Ген мужества

Ген мужества

Фантастический роман

Часть первая

Островок Надежды

1. Воскресшие из павших

"О, господи! Как болит голова! Буквально лопается по швам... Где я? Что со мной?.. Не могу открыть глаза... не открываются. Черт! Черт!! Не могу..."

— Очухался, кажись. Ишь, задергался... — произнес кто-то хрипловатым голосом.

— Скажешь тоже, задергался. Глаза открыть пытается. — Голос второго — сочный молодой баритон, в котором отчетливо звучат нотки заносчивости.

— Я и говорю: глазами задергал.

— Веками.

— Ну, веками... Эй, служивый! Давай, открывай свои глазоньки.

"Кто это?.. Кто эти двое? Голоса незнакомы... А я? Я-то кто?.."

— А ты ему помоги. Лицо от крови ототри, — посоветовал заносчивый.

— А ты чего раскомандовался? Взял бы, да оттер, не переломился бы чай. Али ты свои наманикюренные пальчики в крови испачкать боишься?

— Крови не боюсь, но я не фельдшер и не лазаретный служитель какой-нибудь. Я — гусар!

— Ну и что, гусар? Если я пехотинец, так вся грязная работа на мне должна быть?

— Не хочешь, не оттирай. Сам, когда в себя придет, ототрет.

"Господи! Где я? Кто я? Что со мной?"

По лицу провели влажной тряпкой. Было не больно, даже наоборот — приятно. А болело где-то внутри сбоку, с правого боку. Но уже не так сильно, боль затихала.

— Воды мало, не оттереть. Кровяка коркой схватилась, — сказал хриплый. — Ему бы вообще башку в ведро с водой окунуть, чтоб отмокла сперва.

— Эка хватил, Семен — ведро! У нас на все про все только одна бутыль... Эй! Эй, Семен, ты много-то не лей.

— Ты чего, жадничаешь?.. — удивленно произнес Семен. — Для кого тебе воды жалко? Для пацаненка тяжко раненого? Ты же солдат, Прохор Егорович, а солдат, он... Видать, не про тебя поговорка — "солдат ребенка не обидит".

— Нашел ребенка! Этому бойцу лет двадцать, не меньше, — заметил Прохор Егорович. — И не рядовой. Унтер-офицер. Капрал что ли?

— Младший сержант. Все одно, ребенок. Вот тебе сколько?

— Двадцать шесть весной тринадцатого должно было исполниться.

— Вообще-то, тоже ребенок еще сопливый. А мне поначалу показалось, ты постарше будешь...

— Это ты меня сопливым ребенком назвал?! Да у меня за плечами Аустерлиц, Гейльсберг и Фридланд! Да Бородинская битва! Я в рейде кавалерии Уварова с казаками Платова участие принимал! И погиб в этом рейде геройски. А до войны в четырех дуэлях честь свою отстоял! Да за такие слова!..

— Что, на дуэль вызовешь? Ха-ха-ха! Ну, ты меня уморил, гусар! Дуэль! Все равно — не я тебя, не ты меня. Мы ведь уже мертвые. Да и нечем нам биться — оружия-то тю-тю. Разве что на кулачках... О, кажись, очухался, глаза открыл... Эй, давай поднимайся, служивый. Рассказывай. Ты, видать, из будущего сюда припожаловал, такой амуниции мне встречать не приходилось... Двое из прошлого, один из будущего, ну, дела...

Боец в камуфляже, слегка забрызганном каплями крови (вся кровь была на лице и в волосах), приподнялся на локтях и с изумлением уставился на незнакомцев. Эти двое сидели напротив него на низкой кушетке, обтянутой белым синтетическим материалом. И он сам лежал на такой же кушетке.

Один из незнакомцев, тот, которого по всей вероятности звали Семеном, старший по возрасту (на вид — лет около сорока) держал в руке окровавленную тряпку. Одет он был в вылинявшую гимнастерку с пагонами, на которых краснели т-образные старшинские лычки, и в такие же линялые, почти белые штаны. На ногах — стоптанные кирзачи, пилотка без звездочки заткнута за ремень. Прическа — полубокс.

Второй, Прохор Егорович, как назвал его старшина Семен, словно сошел с иллюстрации из романа Льва Толстого "Война и Мир" — молодцеватый гусар с пушистыми бакенбардами и такими же пушистыми усами, облаченный в красный доломан и красный ментик с отделкой их черного бобрового меха. А чакчиры на нем были синие с ярко-желтыми продольными узорами на бедрах. Узоры резко выделялись на синем фоне и своей яркостью резали глаз. Высокие сапоги со шпорами сияли девственной чистотой, а кушака и кивера на гусаре не было.

"Кивер, доломан, чакчиры... Откуда я это знаю? Может, я тоже... гусар?.. О, господи, кто я?!.."

— Я кто? — спросил боец в камуфляже.

— Это тебе лучше знать, — сказал Семен.

— Но я не помню...

— Вспомнишь, — пообещал гусар, — мы же вспомнили. Хотя и не сразу. И ты вспомнишь. Да ты уже, наверное, вспомнил кое-что. Как тебя зовут, вспомнил?

— Кажется... Стасом. — Парень облегченно выдохнул и улыбнулся, радуясь обретению имени. — Точно — Станислав!

— Вот! Я же говорю, сейчас мигом вспоминать начнешь.

— Я что, умер?

— Все мы здесь такие, — со вздохом произнес Семен, — убитые на поле брани. Меня Семен Семенычем кличут. По фамилии Воробьев я. Но ты можешь просто Семеном звать. На подступах к Берлину меня, стало быть, осколком в грудь шандарахнуло. Ишь? — Семен оттопыренным большим пальцем указал на свою грудь.

Стас опустил взгляд и увидел буроватое пятно на левой стороне гимнастерки. Пятно явно пытались застирать, но по причине малого количества воды, получилось плохо. И еще он заметил свежую штопку черными нитками.

— А это наш гусар, — Семен кивнул на товарища, — Прохор Егорович, штабс... как там тебя Прохор Егорович?

— Штаб-ротмистр Лейб-гвардии Гусарского полка его величества Александра первого, Сокольский Прохор Егорович, — представился гусар, резко кивнув. Черный витой локон упал на глаза; гусар убрал его пальцем, подкрутил ус. — Сложил голову на Бородинском поле.

— А куда тебя угораздило, рассказывать не станешь? — ехидно спросил Сокольского Воробьев. — Али стыдишься? Мне вот не рассказал до сих пор. Небось, в место, какое ни то потаенное, а?

— Ты не спрашивал, — парировал гусар и, откинув ментик, продемонстрировал Станиславу и Семену пятно крови на красном доломане. Красное на красном не очень заметно, но кровь, высохнув, потемнела, а потому пятно было вполне различимо. В отличие от гимнастерки Воробьева, прореха в доломане была не заштопана. Ну, ясно, не гусарское это дело — шитье.

— А хоть бы и в жопу, так что? — сверкнул глазами на Семена гусар. — Боевых ран и шрамов офицеру и дворянину стыдиться не след... Извольте взглянуть, вот сюда меня угораздило, сударь, — он снова повернулся к Стасу, — в самое сердце. Итальянец улан проткнул меня копьем, когда мы с моим эскадроном в составе конницы Уварова, выполняя приказ главнокомандующего, фельдмаршала Кутузова Михайло Илларионовича... а впрочем, неважно. Умер я на месте, да вот почему-то здесь оказался... Лежу и ничего не пойму. Один, вокруг все незнакомое, странное. Светло как днем. И никого рядом. На лазарет не похоже. Решил, что на том свете нахожусь... Потом сотоварищ объявился.

Стас посмотрел на Семена, но тот отрицательно качнул головой:

— Не, не я, вон тот вторым был, — Семен, криво усмехнувшись, оглянулся, и Стас проследил за его взглядом — в помещении, где они находились, был еще и четвертый. Он лежал на дальней кушетке, с головой укутавшись шинелью и, по всей вероятности, спал. — Поручик Орлов, белогвардеец. Белая кость, голубая кровь. Дрыхнет как сурок, — хохотнул старшина.

— Я не сплю, — глухо подал голос поручик Орлов.

— Так присоединяйся к нам, — позвал Семен, — тут у нас новый член образовался, четвертый...

Орлов не ответил, только дернул плечом под шинелью.

— Голубая кровь, — снова повторил Воробьев.

Окон в помещении не было, а в одной из стен угадывался контур дверного проема. Низкий белый потолок — не крашеный, натяжной, скорей всего, посредине большой растровый светильник дневного света, гладкие идеально ровные стены со светло-серым покрытием.

— Что-то не очень все это смахивает на загробный мир. Но и на госпитальную палату эта комната тоже не похожа — ни капельниц, ни каких других медицинских причиндалов... Может и правда, предбанник рая? — усмехнулся Стас.

Штаб-ротмистр пожал плечами:

— Честно сказать, милостивые государи, я себе свою смерть как-то иначе представлял. Думал, ангелы встретят и с песнопениями к боженьке отведут. А он уж решит, куда меня определять — в рай, за геройства во славу Отечества или в ад — за земные прегрешения...

— Загробного мира нет! — решительно перебил Сокольского Воробьев. — И рая никакого нет, и ада. И вообще — бога нет. Это все поповские сказки! — Он глянул на Стаса. — А ты, парень, из какого времени сюда пожаловал? Из будущего, али еще откудова?

— Да вроде... из будущего. Я так понял, тебя, Семен, в тысяча девятьсот сорок пятом... ранило?

— Ага. В ём. Весной сорок пятого года дело было. Однако в самом конце войны. Осталось чуть, да... Только не ранило меня, а убило напрочь. Осколком, я же рассказывал, прямиком в мотор.

— Хорошо, — нехотя согласился Стас, — убило. А... — Стас замялся, не зная, как обратиться к дворянину Сокольскому, все же решил не выкать, — а тебя, Прохор, улан из итальянской бригады генерала Орнано в восемьсот двенадцатом на пику взял?

— Двадцать шестого августа одна тысяча восемьсот двенадцатого года, — подтвердил гусар, спокойно восприняв такое свойское к нему обращение, даже, напротив, с уважением взглянув на Стаса, подивившись его осведомленности.

А Стас уже не удивлялся, вспомнил, что когда-то был студентом исторического факультета Полыноградского гуманитарного университета. Да не доучился, отчислили за недостойное поведение. Впрочем, поведение было вполне достойным — Стас вступился за честь своей однокурсницы и крепко накидал одному любвеобильному преподу, который имел наглость предложить Светке (так звали сокурсницу) оценку "отлично" за весь курс истории Древнего мира в обмен на романтический вечер. Причем, очень категорично предложил, сказал, что без интима, экзамен ей не сдать ни за что на свете, уж он постарается. Со Светкой у Стаса ничего не было, но он считал себя джентльменом и немного... гусаром. А препод не был ни джентльменом, ни гусаром, зато был близким родственником ректора. Стаса выгнали. А Светку тоже вскоре отчислили из университета за неуспеваемость. Нет справедливости в жизни!..

— Седьмого сентября по новому стилю, — машинально перевел Стас дату. — Выходит, что для вас, мужики, я из будущего. В двухтысячном меня... — Стас запнулся, не зная как сформулировать это событие; признать себя мертвым ему не хотелось, — ну, в общем...

— Убило, — подсказал Семен. — А этот, — Воробьев кивнул на поручика Орлова, — мне ничего о себе не рассказывал. С гусаром о чем-то шушукались, когда я в себя приходил. Ему, видать, со мной разговаривать происхождение дворянское не позволяет. С гусаром — да, а со мной...

Поручик резко откинул шинель, встал и подошел к ним.

На вид ему было около тридцати или чуть больше. Бледное мужественное лицо — прямой нос, впалые щеки, брови вразлет и неожиданно яркие синие глаза. Однако ни радости, ни печали в них не было.

— Происхождение тут абсолютно не причем, — спокойным размеренным тоном сказал он и, на секунду задумавшись, добавил: — Теперь не причем. Мы нынче все четверо в одинаковом положении. И происхождение нынче у нас одно — из покойников мы. А молчал... потому что худо мне было. Непросто, знаете ли, господа, узнать, что ты родину потерял.

— Ты жизнь свою потерял, — возразил Семен, — а родина... что ей сделается? Это ведь Россия! Россия стояла и стоять будет! Мы ее ни французу, ни вам, белопузым, ни Гитлеру не отдали. Пинками до самого Берлина фашистскую сволочь гнали! Кстати, — Семен посмотрел на Стаса. — Меня двадцать второго апреля сорок пятого убило, война еще долго продолжалась?

Стас покачал головой:

— Недолго... — быстро посчитал в уме, — через шестнадцать дней закончилась. Девятого мая — День Победы. Это святой день. В России девятого мая всегда военный парад проходит, и праздничный салют дают.

— Да, чуточку... — с досадой произнес Семен, — совсем маленько не дожил я. Всю войну прошел, четыре года считай, а до дня победы... эх!

Воробьев замолчал, и все молчали. Прохор со Стасом сочувственно смотрели на Семена Воробьева, который вдруг заморгал глазами и стал суетливо шарить по карманам. Во взгляде синих глаз Орлова сочувствия не было, но Стас успел заметить, что поручик вообще особой эмоциональностью не отличается.

— Поручик Орлов, — прервал он молчание и кивнул, представившись, — Юрий Андреевич. — Добавил тихо: — Убит при взятии Царицына. Прошит пулеметной очередью в августе одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.

— При взятии кого? — не расслышал Семен Воробьев, который в этот момент громко сморкался в найденный наконец-то носовой платок по размеру пригодный для портянки.

— При взятии Царицына, — не повышая голоса, повторил Орлов.

— Теперь этот город называется Волгоградом, — машинально пояснил Стас.

— Что еще за Волгоград? — нахмурил опаленные брови сержант.

— Ну... в твое время, Семен, он назывался Сталинградом.

— Во как! — удивился Воробьев. — А зачем переименовали?

— Долго рассказывать. Потом как-нибудь...

— Вот же, суки! На хрена надо было великий город имени великого вождя лишать?! — В голосе Воробьева прозвучало истинное негодование, а смотрел он на Стаса. — Ну, да ладно, позже разберусь я тут с некоторыми... И чё? — Семен повернулся к Орлову. — Взяли вы Сталинград?

Орлов пожал плечами, а Стас сказал, вспомнив:

— Все попытки белоказачьей армии не имели успеха. С июля восемнадцатого по февраль девятнадцатого их было несколько. Кажется... нет, не помню, сколько конкретно. Красная армия отстояла город.

— Во! — Семен показал Орлову длинный кукиш с черной каемкой грязи под ногтем. — Мы всегда побеждаем. И Гитлер хотел Сталинград взять, а вот ему! И тебе тоже, — старшина перевел свой кукиш Стасу, и повертел им возле его носа, выказывая свое презрение, словно именно он, этот парень из будущего, являлся инициатором переименования города-героя, — за Сталинград!

— Господа, — вступил в разговор, молчавший доселе гусар Прохор Егорович Сокольский, — извольте прекратить ненужную пикировку. Нам еще Стас о себе ничего не рассказывал. А, судя по всему, он уже многое вспомнил.

— Да, — грустно сказал Стас, — вспомнил. Наверное, все вспомнил. Вот только чем и куда меня?.. Помню взрыв, а потом темнота. Боли не почувствовал, а когда очнулся, голова трещала так, что мочи не было.

— Вот в голову тебя и садануло, куда же еще, — заметил Семен. — Осколком само собой.

Стас пощупал голову и посмотрел на свои пальцы, покрывшиеся коричневой пылью засохшей крови.

— Вроде цела. И не болит уже совсем...

— Заросла рана-то, — сказал Семен, — а была о-го-го, здоровущая! Заросла, потому и не болит.

— Как это заросла? — удивился Стас.

— А вот так. — Воробьев скинул ремень, нахлобучив пилотку на голову, и потянул кверху край гимнастерки вместе с белой нательной рубахой, от низа которой был оторван большой кусок. Стас понял, что обрывок этот был использован Семеном для обтирания от крови его лица. Семен продемонстрировал Стасу и двум другим зрителям свой впалый живот и худую грудь. Раны от осколка в области сердца не наблюдалось. — Вот здеся..., — он повернулся боком, показывая уродливый шрам под частоколом ребер справа, — отметина осталась. Это меня в сорок четвертом пулей из шмайсера задело, скользом чиркнуло. Рана пустяковая, а заживала долго. Видать, зараза какая-то в нее попала. Болело, гноилось, вот и выболело. Еще старые шрамы показать могу — все на месте, я проверял, даже от аппендицита шрамик. Это еще до войны... А свежей раны нету.