот момент я заметил, как часовой, стоявший у длинной казармы, прислонил алебарду к стене и преспокойно потопал вокруг здания с явным намерением отлить. Там, в сумраке, не разорванном светильниками, я смогу убрать его легко и незаметно.

Мне пришлось поспешить, чтобы успеть, тщательно огибая освещенные места, и я все-таки успел. Когда ханнаец сделал свое дело и уже шел обратно, я подстерег его у самый границы между светом и тьмой. Клинок вошел ему сбоку в голову, он даже не пикнул.

Секунд двадцать прошли в тишине. Интересно, что будут делать остальные, заметив пропажу одного из них? Наверняка поднимут тревогу, и мне в итоге придется убираться, ничего толком не добившись. Хотя...

Тут я сообразил, что у длинной казармы две двери в разных концах. Хм...

Была не была!!! Если не сложу голову внутри — это будет страшнейший мой удар...

И я, быстро оглядевшись, поспешил к ближней двери. Мой маневр, судя по всему, остался незаметен. Вот я тяну дверь на себя, проскальзываю, стараясь не греметь доспехами, в темноту...

Внутри казармы — храп десятков глоток и вонь людей, не привычных к регулярному мытью. Света нет, дневального нет, кроватей тоже нет: спят на каких-то шкурах или подстилках. Мебели никакой, только возле каждого ханнайца лежат его одежда, оружие, обувь и вещмешки с неправедно нажитым добром.

Несколько секунд ушли на то, чтобы прикинуть расклад. Окна есть, но узкие, я в доспехах не протиснусь. Это значит, что меня, в теории, могут запереть в центре, отрезав пути отступления, если я оставлю позади живых или подойдет подмога. Если убью нескольких крайних — уйду без помех. Но...

Нет. Зарезать нескольких спящих и смыться — идея так себе. Есть вариант куда ужасней. В разы, в сотни раз, мне кажется. Он рисковый, но... Я в цейтноте, мне надо не просто победить кочевников, но сделать это быстро. Мне нужен очень мощный способ действий. Лишь бы сработало...

Я аккуратно нацелил острие меча в горло самому ближнему ханнайцу и точным движением вогнал клинок. Он моментально начал булькать кровью и разбудил этим соседа.

Соседу я воткнул меч в глазницу, но тут приподнялся еще один, с другой стороны от прохода. Я успел снести ему полчерепа, но это уже было слишком громко, проснулось сразу несколько ханнайцев. Ну что ж, второй этап.

И я засмеялся — так громко, истерично и злодейски, как только мог. Джокер из 'Бэтмэна', наверное, обзавидовался бы, так здорово у меня получилось.

Что тут началось! Десятки полуголых варваров разом вскочили на ноги — а мне только этого и надо. Я как следует размахнулся и начал кровавую жатву.

Удар налево — и брызги крови летят на стену. 'Зарядив' меч для удара в противоположную сторону, я делаю дикий свинг направо. Голова отлетает в сторону, а я шагаю вперед и снова бью налево.

И, разумеется, не прекращаю хохотать страшным, зловещим, демоническим смехом.

Некоторые спросонья кинулись к ближайшему выходу — то есть, в мою сторону. Где-то четверым удалось проскользнуть, все-таки я не способен бить в две стороны одновременно. Однако пятерых я зарубил, продолжая шагать через казарму.

Вся толпа — а их оставалось за полсотни — буквально ломанулась в противоположном от меня направлении, к другой двери, чтобы поскорее покинуть казарму, ставшую мышеловкой. Возникла толчея, кажется, даже затор возник, а я просто шагал вперед. Налево-направо, налево-направо. Идя по центру, я почти доставал кончиком меча до стен: проскочить оказалось практически нереально.

Самые последние осознали, что в тупике, что им не выбраться через дверь — и большинство попыталось спастись через окна. Некоторым удалось, некоторым нет. Считанные единицы пытались обороняться, схватив с пола оружие, но поделать ничего не смогли. Казарма оказалась идеальным полем боя для бойца со сверхчеловеческой силой: слева стена, справа стена. Обойти невозможно, увернуться от меча, которым я размахивал на пределе сил, вцепившись в рукоять двумя руками — тоже. Несмотря на численное превосходство, в замкнутом пространстве кочевники лишились главной составляющей своей школы боя на топориках и саблях — места для маневра. Ломались сабли, отлетали в стороны топоры и руки. Размеренно и сосредоточенно, словно косарь в поле, я шел по казарме.

Налево-направо, налево-направо.

Вопли, визг, хрипы умирающих — и характерные звуки, с которыми клинок вспарывает плоть и перерубает кости. Я добрался до толпы, пытавшейся пролезть сквозь дверь — и на миг мне вспомнилось раннее детство. Пустырь, заросший 'врагом-крапивой', и я с мечом-палкой, прокладывающий себе путь сквозь вражьи ряды. И сейчас то же самое чувство — только меч настоящий и враги настоящие.

И брызги крови — на стенах, на броне, даже на лице: влетают капельки в смотровую щель шлема.

И, конечно же, я выложился на полную, пройдя сквозь всю казарму и убив всех, кого смог, при этом ни на секунду не прекратив демонически хохотать.

И вот — вторая дверь, до нее я добрался, уже шагая по трупам.

Итак, план увенчался успехом: застигнутый врасплох и напуганный контингент казармы большей частью погиб, но снаружи меня уже наверняка ждут другие, готовые к бою. Я прекратил хохотать — уже и горло першить начало — и приготовился прорываться в спасительную тьму.

Они действительно ждали — человек сорок, со щитами, алебардами и саблями, во втором ряду пара офицеров. 'Халява' кончилась.

Я занес меч и рванул вперед. План простой: прорвать строй и умчаться во мрак, а дальше на кривых улочках я как-нибудь оторвусь от погони...

Но случилось непредвиденное: вся эта толпа внезапно побросала оружие и бросилась во все стороны, как цыплята от ястреба, с паническими воплями. Я не стал щелкать клювом и бросился вдогонку, но догнал только одного. Рубанул не глядя, развернулся — ага, хрен там, ханнайцы налегке драпают так, что мне и без доспехов догнать было бы непросто. Часть ломанулась в дверь ближайшего дома и там снова возник многообещающий затор.

Однако тут в меня полетели стрелы из окон, причем почти со всех сторон, одна ударила в наплечник. Я не стал ждать, пока в меня попадут снова, и скрылся за стеной казармы, а оттуда уже устремился в проем между домами, не занятыми ханнайцами.

— Сайрабаз! — крикнул я во все горло. — Сайрабаз!!! Я все равно доберусь до тебя!!!

На мой голос снова полетели стрелы.

Когда я убегал по кривой улочке, весь город, казалось, стоял на ушах. На самом деле, страшный шум поднялся только в центре, горожане благоразумно не подавали никаких признаков жизни — но казалось, что вопит от ужаса и ругается матом, благим и не очень, весь город. Неплохая получилась вылазка.

Я отыскал ту улицу, которую указала мне девочка, а за спиной ханнайцы все еще вопили, кидали из окон факела и пуляли из луков в ночную темноту. Интересно, скольких я убил? Тридцать? Не меньше, а то и все сорок. Думаю, этот налет заставит Сайрабаза что-то предпринять. Погляжу, что именно — а затем нанесу следующий удар, надо только найти уязвимое место.

В охотничьем домике я оказался уже сильно за полночь. Скинул доспехи, осмотрел — и понял, отчего на выходе из казармы ханнайцы в таком ужасе разбежались. Кираса, шлем, наплечники, налокотники, кольчуга — все измазано кровью. Мои штаны, набедренники, сабатоны — все в крови. Зрелище просто ужасное — ни дать ни взять мясник с того света.

Я пошел к озерцу, умылся, почистил меч — иначе заржавеет от крови — и завалился спать. Доспехи и одежда подождут утра. Правда, запах крови некоторое время выводил меня из душевного равновесия, но пришлось перетерпеть: броню надо держать подле себя, а что пахнет кровью... Что поделать.

* * *

Разбудили меня шаги на крыльце и скрип половиц. Я сел, сжимая в руке меч.

В дверях появилась рожа Моранкая, причем я заметил, что у него поменялась прическа. Была нормальная шевелюра — стала кое-как обрезанная. Но сам Моранкай просто сияет.

— Утречка доброго, сэр рыцарь, ну или, верней сказать, дня!

— Здорово. Где ты задержался так?

— Окольным путем возвращался, чтобы не ходить той же дорогой... меня ведь постепенно везде начинают узнавать как вашего, кхм, помощника... Вот пришлось немного волосы укоротить, чтоб, значит, внешность изменить... Но это ерунда! Я вам сейчас такую новость сообщу! Этой ночью генерал Бато и его отряд напали на супостатов прямо в Дарбуке! Точно никто не знает, сколько у него было воинов — но там был полномасштабный штурм. Ханнайцы сумели отбиться дорогой ценой... Кто-то из местных жителей ночью даже видел эйдельгартских солдат... Одно из двух: либо генерал Бато, либо, что менее вероятно, другой отряд, посланный из Эйдельгарта. Ханнайцы в панике: человек, удравший из города от греха подальше, рассказал, что видел много сложенных рядами трупов кочевников. Десятки. Сэр, нам надо найти этот отряд, чем быстрее, тем лучше. Хотя не исключено, что это стражники князя...

Я тяжело вздохнул.

— Моранкай, не в службу, а в дружбу, почисть мои доспехи, будь так добр.

— Конечно, сэр рыцарь, это мы сейчас... — тут он приумолк, увидев, насколько сильно броня испачкана засохшей кровью. — Это вы, скажу я вам, славно где-то порезвились...

Моранкай совсем умолк, и на его лице я увидел выражение, похожее на недоброе предчувствие.

— В Дарбуке я порезвился. Это я напал ночью на гарнизон.

— Как?! Вы тоже там были?!!

Я встал, подошел к Моранкаю, взял его за плечи и заглянул в лицо:

— Без 'тоже', Моранкай. Там был только я и никого больше.

Он выпучил глаза:

— Да ладно?! Вы что, полсотни ханнайцев в одиночку уложили?!! Это же невозможно!

— Как видишь, возможно. Наглость, доблесть, мастерство и эффект неожиданности. Это я залез ночью в казарму и устроил резню... Взгляни уже правде в глаза: нет никакого генерала Бато, нет никакого отряда. Во всей Долине, если не считать побега стражников, один я дерусь с ханнайцами. И все эти слухи о неуловимом отряде родились из моих собственных похождений. Куда бы мы с тобой ни ходили — никто нигде ничего не видел. Где бы ты ни расспрашивал — всегда указывают на другие места. Приходишь туда — указывают на места, откуда ты пришел... Моряне не видят, кто убивает ханнайцев, вот и думают, что это должен быть целый отряд... А его нет. Только ты да я — вот и все.

Голова Моранкая поникла, он ничего не ответил. Я похлопал его по плечу, чтобы приободрить.

— В общем, чуда не случилось. Тебе нечего больше тут делать, Моранкай, так что возвращайся в Эйдельгарт...

Он понуро покачал головой.

— Я не могу вернуться обратно без генерала...

— Он мертв, и тут ничего не поделать.

— Понимаю. Но я не могу вернуться без него.

— Почему?

Моранкай вздохнул.

— Запрещено мне без генерала возвращаться... Вернусь либо с вами, либо уже не вернусь вовсе. Знать, судьба такая.

Я зевнул.

— Ну тогда займись доспехами, коли так, а потом найди чего съестного, припасы почти закончились.