Песочные часы с кукушкой

'ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ С КУКУШКОЙ'

Роман

Визит первый

Карл Поликарпович Клюев, пожилой владелец часовой фабрики, примечателен был ростом и огромными нафабренными усами, а также, по уверению конкурентов, жесткостью характера, скрывающейся за по-детски пухлыми щеками и голубыми глазами. Посмотрев на небо, которое, наконец, прекратило ронять тяжелые капли на его усы, Карл Поликарпович повернул несколько раз массивную ручку звонка. Дождался, пока за дверью послышались шаги, после этого чуть привстал на цыпочки, заглядывая в глазок со стороны улицы, чтобы Жак мог хорошо рассмотреть визитера. Уверения в том, что его массивная фигура видна, даже когда он просто стоит перед дверью, Карл считал смехотворными; щелкнул замок и фабрикант, тщательно вытерев подошвы о половик, ступил в дом-лабораторию своего друга, Шварца.

Жак уже успел куда-то убежать, попирая законы вежливости — откуда-то из глубины помещения раздался странный звон, затем приглушенное ругательство. Карл Поликарпович недовольно покряхтел и прошел на середину прихожей, затем снял шляпу.

— Яков Гедеонович дома? — спросил фабрикант, надеясь, что его голос выражает серьезность ровно в той мере, чтобы этот прохвост немедля примчался.

Жак застучал каблуками щегольских ботинок откуда-то сверху. 'Ни тебе здрасьте, ни досвидания', — недовольно подумал гость. Жак меж тем свесился с балкона второго этажа и, заулыбавшись, ответил:

— Отсутствует, Карл Поликарпыч, голубчик!

Он произнес последнее слово с жутким акцентом, так что у него вышло что-то вроде 'калюпчик'. Клюев подозревал, что это еще одна форма издевательства, которой он удостоился от этого нахала — в основном потому, что обычно Жак говорил на почти идеальном русском. Появившись в услужении у Шварца год назад, Жак стал звать фабриканта 'Карпом Поликарловичем', и только Яков его приструнил, тут же нашел себе отдушину. И не придерешься ведь.

Не раз фабрикант за чаем и душевной беседой с другом спрашивал того — на что ему Жак? Фигура весьма сомнительная, если вдуматься. Начать с того, что этот фрукт имя имел французское, акценты менял чаще, чем модница шляпки, внешность у него была, как у франта из журнала, говорил про себя, что он грек, а фамилия у него была итальянская, Мозетти. Яков Гедеонович как-то рассказывал, что Жак, разведясь с женой, которая потребовала раздела имущества пополам, два года скрывался от нее и юристов, перебираясь из одной страны в другую, менял паспорта, а когда она его все-таки настигла, восхитился ее настойчивостью и выдал на руки, мелкими купюрами в чемодане, часть своего состояния. В то, что Жак мог бегать от жены, Карл Поликарпович верил безоговорочно, а вот насчет 'состояния' сильно сомневался.

Словом, Жак был подозрительный тип с темным прошлым и мутными намерениями относительно будущего, по мнению Клюева.

— И когда будет? — спросил он у помощника Шварца.

— Они не сказали, — хмыкнул Жак, спускаясь по винтовой металлической лестнице. На полусогнутой руке он ловко удерживал поднос с чайником, четырьмя чашками и блюдцем, полным печенья. — Но ушли давно, и хозяин знает о вашем визите, так что... Пройдемте в гостиную, дождемся их, попивая ваш любимый черный с молоком.

Под 'они' Жак подразумевал своего патрона, Якова Шварца, и второго помощника, молодого человека по имени Адам Ремси. Клюев предпочел бы, чтобы его встретил сдержанный и вежливый Адам, а Жак бы отсутствовал вместе со Шварцем (если уж так не повезло прийти в отсутствие хозяина), или вовсе бы провалился. Но делать нечего, Карл Поликарпыч повесил шляпу на вешалку в виде фантазийной птицы, судя по виду, будто страдающей несварением желудка, и проследовал за Жаком.

— Хорошая нынче погода, — французо-греко-итальянец расставил чашки-блюдца так расторопно, что можно было бы заподозрить за его плечами лет эдак десять службы в лакеях или официантах. — А то все лило, как из... как вы говорите, Карл Поликарпыч, калюпчик?

— Из ведра, — мрачно отозвался Клюев.

— Вот-вот. Хотя я никогда не понимал этого вашего русского выражения. В ведре воды хватит разве что одного человека намочить. Хотя на вас ушло бы полтора.

Клюев пропустил шпильку мимо ушей и сделал вид, что с интересом разглядывает комнату. Хотя частично интерес этот не был напускным — когда полтора года назад фабрикант выделил этот дом Шварцу, тот сотворил из обычного особняка какой-то фантасмагорический лабиринт, и постоянно что-то переделывал. Вот и сейчас Клюев заметил, что гостиная изменилась. Стены цвета горчицы, ранее девственно пустые, теперь были занавешены графиками, чертежами, кое-где наброски были нарисованы прямо на краске. Под потолком висели люстры, все разные — и длинные, обернутые алой тканью, из-за чего казалось, что это чьи-то гигантские внутренности, и хрустальные, и с бумажными абажурами. Появился новый агрегат — у стены, где раньше стоял сервант. Назначение этой машины Карлу Поликарповичу было неведомо — он лишь мог предположить, разглядывая широкий раструб и коленца длинной трубы, что он делает что-то из чего-то.

— А, любуетесь машинкой, — Жак заметил взгляд фабриканта и довольно улыбнулся. Клюеву показалось, что на пластичном, постоянно меняющемся и оттого казавшемся неискренним лице Жака промелькнуло живое чувство. — Наша малышка.

— И что она делает?

— Разные вещи. — Жак тут же вернул обычный свой вид, то есть такой, при коем у него даже цыганка не решилась бы что-то купить. — Яков Гедеонович расскажет.

Клюев кивнул и, закончив осмотр комнаты, подумал, что впечатление от нее такое, будто изобретения Шварца, размножаясь словно живые, расползаются по дому ночами, когда никто не видит. Сегодня кресло стоит, а завтра глядишь — колбы, колесики и стержни. Просыпаешься, а вокруг тебя стеклянные трубки фосфоресцируют, что-то скрипит, а вместо ноги — телескоп. Карл Поликарпович поежился и шикнул на разгулявшуюся фантазию.

Пытка жаковой напускной вежливостью продолжалась недолго — послышался скрип входной двери и голоса. Фабрикант с облегчением повернулся ко входу в гостиную. Посередине двери было окошко, что-то вроде иллюминатора, и в нем промелькнула ярко-рыжая шевелюра. 'Яков', — с теплотой подумал Клюев.

Шварца он знал давно, еще с той поры, когда юный Яков проходил практику у него на заводе, но сдружились они года два с небольшим назад, в самом начале Проекта — накрепко. Фабрикант и сам не смог бы сказать, как это произошло. Умных студентов вокруг пруд пруди — это же Сайнс Айленд, по-ихнему, а по-русски 'Научный Остров' — а также всевозможных механиков, изобретателей, ученых, сумасшедших, энтузиастов, гениев... А ведь Яков сразу выделился среди толпы. То ли взглядом, то ли, как модно сейчас говорить, 'месмерическим притяжением'. Похож он был на птенца страуса — ворох на голове, рассеянный взгляд, весь голенастый и нескладный, однако же горел в нем какой-то внутренний огонь. Клюев взял его на фабрику, а уже через месяц выделил изобретателю целый особняк на русской улице, благо здание все равно грозились снести, чтобы построить то ли котельную, то ли мастерскую — жилым домам на Острове почета нет. Все должно служить делу науки. Сколько крови выпили у Клюева чиновники из министерства — словами не передать. Он топорщил брови, тряс пальцем и на ломаном своем английском уверял, что дом вовсе не 'юзлесс'. Теперь табличка на входе гласила: 'Шварц Я.Г., русский изобретатель, часы и механизмы', и все было чин чином.

— Яков, душа моя! — Карл Поликарпович распахнул объятия, не дав Шварцу и шанса избежать широко расставленных рук. Обнявшись, друзья сели за стол, и Клюев отхлебнул внезапно ставший вкусным и каким-то даже домашним чай. В присутствии Якова все менялось к лучшему.

Молодой секретарь Шварца, Адам, мялся у стенки. Карл Поликарпович, почувствовав стыд, что не сразу поздоровался, неожиданно для себя направился обниматься и с ним, чем смутил юношу еще больше.

— Полно тебе, Карлуша, — засмеялся Яков, — он таких реверансов боится. Да и ты крупный человеческий экземпляр... Садись, Адам. Бумаги подождут.

— Что за бумаги? — Клюев, только успев снова расслабиться на стуле, выпрямился. — Опять кровососы из министерства? Я ж им давеча все...

— Нет, Карлуша, не волнуйся. Груз пришел, на пароходе, на таможне застрял. Напутали что-то в накладных. Многоязычие здешнее совсем не облегчает жизнь. У нас там, в Империи, найдут какого-нибудь 'толмача' из тех, кто в школе два класса английский учил через пень-колоду, он и напишет что-то вроде 'метал лонг пис', а тут доказывай, что это wire, 'проволока'.

— Что, так и написали? — ахнул Карл Поликарпович, который, признаться честно, и сам бы изрядно намучался с переводом, а лезть в карман за словарем малого формата, который его жена заставила носить, гордость бы не позволила.

— Ну, это я для примера, — пояснил Яков, откусывая кусок печенья. — Там посложнее слова, но суть я передал. Жак, посыльный не приходил?

Жак, в присутствии Шварца ставший необычайно тихим, встрепенулся и замотал головой.

— Странно... — сказал Яков, но тут подал голос Адам:

— Утром приходил. Вы спали. Жак сказал не будить. Я посылку взял, положил на столик во второй прихожей.

— Батюшки мои, тут еще и вторая прихожая есть? — изумился Клюев. — Когда успел, Яков?

— Настоящего изобретателя должно окружать постоянно меняющееся пространство, — со смехом ответил Шварц, — чтобы вдохновлять его, чтобы мозги не застаивались в рутине и однообразии. — Он повернулся к секретарю. — Хорошо, Адам, молодец. А тебе, Карл Поликарпович, я после чая покажу кое-что. Изобретение новое. Тебе понравится, уверен.

— Эту махину? — кивнул головой Клюев на агрегат у стены.

— Эту? Нет, это... а, неважно, недоделка. Нет, там похитрее механизм... Карлуша, прости дурака, я же так и не поинтересовался, ты ж не просто так пришел, записка тревожная была... Случилось что?

— А... — махнул рукой Карл Поликарпович. — Ерунда на постном масле. Переволновался я, раздул из мухи слона. Подождет... Ты лучше покажи новинку-то, не томи.

— Ну, тогда пойдем. Заваришь пока свежего, Жак?

— Конечно, Яков Гедеонович, — помощник тут же подскочил.

'Чем-то его Яков таким по струнке заставляет ходить', — мелькнуло в голове у Клюева, но тут же мысли его заняло новое изобретение друга и компаньона. Сказать по правде, Карл Поликарпович не раз начинал задумываться о странной покладистости Жака в присутствии Якова, но каждый раз отвлекался. Будто мешало что-то.

— Пойдем, пойдем, — поторопил его Шварц. — Ты меня напружинил прямо, уже самому не терпится похвастаться.

Фабрикант прошел за Яковом по коридору с низким потолком, затем, поднявшись еще по одной винтовой лестнице на второй этаж, они вошли через двойные двери в мастерскую. Если раньше Карлу Поликарповичу при виде приколотых к стенам схем и валяющихся колесиков пришло в голову, что изобретения расползаются по дому, то вполне понятно, почему первая его мысль при виде мастерской была: 'Гнездо'. Или, скорее, улей. Вдоль стен стояли высокие шкафы со множеством подписанных ящичков, где хранились мелкие детали. Огромное круглое окно, забранное толстым стеклом, рассеивало по мастерской тепло-желтые лучи полуденного солнца, но и электрического света хватало. Клюев сам выписал из Империи большой генератор для своего лучшего изобретателя, впрочем, Яков сразу же его 'усовершенствовал'. На фабрике у Карла Поликарповича до сих пор пользовались газовым освещением, но тут, у Шварца, все было по высшему разряду. В воздухе раздавался приятный, расслабляющий звон — что-то тикало и хрустело, щелкало, а затем, отражаясь в бесчисленном количестве стекла, множилось и множилось, создавая гул. Несколько столов были заставлены различными устройствами, да так густо, что глаза разбегались. Однако Клюев сразу заприметил на одном из них нечто высокое, накрытое белым полотном, и догадался — вот он, сюрприз.

Яков взлохматил рыжую шевелюру и с заговорщической улыбкой подошел к агрегату, уцепил пальцами в пятнах от химикатов край полотна, готовясь сдернуть.

— Та-дам! — Произнес он и с видом фокусника откинул ткань.

Взору Карла Поликарповича открылся аппарат — длинный, состоящий из полых стеклянных трубок, опутанных проводами, наверху он заканчивался медной колбой с крышечкой и носиком.

— Похоже на чайник... — упавшим голосом пробормотал Клюев.

— Это и есть чайник! — Яков с энтузиазмом покивал. — Только особенный. Смотри... сюда наливается вода. Здесь — часы... а тут, сзади, еще одни. Когда приходит время пить чай, колба нагревается, затем наклоняется и разливает кипяток.

— И? — все еще не понимая, в чем уникальность предмета, спросил Клюев.

— Но если запустить эти часы одновременно, однако поставить разное время... я планирую добавить третий механизм, чтобы чай разливался утром, днем, и вечером...

— Яшенька... — простонал Карл Поликарпович и уронил бессильно руки, которыми намеревался вцепиться в голову.

Незаметно подкравшийся Жак прошипел:

— 'Яков'... Вы забываетесь, калюпчик.

Клюев в растерянности покивал, он и впрямь запамятовал от расстройства, что друг его не любил никаких уменьшительно-ласкательных производных своего имени, и продолжил бегло:

— Яков, дорогой мой... но это же, по сути, просто чайник... А как же что-то... полезное? Вот в прошлый раз чудесная, чудесная сенокосилка была! Сама подхватывала, вязала, в снопы ставила! Крестьяне русские ноги бы вам пришли поцеловать, ежели б океан нас не разделял. А уж Император и вовсе грамоту выписал! А система очистки воды? Сколько городов вдохнуло свободно, без миазмов! Вена ее купила, Париж купил, даже Лондон купил, уж на что эти англичане снобы. А это? Ах, дорогой мой Яков, ты меня без ножа режешь...

Рыжий изобретатель посмотрел на поникшего Клюева с умилением, как на ребенка, который хотел деревянного пони, а получил действующую модель паровоза и сам своего счастья не понимает.

— Ну и что? — Жак подошел к аппарату и покрутил ручку сбоку. — Подумаешь, грамота... Да Яков Гедеонович каждые полгода гениальное что-нибудь создает, а вам все мало! Низкий, алчный вы человек, Карл Поликарпович...

Аппарат дзенькнул, но и только.

— Вы не понимаете, — Клюев отступил на шаг и таки обхватил толстыми пальцами виски. — Как раз поэтому... меня ж живьем съедят. Это не муха, это слон и есть, самый натуральный!

— Э-э-э, друг мой, успокойся, расскажи по порядку. — Яков подхватил Карла Поликарповича под локоть и потащил обратно — вернее, направил его к выходу, придавая верное направление. — Сейчас еще по чашечке, с пирожными... Жак, озаботься... И все расскажешь.

Облокотившись о стол, Клюев выпятил нижнюю губу и жалобно произнес:

— Меня закрыть хотят, Яков.

— Почему? — спокойно поинтересовался Шварц.

— Проверяющий был... а теперь вот бумаги пришли — мол, часы дело хорошее, но изобретать дальше некуда, конечный продукт, никакой пользы от фабрики... вот разве что маятниками да мелкими игрушками самодвижущимися продержаться какое-то время можно... а на мое место знаешь сколько охотников? Француз один, — Клюев покосился на Жака, — который систему химическую разработал... Из Нового света толпами просто Палату патентов осаждают, толпами — и все уже ходили вокруг фабрики моей, присматривались, руками махали, мол, тут сделаем дорогу железную, чтобы детали развозила, тут подъемники...

— Выпей чаю, Карл. Ты же сказал — ничего страшного?

— Так я... ох, нехорошо так поступать, наверное, тебя не спросив, но вся надежда на твою светлую голову, Яков. Я им сказал, что фабрика моя постепенно перестроится, чтобы тебе детали поставлять. Но сам понимаешь, масштаб огромен — одному человеку целое производство. В деньгах-то окупится, из Империи везти дороже выходит, но общественность выскочек не любит. И опять же, это же часы, часы, Яков. Отец мой ими занимался, дед, даже прадед. Еще в 1808 году во Франции открыли 'Klueff Montre', если б не война, были б сейчас первые в мире... Ну и так — на третьем месте, престиж...

Яков и Жак переглянулись, помощник молча подлил заварки и кипятку в чашку фабриканта. А Клюев забормотал совсем уж жалко:

— Но и на это готов пойти, чтобы место тут сохранить. А ты мне... чайник. — Карл Поликарпович с такой ненавистью глянул на фарфоровый чайничек в руке Жака, что помощник вздрогнул и чуть пролил на скатерть. — Комиссию разве удивишь чаем три раза в день...

— Так ты об этом беспокоишься, — засмеялся Яков, и от его лучезарной улыбки на душе у Карла Поликарповича чуточку потеплело. — Будет тебе громкое изобретение, через несколько дней. Это, там, в мастерской — подарок тебе. Я же знаю, как ты чаевничать любишь...

И Шварц подмигнул. Тут уж Клюев не выдержал, сам улыбнулся и отхлебнул из чашки. Напиток снова стал вкусным, бодрящим. Все беды показались такими мелкими, по сравнению с тихой торжественностью момента, когда настоящая дружба побеждает страхи.

— Громкое? — обрадовано повторил фабрикант.

— Очень. — Понизив голос, обещал Яков. — Бумкает будь здоров. Готово будет дней через пять. Но комиссии скажи, что через неделю — для верности. Если захотят — прямо тут, в лаборатории, устрою им демонстрацию. Уверяю, после нее тебя беспокоить никто даже не подумает.

Клюев успокоился, даже воспрял духом. Попытался было расспросить Якова об изобретении, в какой хоть отрасли то работает, но Шварц лишь загадочно улыбался, и похлопывал по плечу. Карлу Поликарповичу вручили аппарат с чайником наверху, показали, куда наливать воду и насыпать заварку. Яков позвал Адама, наказал проводить Клюева до двери — подмигнул в очередной раз, потер нос, шепнув: 'Работа ждет', а Карл Поликарпович только рад был. Чем быстрее Яков доделает агрегат, тем скорее отстанут от него, Клюева. Полный радужных надежд, фабрикант покинул особняк, чуть не забыв шляпу — но расторопный Адам выбежал за ним на улицу, вернул, почистив на бегу щеткой.

Яков, когда Клюев ушел, долго сидел еще в кресле, держа блюдце на колене, попивал из чашки и щурился на запыленное окно. Подошел Жак, убрать посуду.

— А успеем за неделю? — спросил он, нагружая чашки неустойчивой башенкой на поднос.

— Постараемся, — ответил Яков. — Видишь, как оно повернулось.

— Может, ну его, этого Карпа-Карла? — наморщил нос Жак.

— Поздно спохватился. Теперь заново начинать возможности нет, время поджимает. — Яков усмехнулся. — 'Время'... в нем-то все и дело. Мне ли тебе объяснять. В нашем деле точно выбранное время — половина успеха. Так что справимся, Жак. В конце концов, сделаем какую-нибудь пушку...

— Э, нет, мы же договаривались, никакого оружия... — Жак застыл у двери, чашки зазвенели, грозя скатиться с подноса.

— Сколько негодования, ты б себя слышал... — Яков встал, потянулся, и, подойдя к Жаку, добавил свою чашку с блюдцем в общую пирамиду. Та, как ни странно, сразу обрела устойчивость, дрожать перестала. — Да пошутил я, пошутил, ты ж меня знаешь... Пойду работать. И ты приходи.

— А... Адам?

— Рано ему пока. Пусть бумаги разберет. Цифры считать — одно, а творить, изобретать — совсем другое.

Визит второй

Джилли Кромби, корреспондент газеты 'Новости островов Силли', остановилась посреди тротуара, раскрыла сумочку и принялась перебирать содержимое. Она точно помнила, что положила бумажку с адресом в боковой карман, но она куда-то запропастилась. Рядом буркнули 'Посторонитесь, пожалуйста, мисс', она извинилась, не поднимая головы, и отошла к стене здания, продолжая поиски. И только спустя несколько секунд поняла, что к ней обратились на английском, что было редкостью — квартал-то был русским. Она посмотрела вслед уходящему мужчине, но успела приметить только спину — черный короткий пиджак, котелок и трость. Ну, уже хорошо. Тетины подруги пугали, что в русском квартале прямо по мостовой скачут 'cossaks' с 'nagayka', гуляют медведи, но... в отличие от Российской Империи, морозы не сбивают с ног, ведь это остров Силли, Гольфстрим рядом. Она не призналась бы в подобных предрассудках, но в глубине души и впрямь ожидала варварских орд на улицах; однако ей стало немного спокойнее, когда она напомнила себе, что находится, как ни крути, на территории Соединенного Королевства. В конечном счете, это она дома, а русские — гости. Как и все остальные...

Когда самые могущественные державы мира на заре нового века собрались и создали Проект, она только начинала работу в качестве журналиста местной газеты. До того знаменательного дня она думала, что ей катастрофически не повезло родиться на малюсеньком островке, словно отщепившемся то ли от Франции, то ли от Англии, и унесенном в море. Один городишко, три деревни. Жителей едва наберется, чтобы выпускать местную газету тиражом в пятьсот экземпляров, и надеяться, что покупают ее именно для того, чтобы читать, а не рыбу заворачивать или что похуже. Но всего три года назад судьба ее резко изменилась — остров был выбран путем жеребьевки из более чем тысячи претендентов, чтобы стать базой для самого, пожалуй, амбициозного и значительного проекта человечества со времен постройки Вавилонской башни. Так, кстати, называли остров Науки некоторые радикалы и крайние консерваторы — 'Новая башня Вавилона', и предрекали ему ту же судьбу. Некоторые из них до сих пор пытались пробраться через несколько линий защиты, окружающей остров, чтобы устроить тут митинги и акции протеста. Последнюю удачную попытку совершила 'Партия антимонополистов' год назад, но они успели только бросить парочку навозных бомб, расклеить плакаты, призывающие ученых вернуться по домам, и заслужить в газетах прозвище 'Партия деградации'.

А Проект рос, как на дрожжах. Строительство основных объектов завершили в рекордные сроки — всего за год. Вот что значит, когда за дело берутся сообща. Спустя еще год на бОльшей части острова задымили фабрики и заводы... и, естественно, приехали журналисты со всего света. Каждая страна, участвующая в Проекте, присылала своих представителей, в том числе газетчиков. Но 'Новости острова Силли' не уступили своих позиций чужакам. Пишите о научных открытиях сколько угодно, сказал главный редактор 'Новостей', а также дядя Джилли, Майкрофт Кромби, а мы по-прежнему будем освещать события, происходящие на острове.

Джилли имела некоторую фору, как племянница редактора и владельца местной газеты, но она не смогла бы выжить в профессиональном море, полном опасностей, если б не обладала журналистским талантом, чутьем и напористостью. В этом году она была твердо намерена побороться за звание лучшего репортера острова, и именно для того, чтобы осуществить эту мечту, она пришла сегодня на главную улицу русского квартала — Николаевскую. Как выяснила Джилли, предпочитавшая тщательно готовиться перед интервью, улица была названа в честь русского царя. Найти ее было легко — самая длинная и широкая, остальные разбегались от нее, как трещинки от колеи. А вот дом... двадцать три? Тридцать два?

Отчаявшись найти бумажку с адресом, она решила положиться на свою память и удачу. Вскинув голову, она увидела табличку с цифрой '18' и решила идти, пока не дойдет до двадцать третьего номера. Фамилию изобретателя она запомнила, в крайнем случае постучит, и спросит, правильно ли пришла.

Дверь дома номер 23 по Николаевской была оборудована дверным глазком, массивной ручкой звонка и табличкой, свидетельствующей о том, что удача Джилл не изменила.

'Schwarz J.G. Russian inventor. Clock and machinery'

Джилли поправила шляпку, покрутила медную ручку и состроила на лице выражение, которое можно было бы описать как 'я пришла восхищаться, излейте на меня ваше бесценное мнение'. Такой был у нее подход — в то время как другие журналисты задавали вопросы, клещами вытягивая ответы, она, беззастенчиво пользуясь своей внешностью милой молодой особы, просто распахивала глаза, приоткрывала рот и слушала, слушала... Благо подавляющее большинство изобретателей были мужчинами. С женщинами тоже проблем не было, надо было только выглядеть дерзко и храбро, и они сразу же принимали ее за суфражистку. Пара фраз о борьбе за равноправие женщин, и изобретательницы выдавали секреты и делились своим видением роли женщины в науке.

Дверь открылась и Джилли увидела перед собой субъекта, настолько далекого от определения 'ученый', насколько это было возможно. 'Итальянец? — подумала Джилл, разглядывая из-под полей шляпки черную кучерявую голову мужчины. — Только у итальянцев такой откровенный, раздевающий взгляд'. Незнакомец был красив, и более того — он был прекрасно об этом осведомлен, поскольку одевался довольно щеголевато и щурился самодовольно.

— Мисс Кромби? — На чистейшем английском спросил он.

— Да, это я. Газета 'Новости островов...'

— Я в курсе. Проходите.

Очарование незнакомца сразу поумерилось, стоило ему развернуться к ней спиной и бесцеремонно удалиться куда-то вглубь дома. Спустя несколько секунд, когда Джилли вошла и попыталась рассмотреть прихожую, утопавшую во мраке, до нее донесся голос мужчины:

— Я — Жак. Мистер Шварц сейчас выйдет. Вешалка справа от вас.

Джилли сняла пелерину, чуть встряхнула ее, потому что на ней осела мелкая морось от тумана, и повесила ее на неестественно выгнутое крыло металлической сказочной птицы, которую обнаружила сбоку. Зябко потерла руки — погода на островах теплом не баловала. Достала блокнот, потом спрятала обратно в сумку. Потом снова достала. Спрятала.

Наконец, раздались шаги и в прихожую вошел хозяин лаборатории. Высокий, огненно-рыжий, с длинными руками и ногами, будто на поршнях. Тот самый русский ученый, о котором ходил слух, будто он скоро получит для своих нужд целый завод. Ничего особо привлекательного в нем не было, на вкус Джилли, однако же она бессознательно все равно поправила шляпку и улыбнулась.

— Мисс Кромби, рад вас видеть. Вы, наверное, продрогли. Пройдемте в гостиную, нас ждет чай и приятная беседа.

Девушка только кивнула и посеменила за изобретателем. Войдя через дверь с круглым окошком посередине, она постаралась не выдать своего изумления: гостиная была похожа скорее на лабораторию. Всюду графики, странные машины... Возможно ли, чтобы мистер Шварц проводил свои опыты там же, где и принимал гостей? Очень на то было похоже.

— Садитесь, вы совсем замерзли... — Хозяин заботливо подал Джилли плед, укрыть ноги, и поставил на стол пару чашек; над ними клубился пар, расходясь по комнате завитками, пахнущими клубникой. — Настоящая английская погода, да? Вполне понятно, почему у англичан принято разговаривать о ней за столом, да и вообще часто упоминать в беседе — невозможно удержаться от того, чтобы не пожаловаться на сырость, или порадоваться редкому солнцу. Булочек с маслом?

Джилли, смутившись, покачала головой. Новая диета категорически запрещала сдобу. Девушка придерживалась ее уже два дня, и пока стойко сопротивлялась искушениям. Она вежливо сделала глоток чая, удивилась тому, насколько он вкусный и крепкий, а затем, порывшись в сумочке, достала блокнот и выложила на стол три остро заточенных карандаша, в рядок, очень аккуратно. Взяла один из них и улыбнулась мистеру Шварцу как можно обаятельнее.

— Газета 'Новости островов Силли', мистер Шварц, скажите...

— А вы знаете, откуда пошло название этих островов? — Внезапно перебил ее хозяин. И, лукаво глядя на девушку, улыбнулся в ответ. — Это острова Сциллы, того самого чудовища — знакомы с древнегреческой мифологией?

Джилли читала в детстве адаптированную версию 'Подвигов Геракла', и помнила смутно о львиной шкуре, конюшнях и каких-то птицах; потому неуверенно покачала головой.

— Если верить мифам, где-то неподалеку живет и второе чудовище, Харибда. А Сцилла была прекрасной девушкой, которую волшебница Церцея отравила, обратив в чудовище. Но что это я... вы же хотели задать мне какой-то вопрос?

Джилли, растерявшись от перемены темы, брякнула первое, что пришло в голову, ощущая, что звание лучшего корреспондента острова стремительно превращается в недостижимую мечту.

— Да-да... Наука — это очень сложно?

— Хм... Это очень сложный вопрос. — Мистер Шварц посмотрел на журналистку без тени усмешки. — Позвольте, я начну немного издалека. Вот, возьмем довольно распространенное мнение общества о том, что толстяки должны быть добрыми и веселыми.

Джилли вздрогнула и чуть подалась вперед. 'Какое удивительное совпадение', — подумала девушка.

Буквально на днях тетя, жена дяди, ей прочла длинную лекцию о том, как должна вести себя девушка, чья внешность 'далека от идеала'. Джилл была уверена, что ей вовсе не обязательно стремиться стать томной худосочной красоткой с кругами под глазами, курить сигаретки в мундштуках и нюхать кокаин — для бледности и худобы, как сейчас было модно, о чем и сказала тете, на что получила ответ: 'Раз уж твои объемы больше, чем следовало, по крайней мере, не будь букой. Возможно, ты найдешь жениха, если будешь милой и легкой в общении'. Только под давлением тети Джилл согласилась на строгую диету, чтобы перейти из 'толстеньких' в категорию 'пухленьких', и то корила себя за малодушие, то убеждала в том, что с новым платьем на размер меньше жизнь и правда станет лучше.

Тем временем Шварц продолжал развивать свою мысль, нарезая булочку на тарелке и неспешно намазывая ее маслом — толстыми, блестящими пластами масла, желтого и свежего.

— Люди считают, что раз уж кто-то отходит от современных понятий о красоте, то должен уравновесить это приятностью характера. Точно так же раньше слишком хрупким девушкам говорили — возможно, восемь из десяти твоих детей умрут во время родов, но остальным ты, с твоим умом, дашь хорошее образование. Булочку?

— Да, пожалуй. — Как завороженная, Джилли приняла из рук ученого угощение и, откусив, стала медленно жевать.

— То же с наукой, — Шварц довольно сощурился. — Наука, знаете ли, проистекает из хаоса. Но люди боятся неопределенности, неорганизованности, и потому надевают на науку одежку логики и последовательности. Мешает ли это разглядеть собственно рождение новых идей? Да, конечно — ведь они появляются на свет в прокрустовом ложе порядка. И вот опять мы вернулись к мифологии. Вам известна история Прокруста?

— М-м, — снова покачала головой Джилли.

— Так звали разбойника, что устроился на дороге между Мегарой и Афинами. Он подстерегал неосторожных путников и, уложив их на специальное ложе, слишком высоких 'укорачивал', обрубая ноги, а слишком, по его мнению, низких — растягивал. Такой вот древнегреческий аналог демона — гипотетического, конечно — Максвелла, который пропускает из сосуда с газом только быстрые молекулы. И, совершив круг, мы вновь вернулись к науке. Забавно, верно? Наука тесно связана с мифом, вот мое мнение.

'Наука — это миф', — вывела первую фразу в блокноте Джилл, не отрывая взгляда от ученого.

— Может, показать вам мое последнее изобретение?

Журналистка оживилась и вскочила со стула. Стыд какой — чуть было не заснула в гостях, глаза уже стали слипаться. Она украдкой ущипнула себя за запястье.

— Пройдемте... — Шварц повел рукой в сторону неприметной дверцы в стене, не той, через которую они прошли сюда. Эта была металлической, с заклепками. Когда ученый открыл ее, Джилл ощутила всем телом некий гул, даже пол под ногами задрожал. Следуя за Шварцем, она прошла длинным, темным коридором с низким потолком — долговязый изобретатель был вынужден скрючиться, сложившись почти пополам, а ей пришлось снять шляпку. Огромное помещение, в котором они оказались, поразило ее: она не раз, благодаря своей профессии, видела различные лаборатории, но эта не была похожа ни на одну из них, и вместе с тем являлась смешением всего странного, крутящегося, дребезжащего, что видела в подобных местах Джилли. Гигантское окно, запотевшее и покрытое мелкими капельками, пропускало все же достаточно света. Кое-где прямо из пола вверх поднимались цепи, теряясь в отверстиях, справа от входа мерно поднимался и опускался насос. На многочисленных столах стояли различные изобретения, о назначении которых девушка могла лишь догадываться. Она подошла к одному из них — большой треноге, на которой лежала колба с пузырящейся синей жидкостью. Рядом на подставке трещал и искрился полированный шар размером с кулак. Воздух пах озоном, разогретым металлом, известью и почему-то корицей.

— Осторожно, — предупредил Шварц, а Джилл зачеркала в блокноте. — Это кислота. Позвольте, я возьму вас под руку.

И он повлек ее к дальней части помещения, лавируя между столами. Скрипнула дверь, и в лабораторию вошел тот, чернявый, что встретил журналистку. 'Как же его зовут? Жан? Жакоб?', — подумала Джилл. В одной руке он держал кухонную лопатку, в другой — пучок проводов.

— А вот и Жак, — прокомментировал появление своего помощника ученый. — Как у вас дела?

— Адам печет булочки, я борюсь с лампами наверху. О... — Жак уставился на Джилл, будто видит ее впервые — с удивлением и даже некоторой неприязнью. — Газетчица еще здесь? То есть, мисс Кромби.

— Я показываю ей лабораторию. И хочу сделать подарок. — Шварц поднял со стола какую-то деталь и, к ужасу Джилл, запустил ее в помощника. Тот ловко увернулся и медная трубка с грохотом ударилась в стену. — Исчезни.

Помощник оскалился в улыбке и нырнул за массивный шкаф. Джилли подняла беспомощный взгляд на ученого, и тот поспешил ее успокоить:

— Ничего страшного. Он может быть и милым, когда захочет, но сегодня, видимо, встал не с той ноги. Ах да, подарок. Достаточно небольшой, но все же не настолько, чтобы вы сами его унесли, так что я пошлю Адама вас проводить.

Шварц подвел девушку к столу, сдернул белую ткань с какого-то агрегата, улыбаясь с видом крайнего удовлетворения, словно дядюшка, преподнесший подарок на Рождество. Джилл уставилась на странную конструкцию из трубок, оплетенных металлической проволокой, с чайничком наверху. Недоуменно закусила кончик карандаша.

— Аппарат этот очень прост в использовании. Я пока не придумал ему название — разрываюсь между 'Чаеразливалкой' и 'Часо-чайником'. Хотя, можно дать ему имя, не имеющее отношения к его функциям, просто красивое и звучное. Например, 'Сцилла'. Вы заметили, что многие называют свои компании, либо же изобретения именами, взятыми из книг, нисколько при этом не интересуясь смыслом или же происхождением оных? Я, например, недавно видел магазин модной одежды на Виндзор-стрит, он назывался 'Фобос'. И его владелец, судя по всему, поленился открыть словарь и прочитать, что в переводе с греческого это значит 'Ужас', и подобное имя носил один из сыновей Марса, или же Ареса, бога войны. А мы... — тут Шварц заговорщически подмигнул Джилл, — назовем так наш аппарат сознательно. Это будет наш маленький акт сарказма.

— Но что он делает? — тихо спросила девушка, обходя изобретение.

— Разливает чай. В пять часов пополудни, как и полагается. Видите — там есть часы? Даже два часовых механизма, при желании можно выставить другие на утро. Ставите стрелку будильника на пять... заводите часы. И — time'o'clock, чайник разогревается, а затем наливает чай, остается только подставить чашку.

— Это... прелестная вещица, но, право, я не могу...

— Очень даже можете, мисс Кромби. Отказа я не приму. Передавайте привет дядюшке, со всем уважением.

Шварц достал из кармана колокольчик, позвонил. Менее чем через минуту (в которую мысли Джилл были заняты сочинением подходящего повода отказаться от подарка) в лабораторию зашел молодой человек приятной наружности, в хорошо сшитом костюме. Волосы его и руки были в муке.

— Проводи мисс Кромби домой, Адам, — попросил ученый. — И возьми с собой ее подарок, вот он. Заверни хорошенько, чтобы не разбить, и инструкцию положи внутрь упаковки.

Дальнейшее — возвращение в прихожую, сборы, прощание с ученым, — Джилл помнила смутно. В память врезалось почему-то, как она стояла у зеркала и пыталась в полутьме приколоть булавками шляпку, а та все сползала, да то, как шелестела обертка из бумаги, в которую был завернут подарок. Мистер Адам терпеливо ждал, пока Джилл накинет пелерину, затем вежливо открыл перед ней дверь.

На улице оказалось неожиданно свежо, и журналистка глубоко вздохнула, испытав облегчение — хотя, находясь в доме, и не подумала бы, что там душно. Она зашагала по тротуару, слегка влажному и чисто выметенному — лишь несколько желтых листьев прилипло к бордюру.

— И как вам... работать у мистера Шварца? — вежливо поинтересовалась Джилл, запрокидывая голову, чтобы взглянуть в лицо Адама.

— Хорошо, — ровно ответил тот, и покрепче прижал к груди подарок. — Очень хорошо.

— А сами вы открытия делали?

— Я... — Джилл показалось, что молодой человек с трудом подбирает слова. — Я... не способен. Извините.

— О... это, конечно, не ваша вина. Должен быть талант... но у вас он, наверное, лежит в другой плоскости?

— Лежит. — Задумчиво подтвердил Адам. — В землю не зарыт. Я стараюсь. — И вдруг: — Булочки вкусные?

Джилл моментально покраснела, уши стали горячими. 'Издевается', — подумала она, но взглянув в лицо юноши, натолкнулась на добродушный, открытый взгляд. И, неожиданно для себя самой, спросила:

— Я вам нравлюсь?

Тот, прежде чем ответить, подумал. И это Джилл понравилось. Значит, не просто вежливая отговорка, или галантность, он ответит честно.

— Да. — Сказал Адам. — Вы приятная личность, очень.

Девушка кивнула и зашагала дальше. Мимо проехала ровным строем русская конная полиция — те самые казаки; только, в отличие от страшных рассказов вполне милые, улыбчивые и одновременно строгие.

— Булочки очень вкусные, — сказала после паузы Джилл. — А вы давно здесь живете?

— Пару лет. — Ответил Адам. — А вы?

— Всю мою жизнь...

И в который раз удивляя саму себя, Джилл внезапно стала рассказывать молодому человеку о детстве, о том как собирала ракушки на пляжах острова Святой Марии, самом большом из архипелага; как собралась уходить в море с рыбаками, и отец поймал ее на самом причале, и потом долго не мог объяснить плачущей девочке, что усатые, пахнущие солью дяди просто пошутили. О том, как отец умер и ее взял к себе дядя, и научил всему, что она знает. Как она написала первую свою статью — в тринадцать лет. Она была посвящена поэтическому вечеру, который ежегодно проводился в городке, и как она изо всех сил старалась написать 'по-взрослому', а потому ругала старых напыщенных чтецов на все лады, и как дядя объяснил ей, что значит 'журналистская вежливость'. Они все шли и шли через сентябрьское утро, и Джилл радовалась тому, что до дома целых две мили... а если сделать крюк по набережной, то прогулка затянется еще на полчаса...

Чайки резко падали вниз, будто собирались воткнуться головой в булыжники и совершить самоубийство, потом делали крутой разворот и, подхватив рыбешку из воды, взмывали вверх. Темные камни набережной, в белых соляных потеках, выстроились стройной дугой, уходящей к мысу. С моря дул сильный ветер, и волосы Джилл выбились из-под шляпки, но она не замечала ни брызг на лице, ни мокрых ног. Адам оказался прекрасным слушателем. Они прошлись по набережной, свернули в каштановую аллею и поднялись на холм, укрытый от ветров каменными валунами в форме зубьев, выстроившимися в ряд на краю обрыва.

— Ну вот, я и дома, — с сожалением сказала Джилл, когда перед ними возник двухэтажный особняк с красными кирпичными стенами, окруженный разросшимся цветником. — Спасибо, что проводили, и... за все.

— Вам спасибо. Мне было очень приятно.

— Дальше я сама. — Джилл смутилась, протянула руки к свертку, но Адам покачал головой:

— Мистер Шварц сказал проводить до самого крыльца.

— Хорошо.

У двери Адам вручил ей с поклоном подарок, приподнял шляпу и с открытой улыбкой произнес:

— Хорошего дня, мисс Кромби.

— Джилл... мисс Джилл, — поправила его девушка.

Он еще раз тронул край шляпы, развернулся и зашагал прочь. Джилл еще какое-то время стояла, глядя ему вслед, затем вздохнула и, достав ключ из сумочки, открыла дверь. В прихожей она поставила 'Скиллу' на стол для почты; увидев в зеркале свою лохматую голову, сорвала шляпку и пригладила намокшие пряди.

— Позорище, — ласково пожурила она свое отражение.

Оставив подарок на столе, она сняла пелерину и прошла в гостиную, где упала с мечтательной улыбкой в объятия мягкого, глубокого кожаного кресла. Вздохнув, она неторопливо достала из сумочки блокнот. Работать совершенно не хотелось, но статья нужна уже к вечеру... С минуту Джилл смотрела на первый лист блокнота остановившимся взглядом. Почерк принадлежал ей, без всякого сомнения, но вместо стенографических значков, там было написано всего несколько строк.

'Наука — это миф'

'вкусный чай'

'осторожно'

'исчезни'

'Ужас'

'привет дядюшке'

Визит третий

С утра Карл Поликарпович успел и на фабрике побывать, и с рабочими переговорить, и документами заняться. И вот наступило время чаепития, а к нему Карл Поликарпович подходил со всей серьезностью. Он, вернувшись в свой особнячок на Матвеевской 32, переодевался в домашний теплый халат, простеганный ватой, усаживался у камина в кресло и читал утренние газеты и почту.

Аппарат, подаренный Шварцем, оказался превосходной вещью. Он исправно кипятил и заваривал чай, разливал его по чашкам — разобравшись в инструкции, Клюев каждый день дивился умению Якова сотворить 'что-то этакое'. Чайничек вращался на верхушке вокруг своей оси, чашки, установленные у основания на небольших подставках, поднимались хитроумным механизмом по спирали вокруг 'башни' из трубок, которые в свою очередь красиво пропускали внутри снопы пузырьков, чуть слышно побулькивая. Достигнув верха, чашки останавливались, подставляя нутро, которое тут же заполнялось коричневым ароматным напитком. После чего чашку надо было снять, а подставка 'уезжала' вниз.

В русском 'Научном журнале' писали о том, что в Империи выдалось урожайное лето, что Правительство собирается снизить пошлины на ввозимые с Острова товары, а Университет готовит новые группы студентов для отправки за границу. Мимоходом упоминался конфликт между Сербией и Австро-Венгрией: его, наконец-то, разрешили в Гааге полюбовно. Германия и Российская Империя договорились между собой, Австро-Венгрия получила извинения и виновных в убийстве эрц-герцога Фердинанда и заодно Сербию в подарочной упаковке. В свете этих событий следующая новость о том, что Германия получает на Острове Науки льготы на расселение и исследования, Карла Поликарповича не удивила. На последних страницах журнала размещалась небольшая заметка, привлекшая его внимание. Скончался сын Густава Беккера, Поль, не оставив наследников. Отец Клюева, Поликарп Иванович, называл Густава лучшим часовщиком в мире, и добавлял, что в молодости чуть было не устроился работать у него в мастерской в Фрайбурге, но семья отказалась уезжать из России. 'Как бы повернулась наша с тобой судьба, если б я Варвару уговорил, неизвестно', — повторял Поликарп Иванович. Вообще отец Карла считал немцев лучшими механиками, и приводил в пример мужчин их семьи. Клюевы и сами родом были из Германии — более чем за полтора столетия до рождения Карла Поликарповича, его предок перебрался в Россию 'под крыло' к Петру Великому. Фамилия его тогда была Kluwe и в русский язык переместилась почти без изменений.

Клюев тяжело вздохнул с сожалением, поскольку и сам наследника не имел, да и печально было от такой новости, но пометку мысленную сделал — узнать через свои каналы, как там держится фирма Беккера. Может, настало время выдвинуться вперед? Тем более что Шварц изобрел такое чудо...

Не успев как следует поразмыслить об изобретателе и новых перспективах, Карл Поликарпович услышал в прихожей звонок. Он поерзал в кресле, прислушиваясь к тишине дома, потом крикнул:

— Марта!

Экономка то ли ушла по делам, то ли не слышала звонка, а Настасья Львовна, жена Клюева, была на еженедельном собрании 'Женского общества'. Ворча, фабрикант выбрался из кресла и пошел открывать сам. За дверью, под огромным черным зонтом, от которого со звонким стуком отскакивали капли дождя, стоял улыбающийся Шварц собственной персоной.

'Помяни черта...', — промелькнуло в голове у Клюева, но он тут же устыдился своих мыслей.

— Яков, как я рад! Не ожидал...

— Как снег на голову, Карл, признаю. Что ж, впустишь?

— Конечно! Проходи, дорогой мой! — Карл Поликарпович посторонился, впуская гостя. — Бабы мои как сквозь землю провалились... а я твоей машинкой пользуюсь, очень мне нравится.

Изобретатель сложил и отряхнул зонт, вошел в прихожую и опустил его на подставку.

— Я бы сейчас выпил горячего, Карл, — признался он с виноватой улыбкой. — И еще раз прости, что без предупреждения. Не мог себе отказать в удовольствии — про меня статья вышла.

Он похлопал по груди, во внутреннем кармане пальто захрустело.

Усевшись в гостиной, друзья с удовольствием выпили чаю, и, наконец, Шварц развернул газету.

— Тут на английском, Карл, так что буду тебе читать с переводом. Кстати, сразу к тебе вопрос — уж не ты ли прислал эту журналистку?

— Нет, Яков, и без меня слухами земля полнится, — хитро улыбаясь, ответил Клюев. — Ты у нас самый перспективный молодой ученый. Там, глядишь, после статьи и в Совет Представителей войдешь.

Этим предположением Карл Поликарпович, честно говоря, польстил другу. Если дело касалось науки, изобретений и механизмов, тут Яков мог кого угодно за пояс заткнуть. Но вот в политике был 'ни в зуб ногой'. Шварц будто прочел его мысли и замахал в ужасе руками:

— Бог с тобой, Карл! Уж лучше ты... я там запутаюсь, наворочу дел. Мне оставь мои машинки, а управлять — это твое призвание.

— Ну, до избрания в Совет далеко, это я так прибавил, для красного словца, — смутился Клюев. — Хороши мы, уже должности делим, а между тем даже от комиссии еще не отбились...

Шварц намек на свое новое изобретение пропустил мимо ушей; набив рот печеньем, замычал довольно. Прожевав, добавил:

— Если предложат — к тебе направлю. Скажу — мой друг Клюев сочетает в себе и острый ум, и руководящие способности... что чистая правда. Ну, о статье. Автор — Джиллиан Кромби. Приятная молодая особа. Точно не ты прислал?

Фабрикант замотал головой и, скрестив пальцы на животе, приготовился слушать.

— 'На острове Святой Марии, уже в течение трех лет известном всему миру как 'Остров Науки', в самом противоречивом и многообещающем секторе, представленном русскими исследователями, появилась фигура, привлекшая внимание не только ученой верхушки, но и корреспондента нашей газеты. Фигура эта — русский исследователь Джейкоб Шварц'... Джейкоб — это наш 'Яков' по-английски... 'Этот молодой человек возник словно из ниоткуда, сразу захватив умы общественности яркими, новаторскими изобретениями...'

Карл Поликарпович слушал и кивал, соглашаясь с каждым словом. Якову он сказал правду — о журналистке до сегодняшнего дня он и слыхом не слыхивал, да и газету их не покупал, поскольку с языком были трудности. Статья была выдержана в восхищенно-легком стиле: мисс Кромби рассыпала восторги, но делала это так естественно, умеренно и уважительно, что назвать статью 'льстивой' не повернулся бы язык.

Яков дочитал, сложил газету и потянулся за печеньем.

— Что скажешь, Карлуша?

— Хорошо пишет. Хвалит, но не подлизывается. — Ответил фабрикант. — И правда, не имею я к этому отношения, — добавил Клюев, заметив, что Шварц смотрит на него испытующе. — Не знаю я этих Кромби. Как бы я с ней договорился? Картинки нарисовал? Ты ж знаешь, я по-ихнему только 'плиз' да 'сеньку' знаю.

— Верю, верю. — Засмеялся ученый. — От твоего 'сеньки' Жака в дрожь бросает, а он ко всякому привычный... Но то, что ты не знаком с таким добропорядочным и весьма полезным семейством — большое упущение. Знаешь что, друг мой? Одевайся, да поедем к ним, нанесем визит вежливости. Адам как раз в машине на улице ждет.

— Стоит ли... — засомневался Карл Поликарпович, но исключительно из лени, потому что пригрелся уже в домашнем халате, и от чаю разомлел.

— Стоит, стоит. — Твердо сказал Яков. — После такой статьи даже простого 'сеньку' не сказать — это никуда не годится. Я в прихожей подожду тебя.

Карл Поликарпович постарался не ударить в грязь лицом, оделся даже можно сказать, что шикарно. Яков вон, заметил он, тоже с иголочки — пальто двубортное, цилиндр, темно-серые брюки в полоску, визитка и галстук шелковый. Небось без предупреждения — это он к Клюеву, чтобы вроде между делом предложить прогуляться; а газетчику заранее записку послал. 'Яков, шельмец, — с теплотой подумал Клюев, — знает меня, как облупленного. Я бы точно, узнав о его планах, отговорку бы нашел...'.

Фабрикант выбрал старомодный сюртук вместо визитки, из дорогой ткани; ботинки поудобнее, пусть и не такие начищенные, как у Якова, и, повязав темно-зеленый галстук, вышел в переднюю.

— Готов я к твоей эскападе, — сказал Клюев, снимая с вешалки крылатку, и опасливо добавил: — А Жак где?

— Работает, — просто ответил Яков, самим тоном показывая, что обсуждать больше нечего. Затем вышел на крыльцо и открыл зонт.

— Придется пройтись, тут мостовую ремонтируют, я машину оставил чуть дальше по улице.

— Ничего, — засовывая голову под зонт, великодушно ответил Клюев. — В тесноте, да не в обиде.

Паровой мобиль, пыхтя и покачиваясь на рессорах, стоял шагах в пятидесяти выше по Николаевской. Окна запотели, ведь внутри было тепло — оставшийся присматривать за машиной Адам, как и полагалось, подбрасывал угля и следил за давлением. С такими машинами нужно было точно рассчитывать время — либо заходить в гости или по делам ненадолго, оставляя внутри водителя, чтоб не давал двигателю остыть, либо уж на полдня, и заранее подгадывать розжиг угля и нагрев котла. В связи с постепенным увеличением количества таких паромобилей не только среди богачей и высшего света, возникли даже понятия — 'визит на топку', 'визит на пол-топки' и 'визит с разогревом'.

— Жалко парнишку, — сказал Карл Поликарпович. — Эх, изобрел бы кто, чтобы не приходилось никому торчать внутри мобиля этого...

— Правду говоришь, Карл. Неудобно это, да и зазря человек простаивает, а мог бы в удобстве чай на кухне пить. А что... — протянул задумчиво Шварц. — Может, я и изобрету... Как думаешь, Императору понравится? Даст мне грамоту? — Уже шутливо продолжил ученый.

— Ну никакого пиетету в тебе нет, — пожурил его Карл Поликарпович. — Даст, конечно, куда он денется.

Мужчины забрались в паромобиль, где было так жарко, что они тут же скинули пальто.

— Все в порядке, Адам? — спросил Шварц.

— Да. — Как всегда сдержанно ответил помощник. — Едем к мистеру Кромби?

— Едем!

Мотор загудел, а весьма развеселившийся Яков, приобняв Клюева за плечи, затянул новомодный романс, нарочито трагично-дурашливо, но приятным по звучанию тенором:

— Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь! А прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь!

Карл Поликарпович подхватил басом:

— Ямщик, не гони лошадей! Мне некуда больше спешить...

Визит четвертый

Адам чуть приоткрыл боковое окошко во время поездки, и за стеклами стал проявляться пейзаж. Крупные валуны, покрытые, словно патиной, мхом; зубья скал и крутые склоны холмов. Карлу Поликарповичу нравились здешние места — чем-то напоминали Карелию, куда они с отцом часто ездили, когда он был ребенком, разве что елей и сосен было поменьше. И все же, ему не хватало родных просторов, простых, из средней России — с полями, березками и широкими реками... На столе у себя Клюев держал в рамке открытку из журнала 'Природа', который выпускала Российская Академия Наук — поле с рожью, золотое, небо синее и тоненькая березка в дымке зеленой листвы. И часто любил шутить, что, мол, только из-за таких вот вкладок журнал имеет хоть какую-то популярность среди русского квартала на Острове — публиковали там всякую устаревшую, с точки зрения здешних ученых, ерунду. Но тоска по родине была сильна, и 'Природу' буквально вырывали из рук, ведь в каждом номере можно было найти милые сердцу ландшафты. Ели в тяжелых снежных шубах, Волга, домики русские... Только два журнала не были раскуплены за эти три года — с портретом зоолога Вагнера и пятиногой коровой.

— Эх, березки... — ностальгически протянул Карл Поликарпович.

Яков сразу же понял, о чем он, и поддакнул:

— Да, я тебя понимаю. Хотя мне здешний пейзаж близок.

— Это как?

— А я вырос в Карелии. — Признался Яков.

Карл Поликарпович обрадовался. Хоть Шварц и был ему близким другом, он о нем почти ничего не знал. Яков не любил распространяться о детстве либо юношестве.

— Вот так совпадение, меня отец возил туда каждое лето... погоди-ка, да, в начале семидесятых. Да, тебя-то и на свете еще не было... Красиво там у вас. А когда уехал?

Яков помолчал, протер рукавом заново запотевшее окно и сказал:

— Вот и дом Кромби, приехали. Адам, заведешь паромобиль в гараж и присоединяйся к нам.

Карл Поликарпович, раз уж друг откровенничать не захотел, уткнулся носом в стекло: и правда, подъезжали. Дом красного кирпича в колониальном стиле стоял на высоком холме, мобиль загудел сильнее, взбираясь по склону. Слева от дома видны были скалы, что защищали его от непогоды. Стены особняка покрывал вечнозеленый плющ.

Клюев с Шварцем вышли из машины. Дождь уже не лил, а слабо моросил, потому они по посыпанной песком дорожке перед домом торопливо прошли ко входу, не раскрывая зонта. Усы Карла Поликарповича, несмотря на то, что перед выходом он их нафабрил, печально обвисли — слишком большая влажность была в воздухе. Остановившись под портиком, мужчины переглянулись, и Клюев махнул рукой, пропуская Шварца вперед. Хорошенькая служанка открыла им дверь, приняла верхнюю одежду и проводила в гостиную, где уже был накрыт чайный столик. Карл Поликарпович оценил изящный фарфоровый сервиз и то, что он был поставлен заранее. Вошли хозяин дома с женой; Клюев с изобретателем вскочили с дивана и церемонно поклонились. Мистер Кромби поздоровался, спросил, как добрались — Шварц перевел.

— Хорошо доехали, — прижал руку к сердцу фабрикант.

— Very good, thank you. — Сказал Яков.

Дальнейший разговор проходил за чаем и — мимо Карла Поликарповича. Он вполуха слушал перевод Якова, вежливо кивал и улыбался, когда чувствовал, что это необходимо. К ним присоединился Адам. Он устроился на краешке дивана, как выразился бы Клюев — 'словно бедный родственник', и держал перед собой чашку, как щит. Молодой человек, правда, оживился, когда вошла дочь хозяев, та самая журналистка. Наметанным глазом Клюев определил — зазноба. Не просто так блюдце в руках Адама задрожало. Шварцу, это кажется, не понравилось — он строго посмотрел на помощника, и тот потупился.

Затем все перешли в столовую, где Карл Поликарпович отвел душеньку. Угощение было на славу — суп, рыба с овощами, потом мясо, всякие закуски. Клюев подобрел, и с помощью Якова принялся рассказывать супругам Кромби рецепт русского борща. Девица Джилли сидела по правую руку от него, комкала салфетку и почти ничего не ела. А потом и вовсе отпросилась подышать воздухом, видимо, английские девушки не испытывают такого интереса к готовке, как русские, решил Клюев.

Джилл и правда не особо вслушивалась в сбивчивый рассказ русского фабриканта. Такое количество капусты и свеклы восторга не вызывало, да и интерес ее сегодня лежал в области, лишь относительно близкой к домоводству. Она бросала на Адама заговорщические взгляды, но тот, кажется, только больше краснел и смущался. Наконец она, заявив, что выйдет прогуляться, благо даже солнышко выглянуло, пнула под столом ногу Адама, чтобы тот не пропустил намека. Молодой джентльмен лишь вздрогнул.

— Мистер Адам, составите мне компанию? — Напрямую спросила его Джилл.

Отказать он не мог, если не хотел прослыть невежей, потому пролепетал согласие и выбрался из-за стола. 'Наверное, это он при хозяевах такой скромный, — подумала Джилли, — вчера, на набережной, он был куда естественнее'.

Она накинула шаль и, взяв под руку Адама, повлекла его к задней двери, откуда можно было выйти в небольшой сад, спускавшийся по пологому склону холма. Распелись птицы, от земли валил парок — под все еще теплыми лучами солнца влага начала испаряться.

— Вы читали мою статью? — Спросила Джилли чинно.

Когда вчера она обнаружила, что вместо записей об интервью в блокноте лишь несколько обрывочных слов, поначалу по спине у нее пробежали мурашки. Но потом она убедила себя, что просто ей стало немного дурно в духоте лаборатории, или она надышалась каких-то паров — в общем, ничего особенного, а статью можно написать и вечером, основываясь на впечатлениях. А они были самыми наилучшими. Да, конечно, изобретатель мистер Шварц был несколько эксцентричным субъектом — но кто из ученых может похвастать скучным, обыденным поведением? Поэтому Джилл взяла себя в руки и написала статью всего за час, а потом отправила ее с посыльным в редакцию, дяде. Уже утром, развернув свежую газету, и перечитав написанное, Джилл и думать забыла о том странном, неприятном чувстве, что кольнуло ее при виде слов 'осторожно, исчезни'.

— Пока не успел, — признался Адам. — Но обязательно прочитаю.

Они прошли мимо розовых кустов, поздний сорт — желтые и крупные лепестки усеяли дорожку, но немало их осталось на цветах.

— Ваша фамилия Ремси, ведь так? Вы англичанин? Американец?

— Я... — Адам замялся. — Давайте лучше поговорим о вас. Вы вчера так чудесно рассказывали о своем детстве...

Карл Поликарпович, нарисовав на салфетке галушки, откинулся на спинку стула и расслабился: он сделал для межнациональной дружбы все что мог — с помощью Якова, разумеется. Кстати, о Якове — тот, похоже, нервничал. Он задал хозяевам какой-то вопрос, мистер Кромби засмеялся, и ответил, легкомысленно махнув рукой. Клюев с интересом наблюдал за пантомимой, разыгрывающейся перед ним. Вот Шварц привстал, обеспокоенно нахмурившись. Миссис Кромби затараторила, положив руку ему на плечо, и почти силой усадила его на место. Яков подчинился, поглядывая на дверь, куда удалился Адам. 'Беспокоится за секретаря, — догадался фабрикант. — Что ж он думает, эта девица его украдет, что ли? Английские девы, уж чем в чем, а в этикете толк знают. Год пройдет, прежде чем она позволит молодому Адаму поцеловать ее в щечку, и то краснеть будет, как свекла... кстати, о свекле...'.

Карл Поликарпович махнул рукой Якову, привлекая его внимание.

— Яков, душа моя, скажи, пожалуйста, хозяевам, я тут забыл кое-что. Свеклу надо тоненько нарезать...

— Да провались она пропадом, свекла эта, — неожиданно вспылил Яков, но тут же взял себя в руки и извинился: — Прости, Карлуша, что-то голова разболелась. Сейчас отпрошусь у хозяев и домой поеду...

— Что ты говоришь, Яков! — Карл Поликарпович тут же забыл о свекле и вообще о всех овощах разом. Шутка ли — самое главное достояние, голова Якова — под угрозой. — Сильно болит?

— Ничего страшного. Доберусь домой, тряпку с уксусом положу на лоб, и все будет в порядке.

Он обрисовал ситуацию чете Кромби. Судя по вытянувшемуся лицу миссис, та огорчилась, а вот хозяин, похоже, отнесся к вынужденному окончанию визита философски. Он сочувственно покачал головой, просительно что-то сказал и вышел из столовой.

— Сейчас скажет своему водителю, чтобы он разогрел топку мобиля. — Мрачно пробурчал Яков. — Хотя лучше бы это сделал Адам. Где его носит, хотел бы я знать.

— Яков, ты что, ревнуешь? — Добродушно спросил Карл Поликарпович.

Шварц зло стрельнул взглядом в Клюева и отрезал:

— Нет.

Мистер Кромби вернулся, держа в руках небольшую бутылку. Вручил ее с комментариями Шварцу — видимо, там снадобье от головной боли, догадался Карл Поликарпович. Не похоже, чтобы алкоголь. В таких мелких пузырьках только микстуры держать.

Примерно через полчаса вернулся с прогулки Адам; гости раскланялись и покинули гостеприимный дом Кромби, еще раз поблагодарив юную журналистку и ее дядю за прекрасную статью. Шварц поцеловал руку мисс Джилли, та как-то странно на него посмотрела и руку отдернула, будто ужаленная. Карл Поликарпович вздохнул: ох уж эти молодые девушки, что русские, что английские, да хоть африканские — их не понять.

Обратно ехали в молчании. Никаких 'Ямщиков', даже просто поговорить не удалось. Клюев расстроился и пообещал себе, что, приехав домой, расцелует жену, и попросит, чтобы она его больше в такие поездки с Яковом не пускала. И чтобы завтра на обед был борщ.

Вернувшись домой, Яков скинул пальто на пол в прихожей, в несколько прыжков преодолел винтовую лестницу прошел по коридору, спустился и, толкнув двустворчатые двери, вошел в мастерскую. Вернее, одну из мастерских, что находились в доме — в этой было жарко, пылал горн и звенел металл. На беленых стенах висели детали, угольками нарисованные чертежи в пляшущем свете от живого огня извивались, словно змеи. У горна, в толстом кожаном фартуке и шарфе, натянутом на нос, стоял Жак, и бил молотом по железному пруту, рьяно, будто хотел вплющить его в наковальню. Яков медленно стянул визитку, расстегнул рубашку и подошел к Жаку. Тот скосил на него глаза и прокричал:

— Пять секунд!

Сунув зашипевшую заготовку в воду, от которой тут же повалил пар, Жак отошел в сторонку и стянул шарф под подбородок.

— Что стряслось? — Он вгляделся в лицо патрона и чуть кривовато улыбнулся, словно проверяя Якова на степень расстройства.

— Адам. — Коротко ответил Шварц.

— Что Адам?

— Да ерунда. Мы у Кромби были, а там эта журналистка.

— Он что, глупость какую-то при ней сморозил? Или... не дай бог... пукнул, что ли? — Чуткий, как всегда, Жак сразу понял, что Яков уже остыл, и бурлит только по инерции, а потому решил пошутить в присущей ему, грубой манере. Впрочем, утверждать, что какое-то определенное поведение ему именно присуще, Шварц бы не стал. Иногда Жак удивлял даже его.

— Да ну тебя. — Яков ухмыльнулся. — Этот идиот... я думаю, он в нее влюбился.

Жак присвистнул.

— В смысле — именно влюбился? Прогулки под луной, поцелуйчики, серенады под окном? Ты шутишь.

— Серенад не было, врать не буду. — Яков сел на старое ведро, перевернув его вверх дном, бесповоротно при этом испачкав брюки. Но они сейчас волновали его в последнюю очередь. — Но они гуляли вместе, пока мы обедали. И он смотрит на нее, как... как баран. Пялится и краснеет.

— Он и на меня пялится, что, тоже влюбился? А краснеет он каждый раз, когда ему дурацкая мысль приходит в голову, а это случается чуть ли не поминутно.

Жак присел на корточки рядом с Яковом, потрепал того по колену. Шварц хмыкнул, и Жак поспешно убрал руку, а затем примирительно сказал:

— Яков, ты преувеличиваешь. Ему до настоящей влюбленности, как до Луны. Этого не может быть, потому что не может быть. Да и к тому же, если б он влюбился в нее, он бы не был тем, кем он является, а поскольку он является тем, кто он есть, он в нее не влюбился.

— Софист ты, Жак. — Смягчился Яков. — Почище Сатаны софист.

— 'София' — она же мудрость, и ты только что сделал мне комплимент, дружище, включая сравнение с Козлоногим. Не переживай, все с Адамом в порядке. И иди-ка ты спать, мне еще ковать, я допоздна.

Яков встал, потянулся.

— Я, может быть, паникер, Жак... но ты знаешь, осечек никаких быть не должно. Тут на карту поставлено...

— Да знаю я, что поставлено. Иди спи.

Визит пятый

Яков Гедеонович Шварц открыл глаза, разбуженный солнечным зайчиком, что щекотал веки. Откинул одеяло, встал перед приоткрытым окном, ноги на ширине плеч. И принялся за гимнастику, новое английское изобретение. Легкий, прохладный ветерок трепал на нем пижаму, но упражнения не давали замерзнуть. Чуть скрипнула дверь и в комнату проскользнул Жак с подносом, на котором дымился чайник и стояла накрытая выпуклой серебряной крышкой тарелка.

— Завтрак, патрон. — Сказал Жак, крутанул поднос и опустил его на одеяло. — Овсяная, черт ее дери, каша. И чай.

— Good, — лаконично отозвался Яков, сберегая дыхание.

— Тебе обязательно каждое утро травиться этой жижицей? — Вздохнул Жак. — Вот в Италии завтракают...

— Знаю я, чем. Так завтракают, что до полудня встать с кровати не могут. — Яков закончил гимнастику и уселся на кровать, скрестив ноги, а поднос разместил на коленях. — Докладывай.

— Все готово для демонстрации. Комиссия прибудет через два часа — как раз успеешь принять ванну и одеться. Будут присутствовать... погоди, имена такие, что язык сломаешь. — Жак порылся в кармане, достал миниатюрную записную книжку в перламутровой обложке, полистал ее. — Месье Жоффре Арно, мистер Ганс Ван Меер, мистер Рихард Краузе, сеньор Джузеппе Мартелли, сэр Пол Картрайт, мистер Роберт Уортон, господин Клим Строганов и... вот, вот... Чаоксианг Хуанг. Фух, выговорил.

— Кто-нибудь требует особого внимания? — Спросил Яков, сняв крышку с тарелки. Горка горячей каши с желтым озерцом масла напоминала вулкан.

— Все требуют. — Жак спрятал книжицу и оперся о столбик кровати. — Поскольку все они, кроме Уортона, входят в Совет Представителей.

Шварц довольно зажмурился, а Жак продолжил, немного рассеянно, будто всего лишь размышлял вслух, но сам следил за выражением лица Якова:

— Я вот думаю, чем таким мог насолить им наш черноусый друг Клюев, что они лично решили явиться проверять его протеже... То есть, оно понятно, кому оставаться на Острове, а кому съезжать, решает Совет. Ну, послали бы помощников, заместителей, в конце концов. Или вот пришла ко мне в голову мысль... — Жак сделал паузу.

— Давай уж, выкладывай, хитрая твоя морда. — Махнул в его сторону ложкой Яков.

— Может, не насолил вовсе наш толстый Карп. А наоборот. Подает определенные надежды. Потому и заявятся они сами, чтобы посмотреть на новое изобретение. А еще вернее, что не Карп подает надежды, а некий изобретатель, удобно устроившийся у него под крылышком. Я так думаю, потому что не стал бы Клюев тут по потолку бегать и в ужасе кудахтать, если б перед этим сам дорожку в Совет топтал. А испугался он не на шутку.

— Я всегда поражался силе твоего мышления, Жак, но сегодня ты превзошел сам себя. — Шварц, расправившись с завтраком, отодвинул тарелку и уже серьезно посмотрел на помощника. — Подготовь мой лучший костюм.

— Будет сделано, — вздохнул Жак, забирая поднос. — Мне присутствовать?

— Если хочешь. — Оценив высоту поднятых бровей Жака, Яков хмыкнул. — Чего удивляешься? Ты почти наравне со мной работал, заслужил.

Жак, качая недоверчиво головой, удалился, а Шварц набросил халат и вышел из спальни. Проходя по коридору третьего этажа, где располагались жилые комнаты, постучал в соседнюю дверь.

— Адам? Проснулся?

— Да, проходите.

Яков зашел в спальню секретаря. Тот с сосредоточенным лицом поднимал и опускал большую гирю, стоя у открытого окна.

— А, молодец. В здоровом теле здоровый дух. — Одобрительно цокнул языком Яков. — Я намедни у Кромби зонт забыл. Съезди сегодня, забери. Прогуляйся заодно. Никаких важных дел ведь у тебя нет?

— Нет... — Шея Адама покраснела, он с усилием выдохнул воздух и поставил гирю на пол. — Съезжу, мистер Шварц.

— Вот и замечательно. Но после четырех чтобы вернулся, ты мне понадобишься.

Адам кивнул и снова взялся за гирю. Яков, насвистывая популярный мотивчик, отправился в ванную.

Через два часа все было готово к торжественному приему гостей. Жак стоял с застывшей миной снаружи у входа — ни дать ни взять, швейцар. Яков скучал, шагая по прихожей и поглядывая на настенные часы фирмы Беккера. Без пяти минут десять... без трех... без одной. С боем часов дверь открылась, вошел Жак и придержал створку. Внутрь ступил Карл Поликарпович, напряженный, как оголенный провод. Кончики усов у него, как показалось Жаку, чуть ли не дымились. Ему стоило больших усилий сдержаться и не захихикать, настолько надутым выглядел Клюев, и одновременно неуверенным в себе. Будто с каждым вдохом он вспоминал, что он — богатый и успешный фабрикант, который удостоен чести жить и работать на Острове, а с каждым выдохом в его крупную голову закрадывалась мысль, что сегодня все может пойти прахом, если он сделает что-то не так. Жак представил себе, как Карл Поликарпович, впадая в панику раздувается все больше, а потом съеживается, становясь все меньше, и стал гадать, что произойдет раньше — лопнет фабрикант или же аннигилируется.

Яков подошел к Клюеву, положил руку ему на плечо и легонько сжал, подбадривая. И чуть отодвинулся в сторону, чтобы встретить основных гостей.

Комиссия вся без исключения состояла из индивидуумов столь напыщенных, что Жак сразу же потерял всякий интерес к Клюеву, и стал воображать лопание уже этих господ. Шварц кланялся каждому из них, когда фабрикант называл их имена и регалии. Тот список, что утром Жак зачитал патрону, разбух раза в четыре, с учетом всех званий и ученых степеней.

— Прошу без лишних слов, чтобы не отнимать время у столь занятых персон, пройти в лабораторию для демонстрации, — сказал Шварц и вытянул руку к дверям, ведущим налево. Комиссия, выстроившись в шеренгу, гуськом проследовала за изобретателем. Клюев шел последним — выходя из прихожей, фабрикант бросил на Жака такой измученный взгляд, что тому на миг стало его жалко. Но только на миг.

'Коготок увяз — всей птичке пропасть', — отстраненно подумал Жак и, расстегнув верхнюю пуговку сюртука, направился к винтовой лестнице. Он доберется до лаборатории кружным путем, и будет присутствовать на демонстрации, только скрытно — так предложил Яков, и он согласился.

Пробравшись по заваленному барахлом чердаку, Жак спустился по скрипучей деревянной лестнице в небольшую каморку, предназначенную, по всей видимости, для слуг. Сейчас тут хранились машины, забракованные Яковом — выкручивательная, при удачном стечении обстоятельств могущая сильно облегчить жизнь прачкам, громоздкий эхолокатор и 'кресло правды', для которого Жак предложил, хихикая, оформление пыточных кресел инквизиции. Перешагнув через груду проводов, Жак открыл небольшую дверцу и протиснулся между двумя комодами, чтобы достичь, наконец, маленького окошка. Он поднял заслонку, и его взгляду открылся замечательный вид сверху на лабораторию — а хорошая акустика позволяла, не напрягая слух, разобрать каждое сказанное слово.

Лаборатория по такому случаю была очищена от ненужных деталей, блоков и мусора. На чисто вымытом полу посередине помещения стоял тяжелый стальной стол, а на нем высилось нечто, прикрытое до поры до времени тканью. Полукругом у стола расположились кресла, в которые уселись члены Совета.

— Для начала я хочу поблагодарить своего друга, умнейшего человека, всем сердцем стремящегося к прогрессу — мистера Карла Клюева, — начал Шварц и комиссия дружно повернулась к фабриканту, нервно протирающему шею платком. — Он подал мне идею, которая со временем превратилась в... — Яков сдернул покрывало с аппарата, — ... в электрический двигатель!

Члены Совета смотрели на рыжего и нескладного изобретателя не мигая, будто амфибии. Яков, ничуть не смутившись, продолжил свою речь, медленно обходя стол по кругу.

— Ни для кого не секрет, что паровые мобили, при всех их достоинствах, обладают рядом прямо-таки вопиющих недостатков. Они шумные. Они загрязняют и без того не особо чистый воздух в городах — и они требуют постоянного надзора водителя. Копоть, дым, зря потраченное время, грохот, быстрый износ деталей... почему же мы пользуемся ими? Потому что до сих пор не было достойной альтернативы. Но теперь, господа... — Шварц протянул руку к двигателю, растопырившему трубки и катушки во все стороны, как диковинный еж, — есть электрический двигатель!

Комиссия заинтересованно подалась вперед. Жак не смог удержаться от ухмылки — не встречал он еще человека, способного противиться обаянию Якова. Если б Шварц представлял полную ерунду, вроде устройства, растягивающего пальцы пианиста, они бы все равно рукоплескали в конце.

— Основная проблема накопления и переработки электрической энергии была в том, что ученым не удавалось правильным образом преобразовывать переменный ток в постоянный. Но я нашел решение, и перед вами — плод моих многомесячных трудов. Подробные описания процесса я изложил в этих брошюрах...

Карл Поликарпович не сводил тяжелого взгляда с Якова, пока тот двигался по дуге вдоль кресел, раздавая листки со схемами. Когда Шварц поравнялся с ним, принял из его рук брошюру, пытливо вглядываясь в лицо друга. 'Будь я проклят, многомесячных, как же... буквально третьего дня мы говорили о паромобиле, когда к Кромби ехали... Это что же, он меня за нос водил, когда уверял, что уже почти сделал новый агрегат? — Обиженно подумал Клюев, но тут ему в голову пришла куда более светлая и обнадеживающая мысль. — Но ведь каков шельмец, гений... за три дня изобрести и построить электрический двигатель!'

Клюев вперился взглядом в бумажку, однако он крайне плохо разбирался в электрических схемах, потому лишь вид сделал задумчивый, а сам тем временем все крутил в голове — каким образом Яков собирается приплести к своему изобретению его, Клюева, фабрику? Какие такие детали могут для него изготовлять мастерские по изготовлению часов? Маленькие зубчатые колесики? Перед мысленным взором Карла Поликарповича стала собираться туча, олицетворяющая полную замену производства фабрики, и он приуныл. 'Уж лучше бы он им показал те часы с чайником, — подумал Клюев. — Чудесная же вещица, глазу приятная и в хозяйстве полезная...'.

Шварц тем временем разбирал двигатель, комментируя подробно каждую часть, а Карл Поликарпович, пользуясь тем, что стоял чуть поодаль от расположившихся в креслах членов комиссии и имел неплохой обзор, принялся рассматривать исподтишка их лица. Тот, с козлиной бородкой — немец, кажется, — доволен, головой кивает. Китаец вполголоса переговаривается с соседом, англичанином, тыкая пальцем в бумажку. Краем глаза Клюев заметил движение наверху, поднял взгляд — и увидел маленькое окошко в стене, почти под потолком. За ним явно кто-то был, миниатюрная ставенка определенно двинулась. 'Жак, — догадался Клюев, — сидит там и... почему не спустился? Хотя оно к лучшему, доверия его рожа не вызывает'.

Спустя всего полчаса комиссия удалилась, возбужденно переговариваясь, и Яков с Клюевым, проводив их, отправились в гостиную, пить чай. Карл Поликарпович подметил, что Жак, подойдя к патрону, вполголоса спросил у того, где Адам.

— Проводит один эксперимент, — ответил Яков. Усевшись в потертое кожаное кресло, стоявшее тут еще когда дом был жилым, Шварц предложил выпить чего покрепче, отметить, как он выразился, 'победу'.

— Потому что это, друг мой, самая натуральная 'виктория'. — Сказал он, выставляя на стол рюмки. — И мы заслужили немного холодненькой, вкусной водочки, под закусочку...

— Ну, разве что немного, — согласился Карл Поликарпович. — Я переволновался что-то.

— Отчего? — Удивился Шварц. — Ты во мне сомневался? Зря.

Вошел Жак с чайником, бросил взгляд на рюмки и, вздохнув, круто развернулся обратно к двери. Яков тем временем расписывал, как греко-француз ему помогал, что он без него как без рук, словно Клюев вслух высказал свое недовольство. Фабрикант всячески поддакивал, ругая себя за то, что позволил неприязни отразиться на лице. Яков-то был прав насчет помощи — один он явно не смог бы справиться за такой короткий срок. Клюеву стало стыдно — не за отношение свое к Жаку, тут он ничего поделать не мог, а за то, что не сумел скрыть антипатию, что было, по меньшей мере, некрасиво по отношению к другу. Жак принес закуску — тонко нарезанные ломтики розовой ветчины, соленые огурчики и острую колбасу, и мужчины подняли рюмки.

— За успех! — Воскликнул Яков.

Они выпили. Карл Поликарпович крякнул, тут же съел хрусткий огурчик.

— Теперь они от меня отстанут, — проворчал он. — Изобретение это великое, многое в мире изменит. Только вот...

— Да не бойтесь, калюпчик, — свернув ветчину в трубочку, Жак проглотил ее одним махом. — Не забудет Яков Гедеонович ни вас, ни фабрику вашу...

Клюев, неприятно пораженный тем, как точно Жак ухватил самую суть его опасений, встопорщил усы и с нажимом ответил:

— А я и не боюсь, го-луб-чик. Я в Якове уверен, он друзей не бросает.

— Господа... — Шварц покачал головой осуждающе, но глаза его улыбались. — Ну что вы как дети малые, право слово. Радоваться надо, а вы баталию словесную устроили. Ты, Жак, если желчь девать некуда, сходи в мастерскую да протрави на металле 'Боже, царя храни', полегчает... А ты бы, Карлуша, вот о чем подумал: Беккеров в этом году на одного меньше стало, самое время на рынок твои новые часы с чайником продвигать.

— Но ведь комиссия... — начал Клюев, но Яков махнул рукой:

— После моей демонстрации их мало будет волновать, что ты выпускаешь. Ты, наверное, Карл, брошюру невнимательно читал. Электромобиль под твоей маркой ходить будет. А с деталями, производством и прочим я разберусь. Ну... — Он разлил всем еще водки. — За дружбу!

Визит шестой

Джилли, стоя на коленях, удаляла сорняки, пробившиеся вокруг астр. Цветоводство было основным источником заработка на островах, до тех пор, пока не пришел Проект, а сейчас превратилось в необременительное хобби для многих жителей Св. Марии. Все больше местных — а их и изначально то было немного, — покидали острова и перебирались к родственникам в Англию или во Францию. Острова Силли становились слишком шумными, грязными и, что закономерно, растеряли свое очарование для туристов. Если раньше тут было тихо и уютно, то теперь повсюду стоял грохот, возводились новые мастерские, фабрики... Похоже, что три года назад, когда главы государств выбирали место, где будет располагаться Проект, они несколько недооценили способность последнего расти, иначе остановили бы свой выбор на Мадагаскаре. Остров Св. Марии, самый крупный из архипелага Силли, уже трещал по швам.

Джилл не просто так размышляла о будущем островов, она обдумывала будущую статью. Дяде стало известно, что Совет Представителей выставил на рассмотрение проект, согласно которому острова соединили бы широкие, крепкие мосты — паромы, перевозившие ранее пассажиров с одного острова на другой, естественно, не справлялись. Предполагалось в этом году, если предложение примут, построить два моста между островами Св. Марии и Св. Агнессы, и еще один, к острову Св. Мартина. Джилли не сомневалась, что в Совете все проголосуют за строительство — бухты кишели судами, что разгружались в порту Св. Марии, толпясь, как школьники у тележки мороженщика. А потом грузы отправляли на другие острова с помощью паромов, проседавших под тяжестью огромных контейнеров.

Джилл сгребла в кучу листья и стебли сорняков, сняла рабочую перчатку и вытерла ладонью лоб. Сегодня было необычайно жарко для сентября. Ей оставалось очистить еще несколько грядок, когда из дома вышла ее тетя, миссис Кромби, и быстрым шагом направилась к девушке. Лицо ее выражало крайнюю степень волнения.

— Джиллиан... Скорее, скорее... — Тетя, подойдя к Джилл, не потрудившись объяснить, в чем дело, просто развернула ее к себе спиной и принялась дергать завязки грубого фартука.

— Что случилось?

— Он здесь... тебе надо скорее вымыть руки и лицо, и причесаться, ты ужасно растрепалась.

— Да кто 'он', тетя?

— Мистер Ремси. — Тут уж сама Джилл, скинув перчатки, принялась помогать тете, но узел застрял. — Он объяснил, что заехал забрать зонт, который его хозяин оставил у нас после визита. Я сказала, что поищу, взяла зонт из прихожей и спрятала в библиотеке, так что время у тебя есть. Ох, наконец-то.

Миссис Кромби подтолкнула девушку в направлении дома, и Джилл на секунду ощутила что-то вроде раздражения. Хоть она и сама была взволнована, но вся эта сцена навевала мысли о романах Джейн Остин, а у той, что ни героиня — то несчастная девушка, предел мечтаний которой — выйти замуж. Точно такую же суету поднимала миссис Дэшвуд, когда к ним в гости приходил Уиллоби. Джилл помотала головой, стремясь избавиться от навязчивого образа, и сказала себе, что она просто рада видеть мистера Адама, а матримониальные планы ее тети, которая убеждена, что племянницу никто не захочет взять в жены — сущая ерунда и излишняя чувствительность.

Умывшись и поправив прическу, она прошла в гостиную, куда тетя затащила мистера Ремси. Адам стоял посреди комнаты, с видом потерянным, как у щенка.

— Мистер Адам, — Джилл подошла к молодому человеку и очень по-современному пожала ему руку, даже не присев в книксене. — Рада вас видеть.

— Мисс Джилл... Мистер Шварц прислал меня за зонтом...

— Я уже знаю. Тетя ищет его. Наверное, горничная прибиралась и переложила. Вы не откажетесь от чая, я полагаю?

'Раз уж он все равно здесь', — подумала Джилл.

Час спустя девушка уже знала, что мистер Шварц отпустил Адама почти до вечера — молодой джентльмен либо совершенно не умел хранить секреты, либо сам хотел подольше задержаться у Кромби; как бы там ни было, Джилл предложила прогуляться, и он согласился. Погода была чудесной, и девушка, собрав корзинку для пикника, повела Адама к пляжу, расположенному недалеко от дома, минутах в десяти ходьбы. Она захватила с собой белый летний зонт, чтобы ее светлая кожа не обгорела.

— Боюсь, этот зонт мистеру Шварцу не подойдет, — со смехом сказала Джилл, беря под руку Адама.

— Определенно, нет. — Улыбнулся он. — Чем вы занимались сегодня?

Медленно бредя вдоль обрыва, они обсудили розы, астры и другие цветы. Тропинка, сначала круто забираясь вверх, на вершину холма, делала виток и спускалась вниз, к огромным валунам, прячущим за своими темными телами укромный пляж. Словно гигантские морские чудовища, заснувшие на берегу, они сгрудились вокруг тоненькой полоски песка. Разговор между молодыми людьми тек неспешно и непринужденно. Джилл, выяснив, что у Адама нет любимого сорта цветов, удивилась.

— Ну, вы хотя бы можете сказать, какие цветы вам больше нравятся, садовые или полевые?

— Пожалуй... полевые. Они просто растут и радуют глаз. Никто их не срывает... — Адам подал руку Джилл, чтобы она перепрыгнула с одного камня на другой. — Я не могу понять, зачем вообще надо срезать цветы — они же умирают.

— Они украшают дом, — единственный довод, который смогла высказать Джилл, ей самой показался глупым и неуместным. — Но, пожалуй, я могу понять, что вы имеете в виду. Вот мы и пришли... Когда я была маленькая, я называла этот пляж 'Бухта Джилл'. Вы представить себе не можете, сколько пиратских кораблей швартовалось тут в непогоду, сколько кладов зарыли храбрые корсары... — Она засмеялась. — В детстве у меня было очень богатое воображение.

— А сейчас? — Спросил Адам.

— Сейчас... — Джилл задумалась. — Наверное, тоже, просто у взрослых все иначе. Если фантазировать, другие люди могут неправильно понять, и посчитать, что ты просто лжешь.

— Я никогда не лгу. — Тихо сказал Адам. — И, наверное, никогда не фантазировал поэтому. Я просто не умею.

— Попробуйте, — Джилл расстелила на теплом еще песке плед и уселась, расправив юбку. — Представьте, что там, у самого горизонта, показался парус галеона.

— Учитывая то, где мы находимся, скорее — дымящие трубы парохода, — улыбнулся Адам.

— Парус гораздо романтичнее, — выпалила Джилл и тут же разозлилась на себя за несдержанность. — Я имею в виду, в книжном смысле. Романтика приключений, и тому подобное... Представили?

— Наверное, да. — Неуверенно ответил Адам.

— И плывут на этом корабле отважный пират Черная Борода...

— И прекрасная, смелая пиратка Джилл. — Подхватил Адам. — Они везут сокровища, чтобы спрятать в этой укромной бухте.

Присев рядом с девушкой, Адам затих. Джилл тоже не говорила ни слова, но их молчание не было напряженным, и не было вызвано скудостью тем обыденного разговора. Они просто сидели, наслаждаясь горячими лучами солнца и любуясь океаном. Берег, словно готовясь к холодной зиме, все натягивал на себя одеяло волн, но море противилось, и те откатывались обратно. 'Словно старые супруги, что никак не могут поделить покрывало во сне', — подумала Джилл.

Адам кашлянул и сказал:

— Я прочитал вашу статью. Она очень хорошая.

Джилл, почувствовав, что очарование момента грозит испариться, ответила коротко:

— Это замечательно.

'Вот бы просто посидеть вместе еще чуть-чуть, — взмолилась она мысленно. — Без заученных фраз и этикета. С Адамом так хорошо просто... быть рядом'. Но молодой человек продолжил:

— Это из-за воображения?

— Нет,— вздохнула Джилл. — Я в том, что пишу, никогда не выдумываю.

— Я не это хотел сказать... то есть, я никоим образом не имел в виду, что вы...

— Я знаю. Но, если вы действительно читали статью, то могли бы заметить, что там — только факты.

— Простите, я... — Адам сконфузился, но упрямо мотнул головой, а затем достал из внутреннего кармана газету, сложенную вчетверо. — Вот, здесь написано: '... молодой и весьма перспективный помощник русского изобретателя, мистер Ремси, чьи научные достижения, вне всякого сомнения, еще впереди'.

— И где здесь неправда? — Джилл чуть повернула зонт, чтобы солнце не слепило глаза. — Разве вы не собираетесь со временем 'пойти по стопам' мистера Шварца и начать изобретать? У меня сложилось впечатление, что вы достойны бОльшего, чем просто носить для него зонты.

— Я не знаю. — Адам спрятал газету и взгляд его устремился в море, словно он снова пытался вообразить там пиратский галеон. — Я не думал об этом. О будущем...

— А стоило бы. — Джилли поднялась на ноги и легкими движениями отряхнула юбку от песка. — Ведь не вечно вы будете прислуживать ему. Когда-нибудь вы совершите свое открытие, я уверена.

— Наверное. — Адам тоже встал и помог Джилл сложить плед. Она самую чуточку злилась на него — не за то, что он разрушил этот странный и приятный момент единения, ведь они всегда недолги; а потому что ей действительно казалось, что Адам слишком неуверен в себе, а мистер Шварц этим пользуется.

Они возвращались обратно тем же путем. Настроение у Джилл постепенно вернулось к тому, что было раньше, когда они с Адамом только вышли из дома: приятному, чуть приподнятому. Молодые люди взобрались на возвышение. Стоя на кромке обрыва, Джилл показала своему спутнику Сумеречный мыс, выдававшийся далеко в море справа от них. Адам выразил беспокойство по поводу того, что девушка подошла слишком близко к краю, но Джилл его успокоила:

— Здесь очень твердая порода камня, он почти не крошится. Упасть почти невозможно, разве что зимой, если поскользнуться. Но раз вы настаиваете, не буду испытывать крепость ваших нервов.

Она не смогла решить для себя, польстила ли ей эта забота, или наоборот, вызвала раздражение. Наверное, всего понемногу, подумала она. Адам очень мило краснеет и характер у него мягкий — но именно поэтому он, если не одумается и не возьмет судьбу в свои руки, никогда не выберется из тени мистера Шварца. Джилл представила себе, что, если бы она была девушкой другого склада, то ее, наверное, порадовало бы такое качество Адама, как возможного жениха. Но ее в первую очередь, как она сама себе определила на пути к дому, будет волновать его карьера, как друга, и только — и она постарается сделать все возможное, чтобы Адам обрел уверенность в себе.

Когда они вернулись в дом Кромби, тетя Джилл сообщила, что 'как раз' обнаружила зонт, кто бы мог подумать — в библиотеке! И подмигнула Джилл.

— Вы позволите навестить вас еще раз? — Спросил Адам, когда девушка вышла его проводить до ворот. — Скажем, завтра?

Джилли выдержала паузу, словно бы обдумывала ответ, сама втайне радуясь, что Адам спросил о визите первым, а то она и сама готова была предложить ему 'зайти как-нибудь'.

— Завтра я буду занята, к сожалению. — И в словах Джилл не было ни капли кокетства или желания поддразнить кавалера, она и впрямь собиралась уехать на остров Треско с утра, по работе. — Но вот в пятницу я буду очень рада вас снова увидеть. До встречи, мистер Адам.

— До встречи, мисс Джилл. — Коротко поклонился молодой человек и, сунув зонт подмышку, скрылся за калиткой. Девушка, повинуясь необъяснимому импульсу, выглянула наружу, ожидая увидеть либо паромобиль, либо спину Адама, направляющегося в город пешком, с удивлением обнаружила, что он уже успел отъехать от дома на новеньком, блестящем велосипеде. Джилл, привстав на цыпочки, замахала ему, привлекая внимание.

— Мистер Адам!

Он обернулся, и она крикнула вслед:

— Приезжайте на велосипеде, у меня тоже есть, прокатимся вместе!

Он кивнул и улыбнулся, а затем, чуть подпрыгивая на ухабах, покатился с горки. Джилл прижала руку к груди, ожидая почувствовать, как внутри замирает сердце, или колотится быстро-быстро... Но ощутила ровное биение. 'Почему же тогда я чувствую себя так, будто лечу?' — подумала она.

Жак, подливая кофе патрону, оглянулся на звук входной двери.

— Вернулся наш Казанова, — сообщил он. — Позвать?

— Позови, — не отрываясь от газеты, ответил Яков.

Когда Адам вошел, Шварц отложил чтение и испытующе уставился на молодого человека, стоящего в дверях гостиной.

— Зонт я забрал. — Сказал Адам, снимая шляпу. Жак протиснулся мимо него, ухмыляясь так, будто задумал какую-то пакость.

— Хорошо, — кивнул Яков. — Прогулялся?

— Да. Мы с мисс Джилл ходили к маленькой бухте. Пили чай. То есть, сначала пили чай, потом гуляли.

— И как она тебе? — С подозрительно невинным видом поинтересовался Жак, устраиваясь рядом с хозяином, затем заглотил пирожное целиком, игнорируя хмыканье Якова. — И я говорю не о бухте, а о мисс Джилл.

— У нее богатое воображение, — улыбнулся Адам.

— И все? — Жак покосился на патрона. Яков ободряюще взглянул на секретаря, и тот пожал плечами, словно бы не понимая, какого ответа от него хотят добиться.

— И все... — Шварц чуть сдвинул брови и снова развернул газету. — Иди, Адам. Я позову, когда понадобишься.

Дождавшись, пока за молодым человеком закроется дверь, Жак, покрутив по часовой стрелке чашку на блюдце, проворчал:

— И зачем ты это устраивал? Проверить хотел?

— А что если и так? — Взгляд Якова быстро скользил по строчкам, лицо было невозмутимо.

— Одним свиданием ничего не докажешь.

— А кто сказал, что оно будет только одно?

Жак уставился на хозяина и не сводил с него глаз до тех пор, пока Яков, вздохнув, не отложил газету. Он с легкой усмешкой встретил взгляд Жака, и чуть приподнял бровь.

— Тебе ведь есть, чем заняться, mon ami?

— Как раз нечем. — Парировал Жак. — Я три дня не спал, пока мы двигатель собирали, и теперь надеюсь на некоторое количество выходных. Сегодня вечером отосплюсь, а завтра...

— Что завтра?

— Я вот подумал, чего ради мы сидим дома, как мыши в норке? Я так скоро забуду, как солнце выглядит, стану бледным, как моль. Да и тебе не помешает отвлечься.

— И куда ты предлагаешь пойти? Остров не особо богат на развлечения. Разве что взять билет на пароход до Бреста, но там все те же порты и склады, в основном. А мне Остров покидать надолго не стоит, после сегодняшнего — особенно.

— Зачем нам Брест... — отмахнулся Жак. — На набережную пойдем. Приехал парк развлечений. Карусель, колесо обозрения, метание ядра...

— Ты обмельчал, смотрю, и стал весьма непритязателен в прожигании жизни. Ну да ладно. Будет тебе карусель.

Визит седьмой

На острова пришла осень. Впрочем, она не сильно отличалась от лета — стало прохладнее, поднялись ветры, и только. Теплое течение Гольфстрима, обнимавшее архипелаг, смягчало климат; снег здесь видели крайне редко.

Карл Поликарпович все реже навещал своего друга Якова — совершенно неожиданно он оказался загружен делами финансовыми, связанными с тем, что чайник с часами становился все более популярен, даже можно сказать — вошел в моду по всей Европе и даже дальше. С легкой руки Шварца агрегат этот назвали 'Сцилла', и, то ли из-за экзотичного названия, то ли потому что вещь действительно была полезная, заказами Клюева завалили так, что он едва ли видел в делах просвет, не ожидая передышки до самого Рождества. Раз или два он зашел к Якову, да и то, обсудить картинку на рекламном буклете, а после сидел безвылазно в своем кабинете, строча письма, или налаживал дела на фабрике. Он даже пристроил к производству своего младшего брата в Санкт-Петербурге, на чьем попечении до этого вяло доживала свой век старая мастерская Поликарпа Ивановича. Теперь ее оборудовали по последнему слову техники, и Влад Поликарпович Клюев с энтузиазмом взял на себя обеспечение рынка Российской Империи. В той, кстати, намечались некие политические перемены, как сообщил Влад в письме — Николай Второй отрекся от престола в пользу брата, Георгия Александровича. Но Карл Поликарпович уже был в курсе этих новостей, узнав из газет, что Николай Александрович покинул столицу, отправившись с семьей в Крым, в надежде поправить здоровье цесаревича, а тем временем Георгий Первый, провозглашенный Императором Всероссийским 19 сентября 1916 года, практически сразу же совершил перестановки в Государственном совете, поставив во главе Столыпина, которого для этого уговорил вернуться с заслуженного отдыха после покушения 1911 года. Иностранная пресса, каковую на Остров доставляли ежедневно, а в особенности английская, пророчила Российской Империи путь Великобритании — то есть конституционной монархии. 'Тем более что теперь обоих монархов зовут Георгами', — пошутила 'Морнинг Стар'. Карл Поликарпович шутки не оценил, даже после того как, воспользовавшись карманным словарем, проверил свой перевод. Он, несмотря на занятость, стал-таки подтягивать свой английский, а, чтобы не зубрить бесцельно, читал англоязычную прессу. И странно, новости об Империи не настолько сильно взволновали его, как он мог бы сам вообразить. Прошло всего три года с того дня, как он переехал сюда, на Остров, а уже вести о таких глобальных событиях дома воспринимаются, как повод попрактиковаться в переводе. Куда больше Карла Поликарповича сейчас занимали дела часовые — собственно, ради них он и выкраивал время для языка: большинство из заказчиков по-русски не говорили. Настасья Львовна относилась с пониманием. И гордилась мужем, и было чем — дела шли в гору, успех следовал по пятам, так сказать — Клюев уже готовил эскизы первой марки электромобиля, и кончики его усов все время задорно торчали вверх, но... В самой глубине души он, как и всякий русский человек, наделенный 'нутром', чуял, что есть какая-то закавыка в том, что происходит. Беспокоило его то ли ощущение, будто его подхватило ветром и несет, пусть и в нужном направлении, но помимо его воли; то ли все просто происходило слишком быстро. Однако, получив хмурым октябрьским утром письмо с гербом Совета Представителей, на котором в центре красовалась шестеренка, через которую проходила молния, Карл Поликарпович не обрадовался, а наоборот, насторожился. Он аккуратно вскрыл конверт ножом, вдумчиво поерзал в мягком кресле кабинета, что располагался на втором этаже фабрики, и только после этого развернул лист бумаги.

'Многоуважаемый К. П. Клюев, — гласил текст письма, вкрадчиво рассыпая в начале множественные заверения в уважении, — ... решением Совета от 20 сентября, в связи с освобождением места в Совете для представителя от Российской Империи... — Тут Карл Поликарпович заерзал сильнее. — ... был выбран и единогласно утвержден Шварц Я. Г., изобретатель, ученый-физик, неоднократно доказавший как свою научную ценность, так и приверженность идеям развития и гуманизма'. Клюев нахмурился, не совсем понимая, зачем его-то об этом оповещать, но тут дочитал до конца: '... согласился принять, с условием присутствия на заседаниях Совета господина Клюева К.П., с правом совещательного голоса, как человека, сведущего не только в науке, но и в финансовых аспектах научных открытий, а также политических последствиях оных. Основываясь на вышеизложенном, мы рады Вам сообщить...' и так далее, и тому подобное. Карл Поликарпович еще раз перечитал письмо. 'Вот так пошутил, — подумал фабрикант, припоминая тот давешний разговор с Яковом, — а оно вон как высунулось. Впрочем, новости, конечно, хорошие...'.

И не только хорошие, решил Клюев, а требующие обсуждения со Шварцем, причем безотлагательно. По самому худому разумению, его хотя бы поздравить надо, отметить назначение, да и поблагодарить не мешало бы, хотя Карл Поликарпович с трудом себе представлял, чем он будет заниматься на заседаниях Совета. Клюев спрятал письмо в карман жилетки, надел сюртук, поверх него — пальто шерстяное, толстое, так как на улице было холодно, даже для здешнего начала октября; нахлобучил котелок, взял перчатки, трость и отправился вниз, через фабрику к главному выходу, намереваясь поймать извозчика.

У Шварца, как ни странно, никакого праздника не наблюдалось. Не толпились журналисты у парадного, не слышались из-за двери хлопки бутылок шампанского, поздравления и тосты. Клюев понял, что, скорее всего, припозднился с визитом — почту утром принесли, он забегался с делами и только к концу рабочего дня руки до писем дошли. Ну, так и лучше, решил Карл Поликарпович, поговорим без суеты и посторонних. Он подергал ручку звонка и стал ждать. Открыли ему почти сразу — за порогом стоял Адам, чье пухлое лицо в обрамлении светлых кудрей показалось Клюеву грустным и потерянным.

— Карл Поликарпович, — сказал он с легким акцентом, который фабриканта, кстати, не раздражал, в отличие от жакова кривляния, — а Яков Гедеонович вас ждет как раз.

— Ну, вот и очень гуд, — ответил Карл Поликарпович, входя. Он, как стал изучать английский вплотную, обрел привычку перемешивать слова в предложениях. — Он в лаборатории или...?

— Во второй мастерской, я провожу. — Секретарь запер за гостем дверь и принял у того котелок с тростью, затем пальто. — Вы там еще не были, можете заплутать.

Клюев прошел за Адамом, в который раз дивясь тому, откуда у Якова еще время находится в доме перестановки делать. Вторая мастерская, насколько он помнил старое расположение комнат в доме, оказалась на месте кухни. 'Куда он дел кухню?', — только и успел подумать фабрикант, как из дверного проема, куда он собрался пройти вслед за Адамом, повалили кучи белого дыма, и что-то тоненько звякнуло. Секретарь попятился назад, развернулся, схватил Карла Поликарповича за грудки и повалил его на пол — что Клюева весьма изумило, ведь Адам комплекции был скорее худощавой, а он, Клюев, по меткому выражению супруги, был 'вылитый русский медведь'. Адам накрыл его собой и ладонями лицо загородил. 'Ох, сейчас рванет?' — подумал Клюев. Тут раздался истошный кашель и, судя по звукам, а также усилившемуся давлению на живот, Карл Поликарпович понял, что из мастерской выбежал еще кто-то, и, не заметив лежащих на полу Адама с гостем, споткнулся и растянулся прямо на них.

— Maledizione! Merde! — раздался голос Жака откуда-то сверху. — Адам, какого черта ты тут распластался?

— Слезь с меня, оба слезьте! — бухнул неожиданно громко даже для себя Карл Поликарпович, а затем попытался стряхнуть с себя секретаря и незадачливого естествоиспытателя. Дым вокруг стоял столбом, мешая рассмотреть, что же все-таки произошло. — Яков! Яков внутри остался! — Еще громче завопил Клюев, стараясь выбраться из-под тел.

— Все в порядке, — кашляя, из клубов дыма вынырнула тощая фигура. — Я тут. Вы бы себя видели... — Хохотнул он. — Карлуша, давай руку, помогу.

Поднявшись и отряхнувшись, Карл Поликарпович надулся от возмущения, но тут же выдохнул весь набранный для долгой тирады воздух из груди, увидев, на что похож был Яков. Весь в саже, с всклокоченной рыжей шевелюрой, и облит какой-то дрянью.

— Позор мне, как я гостей встречаю, — пошутил Шварц, стряхивая с себя синеватую слизь. — Ты прости, Карл, незадачка у нас с Жаком вышла. Ну да ядовитого ничего нет, и попало в основном на меня. Адам, проводи Карла Поликарповича в гостиную, свари кофе и коньяку в него добавь по чайной ложке на чашку. Жак, присыпь там, чтобы не проело ничего... — Яков распоряжался спокойно, деловито, будто всего-то уронил ночной горшок. — А я сейчас обмоюсь быстро и спущусь. Дождись, Карл, не уходи.

— Да куда ж я денусь, — буркнул Клюев, и послушно пошел вслед за Адамом, который извинялся за то, что не догадался фабриканта сразу в гостиную отвести и тем самым подверг опасности. Карл Поликарпович его по дороге утешил, как мог, сказав, что такая встряска была как раз кстати.

За чашечкой крепкого кофе с каплей коньяка стало совсем уютно. Спустился Яков в домашнем халате, с мокрой головой, и Клюев поздравил его с назначением. Шварц поздравил его в ответ и даже слушать отказался всяческие цветастые благодарности, что Карл Поликарпович заготовил по дороге.

— Простого искреннего 'спасибо' достаточно, а ты мне его уже сказал, — мягко, но без улыбки ответил Яков. — И на самом деле это я должен тебя благодарить, без тебя я бы так далеко не продвинулся.

Карл Поликарпович ощутил внутреннюю теплоту, и причиной ее не был горячий кофе. А Яков продолжил:

— Мы с тобой хороши в паре, мой друг. Как продвигается с часами?

Клюев обрисовал успехи предприятия и Яков, судя по виду, был весьма доволен услышанным.

— Клюевские часы с чайником достойны того, чтобы стоять у кровати каждого человека, во всех уголках земли, — сказал он, и Карл Поликарпович закивал, хотя заявление изобретателя своим пафосом слегка его испугало. Он, конечно, всегда мечтал вывести отцовское производство на первое место в мире, но то мечты, а тут реальность. Затем он вспомнил свои опасения насчет присутствия на заседаниях и поделился ими с Яковом. Тот его успокоил:

— Ты, Карлуша, себя недооцениваешь. Я натура увлекающаяся...

Тут вошел Жак и, заслышав эту фразу, сказал нечто непонятное Карлу Поликарповичу то ли на итальянском, то ли на французском. Клюев засопел и мстительно подумал: 'А вот не буду говорить, что английский учу... пусть только он что-нибудь зловредное про меня скажет, думая, что я его не понимаю, тут-то я его и огорошу...'. Яков строго цыкнул на Жака и повернулся к Клюеву.

— Так вот, я натура увлекающаяся, а ты будешь как бы моим якорем, чтобы в море не унесло. Ну и в целом, Совет в твоем лице приобрел неглупого человека, дальновидного, что скажешь, нет?

Очернять себя перед другом Карл Поликарпович не собирался, хоть и промелькнуло подспудное желание — авось Яков переубеждать начнет, дифирамбы петь; но до такого опускаться было совсем уж нехорошо, и потому Клюев только кивнул.

— Ну и ладненько, — подытожил Яков, доливая всем кофе. — Жак, Адам к Кромби поехал?

— Ага. — Коротко ответил француз.

А Яков отчего-то расплылся в улыбке.

Джилли с нетерпением ждала каждого визита Адама. Поначалу она еще убеждала себя, что ее радует общение с интересным, добрым человеком, но в конечном счете ей понадобилась всего неделя, чтобы признаться себе — она влюбилась. Тут уж и колотящееся сердце дало о себе знать, и мурашки по телу бежали каждый раз, как на прогулке Адам поддерживал ее за талию, и она все никак не могла удержаться от того, чтобы не смотреть на него украдкой, и любоваться, когда он не видит. Он ведь был красив, она совершенно упустила этот факт при первых встречах. Стройная фигура, светлые кудри, античный профиль. Она и злилась на себя за глупое поведение, и блаженствовала, а потом злилась за то, что блаженствовала. В конце концов, устав попрекать себя вполне естественным чувством, Джилл просто окунулась во влюбленность, не загадывая наперед, что она принесет.

Прошло время велосипедных прогулок, так как зачастили дожди, и молодые люди просто сидели на веранде, или в редкие моменты, когда в облаках возникал просвет, гуляли по саду, не отходя далеко от дома. Джилли бы хотелось, чтоб была весна — хотя бы потому, что ей было удобнее общаться с Адамом вдалеке от постоянно подмигивающей тети; наконец она сообразила, что гулять можно по городу, там и от непогоды укрыться есть где, и тетя вряд ли последует за ними. Несколько недель они с Адамом бродили по набережной, усыпанной цветными лентами, оставшимися после приезда парка развлечений, то и дело согреваясь в разбросанных тут и там маленьких уютных кофейнях; гуляли по центральному парку, который находился вовсе не в центре городка, а на окраине и представлял собой уцелевший среди заполонивших все свободное пространство фабрик и мастерских клочок естественной, нетронутой природы. Но и это не устраивало Джилл полностью — город становился, казалось, шумнее с каждым днем и все больше людей толпилось на улицах. Отчасти виной тому послужило строительство мостов, соединяющих острова: приехали рабочие, грузчики, инженеры, камнетесы и прочие. Да и в целом, как отмечала Джилл со свойственной журналисту остротой взгляда, городок их набирал обороты, вертелся в колесе жизни все быстрее. Поэтому, когда к концу октября дожди и ветры улеглись, оставив на память только затянутое тучами небо, Джилл предложила Адаму встречаться за домом, и гулять по холмам, вдоль берега. Молодой человек согласился. Он вообще соглашался с Джилл практически во всем. В каких-то случаях ее это не радовало, но конкретно в этом — она была довольна.

Адам пришел из города пешком, рассчитав время так, чтобы к четырем часам оказаться на холме за домом Кромби. В последние свои визиты он, по просьбе Джилл, в дом не заходил, потому что была велика опасность, как выражалась девушка, 'попасться с сети миссис Кромби' — на чай, на крендельки, на разговоры... Они встречались на холме каждый день, если Джилл не была занята, о чем она всегда предупреждала заранее.

Джилл помахала ему рукой, еще с подножия холма. Он дождался, пока она поднимется и поприветствовал ее, как всегда, сдержанным поклоном. На этот раз, как заметила девушка, он не улыбнулся, и вообще выглядел до странного обеспокоенным чем-то.

— Как дела в лаборатории? — спросила она, поздоровавшись.

— Хорошо, — отозвался Адам и чуть оттопырил локоть, чтобы Джилл могла взять его под руку. Они медленно двинулись по холму вниз, удаляясь от дома. — Уже неделю как довольно много суматохи, после того, как Якова Гедеоновича выбрали в Совет. Бумажной работы стало больше, но я все равно успеваю.

— Он не спрашивает, куда ты вечерами уходишь? — Джилл знала, что Адам и живет в том же доме, где работает, и понимала, что его отлучки не остаются незамеченными.

— Он знает. — Просто ответил Адам.

— И? — Заметив, что Адам смотрит на нее непонимающе, Джилл пояснила: — Не ругается? Его это устраивает?

— А почему он должен ругаться? — Искренне удивился Адам. — Он даже иногда пораньше отпускает, говорит: 'Спеши к журналистке на крыльях любви'.

Джилл уже приготовилась нахмуриться, поскольку отчего-то была уверена, что Шварц станет чинить препятствия ухаживаниям своего секретаря, но, услышав слово 'любовь', чуть не споткнулась о камень. А ведь сам Адам так этого слова и не сказал... возможно, это он таким витиеватым способом дает понять о своих чувствах?

— Любви? — Пересохшими губами переспросила Джилл.

— Да, так и говорит. Наверное, цитата кого-то из классиков.

Тон Адама был такой ровный, что Джилл засомневалась в своей первой догадке. Но упускать возможность узнать о намерениях молодого человека, тем более что тема так удобно возникла в разговоре, было бы глупо, потому она спросила:

— А ты когда-нибудь любил, Адам?

Тот задумался. Обычно это в нем Джилл очень нравилось — отвечая на вопрос, Адам никогда не говорил поспешно, лишь бы сказать. Особенно сложные вопросы он обдумывал довольно долго, и, если не знал ответа, признавался честно. Но сейчас, сейчас... ах, как скребла душу каждая минута, что он молчал.

Они прошли мимо скалы, выдающейся к морю, той самой, на краю которой стояла Джилл в первую их прогулку. Девушка шагала размеренно, стараясь, чтобы Адам не заметил, что лицо ее пылает. Закусив губу, она повторяла себе: 'Успокойся, успокойся', и в сосредоточенности пропустила мимо ушей его ответ.

— Что-что? — Переспросила она поспешно, боясь, что во второй раз он ответит более уклончиво. Но Адам ответил — и она поняла это сразу — точно так же, как и в первый раз:

— Нет.

— А сейчас... любишь? — Вырвалось у Джилл, и уже спустя секунду, она чуть язык себе не прикусила от отчаяния. Надо же, сама себя обрекла, по меньшей мере, еще на десять минут томительного ожидания. Но, как ни странно, Адам ответил сразу:

— Не знаю.

'Это хорошо, — с облегчением подумала девушка, — это хорошо... он никогда не лжет... значит, он просто не уверен, что за чувства испытывает'.

Она перевела разговор на более безобидную тему, а именно — науку. Уж про различные современные достижения в технике, физике и химии Адам мог говорить часами. За время изложения принципов работы электрического двигателя, нового изобретения Шварца, Джилл успела успокоиться; они дошли до того места, где начинались крутые скалы, и развернулись обратно.

— Очень полезное изобретение, — сказала Джилл, стараясь поддерживать разговор в безболезненном равновесии. — А ты в нем участвовал?

— Тебе бы, наверное, хотелось, чтобы я сказал 'да', — серьезно заметил Адам. — И я все никак не могу понять, почему.

— Ну как же... — растерялась Джилл. — Ведь важно в своей жизни сделать что-то значительное.

— Почему? — Спросил молодой человек.

Джилл сначала решила, что он шутит, но взглянув в его спокойные, серые глаза, поняла — он говорит, что думает. Как и всегда.

— Ты часто говоришь о том, что каждый 'должен' сделать в жизни, — тихо сказал Адам. — Но разве недостаточно просто жить?

— Но... нет, не достаточно. — Джилл немного удивилась тому, как странно повернулась их беседа — еще полчаса назад она и не подозревала, что будет объяснять Адаму основные философские концепции. — Есть ведь вечный вопрос: 'В чем смысл жизни?'.

— Есть? — Переспросил молодой человек.

— Конечно. И каждый его себе рано или поздно задает. И те люди, что не довольствуются простыми ответами, вроде 'смысл жизни в деньгах', или в славе, или во власти, постепенно приходят к тому, что самое важное в жизни — сделать что-то... весомое. Значительное. То, что оставит след в истории.

Адам слабо улыбнулся, потом словно бы захотел ответить, но передумал.

— А, по-твоему, в чем смысл жизни? — Спросила Джилл. Этот разговор, как выяснилось, заставлял ее нервничать не меньше, чем предыдущий, когда они говорили про любовь. Возможно, потому что она сначала хотела включить эту самую 'любовь' в перечень того, ради чего стоит жить, но отчего-то смолчала.

— Я не знаю, — медленно ответил Адам. — Но я подумаю над этим, обещаю.

Остаток пути они вполне мило беседовали, однако, когда пришло время прощаться, Джилл опять почувствовала, как потеют ладони.

— Придешь завтра? — Спросила она.

— Приду. — Адам поцеловал ей руку, она сама разрешила ему, пару недель назад. Сейчас ей захотелось взять свое разрешение обратно. — Только позже, к шести. В три к нам привезут доставку из Англии, я буду занят. Но до темноты у нас останется еще пара часов, чтобы погулять.

— Хорошо... — Джилл слабо улыбнулась. — До завтра, Адам.

— До завтра, Джилл.

Всю ночь Джилл провела, ворочаясь в постели и пытаясь заснуть. Она перебирала в уме весь их разговор, пытаясь понять, где она вела себя глупо, или нескромно, или слишком опережала события. Наконец, убедив себя, что по всем правилам приличия прошло уже достаточно времени, чтобы молодой человек хотя бы дал понять, что Джилл ему небезразлична, а уж по законам логики он и вовсе должен был признаться в этом сразу, как увидел ее у холма — иначе зачем бы ему каждый день в течение месяца, невзирая на непогоду, встречаться с ней? — Джилл уснула.

На следующий день она не находила себе места, слоняясь по дому, и довела этим тетю до вспышки раздражения. Та отправила ее в город за покупками, а по возвращению завалила домашней работой, чему Джилл была даже рада. Статьи для газеты она написала на несколько недель вперед, поскольку дядя уехал на материк по делам, и заняться ей было совершенно нечем, кроме как блуждать по саду и изводить себя, так что Джилл с энтузиазмом принялась за уборку. У них в доме была горничная, но та скорее отвечала за чистоту дома вообще, а в кабинет мистера Кромби, где работала и сама Джилл, ее не пускали под страхом увольнения. И Джилл, и ее дядя, отличались повышенной 'пылевой и мусорной обрастаемостью', как называла это тетя, а они всего-навсего, когда работали, разбрасывали вокруг бумаги и наброски, карандаши и папки с документами. Причем каждая, даже сильно помятая и валяющаяся на полу бумажка могла оказаться чем-то важным, потому-то горничной и запрещали прибираться в кабинете. Джилл разобрала папки по годам, затем по алфавиту, убрала их в ящики, затем выровняла стопки предыдущих выпусков газеты, чтоб те не свалились на голову, и прошлась по всем поверхностям, что были доступны, тряпкой. Во время уборки Джилл поглядывала на часы — в половине пятого она закончила прибираться и спустилась к чаю. Тетя, естественно, тут же устроила допрос.

— А мистер Ремси разве не придет сегодня? Уже пять часов, а обычно ты сбегаешь из дома без четверти четыре.

— Придет. — Вздохнула Джилл, накладывая вишневое варенье на тост. С диетой было покончено дней через пять после ее начала, тогда же, когда у Джилл кончилось терпение слушать 'охи' тети по поводу 'ушедших' двух дюймов. Джилл 'вернула' эти два дюйма за пару дней, и еще один, мстительно, сверху прибавила.

— Хм... — Высказалась тетя, и посмотрела в окно. — Сомневаюсь.

— Это почему?

— Погода портится. Наползает туман.

— Все равно придет, — уверенно сказала Джилл. Она знала, о чем говорила — в прошлую среду Адам приехал на велосипеде в страшный ливень. — Если б не мог, отправил бы записку с посыльным прямо с утра.

— Какой серьезный молодой человек, — одобрила тетя и больше вопросов не задавала.

Без двадцати шесть Джилл накинула пелерину, надела крепкие, непромокаемые ботинки, и выскочила в сад. Правда, тут же пошла медленнее — в воздухе висели клочья плотного тумана. Но она достаточно хорошо знала и сад, и окрестности дома, потому добралась до холма без приключений, даже не поскользнулась ни разу. Часов она с собой не взяла, и потому первые минут двадцать терпеливо ждала, приговаривая, что, верно 'уже без пяти минут шесть'. Потом просто стоять стало зябко и она начала прохаживаться туда-сюда. Прошел час, и уже не было никакой возможности обманывать себя, что 'вот-вот наступит шесть часов', но Джилл все не уходила. Адам сказал, что придет... даже если б он сначала решил зайти в дом, думая, что она не выйдет его встречать в такую погоду, уже давно бы оттуда кто-нибудь подошел и позвал ее. А раз никто не пришел...

Днем было тепло, несмотря на хмурое небо, а вот к ночи похолодало, и туман, наползший словно бы из ниоткуда, укутал все вокруг. К несчастью, столь частый в здешних краях ветер именно в этот день решил отдохнуть, и туман был плотный, почти непроглядный. Солнце еще не зашло, хотя, наверное, уже скоро должно было закатиться за горизонт.

'Какая же я дура, — догадалась вдруг Джилл, — он же наверняка заблудился в тумане, поднимаясь на холм'. Она развернулась и пошла к дороге. Пару раз позвала тихонько Адама по имени. 'Если он шел по дороге к холму, огибая дом, он вполне мог пройти мимо и не заметить... значит, он блуждает где-то там... у обрыва!'. Джилл подобрала юбки и припустила уже по направлению к морю — со всех ног. Упасть она не боялась, с детства она знала здесь каждую кочку.

— Только бы не свалился, только бы не свалился, — бормотала она себе под нос.

Не добежав до края скал шагов десять, Джилл прислушалась. Впереди, за стеной тумана, бились о берег волны, с глухим шумом накатывая на отполированные за века камни. Она снова позвала Адама, уже громче, не опасаясь, что ее услышат в доме и она станет причиной насмешек, или хуже того, паники тети. Ей показалось, что она услышала что-то — то ли голос, отвечавший ей, то ли крик чайки... но ей хотелось верить, что голос. Она пошла вдоль обрыва, осторожно, не доверяя обманчивым звукам. По тому, как изгибалась тропинка, она поняла, что приближается к скальному выступу и остановилась, прислушиваясь. Легкое дуновение ветра разметало туман, и он клочьями понесся прочь, открывая обзор. Джилл судорожно вдохнула — она увидела на краю скалы мужскую фигуру. Это был Адам, определенно он.

— Адам! — Крикнула она и побежала. Туман снова закружился перед лицом, скрывая молодого человека, стоявшего всего шагах в тридцати впереди. Джилл показалось, что он обернулся, а потом его фигура утонула в дымке.

Девушка взобралась на небольшую площадку, образованную из скалы ветрами. С нее открывался прекрасный вид... днем, когда воздух был чист. Теперь была видна лишь серая хмарь кругом, и, словно грозя, рокотало мрачное, свинцовое море у подножия скалы. Темные от влаги камни выступа были пусты. Джилл стала на колени, и, не до конца понимая, что делает, перевесилась через край, пытаясь сквозь слезы рассмотреть камни там, внизу. Неужели он упал? Черные волны лениво облизывали берег и Джилл, как ни старалась, не смогла рассмотреть ничего, кроме воды.

— Наверное, он услышал меня и пошел навстречу... — прошептала она.

Тогда он должен быть где-то рядом. Поднявшись, Джилл отошла от края и снова закричала:

— Адам!

Но туман поглощал звуки, как плотный войлок. Джилл маленькими шажками пошла к тропинке, не переставая звать Адама. И вот ей послышался какой-то звук. Что-то вроде урчания огромного зверя — тяжелое дыхание, клокочущее и хриплое. Она застыла. Захрустели камешки под чьей-то обувью. В тумане перед девушкой возник сначала темный силуэт, потом он стал четче, человек приблизился... Джилл готова была броситься навстречу, упасть Адаму в объятия и никогда от себя не отпускать — но что-то удержало ее от такого безумного поступка. Мужчина приблизился.

— Мисс Джилл? — Раздался ровный, спокойный голос. — Мисс Джилл, я слышал, как вы кричали.

Джилл стала бить дрожь. Ноги подкосились, и она опустилась на землю, обняв себя за плечи руками. Слабым голосом она ответила:

— Я здесь, мистер Шварц.

Изобретатель приблизился. Головного убора на нем не было, и от влаги волосы его потемнели и облепили голову, как диковинный шлем. Он встал на колени около Джилл и деликатно приобнял ее одной рукой за плечи. Она затряслась в рыданиях, хотя за каждый всхлип готова была дать себе пощечину. Ей казалось вдвое позорнее плакать при нем, при Шварце.

— Ну-ну, — он успокаивающе погладил ее по голове. — Вы потерялись... Хорошо, что я решил проверить тут, у обрыва. Ваши тетя с дядей места себе не находят от волнения, вы ушли из дома более двух часов назад. А я как раз ехал мимо по делам, и заглянул по просьбе Адама...

— Адам? Вы видели его? — Джилл утерла слезы и отстранилась. — Он был тут, стоял на краю, я думаю, что он упал, нам надо спуститься...

— Нет, нет, вы ошибаетесь, — ласково сказал Шварц, снова проводя рукой по ее волосам. — Адам остался дома, подхватил воспаление легких, у него высокая температура. До самого последнего момента терпел, и молчал, пока не свалился — но сейчас у него все хорошо, я вызвал доктора, и Адам спит.

— Но... это невозможно, я видела его у обрыва... — пролепетала Джилл.

— Нет, Адам дома. Вам почудилось. Туман так обманчив... почти как фата-моргана в пустыне, слышали про такое? Оптическая иллюзия... Адам дома, лежит под одеялом и выздоравливает во сне. Он попросил меня заехать и предупредить вас, но я задержался в городе и прибыл позже шести... Я крайне сожалею, мисс Джилл, и чувствую себя ужасно виноватым, ведь я мог избавить вас от волнений... Однако никто не мог предположить, что вы в такую непогоду будете бродить тут одна, в тумане. Позвольте вашу руку, я провожу вас к мобилю.

'Паромобиль, — отстраненно подумала Джилл. — Вот что урчало...'

Она послушно последовала за Шварцем. Он подвел девушку к дверце мобиля, открыл ее, усадил Джилл на заднее сиденье. Заботливо накрыл ноги пледом.

— Ох, мисс Джилл... Я, кажется, забыл свою трость там, где вы сидели... это подарок друга... не могли бы вы пока присмотреть за топкой? Надо всего лишь следить, чтобы вот эта стрелка...

— Я знаю про стрелку, — безжизненным голосом ответила Джилл.

— Чудесно! — Заулыбался Шварц с таким видом, будто она ему сказала, что он стал ученым года. — Я вернусь очень быстро. Главное, не покидайте машину, а то может... ну, не взорвется, конечно... Словом, я мигом.

И он исчез в тумане. У Джилл в голове крутилось — 'воспаление легких', 'доктор', 'спит в постели', и она заплакала снова, но уже тихонько, от облегчения. Ей и правда почудилось, что Адам упал с обрыва. Какая же она дура...

Яков шел сквозь туман уверенно, и так быстро, что он рвался на клочки, а те разлетались в стороны. Или туман расступался перед ним? Отойдя от машины на пару десятков шагов, Шварц резко изменил направление: вместо того, чтобы пойти вперед, к выступу, он повернул направо, туда, где скала спускалась почти к самому берегу. Остановившись у груды камней, он осмотрелся и тихонько свистнул. Со стороны моря раздался ответный свист, слабый, едва различимый в грохоте волн. Поднимался ветер. Яков немного подождал, потом спросил, глядя перед собой, в густоту тумана:

— Тебе помочь?

— Si, если тебе не трудно... — раздался голос Жака.

Яков зажал под мышкой трость и ловко вскарабкался на крупный валун. Присел на корточки и посмотрел вниз. Из тумана показался Жак, он волок за собой тело. Помощник Шварца остановился, и, запрокинув голову, глянул на Якова снизу вверх, щурясь, будто смотрел против солнца.

— Вдребезги, — сказал он. — Чего и следовало ожидать, если падаешь на камни с тридцатиметровой высоты.

— Тебе помочь? — Повторил свой вопрос Яков.

Жак наклонился, ухватил труп за руки и, приподняв, облокотил о камень, на котором сидел Яков. Шварц не шелохнулся.

— Понять... не могу... — Пропыхтел Жак, подпирая плечом тело. — Какого черта ему понадобилось... Яков. Ты помогаешь или нет?

— Нет. — Шварц выпрямился и посмотрел на Жака. — Смысла нет сейчас его перетаскивать. Я отвезу мисс Кромби домой, сдам на руки рыдающим родственникам и вернусь сюда. Тогда нам никто не помешает. Жди.

— Жди... — Вздохнул Жак, кинув в спину удаляющегося патрона взгляд, в котором смешались восхищение и неодобрение. — Ждать я умею...

Он посмотрел на труп. Даже в смерти лицо Адама сохранило наивное, глуповатое выражение.

— И ты жди. — Сказал Жак.

Джилл плакала долго, и вместе со слезами из нее вытекал страх. Под конец она, успокоившись, взглянула все-таки на стрелку давления — все оказалось в порядке. Она спрятала озябшие руки под плед и шмыгнула носом.

— Возьмите.

Повернувшись, Джилл увидела, что Шварц, стоя у открытой двери мобиля, протягивает ей платок. Она вытерла лицо, высморкалась и подумала, что была несправедлива к ученому. Он ведь на самом деле, неплохой человек.

— Спасибо,— тихо сказала она.

— Я отвезу вас домой и поеду дальше, у меня встреча.

— Вы... вы нашли трость? — Вдруг спросила Джилл, вспоминая о хороших манерах.

— Да. — Шварц показал ей трость черного дерева с серебряным набалдашником, и, положив ее на переднее сиденье, сел на место водителя. Дернул рычаг, и мотор, до того тихо бурчащий, зафыркал.

— Можно... можно завтра я навещу Адама? — Спросила Джилл.

— Надо будет спросить у доктора, — ответил Шварц. — Но, наверное, можно. В крайнем случае, придете послезавтра. Я пришлю вам с утра записку.

Визит восьмой

Жак ждал довольно долго и успел продрогнуть. Даже не так — замерзнуть. Одному ему было не под силу перетащить тело Адама через большой валун. Море, разбиваясь о камни позади него, обдавало спину брызгами и пеной; он уже было решил бросить тут труп и спрятаться от ветра и влаги с той стороны валуна, как услышал хмыканье патрона, и раздавалось оно не сверху, а сбоку.

— Тут удобный проход справа, пологий. — Сказал Шварц и протянул дрожащему Жаку свое пальто. — А ты, упрямец, наверное, вгрызся в камни и с места ни ногой?

— Как раз собирался сбежать к чертовой матери, — стуча зубами, ответил Жак, натянул пальто и прикрыл довольно глаза — оно было горячим, словно Яков, перед тем как передать помощнику, держал его на топке. Может, так оно и было.

— Что ж не сбежал? — С насмешливой теплотой спросил Яков.

Жак посчитал ниже своего достоинства отвечать, и, наклонившись, взял сползший на землю труп за ноги.

— Берись за плечи и понесли, — буркнул он.

Они потащили труп, скользя подошвами по мокрым камням. Когда до мобиля оставалось несколько шагов, Яков сказал:

— На заднем сиденье есть плед. Погоди. — И опустил тело на землю.

С помощью Жака Шварц завернул труп в плед; они уложили Адама в мобиль, топка которого не прекращала работать все это время, и поехали к городку.

В дороге Жака подбрасывало на сидении, и он то и дело стукался боком о ручку дверцы. Яков вел мобиль быстро, а мостовые в городке оставляли желать лучшего.

— Ну что... доэкспериментировался? — Не удержался Жак.

— Именно так, — спокойно ответил Яков, не обратив на шпильку помощника ни малейшего внимания. — И получил массу полезной информации.

Подрулив к особняку на Николаевской, Яков стравил давление и оглядел улицу. Похоже было, что непогода загнала жителей по домам, что его вполне устраивало. Он погасил мотор, и они с Жаком втащили тело Адама в дом. Прихожая была заставлена коробками и ящиками, которые всего несколько часов назад живой и невредимый Адам принял у грузчиков под расписку. Жак, хоть и грели его два пальто, все равно чувствовал себя продрогшим, а, взглянув на патрона, он еле слышно произнес: 'Бр-р-р'. Яков был насквозь мокрый, но ему, казалось, этот факт не доставлял даже мелкого неудобства.

— Вниз? — Спросил на всякий случай Жак, хотя другого варианта не было.

— Вниз. — Ответил Яков.

Если бы при этой сцене присутствовал Карл Поликарпович, он бы, несомненно, удивился. А, увидев, что его друг с помощником тащат труп по лестнице в подвал, удивился бы еще больше. Потому что, на его памяти, у особняка не было подвала.

Жак цыкнул, давая сигнал Якову остановиться, подвинулся вбок у двери и локтем дернул переключатель на стене. Замерцали электрические лампы, мощные, расположенные по кругу на потолке, освещая ровный бетонный пол и интерьер, больше подходящий для операционной. Или для морга. Из общего ряда стальных столов на колесиках, столиков с инструментами и поддонов для обмывания выбивался лишь огромный стеклянный сосуд в центре подвала, формой напоминавший вытянутое яйцо. Яков с Жаком дотащили труп до поддона на низких ножках, и опустили его на металл. Шварц принялся без промедления удалять с тела одежду. Часть просто срезал скальпелем, взятым из хирургического набора. Жак направился к открытым полкам в другом конце помещения, порылся в банках, переставляя их с места на место, и извлек из заднего ряда большую склянку, наполненную чем-то красным. Поболтал на свету, всматриваясь в консистенцию жидкости.

— Подойдет, — буркнул он, отвинтил крышку и понюхал содержимое склянки. — Нормально! — Сказал он уже громче, чтобы Яков слышал.

— Замечательно, — раздалось в ответ. — Ты дверь закрыл входную?

— Захлопнул, — подтвердил Жак, взял с нижней полки кисть и принялся со стуком размешивать красную жидкость в банке. — Я подправлю, не торопись.

Яков, несмотря на предложение помощника, действовал все же быстро -одежду с трупа бросил комом на полу, затем снял с крюка, вбитого в стену, шланг и открутил вентиль. Дождавшись, когда вода из шланга потечет сильнее, начал обмывать тело. Грязь и кровь, стекая по поддону, устремлялись вниз, к отверстию в полу.

Смыв большую часть грязи, Яков смог оценить повреждения. У Адама были сломаны обе ноги, левая — в двух местах. Из ран торчали обломки костей: неаккуратная, за неимением лучшего, транспортировка не улучшила внешний вид тела. Наверняка был переломан позвоночник. Судя по застрявшим в волосах водорослям и смятому затылку Адама, голова была раздроблена уже после падения, когда тело било волнами о камни. Жак бросил быстрый взгляд на труп.

— Похоже, он просто шагнул вниз, а, Яков?

— Скорее всего, так оно и было. — Яков деловито водил шлангом туда-сюда. — Не отвлекайся.

Часть черепа Адама осталась где-то на берегу, в разломе кости виднелось красно-серое месиво. Яков аккуратно зажал конец шланга, чтобы увеличить разброс воды, и промыл место удара так, чтобы не удалить случайно часть мозга. Жак тем временем, встав на четвереньки, ползал вокруг сосуда в центре подвала, подрисовывая линии. Он высунул язык от усердия и бормотал что-то под нос, тщательно обновляя каждую черточку. Пальто Якова он сбросил еще до начала своих ползаний, а теперь, взяв в зубы кисточку, аккуратно стащил и свое, кинув его в угол.

— Готово, — сказал он минут через двадцать, и отошел на пару шагов, оценивая свое творение. Круг, начерченный им на полу, вмещал в себя подставку, на которой лежал сосуд, и словно бы щерился во все стороны замысловатыми буквами. Затем Жак поставил по пяти углам рисунка толстые свечи, и зажег их.

— У меня тоже. — Отозвался Яков. — Давай опустим его.

Жак взобрался по лесенке, привинченной к подставке 'яйца', с усилием повернул винт, удерживающий медную крышку, и отодвинул ее, открыв широкое горлышко сосуда. Мужчины подхватили труп. Жак бережно поддержал голову Адама, чтобы не растерять драгоценное ее содержимое. Они опустили тело в сосуд, и жидкость, маслянисто поблескивающая внутри, смачно булькнула, поглощая дар. Завинтив крышку, Жак спустился и потер переносицу.

— Я посижу с ним или ты?

Яков, подойдя к небольшому сейфу, стоявшему в углу, набрал комбинацию, открыл его и достал потертую книжицу, которую вручил Жаку.

— Сначала ты. Я приму горячий душ, переоденусь и заменю тебя.

— А так можно? — С сомнением в голосе поинтересовался Жак.

— Можно.

Шварц оглядел пентаграмму, свечи, и, судя по всему, остался доволен. Он направился к выходу, а Жак, пожав плечами, сел по-турецки перед сосудом, раскрыл книжку на первой странице и начал читать.

Звуки древнего языка, разлетающиеся по подвалу, казалось, пробудили в нем ветер — хотя взяться ему было неоткуда, окон, даже узких, под потолком, здесь не было. Пламя свечей затрепетало, но потом успокоилось. Жак читал монотонно, размеренно, в то же время, стараясь не уснуть. Усталость навалилась неожиданно, будто копила силы перед решающим нападением. Веки стали тяжелыми, руки и ноги тут же одеревенели, но Жак на собственном опыте знал, что так и должно быть, что это своего рода испытание. Он продолжал читать, поглядывая на свечи — ему не обязательно было все время смотреть в книгу, текст он знал наизусть.

Через какое-то время, Жак не мог определить точно, прошли минуты или часы, сзади раздались шаги. Яков наклонился к помощнику, и, следуя взглядом по строчкам, что облекались в этот миг в слова, подхватил заунывный речитатив Жака. Несколько секунд они говорили одновременно. И в некий неуловимый момент Жак почувствовал, как та неимоверная тяжесть, что заставляла голову клониться все ниже, а язык заплетаться, покинула его — разом, избрав себе новую жертву. Он уступил место Якову, передавая ему книгу.

Шварц сел на пол, скрестив ноги, как до того Жак. Чтение не прервалось. Жак потер глаза и медленно, шаркая уже от обычной усталости, отправился наверх. Его сил едва хватило, чтобы постоять под душем пару минут — поймав себя на том, что, лбом упершись в мраморную, дорогую облицовку стены ванной, он сползает на пол, Жак только лишь усилием воли заставил себя выключить воду и добрести до кровати, где он мгновенно уснул.

Жак просыпался неторопливо, с удовольствием. Сначала он вынырнул из сна, но век не поднял, наслаждаясь теплом одеяла и мерным тиканьем часов, которые словно бы приговаривали: 'Тик-так, все хорошо'. Затем потянул носом воздух — пахло хорошо прожаренным кофе.

'Неужто Адам расстарался?' — подумал Жак и тут же, в один момент, вспомнил вчерашнее: ночь, туман, изломанное тело Адама, которое он буквально выхватил у жадной океанской волны, подвал... Он открыл глаза и сощурился от солнечного света, который вливался в комнату, и, словно разрезанный на кусочки острыми листьями папируса, что рос в горшке у окна, падал на пол желтыми ломтиками. Жак откинул поспешно одеяло и, набросив халат, пошлепал босыми ногами в коридор, откуда, почесывая спутавшуюся во сне шевелюру, вышел в оранжерею. Шварц построил ее недавно, причем, насколько знал Жак — своими руками. Рабочие только завезли материалы, да установили трубы, по которым текла вода — да и то, под строгие окрики Якова. Эта сказочная, полупрозрачная комната на втором этаже стоила Шварцу более десятка бессонных ночей, но результат превзошел все ожидания ошивающегося вокруг Жака, которого хозяин к строительству не подпустил. Стеклянный купол потолка пропускал достаточно света в солнечные дни, а когда было пасмурно, Яков включал ценнейшие лампы, секрет которых пока хранил при себе, никому не демонстрируя, и они давали нужное, 'дневное' освещение. Буйную растительность четыре раза в день поливали мелкой водяной пылью специальные устройства. Жак предложил патрону запустить в оранжерею птиц, но тот поморщился, ответив, что тогда придется поставить крест на зеркалах. А ими было заставлено все помещение — где не росли тропические цветы и кустарники, там обязательно возвышалось зеркало, а то и огромные сосуды с жидкостями и газами — водой, морской и речной, спиртом, аммиаком. Жак пробирался к цели, осторожно лавируя между сочными, ломкими стеблями растений и стеклом. Парной, теплый воздух приятно грел ноги. Отчего Яков построил оранжерею именно здесь, на втором этаже, Жак не догадывался — а спрашивать не стал, смиренно спускался через джунгли вниз каждое утро.

Из кухни, которая теперь располагалась на месте столовой, доносилось приглушенное пение и звон посуды. Напевал, безусловно, Яков — Адам бы не стал. А то, что патрон, находился в приподнятом настроении, говорило о том, что Бдение удалось.

Жак зашел на кухню и, увидев Якова, не удержался от смешка. Уж очень забавно выглядел Шварц в женском фартуке и круглых лабораторных очках, защищавших глаза от плюющегося жира.

— И тебе доброго утра, — приветствовал его патрон. Он жарил на чугунной сковороде крупно порезанные ломти хлеба, присыпав их чесноком и сыром. — Завтрак почти готов. Кофе уже на столе, разливай.

— Ночью все прошло успешно, как я понимаю. — Сказал Жак, выполняя наказ хозяина, а именно — наливая дымящийся, густой кофе в чашки. — Что ты вчера говорил про 'информацию', можно подробнее?

— Отчего нет... — Шварц вывалил гренки со сковороды на тарелку. — Ты ведь не успокоишься, пока я не расскажу, верно?

— Уж такой я есть, любопытный, как десяток кошек. В особенности меня интересует, зачем ты беднягу, что сейчас откисает в сосуде, не просто отпускал к этой журналистке, а еще всячески подталкивал к противоестественной, не побоюсь этого выражения, любви.

— Начну издалека, с твоего позволения... — Яков сел напротив Жака и, обхватив тонкими пальцами чашку, отпил кофе. Прикрыл на секунду глаза, наслаждаясь вкусом. — Есть, друг мой, в окружающем нас мире, такое явление... О нем как-то писал Максвелл, хорошо писал, правильно — но никто не оценил. Так вот... Любая уравновешенная система имеет некоторое количество потенциальной энергии, способной трансформироваться в движение. Но система остается устойчивой до определенного момента, когда ей для движения необходимо самое малое воздействие. Всеми великими изменениями в истории мы обязаны таким вот воздействиям... Приведу пример — скала, подточенная ветром, стоящая на узком перешейке. Или лес, что вспыхивает от малой искры. Война, которую начинают словом. Или наоборот, война, которая не происходит, потому что в определенном месте, в определенное время что-то произошло.

— Или создание на Острове объединенного общими целями научного сообщества, — медленно жуя, пробормотал Жак.

— Ты уловил. — Яков довольно улыбнулся. — Это воздействие может быть настолько малым и незаметным самой системе, что она и не догадывается о том, что балансирует на краю.... В случае Адама, на краю обрыва, с которого он шагнул, получив толчок в виде... чего-то. Слова ли, действия — мы пока не знаем. У каждой упорядоченной системы есть точки воздействия. Чем она сложнее, тем больше таких точек и тем большее воздействие они производят. Адам сложный, многогранный...

— А кто на этом настаивал? Уж точно не я, — буркнул Жак.

— Послушав тебя, мы бы получили примитивного гомункулюса в банке, который бы смеялся дни напролет, считая пальцы на ногах, и умер бы в конвульсиях на третьи сутки. А сейчас у нас есть Адам — подобный человеку почти во всем. И использовать его мы сумеем лучше.

— Да, — не сдавался Жак. — Это только если он перестанет кидаться в море. Зачем он это сделал? Он же логичен до мозга костей... который, то есть мозг, вчера вполне мог вылететь из его башки, и тогда Адам вообще никакой пользы бы не принес. У него должна была быть веская причина. Почему он спрыгнул?

— А вот у него мы и спросим, только кофе допьем. — Ответил Яков.

— Что, уже очнулся? Быстро он...

Шварц чуть приподнял брови, как бы отдавая должное крепкому молодому организму, поднялся, снял фартук и очки. Поманил за собой Жака.

Комната Адама находилась также на втором этаже, однако, в отличие от спальни Жака, которую тот украсил египетскими вазами, коврами и подушками вперемешку с мозаикой весьма фривольного содержания, и личных комнат Якова, в интерьере которых сдержанность сочеталась с вопиющим беспорядком в обрамлении звериных шкур на полу, обставлена была скромно, словно келья монаха. Жесткая деревянная кровать, письменный стол, стул и шкаф с книгами. Адам полулежал на подушках, взбитых у изголовья, с видом потерянным и сонным — но бодрствовал. Увидев, что к нему вошел хозяин, приподнялся, силясь встать.

— Лежи, лежи. — Настойчиво сказал Яков, присел на край кровати и для верности упер ладонь в грудь секретаря. — Ты еще слишком слаб.

Жак стал у подножия кровати, и принялся нетерпеливо крутить медный шар на ее спинке.

— Как себя чувствуешь? — ласково спросил Шварц юношу.

— Гораздо лучше, спасибо.

— Ты в рубашке родился, Адам. — Продолжая говорить так же успокаивающе, заботливо, Шварц осматривал молодого человека. Пощупал пульс, оттянул веко и всмотрелся в зрачок. — Если бы не Жак, который тебя из воды вытащил...

— Я очень благодарен, сеньор Мозетти, — официально поблагодарил Жака юноша. — Я плохо помню, что было после того, как я... упал...

— Но что было ДО того, ты хорошо помнишь? — Не сдержался Жак. Яков глянул на него неодобрительно.

— Да. — Ответил Адам.

— Тогда, если тебя это не затруднит, расскажи нам, почему ты прыгнул? — Вмешался Шварц. — Мы с Жаком теряемся в догадках... С тобой хорошо обращались, ты приносил пользу... так в чем же дело?

— В смысле жизни. — Тихо ответил Адам. — Я понял, что мне незачем жить.

— Cazzo testone, — не сдержавшись, выплюнул Жак, и заработал тяжелый, многообещающий взгляд от патрона. — Молчу...

— Расскажи подробнее. Как ты пришел к такому выводу? — Голос Якова, в отличие от взгляда, был легким, обволакивающим. Адам прикрыл глаза, сосредотачиваясь, потом сказал:

— У каждого живого существа на земле есть какая-то высшая цель, предназначение. Так мне сказала мисс Дж... мисс Кромби. Я почитал книги великих философов, они считали так же. Я задумался о том, какая цель есть у меня, какой смысл в моей жизни. Имею ли я какое-то значение? Важен ли я для мира? Что станется с ним, если меня не будет?

— Ты имеешь... кхм, ценность для нас, Адам. Тебе приготовлена особая роль — разве этого мало? Более того, только ты один можешь сыграть эту роль. Она может быть твоей целью.

— Нет, не может. — Покачал головой Адам. — Если бы я менялся в стремлении достичь своей цели, совершенствовался, и сам хотел... но я пригоден для нее лишь в силу того, кем я являюсь, как вещь в себе, понимаете? То есть, я как бы уже достиг цели, добрался до конечной точки, а, значит, дальнейшее существование для меня было бессмысленным. А раз так, то и существование жизни без смысла должно было окончиться.

— Cavolo! Madonna mia... Слыхал я об идиотах, видел парочку невообразимых кретинов, но такого... — снова не выдержал Жак, стукнул кулаком по кровати и отошел к окну. — Продолжайте, продолжайте, я штору прикушу, чтобы не было искушения вмешаться...

— Разберись со своими искушениями, — тихо сказал Яков и снова повернулся к молодому человеку. — Адам, я понял твою мысль. И она очень близка к истине, только вот кое-чего ты не учел. Видишь ли, если вещество... и существо, или идея, или совершенный предмет — если они уже достигли точки, в которой являются идеальным воплощением самих себя, это еще не конец. Для того, чтобы добраться до своей цели, а, значит, конца существования, они должны сделать то, для чего предназначены. Произвести действие, такое же совершенное, как и они сами.

— Но... вы мне ничего не говорили о действии... — растерянно Адам покосился на Жака, между бровей пролегла складка скорбного непонимания. — Я просто жил, читал, отвечал на письма, занимался бухгалтерскими книгами, ходил по поручениям...

— Да-да, Адам, я понял. Это была моя ошибка, и я прошу за нее у тебя прощения. Я не открыл тебе самую последнюю, главную цель, для которой ты предназначен. Думаю, теперь всем нам стало ясно, к чему может привести умолчание, и поэтому я расскажу тебе все. Но ты должен обещать мне, что до той поры, как совершишь мною задуманное, не будешь пытаться окончить свою жизнь... и никому не скажешь о нашей цели, договорились? Даже... мисс Кромби. Особенно ей.

— Обещаю. — Адам серьезно посмотрел на хозяина, потом перевел взгляд на Жака.

— А... сеньор Мозетти тоже стремится к этой цели?

— Сеньор стремится надеть теплые тапочки, — мрачно буркнул Жак. — У него замерзли ноги.

И вышел из комнаты. Он знал, в чем состоит великая цель Якова, и даже от мысли о ней его бросало в дрожь. И, спроси кто у него, была ли это дрожь восторга или же ужаса, он не смог бы ответить с определенностью.

Визит девятый

С утра Клюев встречался с рабочими своей фабрики. Или, лучше сказать, мастерами — потому что рабочий класс часового производства представлял собой людей опытных, высокой квалификации. Ценились они выше, зарплату получали не маленькую, и условия труда у них были на зависть многим. 'Это вам не грязный, шумный завод, где рабочий получает пять копеек и крутит ручку пресса день деньской', — говаривал Карл Поликарпович журналистам еще дома, в Империи. И впрямь, тонкая работа, точные механизмы, миниатюрные детали... Ни пылинки в цеху, тишина и порядок. Фабрика Клюева занималась настенными, напольными и карманными часами, механическими игрушками, производила небольшое количество барометров и музыкальных шкатулок — словом, все, что требовало мелкой механики, пружинок и шестеренок. Собрались в столовой — чистой, опрятной: вышитые скатерки на столах и занавесочки, цветы в вазах и мягкие стулья. Повариха разнесла чай и сырники, щедро политые сметаной. Карл Поликарпович обсудил потребность в расширении цеха по производству 'Скиллы' — заказы сыпались на голову, как спелые яблоки урожайной осенью. Мастера выслушали наказы Клюева, покивали и согласились, мол, раз нужда есть, переквалифицируемся. Ни споров, ни революций — отчасти оттого, что Карл Поликарпович о людях своих заботился и обращался всегда вежливо, как говорится — 'имел подход'. Но и поперек своего решения, если уж принял его, никого не пущал, не без того.

Старший мастер, Николай Христофорович Царев, достав записи их папки жесткой бумаги, изложил Клюеву свои соображения. Старшим он был вовсе не по возрасту — ему едва минуло тридцать два, но даже старики признавали, что умен и опытен он не по годам, руки у него золотые, и есть в нем смекалка особого, часовщического рода: умение прозревать механизмы вовнутрь, и в уме, еще до того, как они собраны. Лицо у него было скуластое, глаза с прищуром, чистый татарин, если б не густые пшеничные усы.

— Понадобится время, Карл Поликарпович, — сказал мастер, — и матерьялы на перестройку цехов, но это вы и без меня понимаете. Еще люди нужны, но чужаков звать не хотелось бы.

Клюев кивнул: разумно подмечено. Он и сам был бы против.

— Я вот что думаю — выписать из Империи знающих парней, кто на фабрике вашего батюшки работает. Но тут, конечно, необходима ваша помощь, Влад Поликарповичу письмо написать. Мои братья оба у него работают, светлые головы. Список я составил, все наши, родственники или ученики.

Клюев снова молча поддержал предложение Царева, склонив голову.

— Ну и напоследок, уж не знаю, не уверен, говорить ли вам... приходили к нам давеча на фабрику...

Мужчины стали переглядываться, то ли с беспокойством, то ли со стыдом. Карл Поликарпович насупился — мастера что-то от него скрывают? Или... неужто конкуренты переманивать приходили?

— Агитировали, — коротко сказал Николай Христофорович, и неодобрительно поджал губы. — Вступайте, говорили, в рабочую партию.

— Социал-демократическую? — Тяжело вздохнул Клюев.

Мастер подглядел в записи.

— Да, Карл Поликарпович. Социал... эту самую.

— И как только на Остров пролезли... — Посетовал фабрикант, но внутренне успокоился, не так страшна новость оказалась. Конкуренты были бы хуже.

— У них, сказали, съезд в Лондоне был, — прошамкал Бугорский, можно сказать, патриарх часового дела: он при отце Клюева уже был мастером. Видел он сейчас плохо, даже очки не помогали, но удивительно обращался с механизмами на ощупь. Бывало, что при обточке кто-то из молодых пропускал такую мелочь, что и в лупу не разглядишь, а Бугорский повертит в сухих пальцах шестеренку, и укажет на неровность. Старик продолжил, и на лице у него было написано почти детское недоумение: — Говорили, надо нам скинуть каких-то эксплуататоров. А где ж их тута взять? Я им так и сказал — все эксплуатиции в Африке.

— Экспедиции, — поправил кто-то из младших мастеров, но на него зашикали.

— Правильно вы мне сказали, — одобрил Клюев. — Доложу, куда надо. Вот поналезла всякая шелупонь, что противники прогресса, что эти... Ну, если это все...

— Так это, Карл Поликарпович... — старший мастер кашлянул смущенно. — Они на воротах фабрики свою эмблему — шестерню намалевали.

— Оттерли?

— Не смогли. Краска въедливая дюже оказалась. Но ничего... — Николай усмехнулся. — Мы поверх часовые стрелки подрисовали и подписали — 'Фабрика Клюева'.

Мастера засмеялись, Карл Поликарпович тоже.

— Вот же ж, художники... — Клюев довольно оглядел шутников. — Полиции сообщу, ребятки. Ну, за работу.

В час дня пришел наладчик из компании Белла, установить телефон. Изобретение было лишь сравнительно ново, в крупных городах уже вовсю пользовались этими полезными приборами. На Острове же с телефонами дело обстояло туго. Связать острова Силли с материком — это было из разряда сказки, хотя, по слухам, обсуждали возможность соединения телефона с радио для таких случаев. Сам остров Св. Марии был слишком мал, чтобы протягивать тут телефонные кабели — практически до любого места можно было добраться на паромобиле или же велосипеде за час, не больше. Однако компания Белла совершила нестандартный ход, который ожидаемо поднял ее престиж — предложила Совету поставить аппараты бесплатно в каждом доме, на каждом заводе Острова. От такого Совет отказываться не стал. Недостаток у телефона был только один — уж очень он был непривычный, на вкус многих. Вот и Карл Поликарпович, хоть и имел опыт пользования аппаратом, когда жил в Санкт-Петербурге, стыдно признаться, все еще подходил к машинке с неким пиететом. А супруга его, Настасья Львовна, и вовсе отказывалась снимать трубку, когда раздавался трезвон на весь дом.

На два часа у Клюева был записан брадобрей — он приходил прямо к нему в рабочий кабинет, который запирали на время 'экзекуции', как называл бритье Карл Поликарпович. Вечером предстояло первое для Клюева заседание Совета, и фабрикант готовился к нему со всей тщательностью. Внешний вид само собой, но и предметно, по науке, он с новейшими новостями ознакомился. Ударить в грязь лицом ему не хотелось, а еще больше — подвести Якова, который за него поручился, как за 'дальновидного промышленника'.

Карл Поликарпович сноровисто влил молоко в чай, не пролив ни капли, и обратился к соседу, утонувшему в кресле голландцу с большими бакенбардами, Ван Мееру:

— Вуд ю лайк сом ти?

— No. — Коротко ответил тот, лишая Клюева возможности попрактиковаться в языке. Впрочем, одну фразу, приличествующему данному случаю, Карл Поликарпович вспомнил:

— Аз ю виш.

Он, еще четверо членов Совета и какие-то неясного ранга люди расположились в курительной комнате Дворца Науки, где вот уже три года заседал Совет и рассматривались вопросы полезности того или иного изобретения. Название 'Дворец' сильно льстило трехэтажному особняку в георгианском стиле. Внутри его, впрочем, отделали на зависть иным правительственным резиденциям — дорогие ковры, зеркала, картины, паркеты наборного дерева и мебель старинная. К этому — вышколенную прислугу, как неизменный атрибут богатства и власти.

Пробило семь. Почтенные члены Совета не торопясь потушили толстые сигары и потянулись к выходу, переговариваясь между собой о погоде. И до того обсуждали ее же: как ни вытягивал шею Карл Поликарпович в надежде услышать хоть что-нибудь о передовом крае науки, слышал только малозначащие фразы о дожде, да о тумане, что три дня назад накрыл город.

Звуки шагов заполнили широкий коридор, уставленный бюстами различной степени значимости. Карл Поликарпович влился в хвост процессии, не привлекая ничьего внимания — да и с чего бы? Какой-то фабрикант... Слева и справа на Клюева, кто с грустью, кто с торжеством, кто с верой в грядущие поколения, смотрели мраморные головы ученых. Ньютон, Байен, Декарт, Фуко, Максвелл... И — на душе у Карла Поликарповича потеплело, — Ломоносов. 'Эх, Михайло Васильич..., — подумал Клюев, переглядываясь с бюстом. — Один вы половины этих умов стоите...'. Светило российской науки ответил ему безмятежным взглядом каменных глаз.

Зал для собраний напоминал лекторий какого-нибудь крупного университета. Или арену гладиаторскую, как подумалось Клюеву. В центре — площадка для выступающих, а по кругу возвышались ряды сидений. На входе фабрикант задержался, разглядывая чудной потолок — на нем светились звезды, уложенные миниатюрными лампочками в созвездия. Члены Совета расселись на первом ряду, самом низком, остальные — такие же 'совещательные голоса', как и Клюев, повыше. Людей было даже как-то слишком много. Карл Поликарпович замялся на ступеньке прохода, не зная, куда сесть, и тут услышал тихое:

— Пст! Пст! Карл Поликарпович... Сюда.

В третьем ряду Клюев увидел, к своему изумлению, Жака. Тот махал ему рукой призывно и улыбался. Причем, что больше всего поразило фабриканта — без всегдашней своей язвительной усмешки. Менее всего Клюеву хотелось бы сидеть с этим субъектом рядом, но если он будет вести себя прилично... Тем более что на него уже начали оглядываться. Карл Поликарпович протиснул свое крупное тело между сиденьем и... да, ему живо вспомнилась школа — партой. Только что эта была не разукрашена процарапанными надписями вроде 'Капитошка-картошка', а покрыта дорогим зеленым сукном. К каждому месту прилагались графин с водой, стакан, папка с чистыми листами бумаги, и писчий набор.

— Как здоровье Адама? — Вежливо поинтересовался Клюев у Жака. Тот махнул рукой:

— Идет на поправку. Врач прописал ему покой и апельсины.

Слуга в ливрее 'Дворца', украшенной эмблемой Острова Науки — микроскопом в круге шестеренки, — устанавливал на 'арене' большую доску для лекций.

— Яков Гедеонович вторым выступает, — расщедрился на беседу Жак. — Вы программку читали?

И он ткнул пальцев в небольшую книжицу, чей уголок высовывался из-под папки. Клюев раскрыл ее и нашел глазами строчку: 'Шварц Я.Г. доклад 'Искусственный разум — современные достижения'.

— Разум? — Не сдержал изумления фабрикант — Я думал, он про электрический двигатель будет рассказывать...

— Вы сильно отстали от жизни, калюпчик, — Жак издал тихий смешок, а Карл Поликарпович даже расслабился, завидев белозубую, издевательскую улыбку француза: жаково дружелюбие вызывало у Клюева смутные подозрения в том, что мир катится в неправильную сторону. — Вчерашний день ваш электро-двигатель. С ним уже все решили на предыдущих заседаниях.

— Предыдущих? — На Клюева явно напал какого-то рода ступор, и он мог только односложно вопрошать.

— Ну... — Жак поерзал на сидении, звякнул графином. — Неофициально, со дня вступления Якова Гедеоновича в должность, они с Советом встречались уже раза четыре. С последствиями, — совсем уж туманно закончил помощник Шварца.

На них зашикали — в зале потух общий свет, а площадка в центре лектория наоборот, осветилась яркими электрическими лампами. Карл Поликарпович попытался глянуть в список докладов, да поздно, уже ничего не разобрать было. На площадку вышел средних лет мужчина, грузного телосложения, с детским лицом и словно бы мятыми бакенбардами.

— Моя работа... — начал он, чуть заикаясь от волнения, потом обернулся резко, будто ожидал увидеть позади шпиона, перевернул пару листов с таблицами на доске. — Посвящена в основном... основана на работах Ивановского... о вирусах...

Из темноты зала кто-то произнес с сильным акцентом:

— Пресьтавтьес пожальюста.

Докладчик вздрогнул, будто и впрямь собрался 'преставиться', потом догадался, что от него всего-то хотят услышать имя.

— Домбровский Милош Казимирович, Варшавский университет, профессор физиологии...

— Благотарю. Продолшайте.

Поляк кашлянул и принялся сначала косноязычно, потом, осмелев, все четче, излагать постулаты доклада. До Карла Поликарповича долетело едва слышное бурчание со всех сторон, он непонимающе заозирался, но потом понял, что это переводчики шепчут членам Совета, толкуя речь Домбровского. Тема Клюеву не была близка, бормотание усыпляло, так что какое-то время он клевал носом. Затем его в бок остро ткнул локтем Жак:

— Карл Поликарпыч, Яков выходит.

Прислуга унесла таблицы с выкладками поляка, выдвинули грифельную доску. Клюев протер глаза. На научную арену вышел Шварц. По сравнению с предыдущим оратором он выглядел более уверенным в себе, однако Карл Поликарпович заметил, что и Яков, прежде чем начать, замялся и оглядел невидимую аудиторию. 'Иезуитство какое-то, — подумал Клюев, — стоишь на свету, на тебя из темноты пялятся...'

— Вопрос создания искусственной жизни, или, по-иному, искусственного разума — сиречь, созданного не природой, как считают дарвинисты, и не Господом Богом, как считают остальные, а человеком, возникал перед учеными давно. — Начал Яков. — От Арнальдуса де Вилланове и Авиценны до Парацельса и Левенгука — и далее, как я имею честь обрисовать почтенной аудитории, — секрет зарождения искусственной жизни будоражил великие умы. Но посмотрим, что за рецепты предлагаются нам в научных трактатах алхимиков. 'Собрать майскую росу в полнолуние, добавить три части крови от чистых душою людей, запечатать сосуд в конском навозе...'. Я бы еще для красного словца добавил — 'протанцевать голышом вокруг три дня'...

В зале засмеялись. Клюев неуверенно усмехнулся. К чему Яков затеял этот балаган?

— Однако мысль о создании, творении рук человеческих все не оставляет нас. Почему? А собственно, почему нет, спрошу я. Но подход здесь должен быть принципиально иной. Только век девятнадцатый чуть приоткрыл завесу тайны над этим вопросом. Удивительная счетная машина Бэббиджа, о которой вы все наверняка наслышаны, позволила производить математические расчеты со скоростью, сопоставимой с человеческой и даже превышающей ее. Никаких яиц черного петуха, никакой росы в навозе — простая механика и логика. А, как гласит основной закон науки — единожды открыв некий принцип, можно совершенствовать его почти до бесконечности. Если машинка Бэббиджа могла производить логарифмические и арифметические вычисления с шагом в пять-шесть интервалов, почему бы не увеличить это число? Пятьсот, шестьсот, пять тысяч...

Яков повернулся к доске и быстро набросал цифры.

— Отвлечемся на минуту. Вот человек... обычный человек, вроде меня или любого из вас. Что происходит у него в голове с точки зрения логики? Возьмем простой пример. Некоему Джонсу в кафе предлагают чай с булочками. Он задумывается, соглашается, пьет чай, ест булочки — платит и уходит. С точки зрения математики — все что произошло, можно отобразить вычислениями. Джонс подсчитывает, сколько у него при себе денег. Хватит ли ему и на чай, и на булочки? Прислушивается к себе, есть ли желание перекусить. Да, оно есть... — Яков начертил на доске один за другим два плюса. — Ему приносят заказ — он пробует чай — не горячий ли? Температура его устраивает, он пьет. И ест. — Еще два плюса появились на черной поверхности. — Он достает деньги и отсчитывает цену заказа плюс чаевые.

Шварц размашисто прибавил еще один плюс.

— И все... остальное — какая погода стоит на дворе, то, что он поругался с женой утром, цены на овес, цвет волос официанта, название улицы, на которой расположено кафе — несущественно для действия, произведенного Джонсом. Он заказал-употребил-оплатил. Даже если какой-то из вышеперечисленных фактов и является существенным, его тоже можно внести в уравнение. Цены на овес? Пожалуйста: Джонс знает, что ему предстоит купить корм для лошади, а тот подорожал... опять вычисления, и Джонс заказывает лишь чай, экономя на булочках. И так далее.

Ни вздоха, ни скрипа не раздавалось в зале во время выступления Шварца. Лишь вполголоса бубнили переводчики.

— Вернемся к счетной машине Бэббиджа... Возможно ли с ее помощью создать искусственный разум? Да, отвечу я. Что мы получим в итоге? Подобие человека, способного действовать в нашем мире, принимать решения, обдумывать поступки. Без эмоций, без страстей и страхов, сожалений, психических расстройств, обид, злости, любви, авторитетов, лести, выгоды, обмана, легкомыслия, задней мысли, нерешительности... Холодный разум без человеческих недостатков, ограниченный лишь заданными параметрами, а по сути — не знающий границ в совершенствовании. И тут возникает вопрос... Существует ли такая машина? Улучшенный вариант разностной машины Бэббиджа?

Яков сделал паузу, оглядел зал.

— Есть. Я создал ее. Она в тысячи раз превосходит свою прародительницу из прошлого века. Основана она на несколько других принципах и технологии, но по сути она — венец той идеи. При доработке возможно увеличить ее мощность еще в тысячи раз. И тогда... тогда, господа, мы совершим самое великое открытие, к которому стремится человечество с тех самых пор, как был проведен первый опыт, как зародилась наука — мы сможем создать искусственный разум.

Клюев едва слышно вдохнул. Пальцы его, вцепившиеся в стол, побелели. Его посетило странное чувство — он вдруг вспомнил механизм, игрушку, сделанную для него отцом, давным-давно. Маленький металлический шарик катился по желобку, сваливался в специальные отверстия, двигал уравновешенные детали, стремясь по спирали к следующему желобку — падал и снова катился... И, хотя можно было протянуть руку и снять шарик, прервать его путешествие, Карл так и не решался — его завораживало это целенаправленное, просчитанное движение. Завораживала неизбежность движения шарика, который всегда достигал конечной точки. Нечто подобное он ощущал сейчас.

'Яков, Яков, что ты делаешь?', — хотел выкрикнуть Карл Поликарпович, но не смог.

Шварц медленно стер свои каракули с доски и повернулся к зрителям. Внезапно, словно гром в сухую погоду, на зал обрушился оглушительный шум аплодисментов. Яков поклонился, пряча на губах улыбку.

Зажегся верхний свет, не особо яркий, но после полной темноты на несколько мгновений ослепивший Карла Поликарповича. Он прикрыл глаза и постарался угомонить расшалившееся сердце. 'Отчего я так волнуюсь?', — подумал он удивленно. Открыв глаза, он увидел, что присутствующие начали расходиться. Желая поскорее переговорить с Яковом, он приподнялся, но Жак, ухватив его за рукав, весьма грубо потянул назад, на скамью.

— Куда вы? — Прошипел француз. — Сядьте! Еще не все...

Сил для спора Клюев в себе не нашел, потому просто сел обратно, и принялся наблюдать, как присутствующие один за другим покидают лекционный зал. Жак оказался прав — уходили не все. Члены Совета, по крайней мере бОльшая их часть, остались на своих местах, вполголоса переговариваясь.

Снова появился Яков — теперь уже не на 'арене'. Он прошел ближе к первому ряду скамей, стал перед Советом, опершись спиной о бортик невысокого ограждения и скрестив руки на груди.

— Мистьер Шварс, мои постравльения. — Снова послышался этот голос, но в этот раз Карл Поликарпович догадался, кому он принадлежит. Высокий, худой старик с кустистыми бровями чуть наклонился вперед, к Якову. Сэр Пол Картрайт, вспомнил Клюев, представитель английской науки, Председатель Совета.

Яков сдержанно поклонился. А Жак, нагнувшись ближе к Клюеву, прошептал в самое ухо:

— Сейчас начнется самое интересное... — Тут Председатель перешел на английский, и Жак желчно прибавил: — Только вы ничегошеньки не поймете.

Клюев буквально заставил себя проглотить вертевшийся на языке ответ. Мол, накоси-выкуси. Но кукиш пальцами под столом, не удержавшись, все же скрутил. Стараясь сохранять на лице лишь легкую заинтересованность и обиду, он откинулся на спинку скамьи.

Председатель начал свою речь с того, что поблагодарил Якова за столь выдающееся открытие. Затем сказал:

— Это именно то изобретение, которого, как вы утверждали, не хватало нашему проекту?

— Да, — подтвердил Яков. — Как я уже говорил, недостаточно просто создать совершенное оружие. К нему еще должен прилагаться совершенный солдат. Идеальный воин, рыцарь без страха и упрека, если угодно. Тот, кто беспрекословно выполняет приказы и идет в атаку даже перед превосходящим огнем противника.

— Надо ли было выносить это открытие, — задал вопрос голландец, Ван Меер, — я имею в виду искусственный разум, на всеобщее обозрение? Не лучше ли было обсудить его на закрытом заседании?

— Создание 'Бриарея' потребует мощности всего Острова, — покачал головой Шварц. — И помощи ученых самых разных направлений. Без объявления столь трудоемкой цели мы не смогли бы использовать ресурсы других стран — каждая из которых, внеся свой посильный вклад, получит в результате конечный 'продукт'.

— Да, люди стали бы задавать вопросы, — поддержал Якова Председатель. — Почему это простому русскому ученому... — тут он издал сухой смешок, который подхватили представители Франции и Германии. Яков же криво улыбнулся. — ...выдается карт-бланш на одно-единственное изобретение... Однако я бы посоветовал все же максимально разнести создание 'Бриарея' как механизма и создание его внутренней сущности.

— Естественно, — согласился Шварц. — Я предлагаю в новом строящемся районе на острове Св. Мартина расположить фабрику для производства наиболее громоздких частей, а 'начинку для мозга' я смогу сделать и у себя в лаборатории.

— К вопросу об энергетической составляющей, — вмешался мсье Арно. — На чем он будет работать? На угле?

— Не только. — Ответил Яков. — Я планирую построить несколько блоков, взаимозаменяющих, подстраховывающих друг друга. Уголь, электричество, давление жидкостей. Потом...

Тут разговор оброс терминами и ушел в дебри, неподвластные знаниям Карла Поликарповича в английском языке. Тем более что почти все свои душевные силы он тратил на то, чтобы удерживать на лице скучающе-вежливую улыбку человека, который только и ждет, когда прекратится непонятная болтовня и можно будет идти домой, пить чай.

'Это не металлический шарик движется к цели... — мысли горячечно метались в голове Клюева. — Это не шарик... Это бикфордов шнур, и он зажжен, и огонь подползает к взрывчатке... оружие, Матерь Божья, оружие!'.

Он повернул голову, взгляд его наткнулся на Жака, сидевшего рядом. Карл Поликарпович дернулся, как от удара, но Жак, по счастью, ничего не заметил. А Клюев судорожно притянул к себе стакан, и отпил воды, благодаря всех святых, что наполнил его заранее, иначе сейчас выдал бы себя стуком горлышка графина о стекло, так дрожала у него рука. Жак в этот момент был похож на... на Дьявола, да. Клюев никогда не был суеверным, да и особо религиозным его назвать было нельзя... Но француз сидел, не сводя глаз с Якова, подавшись вперед, и профиль его четко выделялся на свету: крючковатый нос, горящие глаза, какая-то почти сладострастная кривизна рта — и такое у него на лице было жадное, воспаленное предвкушение, напряженность, сродни той, какую можно увидеть у наркомана, тянущегося к опиуму, что сердце у Карла Поликарповича захолонуло который раз.

Члены Совета еще раз поблагодарили Шварца и откланялись. Яков бодрой рысцой преодолел ступеньки, отделявшие его от Жака с Клюевым.

— Ну, как тебе мой перформанс, Карлуша? — Засмеялся он. — Можешь не отвечать, вижу, что впечатлен. Жак?

— Все как по маслу. — Довольный француз поднялся с места. — Теперь домой?

— Да. Только захвачу пальто, оно там в задней комнате валяется. — Ответил Яков. — Карл, встретимся у бокового выхода, там мой мобиль стоит, поедем на Николаевскую, выпьем по такому случаю, ты же не против? Вот и чудесно. Жак, ты со мной, надо кое-что обсудить.

Карл Поликарпович, выдавив смущенную улыбку, направился к выходу из зала. Получил у лакея свое пальто с каракулевым воротником, оделся, лишь с третьей попытки попав в рукава. Выйдя на улицу, он глубоко вдохнул свежий, холодный воздух, который тут же прочистил голову, и прислонился к колонне, держа руку на груди. Мысли в голове беспорядочно скакали, будто бесенята в канун Рождества, когда гуляет нечистая сила. На небе высыпали звезды, крупные, яркие, настоящие. Глядя вверх, Клюев вспомнил бюст Ломоносова, стоящий одиноко среди всех этих иноземцев. 'Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне — дна', промелькнуло в голове у Клюева. И эти искусственные созвездия в лектории... Ненастоящие... как и то, что собрался создать Яков. И ради чего? Господства над миром держав, и так уже расползшихся по континентам, словно какая зараза, от которой не существует вакцины? И Жак... он как будто бы больше Якова волновался...

Подошли, тихо переговариваясь, Шварц с помощником. Яков шел с непокрытой головой, и в свете газового фонаря, стоящего одиноко у угла здания, его волосы словно бы горели и искрились. Жак полез в мобиль, загружать и растапливать двигатель, а Яков, притоптывая от холода, стал рядом с Клюевым.

— Вот в такие минуты жалею, что не курю, — с хитрой улыбкой сказал Шварц, пару раз дыхнув, от чего в воздухе тут же образовалось облачко плотного пара. — Сейчас самое время, ожидая, пока разгорится, постоять с сигареткой... Что хмурый такой, Карл? Не понравилась моя задумка?

— Понравилась. — Коротко ответил Карл Поликарпович. — Только...

— Что только? Ну, не томи. Начал, так заканчивай, а то обижусь на такую скрытность.

— Только вот... зачем все это, Яков? — Страдальчески изгибая брови, Клюев взглянул в лицо друга. — Это же... Ради войны? Смертей, потерь близких, устрашения — ради чего?

— Э-э-э, Карлуша, а ты тот еще фрукт. — Медленно сказал Яков, прекратив приплясывать. — И давно ты по-английски стал разуметь?

— Недавно, — буркнул Карл Поликарпович, всеми силами стараясь загнать досаду поглубже — вот ведь, не сдержался, выдал себя. — Ты не ответил, Яков. Это ведь... оружие.

Он произнес последнее слово, вложив в него все презрение, что мог.

— Оружие. — Повторил Яков с легкой, словно бы даже печальной улыбкой. — А чего ты насупился? Обвиняешь меня в чем-то? Сам-то, поди, когда приехал на Остров, не погнушался контракт заключить о новом механизме для винтовки.

Карл Поликарпович задохнулся, хватив ртом слишком много морозного воздуха. Откуда Яков прознал? Ведь никто, кроме самого Клюева, да тогдашнего Председателя Совета, Ипполита Ивановича, об этом не знал...

— Но я... я отказался! — С трудом выдохнув, вскинулся фабрикант. — Отказался!

— Не по своей воле ведь, верно, Карл? Просто заказ так и не оформили, потом затянулось, потом и вовсе правление Острова сменилось... А не сменилось бы, точили бы сейчас твои мастера на фабрике курки, винты для приклада, спусковые крючки и скобы, фиксаторы да пружины... — Шварц перечислил именно те части винтовки, на производство которых три года назад чуть было не подписался Карл Поликарпович. — Так что не надо мне тут сплевывать 'оружие', будто ты чист, как первый снег, а я, исчадие какое, душу продал за три тысячи рублей.

Когда Яков назвал детали, Клюев вздрогнул. Теперь, услышав от друга точную сумму первого контракта, он покачнулся.

— Давай, Карлуша, не делать поспешных выводов. — Спокойно, без злобы, сказал Яков. — Тут ведь в чем штука, дорогой мой друг... Человек — существо слабое, но агрессивное. И, хоть как ты его воспитай, сколько ни влей в уши слов о добре и справедливости для всех, все равно будет хвататься за оружие. Каменный топор, меч, ружье, пушку... Людей не переделать. Но если самые сильные державы, которые войны и начинают, будут иметь сверхмощное оружие — каждая, Карлуша, каждая страна! — то и войн никаких не будет.

— Как это? — обретя дар речи, выдохнул Клюев.

— А так. У тебя ружье, у соседа, скажем, меч. Отчего бы не захватить его огород, пока он ворон считает? Пока добежит до тебя со своей железякой, ты его раз — и пристрелишь. — Яков говорил медленно, простыми словами, будто объяснял ребенку. — А вот иначе... У тебя ружье и у соседа ружье. И ты знаешь, что если на него дуло наставишь, то и он тебя на прицел возьмет. И поляжете, в случае чего, оба. А если это ружье еще и само на войну ходит, то даже если случится конфликт, оба оружия друг друга уничтожат, а люди живы останутся. Смекаешь?

Клюев медленно кивнул, поворачивая идею Якова в голове так и эдак. Вроде выходило, что прав его друг. Карл Поликарпович кивнул еще раз, уже уверенно.

Открылась дверца мобиля и оттуда высунулся Жак.

— Задубели там небось совсем? Залезайте, растопилось. Поедем домой, у меня коньяк тридцатилетний припасен, согреетесь.

— Ну, Карл, давай, не топчись... — Яков потрепал друга по плечу, подталкивая к мобилю. — И не серчай, что тайну твою я разузнал, и от тебя скрывал. Ты тоже, вон, мне про английский ни слова не сказал. Как успехи, кстати?

— Very well, thanks for asking. — От недавних потрясений, не иначе, Клюев пробурчал это почти без акцента.

— О-о-о, Жак, слыхал? — Радостно присвистнул Яков, садясь в машину.

— Слыхал, — едко отозвался француз. — Вы, Карл Поликарпович, по-итальянски тоже глаголите, али как? Или мне, на всякий случай, стоит вспомнить навыки в китайском, чтобы вы ненароком что не подслушали?

— Хватит, Жак, — со смехом прервал его Яков и повернулся к Клюеву, устроившемуся на заднем сиденье. — Карлуша, не обращай внимания на этого 'fool'. Я так даже рад, в конечном счете, что ты язык изучаешь. Это развивает голову и не дает мышлению застояться. А нам с тобой, Карл, предстоят такие дела, такие дела...

— Эй, пошли, залетные! — Закричал зычным голосом Жак, дергая ручку на панели мобиля.

— Ты ведь со мной? — Перегнувшись через спинку переднего сидения, Яков пронзительно глянул на Карла Поликарповича, словно бы в душу заглядывал.

— Куда я денусь, — проворчал Клюев. — С тобой, Яков.

Визит десятый

Джилли после той прогулки в тумане и сама слегла на пару дней. Она валялась в кровати, пила наваристый бульон по рецепту тети — с тертым корнем имбиря, — и изводила посыльного, вихрастого мальчишку, заставляя его по три раза на дню носить записки в дом Шварца. Ученый неизменно отвечал, что Адам выздоравливает, чувствует себя неплохо, но гостей принимать пока не в состоянии. Хотя Джилл и сама бы не показалась на глаза молодому человеку — нос у нее распух, голос сел так, что она могла лишь сипеть, а руки и ноги отекли. 'Злая судьба... — думала девушка, — быть в неведении просто ужасно... кто бы мог подумать — Ромео и Джульетту разлучали бессердечные родственники, а нас с Адамом удерживает порознь банальная слабость от болезни...'. Самое ужасное было в том, что Джилл думала так почти что серьезно. Положение спас дядя, вернувшийся из Европы. Он осмотрел мрачную Джилл, хмыкнул и о чем-то переговорил с женой.

К вечеру второго дня мистер Кромби зашел в спальню к племяннице и присел на край кровати, глядя на нее поверх очков-половинок. Джилл отложила в сторону роман Бронте и приготовилась слушать. Она знала это выражение на лице дяди — он явно готовился преподнести ей какую-то замечательную новость.

— Хм. — Издалека начал мистер Кромби. — Ты, я смотрю, идешь на поправку.

— Еще один день в постели, и я взвою, — согласилась девушка.

— Ну, так у меня для тебя есть сюрприз. Поскольку наша газета, до этой поры весьма удачно конкурировавшая с островными изданиями других стран, на данный момент жизнерадостно катится в пропасть забвения, я принял решение. — Дядя глубоко вздохнул. По природе своей он был человеком тихим, деревенским, как он сам себя определял — 'буколическим'. И всевозможные информационные войны заставляли его нервничать, что плохо сказывалось на пищеварении, а это, в свою очередь, изрядно портило характер миссис Кромби, которой приходилось выдумывать разнообразные, но постные блюда. — С завтрашнего дня...

Мистер Кромби с сомнением оглядел красный нос Джилл и поправился:

— С послезавтрашнего дня мы выходим на работу в полном, так сказать, объеме. Никаких домашних ленивых посиделок. Откроем редакцию, а то она уже мхом покрылась, наберем еще людей... А ты получаешь официальное назначение в штат, как корреспондент.

Девушка взвизгнула и бросилась обнимать дядю. Тот смущенно поправил съехавшие набок очки.

— Ну-ну. Это означает больше работы, больше ответственности... ты готова?

— Я давно готова, дядюшка! — Воскликнула Джилл. — Только не решалась тебе сказать, что нас другие газеты теснят... А почему ты вообще забеспокоился по этому поводу? — Она подозрительно сузила глаза. — Мы можем разориться?

— Все могут разориться, — проворчал Кромби. — Мы, надеюсь, сделаем это в последнюю очередь, поскольку я купил акции 'Островной компании', еще когда они только тут появились... Но с газетой дела обстоят так — либо мы считаем ее игрушкой, и она тихо тонет, либо мы беремся за дело всерьез.

— Всерьез! — Твердо сказала Джилл. — Я иного от тебя и не ожидала. А я смогу начать и завтра...

Но завтра, хоть болезнь и отступила, а нос Джилл снова приобрел привычные изящные и задорные очертания, выйти на работу ей не удалось, хотя в город она приехала. Помещение, где располагалась редакция, пришлось буквально отскребать от пыли и паутины, чем занялась армия нанятых уборщиков; дядя взялся за отбор претендентов на должности штатных журналистов и корректоров, а Джилл... Она решила навестить Адама. И пусть в своей последней записке мистер Шварц все так же настойчиво предлагал ей 'подождать более подходящего случая', девушка была настроена на встречу с предметом своих чувств. В конце концов, уж за три дня можно достаточно поправиться... а если Адаму стало хуже, ей тем более следует знать. Джилл направилась к дому изобретателя пешком, благо идти пришлось недалеко. Была середина дня, значит, даже больной, Адам уже должен был проснуться.

Ветер, дующий с моря, приносил запах соли и водорослей. Светило солнце, воздух вскипал прохладой. Джилл прижала к подбородку воротник пальто, защищая шею от холода. Николаевская была непривычно тиха и пустынна, только звенел где-то вдали колокол на башне с часами, да играла в одном из двориков дребезжащая шарманка.

Девушка дернула звонок и воинственно задрала подбородок, готовясь к встрече со Шварцем лицом к лицу. Но дверь открыл его помощник, сеньор Мозетти.

— Мисс Кромби...

— Я к Адаму, — решительно заявила Джилли.

— Он не принимает, — отрезал итальянец, с интересом ее разглядывая.

Джилл растерялась. Заготовленная пылкая речь испарилась из головы в один миг. Она почувствовала, как губы против воли начинают дрожать, а глаза наполняются слезами.

— Пожалуйста... мне очень надо его увидеть... — прошептала она.

Жак вздохнул. Поглядел вглубь дома, потом снова на нее.

— Хорошо, проходите. — Он открыл дверь пошире. — Не могу отказать, когда меня умоляет такое прелестное создание... Яков Гедеонович отсутствует, так что минут двадцать у вас, думаю, есть.

Он принял ее пальто и, блеснув улыбкой в полутьме прихожей, сказал:

— Следуйте за мной.

Жак повел ее по коридору, через гостиную и лабораторию. Она чувствовала себя, как во сне — все казалось знакомым и в то же время чужим. Она ведь здесь брала интервью у Шварца в прошлый раз? Или в другой комнате? Поднявшись на второй этаж за своим провожатым, девушка изумленно вздохнула, невольно замедлив шаг.

— Я не знала, что у вас тут оранжерея, — сказала она Жаку. — Как красиво...

Сквозь сочную, зеленую листву тут и там блестели зеркала. Солнечный свет, падая откуда-то сверху, разбивался в них на кусочки.

— Вы пришли посмотреть на оранжерею или поговорить с Адамом? — Жак нетерпеливо потянул девушку за рукав платья.

Перед тем, как постучать в дверь спальни секретаря, сеньор Мозетти еще раз окинул взглядом журналистку, словно проверял ее решимость.

— Адам. — Два коротких удара. — К тебе гостья.

— Проходите, — раздалось из-за двери.

Джилл ожидала, что ее встретит запах лекарств, так наскучивший ей дома, и лежащий на кровати изможденный молодой человек, но Адам поднялся ей навстречу из-за стола, заваленного бумагами. Одет он был вовсе не как больной — костюм, даже галстук, все в идеальном порядке, только пиджак расстегнут.

— Мисс Кром... Джилл. — Он кивнул и покосился на Жака.

Тот, с видом заправской дуэньи строго погрозил молодым людям пальцем и с ухмылкой скрылся в коридоре.

Джилл замешкалась, не представляя, с чего начать разговор. Адам стоял посреди комнаты, как истукан, и молчал. Тогда девушка осмелилась начать разговор первой.

— Ты уже выздоровел...

— Да.

— Я тоже простудилась... после того, как там, на холме, ждала тебя... О, я знаю, ты не виноват, ты попросил мистера Шварца предупредить меня, но он запоздал. — Не в силах остановиться, Джилл все говорила, говорила. — Ты не представляешь, удивительно, правда, мы оба простудились... Мне давали имбирь. О, и у меня новости. С завтрашнего дня я буду работать тут, в городе, и мы сможем чаще видеться. Здорово, правда?

— Наверное, — рассеянно отозвался Адам. Джилл хотелось подойти к нему, обнять, но отчего-то она словно вросла в пол.

— Ужасно... воспаление легких... Неудивительно, ведь поднялся такой мокрый туман. Я говорила, что ждала на холме в тот вечер? Я не знала, что ты заболел, и ждала... и там был туман, и мне показалось...

— Что показалось?

— Пустяки... я такая глупая. Мне показалось, что я видела тебя у обрыва... Но этого, конечно же, не может быть.

Адам кивнул, отводя глаза.

— Ты... тебя ведь не было там, да?

Джилл не могла бы объяснить, зачем ей понадобилось расспрашивать Адама именно об этом, ведь мистер Шварц все объяснил; но некое шестое чувство, а, может, женское чутье, подсказывали ей, что Адам что-то скрывает.

— Не было. — Тихо ответил молодой человек. — Я был дома. Заболел. Не смог прийти. Прошу прощения.

Тут Джилл со всей ясностью поняла — Адам лжет. Он никогда ей не врал, он вообще не говорил ни слова неправды, но сейчас его пустой взгляд, то, как он избегал смотреть на нее, неестественно опущенные плечи — все буквально кричало о лжи. Внутри Джилл поднялась волна возмущения.

— Это мистер Шварц велел тебе говорить это? Он, да? — Позади скрипнула дверь, но Джилл в волнении не заметила тихого звука. — Почему? Что произошло? И что за власть он имеет над тобой?

Кто-то ухватил девушку за плечо и довольно грубо развернул к себе. Она чуть не вскрикнула, но увидела, что это помощник Шварца. Жак, нахмурившись, потянул ее к выходу. Адам даже не шелохнулся, когда Мозетти уводил ее, и последнее, что она увидела, бросив взгляд в комнату — поникший силуэт юноши.

— Мисс, не стоило мне вас пускать... — Зашипел Жак, намертво вцепившись в локоть Джилл. — Я-то, идиот, решил, что вы его облобызаете да повздыхаете, а вы что устроили?

— Но я... — Девушка едва не спотыкалась, так быстро ее тащил за собой итальянец.

— Basta, — не слушая ее, продолжал шипеть Жак. — Ни слова больше. Мне следовало догадаться, что ваша журналистская натура возьмет верх... Вопросы, вопросы... О, женщины, имя вам — коварство!

Они пробежали мимо оранжереи и уже начали спускаться по лестнице, как вдруг внизу хлопнула дверь.

— Жак! — Раздался голос изобретателя.

Мозетти остановился так резко, что Джилл, совершив пируэт, как в танце, развернулась и, чтобы не упасть, уперлась руками Жаку в грудь. Он прижал девушку к себе, тонкими горячими пальцами прикрыл рот.

— Тш-ш-ш, colomba mia, слушайся меня и все будет хорошо, — прошептал он, наклонившись к самому ее уху.

— Жак! Спускайся, ты мне нужен. Нам надо ехать во Дворец. Заседание! Если ты до сих пор в объятиях Морфея, я устрою взбучку вам обоим! — Голос Шварца, казалось, проникал во все уголки дома, отражаясь от стен. У Джилл на краю сознания, ошарашенного равнодушием Адама, внезапным возвращением хозяина, и, более всего — реакцией Жака, который, похоже, был сильно напуган, промелькнула дикая мысль: что дом — это огромная труба, гигантская раковина, завитая по спирали, как рог морского бога.

Мозетти тем временем открыл небольшую дверцу в стене сбоку и втолкнул Джилл в какое-то небольшое помещение, вроде чулана.

— Сиди тихо, голубка, — сказал Жак. — Мы с патроном скоро уедем, и тогда выбирайся, и беги отсюда без оглядки, поняла? — Джилл лишь судорожно вдохнула, и Жак повторил с нажимом: — Поняла?

— Да.

— И не вздумай снова заявляться к Адаму. Просто выметайся из дома через десять минут.

Он прикрыл дверь, и Джилл оказалась в полной темноте. Она прикусила перчатку, чтобы совладать со рвущимся наружу криком. Детские страхи обступили ее — она боялась темноты, с тех пор как в пять лет случайно захлопнула за собой крышку погреба и не смогла ее поднять. Джилл прислушалась — голоса Шварца и Мозетти раздавались приглушенно, но разобрать, о чем они говорят, было возможно. Жак спросил, что Яков Гедеонович наденет, тот бросил вскользь: 'Как всегда'. Жак сказал: 'Я отправлю Адама на почту, проверить, не привезли ли посылки'. Изобретатель не ответил. На какое-то время воцарилась полная тишина, лишь дом скрипел устало и зловеще. Джилл протянула руку вбок — пальцы наткнулись на что-то шершавое. Длинная деревянная палка... Похоже, половая щетка. 'И впрямь чулан, — подумала девушка. — Десять минут... надо считать, чтобы не пропустить время...'.

Внизу, в прихожей, Яков оглядел женское пальто, висевшее на вешалке. Жак спустился сверху, улыбаясь до ушей. Яков уже было открыл рот, чтобы поддеть помощника фразой о неуместных свиданиях, как тот, округлив глаза, сначала прижал палец к губам, потом поднял его, указуя наверх.

— Кто? — прошептал Шварц.

— Маленькая голубка, журналистка, — так же тихо ответил Жак. — Выволок ее от Адама как раз в разгар истерики.

— А как она туда вообще попала?

— Mea culpa, патрон. Больше не повторится, я ее порядочно напугал.

— Кем? Мной? — Беззвучно рассмеявшись, уточнил Яков.

— А были другие варианты? Меня девушки не боятся, я слишком обаятельный, — парировал Жак и уже громко произнес: — Я отправлю Адама на почту, проверить, не привезли ли посылки.

Яков покачал головой, как будто не одобрял таких детских забав, но в глазах у него плясала смешинка. Затем притянул к себе Жака и тихо сказал:

— Развлекайся, как хочешь, но чтобы она не путалась больше под ногами.

Жак вытянулся в струнку и по-военному отдал честь.

Досчитав до шести сотен, девушка прислушалась снова. Ни звука. Джилл толкнула дверь, и та с тихим скрипом открылась. Присущее ей упрямство заставляло пойти назад, к спальне Адама, чтобы расспросить его подробнее, получить ответы — но девушка напомнила себе: Жак позаботился о том, чтобы секретарь также покинул дом. Джилл спустилась вниз, ежеминутно оглядываясь через плечо. Накинула пальто и выскочила из дома, прикрыв за собой дверь. Щелкнул замок, она пару раз подергала дверную ручку, отбежала за угол... и, прислонившись к каменной стене особняка, разрыдалась.

— Чудовищно, просто чудовищно... — сквозь всхлипы пробормотала она. — Боже, у меня опять распухнет нос...

Джилл огляделась и, приметив на противоположной стороне улицы кофейню, чьи окна светились ярким, теплым светом, направилась туда — привести в порядок как внешний вид, так и нервы. Она заказала большую кружку какао, пару круассанов и кусочек торта с вишней. Сладости сотворили чудо — уже через полчаса Джилл успокоилась, и даже нашла объяснение происходящему. Наверняка Шварц имеет какое-то влияние на Адама. Скорее всего, поскольку, как Джилл знала, родители молодого человека умерли, когда он был еще совсем мал, изобретатель стал его опекуном. Вырастил его, воспитал — и по какой-то причине держит его в строгости. Ей не впервой было наблюдать, как строгие родители, считая, что любовь, да и вообще любые сильные чувства, отвлекают их чадо от более важных дел, запрещали детям общаться со сверстниками. Правда, в основном это касалось именно детей, в крайнем случае — подростков. Но Шварц, похоже, являл собой тип особо деспотичного родителя. И поделать тут ничего нельзя было, как бы ни было Джилл больно и обидно. Если бы сам Адам хотел восстать против Шварца, бросить вызов его авторитету во имя любви... Но молодой человек, похоже, либо был слишком напуган возможным наказанием, либо... да, призналась себе Джилл, либо недостаточно сильно ее любил. А, может, никакой любви и в помине не было? В расстройстве девушка уронила кусочек круассана в какао.

'Соберись, Джилл,— сказала она себе. — Нет у него к тебе чувств... и что? Значит, ты себя обманывала, только и всего. Пора повзрослеть. У тебя впереди чудесная карьера. Сконцентрируйся на ней'.

Джилл сидела за столиком у окна, и миниатюрная лампа под апельсинового цвета абажуром, стоящая на столике, хорошо освещала ее фигуру. Взгляд девушки заскользил по прохожим, идущим по улице мимо кофейни... и она увидела Адама. Он шел по тротуару, возвращаясь домой; подмышкой у него был зажат пакет в оберточной бумаге. Джилл схватила меню и, открыв его, загородила широкими листами лицо.

'Карьера, Джилл... карьера'.

Карл Поликарпович вернулся домой поздно. Он изрядно выпил, отмечая триумфальное выступление Якова на заседании Совета. Хорошо, супруга уже спала и не имела счастья наблюдать, как он долго, с укоризной выговаривал шнуркам на ботинках, не желающим развязываться. С утра Клюева мучило похмелье, и на фабрику он пришел в скверном расположении духа.

Переложив бумаги из одной стопки в другую раз пять, Клюев взял со стола колокольчик и позвонил.

Дверь открылась, и в проеме показался 'Петруша', как ласково его именовал Клюев, по паспорту Петр Игнатьевич Певцов. Этот молодой вундеркинд, работающий у Карла Поликарповича четыре года, отличался цепкой памятью, острым умом и безграничной преданностью. До того, как он встретил Якова, Клюев всерьез подумывал о том, чтобы со временем передать семейное дело Петруше — ведь им с Настасьей Львовной Бог детей не дал. Конечно, до ухода на покой было еще далеко, Клюеву всего-то стукнуло пятьдесят в тот год, когда он покинул родину и отправился на далекий остров у берегов Англии, но Карл Поликарпович любил поговорить о том, в чьи руки он готов отдать свое детище — фабрику. Так что Петруша был прекрасно осведомлен о планах на будущее... но, к его чести, когда Клюев, с присущей ему обезоруживающей честностью, объявил год назад, что изменил завещание и намерения свои в пользу Шварца, Певцов не обиделся, не озлился и камня за пазухой не спрятал.

— Петруша, голубчик... — Клюев указал секретарю на кресло напротив стола. — Садись, потолкуем...

Мысль, приведшая Карла Поликарповича к тяжелому, но необходимому решению, зрела у него долго. И, если продолжать аналогию, созрела и сорвалась с ветки лишь вчера.

— Есть у меня для тебя задание крайней важности. — Солидно, тяжело произнес Клюев.

Петруша кивнул, достал из-за уха карандаш, послюнявил его, а из кармана извлек блокнот.

— Нет, не пиши, так запомни. Это дело не для бумаги... — Карл Поликарпович чуть выпятил нижнюю губу. — Есть некий субъект, Жаком зовут. Ты его знаешь, он у Якова Гедеоновича в помощниках.

Певцов кивнул снова, и правильное лицо его приобрело задумчивое выражение. Он с первой встречи напомнил Клюеву молодого Качалова в роли Чацкого. Карл Поликарпович видел пьесу не раз, специально ездил в Москву на представления. Такой же ухоженный, тонкий... Вернее, так мог бы выглядеть Чацкий в молодости, еще когда не столкнулся с циничностью мира.

— Этот самый Жак, по фамилии, как он утверждает, Мозетти... — Продолжил Клюев, отвлекаясь от воспоминаний, — субъект весьма темный и возможно, даже опасный. Я, как ты знаешь, за Якова всей душой... А Жак этот воду мутит. Вчера на заседании... — фабрикант потемнел лицом. — А, неважно. Главное, он толкает патрона своего к делам неприятным и грязным. А Яков, чистая душа, он же в первую очередь ученый, ему задача важна, головоломка.

Версию об адском происхождении Жака Карл Поликарпович отмел еще с утра, когда мир предстал в отрезвляюще-реалистичных тонах. Это его вчера не иначе как выступление так огорошило. Но мысль о том, что жаково прошлое, и, следовательно, его намерения, могут поставить под угрозу дружбу Якова и его, Клюева, преследовала фабриканта давно. Не говоря уж об успехе общего дела.

— Я тебе расскажу все, что знаю, а дальше — на твое усмотрение. Расследуй, ищи. Надо будет, поезжай в Европу. Выясни про него все, что только можно. Меня интересуют даже самые малости, факты, даже невероятные, все — кто был его отец, дед, прадед...

— Понял, Карл Поликарпович. — Тягуче растягивая гласные, ответил Петруша. — Вызнать все до самого последнего колена.

— Вот что я знаю про него... — Клюев покопался в ящике стола, запиравшемся всегда на ключ, который фабрикант носил с собой, и достал тонкую папку. — Тут немного, но с этого можно начать... была у него жена, носила фамилию Мозетти, в девичестве, как-то Яков упомянул, Жерар. Адвокатов ее, которые сбежавшего мужа искали, зовут... Мартен и Лефебр, из одноименной конторы в Париже, к ним тоже наведайся. Ну и тут у меня по мелочи собрано... не всему можно верить, думаю — Жак тот еще прохвост, там где с его слов записано, а значит, может быть враньем, я крестики красными чернилами поставил...

Клюев передал папку помощнику.

— Когда начинать, Карл Поликарпович? — Никак не выказав удивление столь необычным поручением, спросил Певцов.

— Сколько у нас...? — Фабрикант сверился с карманными часами. — Половина первого, обед скоро. Вот сразу после него и начинай. И, Петр...

Вскочивший порывисто помощник услужливо поднял бровь.

— Дело это в строжайшем секрете, знаем только ты и я. Докладывать лично мне; если письмом, то на почту, до востребования. Все средства мои в твоем распоряжении, о деньгах не думай. Я тебе чек выпишу, и потом сколько запросишь, дам. Ну, с Богом...

Карл Поликарпович мелко перекрестил спину выходящего из кабинета Петруши. Зачем — и сам не знал, только чувствовал, что помощь всевышнего в этом деле не помешает.

Визит одиннадцатый

Наступил ноябрь, ничем, правда, не отличающийся от октября. Даже потеплело — шторма прекратились до февраля. Жизнь шла своим чередом.

Яков, на правах эксцентричного изобретателя замотавшись толстым шарфом по самые глаза, стоял утром на набережной и кормил чаек, бросая им куски хлеба. Батон, купленный им во французской булочной за углом, был горячий и пах ароматно. Небо, жемчужно-серое, навевало элегическое настроение, как и унылые крики морских птиц.

Раздалось треньканье — подъехал Жак на велосипеде, мучая звонок. Ловко спрыгнул, поставил у парапета своего железного коня и подошел.

— Так и знал, что найду тебя здесь. — Яков в ответ улыбнулся, но из-за шарфа улыбки видно не было, только морщинки у глаз появились. Жак подышал на замерзшие руки в перчатках без пальцев, которые, в совокупности с лихо сдвинутым набок кепи и 'гороховым' пальто делали его похожим на авангардного художника. А вот в Империи его бы приняли за агента охранки, если бы не нелепый головной убор.

— Какие новости? — В голосе Якова особого интереса не слышалось. — Дай-ка угадаю: никаких. Бумажки путешествуют по коридорам Дворца, обрастая подписями и печатями, а ничего толком не делается, так?

Жак оторвал кусок от батона, что Яков по-прежнему держал в руке, откусил.

— Именно так, патрон. Но ты же, небось, и это предвидел.

— Конечно.

Шварц вручил остатки батона помощнику, который расцвел от такого подарка, и повернулся лицом к аллее из каштанов, тянущейся вдоль набережной. Он оперся спиной о парапет, глубоко засунув руки в карманы реглана.

— А как ты относишься к поездке в Лондон?

Взгляд Якова пробегал от одного конца аллеи к другому, ни на чем подолгу не задерживаясь. Редкие прохожие, прогуливающиеся у моря, скамейки с прилипшими к спинкам листьями, передвижная книжная лавка...

— Хорошо, как же еще. Мы давненько с Острова не выбирались. Интересно... — Жак поразительно быстро расправился с хлебом, словно его неделю не кормили. — В свой прошлый визит... или позапрошлый, не помню — да и неважно, — я посещал прелестный бордель в Ковент-Гардене. Приличный, девушки все красавицы... интересно, сохранился ли он сейчас.

— То есть, в театр тебя не тянет, — усмехнулся Яков.

— А что я там не видел?

— Пьесы Уайльда, например.

— Старье, — фыркнул Жак. — Сейчас ставят этого... Голсуорси. Но я предпочитаю классику, а ее уже наизусть знаю. Вообще-то, все зависит от того, сколько мы пробудем в Лондоне, может и на искусство времени хватит.

— Пару дней, не больше. — Ответил Яков. — Собери чемоданы и купи пару билетов.

— На пароход? Или... — Жак оседлал велосипед и застыл. — А давай на дирижабле? Я на них еще не летал, а недавно как раз пустили маршрут Сайнстаун-Портсмут-Лондон. Видел, махина, висит в аэрогавани? 'Голиаф' называется.

— Бери на дирижабль. — Сразу согласился Яков. — Главное, чтобы к завтрашнему утру мы были в Лондоне. И гостиницу закажи, 'Савой', например.

— Понял, патрон. — Жак отсалютовал и, неистово крутя педали, унесся прочь по набережной.

Морщинки снова собрались в уголках глаз Якова. Вот ведь, Жак... До сих пор ведет себя, как мальчишка, а лет-то ему немало, подумалось Шварцу. Впрочем, именно этой легкостью характера и авантюризмом Жак и привлек его в свое время. На деле они оба были очень похожи, просто Якова удерживали от дурачеств весьма серьезные обстоятельства... и обязательства. Тогда как Жак, пользуясь своим положением простого помощника, позволял себе относиться к жизни легкомысленно. Впрочем, иного она и не заслуживала. Яков медленно побрел в сторону дома, наслаждаясь тишиной и звенящим, свежим воздухом.

Редакция 'Новостей островов Силли' располагалась на втором этаже здания, построенного еще 'до Проекта', так что второй этаж был и последним. Внизу располагались книжная лавка и небольшой магазин, торгующий лампами. Архитектор, возводивший здание, судя по всему, был весьма амбициозен, поскольку украсил фасад атлантом, поддерживающим балкон. Выглядело это довольно нелепо — каменный исполин размерами явно не соответствовал дому.

Помещение редакции состояло из трех комнат — общего зала, кабинета мистера Кромби и курительной, плюс службы. Джилли устроилась за столом у окна, поближе к стеклянной перегородке дядиного кабинета. В первую же неделю девственная поверхность стола и гордая табличка 'Кромби Дж., специальный корреспондент' оказалась погребена под грудой бумаг. Трудиться приходилось допоздна, обедать всухомятку прямо на рабочем месте, но постепенно редакция ожила, а последние несколько недель со скрипом, но стала на ноги. Даже произошло запланированное увеличение штата.

Мистер Кромби выбрал из претендентов трех самых перспективных, и сейчас у них заканчивался испытательный срок. Ответственной за окончательное решение дядя назначил Джилл, что ее вовсе не обрадовало. В особенности потому, что, будь ее воля, она бы уволила всех троих 'журналистов'.

Джилл поправила жилетку нового, 'делового' костюма — юбка, рубашка, жилет с цепочкой часов, свисающей из кармана, галстук, и все в целом очень элегантно, и вместе с тем без кокетства, что ей особо нравилось, — и постучалась в дверь с надписью 'Главный редактор'.

— Войдите.

— Дя... — начала было Джилл, но быстро поправилась: — Мистер Кромби. Есть разговор.

Она прикрыла за собой дверь, отсекая шум в общем зале. Кто бы мог подумать, всего три молодых человека, и столько хаоса.

— Рази', — не отрываясь от письма, добродушно сказал дядюшка, — вот грудь моя.

И слегка оттянул пальцем ворот вязаной куртки. Выбравшись из дома, мистер Кромби внезапно познал прелести свободной жизни, и, вне осуждающего взгляда жены, позволял себе одеваться небрежно и раскованно.

— Я по поводу стажеров, — пояснила Джилл, присела на стул напротив дядюшкиного стола и открыла блокнот. — И новости у меня неутешительные.

— М-м-м? — мистер Кромби посмотрел на племянницу поверх очков.

— Начну с хороших новостей — они умеют читать и писать. На этом хорошие новости заканчиваются. Все трое ни разу еще не работали в газете и с трудом себе представляют, какой должна быть статья. Где ты их нашел?

— На бирже труда, золотце мое. — Мистер Кромби вздохнул и отложил перо. — Видишь ли, найти настоящих журналистов сейчас просто невозможно. А этим парням необходима работа. Вот Рори...

Джилл, при упоминании буйного ирландца, покосилась через плечо назад. Как будто иллюстрируя слова редактора, парень как раз, взгромоздившись на свой стол в общем зале, делал стойку на руках. Двое других стажеров восхищенно хлопали в ладоши.

— У него молодая жена, и ребенок только родился. У остальных дела не лучше. Не знаю, заметила ли ты, когда началось строительство мостов, город открыл въезд для рабочих, но отнюдь не всем достались места. Многие так и ютятся до сих пор в ночлежках на Виктория-стрит, ожидая, пока подвернется хоть какое-нибудь дело. А уехать домой не могут... кому-то не хватает денег, другие надеются, что работа все же появится... Эти, по крайней мере, окончили школу.

— И что теперь делать? — Расстроилась Джилл. — Они пишут какую-то ерунду. Вот, кстати... — Она достала лист из папки, лежащей на столе. — 'Удивительные штуки делают на машиностроительном заводе! Паровозы, котлы, рычаги, колеса — и все это теперь бегает по Англии вдвое быстрее!'... Дядя, это язык ярмарочных зазывал.

— Ну, для начала неплохо...

— Что теперь делать? — повторила свой вопрос Джилл.

— Обучать. Лучшие кадры — это те, которые подготовил ты сам. — Дядя открыл портсигар, закурил. Еще одна вольность, буйно расцветшая без присмотра миссис Кромби. — Давай поделим их. Я возьму Джонатана и Майкла, ты — Рори. Увидишь, месяца не пройдет, а они уже будут ловко вертеть словами. К тому же, нужно использовать их сильные стороны.

— Это какие? — Кисло поинтересовалась Джилл. — Умение ходить колесом? Тогда нам надо было открывать цирк, а не газету, дядя.

— Юмор приветствуется, но умеренный, — мистер Кромби выпустил густой клуб дыма. — Эти парни вхожи в рабочую среду... а сейчас вопрос безработицы на Острове — один из самых острых. Пусть порасспрашивают знакомых и друзей, повертятся на фабриках... текст мы обработаем, и будет готовая 'острая' статья. Что думаешь?

Джилл с сомнением повертела карандаш в руках. Выглядело многообещающе, но превращаться в 'пролетарскую' газету? Ей бы этого не хотелось.

— Я попробую, — наконец, сказала она. — Но, если окажется, что их потолок — это будни работяг, я буду настаивать на увольнении. Мы живем в центре научного мира, в городе, где сконцентрированы лучшие умы со всех уголков планеты... Социальная ответственность это, конечно, хорошо. А безработица это, конечно плохо... Но долго мы на таком материале не продержимся. С другой стороны... — Джилл по натуре была оптимисткой. — Возможно, их удастся научить. Вернее, я надеюсь, что ты прав и у них есть мозги. В общем, посмотрим.

Она вышла в зал. Молодые люди увлеченно пинали комок бумаги, подбадривая друг друга громкими криками.

— Мистер МакЛири! — Строго позвала Джилл. Коренастый парень с копной черных кудрей, и густыми ресницами, которым позавидовала бы любая девушка, обернулся. Остальные вытянулись, словно солдаты, завидевшие старшину.

— Да, мисс?

— Пойдешь со мной. Сегодня открытие выставки передовых научных достижений, и, пока она не уехала в Лондон, мы должны написать общий обзор. Мистер Джонс, мистер Бакли — зайдите в кабинет к главному редактору, — добавила Джилл мстительно. В конце концов, дядя сам вызвался куратором к этим двоим.

— Да, мисс.

'Чего не отнять, — подумала Джилл, — они относятся ко мне с уважением'.

В первую неделю она часто подмечала взгляды, что молодые люди бросали на нее. В них ясно читалось — племянница редактора, понятное дело, тепленькое местечко, дамочка просто бесится с жиру, от безделья возомнила себя журналисткой. Но как-то вечером она прочла свою статью, посвященную запуску дирижабля 'Голиаф', и парни, открыв рот, внимали каждому слову с благоговением, с которым до этого слушали только пастора. С того дня они смотрели на нее так, будто ожидали, что она вот-вот начнет излагать новое 'Откровение', только не про Всадников, а про чудеса науки.

— Рори... — Ирландец подошел, поправляя скособочившийся во время игры пиджак. Джилл, приглядевшись, отметила, что он на размер меньше, чем следовало бы, пуговицы едва держатся — и задумалась над дядиными словами. — Что ты скажешь насчет самостоятельной статьи, о том, как рабочим живется на Острове? Ты ведь лучше меня разбираешься во всем этом...

— Да, мисс. Очень здорово, что я попал к вам в газету, мисс Кромби. Это потому, что я ирландец, нас удача любит. Остальным не так повезло, мисс.

— Ну, это завтра... а сегодня мы отправимся на выставку. Бывал на таких?

— Нет, мисс. Мне взять блокнот?

— Конечно. Будешь записывать все, что увидишь, потом сравним заметки. Готов?

Рори кивнул.

— Тогда пойдем. Держись рядом.

Джилли, проходя по городу, не могла не обратить внимания — теперь-то, когда дядя рассказал ей о наводнивших город трудягах, — на небольшие группки людей, в основном мужчин, хотя попадались и женщины, бредущих по улицам. Они продвигались от одной лавки к другой, кто-нибудь из них зачитывал вслух 'рабочих мест нет' с объявлений, висевших у магазинов и отелей, мастерских и ресторанов, и они шли дальше. Лица у этих людей были словно потухшие. МакЛири махнул пару раз рукой кому-то из знакомых, и тут же украдкой посмотрел на Джилл — увидела ли? Девушка не совсем понимала причины его поведения — не мог же он стесняться своих друзей. Но вскоре она догадалась, отчего Рори старался идти чуть впереди нее, будто они не знакомы — несколько парней крикнули вдогонку какие-то сальности про 'подружку'. Конкретный смысл их Джилл не уловила из-за жуткого северного акцента. Рори извинился за друзей, Джилл великодушно сделала вид, что не понимает, о чем вообще речь.

Люди в поисках работы ходили, в основном, по торговым и промышленным улицам. Девушка, чтобы не смущать лишний раз Рори, предложила перейти на широкую Флит-стрит, ее новоиспеченный коллега согласился с заметным облегчением. Джилл нахмурилась, коря себя за то, что не замечала раньше толп бедно одетых людей — явление, надо сказать, необычное для их города. Похоже, влюбленность порядком туманит мозги, решила она и прибавила шаг.

Выставка проходила за городом — вернее, в той части, которая когда-то была пастбищем Петерсена, а сейчас ее постепенно заглатывали фабрики, дороги, мастерские и склады. Джилл вспомнила, казалось бы, совсем недавно колыхавшуюся траву на четырех акрах ровного поля, веселых овечек и старика Петерсена... сварливого, машущего клюкой. Теперь вытоптанную землю бывшего пастбища заполонили выставочные стенды, площадки, машины, палатки с питьем и едой, словно толпа шумных и наглых коммивояжеров.

Посещение выставки стоило два пенса, как гласила доска у натянутой поперек ворот веревки. И веревка, и шляпа пожилого джентльмена, взимавшего плату, были украшены белыми и синими ленточками. Рори замялся у входа, глядя на надпись округлившимися глазами, рука его неосознанно ощупывала карман.

— Мы — пресса, — Джилл взяла его под локоть. — Для нас вход бесплатный.

Они бродили по выставке, записывая в блокноты свои впечатления, рекламные лозунги представителей компаний, просто отзывы горожан. Шипели вспышки фотоаппаратов, деловитые фотографы, размахивая руками, уговаривали счастливчиков стать кучнее для снимка. Джилл пожалела, что у них в редакции нет своего фотографа, но найти такого умельца было б еще труднее, чем отыскать опытного журналиста.

Всюду виднелись громкие, пафосные надписи, вроде 'Величайшее изобретение', 'Новое слово в технике' и даже 'Венец творения рук человеческих'. Особое внимание уделялось усовершенствованным паровым двигателям, освещению, технике для работ на полях. Рори отошел, заинтересовавшись машинкой для стрижки овец — как он сказал, у его дяди с тетей небольшая ферма в Ирландии, и, возможно, накопив денег, он смог бы послать им такую полезную вещь.

Однако больше всего людей столпилось у стенда с надписью 'Klueff', где демонстрировался электро-мотор. Энергичный молодой человек с прилизанными волосами вещал в рупор, расписывая достоинства аппарата. Публика рукоплескала — у молодого человека язык был хорошо подвешен: ни одну шпильку из толпы он не оставлял без внимания, отвечая остроумно и в то же время вовсе не обидно. Джилл привстала на цыпочки, чтобы разглядеть механизм. Стоявшие рядом с ней джентльмены приподняли шляпы и посторонились, пропуская ее вперед. Одного из них она знала, вернее, знала, кто это — Поль Вернер, журналист 'Le Nouvel Observateur'. Девушка кивнула благодарно, но холодно — все же, конкуренты, — пробралась вперед и, наконец, смогла разглядеть двигатель. Ее более чем скромных познаний в механике хватало лишь, чтобы понять, что новый мотор существенно меньше паровых. Она сделала запись в блокноте, и от досады сломала кончик карандаша — похоже, она способна написать только очерк в стиле своего подопечного, про 'Удивительные штуки'. Уже собравшись уходить, она услышала разговор тех самых двух джентльменов, что пропустили ее вперед. Джилл сразу же поняла, что второй — тоже журналист и осталась стоять, чувствуя стыд от того, что подслушивает, но не находя в себе решимости сдвинуться с места.

— Интересная конструкция, — сказал один. — Как бы ты ее описал?

— Внушительный механизм, который разрушит со временем всю угольную промышленность, Гарри.

Джилл догадалась — второй джентльмен был легендарным Гарольдом Томпсоном, репортером 'Popular Science'. Недаром его профиль с крючковатым носом показался ей таким знакомым.

— Ты думаешь? — спросил американец. — По крайней мере, это произойдет не скоро. Мы еще успеем потоптаться по останкам угольных гигантов, вроде 'Шеффилд компани'.

— 'Угроза для чистого воздуха — чем мы дышим?' — француз издал короткий смешок. — 'Истощение природных ресурсов'... кстати, свежая тема, мне ее буквально вчера подбросил мой редактор. Вычитал в местной газетенке, 'Новости островов', что ли...

Джилл затаила дыхание. Конечно, ей полагалось бы возмущенно фыркнуть, окатить журналистов ледяным презрением и уйти, высоко задрав голову, однако она не могла и пальцем шевельнуть.

— 'Чистая энергия солнца, воды и воздуха!' — Подхватил Томпсон. — 'Сама Мать-природа преподносит нам дары'. Это хорошие заголовки, Пол. Звучит как призыв к перерождению.

— Или к концу света, — тут же отозвался француз. — Наверняка будут и такие статьи, главное — вовремя подхватить нужный тон. Ты представляешь себе, как взбесятся толстосумы, что сидят на шахтах? Этот аппарат лишит их огромной прибыли. Не боишься, что тебя загонят в угол, если ты слишком рьяно будешь пропагандировать электро-моторы?

— 'Людская жадность против естественного сосуществования с природой'... нет, так слишком длинно. 'Жадность против гармонии' — так лучше? На этом ведь тоже можно сыграть. И лучше нанести упреждающий удар.

— Ты действительно веришь во всю эту чепуху? Насчет ресурсов. Думаешь, они кончатся в ближайшие триста лет? — хмыкнул Вернер.

— Верю, Пол. И, кстати, ты натолкнул меня на мысль...

— О, я менее всего этого хотел, поверь...

— Да уж конечно. 'Мы позаботимся о чистом воздухе для наших потомков' — как тебе?

— Опять же, длинновато для заголовка.

— Но в качестве завершающей фразы — вполне.

Джилл поджала губы, подбирая подходящие эпитеты для этих высокомерных нахалов. Развернулась и... натолкнулась на взгляд американца — смешливый, ироничный. 'Он знал, что я все слышала, — в панике подумала Джилл. — И знает, что я из 'газетенки'... Какой стыд...'.

Тут позади толпы раздалось протяжное ирландское:

— Мисс?

Джилл с облегчением протиснулась между журналистами, пробормотав 'Простите'. Щеки ее пылали. Она подбежала к Рори, с улыбкой протягивающему ей стакан с чаем, и потащила его к выходу.

— Мы уже уходим, мисс? — МакЛири послушно следовал за Джилл, стоически морщась, когда горячий напиток плескал ему на руку.

— Да, — буркнула Джилл. Добравшись до выхода, она остановилась, прижав пальцы к губам. Рори улыбнулся ей и протянул стакан, затем подул на покрасневшую кожу кисти.

— Вот, чай с медом. Взял на русском стенде. Говорят, вкусно.

— Спасибо. — Жидкости осталось едва больше половины. Джилл сделала глоток и приказала себе успокоиться. — Рори... скажи, у нас разве выходила статья про истощение природных ресурсов?

— Что? — Взгляд юноши остекленел. Он походил на молодого бычка, который внезапно обнаружил стену вместо привычного входа в коровник.

— Статья про то, что когда-нибудь запасы угля в земле подойдут к концу, — объяснила Джилл.

— А... — лицо ирландца просветлело. — Да. Позавчера. Мистер Кромби исправил и отдал в печать.

Джилл нахмурилась.

— Он сам ее написал?

— Нет. Я ее написал. — С гордостью поведал Рори. Заметив недоверчивый взгляд Джилл, пояснил: — Со слов одного ученого. Я встретил его у Дворца Науки, меня туда ваш дядя направил. Я взял... как это называется? Интервью. Ученый был очень вежлив, даже когда я неправильно записывал слова, он просто поправлял меня. И очень подробно рассказал про... истощение. Сказал, что дары Матери-природы не вечны.

Девушка вздрогнула. А потом, отчего-то замирая внутри, спросила:

— А как его звали?

— Фамилия у него вроде немецкая — Шварц. Но он русский. И, что странно, без бороды.

— Почему странно? — Холодок, пробежавший по спине Джилл, куда-то подевался, стоило МакЛири, сделав свое замечание, состроить уморительно озадаченное лицо.

— Ну, я думал, все русские с длинными бородами, ходят в длинных шубах. А он был похож на английского джентльмена.

— Не все русские такие, как их изображают в 'Панче', Рори. — Назидательно сказала Джилл. Но тут же, напомнив себе, что сама еще недавно ожидала появления в русском квартале страшных и жестоких казаков, улыбнулась как можно мягче. — Они не водят за собой медведей, и не живут в деревянных домиках...

'В конце концов, это легко объяснить, — подумала Джилл. — Шварцу надо продвигать свое изобретение, вот он и пугает всех вокруг 'истощением'. Ну а то, что сказал американец про 'Мать-природу', так наверняка Шварц и ему напел про ресурсы'.

— Хорошо, — Джилл допила чай, который показался ей слишком приторным, и протянула руку. — Давай, я посмотрю, что ты написал... — Рори, поколебавшись, со смущенным видом подал ей блокнот. — Так... тут хорошо в начале. Хм... а вот это не очень. Рори, нельзя писать 'публика пялилась на изобретения'. Лучше употребить другое выражение. Например, 'смотрела с удивлением, с интересом, затаив дыхание, не могла оторвать глаз, была поражена, застыла в изумлении, пристально разглядывала'... Понимаешь?

— Ох, мисс. Это вы здорово сказали. И так много... А не могли бы вы написать эти выражения там же, чуть выше? Я подумаю над ними.

— Конечно. — Джилл зачеркала карандашом. — Обращайся с любым вопросом, если что-то будет непонятно, и не стесняйся. Ты ведь учишься — ничего постыдного в этом нет. Я тоже когда-то...

Джилл сдержанно кашлянула. Ладно, от небольшого вранья вреда не будет.

— Я когда-то и хуже словечки употребляла.

— Например? — Широко открыл глаза Рори, и девушка пожалела о своем стремлении придать начинающему журналисту уверенности. Но отступать было поздно.

— 'Лорд Бейли пришаркал на вечеринку', — сказала Джилл и неожиданно сама рассмеялась. На нее снизошло озорное настроение, и она продолжила: — 'Миссис Крофт плюхнулась в лужу'. 'Мистер Смит подгадил другу'. 'Мисс Поттс раззявила рот'...

Они захохотали в голос, и долго не могли остановиться. Мрачные мысли Джилл как рукой сняло. Она отдала блокнот Рори, тот, посерьезнев, торжественно ей поклонился и сказал:

— Спасибо.

— Не за что, — махнула рукой Джилл. — Вернемся в редакцию, скоро стемнеет.

Джилл задержалась в 'Новостях', дописывая статью о выставке. Попутно она размышляла о том, что неплохо бы почитать 'какую-нибудь научную книгу', поскольку, как с сожалением пришлось признать, все технические подробности о новинках она описывала со слов зазывал. Ей стало стыдно за то, что она так свысока относилась к Рори и остальным — сама-то ничем не лучше, как выясняется. Дядя, уходя, рассеянно скользнул взглядом по незаконченной статье, пробурчал 'Хорошо', и удалился.

Джилл заперла редакцию и направилась через город домой. Улицы в Сайнстауне (который до Проекта назывался Хьютаун) освещались неравномерно — в основном старыми газовыми фонарями. На проспектах сияли новейшие электрические лампы, а переулки обходились тем светом, что просачивался сквозь прикрытые ставни домов. Девушка старалась избегать таких мест — не потому, что боялась чего-то, в Хьютауне отродясь не было городской преступности, хотя бы потому, что городок был слишком мал; а потому, что опасалась в темноте оступиться или шагнуть в лужу. Кратчайший путь домой вел через Спенсер-стрит, там находились в основном лавки и мастерские, а также парочка пабов. Сегодняшние события, а именно то, что Джилл узнала о толпах безработных, бродящих по Острову, никак не повлияло на ее маршрут — она и представить себе не могла, что ей грозит что-то посерьезнее испачканного подола юбки. Однако когда позади нее послышались чьи-то шаги, она вспомнила — среди тех, кто ходил в поисках работы по улицам, были и субъекты довольно жутковатой наружности. Вдруг кто-то из них не погнушается напасть на одинокую женщину, чтобы отобрать кошелек? Безденежье, голод и отчаяние еще не то с людьми делают, это Джилл понимала. Она оглянулась — и правда, в десятке шагов позади за ней шел какой-то человек. Настоящий джентльмен, да и просто человек воспитанный, завидев впереди нервно оглядывающуюся леди, тут же снял бы шляпу и предложил проводить до дома, но этот субъект молча следовал за Джилл, чуть покачиваясь при ходьбе. Девушка прибавила шагу. 'Надо купить револьвер и научиться стрелять', — решила она. Сзади раздалось хриплое:

— Мадм-а-а-а-азель!

И по голосу Джилл поняла, что ее преследователь пьян.

— Прекратите, а то я позову полицию! — Пригрозила Джилл, не сбавляя скорости. Добежав до угла, она обернулась. Видимо, бродяга испугался, что девушка и впрямь поднимет крик, а рядом широкая авеню, по которой прогуливаются полисмены в блестящих касках... Кто знает? А, может, он просто упал лицом в грязь и заснул. Джилл поправила сбившуюся от бега шляпку и продолжила свой путь, сочиняя приспособление, которое позволило бы дамам отбиться от любого врага, но при этом не гремело, как револьвер, было удобным и по внешнему виду тоже подходило. Что-то элегантное и полезное, фантазировала Джилл. И чем, не дай бог, нельзя убить — только оглушить с безопасного расстояния. 'Жаль, я не изобретатель', — подумала Джилл.

'Бродяга', который следовал за симпатичной девчонкой, злодеем не был. Простой рабочий парень из Фалмута по имени Том, пропустил стаканчик-другой в местном пабе, маясь от осознания безнадежного будущего — похоже, теми золотыми горами, что сулили ему ребята, на Острове и не пахло: работу найти было попросту невозможно. И грабить никого, он, в общем-то, не собирался. Просто в его помутневшем от крепкого джина разуме девчонка звала его за собой, призывно оглядываясь через плечо. И, как все бабы, тут же делала вид, что знать его не хочет, убегала по улице вперед. Он почти нагнал ее перед поворотом, как вдруг чья-то рука ухватила его за шею сзади и потащила в тень, к стене дома. Он, хватая ртом воздух, собрался было возмутиться разбойным нападением, как из тьмы на него надвинулось лицо. Ничего особо страшного в нем не было, встретив такого парня в любой другой день, он бы похлопал его покровительственно по плечу — ну посудите, обычное лицо, простоватое, чистенькое, на лбу написано 'домашний мальчик'... Однако глаза у незнакомца горели так ярко, что 'бродяга' слегка ошалел. Такой ярости он в жизни не видел, разве что когда Шимус узнал, что Том обрюхатил его дочку, схватил вилы и пошел его убивать.

— Ты зачем за ней шел? — свистящим шепотом спросил незнакомец.

— Так это... подумал, может проводить. — Джин почти мгновенно испарился из головы, оставив лишь сухость во рту. Том облизал губы.

— Не надо. Иди обратно.

Незнакомец отпустил Тома, и тот спешно побежал по улице к пабу. 'Чокнутый ухажер ее, не иначе, — подумалось Тому. — Ох, надо выпить'.

Адам тщательно вытер платком ладонь, что сжимала горло пьяницы, и быстрым шагом направился к авеню.

Визит двенадцатый

'Голиаф' был огромен. Он словно всплывал над холмом, по которому шла дорога, ведущая к аэрогавани. И поражал воображение уже издали, когда постепенно возникал перед взором, залитый закатными лучами солнца, будто огнем. Потом, когда глаз подмечал мелкие точки, копошащиеся у основания высокой мачты, он поражал еще больше, ведь становилось понятно, что это люди, а не точки. Дул сильный ветер, внезапно поднявшийся к вечеру, и наземная команда суетилась у причальной вышки, закрепляя канаты, удерживающие 'Голиаф' на месте.

— Похоже, мы рано, — заметил Жак, разглядывая дирижабль. — Его еще не опустили.

— А ты поразительно много знаешь о дирижабле для человека, который никогда на них не летал, — лениво отозвался Яков. Он поправил воротник пальто. Пролетка, что они взяли от Николаевской, тащилась еле-еле; Шварц, оценивая расстояние от поворота, который они только что миновали, до площадки, на которой происходила погрузка, всерьез подумывал попросить извозчика поднять верх.

— Но я много читал о них, патрон. — Жак прищурился и приставил руку козырьком ко лбу. — Они должны спустить этот наполненный воздухом гигантский баллон, прикрепить к нему гондолы — пассажирские и с двигателями, потом впустить нас. И фьють... — Засвистел Жак и повертел указательным пальцем в воздухе, — мы полетим.

Яков только вздохнул.

Вблизи 'Голиаф' уже не казался диковинным монстром, или китом, неведомо как научившимся летать. Разглядывая металлические ребра, удерживающие конструкцию, любой проникался благоговением — это был аппарат, результат человеческого труда и инженерной мысли. Ничего сказочного или невесомого — баллон словно бы кряхтел, канаты скрипели. Толстые 'ребра' дирижабля внушали уважение. И, однако же, он не падал, а висел в воздухе.

— Жутковато, — высказался Жак, выгружая из пролетки чемоданы. Затем расплатился с извозчиком. Тот оказался русским — буркнул 'Благодарствуйте', попробовал на зуб шестипенсовик и, меланхолично дернув поводья, развернул такую же, как и он, равнодушную лошадь в обратный путь. Его, казалось, вовсе не впечатляла громадина, нависавшая над головой, как дракон.

— Ничего особенного. — Яков огляделся. — Мы что, летим одни?

— Похоже на то. Или действительно приехали слишком рано. О, я вижу, к нам кто-то идет.

И действительно, по утоптанному полю приближался высокий мужчина, одетый в комбинезон. Подойдя, он отсалютовал пассажирам и осмотрел их багаж. Затем представился:

— Я стюард! Зовите меня Генри! Вы первые! — Отчего-то веселясь, крикнул он, перекрывая посвист ветра. — Сейчас прибудут еще четверо, и отчалим!

— Хорошо. А то я, было, подумал, что только ради нас отправлять дирижабль не будут. — Сказал Яков и присел на крепкий, с бронзовыми заклепками, чемодан.

— Что вы! — Сверкая улыбкой, заявил Генри. — Даже если бы вы путешествовали один, мы бы все равно полетели! Стоимость путешествия делится поровну между пассажирами!

— Жа-а-ак... — Медленно Яков перевел взгляд на помощника. — Сколько ты отдал за билеты?

— Всего-то сотню фунтов, патрон. — Жак, казалось, заразился жизнерадостностью стюарда.

Яков хмыкнул, но промолчал. Раздался звук копыт — судя по всему, подъезжали остальные пассажиры. Солнце уже село, а лампы, что горели на конце причальной мачты, находились слишком высоко, чтобы освещать площадку для посадки. Стюард Генри помчался приветствовать новоприбывших — ими оказалась семья из четырех, как он и сказал, человек. Сначала из кэба выбрался неповоротливый толстый мужчина в длинном пальто и котелке. Он подал руку жене, потом на площадку выскочили дети — девочка-подросток и мальчик лет девяти. Мужчина расплатился, и направился к Якову.

— Мистер Коллинз, к вашим услугам, — поклонился он.

Яков ответил так же, по-английски:

— Мистер Шварц.

Мужчина оглядел дирижабль, вернее, ту часть его округлого бока, что можно было увидеть с этой точки и при таком освещении.

— Гигант, правда?

Яков молча кивнул.

— Меня сынишка уговорил полететь. Сам бы я ни за что... Вообще-то, мне надо в Лондон по делам, но Майки хотел прокатиться на дирижабле, а потом и Холли тоже захотела, и тут уж решили ехать всей семьей...

По его акценту, а, главное, по излишней разговорчивости, Яков понял, что перед ним американец.

— Впервые летите на такой громадине, да? — Спросил бизнесмен, и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я вот впервые... до этого путешествовал на мобилях, поездах, лайнерах... но даже 'Левиафан' был бы поменьше, чем этот гигант, вам не кажется?

— Нет, — ответил Яков, озираясь. И куда запропастился этот прохвост Жак? Он куда лучше умел вести пустые беседы. — 'Левиафан' длиннее на сорок ярдов.

Коллинз опешил от такой точности и неуверенно стал шарить по карманам. Достал сигару, спички — но тут из темноты вынырнул стюард Генри.

— Извините! — Замахал он руками. — Курить нельзя!

Вслед за ним появился Жак, подошел к Якову и шепнул:

— Опускают. Скоро погрузимся. Слышал, заскрипело?

Стюард тем временем сражался с американским бизнесменом не на жизнь, а на смерть. Мистер Коллинз упрямо твердил, что его никто не предупреждал о запрете курения, Генри все повторял извинения, но твердо стоял на своем. Совладав с Коллинзом, он подошел к Шварцу.

— Спички, сигары, сигареты, трубка, зажигалка? — Угрожающим тоном произнес он. После стычки с американцем он явно ожидал повторения ситуации, теперь уже с русским упрямцем.

— Не курю, — пожал плечами Яков.

— Позвольте осмотреть ваши карманы...

— Да вы совсем с ума сошли! — Возмутился Жак. — Вам же сказали — не курим.

— Тише, Жак. — Прервал его Шварц и поднял палец кверху. — Водород.

Взгляд Генри потеплел. Он даже снова улыбнулся:

— Точно так, мистер. Водород. Любая искра и... вы летите в Атлантический океан, полыхая, что тот Икар.

Яков снял пальто, кивнув Жаку, чтобы он сделал то же самое. Начитанный стюард со всем возможным почтением прощупал карманы, вернул одежду владельцам. Раздался гудок, и Генри вежливо попросил всех пройти к трапу.

Пассажирская гондола была оборудована рестораном, прогулочной площадкой, даже душевыми кабинками, не говоря уж о каютах. Обставлены помещения были с шиком — мягкие сиденья, деревянные перила, удобные кровати, дорогой хрусталь на столах. Жак отправился в каюту, распаковывать чемоданы, а Яков расположился в ресторане, за столиком у окна, благо, выбор был большим — изобретатель был единственным, кому приспичило перед полетом выпить кофе. Официант налил из термоса напиток, как попросил Яков — крепкий, сладкий. За окном было темно. Шварц медленно, растягивая удовольствие, цедил кофе. Спать не хотелось совершенно, да и рано было еще идти в постель. В ресторане имелся рояль, солидный, концертный инструмент, а не жалкое пианино. Яков подошел к нему, поднял крышку, нажал пару клавиш. К его удивлению, рояль оказался настроен. Яков скинул пальто — он уже достаточно согрелся после пронизывающего ветра там, внизу, — сел на табурет и начал играть 'У моря' Шуберта.

В коридоре, ведущем к ресторану, раздались громкие голоса, но Шварц, поглощенный игрой, их не слышал. Как и не замечал легкой вибрации, означающей, что моторы заработали и дирижабль отправляется в путь. В ресторан вошли Коллинзы. Бизнесмен громогласно заявил:

— О, у них и музыка есть! — И, прищелкнув пальцами, обратился к Якову: — Мистер, сыграйте что-нибудь пободрее!

Яков обернулся, и стушевавшийся Коллинз рассыпался в извинениях.

— Я и не подозревал... видел-то вас до этого в пальто, да еще и шарфом вы замотались... А разве у них нет своего музыканта?

Шварц покачал головой, продолжая играть. Мелодия то затихала, то вздымалась, то снова опадала, как морские волны. Миссис Коллинз, одетая, как для званого вечера, села за центральный стол и нервно постукивала пальцами по краю пустого бокала, ожидая официанта. Она то и дело одергивала детей — дочери указывала не сутулиться, шикала на мальчишку. Тот, явный непоседа, все порывался высунуться в окно.

— Где же чертов официант? — шумно фыркнул бизнесмен, присев неподалеку от Якова. — Англичане, одно слово... улыбки вежливые, а доброты душевной в них нет, и не ищите. Я уж не говорю про то, как они разговаривают. Будто кашу жуют. Да еще с таким постным видом, будто делают одолжение. А этот их Биг Бен! Видели его? Ну, скажу я вам, там гордиться нечем. Часы на башне, и все...

Американец продолжал говорить, и когда подошел официант, и когда принесли заказ. Яков не прислушивался к его болтовне. Он прикрыл глаза и погрузился в музыку. Перешел от Шуберта к Сен-Сансу, причем выбрал нетипичную для утонченного француза вещь — тревожную и пронзительную мелодию 'Пляски смерти'. Коллинз занервничал и отсел к жене, забрав тарелку с бифштексом.

А вот мальчишка, Майкл, наоборот, приблизился. Но, в отличие от отца, он сидел рядом молча, просто слушал.

— Красиво, — тихо сказал он, когда Яков, закончив играть, опустил крышку рояля.

— Да. — Ответил Шварц. — Умеешь играть?

— Нет. Я в бейсбол учусь.

— И как? Интересно?

— Не-а. — Честно ответил мальчишка. — А вы чем занимаетесь? Мой папа покупает и продает.

— А я ученый. Изобретаю всякие штуки... — Яков усмехнулся. — Которые покупает и продает твой папа.

— Здорово... — Майкл покачался на стуле и вдруг попросил: — А расскажите что-нибудь.

— Майки! Не беспокой джентльмена! — Миссис Коллинз внезапно заметила, что сын отошел от стола, и манерно заломила руки.

— Все в порядке. — Успокоил ее Яков. — Он не мешает... — И повернулся к мальчику: — О чем рассказать?

— Об изобретениях. И королях.

— И капусте... — снова усмехнулся Шварц. — Ладно, будет тебе история... Давным-давно жил на свете талантливый изобретатель, и звали его Вольфганг Кемпелен.

— Ну и имечко, — скривился мальчик.

— Не перебивай, слушай. Этот изобретатель путешествовал по королевским домам Европы, был при дворе у императоров, гостил у султана... и всюду показывал чудесное устройство — механического человека, который играл в шахматы с любым, кто пожелает, и всегда выигрывал. Он кивал три раза, объявляя 'шах'. Этот механический человек был единственный во всем мире, и никто не знал секрета его изготовления, только Кемпелен. Многие пытались выкрасть эту удивительную куклу, чтобы разобрать и понять, как она устроена, но изобретатель был настороже. Впрочем, он не боялся показывать внутреннее устройство всем желающим. Он открывал дверцу подставки, на которой по-турецки сидела кукла — кстати, ее потому прозвали 'турок', — и демонстрировал некие механизмы внутри. Каких только не было теорий насчет механического шахматиста... Думали, что Кемпелен управляет им на расстоянии, или что внутри сидит безногий человек... но там не было ничего, кроме шестеренок и двигающихся частей. Люди платили огромные деньги, чтобы только посмотреть на чудо-автомат, а уж увидеть, как он играет, или самому сразиться с ним в шахматы — это стоило баснословных денег.

Мальчишка слушал, чуть приоткрыв рот. В ресторан тихонько вошел Жак, и беззвучно приблизился к Якову, стал за его спиной. А Шварц продолжал рассказ:

— Кемпелен, несмотря на то, что за свою жизнь построил множество полезных и красивых вещей — фонтаны, паровой насос, прославился как великий изобретатель, когда сделал своего 'турка'. Ведь он смог создать механического человека, который к тому же был настолько умен, что выигрывал в шахматы даже у известных мастеров. А шахматы такая игра, которая требует незаурядных способностей, логики, внимания и умения анализировать. Долгие годы никто так и не сумел повторить его изобретение.

— А вы сумели? — С придыханием спросил мальчик. В глазах его сияла надежда.

— Нет, не сумел. — Ответил Яков. — Потому что не было никакого механизма. Внутри сидел карлик, а скрывали его специальные зеркала, повернутые так, чтобы создавать иллюзию пространства, заполненного лишь деталями да рычагами.

— Но... но это же... — Мальчик напрягся, пытаясь подобрать правильное слово, выражающее все его разочарование. — Это нечестно!

Яков улыбнулся, молча смотря на мальчишку. Тот надул губы и, соскочив со стула, убежал к матери и отцу.

— Кхм. — Подал голос Жак. — Каюта готова, патрон.

— Спасибо. — Яков поднялся и поглядел на маленького Майкла, который, насупившись, сидел за столом с семьей и на расспросы матери, что его так расстроило, только упрямо мотал головой. — А ты как думаешь, Жак, это нечестно?

— А это смотря по отношению к кому, патрон. Кемпелену, королям, шахматистам, карлику... мальчику?

Яков повернулся к помощнику, и губы его тронула теплая улыбка.

— Ты понимаешь. — Сказал он.

Оставшиеся шесть часов полета Яков провел в каюте, с книгой. Их предлагалось немного, и Яков выбрал томик Честертона, о Диккенсе, поскольку остальные романы, либо слишком претенциозные, либо слишком наивные, его не привлекли. Жак спал, и лицо его беспокойно дергалось во сне. Они прибыли в Портсмут в два часа ночи: пришвартовались, но ненадолго — видимо, новых пассажиров не было. Ранним утром следующего дня 'Голиаф' величественно подплывал к Эпсому, где располагалась аэрогавань. Шварц потряс помощника за плечо и отправился на прогулочную палубу, любоваться возникающим из дымки Лондоном через диковинные, наклонные окна.

'Туманным' называли Лондон не зря, хотя вернее было бы дать ему эпитет 'дымный'. Сотни фабрик и заводов, работающих на угле, печи по производству кирпича, тянущиеся, бывало, на полмили; камины в домах, трубы пароходов на Темзе — все выпускало в воздух такое количество дыма, что казалось, город закутался в грозовую тучу. 'Голиаф' опустили, и как раз вовремя на палубе показался помятый Жак с чемоданами.

— Отвратительно спал, — признался француз. — Снились несносные мальчишки, они обокрали меня, а потом превратились в пожилых аристократов и стали требовать от меня превратить свинец в золото.

Он зевнул. Яков поморщился, потирая виски.

— Опять? — Участливо спросил Жак.

— Да. Не страшно. Ты заказал номер?

— Люкс на двоих, с отдельной ванной.

'Савой' недаром числился среди самых богатых, престижных и современных отелей. Все в нем говорило о роскоши — и все было создано для того, чтобы ублажать тонкие вкусы жильцов. В нем останавливались люди знатные, богатые, знаменитые, или же те, кто обладал всеми этими качествами; Шварц с помощником, пожалуй, не могли бы отнести себя к одной из этих категорий, однако 'Савой' располагался в удобном месте — в центре театрального Лондона, районе Ковент-Гарден. Ну и горячая вода в ванной сыграла свою роль при выборе гостиницы. К тому же, особых трат в повседневной жизни у изобретателя не было, а деньги на счету все копились.

Портье отнес багаж в номер, получил свои чаевые — Жак долго шелестел деньгами, вызвав сдержанное, прикрытое слащавой улыбкой раздражение у служащего, — и скрылся. Жак подошел к окну небольшой, но со вкусом обставленной гостиной, оглядел раскинувшийся перед взором шумящий, суетный Стрэнд.

— А не возникает ли у тебя, — медленно сказал он, не оборачиваясь, — такого ощущения... когда смотришь на старые города — что раньше было лучше?

Шварц устроился в кресле, откинулся на спинку и прикрыл глаза.

— Раньше все было лучше. Но оно прошло...

— Нет, я понимаю. — Жак покосился на патрона. — Но я о чем — время портит города. Все больше и больше слоев появляется, и в итоге становится нечем дышать... Разве ты не чувствуешь всю грязь, все смешение страстей, все страхи и надежды, что тут когда-то витали? И с каждым новым слоем старое обесценивается, блекнет, превращаясь сначала в басню, потом в миф...

Француз повернулся к Шварцу. Тот полулежал в кресле, бледный и застывший, будто жизнь ушла из него.

— Яков? — Тихонько позвал Жак. — Я могу как-то помочь?

— Всенепременно, — еле двигая губами, ответил Шварц. — Девственницу на алтарь, жертвоприношение, пляски у костра... Авось отпустит.

Жак хихикнул.

— Шутишь — значит, живой, — резюмировал он. — Тогда я пожалуй, прогуляюсь к тому борделю... На сколько встреча назначена?

— На два. Не опаздывай только.

— Моя б воля, я там вообще не появился бы, — проворчал Жак. — Они, небось, мой портрет повесили в главном зале, всех новеньких подводят и предупреждают, мол, увидите — бейте по голове и тащите в темницы.

— Да забыли уже... наверное. — Устало сказал Яков.

Жак вздохнул, отправляясь в свою спальню, что располагалась по правую руку от входа. Вновь он появился на ее пороге через полчаса, гладко выбритый, с наодеколоненными волосами и в ладно сидящем костюме. Поглядел на патрона — тот все так же сидел в кресле, обмякнув и прикрыв глаза; и, судя по мерно поднимающейся и опускающейся груди, спал. Жак вернулся на минутку в комнату, принес оттуда покрывало и укутал им Якова. Затем вышел.

Без десяти два Шварц с помощником сидели в условленном месте, на скамейке в Гровенор-сквере, третьей слева от большого дуба. Жак был доволен жизнью вообще и этим утром в частности, и не скрывал этого, улыбаясь дамам направо и налево. Да и за патрона он был рад — от 'приступа', как француз называл про себя эти странные состояния Шварца, не осталось и следа. Яков был бодр, весел и стучал пальцами по набалдашнику трости, напевая под нос какую-то мелодию.

— А это точно самый большой дуб? — Спросил Жак, не упуская возможности еще и миленькой девушке подмигнуть, что прогуливалась мимо них.

— Сомневаешься — измеряй. — Усмехнулся Яков.

— Тайны, тайны... — все никак не унимался насмешливый Жак. — Нам-то они зачем нужны, напомни-ка?

— Деньги, Жак. Связи. И власть. Пока они не дадут добро, Совет на Острове и пальцем не шевельнет. А проект наш колоссален, и ты это знаешь. К тому же военный — в перспективе.

— Да разве только у них есть деньги?

— Нет, не только. Но альтернатива не лучше. Впрочем, и не хуже. Можешь называть меня пристрастным, но мне чем-то импонируют эти их ритуалы, секретность и пафос. Сухие цифры — это скучно, а когда бухгалтерия рядится в одежды, возжигает курения и заботится о судьбах мира, это, по крайней мере, забавно. О, вот и посланник наших многоуважаемых благодетелей...

Яков легонько качнул головой в сторону. К ним подъехал черный хэнсомовский кэб, с зашторенными окнами. И в эту же секунду часы на башне неподалеку пробили два пополудни.

— Идем, Жак. Невежливо заставлять их ждать.

Мужчины направились к кэбу. Возница приподнял невысокий цилиндр, и этим его общение с гостями ограничилось. Яков с Жаком сели, задернули шторки; Шварц пару раз стукнул тростью в крышу — и кэб двинулся с места. Жак поерзал, сидеть было неудобно.

Ехали они долго, сначала по лондонским улицам, потом по предместьям. Удалившись от города на порядочное расстояние — около часа езды, — кэб свернул с мощеной дороги в обычную колею, почти заросшую травой, и через несколько минут остановился. Яков и Жак вышли наружу.

Перед ними простирался милый пейзаж — покатые холмы, еще зеленые, несмотря на подступившие холода, небольшая речка, извивающаяся впереди. На другом ее берегу шелестела желтой и багряной листвой роща, а прямо перед гостями возвышался особняк викторианского стиля, судя по башенкам и арочным окнам.

— Неоготика, — буркнул Жак. — Я так и знал. А где привратник с горбом, как у Квазимодо?

Их и правда, никто не вышел встретить. Через гравий подъездной дорожки пробивались сорняки, фонтан перед домом не работал. Кэб, на котором они прибыли сюда, уже укатил, поэтому мужчины, переглянувшись и пожав плечами, просто пошли к дому. Вычурная дверь отворилась со скрипом. Прихожая была пуста и необитаема. Ни звука, ни движения — только пылинки плясали в косом столбе света, падающем в окно-розу над дверью.

За ними пришел пожилой мужчина, официально одетый, с суровым взглядом и офицерскими усами. Якова с Жаком проводили в зал с ромбовидным черно-белым рисунком на полу, колоннами и возвышением, на котором стоял стул с высокой спинкой — для Великого Мастера. Вошли братья, и благочинно приветствовали гостей, затем появился и сам Великий Магистр. Якову задали ритуальные вопросы — 'братом' он не был, и пришел с просьбой; хотя, как оказалось, не без поддержки.

— Откуда пришел ты?

— С востока, где встает солнце, начиная новый день.

— Каковы твои цели?

— Привести человечество к процветанию, через развитие и совершенствование.

— Что ведет тебя?

— Чистота души и твердость духа, вот то, что я могу представить взору братьев.

— Кто может выступить и поручиться за этого человека?

— Великая ложа России готова выступить и...

Жак стоял прямо, глядя перед собой, и жалел, что улыбаться нельзя. Он не первый раз присутствовал на подобных церемониях — и было что-то, с одной стороны, успокаивающее в том, что ничего не изменилось, но с другой...

Единственное, что интересовало Жака, так это то, как Яков сумел добиться сразу высочайшей аудиенции. Великим мастером английской Ложи был сам король Георг V, именно он задавал вопросы. А представитель российской Ложи выступал поручителем... 'Интересно, — подумал Жак, — а ведь ко мне Яков не обратился, значит, нашел какие-то свои ниточки... хотя что с меня взять, столько лет прошло...'.

Ритуал подошел к концу, и Жак посторонился, пропуская вперед масонских Мастеров. Они с Яковом вышли последними. Теперь, насколько Жак разбирался в процедуре, Шварцу предстоит пообщаться с Ложей уже в неформальной обстановке... Француз старался держаться в тени. Он понимал, что опасение его выглядит смешным, но рисковать не хотел. Он, пожалуй, чтобы не было скандала, постоит в уголке...

Их провели наверх, в библиотеку, которая, в отличие от остального здания, была убрана: ни пылинки, приглушенный свет ламп, мягкие кресла. Жак забился в угол, как и намеревался. Когда их провожатый тихонько шепнул ему, что можно сесть вместе с остальными, Жак развел руками:

— Я всего лишь бессловесная тень моего хозяина.

Провожатого это объяснение, кажется, удовлетворило.

Его Величество сел в кресло и приглашающе повел рукой на соседнее, куда тут же опустился Яков.

Речь зашла, как и предполагал Жак, о 'Бриарее'. Шварц обрисовал перспективы, обозначил важность проекта, чуть затронул тему военного использования — вернее, то, как 'Бриарея' можно использовать для того, чтобы войн как раз не было; причем разговор велся в довольно-таки отстраненных тонах. Напрямую ничего не говорилось, только намеками, либо иносказательно. Хотя название проекта прозвучало, причем Его Величество задумчиво хмыкнул в усы:

— Бриарей, говорите... Но, помнится, было три брата...

— Именно так, Ваше Величество. Бриарей, Котт и Гиес, гекатонхейры. — Подтвердил Яков и позволил себе легкую улыбку. — Сыновья Матери-Земли, Геи, призванные защищать ее.

Король понимающе улыбнулся в ответ. Затем вскользь коснулись темы электрического двигателя, но Жак, погрузившийся в воспоминания, упустил те неуловимые моменты в разговоре, когда произносят, казалось бы, малозначащие слова, но подразумевают вполне четкие инструкции.

Встреча длилась недолго, всего через полчаса после того, как они вошли в библиотеку, королевский секретарь, или помощник, подал знак Шварцу и тот, поднявшись, раскланялся. Кивнул Жаку, и они удалились, пятясь к двери.

Дом покидали в молчании. У ворот их ждал тот же самый кэб, что привез их в заброшенное поместье. А, может, другой, подумалось Жаку — а прошлого возницу прирезали и закопали. Он хмыкнул, но молчал до тех пор, пока они не отъехали от особняка на порядочное расстояние. Но и заведя разговор с Яковом, постарался говорить тихо.

— Ну и как? — Спросил он. — Высочайшее одобрение получено?

— Ты там присутствовал, или мне показалось? — процедил Шварц и Жак понял, что с расспросами лучше подождать до гостиницы.

Уже в номере, бродя по толстому ковру кабинета, слегка пружинящему под ногами и вертя в пальцах полумаску, Жак снова обратился к Якову, который, прибыв, сразу сел за письма.

— Так чем все закончилось?

— Все в порядке. — Ровно сказал Яков. Он не отрывался от письма, и потому тон его не был особенно эмоциональным, хотя, как заметил Жак, патрон улыбался. — Они немного недовольны таким резким скачком, как электрический двигатель, но в целом расположены покровительственно. Им понравилась идея 'замороженной войны', как я ее назвал.

— Значит, все идет по плану, — облегченно выдохнул Жак и рухнул в кресло, прекратив беготню. — Мы смогли обойтись без мелкого оружия в начале, сразу перейдя к механизму глобального уничтожения...

— Я слышу сарказм в твоем голосе? Опять? — Спокойно спросил Яков. — Жак, я от тебя ничего не скрываю, уж поверь. Мне незачем, и потом... ну посуди сам...

— Да знаю я, знаю... — Жак откинул голову на спинку и положил на лоб полумаску. — Я только беспокоюсь. Как ты можешь быть уверен в том, что все пойдет именно так, как задумано?

— Система, Жак. Равновесие, помнишь? Точки приложения усилий...

— Помню... что пишешь?

— Закончил письмо лорду Баррету, генерал-адьютанту Его Величества. В дальнейшем докладывать о продвижении нашего проекта я буду ему. Ты его, кстати, имел счастье сегодня лицезреть.

— Ты меня за идиота держишь? Я знаю, как выглядит Георг Пятый...

— Не короля, Баррета. Это он нас проводил вниз, и потом присутствовал... Так, сейчас не мешай, у меня еще два письма.

Жак скинул на пол плащ и маску, сходил в гостиную за выпивкой. Бар предлагал широкий ассортимент напитков, и Жак выбрал бурбон — американский виски ему нравился больше. Прихватив пальцами два стакана, он вернулся в кабинет, налил в оба и принялся за свой, наполняя его по мере опустошения. Алкоголь его в последнее время не брал, разве что самую малость расслаблял. Он пил и искоса посматривал на Шварца, который в свете лампы снова казался неживым — ложась на бледную кожу, свет, проходивший через зеленое стекло абажура, придавал лицу патрона мертвенный вид.

Яков закончил писать, вложил письма в конверты, протянул Жаку.

— Отправишь вечером.

Тот глянул мельком адресатов.

— Ротшильд? Рокфеллер? А им ты что, фигу нарисовал?

Алкоголь не туманил разум Жака, но существенно обострял его язвительность. Впрочем, на Якова он, похоже, вообще не действовал, как неоднократно подмечал Мозетти.

— Нет, зачем фигу... — довольно улыбаясь, Шварц отпил бурбона. — Я обращаюсь к ним с просьбой выделить средства на перспективный и выгодный в будущем проект, под названием 'Бриарей'.

— То есть, хочешь усидеть на двух... нет, на трех стульях?

— И опять мимо, Жак. Им я отправляю официальные просьбы, для протокола, так сказать... но работать мы будем с лордом Барретом, вернее, теми, кто стоит за ним. Но Ротшильд и Рокфеллер, получив от меня такой...м-м-м, я бы назвал тон своих писем довольно наглым — прямой запрос, сначала долго будут думать, потом расспрашивать в кулуарах, кто такой вообще, этот Шварц... Потом будет поздно, но они будут оповещены о проекте...

— Зачем это? Чтобы они локти кусали? — Жак поспешно отставил стакан и вскинулся. — Нет, погоди, я сам хочу подумать. Ты хочешь, чтобы они были в курсе происходящего? Столкнуть их с масонами, так, что ли?

— Видишь ли, Жак... Я просто взвожу пружину до конца. Мелочи. Воздействие. Равновесие. Как твой утренний поход в бордель? — Внезапно сменил тему Яков.

Жак покачал головой, когда разглядел на конвертах вензель лондонского 'Савоя'. То есть, Яков не просто делает предложение, не нуждаясь в ответе, он еще и намекает, что уже нашел тех, с кем будет вести дела... Жак спрятал письма в карман пиджака.

— Обнадеживающе, — со смешком ответил он чуть погодя. — Я, оказывается, еще вполне даже ничего...

— Рад за тебя. Я, пожалуй, воспользуюсь случаем... Мессаже дирижирует в театре Ковент-Гардена, хотел послушать. Кажется, сегодня как раз что-то из Прокофьева. А ты можешь снова посетить...

— Нет, хватит. Мне бы тоже пора с пользой провести время. Я с тобой. Подготовить фрак?

— Да. — Яков допил бурбон, и, разглядывая стакан, бросающий блики граней на стол, добавил: — Когда еще доведется побывать здесь, надо ловить момент.

Визит тринадцатый, счастливый

Декабрь выдался во всех отношениях суетный, хлопотный. Погода словно бы тоже никак не могла определиться — то ли ей радовать морозцем под Рождество, то ли рвать ветрами зонты из рук людей и навесы у лавок, то ли согревать всех солнцем.

После визита Шварца в Лондон события словно понеслись вскачь. Лениво дремавшие в своих кабинетах чиновники воспряли, порозовели и принялись стучать печатями с удвоенной скоростью, резолюции подписывались ежеминутно, и, самое главное — закипела работа на острове Св. Мартина, где находился гигантский ангар, принадлежавший Совету. Его отписали для нужд русского ученого, вывезли хлам, приставили охрану — суровых неразговорчивых немцев. Впрочем, вопросами безопасности и секретности ведали попеременно все члены Совета. Караул менялся каждый день — французы, англичане, русские... Яков тактично, но довольно настойчиво попросил сэра Картрайта поставить у входа швейцарцев. Во-первых, они зарекомендовали себя как хорошие наемники, и репутация эта тянулась сквозь века, во-вторых, Швейцария была известна своим нейтралитетом во всех конфликтах, раздиравших Европу — отчасти потому, что поставляла военные отряды то одной стороне, то другой. Председатель внял просьбе.

Шварц с Жаком почти не бывали дома — все свободное от сна время они проводили на острове Св. Мартина, готовя запуск проекта 'Бриарей'. Им отгородили в ангаре комнату, назвали ее 'штабом' и наводнили его толпами чиновников. Яков и тут проявил твердость — табличку сменили на 'Бюро разработки', бумагомаратели испарились, и на их место пришли ученые. Наконец, дело сдвинулось с места.

Большая часть производств и фабрик Острова работали, сами того не зная, на Шварца. Многочисленные детали доставляли на паромах, по нововозведенному мосту, даже везли с континента. Химики, физики, инженеры — все они подчинялись Якову. Он, вроде бы, ничего особого не делал, чтобы заслужить их признание — ни с кем не панибраствовал, не заводил друзей, не рассыпал комплименты, и, однако, спустя всего неделю, ученые не мыслили себе проект 'Бриарей' без Шварца, советовались с ним по всем важным вопросам, уважали и восхищались. Жак при нем был вроде, как он говорил, 'тени отца Гамлета' — слушал, помогал, подсказывал, брал на себя неприятные Якову функции общения с чиновниками. Окончательно от них избавиться, естественно, не вышло — но изобретатель на это и не рассчитывал.

К Рождеству ангар оказался окружен высоким забором, в Бюро стоял гул голосов, обсуждавших двигатели, покрытие металла, поршневые системы; в самом ангаре рабочие собирали детали вместе, сооружая нечто на большой площадке посередине — и, Жак был уверен, никто их них и понятия не имел, что конкретно строится. Распространение информации о проекте всячески пресекалось, на выходе всех проверяли — не выносят ли чертежи, записи, — и слухи ходили самые противоречивые. Подводная лодка, эсминец, боевой дирижабль, даже — космический корабль для полета на Луну, или же — для путешествия в глубь Земли. Яков смеялся, поминая добрым словом Жюля Верна.

С Клюевым Яков почти не общался. Пара телефонных разговоров, случайная встреча у дома — Жак подозревал, что фабрикант подкараулил их специально, — вот и все. Времени на дружеские посиделки не хватало, хотя пару раз Шварц признался помощнику, что скучает по Клюеву.

— Он простой, спокойный и... человек как есть, без двойного дна. Иногда очень не хватает его прямых суждений. — Сказал Яков.

Они стояли в нижнем цеху, где работали станки — грохот стоял несусветный.

— Что!!? — Закричал Жак, вынимая затычки из ушей.

— Ничего, — махнул рукой Шварц.

Уже после католического Рождества, в канун Нового года, нагрянула инспекция в лице Председателя Совета и нескольких представителей. Ради них работу ненадолго приостановили, иначе разговаривать было бы невозможно.

Сэр Картрайт, с идеальной выправкой — словно генерал перед армией, — прохаживался между рядами станков, хмыкая в аккуратные усики. По выражению его лица понять было трудно, то ли он одобряет, то ли порицает то, что предстало его взору. Он задал несколько вопросов, в основном, организационного свойства, Шварц ответил. Закончив осмотр цехов, сэр Картрайт прошел в Бюро. Жак, задержавшись у хлипкой двери с табличкой, дал отмашку рабочим — можно расслабиться, выйти покурить.

Председатель сел на единственный свободный от бумаг и рулонов с чертежами стул, сложил руки в перчатках на набалдашнике трости, выполненном в виде фламинго.

— Ну что же, мистер Шварц, — сказал он, не смотря на Якова, а разглядывая развешанные всюду инструкции, заметки и схемы. — Вы оправдываете то впечатление, что у меня о вас сложилось, и, безусловно, достойны доверия наших общих друзей.

Шварц поклонился молча.

— Каковы ваши прогнозы насчет проекта? Когда мы будем готовы представить его в удовлетворительном виде?

— Не раньше марта, — твердо сказал Яков. — И то, при благоприятной погоде, без перебоев в поставках оборудования и при полной самоотверженности работающих здесь людей... впрочем, насчет последнего у меня нет ни малейшего сомнения. Все они люди увлеченные, талантливые и верные.

Вот насчет последнего Жак мог бы возразить, но не стал. Помимо того, что он служил для Якова неким буфером, когда изобретателя осаждали газетчики, пытающие прорваться через стену секретности, или служащие всеразличных министерств и ведомств, он тщательно следил, чтобы все ученые, принимавшие участие в проекте, были преданны только Шварцу и его делу, и ничему больше. Проще говоря, он выслеживал шпионов. И как раз буквально этим утром подозрение, зародившееся у него, оформилось в почти полную уверенность. Скользкий малый, мистер Финней — американец, инженер. Он присутствовал на этой встрече с Советом, стоял в углу, скромно потупившись. Но Жак таких, как этот Финней, на завтрак ел, и нюх его никогда еще не подводил.

— Март, значит. — Хмыкнул Картрайт. В тоне его слышалось сомнение и некий прозрачный посыл, означающий 'февраль был бы предпочтительней'.

— Март. — Не моргнув глазом, подтвердил Яков.

— Хорошо. — Председатель поднялся, кивнул 'свите'. — Отчет я жду, как всегда, в конце недели, мистер Шварц.

Спровадив инспекцию, вся проверочная деятельность которой, как выяснилось, состояла в проходе туда-сюда с важным видом, Жак подал сигнал Якову — мол, есть разговор. Доведя гостей до выхода, он раскланялся и, закрыв за ними дверь, махнул рукой бригадиру — можно начинать работать. Затем поднялся на несколько пролетов вверх, прошел по решетчатому полу третьего этажа — под ним снова заработали станки, забурлила работа, застучали молоты и зашипели сварочные дуги, создавая ощущение, будто внизу разверзся ад — и вышел через небольшую дверцу на крышу ангара. Ветер тут же вцепился в горло, глаза заслезились. Жак запахнул пальто и осторожно двинулся вдоль узкого балкона, который привел его на площадку — неустойчивую, казавшуюся хрупкой по сравнению с громадой здания. Перил у нее не было, так что Жак прислонился спиной к закругляющейся крыше ангара, холодной и твердой, и стал ждать Якова. Тот появился нескоро.

— Отчего задержался? — Спросил Жак.

— Отвечал на вопросы.

— Вроде 'Что это за усатый старикан, и зачем он приходил'?

Яков пожал плечами, то ли показывая свое равнодушие, то ли от холода:

— Обычная процедура. Прийти, сделать суровое лицо, и уйти. Все равно информацию он получает напрямую от меня, в отчетах, каждую неделю. Это так, показательный визит — напомнить, кто тут хозяин.

Повисла пауза, потом Жак не сдержался, захохотал. Смеялся он долго. Яков сначала смотрел на него с осуждением, но очень скоро выяснилось, что оно напускное — он тоже прыснул.

Сверху открывался впечатляющий вид на море — оно блестело на солнце, как рыбья чешуя, а пологие холмы, спускавшиеся к берегу, радовали глаз изумрудно-зеленой травой. Смех постепенно смолк и некоторое время мужчины стояли молча, просто любуясь зрелищем.

— Ги Бразил... — Пробормотал, уставившись вдаль, Жак. — Авалон... Я обнаружил у нас шпиона, — добавил он, резко переходя к делу.

— Финней? Я знаю. — Отозвался Яков, поднимая воротник пальто. — И все жду, когда он залезет в мои бумаги, или начнет вести разговоры с другими учеными, но он осторожен...

— Или труслив. Хочешь, я сыграю перед ним дурачка? Все знают, что я — твоя правая рука. Если я продемонстрирую свою слабость, он не преминет предложить мне деньги или власть. Или и то, и другое.

— Сыграй, только не переусердствуй. — Яков сделал пару шагов вперед, наклонился, глядя вниз. Ветер трепал пряди его волос, и казалось, что это языки пламени пляшут вокруг головы. Казалось, он нисколько не напуган высотой, наоборот, его завораживает чувство, которое возникает, когда стоишь на самом краю. Яков поднял взгляд зеленых глаз на Жака. — А когда узнаешь, что именно он уже успел разнюхать, избавься от него.

Жак рассчитывал, что ему придется долго 'обхаживать' Финнея, подкидывать намеки, вздыхать, демонстрировать пустой кошелек, маячить перед глазами с брошюрой 'Как обмануть своего босса, украсть его секреты и выйти сухим из воды', но все оказалось проще. Видимо, совпали те самые мелкие детали, моменты жизни, линии, о которых так любил рассуждать Яков. Буквально через пару дней после разговора с патроном Жак задержался в ангаре допоздна. Рабочие ушли, только в Бюро засиделись ученые, исписывая грифельную доску непонятными закорючками, но вскоре и они удалились. Жак и не думал в этот день 'ловить рыбку', ему действительно надо было перебрать кучу бумаг — предстояла тяжелая работа: хоть Яков и употреблял словосочетание 'мой еженедельный отчет', занимался-то им Жак.

Француз выключил свет везде, кроме лампы на своем рабочем месте, и засел за кипы схем и бухгалтерских ведомостей. Хорошо еще, что основные финансовые дела вел Адам, которому раз в день отправляли картонную коробку с документами по адресу Шварца. Но вот общую смету и, в особенности самые секретные расчеты производил Жак. Председатель был категорически против, чтобы столь важные документы покидали ангар, а Яков так же непреклонно заявил помощнику, что Адама на проекте не должна видеть ни одна живая душа. Вот и мучился Жак каждую субботу, то швыряя карандаши в стену, когда цифры начинали двоиться в глазах и путаться, то бегая по Бюро и пиная мусорные корзины.

Дверь в Бюро чуть скрипнула. Жак поднял голову от бумаг. Никого... Он снова склонился над листами, но тут дверь скрипнула второй раз. В проеме стоял Финней, длинный, нескладный, в мятой шляпе.

— Сеньор Мозетти, вот так неожиданность... а я забыл зонт.

'На улице нет дождя, шпион недоделанный', — чуть было не буркнул Жак, но вежливо улыбнулся.

Американец забрал зонт и, уже вроде бы собравшись уходить, остановился у стола француза.

— Отчет пишете?

'Почему бы и нет?', — подумал Жак.

— Да... — он тяжело вздохнул. — Так всегда, гнут спину простые клерки, вроде нас с вами, а вся слава достается начальству. У меня уже ум за разум заходит от этих цифр. И вчера я не спал, и сегодня до постели не доберусь, похоже.

Изобразив на лице мировую скорбь, Жак застыл в ожидании — клюнет?

— Да уж. И получаем мы за это сущие гроши... а между тем, без нас они бы и шагу сделать не могли, — ответил Финней, подтащил стул и сел рядом с коллегой.

'Мне бы в актеры, — сокрушенно кивая, подумал Жак, — синематографа... хотя нет, пусть сначала звук к нему приделают, а то львиная доля моего очарования пропадет'. Американец тем временем продолжил:

— Вы давно служите у мистера Шварца?

'Как сказать... возможно, всю мою жизнь...'

— Два года, — произнес Жак вслух. — А что?

— И что вам о нем известно? Просто... не поймите меня неправильно, я всякое слышал.

'Вот так вот, с места в карьер — где их только учат?'

— Например? — Изобразив живейший интерес заядлого сплетника, француз подался вперед. И, чтобы его порыв не выглядел фальшиво, чуть нахмурился и добавил: — Мне он мало что рассказывает о себе.

— А в Америке он довольно известен, вы знали? — Почувствовав себя хозяином положения, Финней откинулся на спинку стула, достал портсигар. Жак снял с соседнего стола пепельницу и поставил перед американцем. Длинное лицо его собеседника чуть вытянулось в подобии благодарной гримасы. — Если быть точным, то известен был не он, а его прежний наниматель. Николай Данилович Матич, — с трудом выговорив иностранную фамилию, Финней взглянул на Жака. Тот изобразил муки памяти:

— Да-да, это имя проскальзывало в наших разговорах. А кто это?

— Удивлен, что вы ничего не слышали о Матиче. Великий ученый, родом из Австро-Венгрии, знаток электричества и магнетизма, физик, инженер. Уникальная личность... Неужто не слышали? 'Война токов'? Лаборатория на Лонг-Айленде?

Жак покивал снова. Он не удивлялся тому, что американец в курсе прошлого Якова. Куда важнее, какие выводы он сделает из своей информации. Впрочем, до правды все равно не докопается. Никто на это не способен.

— И...? — подтолкнул Жак собеседника. — Ну, был он помощником Матича, и что? Очень часто ученые обучают новую смену...

— Не знаю, могу ли я вам доверять, — медленно, не сводя с него проникновенного взгляда, начал Финней, — но сами посудите... вас мистер Шварц чему-нибудь обучает?

— Я мало соображаю в науке...

— А кого-либо другого?

— Хм. — Жак нахмурился. — Вы правы. Но все равно не пойму, к чему вы ведете...

— А вот к чему. Мистер Шварц объявился в помощниках Матича довольно неожиданно. До этого он был всего лишь секретарем и бухгалтером проекта 'Мировой системы'. Если вы забыли, что это, позвольте освежить вашу память. В 1904 году Матич издал брошюру, с тем же названием, в которой писал, что возможно создание некоего мощного оружия, управляемого на расстоянии, с помощью которого можно будет установить мир повсеместно, вразумить тех, кто толкает страны к войне и насилию. Как средство, равно угрожающее и тем, против кого оно будет использовано, и тем, кто его использует. Понимаете, к чему я клоню?

Жак покосился на стопки схем, лежащих на столе. Довольный его сообразительностью, Финней ухмыльнулся и закурил снова.

— 'Мировая система' — так называлась огромная башня, которую возвели на Лонг-Айленде на деньги нашего, американского магната Моргана. Проект этот держался в строгом секрете... ничего не напоминает? Хотя Матич, надо отдать ему должное, всегда был против тайн, окружающих науку... И возможно, повторяю, только возможно — но очень уж похоже на правду, — что его помощник, мистер Шварц, и был тем человеком, который настаивал на сокрытии правды.

— А что стало с Матичем?

— Мистер Шварц не говорил? Впрочем, это не кажется мне странным... Матич погиб в своей лаборатории во время проведения эксперимента — при очень, надо сказать, странных обстоятельствах. А мистер Шварц спешно покинул Штаты, причем все записи его работодателя исчезли.

— И Шварц продолжает его дело здесь...

— Не продолжает, сеньор Мозетти. Мы думаем, он украл записи Матича и пользуется ими, чтобы создать себе дутую репутацию. Посудите сами — Шварц появился неизвестно откуда, всего пару лет пробыл в помощниках Матича, причем даже не в качестве лаборанта, а как простой секретарь, и вдруг объявляется на Острове, словно какой-то гений-самородок? На мой взгляд, тут все ясно, как день.

Жак мысленно отметил это 'мы' в речи Финнея, но решил пока не заострять на этом внимание. Посмотрев на американца хмуро, он достал из ящика стола маленькую фляжку с коньяком, поднес ко рту... потом, словно спохватившись, протянул Финнею. Тот отказываться не стал, отхлебнул, утер губы.

— Вот, значит, как... — Пробормотал Жак. — Я, конечно, слышал от Шварца, что он учился у одного из величайших ученых, который не так давно умер, но и предположить не мог... Но чего он, в таком случае, добивается?

Американец вздохнул тяжело, словно бы испытывая сомнения в том, можно ли доверять собеседнику. Потом цокнул языком, мол, была не была. Жак восхитился игрой Финнея, впрочем, своей он был доволен в большей степени. Ведь, в конце концов, американец не был тем, кто мог бы потягаться с ним на равных.

— Добивается? — Финней хмыкнул. — Власти. Денег. В проект 'Бриарей' вложены огромные средства, и еще больше появится их вскоре, дайте срок... Но, бьюсь об заклад, через какое-то время начнутся 'сложности', задержки, проволочки...

— А почему бы Шварцу не довести проект до конца?

— Он не сможет. — С уверенностью, с какой обычно утверждают, что Земля вращается вокруг Солнца, а хлеб всегда падает маслом вниз, сказал Финней. — У него нет той части записей, в которых говорится о завершающей стадии работ над 'Мировой системой'. Она находится у законных хозяев, которых я имею честь представлять.

Жак пораженно приоткрыл рот. Нет, определенно, он мог бы сделать карьеру, скажем, в театре... если бы не предпочитал играть в самой жизни, а не изображать ее.

— Вы — человек Моргана... — высказал он 'неожиданную' догадку.

— Да, я представляю компанию 'Дженерал Электрик'. Компанию, которой принадлежат права на изобретение Матича. И, по сути, мистер Шварц украл его у нас, и сейчас пытается извлечь из обрывочных данных, доставшихся ему нечестным путем, свою личную выгоду. Подумайте, сеньор Мозетти... — американец наклонился к Жаку, дыхнув тому в лицо сигаретным дымом. — Вы точно хотите работать на вора и обманщика?

— О Боже, нет... — Жак встал, в волнении зашагал туда-сюда перед Финнеем, который старался скрыть торжествующую улыбку. — Но... что... что мы можем сделать?

— ... и тогда он тоже встал и таким таинственным шепотом сказал: 'У вас есть ключ от сейфа Шварца. Мы заберем документы и уедем в Штаты. Без своих подсказок он лишится финансирования уже через неделю, так как не сможет представить результаты комиссии, и с позором будет изгнан с Острова. А потом вскроются его махинации и с электрическим двигателем, и с остальными изобретениями, которые тоже принадлежат Матичу, а по его завещанию — 'Дженерал Электрик'. Восстановить патенты можно будет позже'.

— И что потом? — Расслабленно спросил Яков, болтая ложечкой в кофе.

Они с Жаком сидели в малой гостиной дома на Николаевской — той, в которую посетителей обычно не проводили. Не потому, что там находилось что-то секретное — просто мало кто смог бы расположиться с удобством среди нагромождения аппаратов непонятного назначения, книг и торчащих в самых неожиданных местах трубок и штырей. Посреди гостиной располагались два кресла, между ними — маленький столик. Из освещения — только канделябр на четыре свечи, да потрескивающий синеватыми разрядами шар в стеклянном колпаке. Вернувшись домой, Жак нашел патрона именно здесь — он читал томик 'Жизнеописание Вольтера'.

— Потом... — Жак поскреб подбородок. — Я, понятное дело, изобразил энтузиазм и повел его к твоему столу. Но до сейфа он не дошел.

— Как так?

Француз достал из кармана небольшую стальную фляжку и поболтал ею в воздухе. Раздалось бульканье. Яков усмехнулся.

— Понятно... И где теперь мистер Финней?

— Плывет домой. В контейнере на грузовом судне 'Мария', со штампом 'Срочно. Хрупкое'. Без документов и с потерей памяти об этом дне в дальнейшем. Намаялся я с ним... перевезти тело, упаковать, дать на лапу капитану... Надеюсь, когда мистер Финней прибудет в Нью-Йорк, его основательно перетрясут в полиции и какое-то время он проведет за решеткой, как сомнительная личность. Так что все с ним в порядке. Уж не думаешь ли ты, что я мог бы его...

— Если бы было необходимо — смог бы, я уверен. Но пока в убийствах нужды нет.

— Люблю, когда ты называешь вещи своими именами. — Пробормотал Жак. — Но на самом деле ведь, Яков, нужда может скоро наступить. 'Дженерал Электрик' — серьезный противник. Если они взялись за дело, то...

— Ничего страшного. Пока его найдут, пока выяснят, что случилось... И потом, мы всегда можем ужесточить проверку для тех, кто присоединяется к проекту. Финней вот поначалу выглядел надежным, и, гляди ж ты... 'Безвестный секретарь, укравший разработки хозяина'. С двумя годами в помощниках это я, значит, ошибся... У некоторых такая раздутая подозрительность...

Яков говорил тихо, глядя перед собой — мыслями он явно был далеко. Жак замялся, потом все же решился спросить:

— Матич... с ним-то что приключилось?

— Несчастный случай. В лаборатории... — Шварц вздохнул и посмотрел на помощника уже другим, живым и теплым взглядом. — Случайности в нашей жизни тоже бывают, поверь. Частично она из них и состоит. Матич был... он был и вправду уникальным человеком. Блестящий ученый, и говорить с ним мне было легко. Он впитывал идеи, как губка. И не просто слушал, но анализировал, сопоставлял и создавал затем удивительные вещи. Если бы не этот пожар... — Яков чуть дернул уголком рта. — Я бы не находился здесь сейчас.

— Но это же хорошо, что ты здесь. — Жак неуверенно улыбнулся.

— Наверное... Но что говорить о том, что 'могло бы быть'?

— Да ты только об этом и говоришь, когда на тебя находит желание пооткровенничать. — Теперь уже Жак ухмылялся во весь рот. Яков притворно грозно цыкнул на него, и француз посерьезнел. Потом, неожиданно для себя самого, зевнул. — Американцы точно не создадут проблем?

— Не успеют. Иди спать, друг мой. Светает.

— Да, да... А ты, как всегда, будешь книжки глотать. Мне интересно, поймаю ли я тебя хоть раз за такой прозаической вещью, как сон? — Жак поднялся с кресла. — А отчет я, кстати, закончил.

— Что, прямо сидя на бесчувственном теле мистера Финнея?

— Гораздо раньше. Что я, по-твоему, идиот? Я, пока его ждал, три страницы рожицами измалевал от нечего делать. Ну, покойной ночи.

Радости Джилл поначалу не было предела. Дядя нашел фотографа! И не простого, а с опытом, причем джентльмена. Но вскоре она поняла, что удачная находка для газеты на самом деле обладает целым букетом недостатков. Мистер Хоббс имел обыкновение принимать 'лечебные' дозы алкоголя по утрам, днем и вечером, и еще несколько раз 'для профилактики', удалившись в курительную комнату. И все бы ничего — в конце концов, фотографы могли, хоть и с натяжкой, причислить себя к творческой прослойке, а люди искусства частенько прикладывались к бутылке; по крайней мере, на их пьянство всегда закрывали глаза, но Хоббс плохо влиял на молодых журналистов. Отпускал сальные шуточки насчет Джилл — делая вид, что шутит тихонько, на самом деле прекрасно понимая, что девушка все слышит, но воспитание не позволит ей сделать ему замечание; то и дело подбивал молодежь уйти пораньше с работы и выпить в пабе. Как будто знал, что на рынке труда сейчас днем с огнем не сыщешь даже того, кто сможет хотя бы приблизительно объяснить, что такое фотография. Джилл терпела его выходки пару недель, потом пожаловалась дяде. Но он слабовольно развел руками, сетуя на необходимость собственного фотографа в газете — и Джилл подозревала, что Хоббс уже проложил дорогу к дядиному если не сердцу, то добросердечию, с помощью задушевных разговоров за стаканчиком бренди. Причем — дядиного бренди. Тогда предприимчивая девушка пошла на хитрость. Она, наблюдая за новичками, заметила, что Рори не сильно охоч до выпивки, любезные предложения фотографа отвергает, и хмурится, когда тот скабрезно шутит. Словом, ирландец вел себя куда порядочнее так называемого джентльмена Хоббса и явно был настроен по отношению к работе серьезно. Она затеяла с Рори разговор насчет карьеры, и прозрачно намекнула, что журналист, умеющий к тому же фотографировать, вдвойне ценен и получает тоже вдвое больше. МакЛири, с его простодушием, подвоха не заметил и принялся 'окучивать' Хоббса, расспрашивая того о тонкостях профессии. Именно то, что Рори обратился к нему абсолютно искренне и без задней мысли (что входило в расчеты коварной Джилл), заставило Хоббса раздуться от важности и понемногу начать делиться секретами мастерства. Джилл рассчитывала, что уже к январю, а то и раньше, Рори вполне сможет взять на себя обязанности фотографа. А, поскольку мистер Хоббс особой прыти в работе не проявлял, и всегда старался от нее увильнуть, уже к февралю можно будет сказать дяде: 'Мистер Кромби, все фотографии делает МакЛири, а мистер Хоббс сидит без дела и только пьет'.

Джилл, видя, что ее план начинает претворяться в жизнь, ощущала себя Макиавелли. Она по-прежнему помогала Рори, хотя тот, преодолев первую робость, становился все самостоятельнее; писала свои статьи, брала интервью у интересных людей — словом, много работала и жила полной жизнью. Но время от времени вспоминала Адама — причем каждый раз ее преследовало чувство, будто она своими руками оттолкнула от себя что-то важное. Либо упустила какую-то существенную деталь. А еще ее преследовало ощущение, что он рядом. Это случалось редко, в основном, когда она в одиночестве возвращалась из редакции. Правда, в последнее время до дома ее провожал Рори. Они сдружились; он по-прежнему общался к ней, как с учительницей, но теперь не боялся высказывать свое мнение и, пожалуй, что относился покровительственно в некоторых вопросах — тех, что касались жизни простых рабочих.

Когда Джилл впервые пришла в гости к семье МакЛири, она очень смущалась, и в глубине души ожидала увидеть ужасные трущобы, нищету, низость и грязь — несмотря на то, что ежедневно наблюдала перед глазами хоть и бедно, но опрятно одетого Рори, который вел себя вполне прилично. То ли романы Диккенса, описывающие ужасы Ист-Сайда, были тому виной, то ли детские впечатления от поездки в рабочий район Лондона, но Джилл слегка дрожала, когда шла субботним вечером в квартал Уилспет, держась за локоть Рори. Там проживали работники многочисленных фабрик Острова, и фантазия девушки рисовала картины безногих, ползущих вслед, моля подать монетку, беспризорных детей с худыми лицами и, конечно, толпы падших женщин. Она была немало удивлена, когда увидела бедные, но аккуратные домики, выстроившиеся рядком. Ни побирушек, ни проституток, зато много улыбающихся людей. Да, тут было шумно — бегали и играли дети, но они отнюдь не были изможденными, хоть особой полнотой не отличались. Но это была здоровая худоба, происходившая от игр на свежем воздухе и подвижной жизни.

— Так тут, на Острове, даже последний бедняк, сидя без работы, живет куда лучше, чем рабочий в... ну, скажем, в тех местах, откуда я родом. — Пояснил Рори, когда она, поборов несмелость, поведала ему свои сомнения. Конечно, умолчав о тех ужасах, что крутились в голове. — Тем, кто не получает хотя бы однодневный приработок, дают еду, койку в бараке. Нет, нет! — Завидев круглые глаза Джилл, поспешил уточнить Рори. — Это нормальные бараки, там тепло, народ пьет чай с капелькой рома, играет в карты... А уж тем, у кого есть работа, даже самая простая и черная, платят хорошо. Хватает на отдельную комнату и еду, и даже откладывать можно по чуть-чуть.

Еще пару месяцев назад Джилл бы ужаснулась такому определению 'хорошей платы'. Она искренне верила, что существует два мира — нищеты и богатства, и они настолько отдалены друг от друга, что обитатели одного мира для других все равно что сказки на ночь — страшные или же прекрасные.

— Так и есть, — подтвердил ирландец. — Там, дома. Или на континенте. 'Два мира', это вы верно подметили. Но здесь другое дело. Тут соблюдают... высокий уровень жизни. Заботятся о репутации.

— А твой словарный запас очень расширился за последнее время, — искренне похвалила ирландца Джилл.

— Спасибо, — покраснел тот. — Стараюсь. Ну а что насчет уровня... Есть, конечно, и забияки, и те, кто проводит вечера в пабах, но таких стараются выпроводить с Острова — сами же рабочие. Нам тоже надо... блюсти репутацию. О, вот мы и пришли.

Они зашли в небольшой двухэтажный домик. Внизу располагалась общая кухня, прачечная, и что-то наподобие гостиной, правда, использовалась она, судя по всему, не по назначению — там гладили и сушили белье.

— Мэг с Джинджер не работают на фабрике, или еще где, а берут стирку у тех, кому не хватает на это времени, ну и с этого пусть небольшой, но доход есть. У нас маленький сын, вы знаете... а Джинджер еще слишком мала, чтобы ее взяли куда-то, тут с этим строго. В Манчестере она работала в шахте, пока не переехала с братом сюда.

Поднявшись по скрипучей лестнице, Рори указал на дверь, ведущую направо.

— Добро пожаловать.

Джилл сняла шляпку и вошла в комнату — обставленную скромно, но со вкусом. Повсюду в вазах стояли сухие букеты, на стенах даже висели картины. Впрочем, присмотревшись, Джилл поняла, что это вырезки из журналов. Но смотрелись они все равно мило. Навстречу гостье вышла жена Рори, Мэг. Цветущая девушка с ясными, словно лучащимися глазами и красными от стирки руками, которые она, смущенно улыбаясь, пыталась спрятать под передником.

Джилл поздоровалась, протянула руку, но Мэг отчего-то присела в реверансе.

— Я ведь не королева, — тихонько рассмеялась Джилл. Она старалась не шуметь — Рори предупредил, что ребенка к этому времени уложат спать в соседней комнате. Он с особой интонацией произнес это — 'в соседней комнате', и Джилл стало ясно, что ирландец чрезвычайно гордится тем, что зарабатывает достаточно для аренды двух комнат.

— Простите, — Мэг протянула руку.

Они уселись за стол, и хозяйка выставила богатое по здешним меркам угощение — сыр, подсохшие яблоки и остатки рождественского пудинга. Мэг, стараясь держать себя великосветски, разлила чай. Поначалу разговор не клеился, но Рори старался, с одной стороны, всячески показать молодой жене, что Джилл не кусается, а с другой — убедить коллегу, что он нее тут не ждут разговоров о погоде. Блестяще справившись с этой задачей — ее упростило то, что обе девушки были общительны и, в целом, обладали довольно широкими взглядами, — он устроился у камина и раскурил маленькую трубку.

Джилл с удивлением посмотрела на Рори. Она ни разу еще не видела его курящим.

— Это отцова трубка, — пояснил ирландец. — Раз в день, вечером, когда прихожу домой, выкуриваю одну... в память о нем. Он рано умер... работал с известью, это вредно для легких. Но все равно курил. Меня взяли к себе дядя с тетей... — И Рори принялся рассказывать о детстве и Ирландии, да так интересно, что Джилл забыла о времени.

Вечер получился замечательный. Джилл по-новому взглянула на этот 'другой мир', и нашла его очень милым, вовсе не страшным, а даже по-своему красивым. Да, конечно, эти люди тяжело работали, растили детей без игрушек, не знали, что такое 'личный доктор' или балы, но... была в них какая-то спокойная мудрость. По крайней мере, в семействе МакЛири — точно. Настало время возвращаться домой, и Рори, перед тем как выйти ее провожать, поманил Джилл пальцем, открыв дверь в соседнюю комнату. Она тихонько подошла, заглянула в спальню и в полосе света, падающего из приоткрытой двери, увидела колыбель, в которой спал ребенок, не старше полугода.

— Это Дуглас, — прошептал Рори. И в голосе его было столько гордости и любви, что Джилл чуть не расплакалась.

Она украдкой достала платок, вытерла глаза и, вернувшись в столовую, сказала:

— Чудесный малыш.

Ирландец проводил ее домой, у порога особняка Кромби они пожали друг другу руки; он пошел прочь, а Джилл долго стояла, глядя в темноту, и плакала отчего-то.

В понедельник, придя в редакцию, они с Рори переглянулись тепло, и она поняла, что у нее появился друг.

В последующие дни она все чаще думала об Адаме. Не потому, что раньше всерьез рассматривала его как возможного мужа, а визит к семейству МакЛири пробудил в ней желание завести свою семью, нет — по крайней мере, Джилл горячо убеждала себя в этом. И, похоже, это было правдой. Дело было в другом — она как никогда остро ощутила ту самую потерю, чувство, будто что-то упустила. Словно в какой-то, самый важный, неприметный внешне момент она могла бы что-то сказать или сделать, и все вышло бы иначе. Что 'все', она не знала. Возможно, они бы с Адамом и не поженились бы, влюбленность пропала бы сама собой; или же он решился бы уйти от Шварца и они сыграли свадьбу уже весной — как именно могло бы выглядеть настоящее, было уже не важно. Но Джилл твердо верила то, что нынешнее положение вещей — неправильное. Словно сломалась какая-то шестеренка в механизме, и теперь весь мир вокруг скрипит и содрогается... а все потому, что она в некую секунду не сделала чего-то.

Если Рождество Джилл провела с семьей, то Новый год Кромби отметили дважды — в редакции и дома. На работе было веселее, тем более что к тостам, шуткам и традиционным розыгрышам прибавилась хорошая новость — мистер Хоббс ушел из газеты. Мистер Кромби застал его роющимся в ящике своего стола, и тут же выгнал, потрясая кулаками. Потом, правда, он впал в меланхолию, утверждая, что разуверился во всем человечестве, но это быстро прошло, когда Джилл сообщила, что Рори готов заниматься фотографией. Дядя на радостях прибавил ирландцу зарплату и даже пообещал отправить того на специальные курсы фотографов в Лондон на неделю. В редакции поставили елку, вручили друг другу подарки. Джилл принесла для МакЛири сразу три подарка — кисет с дорогим табаком и новые ботинки для самого Рори, красивое кружево для Мэг и слюнявчик для маленького Дугласа. Ирландец, смущенный ее щедростью, долго мял в руках бумажный пакет, перевязанный бечевой, наконец, отдал подарок Джилл. Она развернула бумагу и ахнула. Внутри была чудесная деревянная рамочка для фотографий, покрытая искусно вырезанными цветами. Рори признался, что сделал ее сам и предложил вставить туда фотографию Джилл, которую он тоже намеревался сделать сам, как только та разрешит. 'Вы подарите ее своему возлюбленному, ну, или у себя поставите', сказал он.

И в этот момент Джилл решила во что бы то ни стало поговорить с Адамом.

Правда, до реализации плана дело дошло не сразу. Работы в редакции по-прежнему было много, и Джилл все откладывала визит. Наступил январь, потом февраль... Зимние шторма прошлись по острову, навевая уныние и тоску. Мир замер в ожидании весны.

Лишь в марте, когда море из свинцово-черного снова стало синим, подули теплые ветра и на холмах распустились первые дикие цветы, Джилл вспомнила об обещании, данном самой себе.

Она тщательно подготовилась к встрече. Надела строгое деловое платье, накапала в стакан с водой десяток капель настоя корня валерианы, залпом выпила.

И, ясным воскресным днем, тринадцатого марта, направилась на Николаевскую, 23.

Визит тринадцатый, несчастливый

Декабрь выдался во всех отношениях суетный, хлопотный. Погода словно бы тоже никак не могла определиться — то ли ей радовать морозцем под Рождество, то ли рвать ветрами зонты из рук людей и навесы у лавок, то ли согревать всех солнцем.

Карл Поликарпович безвылазно все свое время проводил на фабрике, а о делах друга Якова знал лишь по коротким звонкам последнего — русскому изобретателю выделили ангар на острове Св. Мартина, благо, туда как раз подвели мост, а то неожиданные шторма снесли в океан мост плавучий; несколько рабочих даже утонуло. В ангаре началось строительство — но чего именно, никто не знал. Вход туда устроили только по пропускам, в обстановке секретности, и Яков сделался даже более прежнего деловит и собран, Клюев все никак не мог его вытащить хотя б на чашечку чая.

У самого фабриканта, впрочем, дел тоже невпроворот было. Стал на поток 'часо-чайник', с десяток в день выходило из недр клюевских мастерских, а на подходе был электро-мотор, и что с ним делать, Карл Поликарпович не имел ни малейшего представления. Пожаловался Шварцу, тот посоветовал дельного мастера, что разбирался в электричестве, и еще одного, инженера. Оба немцы, что польстило самолюбию Клюева, и оба такие дотошные и упрямые, что он было подумал выписать с родины русских мастеров, так довели его своими постоянными спорами эти двое — Генцель и Майер. Причем благо бы орали друг на друга, посуду били, кулаками махали, как нормальные люди — нет, шагали у доски с чертежами и подолгу нудно рассуждали, приводя различные доводы — и ни один не хотел уступать другому. Клюев, пожелавший присутствовать на первом их совещании, изумился, мол — разве Шварц не изобрел уже двигатель, о чем тут спорить? На что оба специалиста посмотрели на него снисходительно, и объяснили, что техническая идея одно, а практическое воплощение — совсем другое. Беседу они вели на немецком, и фабрикант надеялся, что только тон их спокоен, а на самом деле они честят друг друга на чем свет стоит, но в конце концов понял, что, скорее всего, разговор их сух и скушен. Клюев еще немного посидел, подперев кулаком щеку, послушал их вежливые 'нихт, нихт', призадумался в разрезе новой науки генетики о счастливом стечении обстоятельств, что разбавило рассудительную кровь его предков русской горячностью души, да и ушел, предоставив мастеров самим себе.

В краткие минуты досуга Карл Поликарпович запирался в кабинете с самоваром и баранками, словно бы желая подольститься к своей русской половинке. И, открыв потайной ящик стола, перечитывал телеграммы и письма от Петруши.

Сыщик из Певцова получился знатный, хоть сейчас в 'пинкертоны'. Он неукоснительно соблюдал все указания Клюева, расспрашивал осторожно, конспектировал открытия свои на разлинееной бумаге и отсылал отчеты раз в неделю — пухлые письма, на которых четким почерком было выведено: 'Клюеву К.П., Главпочтамт, о. Св. Марии, острова Силли, Великобритания (Остров Науки), до востребования, лично в руки', на трех языках — русском, французском и английском. Почтовый служащий, в первый раз отдавая Карлу письмо, удивленно приподнял брови, но фабрикант многозначительно сунул ему пять фунтов, и с того момента служащий делал вид, будто никакого письма в природе вроде бы и не существует.

Вот и прохладным декабрьским вечером, в канун католического Рождества — коего Клюев не признавал, хотя и радовался вместе со всеми горожанами, поддавшись праздничному настроению, с удовольствием вкушал сливовый пудинг в ресторанах и глазел на салюты, — Карл Поликарпович получил очередное письмо от Петруши. Забрал с почты еще утром — но все недосуг было, дел навалилось, но теперь, в тиши кабинета, когда мастера и рабочие уже покинули фабрику, остановили станки и погасили свет, Клюев собрался ознакомиться с новым донесением. Перед тем как вскрыть его, он достал предыдущие, перечитать — не только чтобы освежить в памяти течение событий, но и потому что последняя телеграмма внушала тревогу, и Клюеву хотелось на всякий случай проверить, не упустил ли он чего.

Первая весточка от Певцова была из Парижа. Он побеседовал с адвокатами мадам Мозетти, ныне опять мадемуазель Жерар, и с ней самой. Вернее, общался он в другом порядке — сначала контора 'Мартен и Лефебр' указала настойчивому молодому человеку на дверь, возмутившись его непристойным интересом к делам клиентки. Потом Петруша имел долгую беседу с м-ль Жерар, которая, узнав, что речь идет о том, чтобы вывести на чистую воду ее бывшего мужа, не только рассказала Певцову все, что знала, но еще и адвокатам дала добро.

'Мне предоставили для ознакомления все документы, — гласило первое письмо, — относящиеся к периоду 1908-1910 гг., когда контора вела наблюдение за перемещениями мистера Х., и позволили сделать выписки. Все фамилии, под которыми он скрывался, отели, в которых останавливался, с кем встречался и так далее. Я нахожусь в сомнениях — стоит ли послать Вам краткую выжимку из этой информации, или же изложить чуть позже выводы, а, может, сделать копию всех записей? Дайте телеграмму в 'Hotel Le Bristol', на Ru de Faubourg Saint Honore, я пробуду в Париже до двадцатого. Пока, пожалуй, опишу вкратце, что узнал.

Мистер Х., скрываясь от законной жены и ее притязаний, за эти два года побывал в шести странах, и нигде не задерживался дольше, чем на три-четыре месяца. Последовательность его путешествий следующая: Италия, Испания, Египет, Румыния, Россия, Норвегия. После чего он вернулся в Лондон, где и был настигнут частными детективами конторы. Фальшивые имена, которые он использовал (соответственно списку стран, указанному выше): Бенвенуто Мартелло, Пабло Мелина, Аюб Гарат, Амвросий Тискио, Григорий Желугин и, наконец, Эрлан Кристиансен.

Я, как уже писал, получил и список отелей, где останавливался мистер Х. Прошу Вашего дозволения отправиться, так сказать, по стопам объекта, посетить те же места и поговорить с людьми, с которыми он общался. Возможно, будучи в бегах, мистер Х. задействовал какие-то старые связи. Надобность в таком тщательном исследовании его пути мне видится все более отчетливо. Мсье Мартен упомянул в разговоре, что, хоть их сыщики и раскопали все, что можно о передвижениях мистера Х., о его предыдущей жизни никакой информации найти не удалось, правда, мсье Мартен тогда не придал особого значения этому факту, поскольку их интересовало настоящее субъекта и его планы...'

Клюев ответной телеграммой в парижский отель отбил — список передать полный, выводы тоже приложить, по следу идти. И отставил на время мысли о таинственной фигуре Жака — во-первых, дел было по горло, во-вторых, он сам себе обещал, что не будет изводиться в ожидании писем Петруши. Так можно было вовсе душевное спокойствие потерять, и Карл Поликарпович определил распорядок: на ус мотать, но потом забывать до следующего письма все те факты, что будет присылать его верный помощник.

И Певцов пустился по следу француза — уже почти остывшему, как он признавался в письмах. Италия... Испания... Карл Поликарпович вдумчиво читал и прятал бумаги в стол; в Египте четкая отчетность Петруши была нарушена безалаберностью местной почты, в Румынии дело совсем застопорилось, и письмо оттуда Клюев получил даже позже, чем телеграмму из России. Помощник его не зная покоя, 'рыл носом землю', но особого толку было покамест мало. Да, многочисленные имена, связи, места и события — это Петруша описывал скрупулезно. Но они ничего не говорили Клюеву. Впрочем, Певцов намекал в письмах на некие 'обстоятельства', которые настолько сомнительны, что он не решается пока, не получив подтверждения, знакомить с ними хозяина. На них была вся надежда, но Карл Поликарпович Петрушу не торопил — доверял его чутью и логическому мышлению. Раз пишет, что не время раскрывать все карты, значит, так и есть. Наступило время для последнего этапа путешествия — Певцов отправился из Санкт-Петербурга (где, явившись к Клюеву-младшему, засвидетельствовал свое почтение) в Норвегию, в Осло. И вдруг — ни строчки, будто сквозь землю провалился... пока неделю назад Клюев не получил телеграмму, ту самую, что вывела его из равновесия. Она гласила:

'вышлите денег в амер долларах Banco de America в Манагуа столица Никарагуа тчк важные сведения напал на след тчк буду телеграфировать зпт почта здесь работает плохо тчк народные волнения зпт оккупация США тчк преданный вам Петр тчк'

Пробежав взглядом текст телеграммы еще на почте, Карл Поликарпович пошатнулся и, прислонившись к стойке, за которой сидел служащий, посмотрел на него потерянно, затем слабым голосом спросил:

— Никарагуа... это где?

— Центральная Америка, сэр. — Ответил без запинки служащий. — Между Коста-Рикой и Гондурасом.

И вот теперь перед Клюевым лежало письмо. Первое письмо от Петруши после той безумной телеграммы, следуя указаниям которой Клюев все же выслал триста долларов на имя Певцова.

Потертое, все в цветных штемпелях, с экзотическими марками. И катастрофически тонкое. Карл Поликарпович, не найдя на столе нож для писем, дрожащими пальцами надорвал конверт, и мысли его были только об одном — чтобы не нашел он внутри сухой официальный документ, в котором говорилось бы о неожиданной кончине иностранца из России от какой-нибудь тропической болезни. Увидев четкие, стройные буквы петрушиного почерка, Клюев выдохнул, от облегчения слезы навернулись на глаза. Он достал платок, промокнул влагу, чтоб не мешала зрению, и, поднеся листок к лампе, принялся медленно читать, стараясь не упустить ни малейшей детали.

'Карл Поликарпович! — писал Петр, — благодарю Вас за высланные мне средства, они очень помогли выбраться из страны. Это письмо я оставляю клерку в отеле, с наказом отправить как можно скорее, и направляюсь далее в Штаты. Расследование мое продолжается, и, пользуясь технической терминологией, набирает обороты. Пока о результатах сообщать рано — во-первых, они обрывочны и не составляют полной картины, а во-вторых, я опасаюсь, что, будучи изложенными на бумаге, они перестанут быть столь убедительными, как они видятся мне. Масштаб открытий представляется колоссальным. Я надеюсь через месяц, в крайнем случае, два, лично доложить Вам о выводах, к которым я пришел. На всякий случай я изложу на бумаге свои соображения по поводу мистера Х., и положу в банковский сейф где-нибудь в Штатах — на случай, если со мной что-нибудь случится. Их тогда передадут Вам. После США я отправлюсь снова в Италию, а потом в Россию, но уже вооруженный теми фактами, что открылись мне в Центральной Америке. Умоляю, не предпринимайте никаких действий касательно мистера Х. до моего возвращения, и не делайте никаких выводов.

Искренне Ваш, Петр Певцов'.

Клюев не знал, что и думать. С одной стороны, эти умолчания, намеки и скрытность помощника внушали тревогу, но с другой — Петруша просил пока не волноваться и подождать его возвращения... а Певцову фабрикант доверял. Вернее, силе его мышления и практичности. Настолько, что, спрятав письмо, решил пока сдержать естественный порыв помчаться тут же на Николаевскую и потребовать от подлого француза объяснений. Но Карл Поликарпович понимал, что его активность в данном вопросе может разрушить дружбу с Яковом. А ну как Петруша ошибся? Или подразумевает не страшные деяния и преступления, а просто какие-то махинации со стороны Жака?

Клюев взял себя в руки — хотя не удержался от того, чтобы пойти к дому Шварца, в надежде застать того без следующего по пятам Жака. Столкнулся с этой парочкой у самых дверей, стушевался отчего-то, будто застали его за чем-то постыдным, и даже почувствовал некое облегчение, когда Яков с сожалением, сетуя на занятость, отложил встречу 'на более подходящее время'.

Клюев вернулся к насущным делам — к 'Сцилле', немецким инженерам и своей фабрике, которая требовала постоянной заботы. И дома было не все гладко: Настасья Львовна прихворала, несерьезно, по счастью, но надолго. За хлопотами Клюев даже подзабыл о своем 'сыщике' за границей — от Петруши не было вестей, кроме коротких телеграмм 'Все в порядке. Расследую дальше', и острота ситуации постепенно стала сходить на нет. Иногда Карл Поликарпович даже сомневался — а не раздувает ли он из мухи слона? Ну, числятся за Жаком какие-то темные делишки в прошлом, велика важность. Яков, хоть и был наивен во многих вопросах, в людях все ж разбирался хорошо, и не стал бы привечать, скажем, вора или, боже упаси, убийцу.

Время текло быстро и незаметно — подошел к концу январь, в ворохе дел, бумаг, ветров и штормов пролетел февраль. Наступила весна — ранняя еще, но в этих теплых местах довольно нахальная.

А к середине марта вернулся Петруша.

Клюев не ожидал появления помощника — тот не предупреждал его ни телеграммой, ни письмом. Последняя его весточка была из России, и Певцов собирался обратно во Францию.

Карл Поликарпович сидел в кабинете, занимаясь тяжелой, но приятной работой — подсчетом прибыли. Часо-чайник расходился хорошо, даже более чем. 'Пожалуй, — подумал Клюев, — слова Якова о том, что 'Сцилла' будет стоять в каждом доме, не так далеки от истины. Через год так уж точно'.

В дверь кабинета постучали. Клюев буднично сказал 'Войдите' и не сразу поднял взгляд на посетителя. Да и когда, оторвавшись от счетов, посмотрел на вошедшего, поначалу недоуменно нахмурился. Незнакомый ему человек стоял у двери, сминая в руке шляпу. Его загар был цвета какао, длинные волосы спускались до плеч; белый костюм с гвоздикой в петлице был неуместен для визита, хотя соответствовал внешнему иноземному виду посетителя. Светлый же плащ незнакомец перебросил через другую руку, в которой держал пухлый портфель, перевязанный бечевой.

Клюев глянул на гостя мельком, опустил глаза на конторскую книгу, поставил нужную запятую и, только закрыв ее, снова посмотрел на молодого мужчину.

— Чего Вам уго... — начал он и вдруг, завидев странно блестящие глаза незнакомца, Карл Поликарпович вскочил, как молнией ударенный.

Он кинулся к Певцову, до неузнаваемости изменившемуся, сграбастал того в медвежьи объятия, заливаясь краской стыда от того, что не признал его сразу.

— Петруша! — Вскричал Клюев. — Ах, я дубина стоеросовая! А сам то! Не узнать!

Придерживая помощника за плечи, словно тот мог испариться, как видение, посланное клюевской совестью, или призрак, Карл Поликарпович отстранился, чтобы вглядеться в Петрушу. Певцов в ответ улыбнулся с неуверенной, ностальгической нежностью человека, который после долгих лет скитания вернулся, наконец, на родину — но сомневается, что та его примет в таком вот, новом обличье, потрепанного и повзрослевшего.

'Ох, морщинки-то у глаз, враз на десять лет постарел', — с жадностью рассматривая помощника, подумал Клюев. До этой минуты он не отдавал себе отчет, насколько привязан был к Петруше, волновался за него и скучал.

— Ты садись, садись... только с парохода? Чаю, может? Хотя, что это я, конечно, чаю... и борща... — засуетился Карл Поликарпович, усаживая Певцова в кресло. Затем выглянул за дверь, но, натолкнувшись, как в стену, на гул станков, кинулся к телефону, связывающему его кабинет и цеха. Набрал двойку и зычно крикнул в трубку: — Варвара! Горячий обед ко мне, срочно! Двойную порцию! И чаю!

Было время Великого Поста, потому простоту еды Клюев постарался возместить количеством.

Певцов, прижав к груди портфель, сидел и все так же смущенно улыбался. Кухарка явилась в рекордные сроки, будто стояла внизу с подносом, ожидая призыва начальства. Петруша набросился на еду, не спуская портфеля с колен, а Клюев умиленно наблюдал за помощником, подперев щеку широкой ладонью. Когда тот утолил голод и перешел к чаю, фабрикант несмело спросил:

— Ну, как ты?

— Хорошо, Карл Поликарпович, — хрипловато ответил Петруша. — Я и впрямь с парохода сразу к вам, решил домой потом заглянуть.

— Ну, ты пей, пей... не спеши, подуй.

Певцов закончил трапезу, и Клюев опять позвонил, чтобы забрали посуду, да чай обновили. Дождавшись, пока кухарка уйдет, он с надеждой посмотрел на помощника.

— Карл Поликарпович... — Петруша отставил чашку и, подвинув ее на край стола, открыл портфель и извлек толстую тетрадь со вложенными листками. — Вот, это те сведения, о которых я говорил. Только... Сначала я скажу кое-что, потом вы почитаете, и затем уж будете решать, повязать меня сразу, да отправить в лечебницу для душевнобольных, или погодить...

— Какую лечебницу, о чем ты? — Взволнованно пробормотал Клюев.

— Выслушайте сначала, Карл Поликарпович. Я вам писал, что спрятал кое-какие данные в банке, в Штатах — но там, если сравнивать с этими бумагами, сущая безделица. Главное я открыл в России и Италии. Но... В общем... Карл Поликарпович, я и сам поначалу не был уверен в собственном разуме, уж слишком это дело невероятным кажется. И, поверьте, я старался не опираться на слухи, хотя именно они навели меня на след, а только на факты, которые все вот здесь... — Певцов погладил документы, осторожно, как какое-то живое существо, притягательное и одновременно опасное. — Вы мне пообещайте, Карл Поликарпович...

— Все, что угодно, — тут же отозвался Клюев.

— Дочитайте до конца. Прежде чем делать выводы, дочитайте до конца.

Петруша встал, с трудом оторвав взгляд от бумаг. Опустил на кресло, где до того сидел, портфель и тихо сказал:

— Я домой пойду. Ванну приму, схожу, подстригусь... как закончите, поразмыслите. Я никуда не денусь, вернусь потом в свою квартиру, буду отсыпаться. Меня качка утомила.

Не понимая, в чем поспешность, и отчего Петруша, так радующийся возвращению, с аппетитом уминающий постный борщ — вдруг ссутулился и посерьезнел, Клюев, тем не менее, кивнул.

— Хорошо, Петр Игнатьевич, голубчик, — сказал он. — Не беспокойся.

Петруша вышел, а Карл Поликарпович еще несколько минут сидел, уставясь на бумаги, не решаясь подвинуть их к себе. Затем все ж притянул и начал читать.

Толстая тетрадь оказалась дневником Певцова, но начинался он путано — с Норвегии, и Клюев догадался, что записи эти Петр начал делать задним числом, только оказавшись в конце своего первого, почти безрезультатного расследования. Следуя за перемещениями Жака, что те совершил почти шесть лет назад, Певцов оказался в небольшом городке Кристиансанн. В этот раз Мозетти, назвавшийся в Норвегии фамилией, звучащей почти как название этого города, остановился не в отеле или гостинице, а в доме местного жителя; и Певцов не нашел бы его следа, если б не поднаторел уже в искусстве поиска, путешествуя по другим странам. Старик, по фамилии Йоргенсен, у которого Жак снимал комнату, поведал Певцову, что гость вел себя смирно, часто ходил на прогулки к берегу моря, и в один прекрасный день вернулся в лучезарном настроении, смеясь без причины, собрал вещи и уехал. Петр вспомнил, что французские адвокаты говорили о Жаке — что тот, мол, повел себя довольно странно после Норвегии. Два года он успешно бегал от их агентов, а затем, словно бы потеряв всякий интерес к делу о разводе, под своим настоящим именем открыто приехал в Лондон, и даже не слишком-то противился, когда к нему заявились по поводу крупного возмещения. Певцов насел с расспросами на Йоргенсена, стараясь выведать любую мелочь, касающуюся поведения Жака. Старик отвечал охотно, даже провел русского в комнату, где жил Мозетти. После его отъезда там ничего не менялось — и Петруша понял, что Жак уезжал в спешке. Он оставил несколько своих вещей — фотографию в рамке, верхнюю одежду, сапоги, несколько книг, сувениры из Италии. Внимание Петра привлекла фотография — опять счастливое совпадение, он слышал о ней от м-ль Жерар. Женщина описывала странности своего бывшего мужа с большой охотой, и в числе прочего упоминала, что тот весьма дорожил этим снимком.

'Что же могло сподвигнуть его бросить все, даже такие памятные вещи? — записал в дневнике Петруша. — Обычно так поступают, когда бегут в испуге от чего-то, но мистер Х. явно был радостен, когда уезжал, и наоборот, прекратил бежать. Снимок м-р Йоргенсен мне отдал, я опишу его тут на всякий случай'.

Между следующими двумя страницами Карл Поликарпович обнаружил фотографию, ту самую. На ней были изображены трое мужчин, на фоне пальм и моря. У всех винтовки 'Энфилд' в руках, на них довольно странная, но определенно военная форма, и тот, что слева... вылитый Жак Мозетти.

Клюев перевернул фото — на пожелтевшем картоне задника было выведено почти выцветшими чернилами: 'Realejos 1855 Nikaragua'.

'Я решил, что вполне логично, что на фотографии изображен отец мистера Х. Пора было возвращаться на Остров, к сожалению — ни с чем, ибо мою 'добычу' составляли лишь малозначащие воспоминания о нем гостиничных служащих, странный снимок, рассказ Йоргенсена и слухи. Правда, я смог разобрать, что вымышленные имена, что брал себе во время своих путешествий мистер Х., в переводе с языков тех стран, что он посещал, всегда означали либо 'странника', либо 'гонимого', либо 'чужеземца'. Но о чем это говорит? О том лишь, что мистер Х. — полиглот? Возможно. Но вот у меня появился шанс отыскать родственников мистера Х., а ведь до сих пор никто из опрашиваемых мною людей не мог сказать абсолютно ничего о том, откуда мистер Х., кто его родители и так далее. Я отправился в Осло, в Национальную библиотеку, и попытался разузнать, что за таинственный Realejos указан на фото. В процессе поисков я вышел на известного историка, м-ра Хансена. Он был весьма удивлен, когда увидел фотографию, даже ошарашен. И открыл мне тайну ее происхождения, указав также, кто на ней изображен рядом с предком мистера Х. Оказалось, что Реалехос — это город в Никарагуа, который в 50-х годах прошлого века был занят военными (некоторые называли их 'флибустьерами') силами Уильяма Уокера, американца, который в течение года был президентом Никарагуа, добившись этого поста хитростью, аферами и запугиванием. На снимке в центре — американский консул Уилер. Личность человека справа Хансен установить не смог, но предположил, что это может быть доверенный помощник диктатора, полковник Радлер. А интересующий меня человек слева — ни кто иной, как сам Уокер! Я решил, что этой информации вполне достаточно, чтобы можно было хотя бы попытаться, отправившись в Центральную Америку, узнать больше об отце мистера Х. Возможно, Уокер — это его настоящая фамилия?'.

Была ли это жажда приключений, внезапно проснувшаяся в Петруше, или же привычка доводить дело до конца, какие бы сложности это не сулило — так или иначе, он отправился поездом в Париж, оттуда на дирижабле в Нью-Йорк, после чего сел на пароход до Манагуа. Ему не повезло — стоило прибыть в столицу Никарагуа, как США ввели туда свои войска. Но даже разъяренные толпы на улицах и комендантский час не помешали Петруше расследовать 'Дело мистера Х.'. И, чем больше он узнавал, тем более понятны становились ему, казавшиеся прежде незначительными, те мелочи, оговорки и слухи, кои он ранее в своем поиске отметал, как несущественные. Он чувствовал, что приближается к некой тайне. Во время его пребывания в отеле 'Стар' он был укушен каким-то насекомым, — тут Карл Поликарпович закряхтел, вспомнив свои опасения, — и какое-то время провел в постели, с высокой температурой. Именно тогда ему пришла в голову идея, показавшаяся сначала результатом горячечного бреда.

Но городские архивы Манагуа только подтвердили его теорию.

'Я думаю, хоть это и кажется нелепым и невозможным, — но что если только кажется? — что человек на фотографии и мистер Х. на самом деле одно лицо. Тогда получается, что мистеру Х. сейчас около восьмидесяти! Но — или так, или сеньор Мозетти является точной копией своего отца. Впрочем, такое явление не редкость... но описания очевидцев, и другие фотоматериалы заставляют меня поверить в невероятное. В здешних архивах указано, что полковник Радлер был осужден и посажен в тюрьму, а диктатор Уокер — расстрелян. Тут бы мне и признать, что домыслы мои далеки от реальности, но в описании казни я нашел прелюбопытные моменты. Когда прогремели выстрелы и бывший президент Никарагуа упал, один из солдат повторно выстрелил ему в лицо. Зачем? Далее — на теле Уокера был найден медальон с портретом Элен Мартин, единственной и, как говорили очевидцы, великой любви Уокера, еще с тех времен, когда он жил в США и был простым журналистом. Она умерла от холеры в 1849 году. Любопытно, что полковник Радлер убедил солдат отдать медальон ему, буквально 'умоляя на коленях'. Но самое главное, потрясающее воображение открытие я сделал, поговорив со стариком, бывшим солдатом, который участвовал в расстреле диктатора. Я угостил его виски, отдал последние двадцать долларов и взамен получил рассказ о том, что через год после заточения в тюрьму Радлер бежал, как раз при помощи этого солдата. Старик даже чувствовал некую гордость, вспоминая содеянное. Он ничуть не жалел о том, что вызволил преступника из тюрьмы, говорил, что тот был очень обаятельным человеком, пострадавшим невинно. И, смотря на фотографию троих людей в военной форме на фоне пальм, я не могу не заметить внешнее сходство Радлера и Уокера. Присмотревшись, можно разобрать, при всей разности их внешности, что они имеют одинаковое сложение и тип лица. Мог ли Радлер согласиться заменить своего друга и соратника перед лицом смерти? Я отправлюсь в Штаты, попробую проследить жизненный путь Уокера до того, как он внезапно решил обратить свой взгляд на Центральную Америку, раздираемую в то время конфликтами'.

Певцов слово свое сдержал — получив долгожданные триста долларов, он, пусть и с трудом, покинул оккупированный Никарагуа. Раздобыть нужные ему сведения в Америке было куда легче, и Петруша записал в дневник все, что узнал о Уокере. Тот жил в Нью-Орлеане, хотя успел поездить и по Европе. Он получил диплом врача уже в 19 лет, и два года провел во Франции и Германии; вернувшись, он неожиданно для родственников бросил медицину, выучился на юриста, но и этого ему показалось мало — он занялся журналистикой. Словом, среди знакомых Уокер слыл человеком многих достоинств и способностей — всего за год он стал автором и одним из издателей газеты 'Нью-Орлеан крисчен'. Встретив красавицу Элен Мартин, Уокер влюбился в нее без памяти. Девушка, после перенесенной в детстве болезни, была лишена голоса и слуха, но благодаря уму и обаянию, стала одной из самых желанных красавиц Нью-Орлеана. Она отвечала Уокеру взаимностью, была назначена дата свадьбы... но девушка умерла. Убитый горем журналист очень изменился после потери. Уехал из города, отправился в Центральную Америку... далее его путь был Певцову уже известен.

Теперешние свои идеи и подозрения Петруша уже не мог объяснить горячкой, вызванной укусом какого-нибудь экзотического муравья. Просмотрев архивы семьи Уокеров, он обратил внимание на портрет юного Уильяма, сделанный еще до того, как он отправился учиться сначала в Пенсильванский университет, а затем в Европу. Пятнадцатилетний Уокер был очень хорош собой, высокий лоб и умные глаза выдавали в нем человека незаурядного, но... он мало походил на свои поздние изображения.

'Из Европы вернулся уже другой человек... — писал Петруша. — Я почти уверен в этом. Родные не видели его четыре года, причем в период, когда внешность человека наиболее подвержена изменениям. К тому же родственники были все дальние, и престарелые, и Уокер почти с ними не общался после возвращения. В дальнейшем, думаю, никто не хотел разбираться в жизненных перипетиях члена семьи, который запятнал их фамилию, сделавшись, по сути, пиратом, а затем и диктатором. Следуя за таинственным мистером Х. я отправляюсь в Гейдельберг'.

Чем дальше продвигался в своих поисках Певцов, тем более он был уверен в том, что Уокер и Мозетти — одно лицо. Карл Поликарпович медленно пролистывал тетрадь, стараясь не упустить ничего. Как и предупреждал его Петр, настал момент, когда Клюев перестал верить в теорию, изложенную в дневнике. Безумие, бред, больная фантазия — так он говорил себе мысленно, однако оторваться от страниц, заполненным такими убедительными, разумными словами, не мог.

Петруша проследил путь Уокера до Гейдельбергского университета. И там получил подтверждение своей идеи. Настоящий Уильям Уокер умер — по иронии судьбы, от той же болезни, что несколькими годами позже лишила его (или уже Мозетти?) возлюбленной. Холера сожгла его в считанные дни. Рядом с ним, в последние часы, находился его друг, тоже студент — Николо Паскони.

Который в письмах Уильяма родственникам, был описан как 'чрезвычайно обаятельный молодой человек, около двадцати лет, брюнет, владеющий в совершенстве несколькими языками (в том числе и русским), наделенный многими талантами в самых различных научных сферах'.

И который после смерти Уокера исчез бесследно, словно бы его и не было.

Клюев утер пот платком. Неслыханные выводы Петруши заставили его одновременно испытывать и страх, и волнение, и предвкушение. Он прочел около половины дневника — что же будет дальше?

Дальше Петруша отправился в Россию — потому что именно оттуда, судя по записям университета, приехал 'итальянец'. И снова архивы, письма, старые портреты. Чем глубже в историю погружался Певцов, тем сложнее было найти какие-то достоверные свидетельства, ведь лет прошло немало, и живых очевидцев найти не представлялось возможности. Но тем более усердно он разыскивал даже малейшие зацепки, и умудрялся свести воедино оборванные ниточки биографии 'мистера Х.'. Причем каждый, исключительно каждый его вывод основывался на каком-либо документе, либо личной встрече, либо изображении. Это-то и пугало Клюева. Если бы он не знал, что существование бессмертного человека, с легкостью примеряющего на себя чужие личины было невозможно — он бы поверил Певцову сразу. Потому что доказательства тот приводил железные.

Николо Паскони через некоторое время, которое въедливый Петруша как бы отлистывал назад, превратился в Николая Пасюкова. Темноволосого человека лет около тридцати, который весьма отличился в Бородинском сражении. Правда, как выяснилось, до этого самого сражения никакого 'солдата Пасюкова' не существовало. А вот на портрете, изображающем маршала Мюрата и его кавалеристов, в углу вполне узнаваемо вырисовывалось лицо Мозетти-Уокера-Паскони, одетого в драгунскую форму, и с эполетами суб-лейтенанта. Художник любовно и кропотливо выписывал детали на картине, не забыл и про номер на драгунской медной каске. Номер указывал на полк, в котором служил, как выяснил Певцов, отправившись в Париж — некто Жак... Мозетти.

— Черт меня побери! — вслух выругался Карл Поликарпович. — Чертов Жак! Петруша, во что ты меня втянул?... Как же это?

Он с жадностью приник к дневнику, в нетерпении переворачивая страницы.

— 1812... 1810... — зашептал Клюев. — Джакомо Мелина... знакомая фамилия... 1800... Франция, Италия... 1795...

Фабрикант уставился на лист, вклеенный в дневник, который только что развернул. Пробежал его глазами, потом перечитал более внимательно, еще раз.

— Этого не может быть... Это ведь...

'Краткое жизнеописание Великого Магистра Египетской ложи, графа Феникса, также известного как Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрине, Бельмонте, при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо...'

Клюев лихорадочно стал копаться в прошлых письмах Певцова. Так и есть. Фамилии в точности совпадали с теми, какие Жак выдумывал для фальшивых документов, с которыми исколесил всю Европу с 1908 по 1910 годы... Карл Поликарпович вернулся к листу, вклеенному в дневник Петруши.

'... при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо, но более всего известного как граф Калиостро'.

— Калиостро! — вновь не сдержавшись, воскликнул Клюев. — Тот самый! Известный авантюрист!

Он вскочил, ринулся к вешалке, подхватил пальто, подбежал обратно к дневнику. На листе плясали слова: 'Мартелло... фальшивые клады... философский камень... Мадрид... украдено ожерелье... английские масоны... вызов духов с помощью магии, секрет бессмертия... сеанс омоложения, Петербург... умер в тюрьме в Риме в 1795 году...'. Карл Поликарпович схватил дневник, сунул его во внутренний карман пальто, и выбежал из кабинета.

Он пронесся мимо удивленных рабочих, словно цунами — с выпученными глазами, встопорщенными усами и покрасневшим лицом. Вид его был ужасен — кухарка Варвара, попавшаяся ему на пути, взвизгнула и, уронив на пол супницу, отскочила к стене. Клюев вылетел на улицу, махнул было рукой, подзывая извозчика, но, не увидев на дороге ни единого транспорта, запахнул пальто и выругался страшно.

И, в ясный воскресный день тринадцатого марта, побежал в сторону Николаевской, 23.

Визит четырнадцатый

Некоторые фотодокументы из архива Острова Науки

Часовая лавка "Клюевъ и сынъ", 1906 г. У входа, слева направо: Влад Поликарпович, Поликарп Иванович и Карл Поликарпович Клюевы.

Карл Поликарпович Клюев с женой, Настасьей Львовной. Свадебное фото. 1888 год.

Карл Поликарпович Клюев, осень 1893 года. Подмосковье.

Карл Поликарпович Клюев и Яков Гедеонович Шварц, Остров Науки, 1914 год. Одно из малочисленных изображений Я.Г. Шварца.

Сольвеевский конгресс, Брюссель, 1911. Стоят (слева направо): Роберт Голдсмит, Макс Планк, Генрих Рубенс, Арнольд Зоммерфельд, Фредерик Линдманн, Морис де Бройль, Мартин Кнудсен, Фридрих Газенорль, Георг Хостлет, Эдуард Герцен, Джеймс Джинс, Яков Шварц, Хейке Камерлинг-Оннес, Альберт Эйнштейн, Поль Ланжевен. Сидят (слева направо): Вальтер Нернст, Марсель Бриллюэн, Эрнест Сольве, Хендрик Лоренц, Эмиль Варбург, Вильгельм Вин, Жан Батист Перрен, Мария Кюри, Анри Пуанкаре.

Редчайшая фотография, на которой запечатлен Жак Мозетти, сотрудник проекта "Бриарей" и помощник мистера Я.Г. Шварца. Приблизительно 1914 год.

Джиллиан Кромби, корреспондент "Новостей островов Силли", 1911 год.

Джиллиан Кромби, корреспондент "Новостей островов Силли", 1913 год.

Часовая мастерская Поликарпа Ивановича Клюева. Санкт-Петербург, 1902 год.

Карл Поликарпович Клюев в своем кабинете, фото на обложке журнала "LIFE", 1919 год