Деяние 12

1

Выпало ходить ему, задире, —

Говорят, он белыми мастак! —

Сделал ход с е2 на е4...

Что-то мне знакомое... Так-так!

Владимир Высоцкий "Игра"

СССР, Энск, 10 сентября 1981

— Взаимоотношения империалистических держав в Средней Азии во второй половине XIX века характеризовались стремлением Англии преградить царской России путь в Индию, которую англичане называли "жемчужиной британской короны"...

Класс был как класс: с покоцаными многими поколениями оболтусов, покрытыми несчетными слоями краски партами, суровой известкой белеными стенами, зловещего вида темной доской. Глобус еле держался на подставке, судя же по многочисленным потертостям на карте, значительная часть мира так и пребывала в категории терра инкогнита. Выморочное осеннее солнце тускло расцвечивало небрежно вымытые оконные стекла, голос учителя томительно гудел над склоненными, стандартно стриженными "под канадку" или оснащенными косичками с белыми бантами, головами.

А вот Руслану нравился этот голос, четкий и убедительный, хотя несколько монотонный. Что-то было в нём — намекающее на не постигнутый массив смысла, скрытый, как тело айсберга, в глубине умолчания.

Разумеется, прочие ученики, шушукающееся, кидающие друг на дружку чувственные взгляды, читающие под партой книги, весьма далекие от темы урока, нимало не обращали внимания на потаенный смысл речей Пал Палыча. Скорее, были бы очень удивлены, скажи им, что таковой присутствует. "Это у Палыча-то? Да не смешите мои тапочки..."

Но Руслан любил историю. Более того, он чувствовал ее, и Палыч понял это сразу, как только услышал его первый ответ у доски. Парень, конечно, был абсолютно невежественен в его предмете, как и большинство школьников супердержавы, чьи мозги были неоднократно промыты идеологически стерильной и дозированной информацией. Но этот мальчишка все время демонстрировал волю вклиниться в кажущийся хаос событий, уяснить его пружины, да ещё и не те, какие предлагал к рассмотрению исторический материализм.

— Империалистическое соперничество между Британской и Российской империями характеризуется термином "Большая игра", который ввел в широкий оборот писатель Редьярд Киплинг. Что, Калинина? — спросил учитель вытянувшую руку белокурую ученицу.

Его серьезные ярко-зеленые глаза внимательно смотрели из-за толстых стекол квадратных очков в рыжеватой оправе, вкупе с густыми усами, создававшими немного комический эффект. Кроме того, допотопная оправа старила тридцатипятилетнего мужика лет на десять.

— Это который "Маугли" написал? — спросила девица, хлопнув огромными карими очами.

Класс давился смехом. В принципе, против Палыча никто ничего не имел, его, скорее, любили и охотно ходили на его уроки. Однако относились не очень серьезно, поддевать положительного и степенного "москвича" почему-то считалось хорошим тоном с тех самых пор, когда он, года три назад, неожиданно появился в школе. Говорили, раньше жил в столице, работал в закрытом учебном заведении для отпрысков больших людей. А потом резко бросил все, переехал в Сибирь и устроился в обычную школу на 120 рублей месячной получки.

Когда этот полноватый парень в мешковатом мышином костюмчике из универсама (московского, однако, в местных и таких не было), первый раз объявился в кабинете Шефа — директора школы, тот был абсолютно уверен, что видит перед собой ссыльного. Никто из здравомыслящих педагогов, да и вообще советских людей, и помыслить не мог, что можно так вот, по доброй воле оставить столичное жилье и работу, да перебраться в снулое захолустье. Самое невинное, что предположил Шеф — пьет, гад... Он, конечно, категорически не желал лишней мороки себе на голову, но попросту завернуть приезжего не мог: москвич все-таки, мало ли, сегодня в провинции учителем, а завтра простят — и в министерстве референтом, да и припомнит ему, Шефу. Директор был многоопытен, карьеру начал вертухаем в Норильлаге, и знал, что почем. Потому ничего определенного соискателю не сказал, некоторое время ожидая, что вот-вот на подозрительного гражданина придет разъяснение из "органов". Но "органы" безмолвствовали, трудовая книжка Пал Палыча была безупречна, а посему, скрепя сердце, директор взял его в штат. Не пожалел — преподавателем тот оказался прекрасным, оценки по истории устремились вверх. Да и слухачи Шефа из учителей и учащихся рассказать про Палыча ничего сомнительного не могли. Самое пристальное наблюдение не выявило никаких признаков запоев, а учебный материал он подавал в соответствии с генеральной линией. Вот только его интерес к странному парню...этому...Загоровскому. Тонкое чутье Шефа подсказывало: тут точно что-то не так. Но, поскольку что именно, он пока понять не мог, обстоятельство сие было отложено. Однако незабвенно.

— Да, Инга, он написал "Маугли", вернее, "Книгу джунглей", — ровно объяснил Пал Палыч, зелено высверкнув из-под очков. — Но еще и многое другое... Загоровский?

Руслан поднял руку небрежно, почти лениво, словно сомневаясь, стоит ли это делать. На смуглом лице колыхалось немного скучливое выражение.

— Объясните, пожалуйста, термин "Большая игра", — попросил он, вставая.

Инга поморщилась, недовольно дернув пухлыми губками. "Русь заколебал! Зачем ему это? Такой кадр...Красивый...Только одевается голимо. И ноги кривые..." Не додумав эту не слишком логичную мысль, раздраженно отвернулась к окну.

Под "заколебал" подпадали все случаи, когда Руслан вдруг начинал изъясняться "книжным" языком, может быть, потому что при этом лицо его выражало надменную скуку. А то, что это не более чем маска, надеваемая в момент особой заинтересованности, одноклассникам и в голову не приходило. С малых лет он умел скрывать свои истинные эмоции, хотя, казалось бы, в небольшой четырнадцатилетней жизни мало, что могло подвигнуть к подобным манерам.

Сейчас, впрочем, он и сам не знал, почему рассказ историка заинтересовал его.

— Видишь ли, — проговорил Пал Палыч, мельком глянув на Руслана, — этот материал не входит в программу. Если хочешь, останься после урока.

Руслан кивнул и опустился на место.

Не в первый раз он неторопливо шел с учителем из школы до автобусной остановки по вечерним дворам областного центра.

— Ты меня немного тревожишь, — очевидно, из-за ранней гипертонии Палыч слегка задыхался при ходьбе, поэтому говорил не очень внятно. Руслан все время приостанавливался и вытягивал шею, чтобы расслышать.

— В тебе есть что-то, способное однажды очень сильно подвести, — продолжал учитель, словно в раздумье. Руслан слушал молча, машинально обрывая на ходу листочки с еще по-летнему зеленых кустов и растирая их длинными пальцами, так, что скоро они покрылись липким налетом.

— Что вы имеете в виду?

Он и вправду ничего не понимал.

— Твое постоянное желание знать больше, чем тебе положено... Нет, это очень хорошо — стремиться к знаниям. Но ты все время задаешь неудобные вопросы.

— Почему неудобные?

Учитель пожал плечами.

— Ладно, — со вздохом произнес он, — это так, лирическое отступление...А вообще-то, предупреждение от умудренного опытом человека. Остальное додумаешь сам, ты способен... Так вот, Большая игра...

Палыч вздохнул и пошел медленнее.

— В узком смысле термин касается Центральной Азии и периода с 1813-го по 1907 годы. Но это не совсем точно. Вернее, совсем неточно. На самом деле Игра захватывала в разные периоды и Ближний Восток, и Кавказ, а то и Тибет. А её временные рамки...

Он замолк, раздумывая, не слишком ли сухо излагает юноше материал. Глянул на Руслана. Глаза мальчика, странно светлые на смуглом лице, блестели. Мысленно пожав плечами, Палыч продолжил:

— ...Они тоже далеко расходятся в разные стороны. Когда она началась — установить очень трудно. Во всяком случае, уже вовсю шла во втором веке до нашей эры, когда китайцы стали вывозить лошадей из Средней Азии в обмен на шёлк. Так возник Великий шёлковый путь, пронизавший всю Евразию, и Игра завертелась вокруг него.

— Причем тут шёлк? — спросил Руслан.

— Потому что тогда он был стратегическим товаром. Вши, знаешь ли...

— Вши?..

— Ага. Они почти не заводятся на шёлковом белье — им на нем жить скользко, — Палыч издал смешок. — А с гигиеной вплоть до Нового времени в мире было не очень хорошо. Потому во всех развитых по тем временам странах был огромный спрос на натуральный шёлк. Ну вот, понравилось бы тебе, будь ты римским патрицием или византийским патрикием, все время чесаться?..

— Думаю, нет, — рассудительно ответил Руслан.

— То-то. В общем, на шёлк в то время можно было купить всё. Но его тогда производили только в Китае, и китайцы строго следили, чтобы гусениц шелкопряда не вывозили из их страны. Понял?

— Теперь понял.

— Ну, так вот, везде, где стратегическое сырье, возникает Игра. Заинтересованные государства начинают интриговать, шпионить, проводить всякие тайные акции...

В пустынных дворах спокойного города в глубокой провинции огромной страны странно и тревожно звучали эти слова. Руслану вдруг померещилось, что они предвещают невзгоды и ужасы. Но мало-помалу его охватывала какая-то лихорадка. Он все еще хотел узнать об этом предмете как можно больше.

— Например, — продолжал Палыч, — в седьмом веке нашей эры дошло до настоящей мировой войны.

— Что?

— Ага, ты считаешь, что мировых войн было всего две. Это правильно, конечно... Но я иногда думаю: если в войне за передел мира участвуют все самые могущественные на тот момент государства и народы, даже если они напрямую не соприкасаются, нельзя ли это тоже назвать мировой войной?..

— Н-наверное...Вам виднее.

— Я бы предпочел, чтобы ты подумал над этим сам, — мягко произнес учитель. — В той войне участвовали Византия, Иран, два тюркских и один аварский каганат, Китай, и еще множество менее сильных народов — грузины, албанцы, болгары... Судя по ходу событий, две коалиции как-то координировали свои действия, хотя великие державы находились вдали друг от друга. В любом случае, это была очень большая война — за Великий шелковый путь.

— И кто победил?

— Тогда — Арабский халифат, возникший, словно ниоткуда, и подавивший всех остальных ослабленных войной игроков. Но Большая игра продолжалась.

— И все из-за вшей?

— Нет, конечно. Когда Китай утратил монополию на производство шелка, тема стала не актуальной. Но были еще пряности, наркотики, драгоценные камни, фарфор... И игроки тоже сменялись — появились арабы, потом монголы, потом турки. А потом, где-то в конце семнадцатого века, возник новый игрок — Россия. И так получилось, что к прошлому веку лицом к лицу там встали Российская и Британская империи.

— Из-за чего?

— Из-за всего. В Индии много интересных вещей, и англичане очень за неё боялись, пытались не пустить туда русских. А Россия медленно, но верно завоевывала Центральную Азию и подходила к Афганистану. Афганистан же — это ворота в Индию...

— Афганистан...

— Да, Руслан, Афганистан...

Оба замолчали. Смеркалось, зажглись длиннющие бетонные фонари, похожие на озаренные мертвенным светом виселицы. Было тихо. В эту минуту неподалеку от пакистанской границы советский армейский грузовик попал в засаду моджахедов. Водитель, рядовой Юрий Калинин, 1963 года рождения, призванный в Советскую Армию в апреле 1981 года Ленинским райвоенкоматом города Энска, так и не понял, что произошло — его голову пробил осколок ручной гранаты.

Учитель и ученик молча дошагали до автобусной остановки, откуда Палыч уезжал домой, готовить на грязной общажной плите холостяцкий ужин.

— Пал Палыч, — прервал молчание Руслан, — вы говорили о временных рамках Большой игры. А в нашу сторону?..

— Да, конечно, она идет и сейчас, — кивнул учитель, — только теперь главные игроки — США и...страна, в которой мы с тобой живем.

Из-за поворота показались желтые фары автобуса.

— А стратегический товар? — успел задать вопрос Руслан.

— Думаю, нефть, — ответил Палыч уже с подножки. Перекошенные дверцы нехотя закрылись.

Дом Руслана, пятиэтажный, кирпичный, хорошей сталинской постройки, был кварталах в двух вглубь дворов. Чтобы добраться до него, надо было повернуть назад по дороге в сторону школы, пересечь обширный пустырь, поросший жухлой сентябрьской лебедой, и миновать ряд капитальных гаражей. Было уже довольно поздно, а осенью в Сибири темнеет быстро. Он шел, не замечая ничего вокруг, и, честно говоря, уже забыв о словах учителя, вернее, отложив полученную информацию. Сейчас же в голове его царил обычный юношеский хаос — думал, что завтра, в субботу, он, как всегда, пойдет в кружок самбо, еще думал о странной книге, которую начал читать вчера. И еще — о звенящем смехе Инги...

— Пацан, дай-ка закурить! — из-за гаража возникли два темных силуэта.

От скрипучего голоса стало тоскливо и тошно. В неярком сизом свете отдаленного фонаря проявилась глумливая щербатая ухмылка. Движения парня были нарочито расхлябаны, грязные, плохо сидящие, но "штатовские" джинсы перехватывал широкий полосатый тряпичный пояс с никелированной пряжкой. Второй гопник держался чуть поодаль. Намечалась большая задница. Руслан был в своем районе, и местные его не тронули бы. Но этих он не знал, эти явно были с другой территории, одной из тех, с которыми его находилась в состоянии кровной вражды. Полгода назад в доме неподалёку прошли жуткие похороны трех пацанов, которых гопники с окраины буквально на кусочки изрубили самодельными тесаками...

Стоящий перед ним не стал дожидаться ответа на ритуальный вопрос, его рука уже шла вперед и вверх. Руслан растерянно смотрел, как приближается тусклый блеск кастета. Только в последний момент вспомнил, что надо делать, перехватил руку, попытался провести простейший прием. Не очень удачно — завалился вместе с противником. Второй уже замахивался чем-то, вроде железного прута. Но хуже было то, что из-за угла выскочили ещё две тени, а, судя по звукам, были и позади.

Поймал плечом прут, охнул от резкой боли и мельком увидел ещё двоих. И — ясно и четко в стылом свете отдаленного фонаря — лезвие ножа.

Внутри что-то хрустнуло, мучительно запекло в боку — это поваленный вскочил и поддел ногой ребра. Азартно проскрипел:

— Валите его махом!

Руслан даже не успел испугаться, осознав, что его просто-напросто убивают. Было только тяжелое отупение. Вскочил, дернулся бежать, но чья-то нога припечатала ему нос, а сзади ухватили за куртку.

Он ощущал страшную дурноту, но отчаянно пытался вырваться. Кричать не мог из-за боли, да это и не приходило в голову. Но сзади почему-то отпустили. Раздались вопли и грохот. Вновь нависшая над ним палка была выбита мощным ударом. Кто-то рывком отпихнул Руслана к стене гаража.

— Стой тихо! — приказал знакомый, но невероятный в такой ситуации голос.

— Пал Палыч! — ахнул Руслан.

Стоял, глядел, не верил глазам.

Солидная фигура чинного историка приобрела упругость и гибкость, какие в обычное время не просматривались. Очки поблескивали, топорщились усы. Стоял спокойно и уверенно. Всё пошло быстро, слишком быстро для заторможенного восприятия Руслана. Ему казалось, что Палыч не прикасается к хулиганам, просто делает причудливые движения руками. Но Скрипучий резво отлетел в сторону. Второй с дурным визгом неуклюже подпрыгнул, метя ногой, а третий подался вперед, выставив лезвие финки. Однако, после загадочных пассов Палыча, прыгун резко сменил траекторию, врезавшись башкой в железную дверь гаража, а приятель его разом, как подрубленный, свалился на колени. Нож же непостижимым образом оказался в руке учителя, который отпихнул коленопреклоненного, отбросил финарь и повернулся к, наконец, пришедшей в себя первой троице. Те кинулись борзо, Палыч забавно раскорячился, тело его будто изломалось, образовав несколько острых углов, нападающие непостижимым образом рухнули.

— Атас! — теперь в скрипучем голосе прорезался ужас.

Кое-как поднявшись, хулиганы бросились в разные стороны. Только ударившийся о гараж не двигался. Палыч распрямился, аккуратно одернул на все пуговицы застегнутое полупальто, и быстро подошел к нему. Проверил пульс на шее, удовлетворенно кивнул и обернулся к остолбеневшему юноше.

— Твое счастье, что я забыл в школе портфель с тушёнкой, которую сегодня выдавали учителям. Пришлось вернуться, а то дома есть нечего, — как ни странно, он совершенно не запыхался, в отличие от тяжело дышащего Руслана.

— Сколько лет ты занимаешь самбо? — спросил Палыч, критически оглядев ученика.

— Четыре, — машинально ответил тот, все ещё пребывая в прострации.

— Неважный у тебя тренер, смени, — покачав головой, посоветовал Палыч.

— А вы?.. — мысли Руслана, наконец, начали шевелиться, так, что он смог сформулировать вопрос, — Это чё, карате, да?

— Нет, не карате, — Палыч, поморщившись, покачал головой, словно услышал в классе неверный ответ на вопрос об англо-бурской войне. — Отечественная система. Это вон тот каратист, — кивнул на бездыханное тело. — Вернее, думает, что каратист...

Он поднял солидный кусок железной арматуры, которая несколько минут назад чуть не проломила его ученику голову.

— Против лома нет приема... против лома есть рычаг, — завернул не очень понятно, отбрасывая прут в бурьян.

— На-ка платок, приложи к носу, — обратился к Руслану, — кровища хлещет. И пойдем домой. Я уж провожу — во избежание...

— А этот? — спросил Руслан, указывая на начавшего постанывать хулигана.

— Оклемается, — уверенно кивнул Палыч. — На обратном пути его проведаю. Если не смоется...

Бок ныл все сильнее — похоже, треснуло ребро. Но Руслану не очень улыбалось сейчас являться домой в разорванной, залитой кровью, куртке, с расквашенным носом. Они сидели в беседке на пустынной детской площадке. Руслан всё никак не мог прийти в себя. Впрочем, спокойствие Палыча тоже оказалось не полным: искоса взглянув на юношу, он вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. Дорогущий "Кент" в руках простого школьного учителя смотрелся странно.

— Ты уж не говори ребятам, — попросил он Руслана, — никогда не курю при учениках, да вот обстоятельства чрезвычайные.

Руслану, уже год тайно покуривающему, очень хотелось попросить сигарету, но он не решился.

— Пал Палыч, — вместо этого восхитился он, — вы мастер!

— Нет. Видел бы ты настоящего Мастера... Впрочем, может и увидишь... Ты знаешь их? Что они хотели?

— Ничего, попросили закурить и сразу кинулись. Никогда не видел... Они хотели меня убить!

Это обстоятельство вдруг предстало перед ним во всей неприглядности. Он изумленно глядел на учителя, но тот, к ещё большему его смятению, утвердительно кивнул.

— Я так и думал.

— Но почему?!

С минуту Палыч сосредоточенно курил, потом, словно приняв решение, произнес:

— Рановато, конечно...

Он еще немного помолчал. Руслан слушал, приоткрыв от напряжения рот.

— Ну, ладно... — продолжл учитель. — Всё равно они знают, кто ты... В общем так: некие люди интересуются тобой...хм...несколько больше, чем это соответствует твоему возрасту и положению.

Руслан ничего не понимал... Вернее, не мог отдать себе отчет в том, что ему открывают нечто, давно ощущаемое им самим.

— Какие люди? — растерянно переспросил он.

— Разные, — ответил учитель, отбрасывая сигарету в урну. — Хорошие... И плохие. Эти были плохие. Вернее, наняты плохими. Но, думаю, в ближайшее время они вряд ли тебя побеспокоят. Мне кажется, сейчас они сделали глупость и быстро это поймут. Так что не бойся.

Но ледяная волна, обдавшая Руслана, была не ужасом, нет — восторгом. Здесь и сейчас полагалось начало чему-то грандиозному.

— А вы, вы?.. — задохнулся он.

— Я — хороший, — заверил Палыч.

Он строго глянул в лицо мальчика.

— Ты не очень-то радуйся. Все серьезно... Короче, возможно, меня несколько дней не будет в школе. Но потом я обязательно свяжусь с тобой, и мы подробно поговорим обо всём, что ты хочешь знать. В пределах разумного, конечно...Слишком рано... — с досадой повторил он. — Совсем еще не готов.

В голове Руслана, исполненной блистающего хаоса, вдруг родилась грандиозная догадка:

— Пал Палыч, — с сердечным замиранием выдохнул он, — ведь это связано...связано с Большой игрой?!

Палыч воззрился на него, потом медленно промолвил:

— Н-да-а, похоже, мы в тебе не ошибались... Впрочем, это давно было очевидно. Руслан, можно, я пока не буду отвечать на этот вопрос?

— Но Пал Палыч, — отчаянно выкрикнул мальчишка, — вы только объясните, а то у меня голова взорвётся: причем тут я? Какая тут нефть, какая Индия, какая Америка?..

— Видишь ли, — снизошёл к его растерянности учитель, — нефть и все остальное — это внешнее. А настоящий смысл Игры спрятан. Как и основные игроки. И всё, больше сегодня я тебе ничего не скажу. Иди домой.

Он встал и, к изумлению Руслана, перекрестил ему лоб. А потом твёрдым шагом направился к пустырю. Однако, словно подумав о чем-то, остановился и обернулся к оцепеневшему юноше.

— Ещё одно, что ты должен знать прямо сейчас.

И чётко, немного нараспев, произнес:

— Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра.

— Это откуда? — спросил Руслан.

Высказывание припечатало его увесистой завершенностью.

— Киплинг написал это в одном своём романе.

— Что это зна... В каком романе?

— Его давно не издавали у нас. Но у меня он есть в русском переводе. Я дам тебе, — пообещал Палыч, растворяясь в темноте.

Он так никогда и не выполнил этого обещания.

Архив Артели

Только для членов Совета.

По ознакомлении уничтожить.

Артельный меморандум N 5894-01.

1975 год Р.Х. Декабря 22-го.

Милостивые государи!

Имею донести до сведения господ членов Совета, что Отрок нового Узла, о рождении которого нам стало известно после ментального контакта с Батырем Артели, случившемся десять лет назад (см. "Артельный меморандум 4742-15"), обозначен с несомненностью 99,99 процента в результате анализа данных по Советской России.

Таким образом определен Загоровский Руслан Евгеньевич, родившийся 14 сентября 1965 года, записанный русским, проживающий в городе Энск Энской области, ученик 4 Б класса средней школы N 52 Ленинского района.

Отец Отрока, Загоровский Евгений Ростиславович, инженер, закончил Энский Политехнический институт, начальник цеха ракетной сборки завода Энтяжмашстрой. Происходит от старшей ветви русско-польского дворянского рода герба Корчак. Ветвь с 1655 года состояла в русском подданстве и внесена во II часть родословной книги Смоленской губернии.

Мать Отрока, Загоровская Асия Ренатовна, в девичестве Нигматуллина, закончила Энский пединститут, факультет начального образования, библиотекарь. По отцовской линии происходит от князей Мустафиных, потомков царевича Муртазы из казанских Чингизидов. Прадед в 30-х годах взял фамилию Нигматуллин, опасаясь репрессий по классовому признаку. По материнской линии — из сибирских татар бухарского корня.

В младенчестве мальчик втайне от родителей был крещен бабушкой, Загоровской Марией Ивановной, в Воздвиженском (!) храме города Энска.

Для присмотра за Отроком и постепенного введения его в дела Артели в Энск направлен артельщик Учитель.

Обязан с прискорбием известить, что, как стало известно из надёжного источника, неприятель также осведомлен о физическом существовании Отрока. Однако пока не имеет сведений об его истинном местопребывании.

В свете этого прошу господ членов Совета срочно собраться на предмет определения диспозиции.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

Ак Дервиш, Батырь батырей Совета.

Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра.

Тихий океан, остров Монтана де ла Крус, 13 сентября 1981

Крест, водруженный капитаном испанского галеона, из-за бури по пути на Филиппины отклонившегося с курса, давным-давно упал, сгнил и растворился в плоти острова. Теперь никто и не знает, где он стоял — на пляже, куда прибой вынес корабельную шлюпку, или действительно на вершине горы, которой остров, собственно, и был. Этого уже не установить — запись о рутинном по тем временам открытии давным-давно куда-то исчезла из архива. Но название острова — Монтана де ла Крус, осталось, и под этим именем Испанское королевство, а потом республика, а потом снова королевство безраздельно им владело. В бурные времена колониальных переделов он так и не перешёл в другие руки, ибо находился в отдалении от оживленных торговых магистралей, не имел в недрах ничего ценного, а полезная здешняя растительность — хлебные деревья да кокосовые пальмы — не была чем-то, способным соблазнить оборотистых людей. Периодически тут пытались добывать копру, однако, за убыточностью, предприятие скоро сворачивалось. Ещё лет двадцать назад здесь никто не обитал.

Нынешний владелец тоже не жил тут постоянно. Впрочем, формально владельцем оставалась королевство, сдавшее бесполезный клочок суши в бессрочную аренду частному лицу. Сдало и абсолютно не интересовалось, что тут происходит, тем более что несколько важных чиновников в Паласио де ла Монклоа были строго-настрого предупреждены: не стоит совать нос в дела этого лица. Предупреждены людьми, с которыми вынуждены были считаться.

Сейчас это самое лицо пребывало перед мониторами, на которых отражалось всё, происходящее в роскошном овальном зале, расположенном глубоко в недрах горы. Там вообще много чего было — и залы, и кабинеты, и хозяйственные помещения, и подземные казематы — целый дворец, некогда в кратчайшие сроки вырубленный в скале. На поверхности же, среди густых зарослей на склоне горы, демонстрировало себя лишь небольшое изящное бунгало, к которому вела от пляжа узкая тропинка. Там, в неубранной комнате с валяющимися на полу книгами и бумагами, грязными стаканами и рассыпанным пеплом на столике, среди шёлковых подушек на легкой плетеной кушетке возлежал, покуривая душистую самокрутку, хозяин. Из скрытых среди икебаны звуковых колонок доносилось унылое пение:

Ooooh Ma Ooooh Pa

Must the show go on

Ooooh Pa take me home

Ooooh Ma let me go

There must be some mistake

I didn't mean to let them

take away my soul

Am I too old is it too late

Ooooh Ma Ooooh Pa

Where has the feeling gone?

Ooooh Ma Ooooh Pa

Will I remember the songs?

The show must go on

Диск был довольно старый, почти двухлетней давности, но лежавший в бунгало до сих пор способен был крутить его множество раз на дню. Он не мог объяснить природу сладкой тоски, которую испытывал от опуса, общем-то, чуждого ему и по мысли, и по исполнению. Если разбираться глубоко, было в этом увлечении нечто и от причудливого кокетства, и от изысканного сарказма. Но для того, чтобы это понять, надо бы знать хотя бы основные вехи биографии хозяина бунгало, а таких людей в мире было немного. Сам же он не желал размышлять о таких вещах, у него имелись гораздо более важные темы. Что касается музыки... Если нравилось, он просто слушал.

Правда, сейчас почти не слышал, поглощённый действием на мониторах. Гости рассаживались в высокие кресла вдоль выпуклой стороны огромного подковообразного стола. Он огибал закруглённую стену зала, освещённого мягким светом скрытых ламп. Там, где концы стола немного не сходись, разрывая круг, стоял другой стол, массивный дубовый, инкрустированный перламутром, по виду старинный, явно предназначенный для председательствующего.

Гости попали сюда не по прихотливой тропинке. Даже для здешнего хозяина было бы слишком жестокой шуткой принуждать этих солидных, убелённых сединами людей карабкаться по крутому склону. Им и так досталось, пока добрались до этого окруженного белой пеной клочка земли. Кто-то рискнул, оставив свои яхты в виду острова, проскользнуть меж рифов на шлюпках. Другие воспользовались вертолетами, громоздко приткнувшимися на желтеющем пляже, по которому меланхолически ползали бесчисленные крабы. А там, где пляж смыкался с крайним скалистым выступом горы, гости, приветствуемые вооруженными до зубов охранниками, проходили в небольшую пещеру, миновали узкий коридор, в конце которого перед ними вежливо открывались двери зеркального лифта, и поднимались наверх, прямо в подземный дворец. Лифт имел ход степенный и торжественный, подстать весу этих людей в современном мире.

"Хотя, кто, кроме меня, да их самих, да еще очень немногих, знает, кто они такие на самом деле", — лениво думал хозяин, рассматривая знакомые лица.

Журналисты не выпрашивали у них интервью, за ними не охотились папарацци. А зря. Группка, собравшаяся сейчас в недрах Монтана де ла Крус, способна была принять решения, выполнить которые было под силу разве что правительству одной из двух сверхдержав. А эти люди имели возможность свои решения исполнять. Почти всегда.

Клаб — коротко и весомо. Хозяин острова испытывал удовольствие от этих словечек, похожих на черную маску: никто не знает, что скрывается под ней, но зрелище лица в маске ох, как пробирает... Клаб. Игра. Для него это были не просто звуки, но квинтэссенция жизни.

Очень давно вошел он в тело Игры, постиг её тончайшие нюансы, достиг верхнего эшелона командующих, ибо всегда жаждал быть кукловодом. Однако потом правда открылась ему и потрясла: эти "кукловоды" сами были куклами, над которыми истинные кукловоды принимали истинные решения, ведая истинные цели Игры. И он был введён в Клаб, взял в руки нити, ведущие к премьер-министрам, маршалам, адмиралам, директорам разведок, и по прошествии времени стал его президентом. Хотя посещала его порой леденящая мысль: "А кто тот, который дергает нити, ведущие ко мне?.." — никогда не пытался додумать её до конца, раздраженно гнал куда подальше. Но сколько ни махай на назойливую муху, она всё равно притаится где-нибудь в пределах досягаемости и, улучив момент, усядется на свежую царапину.

Он досадливо хмыкнул, очередной раз шугнув противное насекомое в дальний уголок мозга, и сосредоточился на экранах. Давно взял за правило рассматривать лица коллег перед встречей — это давало ему довольно информации, чтобы предстать перед ними во всеоружии. Положение обязывало...

Итак, Мэм. "Стерва!" — наблюдающий ехидно осклабился. Строгая интеллектуальная дама черной расы раздражала — нарочитой сухостью, четкостью логики, чопорно поджатыми губами, острым блеском глаз из-под учёных очков... Однако, раздражая, привлекала. Он часто жалел, что не был знаком с этой Дульсинеей (как ни странно, именно так назвал её отец — пастор-пятидесятник) в те далекие годы, когда она беззаветно боролась против расовой сегрегации, и сам Мартин Лютер Кинг ей что-то говорил. Боролась, правда, своеобразными методами: была, например, первой чернокожей американкой, ставшей победительницей городского конкурса красоты.

Хозяин острова, не отрываясь, смотрел, как одетая в строгий деловой костюм Мэм, переступая весьма ещё ничего ногами в изящных туфлях, грациозно подошла к середине стола, и, аккуратно поддернув юбку, опустилась в кресло. "Жопа или голова?.." — который раз при виде этого зрелища он ощущал, что верхняя и нижняя части тела Мэм исполнены одинакового шарма. Во всяком случае, понятно, почему в своё время продюсеры конкурса преступили расовые предубеждения... Впрочем, он и сам видел фото с того конкурса, да не только их... Мэм взвилась бы от ярости, узнай, что президент хранит один старый порнографический журнал — она-то думала, что ей удалось уничтожить все экземпляры...

Но и голова... Она здорово перерабатывала политический материал, и вскоре это заметили серьёзные люди. Слишком высоко вознестись, конечно, не могла, по причине цвета кожи, но её консультации весьма ценились и в Госдепе, и в Пентагоне, и в Лэнгли. Теперь уже все важнейшие внешнеполитические решения Атлантической империи не обходилось без её участия. В миру же оставалась скромным профессором известного университета.

На экране возник здоровенный Ковбой, плюхнувшийся в кресло и сразу закинувший на драгоценное полированное дерево стола дорогие, но не очень чистые полусапожки. При виде традиционного хамства темнокожая дама привычно поморщилась и отвела взгляд от большого белого мужчины. Тот был ей полной противоположностью: лужёная глотка и простоватое лицо, которое не смогли облагородить лучшие частные школы и даже один из самых блестящих университетов Лиги плюща. Пару раз он получал увесистую пощечину после того, как, перебрав Макаллана, пытался ущипнуть учёную коллегу за одно из ее достоинств (понятно, не за голову), после чего щедро поминал "фак" и "грязных ниггеров". Но несмотря ни на что, часть деятельности Клаба, касающаяся страны великой демократии, была полностью в руках этой парочки. Никто не сомневался, чей интеллект верховодит в этом тандеме. Хотя ум и у Ковбоя имелся, грубый и жесткий, но удивительно продуктивный, когда дело касалось практической выгоды. Ведь в Клаб его ввели отнюдь не за миллиардный блеск нефтяного наследства. Тайно командовать нефтяными шейхами или мусульманскими революционерами у Ковбоя получалось прекрасно.

Теперь он насмешливо глянул на Мэм, и, надвинув на лоб шляпу, погрузился в кресло еще глубже, так, что острые носы его сапог замаячили над столом. как сюрреалистические башенки. Хозяин острова заметил, что Милорда при этом передернуло, и ухмыльнулся: "Интересно, что бы он отдал за возможность размазать Ковбоя по стенке?" Милорд ненавидел янки всей ранимой душой британского аристократа, чей род восходит к Крестовым походам. И вынужден был мириться с ним, как и вся старуха Британия, мирящаяся с главенством своего непомерно разросшегося заокеанского аппендикса.

Впрочем, блестящий аристократ не показывал явного возмущения мужланством янки. Восседал прямо, будто проглотил фамильное копье, вид имея надменный и чуть-чуть потусторонний. Похож был на потертого лиса — резкие, почти гротескные черты лица насколько не смягчались распадающимися по плечам безупречного смокинга белокурыми локонами и рыжеватой эспаньолкой. Гротеска добавляли большой рот, торчащие из-под ухоженных локонов бесформенные уши и длинный нос, над которым мерцали беспокойные, как у загнанного зверька, глаза.

В Палате лордов непосвященные принимали его за безобидного дурачка. Но были и те, кто знал: слово этого ещё совсем молодого человека являлось очень увесистым для большинства правительств Содружества. Он держал в руках большинство гуманитарных миссий и фондов, с помощью которых Британия после войны сохраняла своё влияние в бывших колониях. Для него Империя была не прошлым, а живым настоящим, лишь ушла со светлой стороны в тень.

Этот был умён безо всяких оговорок. И очень непрост. Как в отношении прочих членов Клаба, президент знал про него всё. Это "всё" могло ему нравиться или не нравиться, но ничего не значило, если не касалось Игры. Слишком мало было людей, способных войти в Клаб — достаточно могущественных, чтобы дергать за нити, достаточно подготовленных, чтобы делать это эффективно, и достаточно безумных (а таких вообще были единицы), чтобы осознать истинный смысл Игры в тот миг, когда он им открывался. Таков был последний тест перед принятием в Клаб нового члена, и проходили его немногие — обычно великая весть встречалась недоумённым молчанием, натянутой шуткой, а то и взрывом хохота. То есть, человек для работы был непригоден. Ему подтверждали, что это был всего лишь розыгрыш, и отпускали. Правда, жил он с того момента не долго... Но лица некоторых от этого знания светлели, на них явственно проступали восторг и понимание. Значит, они давно предчувствовали и ждали. Значит, были пригодны.

Нынешний президент Клаба всегда внимательно следил за этой церемонией по мониторам — сразу не показывался на глаза новобранцам, дабы раньше времени не шокировать. Но хорошо помнил, как проходили испытание истиной все, кто состоял нынче в Клабе. И сам принимал решение. По поводу Монсеньора его посетили серьёзные сомнения. Да, разумеется, поп внутренне был готов к знанию — лицо его ни на секунду не выразило непонимания. Но то, что ещё прочитал на нем президент — печаль, покорность и полное отсутствие всякой радости — очень ему не понравилось. Он уже готов был отдать приказ убрать старика, но сдержался: человек в Ватикане необходим — по множеству причин, не последней из которых являлась традиция. Традиция — очень важная часть Игры, и никакой лидер Клаба, даже такой лихой, как нынешний, не дерзнул бы преступить через неё.

Монсеньор прекрасно работал, и недоверие президента мало-помалу утихло. Еще и потому, может быть, что, после него самого, из всех нынешних членов Монсеньор был самым старшим. Во время великой войны в оккупированной Польше закончил подпольную семинарию, уже тогда стал иезуитом, что было полезно. А ещё лучше то, что был поляком, в крови которого вечно пребывала ненависть к противнику. И ещё — хороший священник, верующий, что оставалось загадкой для президента: этого аспекта он просто не понимал, а то, что не мог понять, отбрасывал. Но Монсеньор был и опытным шпионом, многие годы работавшим в ватиканской Конгрегации доктрины веры, которая, как известно, является одной из самых эффективных разведок.

Высоколобый старик в недорогом чёрном костюме, на котором лишь белоснежная колоратка выдавала духовный сан, глубоко погрузился в кресло. На широком славянском лице с умными глазами отражалась усталость от долгого пути. Президент перевел взгляд на следующего.

Дядюшка Цзи. Президент с рождения жил среди азиатов и хорошо понимал их, хотя никогда не уравнивал себя с "полубесами, полулюдьми". Но китайцы его возмущали, когда он воспринимал волны высокомерия, посылаемые ими на белых людей из-за ширмы льстивой вежливости. Нет, конечно, он знал историю, более того, знал недоступную простым докторам наук тайную историю, а в ней Азия вообще, и, в частности, Китай, представали куда более значимыми, чем в институтских учебниках. Но знание в данном случае значения не имело — президент продолжал ощущать "бремя белого человека" столь же остро, сколь это было в его бесшабашной юности.

Однако присутствие в Игре китайского элемента было настоятельной необходимостью. Поэтому он всегда был предупредителен с невзрачным Цзи, круглолицым, низеньким, неизменно одетым в потертый френч-суньятсеновку. Более того, это был, пожалуй, единственный член Клаба, избавленный от злых шуточек президента, который даже примирился с титулом "дядюшка", прекрасно понимая, что эта претензия Цзи — тоже часть безмерного высокомерия. Что до отношения китайца, он вел себя с коллегами по Клабу так же, как с посетителями своей антикварной лавочки в Гонконге — улыбаясь добродушно и вещая велеречиво. Мало кто знал, что этот немолодой торговец — отпрыск одного их богатейших англо-китайских родов Сянгана, и очень немногие представляли, сколько миллиардов могут стоить подписанные им чеки. А то, что милейший Цзи ещё и имеет немалый вес среди коммунистов на континенте, и порой даже великий Дэн спрашивает его совета — об этом осведомлены были единицы особо посвященных. Как и о том, какое безмерное уважение к "дядюшке" питают "большие братья" многочисленных триад. Найдутся люди, замечавшие, что его магазинчик на Коулуне время от времени посещает пожилая китаянка в сияющем авто в сопровождении охраны. Но многие ли из них знают, что эта роскошная дама, по старой дружбе навещающая незаметного торговца — ушедшая на покой королева пиратов Юго-Восточной Азии...

Сложив руки на коленях, улыбающийся Цзи смиренно терпел мсье Жана, который, фамильярно навалившись на плечо китайца, со скабрезной ухмылочкой нашёптывал ему на ухо. Президента в очередной раз позабавило глубинное сходство этих внешне совершенно не похожих субъектов. Мсье Жан был тщедушен, узкоплеч, сутул, с огромным крючковатым носом. На нем отвратительно сидел усыпанный перхотью пиджак, а брюки уныло свисали с тощей задницы. Он словно бы воплощал тип скорбного местечкового обитателя, однако предки его, хоть и явились в свое время из Восточной Европы, уже несколько поколений жили во Франции. Ещё его дед заменил фамилию на более подходящую к среде обитания, одновременно купив аккуратный, словно игрушечный, замок на Луаре. Белёсые стены его щедро покрывал роскошный плющ, а окрестные виноградники, разбитые пятьсот лет назад, приносили небольшой, но стабильный доход.

Но не вино служило источником благосостояния большого семейства мсье Жана. Он или его сыновья, выглядевшие вылитым папой, встречались с самыми разнообразными людьми, иные из которых блистали респектабельностью, другие же вовсе не внушали доверия. Спектр его связей поражал — он мог запросто выйти на любого министра любого правительства или организовать встречу с мафиозным боссом самого высокого ранга. Досье на него были во всех спецслужбах мира, но и он держал досье на все более-менее заметные фигуры в мире международного шпионажа.

Семейная фирма работала, с кем хотела, поставляя секреты за хорошие гонорары, и так искусно маневрировала в зазеркалье спецслужб, что ни у одной из них за всё это время не возникло желания прихлопнуть наглых конкурентов. Просто она всем была полезны. Истинный же размах её деятельности оставался тайной даже для большинства посвященных. Разве что президент Клаба знал, какую роль сыграло семейство Жана, например, в создании государства Израиль или подготовке Шестидневной войны. И в кое-чём еще...

Сказанного достаточно, чтобы понять: мсье Жан был фигурой весомой. При этом его манера общения оставалась раболепной и приторно-навязчивой, словно у мелкого коммивояжёра, вознамерившегося продать вам дрянь за бешеные деньги. И, что интересно, обычно он своей цели достигал. Может быть, в переговорах с ним партнёры шли на уступки просто, чтобы избавиться от его присутствия. По тому же принципу мсье работал и с женщинами, до которых был большой охотник, немало гордящийся своими победами и рассказывающий о них всем, кто способен был делать вид, что слушает.

Президент лениво потянулся и гибко вскочил с кушетки. Не глядя, выключил магнитофон, зевнул, и, пробормотав: "The show must go on", подошел к неприметной дверце — похоже, встроенного шкафчика. Но за ней открылся лифт, ведущий в недра горы.

— Господа, я здесь, — громко объявил президент и шагнул в зал, появившись прямо напротив президентского стола.

— Сахиб, — почти хором произнесли члены Клаба, склоняясь перед подростком.

Потертые джинсы, стоптанные кроссовки, футболка с огромной надписью Pink Floyd — он ничем не отличался от миллионов юнцов всех стран мира. Загорелое чуть скуластое лицо, длинные перепутанные тёмные волосы. Только глубоко посаженные глаза — светлые, как выцветшие. Или, может быть, выжженные. Свет скрытых люминесцентных ламп отражался в них. В таинственном зале, среди важных господ, мальчишка был неуместен, как клоун среди классических балерин. Но стоял тут с непринужденностью владыки, коим и являлся.

Сахиб слегка наклонив голову, оглядел собрание.

— Садитесь, господа, — небрежно бросил он.

Но сам не спешил занимать президентский стол, а, обогнув его, встал в центре круга клаберов. Резко выбросил руку. Из-за его спины вылетело двойное колесико на длинной веревке — йо-йо, детская игрушка, абсолютно гармонировавшая с обличием хозяина. Веревка оплетала его по-мальчишечьи нечистые пальцы, которые быстро двигались, ежесекундно меняя её конфигурацию, а металлические колесики резво скакали, выписывая в воздухе прихотливые фигуры. Казалось, он был полностью поглощен своим занятием и не обращал внимания на общество. Но гостям, очевидно, эта манера была привычна, они уселись на места, молча созерцая играющего. А тот, не отрывая взгляда от своего снаряда, пригласил:

— Прошу вас, Милорд.

Англичанин, выполнявший обязанности секретаря, встал, одернул безупречный блейзер с золотыми пуговицами, но без эмблемы, и заговорил с неподражаемым итонским акцентом:

— Сэр! Разрешите кратко обрисовать основные аспекты конфигурации последних дней.

Продолжая стремительно вращать йо-йо, Сахиб коротко кивнул. Выдержав для значительности паузу, Милорд продолжал:

— Закончившийся три дня назад в Гданьске съезд официально учредил независимый от коммунистических властей профсоюз "Солидарность"...

Сахиб мотнул лобастой головой, одновременно сотворив особо изощренную фигуру.

— То, что нужно Клабу в Польше, вполне успешно делает Монсеньор.

Он исподлобья зыркнул на священника.

— Польская диверсия, как я уже неоднократно говорил, полезна исключительно как отвлекающий маневр. Это выступление, безусловно, будет подавлено. А для Игры Польша — периферия... Дальше.

Лорд чопорно кивнул и продолжил:

— Мусульманские террористы готовят покушение на президента Египта Садата. Операцию курирует мистер Ковбой.

— Нейтрализуйте Анвара скорее, — пробормотал Сахиб с недовольной гримасой — веревка только что чуть не сорвалась с его руки, — он вот-вот выйдет из-под контроля, — вращение йо-йо удалось выровнять, и президент продолжил более пространно. — Янки с евреями готовы его в зад целовать за то, что подписал мир и турнул Советы. Совершенно не способны понять, что самостоятельный Египет в столетней перспективе для них и всех нас куда страшнее, чем красные на Красном море...

Милорд поклонился в знак согласия, заверив:

— Менее чем через месяц проблема перестанет существовать, сэр.

Поскольку Сахиб промолчал, похоже, поглощенный движениям йо-йо, британец продолжил:

— В СССР напряженность между ингушами и осетинами достигла предела. В ближайшее время это или закончится взрывом, или постепенно будет сходить на нет. Я задействовал своих людей на Северном Кавказе с целью активизации конфликта.

— Это правильно, — согласился Сахиб, — частично отвлечет внимание русских от серьёзных вещей. Взрывайте.

— Я планирую показательное убийство ингушами осетина... — заметил Милорд.

Сахиб кивнул.

— Теперь Афганистан, — продолжил ободренный докладчик. — Над горами Луркох, это неподалеку от Шинданда...

— Я знаю эти места, — заверил Сахиб.

— ...сбит советский вертолёт, в котором находился генерал-майор авиации Виктор Ахалов. Это стало завершением нашей операции по ликвидации одного из руководителей Artel`и.

— Дерьмово получилось, — покачал головой Сахиб, — гази разорвали его на куски. Artel будет мстить. Это может сильно помешать нам в реализации Деяния... Надо было вывезти генерала и выжать от него информацию.

— Мы не успели, — начал оправдываться Милорд, но Сахиб вновь нетерпеливо мотнул головой:

— Дело сделано. Дальше.

— По достоверным сведениям, провозглашение области Антигуа и Барбуда независимым государством неминуемо и произойдет в течение нескольких недель, — дрожа от гнева, возгласил Милорд, похоже, для него это было важнейшим пунктом доклада. — Этого невозможно допустить! Британия теряет последние доминионы!..

Сахиб резко дернул рукой и диск йо-йо, устремившись вперед над столом, с негромким треском врезался в высокий чистый лоб Милорда. Тот замолк мигом, словно получил пулю в сердце, только судорожно схватился обеими руками за пострадавшее место. Йо-йо исчезло из рук Сахиба, словно и не было. Президент Клаба заговорил высоким от ярости голосом:

— Сэр Уолтер! Позвольте вам напомнить, что это собрание — не Форин-офис, и не Палата лордов. И на повестке дня не стоит ублажение вашего чёртова британского патриотизма! Мы занимаемся делом, которое было начато ещё тогда, когда Англии не было в природе. И мы ни в коей мере не представляем здесь интересов государств, подданными которых когда-либо являлись. У нас одно общее дело, которое, я надеюсь, скоро достигнет блистательного завершения. А пока считаю всякие попытки лоббировать здесь интересы отдельных стран абсурдными и неуместными.

Похоже, вспышка ярости миновала. Игрушка вновь мирно закружилась. Милорд был бледен, как бумага, но стоял прямо. Лишь отнял узкие аристократические ладони ото лба, на котором уже наливался смачный синяк. Остальные тоже молчали, ожидая продолжения. Оно не замедлило:

— Сэр Уолтер, в вашем докладе содержится множество мелких и незначительных дел. При этом я не услышал о главном, о том, из-за чего я собрал Клаб на чрезвычайное заседание.

— Сахиб, сэр... — начал Милорд, но замолк в растерянности.

— Или вам неизвестно о случившемся третьего дня в Сибири? Сэр, — вкрадчиво заговорил Сахиб.

Вращение йо-йо замедлилось.

— В Сибири...Да, в Сибири... — Милорд смущенно замолк.

— Продолжайте же! — призвал Сахиб, — Расскажите, что на недавно выявленного нами Отрока нового Узла покушались какие-то местные хулиганы. Неужели вы не осведомлены об этом?..

— Осведомлен. Сэр, — растерянность Милорда явно проходила.

— Может быть, не просто осведомлены? Может быть, вы и есть первопричина этого прискорбного случая?

Голос Сахиба продолжал оставаться обманчиво доброжелательным.

— Да, сэр, — ответил Милорд, взяв себя в руки, — я счёл своевременным решить эту проблему.

— Своевременным... — задумчиво протянул Сахиб. — Почему же в таком случае вы не поставили в известность меня?

— Я посчитал, сэр, что подобные решения целиком в моей компетенции.

Англичанин выпрямился, возвратив достоинство. Смелости ему было не занимать.

Вращение йо-йо последние секунды всё замедлялось, пока, при последних словах Милорда, не затухло совсем. Опустив голову, Сахиб, казалось, внимательно рассматривал бессильно повисшие колесики.

Потом поднял на Милорда взгляд светлых глаз.

Глядел долго-долго. Или так показалось всем во вдруг наставшей жуткой тишине. В которой раздался пронизывающий сердце вопль молодого аристократа:

— Не надо! Ради всего святого!...Пожалуйста!..

Милорд схватился за голову и стал с воем раскачиваться на месте. Потом тело его сломалось, он рухнул на покрытый малахитовой плиткой пол и под столом пополз к ногам Сахиба.

— Пожалуйста, пожалуйста... — лепетал он, — это невыносимо! Пожалуйста, прекратите!

Сахиб смотрел на него сверху вниз с выражением, с каким только что рассматривал остановившееся йо-йо.

Милорд дополз до грязных кроссовок Сахиба и уткнулся в них головой, жалобно скуля.

Сахиб заговорил медленно и рассудительно:

— Счастье ваше, сэр Уолтер, что природа наделила меня кротким нравом. Неужели вы могли подумать, что ваши интриги останутся для меня секретом? Неужели я не понимаю, что Деяние для вас ничто, а величие вашей погибшей Империи — всё? Дорогой сэр, я ведь тоже много лет трудился к вящей славе Британии. Но, поймите, прошу вас: ныне наша задача куда величественнее. Мы создаем новый мир, в котором, поверьте, найдется место и нашей с вами родине... Встаньте, сэр Уолтер.

Милорд, продолжая ещё постанывать от пережитого ужаса, неуклюже поднялся на ноги.

— Вы отдали приказ уничтожить Отрока, в надежде, что после этого все наши силы будут брошены на интриги в пользу Англии? Так? — спросил Сахиб, глядя лорду в глаза.

Тот не хотел смотреть в них, но словно некая сила заставила его.

— Да, — тихо выдохнул он.

— Это была не лучшая ваша идея, — покачал головой страшный юнец. — В Отроках — весь смысл Игры. Истинной Игры. Всё остальное — для профанов. Ступайте на место, сэр.

Неровными шагами лорд пошел в обход стола. Прочие клаберы, хранившие гробовое молчание, несколько расслабились и зашевелились. Ковбой вновь закинул сапоги на стол, а когда милорд проходил мимо него, громко гоготнул. Англичанин остановился и бросил на него испепеляющий взгляд.

— Могу я осведомиться, сэр, что вас так рассмешило? — обратился он к янки ледяным тоном.

— Вы бы сели, ваша светлость, пока ещё на ногах держитесь, — глумливо посоветовал Ковбой.

— Наш разговор не закончен, — заверил Милорд, поправляя голубой галстук и садясь. Его колени заметно дрожали.

— Думаю, закончен, — раздался голос Сахиба, — иначе мне придется поиграть в гляделки и с вами, мистер.

Президент Клаба посмотрел на Ковбоя, который сразу словно бы скукожился и спешно убрал ноги со стола.

— Итак, — продолжил Сахиб, словно ничего не случилось, — неуклюжий агент нашего коллеги Милорда, к счастью, повел дело, как последний дурак, и, хвала судьбе, противник отреагировал адекватно. Отрок цел.

— Возблагодарим Господа, — негромко произнес Монсеньор.

Кажется, все произошедшее мало его взволновало.

— Я не преминул это сделать, святой отец, — ответил ему Сахиб с такой неприкрытой иронией, что всем стало неуютно.

— Разумеется, — продолжал Сахиб, и йо-йо снова кружилась, как будто аккомпанировало его речам, — агент был наказан. Собственно, он более не существует в этом мире.

Собрание восприняло это известие индифферентно.

— Его смерть использована с как можно большим эффектом — для воздействия на Отрока. Сразу могу сказать, толку от этого будет мало. Но, поскольку своими неумными действиями Милорд раскрыл противнику то, что мы осведомлены о личности Отрока, дальнейшее выжидание бессмысленно. Я сам принял кое-какие меры. Отрок будет надежно нейтрализован на время, потребное нам для подготовки Деяния.

— Хотелось бы знать, достопочтенный Сахиб, какие именно меры? Если мой вопрос не переходит границ благопристойности, — на безупречном английском, но со специфическим шелестящим акцентом спросил, низко кланяясь, дядюшка Цзи. Его улыбка казалось нарисованной тушью.

— Не переходит, — заверил Сахиб. — Я действовал через наших людей в пятом управлении КГБ. Подробности позвольте оставить при себе, дядюшка Цзи, — он поклонился китайцу, который поклонился ещё ниже, и сел, сохраняя кукольную улыбку.

— По-озвольте спросить, Сахиб, сэ-эр, — Мэм по-южному слегка растягивала гласные.

Сахиб утвердительно кивнул и вновь взялся за йо-йо.

— Мы раскрыли личность Отрока ещё три года назад. Почему в отношении него до сих пор не предпринималось никаких действий?

— Спасибо, это хороший вопрос, — он, казалось, опять был полностью поглощен игрушкой, но речь оставалась ровной и гладкой. — Во-первых, позволю вам напомнить, мы уже один раз очень сильно ошиблись, решив, что личность Отрока нами установлена. К счастью, это не имело катастрофических последствий и даже принесет Клабу ощутимое преимущество. Но это нам урок, что такие сведения надо подолгу и по многу раз перепроверять. Чем мы эти годы и занимались. А во-вторых, как можно воздействовать на Отрока? Мы даже не понимаем природу сил, которые воспроизводят их. Знаем только, что в узловые моменты Игры возникает некий юноша, который призван свершить Деяние в пользу врагов. Но мы не можем сказать, что он их креатура, ибо всегда действует самостоятельно, хотя при их помощи. И мы знаем, что они сами ищут родившегося Отрока. Если уничтожить его, неминуемо появляется другой, который довершает Деяние, или так ломает конфигурацию Игры, что мы терпим поражение в раунде. Позвольте напомнить, что произошло в двенадцатом веке, когда наши предшественники сразу раскрыли Отрока и сначала заразили его в детстве проказой, а потом, когда стало очевидно, что болезнь не помешает его Деянию — ликвидировали. Но вскоре выяснилось, что одновременно с этим Отроком на другом конце ареала Игры родился другой, о котором мы ничего не знали. И все годы, пока наши средневековые коллеги занимались одним малышом, второй накапливал силы. Счастье, что тот решил не совершать Деяние, но стать политическим деятелем. Однако и в таком качестве он сотворил дела, надолго исключившие наших предков из Игры.

— Осмелюсь заметить, — елейно прошелестел дядюшка Цзи, — в том, что Отрок Шестой не совершил Деяния, немалая заслуга Белого Лотоса — наших предшественников из Срединной Империи, которые всё же, простите меня за это напоминание, вовремя раскрыли его. Их стараниями он был захвачен в юности и ориентирован лишь на внешние проявления своего могущества.

— Мы это с благодарностью помним, — Сахиб поклонился в сторону китайца, — правда, как известно, вашей родине такой выбор Отрока вышел несколько боком...

Цзи лишь молча поклонился в ответ. Его улыбка не изменилась нисколько.

— Итак, — продолжал Сахиб, — убивать Отрока бесполезно и даже вредно. Но можно отвлечь от его миссии, как это сделали почтенные предки дядюшки Цзи с Шестым, или Клаб — с Десятым.

— Но в данном случае, — продолжал лекцию президент, — такой вариант был невозможен — Artel раскрыла Отрока гораздо раньше нас и все это время он находился под её контролем. В такой ситуации я принял решение лишь наблюдать, вмешавшись в момент, когда противника можно было бы застать врасплох... Однако, — Сахиб чуть поклонился в сторону Милорда, — этот план был сорван.

— Я уверен, — помолчав, заключил Сахиб, — что Отрок уже информирован о своей миссии, а это значит, что новый раунд миновал латентную фазу. И не мы в нём владеем инициативой...

Йо-йо исчезло. Президент тускло сообщил:

— Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра.

Коротко поклонился, и, резко повернувшись, направился к лифту.

Дверцы шкафчика, скрывавшего лифт, распахнулись.

Он ждал в бунгало, лежа на бамбуковой кушетке — нагой.

Мэм, все еще в строгом деловом костюме, шагнула к нему. Смуглое юное тело в оправе из матово отблескивающих шелковых подушек казалось ей невообразимой драгоценностью, столь изысканной, что это граничило с непристойностью.

Гора Креста укуталась в ночное покрывало. Шум прилива, короткие крики бессонных птиц, говор деревьев под ветром вступали в гармоничный союз с тихой музыкой:

Mama loves her baby,

And Daddy loves you too

And the sea may look warm to you babe

And the sky may look blue

Ooooh babe

Ooooh baby blue

Сердце Мэм колотилось, как в двенадцать лет на первом свидании.

Он был сильно возбужден и нисколько не скрывал этого. На припухших губах блуждала неясная усмешка. Светлые глаза глядели в упор, и то, что она разглядела в них, заставило её учащенно задышать.

Ей мучительно захотелось прикоснуться к нему, к самым сладким местам, которые затрепещут от прикосновений — нежнейшим темнеющим соскам, впадинкам над ключицами, и к этому, большому, сводящему с ума, воздетому к потолку.

Сделала ещё один шаг к кушетке. Его усмешка расширилась, показались белоснежные зубы.

— Жопа или голова? — неожиданно спросил он, ухмыляясь всё откровеннее.

Губы её раздвинула вожделеющая улыбка, показав блестящую внутри влагу и легкомысленную дырочку меж верхних зубов. Она судорожно взялась за верхнюю пуговицу жакета.

— Жопа, бэби, конечно жо-опа, — пролепетала покорно, порывисто сбрасывая одежду прямо на пол. Хотела снять большие профессорские очки.

— Оставь, — властно приказал он.

Лежали бок о бок. Её темные губы запеклись, глаза были закрыты. Всё ещё плыла в каком-то роскошном потоке: то ли Млечный путь возносил её к венцу вселенной, то ли ток её собственной крови уносил туда, где нет ничего, кроме сладкой теплоты.

Его эмоции были не столь возвышены — он давно разучился отдаваться сиюминутным чувствам, хотя страсти продолжали довлеть над ним, как будто он и впрямь был всего лишь гиперсексуальным мальчишкой. Связь с Мэм была ему бесполезна, но он не сумел подавить влечения и нисколько не жалел об этом. Приподнялся на локте, рассматривал её слегка поблекшее тело, несущее еле заметные знаки пары пластических операций. Как ни странно, это зрелище безумно возбуждало его, того, кто при желании мог обладать любой женщиной на планете. Но в данный момент он выбрал эту и был горд своей победой, словно впервые соблазнил одноклассницу-отличницу.

Вновь глубоко вдохнул её запах — смесь французских духов и жаркого негритянского пота. Его рука тяжело легла ей на плечо, нетерпеливо повернула на спину. Она, не открывая глаз, тихо простонала. Он вновь набросился на нее, как голодный на истекающий соком кусок.

Ooooh babe

If you should go skating

On the thin ice of modern life

Dragging behind you the silent reproach

Of a million tear stained eyes

Don't be surprised when a crack in the ice

Appears under your feet

Она уже не понимала, было ли это песней из магнитофона, или рокот прилива вливает в ее душу тревожные предчувствия.

— Я чувствую себя ста-арой развратницей, — проворковала она в подушку.

Он лежал на спине, сосредоточенно раскуривая самокрутку, издававшую острый дурманящий аромат. Сухо рассмеялся:

— Бэби, ты всё время забываешь, что я старше тебя на пятьдесят семь лет. И кто же из нас соблазняет детишек?..

Мэм зябко поежилась, хотя тропическая ночь была тепла и мягка, как пуховая перина.

— Я этого никогда не смогу понять и принять. И не хочу...

Он затянулся, задержав в себе дым, выдохнул дурманящий клуб и заговорил о другом. Речь его стала немного тягучей и замедленной.

— Ты правильно сделала, что спросила меня об Отроке... там, в зале... спасибо. Рано или поздно... рано или поздно надо было объяснять Клабу такую вот мою тактику. И лучше, что спросила ты... да ты, конечно, а не какой-нибудь дурак... вроде Милорда.

Он вновь рассмеялся в пространство. Ей не нравилось его состояние, но это была мелочь по сравнению со счастьем, которое она испытывала, изредка оставаясь с ним наедине.

— Почему ты пощадил Милорда? — спросила она, хотя ей не хотелось слышать ответ.

— А с чего ты взяла, что я пощадил? — он снова тихонько хихикнул. — Поверь, бэби, ему досталось... так, что ты и представить не можешь... И ещё достанется. Не сейчас... Нет, сейчас не время... потом... Пока нужен... Дурачок! Дурачок!

Он откинулся на подушки, посмеиваясь. Она смотрела на него со смесью ужаса и восторга.

— Что творится с ними, когда ты так смотришь? — она часто задавала ему этот вопрос и всякий раз получала одинаковый ответ:

— Хочешь узнать прямо сейчас?

И всякий раз со страхом выдыхала:

— Нет!

И всегда он на это ухмылялся. Но сейчас его явно тянуло на разговор.

— Это сила, бэби, большая сила. Да... Я впервые ощутил ее, когда... меня посетило... Посетил... Ну, в общем, когда я окончательно решил... что никогда не стану взрослым.

— Кто тебя посетил, Кимбел? — она сумела скрыть волнение.

Перед ней чуть приоткрылась величайшая тайна Клаба, над которой ломали голову все его члены.

Сахиб опять захихикал:

— Тень, Дульси, большая черная Тень. Вот что меня посетило.

— Эта Тень подсказывает тебе решения?

В ней неожиданно проснулся исследователь, стоящий перед интригующей загадкой. Но Сахиб раздавил окурок в пепельнице и повернулся к ней. Сейчас его светлые глаза были переполнены потусторонним опаловым светом.

— Берегись, Дульси. Это не для тебя. Оно... знаешь, оно кушает маленьких девочек...

Он опять захихикал.

Из скрытых колонок предостерегающе доносилось:

You slip out of your depth and out of your mind

With your fear flowing out behind you

As you claw the thin ice

2

Он мою защиту разрушает —

Старую индийскую — в момент, —

Это смутно мне напоминает

Индо-пакистанский инцидент.

Владимир Высоцкий "Игра"

СССР, Энск, 11 — 20 сентября 1981

После эмоционально перегруженной пятницы, суббота предстала бедной и тёмной. Утром Руслан, несмотря на запрет таинственного "майора Иванова", сходил в секцию. Там, неожиданно для себя, бросил на пол одного из самых сильных парней в своей категории, принудив его судорожно захлопать ладонью по плечу, признавая поражение. Но это нисколько не обрадовало его. После слов Палыча он внимательно присмотрелся к тренеру и нашел того заурядным и неинтересным. Он, кажется, озабочен был лишь отбором наиболее перспективных учеников для получения разрядов, а честолюбивые его мечты поднимались не выше, чем перспектива участия воспитанников в областных чемпионатах, и, может быть, если повезет — во всероссийском первенстве. Был невзрачен, редко стирал кимоно, допускал ошибки, демонстрируя приёмы. Оживлялся, лишь когда вёл занятия с женской частью секции. Тогда ходил гоголем, смотрел орлом и очень часто показывал девчонкам, как поставить блок или совершить захват. При этом ладони его, словно невзначай, надолго задерживались на их телах.

Похолодало, болезненно моросил обессиливающий дождь, но Руслан шел из секции длинной дорогой, чтобы позже оказаться дома. Он хотел идти под хлипким дождем и думать про губы Инги. И совсем не хотел домой. Суббота — отец снова будет пьян. Не то чтобы Руслан способен был возненавидеть папу по этой причине, просто ему тяжело и стыдно было смотреть на его мучения. Мама умерла два года назад, так, что они и опомниться не успели — саркома сожгла её за четыре месяца. Все это время в памяти Руслана было исполнено прерывистых маминых стонов.

Разумеется, на кухне уже позвякивало стекло, воняло "Беломором", доносился хриплый кашель.

— Папа, я пришел! — крикнул он и сразу скользнул в свою комнату, не слушая вопроса отца, заданного уже изрядно тягучим голосом:

— У-ужинать бу-удешь?

Он поужинает потом, когда, проигнорировав все громкие звуки — топот, пение, ругань — дождется, пока они стихнут, пройдет на кухню и поднимет с пола смертельно пьяного мужчину. Дотащит его, пытающегося что-то говорить, советовать, воспитывать, жаловаться, петь и читать стихи, до кровати, разденет, укроет одеялом и выключит свет. Потом, возможно, придется подтирать блевотину на полу. Как повезёт.

Мелькнула было мысль позвонить Инге, но говорить с ней в маленьком коридорчике, безо всякой двери переходящем в кухню, не хотелось. Потому он просто лежал на кушетке, закинув руки за голову. Из магнитофонных колонок доносилось:

Daddy's flown across the ocean

Leaving just a memory

A snapshot in the family album

Daddy what else did you leave for me

Daddy what d'ya leave behind for me

All in all it was just a brick in the wall!

All in all it was just bricks in the wall...

Он не очень увлекался роком, вообще музыкой, предпочитая книги. Но этот концерт чем-то цеплял его. Печалью обездоленности или бунтарской страстью, или колдовским психоделическим дурманом... А может быть, призрачной и бредовой, но надеждой на выход.

Отец уже орал что-то непотребное, Руслан не обращал на него внимания, протирая взглядом давно не белёный потолок. События недели не то, что проходили перед ним: память о них существовала одновременно, словно ряд раскаленных гвоздей, терзающих взбаламученный мозг.

В прошлую пятницу шёл в школу, прислушиваясь к движениям за спиной — нападение, а особенно комментарий на него Палыча оставили резкое ощущение опасности. Впрочем, вскоре разозлился на себя и постарался игнорировать тревогу. Даже преуспел, напоминали о вчерашнем только ноющие бок и плечо, да пощипывание в разбитом носу.

Но лишь придя на урок истории и увидев там Зою Александровну — крашеную блондинку в возрасте, обозленную на весь свет, а больше всего на учеников, вспомнил слова Палыча. Все же поднял руку и спросил:

— А Пал Палыч где?

— А тебе, Загоровский, другие преподаватели не подходят? Обязательно столичные светила? — ехидно прощелкала Зоя, именуемая школьниками Швабра, изводя презрительным взглядом.

— Просто хотел узнать, — сдержавшись, ответил, глянув исподлобья.

— Он взял отпуск по семейным обстоятельствам, — снизошла училка, но тут же вытянула его к доске и, с удовольствием придравшись к какой-то мелочи в ответе, влепила "тройку".

Последующие дни добавили смуты. В воскресенье Руслан устал сидеть, исходя от тревоги, дома, и с готовностью вышел во двор, услышав в телефонной трубке полный ликующего ужаса голос соседского пацана Женьки:

— Русь, пошли на Базу, говорят, там парень разрезанный на рельсах лежит!

Руслан потащился за ним, к Базе — старому заводику по перегонке нефти. Прямо по жилым кварталам от него шла узкоколейка, по которой иногда влачился с частыми остановками длиннющий поезд бензиновых цистерн.

У перехода через рельсы толклась кучка любопытствующих. Там действительно лежал труп — вообще-то, не редкость в этом месте, где рельсы пересекала пешеходная дорожка, и многие нетерпеливые мужчины, выскочившие в ближайший гастроном за добавкой, не дожидаясь, пока стоящий поезд освободит проход, отчаянно ныряли под колеса.

Руслан уже не раз видел мертвых, и вид их не особенно его впечатлял. Правда, такого он ещё не видел: нижняя часть тела со странно перекрученными ногами лежала на дорожке, а торс с головой — на другой стороне поезда. Между ними на шпалах в беспорядке были разбросаны какие-то желтоватые органы. Крови, как ни странно, было не так уж много — кое-где, вязкими черными пятнами.

Руслан с отвращением поглядел на ноги покойного — в ношеных американских джинсах, перехваченных заляпанным кровью модным матерчатым поясом, перевел взгляд на стоптанные кроссовки, одна из которых лежала в стороне, открыв позорно грязный дырявый носок, и, словно что-то его тянуло, перешел с возбужденно сопящим приятелем на другую сторону — к торсу. Вот здесь его достало по-настоящему. Бескровное, припачканное белой пылью лицо с раззявленным ртом выглядело уже и не лицом, а воплощенным безмолвным воплем. Но не поэтому к горлу Руслана подступила смертельная тошнота. Просто он узнал его. Это был парень со скрипучим голосом, гопник, который пытался его убить.

— Пойдем-ка отсюда, — проговорил он и почти потащил жадно оглядывающегося Женьку.

Они пришли туда, где блок гаражей примыкал к глухой ограде детского сада, оставляя немного пространства. Воняло стылой мочой с сухими фекалиями, валялись бычки и бутылки из-под спиртного. "Сачкодром" был оборудован несколькими магазинными ящиками из тонких деревянных плашек. На них и уселись.

Руслан достал пачку "Опала", протянул сигарету Женьке, закурил сам. Приятель избегал смотреть ему в глаза. Подозрения Руслана переросли в уверенность.

— Слышь, Жэка, — произнес он лениво, словно чтобы заполнить затянувшуюся паузу, — тебе кто про этого жмура впарил?

Женька побледнел и опустил глаза.

— Да не помню я, пацан какой-то во дворе...

— Я-ясно, — протянул Руслан, пристально глядя на него. Занимаясь в школьном драмкружке, он открыл силу пристального взгляда в упор. Важно было лишь выдержать паузу, и тебе расскажут всё, что надо. Впрочем, наверное, было в его взгляде нечто, усиливающее эффект. Во всяком случае, метод этот он до сих пор применял успешно.

Женька робко поднял взгляд.

— Слушай, Русь, не пацан это был, — наконец, тихо произнес он.

— А кто? — все так же лениво спросил Руслан.

— Да мужик какой-то, — чуть не плача признался Женька. — Дяденька такой, знаешь, как учитель. А может, мент...я знаю?..

— Ну и что он?

— Да ничего. Подошел, назвал меня по фамилии и говорит...

— Что?

— "Загоровский, — говорит, — друг твой?" Я говорю: "Ага" "Позвони ему, — говорит, — и идите на Базу, там на рельсах труп разрезанный лежит" Посмотрите, мол, вам интересно будет...Русь...

— Что?

— Лажанулся я, — Женька от стыда весь извелся.

— Почему?

— Х... его знает... Чё-то не то там. Он мне чирик за это дал, просекаешь?..

— За то, что меня на трупака глядеть поведёшь?

— Ну, типа... Чё за дела тут вообще?..

— Сам не врубаюсь... А фигли ты башли-то взял, а?.. — Руслан поглядел на Женьку грозно.

— А ты бы не взял?.. — заменжевался тот.

Руслан пожал плечами.

— Ладно, проехали... Ты это...чирик у тебя?

— Ага.

— Ну и пошли за портвешком в аквариум. Я чё, зря вылез что ли?..

— Русь, я на вертак коплю...

— Не х... жабиться, за меня же забашляли... И вообще, у меня день рождения завтра.

— А, точно!.. Ну, это, поздравляю!

Два "огнетушителя" загасили тревогу, почти избавив память от кричащего лица.

Он давно знал, что за ним приглядывают, но гнал эту мысль, как упорную муху, раз от раза садящуюся на болячку. Уже несколько лет замечал заинтересованные взгляды незнакомцев, иногда вежливые и доброжелательные люди расспрашивали о всяких пустяках: как живёт, не болеет ли, слушается ли родителей, что читает. Потом они (для него это уже были "они") куда-то девались, он даже немного расстроился. Но вскоре понял, что "они" всё ещё рядом.

Лысый старик... Впрочем, это Руслану показалось, что старик, хотя тот был просто сед, как лунь — и остатки волос, и окладистая борода, но фигура была крепкой. Впервые он появился, когда мама еще была жива — на конкурсном спектакле школьного драмкружка в городском дворце пионеров. Конкурс был важным, среди зрителей, говорили, имелись какие-то большие начальники, то ли из обкома, то ли по комсомольской линии. Кружок Руслана представлял идеологически выдержанный спектакль по пьесе безымянного автора — о настоящем человеке летчике Алексее Мересьеве. Шеф особенно одобрил выбор произведения, подсказанный руководителю кружка — немного малохольному учителю пения — никем иным, как Русланом, который сыграл и главную роль.

Произведение было в стихах:

Товарищ Мересьев летел в самолете,

С подбитым мотором летел.

Задел за верхушки высоких деревьев,

И это спасло ему жизнь...

Руслан превзошел самого себя. При мрачном вступлении хора мальчиков:

Он скоро очнулся в глубоком сугробе,

Hо на ноги встать он не смог.

Он полз, весь истощий, он полз три недели, —

стеная и подтягиваясь на руках, он прополз поперек грязноватой сцены так убедительно, что зрители (в основном, родители актеров) замерли в скорбном молчании. Трагизм достигал апогея при замогильном речитативе девочек:

— Гангрена, гангрена! Ему отрежут ноги!..

На этих словах Руслан обессилено замирал. Бросив при этом взгляд в зрительский зал, среди печальных и напряженных лиц, уловил откровенную усмешку кряжистого седого старика в первых рядах. От него исходила такая удивительная волна весёлости, что сам Руслан едва не расхохотался, чем, несомненно, немало шокировал бы публику.

Спектакль не победил по одной причине: кто-то выяснил, что никакой такой пьесы никогда официально напечатано не было, а текст актёры разучивали с машинописных листов, принесенных Русланом. Был скандал. Шеф рвал и метал, требуя выдать источник крамолы. Руслан стоял намертво, утверждая, что листочки нашел в макулатуре и решил, что это хорошая пьеса о герое, а не какое-то антисоветское издевательство. Другого сказать не мог: листки получил от мамы... Тогда Шеф ему поверил, потому из школы он не вылетел. Должен был вылететь из драмкружка, но тут неожиданно возвысил голос учитель пения: он (и не только) считал, что без талантов Руслана кружок не имеет смысла. Поскольку драмкружок был весомой частью ежеквартальной отчетности в районо, Шеф махнул рукой и оставил Загоровского в покое. Тем более что так и не понял, какая именно крамола заключалась в трагических стихах про советского лётчика...

Второй раз он увидел старика уже на промокшем под осенним дождем татарском кладбище — на похоронах матери. Тот стоял поодаль, будто просто пришел к кому-то из своих. Но глядел при этом на Руслана. Которому, впрочем, он тогда был настолько безразличен, что тут же забылся. А вспомнился только через несколько месяцев.

Пока мама была жива, Руслан, до безумия любивший читать, жил, как в сказке. Ему стоило лишь сказать Асие, что он почитал бы такую вот книгу, как вскоре она её доставала. Даже каких в библиотеке быть не могло. Может быть, изо всех энских мальчишек он был единственным, читавшим, например, литературный источник бешено популярных гэдээровских фильмов про вождя Виннету — романы Карла Мая, наглухо запрещенного за то, что имел несчастье быть любимым писателем Гитлера. Но мама неизвестно где достала пару ветхих дореволюционных брошюр издательства Сытина.

По мере взросления книги становились серьезнее, иной раз и опаснее. Как-то мама извлекла с нижней полки кладовки книжку, при этом строго сказала, что говорить про неё никому нельзя, потому что из библиотек она изъята, но она, мама, умудрилась припрятать один экземпляр. Заинтригованный Руслан прочитал довольно занудную звёздную фантастику, не очень понял, в чём там крамола, и положил назад в кладовку. Немного позже до него, конечно, дошло, что писатель в виде жуткого инопланетного режима рисует советское общество, но, на вкус Руслана, делал он это не интересно.

Были и другие такие книги, и даже машинописные листочки с действительно полноценной антисоветчиной. Отец часто приглушенно ругался с матерью из-за этих идеологических диверсий, но чуть взбалмошная и романтичная Асия упрямо твердила, что сын должен развиваться, а чтобы развиваться, надо читать всякие книги, в том числе и запрещенные. Все эти скандалы заканчивались тяжелым вздохом отца: "Ну ты, кня-яжна...", — и родители мирились.

Месяца через два после её смерти Руслан записался в другую библиотеку — в материнскую, конечно, ходить не мог. Брал книжки, иногда интересные, но так, ничего сенсационного. Одна пожилая библиотекарша почему-то часто заговаривала, советовала то да сё, что-то приносила из загашников. Наконец, стала таскать ему книги из взрослого отдела. И он читал этих писателей, которых не проходили в школе — Кафку, Сэлинджера, Камю, Сартра — увлечённо, но не особо заморачиваясь их мрачными взглядами. Ему больше нравились Бабель и Зощенко, или жутковатые рассказы Грина, так не похожие на приторные "Алые паруса". А от "Мастера и Маргариты" просто пришел в многодневный восторг.

Руслан и не думал, с чего это он впал у тетки в такой фавор, пока не увидел выходящего из библиотеки знакомого белобородого старика. Тогда ему всё стало ясно. Постоял немного, насвистывая, а потом нырнул в библиотеку — за новой порцией корма для непрестанно требующего жрать мозга.

...Он прислушался. Отец на кухне уже мычал что-то невнятно. Скоро его можно будет забрать. Поморщившись от боли в боку, снял с полку последнюю книгу, взятую у доброй тётки, и попытался читать. Он уже знал один роман этого автора — о беспросветной жизни некого старпёра, которого посредством какой-то дури учат уму-разуму две угоревшие вешалки. Но это было что-то другое — сложное, многозначительное, приправленное странными виршами.

Руслан никак не мог принять рассуждения автора по поводу долга. Само это слово было ему неприятно. Он совсем не чувствовал, что должен кому-то или чему-то. Наоборот, полагал, что мир должен ему — свободу, которой он никогда не знал, но стремился к ней изо всех сил.

В четверг, задумавшись об этой фигне на уроке, по привычке вытянул руку, а когда вспомнил, что вместо Палыча Швабра, было уже поздно. Пришлось спрашивать эту козу:

— Зоя Александровна, что такое долг?

Историчка, решившая, что паршивец над ней издевается, пошла красными пятнами. Класс с интересом замер, в надежде, что Русь решил опасно приколоться — периодически с ним такое случалось, всегда неожиданно и интересно. Однако Руслан, поняв по дрожащей шее и бешеным глазенкам, что вот-вот раздастся пронзительный вопль, поспешил предварить бедствие:

— Мне действительно это непонятно, — заверил он смиренно, — почему люди поступают так, а не иначе? Пал Палыч говорил про Наполеона, который пошёл на мост, где бы его точно убили. Но он взял знамя и пошёл, а солдаты за ним. Он выполнял свой долг, да? И они тоже? А что их заставило это сделать? Они же просто могли разойтись и не умирать...

Класс разочарованно стух — кина не будет, Руся понесло... Сникла и Швабра, до которой дошло, что её призывают исполнить педагогический долг, и от того, что она ответит, зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь этого паршивца — так её, вроде бы, учили в институте. Но в голове у неё всё смешалось, и она решительно не могла найти походящих слов, всё больше злясь на выскочку.

— Ну, видишь ли... Странно, что Пал Палыч не рассказал вам, что у Наполеона были классовые интересы... и у его генералов тоже... — она понимала, что несет чушь. — Но, кроме этого, они ещё помнили революционные идеалы и думали, что сражаются за них...-ей показалось, что она нащупала твердую почву. — Революция раскрепощает человека и он радостно выполняет долг перед трудовым народом... Вот мы, мы все, если социалистическая родина будет в опасности, пойдем её защищать... Это и есть наш долг...

Она уже думала, что выкрутилась из трудного положения. Но Руслан спросил:

— А кто не захочет его выполнять?..

Швабра вновь впала в неистовство:

— Значит, он враг и его рас-стреляют, — почти прокричала она и так зыркнула на ученика, будто и впрямь намеревалась пустить ему пулю в лоб.

Руслан молча сел. Ему только что открылась истина: те, кто выполняет долг под дулом пистолета или под любым другим принуждением — никакие не герои. Они рабы. Они лишены свободы. А значит — понимание этого ослепило его — те, кто добровольно исполняет долг... свободны!

Есть люди, у которых долг в крови и их невозможно принудить к его исполнению, потому что они принуждают себя сами. И сами решают, что такое их долг.

Это было так просто... Он не мог понять, почему не знал этого раньше. Именно это и имела в виду лежащая дома книга про игру в бисер.

Ассоциации сделали свое дело: его долгом была Игра. Осознание это словно кто-то вдул в его мозг. Но на самом деле он дошел до него сам, сейчас, здесь, в этом ветхом унылом классе.

И он понял, что исполнит долг, чего бы ему это ни стоило.

До конца урока просидел за партой с отсутствующей улыбкой. Лицо его было так странно, что даже Швабра не решалась прикрикнуть на него, хотя ей очень хотелось.

Вчера же, в пятницу, окончательно осознал, что для него Игра началась.

Палыч никак не проявлялся. И не было Инги. В классе шептались, что из Афганистана пришла похоронка на её брата. На самом деле командир погибшего Юрия — старый друг его отставника-отца — дал телеграмму родителям. Руслану было тоскливо и тошно, но на время перестал думать об Инге и её брате, когда его вызывал в кабинет Шеф. Гадая, что за взбучка предстоит (за другим учеников сюда не вызывали), Руслан с удивлением увидел сидящего рядом с директором мужчину средних лет, чисто выбритого, в неброском костюме и с внимательными глазами.

— Михаил Андреевич, — обратился он к Шефу, — нельзя ли нам с мальчиком поговорить наедине?

Шеф моментально вскочил и, угодливо изогнувшись, выскочил из кабинета.

— Садись, Руслан, — пригласил мужчина. — Ты догадываешься, кто я?

— Милиция? — неуверенно предположил мальчик.

— КГБ, — коротко сообщил пришелец. — Майор Иванов.

"Никакой он не майор, и никакой не Иванов", — мелькнуло, будто само собой, в голове у Руслана, но он не выпустил эту мысль на лицо и доверчиво кивнул.

— Я тут по поводу твоего учителя истории.

— Пал Палыча?

— Да. Видишь ли, он исчез, и мы подозреваем, что его могли похитить враги.

— Какие?

— Ты не спрашиваешь, почему, и чем их так заинтересовал школьный учитель, — глядя в упор, проговорил чекист. — На твоем месте я бы думал, прежде чем отвечать на вопросы...

Руслан удивленно вскинул голову. Майор продолжал пристально его разглядывать.

— Скажи-ка, — спросил он, наконец, — в последнее время ты не замечал каких-либо странностей, связанных с Пал Палычем? Может быть, какая-нибудь история или ещё что?..

— Нет, ничего не было, — сразу ответил Руслан.

— Вот теперь молодец, — одобрительно кивнул майор. — Вообще, очень советую тебе меньше говорить в ближайшие дни и поменьше встречаться с людьми.

Чекист глядел с возрастающим интересом.

— А что с носом? — спросил вдруг быстро.

— Упал на лестнице, — так же быстро ответил Руслан.

— Молодец... Молодец... Теперь вот что. Могут ещё прийти, может быть, и из моего ведомства. Не имеет значения — молчи. Противник везде, и ты ещё не способен его идентифицировать.

Юноша кивнул.

— Сейчас сразу иди домой, но незаметно. Я договорюсь с директором, чтобы тебя освободили от уроков. Сиди дома выходные и следующую неделю, пока не появится человек, который скажет: "Есть возможность устроить тебя на курсы арабского языка. Недорого". Повтори.

— Есть возможность устроить тебя на курсы арабского языка. Недорого.

— Запомни. Ты ответишь: "У папы хватит денег только на турецкий". Повтори.

— У папы хватит денег только на турецкий.

— Зазубри это. Фразы должны быть точно такие, без малейших изменений. Это будет наш человек, он скажет, что делать дальше.

Руслан снова кивнул. Ему всё было ясно. Майор смотрел уже с удивлением, но высказываться не стал, лишь крепко пожал юноше руку и подтолкнул к двери.

— Позови там вашего директора — ходит взад-вперед мимо двери, а подслушать никак не решается... Да, ещё — тебе привет от Палыча...

Руслан в первый и последний раз увидел, как улыбается "майор Иванов".

Но сразу уйти не удалось. В рекреации его поймала Ирка Гинзбург, про которую все знали, что она бегает с доносами в кабинет Шефа. Уныло шмыгая носом, пыталась навязать своё общество. Он спасся от неё в туалете для мальчиков, стены которого были расписаны наивными непристойностями, львиная доля которых касалась любимого директора. Самой популярной была надпись, возвещавшая граду и миру, что Шеф предпочитает содомический оральный секс пассивного характера. Графитти регулярно стирались подневольными младшеклассниками, но вскоре в изобилии возникали вновь.

Из окна туалета очень удобно было сигануть на зады школы, в густо заросший дворик. Что Руслан и сделал.

За глухим торцом школы стояла Инга — там, где над узкой асфальтовой дорожкой нависали большие тополя, покрытые редеющей ярко-желтой листвой. Девушка беззвучно рыдала. Наверное, мелькнуло у него, шла в школу, да завернула сюда, не может сейчас встречаться с одноклассниками.

Он нерешительно остановился. Но сила, которая уже проявилась в нём и повела по тропе Игры, заставила сделать шаг...другой... Он стоял за её вздрагивающими плечами, почти вплотную, сознание её близости уносило куда-то... совсем в другую сторону, чем указал строгий майор. Она почувствовала его дыхание, обернулась и его взгляд заворожил её. А он с восторгом разглядывал лицо, впервые столь близкое — заплаканные карие глаза, дорожки слез и потёкшей туши на сияющей юной коже, несколько неумело скрытых прыщиков, припухшие пунцовые губы.

— Инга...

Он тут же понял, что говорить не может. Какая-то сила бросила его лицо вперед. Он почувствовал мокрую мякоть и твердь зубов, и что-то двигающееся в такт его поцелуям, в чём ликующе опознал язык. В ноздри его ударил незнакомый упоительный запах, он не знал ещё, что так пахнет любящая женщина. Но запах добавлял восторга в копилку его безумия.

Им казалось, что прошло очень много времени, хотя неуклюжие подростковые поцелуи заняли всего минуты три. Когда его освобожденная ото всех табу рука прошлась по её плечу и сжала тугую грудь, она опомнилась, отстранила.

— Русь, ты чё, с дуба рухнул? — голосок был слаб, а глаза все ещё подергивала теплая поволока.

Он попытался снова обнять её, но она отстранилась уже тверже — приходила в себя, хотя ничего ещё не понимала. Его новая сила тоже была при нём и настойчиво требовала уходить.

— Инга, — сказал он прерывающимся голосом, — мне очень жалко Юрку.

Она опустила голову — действительность вновь вошла в неё. Он понял, что допустил ошибку.

— Послушай, — сказал торопливо, — мне сейчас надо уйти. Ты слушай... ты меня дождись, ладно?.. Я буду про тебя думать и скоро приду. Только дождись меня, пожалуйста, Инга!

— Русь, ты о чём? — она резко вскинула голову, в глазах плескалася страх.

— Ни о чём. Просто дождись.

Он оторвался от неё и быстро пошел к проломленной ограде — самому короткому пути со школьной территории. Перед дырой оглянулся. Она беспомощно смотрела ему вслед.

— Дождись, — повторил он шёпотом, но она поняла движения губ.

— Русь! — крикнула, но он уже бегом бежал по тропинке, ведущей к дому.

We don't need no education

We don't need no thought control

No dark sarcasm in the classroom

Teacher leave them kids alone

Hey teacher, leave the kids alone

All in all it's just another brick in the wall!

All in all you're just another brick...

Отец давно затих. Руслан, не глядя, отключил взволнованный детский хор, прерываемый злобным речитативом учителя, и отправился на кухню.

Воскресным вечером объявился Рудик. Руслан едва не сел на пол от удивления, увидев его за дверью. Рудик Бородавкин был тот ещё мен. С мамой он познакомился в библиотеке — почитал себя интеллектуалом и регулярно посещал такого рода заведения. Общительная и склонная к богеме Асия заинтересовалась неприкаянным парнем, выглядевшим гораздо младше своего возраста. Её образование зиждилось на идеях перевоспитания, и в лице Рудика, она, похоже, нашла подходящий объект приложения невостребованных педагогических талантов.

Но этот почти тридцатилетний длинноволосый оболтус напоминал макаренковского беспризорника только разногласиями с законом. Отсидев три года по хулиганке, считал себя жертвой режима и всячески его поносил, что, честно говоря, Асие тоже нравилось. Кроме того, занимался фарцовкой в классическом варианте — всем западным, от жвачки до тряпок, и от ярких полиэтиленовых пакетов до дисков. Между прочим, запись "The Wall" Руслан получил от него, и одно время рассчитывал приобрести со скидкой настоящие штатовские штаны, привезенные Рудиком из Прибалтики, куда он регулярно мотался за товаром. Но вожделенные джинсы Руслану оказались не суждены, он так и остался жертвой советского легпрома. Потому что вскоре Рудик был изгнан с позором.

Руслан, вообще-то, с самого начала удивлялся, как мать не видит, что этого чувака, который был на десять лет её младше, привлекают вовсе не интеллектуальные беседы, а она сама. Но это сразу почуял отец, который раз навсегда велел жене отлучить подозрительного типа от дома. Однако та не послушала и продолжала принимать и кормить его, пока муж был на работе. Не сказать, что Руслан это одобрял, но язвительный и начитанный Рудик ему тоже нравился. На фоне простоватых ровесников выглядел вообще неким графом Монте-Кристо, мстящим коммунистам за загубленную жизнь. Он вёл революционные разговоры, все время западая, правда, на революцию сексуальную, и почти не скрывал "голубизну". К этой теме Руслан испытывал лёгкое отвращение, но одновременно какое-то болезненное любопытство. Конечно, понимал, что является для приятеля "объектом", но с юношеской самоуверенностью считал, что всегда может окоротить его.

В общем, несчастный Рудик (в зоне-малолетке — "петух" по кличке Агафья) в поте лица старался соблазнить одновременно маму и сына, наполняя свои ночи умопомрачительными картинами свального греха, а те эту тему просто игнорировали. Наконец, отчаявшись, как-то вечером впился в Асию губами и руками, получил по морде и был выставлен без права возвращения.

С Русланом какое-то время ещё поддерживал отношения — встречался в городе и водил во всякие интересные места: окраинные кинотеатры на полузапретные фильмы, ночное кладбище, где они пили водку на чьей-то могиле, или на пасхальный крестный ход в единственную в городе действующую церквушку. Но Руслану, наконец, наскучило отбиваться от суетливых лап, тем более, это приходилось делать всё чаще. Он назвал приятеля правильным словом и тоже прекратил отношения. Хотя иногда и скучал по их разговорам.

— Привет, — растерянно сказал он Рудику, как всегда, с ног до головы облаченному в "фирму" — немецкая кожаная куртка и кожаная же венгерская кепочка, кокетливо сдвинутая на лоб, штаны "Ли", жилетка "Левис", батник "Вранглер", "адидасы" на копытах... Рудик любил повторять, что, за исключением трусов и носков, на нем нет ничего советского.

— Привет, Русик, — блеснул он тремя золотыми фиксами, улыбаясь, как сам считал, обворожительно, на самом же деле довольно ехидно. — Пустишь?

— Заходи, — вяло пригласил Руслан.

Он не был в восторге от визита, но тот обещал несколько развеять неприятные мысли. Конечно, не пустил бы гостя, будь отец на ногах, но тот чересчур усердно налегал целый день на пиво, к вечеру вонзил в него "чекушку" и теперь в бессознательном состоянии пребывал в своей комнате, что сулило крайне неприятное понедельничное утро.

— А ты всё такой же засранец, — констатировал Рудик, оглядывая беспорядок в комнате Руслана: наваленные горой на полу книги и журналы, грязная посуда на письменном столе, смятая постель.

— Неси закусь, — он привычно устроился в старом кресле и поставил на стол пузатую бутылку виски "Белая лошадь", почитая его верхом изысканной роскоши.

— У тебя же день рождения недавно был, да?

— Ага, в понедельник.

— И как отметил?

— Да никак, — отмахнулся Руслан. — Что там отмечать...

— Ну, вот сейчас и отметим!

Руслан принес из холодильника сморщенные яблоки, несколько варёных яиц и плавленый сырок. Возвращаясь, заметил, что Рудик внимательно разглядывает книжную полку, и вспомнил, что тот всегда так делал, когда приходил к нему.

— Помянем твою мамку сначала...

Молча выпили по стопке, закусили. Разговор Руслану начинать не хотелось.

— Ну, как жизнь? — закуривая, спросил снисходительно Рудик. Тон его подразумевал, что ничего интересного за это время с Русланом произойти не могло. Пачку "Кента" бросил на стол, небрежным жестом предложив угощаться.

— Так. Всяко, — выдавил Руслан и взял сигарету.

— Неприятности? — быстро спросил Рудик.

Руслан вздрогнул — приятель этот никогда не отличался особым чутьем на его состояния. Тут было другое: он что-то знал. Хотя... Откуда бы?..

Рудик вновь наполнил стопки.

— Теперь — за тебя! Расти красивый и с большим!

Руслан несколько раз заметил, как Рудик бросал взгляд на портрет матери над письменным столом. Отец сфотографировал смеющуюся Асию где-то на летней природе, босой, в легком платьице повыше круглых коленей. Глаза Рудика при взгляде на неё маслились, мягкие губы увлажнялись. Руслана передергивало от отвращения. Не выдержав, ушёл в туалет.

Когда вернулся, стопки были опять наполнены, а Рудик, развалясь в кресле, жевал яблоко. Вид его Руслану чем-то очень не понравился — тот всё время отводил взгляд. Повеяло чем-то нехорошим... Садясь, Руслан в первый раз по-настоящему задумался, кто этот человек, так ловко втёршийся в его жизнь.

Но виски действовало. В ушах приятно шумело, и, в общем, Рудик представал не таким уж одиозным персонажем. Ну, пидор, ну, стукач... А как же ему не быть стукачом, раз он пидор?.. И если стукач, значит, пидор и есть... Под эти успокоительные силлогизмы Руслан опрокинул последнюю стопку, в процессе поймав на себе колючий, но при этом почему-то испуганный взгляд Рудика.

Эффект ударил сразу — у Руслана появилось ощущение, что его стремительно раскручивают. Почувствовал жуткую тошноту и попытался выбросить из себя принятую стопку. Но тошнота никак не переходила во рвоту.

"Б...дь! Подсыпал! — хаотично вспыхивали мысли. — Сейчас отрублюсь, а он вы...т! Сука!"

Он хотел вскочить с кресла и ударить неподвижного Рудика, но понял, что тело ему не повинуется.

...Уже очень давно, от самого детства, не посещал его этот томительный кошмар. Среди ночи он вскакивал с постели от безликого ужаса с воплем, в котором не было ничего детского и вообще мало человеческого: "Не переворачивайте! Переверните назад! Пожалуйста!" Он знал, что висит вниз головой в пустоте, и что помимо этой пустоты нет ничего. Мог делать что угодно: вскочить с кровати, кричать, бегать, хвататься за людей и предметы, но всё это было бессмысленно — завис где-то, где отсутствовало время и пространство. Самое страшное, что сам состоял из пустоты. Более того — был ещё ничтожнее пустоты, всего лишь её безымянным видением, трижды несуществующим. Невозможность подвергнуть небытие хоть какому-то изменению была безнадежнее биения мошки о крепостную стену. Отчаяние накрывало его погибельной волной, в которой он мог лишь беспомощно вопить.

Но где-то рождался свет. Постепенно понимал, что свет идет сверху. Значит, есть верх. Сразу после этого ощущал под ногами твердь и осознавал, что уже не висит в нигде. Свет был спокойный и добрый, как у ночника, только куда сильнее. Значит, есть покой и добро. Это немного успокаивало, он даже вспоминал своё имя. И тогда рядом с ним оказывался некто, кого он называл Прекрасным человеком. Руслан никак не мог запомнить его беспредельно красивое лицо, помнил лишь одежды — длинные, трепещущие, яркие, как огонь. И зелёную ветку в руке. Человек поднимал её, и они оказывались в роскошном саду, среди цветов и добрых зверей, человек говорил что-то важное и приятное, но что -Руслан всегда забывал. Здесь засыпал, спокойно и крепко, как надлежит ребенку.

А сейчас от ласкового и печального взгляда Прекрасного человека проснулся.

Рот был сведен гнусной сладковатой сухостью, голова продолжала замедленно, но тошнотворно вращаться, тело было неподъемно. Не раскрывая глаз, попытался сообразить, каким образом достиг такого состояния. Вспомнил Рудика. "Нажрались", — простонал мысленно. Возникло отвращение от перспективы идти с такого бодуна в школу, но тут ударила жгучая мысль, что всё куда хуже, очень, очень плохо. Вспомнил, как отключился, в панике прислушался к своему телу, ища признаки насилия. Какие они должны быть, толком не знал. Единственное, что понял — полностью одет, что немного успокоило. Он всё ещё, похоже, был в кресле. Слегка пошевелился. Вспыхнувшая в голове боль расползлась по всему существу.

С трудом сглотнул, чтобы разлепить рот. Открыл глаза. Полутемная комната предстала в затейливом ракурсе — как-то наперекосяк. Привычный беспорядок при этом приобрел черты апокалиптически зловещие. В лиловых тенях пол почти сливался с потолком, из окна сочился гнойный свет уличного фонаря. Все ещё стояла ночь.

Голову чуть отпустило. Он схватился за край стола, попытался встать. Но тут же сел назад при виде темного липкого следа, оставленного ладонью на столешнице.

Глядел на него несколько минут, мыслей не было. Внизу в неверном свете блеснул предмет, который там быть не должен: старый топорик, обычно валявшийся в кладовке вместе с прочим инструментом. Свесился с кресла, поднял. Слегка поржавевшее лезвие и топорище тоже вымазаны были липким...

С хриплым воплем вскочил и, как был с топориком, бросился на кухню. Машинально включил свет, огляделся бешеным взглядом. Всё, вроде бы, в порядке. Повернувшись, дернул дверь в комнату отца. Та легко открылась. Не глядя, шлёпнул выключатель. Вспыхнувший свет отворил ужас.

Это красное, мокрое... Теперь он видел: оно везде — и на стенах, и по полу во все стороны расходились дорожки кровавых следов. Огромная, уже подсыхающая лужа обрамляла сползшие на пол с дивана ноги. Он зафиксировался на них, чтобы не смотреть на превращенную в кровавое месиво голову, откуда на него саркастически смотрел чудом сохранившийся голубой глаз.

...Он не знал, сколько простоял, глядя на труп отца. Наверное, немного, потому что всё это время фиксировал на уровне фона какую-то возню на лестничной клетке. Потом были стуки в дверь, потом в неё забарабанили и, наконец, со страшным грохотом она вылетела. А он продолжал смотреть, не веря глазам, даже когда милиционеры отобрали топорик и заломили ему за спину руки.

Судебная коллегия по уголовным делам верховного суда РСФСР.

Определение от 1 декабря 1981 года.

(извлечение)

Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда РСФСР 26 ноября 1981 г. Загоровский Руслан Евгеньевич признан совершившим в состоянии невменяемости общественно опасное деяние, предусмотренное ч. 4 ст. 102 УК РСФСР.

В соответствии со ст. 59 УК РСФСР Загоровский освобожден от уголовной ответственности с применением к нему принудительных мер медицинского характера: помещение в психиатрическую больницу со строгим наблюдением.

Франция, замок Брасье, 13 ноября 1981

Полный текст романа "Деяние XII" можно приобрести в интернет-магазине ЛитРес.