|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Свист ветра в ушах, встречным потоком воздуха плющит морду — в те моменты, когда меня выкручивает в направлении далёкой поверхности.
А парашюта нет.
В бешеной круговерти иногда успеваю отмечать россыпь островов у горизонта — и на краткий миг в душе вспыхивает надежда, что доплыву. Если не раскатает в блин при приводнении.
Растопырив руки и ноги, пробую на голых инстинктах (откуда они у прямоходящего примата?) стабилизировать хоть немного кручение. Прогресс, вроде, есть, но слишком мал, чтобы успеть раскорячиться как надо до момента стыковки.
Благо, рюкзак подтянут как надо — не телепается, не елозит по спине, сидит как влитой.
Поверхность воды всё ближе и ближе. Ещё несколько секунд, и всё — сушите вёсла, кормите рыб.
А ведь всё так хорошо начиналось...
Глава 1. Шотландские воины носят юбки, под которыми нет трусов
Ветвь Терра, домен Земля
Днём ранее
— Потёмкин, не спать!
Лютый вопль Зубаря может и мёртвого, супротив его воли, реанимировать, чего уж говорить о простых смертных, о суровых буднях строевой знающих исключительно в качестве страшилок, периодически транслируемых по зомбоящику. Пашке хорошо — он привыкший, и удостоил нашего жаворонка только метким броском берца, завалившись храпеть дальше. А вот моя тонкая душевная организация такого насилия над психикой, тем более в столь ранний час, увы, не выдержала.
— Зубарь, во имя Ктулху, иннах!
Жаль, на экс-сержанта сие заклятие не действует. Наработал иммунитет за время службы.
Камрад только хмыкнул и вывалился из палатки.
— Электрон через три часа, надо успеть, — донеслось из-за плотного полога.
Не любит Серый природу, чистокровное порождение города.
Выбравшись из спальника, пихнул в бок Пашку:
— Вставай, а то Серый сейчас ещё и канистру внутрь опрокинет, — насколько знаю Зубаря — с него вполне станется.
Потягиваясь, вывалился из палатки.
А народу-то уже заметно поубавилось.
Боевую раскраску многие поснимали, переоделись в цивильное. А рожи-то у большинства основательно опухшие. И опохмеляться нечем — всё вчера выпили. Оно и логично — последний день игрищ закончился, сегодня большая часть народу расползётся по домам, некоторые останутся ещё на пару дней — уже чисто для себя отдохнуть. Сам бы с удовольствием здесь подзадержался, да, увы, отпуск, как говорят башкиры, совсем ёк.
Прогулявшись до пластикового друга сине-белого колёра, на обратном пути сделал крюк до реки. Ну, как реки? С одного берега до другого доплюнуть не проблема. Зато вода чистенькая.
Эм... Судя по довольным взвизгам выше по течению и основательному хвосту мути в реке — была чистой. Девочки решили искупаться, похоже. Вниз по течению на километр, если не больше, ни заводей, ни густого леса, ни кустов, а метрах в пятидесяти вверх — речка делает извилистый двойной крюк, по берегу сплошь заросший высоченной травой и кустами. Кажется, там и глубина метра полтора, и дно более-менее ровное и без ила.
Присоединиться, что ли?
Идея, конечно, на ура, да вот сомневаюсь, что купальщицы оценят мою морду по соседству. Наверняка топлесс плескаются — всё же погоду обещали прохладную, облачную, с возможными дождями, и купальники с собой тащить особого смысла не было. А девочки у нас в лагере боевитые, вон, тот же Зубарь всё ещё хромает — попытался потискать за крепкую попу деву-воительницу Эмеральду, в миру, кажется, девочку-дизайнера по имени Оксана, и получил добротный пинок под коленную чашечку. Взяла бы красавица парой сантиметров выше — и поехал бы домой Серый на скорой.
Так что ну их нафиг, наших прелестниц, своё здоровье как-то дороже.
Поэтому просто помыл руки, да отправился до палатки.
Пашка уже выполз. Два метра небритого безобразия в данный момент гоняли вокруг нашего жилища Зубаря. Серый довольно ржал и лихо перепрыгивал через кострище и брёвна, заменяющие нам лавки и стол.
Уворачиваясь от ног сержанта, то и дело мелькающих над углями, нацедил из котелка кипятка, бухнул щепотку заварки, богато сдобренной мятой, иван-чаем и душицей, сел на подгнившее брёвнышко и зажмурился.
Хорошо-то как!
Солнце греет, от реки доносятся плеск и женский смех, ароматно тянет дымом и едой, народ тихонько гудит. Добротная ролёвка получилась, славная. Давно таких не было — чтобы в рамках вольного схода уместить органично такую прорву миров, квэнт и легенд: шайка дэвов обоего пола без проблем расправилась с воинами Братства Стали, сталкеры и эльфы дружно месили из кустов дренейцев и сочувствующих им нарутойоб... нарутофагов, короче, хоббиты потихоньку обносили хранилища зиккуратов и тихой сапой отправляли в мертвятник особо наглых киборгов и некроморфов... Весело, фаново, кошерно.
Допив чай, пошёл собираться — Пашка и Серый ближе к вечеру отчалят, "козлик" Зубаря с собой подхватит ещё двух-трёх попутчиков. И рад бы с ними уехать, да дома слишком много всего успеть надо. Так что только электричка, только хардкор.
Пораскинув мозгами, решил особо не переодеваться. Берцы — они и в Африке берцы, тигровый принт на чёрных джинсах получился выше всех похвал, стильненько даже, можно сказать, безрукавку только сменил на рубаху, да приторочил поверх спальника кожанку с аналогичным полосатым рисунком.
Быстренько стаскав эквип на расчиповку, попрощался с камрадами и двинул в сторону перрона.
Погода прекрасная, на небе ни облачка, под ногами мягко пружинит сухая почва тропинки, птицы свиристят со всех сторон: живи не хочу!
— Ага, ещё бы смазливую подружку под бочёк, и совсем всё прекрасно будет, — совершенно внезапно раздался справа сзади голос гейм-мастера.
Как не подпрыгнул, не знаю.
Обернулся — точно, стоит клон Арагорна, хитро лыбу давит. Ниндзя, итить тебя в качель!
— Поменьше вслух болтай, — назидательно подняв указательный палец к небу, ответил гейм-мастер. — А вообще, пока нам по пути, поболтать захотел. Не против?
— А чего быть против-то? Только за.
Какое-то время мы шли молча. О чём там думал Арагорн Московский, бес его разберёт, а меня просто плющило от погоды и природы.
— Знаешь, а ведь среди ролевиков довольно мало неудержимых мечтателей, — прервал молчание мастер. — Кому-то так проще статус себе нарастить, обзавестись полезными знакомствами, кому-то, в основном, шмотоделам, сбыть продукцию и набрать новые заказы, кто-то таким образом пробует слезть с иглы компьютерных игр... А кто-то рвётся вперёд, ощущая, что так хоть на каплю, но становится ближе к той сокровенной мечте, что дённо и нощно грызёт изнутри, тяжело ворочается, твердит неустанно: ты ошибся, родившись здесь, твоё место совсем не тут, беги, пробивайся, пробуй вновь и вновь, примеряй маски, отбрасывай старые и цепляй новые — в поисках себя и своего предназначения. Ролевики, реконы, возрождатели древних традиций и собиратели не менее трухлявых знаний — среди вас мало истинных мечтателей, но — всё же гораздо больше, чем в любой другой социальной прослойке человечества.
Арагорн пристально посмотрел мне в глаза:
— Вот ты, например. Я прекрасно чувствую твою тоску по иному миропорядку. Тебя гнетёт бесперспективная работа в офисе, ты чувствуешь тухлятину, которой тянет от мира — он давно уже мёртв, но только-только начался ощутимый процесс разложения. По глазам вижу — в точку попал. Я знаю чуть больше, чем положено знать здесь, — и по интонации понял — он говорит о Земле в целом. — Это не мир умер, хотя он тысячелетия бьётся в агонии, это процесс отторжения. Ты чужд этому миру, равно как и тебя он не считает своим.
— Ты, несомненно, прав, мастер, — кивнул я и развёл руками. — Только вот мне от этого никуда не деться. Заново не родишься, и другой мир не выберешь...
— Ты веришь в существование других миров?
Я пожал плечами:
— Это глупо — не верить. Мы живём на отшибе галактики, практически на выселках, и дальше пределов собственной планеты, считай, и не выбрались. А вокруг миллиарды звёзд. Это насколько надо быть уронённым на всю башку, чтобы не понимать, что раз в нашем тихом омуте человеки завелись, то и у других есть все шансы? Теории вероятности и больших чисел упрямо намекают, что мы — далеко не одни. А если ещё притянуть теорию множественности миров — то масштабы на глазах уходят в такое запределье, что мозги просто не в состоянии осмыслить. Где-нибудь, да найдётся мир, в котором можно ощутить себя не чужим, своим, на своём месте.
Арагорн широко улыбнулся и хлопнул меня ладонью по плечу. По ощущениям — чуть слабее, чем сваезабивающая машина: рука вмиг онемела и повисла безвольной плетью.
— Ничо, скоро пройдёт, — опередил мой возмущённый вопль мастер игры. — Но давай продолжим. Я же вижу — тебе претит этот мир, эта работа, эти люди. Зачем тянуть сеть, когда можно захлёбываться восторгом, видя волны внизу, зачем ходить в кино, когда приключения сами так и липнут к тебе, зачем раз за разом разочаровываться в потенциальных подругах, вновь и вновь оказывающихся до мозга костей меркантильными или тупыми, когда можешь лишь правильно показать себя — и перед тобой не устоит ни одна красавица? Зачем жить от зарплаты до зарплаты, заражаясь безмозглостью от всяких менеджеров, когда можешь вести вперёд свою команду, и грести сокровища совковыми лопатами?..
Арагорн всё говорил и говорил, голос его окутывал меня гипнотическими волнами, и я буквально кожей ощущал солёные брызги морских волн, слышал звон золотых побрякушек, извлекаемых из забытого всеми схрона, девичий смех, похожий на переливы искусных колокольчиков, и чувствовал нежные ладошки, упирающиеся в грудь. Втягивал носом пороховую гарь, глох от залпов корабельных пушек, с восторгом и боевым азартом во главе абордажной команды врывался на палубу чужого корабля, смеялся в лицо штормам и наслаждался лёгким бризом тропических вод...
— Так ты согласен поменять этот мир на тот, в котором ты не будешь чужим?
— Спрашиваешь ещё!
— Ну, тогда — в добрый путь, — и тяжёлая рука подтолкнула меня вперёд, сквозь кусты.
Пребывая в эйфории и слабо соображая, что творится вокруг, автоматом прошагал несколько метров вверх по насыпи, не обращая внимания на мелькающие впереди вагоны. На хорошей скорости пропрыгнул последние полметра и со всего маху влетел в скоростную змею поезда. Сильный удар, всё вертится вокруг, боль в голове, плече, рёбрах.
Кажется, я научился летать!..
И пришла темнота.
Ветвь Зангарра, домен Хинан-Дере
Сознание возвращалось урывками, мерцало, и в моменты просветления чувствовал крупную дрожь, жар, ядрёный пот, разъедающий глаза и боль — боль чудовищную, рвущую внутренности на части, пытающуюся вывернуть меня наизнанку... Она накатывала, росла, и когда обрушивалась девятым валом на разум, я вновь проваливался в спасительную тьму.
Сколько эта пытка продолжалась — только Вечности известно... Лишь иногда ощущал прикосновение прохладных пальцев, тяжёлую, остро пахнущую уксусом ткань на лбу, лёгкую, почти освобождающую боль — когда снимали застаревшие, заскорузлые от крови повязки.
В эти краткие мгновения просветления пытался вспомнить, кто я, что я, и, в целом, нахуа так жить?
В памяти всё путалось, вертелось, прорастало одно через другое, смешивая времена, понятия, знания, самую мою суть.
Вереницы образов, смыслов, обрывков воспоминаний...
Временами казалось, что кто-то просто нарезал из меня мозаику, перемешал, а потом, чисто из любви к искусству, покрошил туда же ещё несколько личностей. Иначе как объяснить пласты воспоминаний, одинаковых по субъективному времени, но чудовищно разных по наполнению?
Четырнадцать лет. Урок английского. Весна, начало мая, за окном солнце и зелень, а в классе привычная духота и нудный бубнёж препода. Тайком любуюсь ножками одноклассницы — по случаю жары она в сильно укороченной свободной юбке, и сползшая ткань позволяет наблюдать всё великолепие молодого тела, не понаслышке знакомого с лёгкой атлетикой. Молодые гормоны бурлят, но сила эстетического удовольствия выше — и потому вместо тесноты в штанах есть лишь восторг от совершенных форм — и сожаление, что руки растут из задницы, иначе бы увековечил шедевр природы в рисунке или на фото.
Четырнадцать лет. Весна. Пятая декада от праздника Солнцестояния, начало месяца гайс, что переводится с первоактики как "птичий". Лютый рык десятника, спина и руки ноют — старый вояка не жалеет стек, прекрасно вымоченный в ядрёно просолённой воде. Задыхаясь, хватая сухими ртами наполненный пылью полигона воздух, мы выкладываемся по полной: через два дня показательные схватки с другими школами, и уронить честь родного заведения никак нельзя. Рвутся жилы, мышцы забиваются до полной деревянности, перед глазами чёрные мухи, но мы бежим, прыгаем, ползём и плывём. Ещё десять кругов. Всего лишь десять. Это уже мало, это совсем пустяк, особенно когда за спиной таких кругов оставлено больше пяти десятков.
Четырнадцать зим. Весна. Самое начало сезона западных тягунов. Разрывая воздух, плеть обжигает плечи. Боли, как таковой, давно уже не чувствую — ко всему привыкаешь, если получаешь это в достатке. Надсмотрщик выкрикивает "Х-хап!" и наша упряжка с выдохом "Х-хоп!" тащит каменный блок вперёд. Трещат пальмовые стволы, сминаемые невообразимой массой гранита, с громким треском, не выдерживая напряжения, рвутся волокна внутри дрянной верёвки. Шаг. И ещё один. И ещё. Пять шагов, пять натужных выдохов "Хоп!". Потом ровно четыре удара сердца, чтобы отдышаться и отдохнуть. И снова удар плетью, и вновь выкрик "Х-хап!"
Четырнадцать зим. Весна. Последняя весна для меня. Пальцы скребут по траве, глаза слезятся от дыма. Перебит позвоночник, в груди три стрелы. Две насквозь, одна почему-то застряла между рёбер, и теперь каждая попытка вдохнуть или выдохнуть вызывает боль, когда зазубренный наконечник царапает по костям. Я не хочу умирать, я не готов умирать! Боги, светлые ли вы или тёмные, молю — если уж мне всё-таки суждено умереть, то сделайте так, чтобы моя уже мёртвая рука принесла возмездие!.. В горле булькает кровь, красные пузыри лопаются на губах. Надо мной нависает тень. "Смотри-ка, жив ещё, змеёныш!" — и меч опускается на мою голову. Боги, если вы слышите, молю... И наступает тьма...
Двадцать зим. Сезон дождей отбушевал, густая зелень спешит плодиться и жить, пока не иссякли запасы воды. Засыпал под боком скального пальца, проснулся — посреди молодого леса. Это было утром. А сейчас — умираю. Глупо, нелепо. Сбежать из рабства, прирезав по пути первого зодчего и главу надсмотрщиков, преодолеть пустыню, имея из оружия только обломок акинака, и, почти выбравшись к вольным городам, запнуться о корешок и скатиться в кусты чёрной розы. Яд, хранящийся в одной колючке вечного цветка пустыни, опасен. Во мне таких колючек — не один десяток. Так не хочется умирать... Но есть и хорошее в этом: я ухожу свободным, и Лодочник не выбросит меня на стремнине. Рядом склоняется тень — лица уже не вижу, всё плывёт. Знаю — у меня в запасе лишь несколько ударов сердца. Тонкая струйка воды пробивается по языку, скатывается в горло. Сил говорить нет, но душа кричит — и, наверно, кричит так сильно, что не услышать её нельзя. Живи за меня, живой! Будь моей местью! Живи вопреки всему! Живи за двоих, умоляю!.. Жи... И вечная тьма навсегда смыкает мои глаза.
Двадцать лет. Позади выросший за ночь оазис и пустыня. Впереди — вольный город Мударак-Бамма. Город, которому не суждено увидеть завтрашнее утро. Под лёгкой окольчуженной рубашкой обжигает кожу артефакт. В голове — шум и невероятно сильное эхо разума беглого раба. Я немного не успел — приди чуть раньше, и беглеца можно было бы спасти. Но — не успел. В душе странные ощущения. Худой, высохший до костей под беспощадным солнцем беглый раб — и его жалко. Город с населением в полторы сотни тысяч разумных, и молодых, и стариков, и женщин, и детей — и их завтра не станет. И нет жалости. Ноги вязнут в песке, ветер затирает следы. Позади остаётся труп. Я не знаю, какой он расы и религии, но Лодочник для всех един, а потому во рту беглеца лежит серебряный рам. На оплату места на Скорбной лодке. Я постараюсь исполнить твою просьбу, беглец. Но не сейчас. Впереди пока ещё живёт город. И для его жителей не предусмотрено монет на переправу через Последнюю реку.
Двадцать лет. Шатается клык, костяшки ободраны, слегка покачивает на волне адреналина, но в душе плещется умиротворение. То взвизгивающе-хлюпающее ничтожество, что сейчас, скуля, пытается отползти в сторону, иначе, как падалью, и не назовёшь. С ненавистью в глазах пробегает бывшая, по пути пытается пихнуть тоненьким, кукольным кулачком в грудь. Смотрит на меня волчицей, со стонами, всхлипами и подвываниями крутится над поверженным, сюсюкает ему что-то нежным голоском, чуть ли не воркует, умудряясь при этом осыпать меня проклятиями. Стою, молчу. Всё, что сейчас смогу сказать, тут же будет вывернуто наизнанку, разорвано и сшито совсем с иным смыслом. Оно мне надо? Отнюдь. И ведь сама просила о помощи, сама балансировала на грани нервного срыва, устав от его вечных затяжных запоев и постоянных побоев. С некоторой жалостью осознаю, что той, такой милой и нежной ясноглазки, больше нет. Умерла, погибла, растаяла. А вместо неё осталась эта. Из той породы, что годами молча принимают все срывы, их бьют — а они борщец понажористее делают, их насилуют — а они простыни под вкус своего самца подбирают... Такие "мужчинки" рано или поздно оказываются на нарах или в больничке. И их пассии тут же мчат на свиданки, готовят передачки, продают последние вещи — лишь бы их недоразумение хмуро вновь сказало: "Ты это... того... зачотная соска", — и они тают, и забывают все обиды. И вновь молча принимают жестокость... На душе паскудно. Развернувшись, иду, куда глаза глядят. В карманах побрякивает мелочь. Её хватает на бутылку самого дешёвого крепкого пива — дрянного и тёплого. Вкупе с сигаретой — самое то, чтобы вытравить из себя чувство гадливости. За магазинчиком присаживаюсь на лавочку с врождённым некомплектом досок. Темнеет. Саднят костяшки, но это не страшно. Главное — с каждым глотком и затяжкой ощутимая мерзость внутри меня тает, растворяется, и остаётся звенящая, пронзительная пустота.
Двадцать семь лет. Весна. Вторая декада от праздника Солнцестояния, начало месяца гарм, месяца Трав. Металлические пальцы протеза гоняют между фалангами монетку, отчего кажется, что серебряный рам живёт своей жизнью. Внутри, под идеально подогнанными пластинами, что-то непрерывно скрипит, взвизгивает, постукивает. В левой руке дымится позабытая трубка, передо мной лежат три бумаги. Банковская расписка. Приказ об увольнении по выслуге лет. Увольнении не в запас. Просто увольнении. И дарственная на любой из списанных кораблей пятого Полуночного флота Его Императорского Величества Югнуса Церруса Восьмого. Расписка за личным отпечатком прим-канцлера Особой канцелярии, предъявленная в любом филиале всеконтинентального банка "Традиция Греймар", грозит сделать меня весьма обеспеченным разумным. Денег на счету вполне хватит, чтобы выкупить в какой-нибудь южной провинции титул, чин и замок в придачу к виноградным рощам, и, став отнюдь не бедным владельцем винокурен, спокойно дожить остатки своих дней. Расписку и дарственную, свернув трубочкой, отправляю во флягу — искусный артефакт содержит в себе защищённый тубус, и, не зная, где, как и что нажать и провернуть, до его содержимого не добраться. Корабль — это хорошо. Это даже прекрасно. Но... Сам несколько раз участвовал в заварушках с привлечением пятых полуночников, и потому прекрасно знаю, в каком состоянии их суда уходят на списание. Может, лет через десять, если крупных конфликтов не будет, и загляну на верфи консервации. А пока — можно отцепить мешочек от приказа. Губы сами собой расползаются в ухмылке. Формулировка "по выслуге лет". Не по увечью, и то хлеб. А в мешочке — орден-брошь. Витиеватые литеры старого актика складываются в надпись "Кавалер Малого круга IV-й степени". Невольно присвистываю: почётнее этого ордена только три награды — Полный кавалер Малого круга, Синяя звезда Развития, да Алмазная звезда за особые заслуги перед Империей. "Особая канцелярия своих не бросает", — так говорил тринадцать лет назад десятник, передавая нас в цепкие руки инструкторов Отдельной гвардии. Сейчас бы вернуться в ту школу, и от души обнять старика. Просто за то, что позволил беспризорникам стать людьми. Но это по осени, сейчас всё равно все на полигонах. Ну а пока можно и по приграничным странам устроить экскурсию — в этот раз мирным и вполне обычным путешественником. Может, даже удастся супругу себе подыскать — давно бы пора, да всё времени не было. Махом допив пиво, поднимаюсь из-за стола. Раз уж решил, то зачем откладывать под сукно? И я отправляюсь в ближайший порт.
Двадцать семь лет. Весна. Середина апреля. Запершись в гараже, мы — Пашка, Серый и я — пытаемся сваять из текстолита и такой-то матери гладиус. Не идёт дело, хоть ты тресни! И мы идём на поклон к отцу Зубаря — челом бить, да божественный нектар просить. Травяной самогон исключительной крепости и чистоты — та редкая жидкость, что способна враз выпрямить наши руки, обычно произрастающие в совершенно противоположном от плечей месте. Летом будет сверхмассовая ролёвка, и не хотелось бы ударить в грязь лицом.
Двадцать семь лет. Месяц хайт, месяц Ягод. Ноги скользят в чужой крови, тонкая сабля — настолько тонкая, что уже почти шпага, — давно бы вывалилась из руки, если бы повреждённый протез не заклинило. Наверно, это и спасло от верной смерти. На сознание давит чужая воля, пытается продавить защиту, размазать мой разум по мирозданию, и всех навыков, полученных в Особой канцелярии, едва-едва хватает, чтобы не уронить незримые щиты. Шатаясь, вываливаюсь на палубу. Вражеское судно держится всего на четырёх канатах — раньше их было больше, но там, где они крепились — сейчас свисает лишь бахрома волокон на мертвые лица матросов нашего корабля. С остервенением рублю толстые жгуты абордажных канатов, попутно замечаю открытый грузовой люк посреди вражеской шхуны. Срываю с пояса пиратского трупа тыквенную пороховницу, втыкаю в неё запал — их целая горсть лежит в принайтованном к сухому овощу мешочке — поджигаю и навесом отправляю в люк. На треск разбившейся тыквы накладывается взрыв пороха, и из нутра корабля поднимаются густые облака огня и дыма. Судя по характерному запаху и маслянистому дыму — расчёт верен и самопальная граната сумела подпалить бочонки с консервированным жиром — что пираты, что гражданский флот, ни те, ни другие не утруждают себя следованию правил техники безопасности, и зачастую складируют самые потребляемые продукты и предметы в максимальной близости от лестниц. Клюнув носом, пиратская шхуна уходит в сторону, и тут же чужое давление ослабевает. Откуда-то спереди раздаются звуки выламываемых перегородок. На ходу догружая патроны в револьвер, спешу на звуки драки. Наш кораблик отнюдь не круизный лайнер, и, судя по всему, из боеспособного населения осталось едва ли с полдесятка разумных. Три пирата стараются выломать дверь каюты высшего класса. Кто заперся там, внутри, не имею не малейшего понятия, но судно нужно освободить от врага. Три пули в голову быстро охлаждают пыл бандитов. Мощный взрыв позади вбрасывает меня вглубь коридора, чувствую, как спину сечёт щепой и крошками металла. Под левой лопаткой неприятное жжение. Почему не ощущаю боли? Почему так легко? Неужели и я?.. Кто-нибудь, проживите и за меня, и за того беглеца! За нас обо... Качнувшись, мир закрывает мои глаза холодной ладонью.
Двадцать семь лет. Начало июля. Великолепная по впечатлениям и ощущениям игра. Сборы домой. Разговор с гейм-мастером... Из которого запоминаю лишь отрывки, но такие вдохновляющие, что ноги сами несут меня вперёд. Короткий удар о движущийся металл — и я лечу, лечу в темноту. И в этой темноте слышу голоса: "Живи за меня, живой! Будь моей местью! Живи вопреки всему!", — кричат они, врываются в душу, врастают в неё какой-то призрачной сутью, своими знаниями, опытом... "Сделайте так, чтобы моя уже мёртвая рука принесла возмездие!..", — кричат они, выворачивают меня наизнанку, вдыхают в меня лютое желание жить, жить вопреки всему... "Проживите и за меня, и за того беглеца! За нас обоих!", — кричат они, и вливают в меня свою силу, перестраивают меня, мою суть — дополняя и расширяя её, не позволяя скатиться за Порог. Слышу плеск воды и слабые, едва уловимые шлепки весла. Мрачный голос-смысл врывается в сознание: "Уходи. Тебе ещё рано сюда"
И мои глаза открываются.
— О, очухался! Шент, хватай этого урода и тащи к остальным!
Перед глазами всё плывёт, меня качает, встать бы — и заехать от души в ухо немытому и дико вонючему аборигену: за отвратный запах никогда не мытого тела, за хрустнувшие пальцы левой руки под его сапогом, за чувствительный удар по рёбрам. Увы, бесполезно. Силы потихоньку возвращаются, но столь медленно, что шанса их применить у меня просто не будет. Не успею.
Чёткое, пронзительно-ясное ощущение-понимание: я приговорён. Пощады не будет.
Чужие рефлексы включаются, оттесняя меня в сторону, и остатками иной воли концентрируют те немногие силы, что есть, на слухе и зрении. Знаю: тому, кем я никогда не был, такие игры силами — дело привычное и не требующее напряжения. Глаза работают по совершенно непонятному мне алгоритму: из общей мешанины цветов, оттенков, текстур и фактур выхватывают отдельные мазки, строят из них мозаику. И с каждым кусочком паззла происходящее вокруг становится понятнее.
Меня не несут — реально тащат. Ухватив за ноги, моим телом протирают палубу, старательно собирают головой каждую выступающую рейку. Рёбрам не больно — рюкзак амортизирует неровности. По характерной упругости под позвоночником понимаю — сабля на месте, в наспинных ножнах. Протез расклинен. Не помню, чтобы я сам его чинил. Значит, скорее всего, тут приложил руку корабельный механик.
Помню взрыв и шрапнель в спину. И рюкзака на мне тогда не было. Вывод: собирались спустить на сушу, видимо, используя вместо сходен лебёдочный механизм. Рюкзак у меня приметный, характерный для горных егерей. Жёсткая рама сумки позволяет транспортировать раненых даже с несовместимыми с жизнью травмами и переломами. Пальцы ног ощущаются, значит, с позвоночником всё в порядке, остаются рёбра. Но и они не болят... С другой стороны, я не чувствую боли, даже когда тащащие меня стараются особо удачно головой и плечом прокатить вдоль ребристых брусьев перил.
Понятно, значит, лекарства. У корабельного коновала должны быть в комплекте сильнодействующие подавители боли: настойка чёрной лурии, северная соль, на худой конец — чистый алхимический спирт. В самом крайнем случае — обычное полено. Но красной паутины перед глазами нет, в ушах не шумит, подавляя всё и вся, ток крови — значит, первые два отпадают. Для спирта, полена и прочих заменителей болеутоляющих у меня излишне прекрасное самочувствие и ясное сознание.
Возможно, нарушена целостность черепной коробки. Или грамотно поставленный удар.
Пока я-не я размышляю о причинах своих не вполне естественных ощущений, глаза продолжают работать.
В деле привлечён просто огромнейший массив знаний, наработанный тем, кем я никогда не был. Металл и форма серьги одного из несунов, потёртости на гарде и рукояти меча у второго, их одежда, её запах, характерные плетения ниток в материалах.
Пираты.
Пусть не те же самые, но явно из той же компании, что и первые. Слишком уж схожи одежда, рисунок движений, вооружение. Даже фактура и цвет грязи на обуви — как у близнецов.
— С отродьем чо делать?
— За борт, — голос властный, хриплый, не терпящий возражений. Вероятно, команда не слышит свистящие всхлипывания в лёгких своего хозяина. Ресурсы моего организма тратятся сейчас на зрение и слух — и потому в моей власти ухватить эти звуки. Тропическая хворь в ранней стадии. Декада-полторы, и начнёт покашливать, выталкивая с воздухом микроскопические яйца паразита. Через пару дней после этого начнётся неостановимый кашель, в течение которого менее, чем за десяток минут будут выкашляны все лёгкие. В прямом смысле — они покинут его организм.
Лёгкое успокоение растекается по душе: собаке собачья смерть.
— А может, попользовать сначала?
— Курга, Сопливый, — тяжёлые шаги рядом, вижу владельца голоса. Здоровый, чёрт сутулый. Ничо, недолго тебе осталось. Капитан пиратов недвусмысленно проводит большим пальцем поперёк горла, и тут же слышен хрип и бульканье — незадачливому пользуну перехватили глотку. Характерное фырканье и рыгание воздуха во вскрытых полостях — широким лезвием, от уха до уха, до самой кости. — И мясо за борт.
Краем глаза вижу неясное движение — сначала два амбала помогают держащейся за горло фигуре перевалиться за борт, потом вываливают туда же отчаянно дёргающийся свёрток.
Нет, не свёрток. Ковёр. Под весом начинки он раскрывается, но одна сторона остаётся в руках бандитов.
Хозяйственные, черти. Домовитые.
— Урода туда же?
Странно, но шлепка о воду ни в первом, ни во втором случае не слышу. Ветерок поддувает как раз с той стороны, но шума никакого.
— Нет, Сопливый, оставь его себе, — рычит капитан, отчего шмыгающий носом пират втягивает голову в плечи и старается не отсвечивать. — Взяли и выбросили эту требуху немедленно!
— Но... У него же вона, шмотья полно, негоже энто — столько ценностей, да в воду, — гудит второй.
— Ты, сухопутное говно, егерский вещмешок не видишь, что ли? Может, тебе напомнить, чем заканчивается попытка сунуть лапы в вещи Паучника без его ведома?
Недовольно бурча под нос, амбалы завершают скрутку ковра и, уложив его у борта, хватают меня за ноги.
Капитан, ухватив мои волосы в кулак, тянет голову назад, открывая горло.
Одно движение клинком, и всё.
Спокойно жду смерти.
Капитан яростно дышит, здесь, вблизи, совершенно отчётливо слышу проблемы с дыханием.
А Костлявая не торопится.
— Знаю я ваши егерские ухватки, — выдавливает капитан каждую букву полным ненависти хрипом. — И не надейся посмертно достать, как это делают отродья. Я отпускаю тебя на все шесть сторон, — кривая ухмылка, в потемневших глазах с лопнувшими сосудами — лютая, нечеловеческая злоба.
Сильный удар в плечо, и меня опрокидывает за борт.
Напоследок успеваю перенаправить силу на голосовые связки и речь, и выкрикнуть удаляющемуся бортику:
— Лодочник выбросит тебя на стремнине, падаль!
А мой короткий полёт продолжается.
Враз на меня набрасывается ледяной воздух, настолько бедный жизненной силой, что дышать практически нечем. Сильный ветер подхватывает меня, крутит, и тут до меня доходит: корабль уже далеко вверху, а там, вокруг и внизу, не туман — облака. Густые, непроглядные.
Прежде чем окончательно провалиться в сырую холодную плоть облаков, успеваю запечатлеть в памяти сюрреалистичное зрелище: два парусных корабля, притёршись бортами, парят в кристальной чистоте небес, а над ними раскинулся огромнейший, безграничный голубой купол...
На какое-то время вновь теряю сознание, а когда прихожу в себя, облака остаются позади.
Свист ветра в ушах, встречным потоком воздуха плющит морду, особенно в те моменты, когда меня выкручивает в направлении далёкой поверхности.
А парашюта нет.
В бешеной круговерти иногда успеваю отмечать россыпь островов у далёкого горизонта — и на краткий миг в душе вспыхивает надежда, что доплыву. Если не раскатает в блин при приводнении.
Зато дышать тут не в пример легче, чем там, на высоте. Воздух с каждым метром теплеет, уплотняется. Растопырив руки и ноги, пробую на голых инстинктах (откуда они у прямоходящего примата взялись, интересно?) стабилизировать хоть немного кручение. Прогресс, вроде, есть, но слишком мал, чтобы успеть раскорячиться как надо до момента стыковки.
Благо, лямки рюкзака подтянуты как следует — не телепается, не елозит по спине, сидит как влитой.
Поверхность воды всё ближе и ближе. Ещё несколько секунд, и всё — сушите вёсла, кормите рыб.
В последний момент, перенапрягая избитое тело, всё же умудряюсь вытянуться в какое-то кривое подобие стойкого оловянного солдатика, искренне надеясь, что из олова в нём — только напыление.
Чудовищно твёрдая вода бьёт меня в ноги и нехотя расступается, впуская новую жертву в свои жадные объятия.
И в голове с шумом, перекрывающим рёв воды, щёлкает реле, отключая сознание.
Плеск волн, яркое солнце.
Тело, отключившись от управления разумом, экономными гребками направляет себя вперёд. Рюкзак не мешается, жёсткая рама больше не жёсткая — рефлекторный рывок за торчащие из лямок узелки — и её составляющие, оттолкнувшись друг от друга, позволяют вещмешку ещё плотнее облепить спину.
Сознание то всплывает, то пропадает вновь, накатывают чужие воспоминания, и после каждого помутнения разума они осознаются уже родными, моими собственными.
Иногда кажется, что слышу поблизости чьё-то напряжённое дыхание, иногда различаю слабые всплески, только вот не понять, волны ли это сталкиваются друг с другом, или же на самом деле рядом со мной кто-то есть. Переместить силу в слух не могу, да и сам понимаю, насколько это сейчас бесполезно: её остатки циркулируют в избитом теле, полностью направленные на одну-единственную функцию: не дать мне утонуть.
Иногда, совсем выбившись из сил, переворачиваюсь на спину и вяло подгребаю руками, небольшой воздушный пузырь, удерживаемый рюкзаком, позволяет уделять меньше контроля за плавучестью.
Сознание теряется, находится вновь, и опять пропадает, скатываясь в сумеречное состояние бреда. В такие моменты кажется, что кто-то, остающийся вне поля зрения, то подталкивает меня вперёд, то буквально тащит за шкирку.
Сколько это длится, не знаю, и знать не хочу.
Солнце уже у самого горизонта, и на небе, не вызывая у меня ни малейшей капли удивления, проступают из небесной синевы два серпа лун.
Хочется есть, хочется пить, но ни одно, ни другое недоступно сейчас.
Странный мерный рокот совершенно не затрагивает никаких чувств, и требуется долгое, бесконечно долгое осознание, чтобы понять — такой шум, то растущий, то нисходящий, может быть только в одном случае — если вода накатывает на берег.
И тут же ноги ощущают под собой дно. Песчаное, мягкое, ступни в нём вязнут, как в клею, — но это дно!
И, словно не желая отпускать, вода давит в грудь, старается плавно, но неотвратимо вернуть трофей обратно.
Хренушки тебе, владение Посейдона, а не очередной кусок жратвы для рыб!
Напрягая все оставшиеся силы, медленно, но верно двигаюсь вперёд. Тяжёлая обувь скользит в песке, проваливается — но она же за счёт широких подошв даёт большую точку опоры. Упрямо иду вперёд, шаг за шагом сокращая дистанцию с мутным абрисом береговой линии.
Шаг за шагом, шаг за шагом.
Свистят лёгкие, гоняя воздух, шершавый язык прилипает к нёбу, рюкзак тянет назад — словно к нему принайтовали какой-нибудь перегруженный плот или поддон с силикатным кирпичом. Изо всех сил борюсь с желанием сбросить свою ношу, отдать её на откуп жадному морю. Я не знаю, где оказался, а потому сейчас, если всё же справлюсь с отливом, может пригодиться абсолютно любая мелочь.
Шаг за шагом — вперёд. Вода доходит до пояса, ещё десяток или два шагов — и её уже едва-едва хватает, чтобы прикрыть колени. И снова вперёд, и сил не хватает ни на что иное, всё до последней капли вкладываю в движение. В голове бьётся только одна мысль: надо уйти как можно дальше от берега.
Ноги шлёпают по мелководью, перед глазами багровый туман, в ушах натужными и резкими толчками шумит кровь.
С каждым шагом идти всё труднее и труднее, и не покидает ощущение, что тащу за собой реально корабль. Ну, или мешок цемента.
Всё равно не оборачиваюсь — знаю — повернусь, и тут же упаду. А потому шаг за шагом иду вперёд. Вдавливаю себя в ночной воздух. Света от лун едва хватает, чтобы различить границу деревьев и пляжа, но и так — уже что-то.
Шаг, ещё шаг, и ещё один. И ещё. И ещё один.
Упираюсь лбом в гладкую поверхность первого ствола. И оседаю на землю.
Последним волевым усилием обхватываю дерево руками и протезом фиксирую левую кисть. Такой замок просто так не раскроешь, а значит, если вода вернётся, то меня хотя бы не унесёт обратно в море.
На этой позитивной мысли моё сознание окончательно отключилось.
Очнулся от палящей жары.
Во рту сухо, дико хочется пить.
Расцепив замок, отлип от дерева и тут же сел на задницу.
Трясёт всего, буквально колотит, перенапряжённые мышцы ноют и болят, боль разъедает спину, ноги, руки, голову — всего меня. Но от этого только радостнее: болит, значит, живой!
Выжил, курилка!
Контроль над собой теряется, и меня разбирает смех. Истерический? Просто хриплое карканье? Хрен его знает, со стороны я себя не услышу всё равно, а эмоциям надо дать волю.
— Жи-ы-ы-ывой!
Голос надтреснутый, связки саднит, по это пофиг.
Привычным движением отщёлкиваю стопоры лямок и, отпихнув упавший рюкзак, с наслаждением падаю на песок и вытягиваюсь во весь рост. Почти во весь. Макушка упирается во что-то тёплое, мягкое и податливое.
Вдох-выдох, пауза в три удара сердца, вдох-выдох, пауза, и ещё троекратный повтор.
Свежая порция чистейшего воздуха наполняет лёгкие, разом прочищает мозги. Пока пытаюсь насытить кровь кислородом, параллельно тестирую тело. Руки-ноги двигаются, спина гнётся, шея поворачивается. Указательный и средний пальцы левой руки неестественно вывернуты и раздуты. Протезом дотягиваюсь до них, осторожно касаюсь. Резкая, острая боль — от фаланг до самого затылка. Но перелома нет. Сжав до хруста эмали зубы, один за другим дёргаю пальцы, возвращая фаланги на место. С влажным щелчком сомкнувшихся суставов вывих исправляется, пальцы шевелятся, к ним возвращается чувствительность.
Круто! Я, оказывается, сам себе эскулап. Никогда раньше подобных навыков не имел, а тут вдруг — раз! — и готово.
Но мгновением позже приходит осознание — навыков экстренного лечения не было у меня, который я, а вот у других, которые теперь я — такие знания и практика имелись в достатке.
Интересно, кто же я теперь? Остался ли я собой, или это теперь совершенно новая личность?
Опыт создаёт человека. А во мне теперь этого опыта — как минимум от четверых.
Сложно...
Решив не забивать больше голову в данный момент абсолютно лишней ерундой, приподнимаюсь на локтях, вывернув шею, смотрю в неожиданную подушку.
Попа. Округлая, туго обтянутая платьем. С одной стороны торчат стройные ножки, с другой — длинная коса и правая рука, вытянутая по направлению ко мне. Вокруг руки захлёстнут кожаный ремешок, вторым концом он теряется под рюкзаком. Приподнявшись чуть выше, вижу широкий след в песке: вот, значит, откуда это ощущение мешка цемента, взятого на буксир, взялось.
Осторожно распутываю ремешок — высохнет, намертво передавит руку. А под жарким солнцем этот процесс пройдёт крайне быстро. Поправив неловко подвёрнутую руку, перекатываю груз на спину. Девушка. Молодая. Мизинцем и безымянным пальцем нащупываю на шее артерию. Пульсирует. Слабенько, конечно, но уверенно, без сбоев.
Платье чёрное, длинное, с разрезом едва ли не до талии по обе стороны, общий покрой похож на китайские национальные ципао, разве что рукавов нет.
Уже-моё-знание раскрывается бутоном лёгкой головной боли, и кто-то из тех, которые теперь я, с внутренним содроганием опознаёт в наряде жреческую одежду хэльнар. Хэльнар, х'эль-эльнар, дети Звёзд. Высокие или высшие эльфы.
Обалдело смотрю на острые ушки, торчащие из-под растрёпанных волос. Куда там Галадриэль и прочим детям сумеречного разума сира Толкина. Тут, скорее, торжество истины, поставленное на поток японскими аниматорами. Ушки длинные, изящные, конусовидные, рисунок ушной раковины довольно глубокий, плавные линии наталкивают на одну мысль — тот, кто лепил это тело, абсолютно точно знал, как именно должны выглядеть совершенные длинные ушки.
Аккуратно стряхнув налипшие на безупречное лицо песчинки, поставил рюкзак на попа, укрыв тенью голову спасительницы. Именно спасительницы — ведь кто-то же меня тащил вперёд в те моменты, когда сознание и контроль полностью отказывали мне? Запользовав бритву Оккама, получаем простой, как две копейки, вывод: жизнью я обязан именно жрице.
С трудом поднявшись, я, борясь с ватными ногами, углубился в прибрежные заросли. Обострившийся нюх отчётливо говорил, что где-то поблизости есть как минимум ручеёк. Десяток шагов, едва ли больше, и вот он — петляет между стволами поразительно гладких пальм, проложив себе дорожку по каменистому руслу.
Да, люто хочется пить, но опыт того, кто теперь я, говорит — лучше перепроверить.
Борясь с искушением припасть к ручью и пить, пить, пить до посинения, я двинулся вверх по течению. Метров двадцать, может, немногим больше, и тонкая струйка упёрлась в каменный язык. Вода выбивалась на поверхность из разлома в камне, наполняла сначала природную чашу, образовавшуюся в скальном массиве, и, переливаясь узким мини-водопадом через бортик, образовывала именно тот самый ручей.
На всякий пожарный побродив по расширяющейся спирали вокруг водного выхода, других водоёмов не нашёл. Надеюсь, там, откуда этот ручей пришёл, никто в его водах не сдох. Было бы обидно, выжив при падении с многосотметровой высоты, сдохнуть от отравления трупным ядом.
Преодолевая соблазн с головой окунуться в каменную чашу, сначала помыл руки, используя в качестве природного абразива мелкий песок, в изобилии наличествующий на всём обозримом пространстве, и лишь убедившись, что кожа левой руки больше не несёт на себе следов грязи и крови, зачерпнул в ладонь воды, осторожно пригубил.
Вкуснятина!
Чистейшая, совершенно ледяная вода.
Пил долго, мелкими глотками, тщательно согревая во рту каждый раз маленькое количество живительной влаги: даря жизнь, она в лёгкую может и забрать её, достаточно лишь нахлебаться её до простуды и соплей. Без медикаментов и своевременной лекарской помощи такая простуда в краткий срок превратится в бронхит, а оттуда и до отёка лёгких раз плюнуть.
В конце концов, утолив жажду, занялся своим внешним видом.
Жара неимоверная, тяжёлая кожаная куртка создаёт полное впечатление мобильной сауны, потому — её долой. Некогда белая рубаха пестрит тёмно-алыми разводами, под ней — самодельный корсет из плотно намотанных бинтов. Под повязкой всё неимоверно чешется, но снимать пока что не рискну. Ну его нафиг, пусть лучше подзаживёт как следует.
В армейских штанах, плотных и не менее тяжёлых, тоже теплица. Таким макаром ещё пара часов, и птенцы появятся, не говоря уж о характерном запахе. Так что — осмотреться, насобирать широких огромных листьев, венчающих макушки молоденьких пальм, и, используя брючный ремень, соорудить из них юбку "а-ля папуас". Ботинки только снимать не буду, мало ли какая гадость здесь понатыкана под листьями?
Свернув пару кульков из пальмовых листьев, заполнил их водой и отправился на берег.
Эльфа в сознание так и не пришла, даже положение тела не поменяла. Расковыряв носком ботинка ямку, оставил в ней один листвяной кулёк. Вооружившись вторым, сел рядом с девушкой. Вода чуть стравливается, но мне это и надо. Поймав несколько капель на ладонь, смачиваю виски и лоб эльфийки.
Сия бесхитростная операция заканчивается невероятно бурным результатом: с хриплым выдохом девушка резко садится, глаза, поначалу лишённые всякого выражения, мгновенно прикипают взглядом к кульку.
Стараясь не делать резких движений, протягиваю самопальную чашу девушке.
Не берёт. Смотрит с подозрением. Крылья носа трепещут, не по выражению лица — скорее, по эмоциональному фону, — понимаю, что страдает от дикой жажды, но — боится принимать сей дар из моих рук.
Стараясь не делать резких движений, отпил из свёртка, напоказ приподняв его над головой и поймав ртом струйку живительной влаги. Проглотив воду, протянул кулёк эльфе.
С сомнением глядя на меня, девушка всё же приняла подношение. И так же, как я ранее, стала пить мелкими глотками.
Утолив жажду, остроухая кивнула:
— Каянтэ'ллех ил ам'маас. Намиле ххан.
— Ни бельмеса не понимаю, — иллюстрируя слова, погонял воздух ладонью рядом с ухом.
— Хумансы... — Вынесла вердикт жрица уже на понятном новому мне языке. — Говорю, что благодарна за воду и спасение. Мы в расчёте.
Голос у неё приятный, с какой-то едва уловимой затаённой хрипотцой. Каждый слог — как звон нематериальных колокольчиков, ласковый, обволакивающий.
Я пожал плечами:
— Ты помогла мне не утонуть, я, видимо, помог тебе с тем же самым. Так что действительно — в расчёте, — покосившись на второй кулёк, с огорчением констатировал, что упругие листья таки разошлись, напоив влагой песок. — Если хочешь умыться и привести себя в порядок, шагах в сорока отсюда есть выход ручья. Вода, правда, холоднючая...
Потратив минуту на размышления, девушка попыталась встать. Фигвам, национальная индейская изба. Ноги подломились, и девушка далеко не самым высокохудожественным образом раскорячилась на песке.
Стараясь не смотреть на великолепные ножки и место их соединения, обнажённые задравшимся сверх самого неприличия платьем, подхватил остроухую на руки и, мельком отметив, что весит она чуть больше пушинки, бодро зашагал к чаще.
Силы мои после питья восстановились в более чем достаточном количестве, так что усталости никакой не ощущалось, к тому же девушка действительно оказалась необычайно лёгкой — кажется, такую можно весь день на руках таскать — не устанешь.
Умывшись ледяной водой, эльфийка с видимым удовольствием распустила тугую шнуровку сандалий и с пробирающим до самых низменных глубин сущности сладострастным стоном опустила ноги в ручей.
— Странный у тебя наряд, хуманс, — остроухая кивнула на мою юбку. — Не припомню, чтобы твой народ когда-либо отказывался от штанов.
— В чистом теле — здоровый дух, — я назидательно поднял палец вверх. — Да и какой мой народ? Тот, который меня породил, тот, который воспитал, или тот, на благо которого я служил?
— Любой, — лаконично отрезала девушка, но, видя мой невысказанный вопрос, всё же смилостивилась: — Хумансовы мужчины лучше сгниют заживо, чем добровольно напялят на себя подобное.
— Значит, я не совсем хумансовый мужчина, — пожал я плечами. — И вообще, как пелось в одной песенке, — "Шотландские воины носят юбки, под которыми нет трусов..."
Выгнутая вопросительно бровка.
С широкой, искренней улыбкой раздвигаю листья, успевая заметить, как вспыхнули алым ушки эльфийки. А под листьями укороченные панталоны. Или семейники? Фиг поймёшь, как правильно назвать эту отрыжку дизайнерско-пошивного гения. Просто, неудобно, грубо. К тому же, с какими-то невнятными рюшечками. На фоне тончайшей работы эльфийского ципао — просто привет из каменного века.
— Не бойтесь, великолепная леди, я не шотландский воин, да и шотландцев стоит бояться только английским псам, — по-клоунски отвесив поклон, всё же удосужился поинтересоваться: — У меня с памятью наблюдаются небольшие проблемы, и я очень рассчитываю на твою помощь.
Девушка с подозрением посмотрела на меня:
— После Великого слияния — и небольшие проблемы? Хуманс, ты или издеваешься, или больной на всю голову.
— Честно, не имею ни малейшего понятия об этом самом Великом слиянии, — признался я, — да и издеваться даже в мыслях не было, тем более над столь очаровательной дочерью Звёзд.
Ну да, комплименты мои грубы и прямолинейны, но иное в голову всё равно не идёт, а доброе слово и остроухой приятно — вон как слегка смягчился строгий взгляд голубых, неестественно ярких глаз.
— В этом есть зерно здравого смысла, — после недолгого молчания вынесла вердикт эльфа. — После Великого слияния память твоя должна представлять собой лоскутное одеяло, хуманс. Ты сейчас даже не должен двигаться — только пускать слюни, пузырить сопли и ходить под себя. По крайней мере, моих сил на большую стабилизацию и не хватило. В тебе сейчас уживаются, как минимум, две дополнительных сущности. И у меня нет никаких иных версий, кроме непосредственного божественного вмешательства. Какому богу ты служишь?
Какому, нахрен, богу? Я вообще, как говорят отбитые на всю голову тотальной необразованностью типа глубокорелигиозные хумансы, аметист. Нет у меня никаких богов, не было и не будет. Даже Ктулху и ЛММ — хоть они и вправду забавные.
— Вариант "атеист" не принимается?
— Это что за религия? Никогда не слышала о таких служителях.
Я невольно улыбнулся:
— Атеист — если попроще, значит — верящий в торжество разума и науки. И богам в этой связке места нет.
Готов поклясться, что по тёмному колечку вокруг радужки эльфийки вспыхнула на короткий миг череда каких-то не то символов, не то рунообразных плетений, не то вообще клинопись. А после этого взгляд девушки потеплел. Реально потеплел.
— Ты не лжёшь, — констатировала она. И открыто улыбнулась: — Не ожидала встретить среди хумансов каолэ'ньер.
— Эм... А перевод у этого слова есть?
Девушка кивнула:
— Я не настолько хорошо знаю языки хумансов, чтобы дословно и точно перевести, слишком разнится понятийно-смысловой аппарат. Но приблизительно — идущие Путём разума.
Спохватившись, обеспокоенно спросил эльфу:
— Леди, ноги не простудите?
— Ой, и вправду, — мило смутившись, остроухая красавица перебралась на сухое место. После этого принюхалась к порыву ветра, пришедшего из глубин острова и тут же попыталась вскочить на ноги. Видимо, это только на меня вода так ободряюще подействовала, эльфийка же, ойкнув, взмахнула руками и едва не упала — успел подхватить в самый последний момент.
— Что случилось?
— Я не знаю, каким образом ты расположил к себе богов, но они сегодня явно на твоей стороне, каолэ'ньер. Мы на острове Магнилак, именно здесь корабль должен был сделать остановку на несколько дней.
При этих словах в памяти развернулся новый цветок знания: и вправду, тот, чьё тело я занимаю, был в курсе о планируемых остановках на пути следования. И не придал этому никакого внимания — время не поджимало, торопиться некуда, да и просто интересно, как и чем живут в других странах.
— Может, всё-таки отпустишь меня?
А вот не хочется отпускать её. Пахнет, несмотря на отчётливые нотки пота, морской соли и водорослей, чертовски приятно. Тёплая, сильная — под тканью ципао перекатываются великолепные мускулы. Но — надо. А то фиг этих эльфов поймёшь, может, ещё обидится на ровном месте.
Осмотревшись, усадил жрицу в тенёк от каменного языка — немножко, но посвежее, чем на солнцепёке.
— Скажи, а ты тоже из каоленьеров?
Девушка прыснула в кулачок, в глазах заплясало веселье:
— Хумансы, — сотрясаясь от смеха, выдала она. — Лучше уж называй идущими Путём разума. Или атеистами.
— М? Не так сказал?
— То, что ты чудовищно коверкаешь ланна-хэльнари, это полбеды. Вторая половина — в ударениях и акцентах.
— Так что же я сказал-то такого смешного?
Эльфийку вновь разобрал смех. Наконец, успокоившись и вытирая подступившие слёзы, девушка пояснила:
— Бегущие без ума — вот что ты сказал.
Да я, батенька, просто лингвист-самородок!
Ладно, замнём для ясности. А вот кое-что уточнить надо.
— Так всё же — ты тоже из идущих Путём разума?
— А по мне незаметно?
Я развёл руками:
— Мой опыт общения с детьми Звёзд равен нулю. Как-то раньше совершенно не доводилось пересекаться с твоим народом столь близко.
Эльфа почесала кончик носа:
— Да. Я из каолэ'ньер.
— А жреческая одежда?
— Не жреческая — храмовническая, — поправила меня эльфийка. — Храм Разума. Так сложилось, что разница в одеяниях жрецов и храмовников не столь уж и велика. Но на будущее всё же запомни: хиэль но-тарр, печать Пути, — эльфа указала на едва заметную вышивку на ципао, — у жрецов полностью покрывает традиционную одежду, у служителей Храмов — лишь малую часть. Чем ярче и больше перья павлина, тем больше ему оказывают внимания.
Последнюю фразу девушка произнесла с плохо скрываемым презрением, и я не преминул воспользоваться предоставленным шансом и уронить на вроде бы благодатную почву зерно взаиморасположения:
— Павлин — та же курица, и рано или поздно его путь закончится в пасти хищника или на кухне.
Эльфийка, окинув меня не выражающим ничего взглядом, вдруг хитро и чертовски располагающе улыбнулась:
— Сработаемся, хуманс, — после чего протянула мне раскрытую левую руку. — Сеяшантерианайя хел'Навианас алмо-ни'Тхэй-и-Шатогалл.
Протянул свою руку навстречу, ожидая рукопожатия ладонь в ладонь, но — нет. Девушка ухватила меня за предплечье, качнув корпусом так, что её предплечье легло в мою ладонь. Приветствие из Средневековья Земли, только руки левые. Помнится, Пашка звал такой хват славянским — от сердца к сердцу.
— Бронеслав, — видя немой вопрос, дополнил, приплетя квэнту последней игры: — но больше известен как Никас Иеронна Аулюс. Можно просто — Ник по прозвищу Потёмкин.
— Ну и имена у вас, хумансов, язык сломаешь, — посетовала эльфийка.
— Взаимно, — вернул ей шпильку. — А могу я тебя называть Шантери или Сея?
— Нет, — мило улыбнулась девушка. — Принимая во внимание твоё неведение, так и быть, сатисфакции требовать не буду, и разрешаю впредь называть меня Сеяшантери.
Я пошкрябал пятернёй в затылке.
— Я что-то не то сказал?
— Считай, на волосок разминулся с оскорблением чести. Но кто знает, как сплетутся нити Судьбы? Может, когда-нибудь ты заслужишь право так обращаться ко мне.
Приплыли. У девочки какой-то лютый пунктик на краткие имена. Хотя... Не зная эльфийского, что я могу сделать? Может, сокращение слишком грубо, или излишне запанибратское, или вообще — имеет дико негативное значение, навроде как от старого имени Прасковья — ныне абсолютно однозначное — Параша?
— Виноват, исправлюсь, — придурковато козырнув, вспомнил о рюкзаке. — Может, позавтракаем?
Гр. Башня Rowan, "Песня про воинов, псов и трусы"
ЛММ (ЦЛММ) — Летающий Макаронный Монстр
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
