Свиток первый. Общий файл.

Свиток первый. Ситэ.

Пролог.

Чанъань. Внутренние покои императорского дворца. 5-й день четвертой луны. Томоэ.

Клинок Томоэ потек из ножен, легко и послушно. Стальная дуга, покинув деревянное ложе, вытянулась параллельно доскам пола и, описав стремительный полукруг, взлетела вверх. Гэммэй зеркально замерла напротив, подняв над головой меч.

"Естественность — результат безмыслия. Ум должен быть отстраненным, подобно зрителю", — всплыло в памяти.

Войлочная подошва носка скользнула по крашеной древесине. "Не напрягаться. Не задумываться, не гадать о ее намерениях. Видеть... нет, чувствовать, и верить чувству".

Томоэ отогнала слишком навязчивые мысли. И сдвинула ногу чуть дальше. "Не поддаться приманке. Не дать заманить себя. Главное, понять ее вовремя... Что я делаю? Нет, я не должна думать об этом. Иначе я проиграю бой. Нельзя, нельзя..."

Схватка не бывает долгой. Даже если она и окончилась ничем. Девушки, едва избежав смертельных касаний клинков, проскочили мимо друг друга и опять замерли в боевых позициях, осознавая итоги сшибки.

У Гэммэй оказался распорот рукав... "А у меня срезана прядь волос", — борясь с азартом, подумала Томоэ.

Они опять закружили, готовые к внезапному броску. Осторожные и расслабленные одновременно. Каждый шаг — попытка выиграть мгновение, движение рук — угроза...

Подчинившись внезапному импульсу, Томоэ метнулась вперед. "Не надо думать!" Волнистые молнии лезвий сверкнули и столкнулись, оглушая и ослепляя заострившиеся чувства!.. Но даже не думая, она не успела. Осознала это, увидев взблеск над головой, ощутила накатившую боль в руках, спине и ногах — тело сдалось раньше ее!

Томоэ зажмурилась. Вновь распахнула глаза и попыталась сосредоточиться. Кончики пальцев машинально погладили гладкую округлость камня. В какой-то момент показалось, что можно использовать "ко", и рука с камнем взметнулась над доской... Бесполезно... Все бесполезно...

"Я сдаюсь", — подумала, еще не произнесла, девушка и тут только почувствовала, как холоден весенний ветерок. Вместе с осознанием проигрыша вернулся, вспыхнул яркими красками привычный мир. Мир женских покоев с его бесконечными разговорами и размеренными движениями... Гэммэй сидела напротив, отделенная от Томоэ массивной квадратной доской для "го". Все еще сосредоточенная, наверное, видевшая возможное продолжение партии. Такая же прямая и строгая, как в видении... По бокам, на залитой мягким солнцем открытой веранде, замерли поглощенные игрой молчаливые женщины, в многослойных весенних нарядах похожие на большие редкие цветы. Цветы "Императорского сада"... Взгляд задержался на истрепанной зубами кромке расписанного веера. Присутствующие рассматривали доску, разрисованную узором белых и черных камней, лица игравших, друг друга, и ни одна — веер. "Но они видели...". Томоэ мгновенно и жарко покраснела. Поспешно склонилась перед соперницей, используя волосы, как укрытие от взглядов:

— Я сдаюсь... Спасибо за игру.

Однако, смущение быстро прошло. Желание играть все еще не отпустило. Заставило поднять глаза и выпалить:

— Мы сыграем еще раз?.. Мне хочется учиться у тебя...

Это, несомненно, было лестью, мелкой, почти неотличимой от правды. И понятной для всех.

— Вы опять порадовали нас своим искусством, дорогая Тянь Чжи, — проворковала одна из наблюдавших за игрой женщин — красивая молодая северянка, с тяжелыми русыми волосами, уложенными в высокую, украшенную лентами и заколками, прическу, — вероятно, ваш будущий муж будет счастлив, иметь такую умную жену...

Томоэ не поняла значения этой фразы, но язвительность тона уловила мгновенно, зная долгую и непонятную вражду подруги и гуйжэнь Шу-и. Порывисто обернулась к последней и, вздернув нос, ответила:

— Конечно, будущему мужу Гэммэй очень повезёт! Она не только умная, но и замечательная во всех отношениях!

Гэммэй отвернулась. И принцесса опять стушевалась, чувствуя, что сказала что-то не то.

Неловкости добавила еще одна из женщин — чуть старше Томоэ, тонкошеяя и круглолицая девушка. Радостно и чуть изумленно ойкнув, она воскликнула:

— Это чудесно! Поздравляю вас...

Но этот всплеск радости тут же был остановлен мановением руки самой старшей женщины — гуйфэй Мэй-си. Она обернулась к Томоэ:

— Дорогая, вы много времени просидели неподвижно, прогуляйтесь по саду...

Принцесса кивнула — гуйфэй часто выступала в роли неофициальной распорядительницы, послушаться ее всегда было лучшим решением. Чувствуя нарастающее напряжение между женщинами (самая молоденькая смотрела немного растерянно), Томоэ встала и обернулась к хмурой подруге:

— Идем, вишня скоро опадет...

Гэммэй кивнула, обернулась к присутствующим и поклонилась:

— Благодарю вас... — фраза прозвучала совершенно тускло.

Они отошли в глубину сада, пройдя по прямоугольным плитам дорожки мимо выложенного крупными выразительными камнями берега пруда, и остановились под ветвями в бледно розовых цветах, за облачками которых едва угадывались крыши окружающих построек. Гэммэй тут же опять отвернулась. Но Томоэ нетерпеливо подалась к ней, снедаемая любопытством пополам с тревогой за подругу и гневом на обидчицу:

— Что случилось? — она попыталась заглянуть в лицо спутницы, — Ты ведь не будешь от меня скрывать что-то? Помнишь обещание?

Та едва слышно вздохнула. Обернулась с улыбкой.

— Ничего, сестрица, — фальшь была слишком явной, — я просто плохо спала.

— У тебя не получается... — принцесса не произнесла обидного "лгать", — Что с тобой?

Она протянула руку и осторожно коснулась кончиками пальцев волос подруги.

Реакция оказалась неожиданно бурной. Гэммэй закрыла лицо рукавами, и плечи ее затряслись в беззвучных рыданиях. Томоэ растерялась.

— Сестричка, — протянула она неуверенно, но громовой раскат прервал ее, а потом налетевший ветер стряхнул с деревьев лепестки и закружил их розовыми снежинками вокруг замерших девушек...

Томоэ, завороженная танцем лепестков, прошептала:

— Красиво... Что это было?

Небо чистое, по-весеннему светло-голубое и глубокое. Ни облачка.

Она оглянулась на Гэммэй, увидела, как отчаяние сменяется сосредоточенностью, а потом и тревогой.

— Томоэ, ты помнишь звук фейерверка?

Вопрос прозвучал очень четко, отчего стало тревожно.

— Да.... Но это не совсем похоже...

— Это порох взорвался. Много и рядом.

Томоэ окатило холодом, мысли еще не успели оформиться из мешанины родившихся образов, но сердце замерло в предчувствии чего-то страшного... Пальцы Гэммэй сильно сжавшие запястье перехватили испуганный вскрик.

— Госпожа! — тревожный оклик, подбежавшей Инори — личной служанки принцессы, отвлек от нарастающих растерянности и страха. — Госпожа, пройдите в свои покои!

Мелькнувшее за ее головой одеяние евнуха подтвердило значимость просьбы, и принцесса повернулась к ним. Пальцы подруги оторвались от руки с болезненностью потери. "Порох?!" — наконец мысли обрели звучание и форму, — "Фейерверк.... Во дворце... Днем.... Почему? Почему так страшно? Почему так громко? Почему так незнакомо? Почему?.."

— Госпожа Старшая Дочь Императора, — голос вышколенного слуги был напряжен, хотя и учтив, как и положено. — Пройдите в свои покои. Все хорошо. Вам ничего не угрожает.... Пожалуйста, пройдите в свои покои! — слуга склонил голову, молитвенно подняв сложенные перед собой ладони. Голос его сорвался на фальцет.

— Да, — кивнула девушка, вспомнив свое положение. Оглянулась мельком на подругу. — Пойдем...

Краем глаза заметила, как растерянно смотрит на свою госпожу служанка Гэммэй — Икари. Словно ожидая объяснений. А та устремила задумчивый и хмурый взгляд в небо.

— Да, госпожа, — обернулась Гэммэй. И кивнула увереннее, заметив растерянный взгляд принцессы. — Все хорошо.

Галереи, переходы, коридоры дворца.... Почти бегущий впереди евнух, подобравший полы своего халата — Томоэ на мгновение позавидовала ему, поднять так платья было невозможно. Когда навстречу вынырнуло знакомое лицо Учителя фехтования, она поняла что запыхалась. И все же выдохнула волнующие ее вопросы — они просто рвались из нее наружу.

— В чем дело, Учитель? Что это было?

— Разве так положено спрашивать учителя? — вопрос отрезвил, заставил опять вспомнить свое место. Томоэ смутилась, несмотря на тревогу. — Учись терпеть, учись ждать.

Он улыбнулся, увидев ее реакцию.

— Будьте здесь.

И вышел, оставив четырех девушек одних.

Это было мучительно. Ждать в тревоге, изнывать от любопытства. Поначалу они пытались заняться каждая своим делом. Но играть не хотелось, писать или читать тоже. Наверное, служанкам было легче — внимание отвлекалось на хозяек. Наконец Томоэ не выдержала и обратилась к теме, занимавшей ее до начала тревоги:

— Гэммэй, миленькая... может, ты расскажешь мне всё-таки, что испортило тебе настроение?

Гэммэй, кажется, ждала вопроса. Коротко и кротко ответила.

— Меня замуж выдают.

Подруга опять растерялась. Тон и настроение совсем не вязались с событием.

— За варварского царька...

— Но ведь это замечательно... — Томоэ споткнулась в середине фразы. — За кого???!!!

— Месяц идут переговоры. Шаньюй требует невесту из императорского рода... Посольство должно отвезти меня на север, в ставку шаньюя.

Томоэ прижала пальцы к губам. Ее опять обдало холодом. Мысли заметались в поисках решения — подругу, ставшую родной, чья-то воля отрывала, словно кусок ее собственного живого тела.

— Отец найдет выход, я уверена... я попрошу его, он...

— А что еще меня ждало?! Никому не нужная сирота с великим именем!

Обида изменила лицо подруги — Гэммэй побледнела, губы ее дрожали, дрожали и искры слез в глазах. Она мотнула головой, отрицая слова принцессы, и зажмурилась. Выдавленные веками слезинки сверкнули в воздухе.

Не зная, что сказать, Томоэ порывисто обняла ее. Девушки опустились на пол и зарыдали вместе. Одна от отчаяния и обиды, вторая от горечи. Горечи непонимания, предстоящего расставания и сочувствия. Очень скоро к ним присоединилась Икари, а потом и Инори...

Они рыдали слаженным хором, дружно и самозабвенно. Вместе... И каждая о своем. Томоэ удивилась этой мимолетной мысли, когда слезы начали отступать. Мысль была новой... Ее даже стоило обдумать. Но... горечь предстоящей разлуки требовала выхода, требовала решения... Девушка подняла голову, оглянулась.

— Замолчите!.. Гэммэй, миленькая, не надо плакать... — сглотнула и всхлипнула опять, — Вдруг этот северянин окажется таким красивым, что ты его сразу полюбишь? Ой, что я говорю! Я дура глупая... — но остановиться не смогла, слова вырывались сами собой, мысли скакали в поисках выхода, или хотя бы надежды... — А вдруг его убъют? Или он заболеет... Не теряй надежду, слышишь?!

Подруга зарыдала еще громче. Зарыдала, словно не слыша просьб.

— Сестричка, — Томоэ прижалась к ней, обхватила руками, словно крыльями прикрыла, — Миленькая... Не плачь, пожалуйста-а, — конец слова превратился в рыдание. Стихия слез подхватила опять, но девушка воспротивилась, попыталась разорвать этот горько-соленый круг. Интуитивно противопоставляя угадываемой безысходности здравого смысла абсурд глупой шутки.

— Вдруг он подавится, когда тебя увидит? Ты такая красивая... — мысли еще не успели сформироваться во фразу, а уже вырвались наружу. Нелепые.

— Лучше до того как уви-и-идит... — проскулила Гэммэй.

"Небо, помоги мне! Я такая глупая, что даже не могу придумать глупейшую глупость!"

— Гэммэй, когда ты так рыдаешь, ты похожа на дурочку-Фэй! — нашлась Томоэ. И хотя подруга зарыдала от этого еще громче, она разомкнула объятия и встала, вытирая слезы рукавом. — Смотри, у тебя сейчас лицо прямо, как у нее, когда ей делают замечание. Она скривила личико в грустную сморщенную физиономию, характерно изогнув губы и брови. Это было жестоко...

На нее посмотрели служанки. И Томоэ взмолилась всей душой, взглядом: "Помогите!".

Верная Инори поняла. Всхлип перешел в нервный смешок.

— Прости-и-ите, госпожа!!! А-а-а-а! — картинно заныла Томоэ, заламывая руки и корча рожи. Попятилась и намеренно споткнулась, словно запутавшись в платье, потеряла равновесие и плюхнулась на пол. Инори засмеялась громче. Ей неуверенно стала вторить Икари. Но Гэммэй, хоть и перестала рыдать, осталась безучастной. Она словно отдалилась, загородилась от обидного смеха.

— Госпожа, а покажите, пожалуйста, господина тайши, у вас это чудесно получается...

Томоэ распахнула глаза от азарта. Она вскочила опять и зашарила взглядом по комнате в поисках того, что могло бы помочь соорудить парадное одеяние Императорского Наставника.

Инори, предложившая эту забаву, метнулась лаской в соседнюю комнату. Вернулась, неся в руках тяжелое полотно, которое тут же обернула вокруг талии принцессы, изобразив плахту.

— Икари, помоги, сделай прическу госпоже... — деловито приказала она второй служанке.

Та ловко прихватила волосы принцессы, собрала их в узел, отдаленно напоминающий мужской, и закрепила лентами.

— Государственные интересы неотделимы от Ваших, Ваше Величество, — пытая связки, прогудела Томоэ. Характерным жестом подняла руку с веером. — Когда у Вас зачешется седалище, просто поднимите подол — Вам почешут...

Она с трудом закончила фразу — хихиканье рвалось из нее как пар из чайника. Невысохшие от слез горя глаза заблестели слезами смеха... Она не призналась себе, что он тоже горький... Служанки прыснули следом. Засмеялась вдруг и Гэммэй. Немного иначе, но все же. И Томоэ попробовала продолжить:

— Как!? Вы смеетесь?! — нарочито патетично загудела она, — Разве это достойно?..

— Разве достойно Ее Высочеству уподобляться фиглярам в столь скорбный час? — голос настоящего тайши прогремел в комнате, заставив вздрогнуть и замереть на месте. Даже сердце на миг остановилось, трепыхнулось и забилось в груди испуганной птицей. Четыре подружки захлебнулись в разлившейся по комнате тишине.

— Я выйду и зайду вновь, — тихо проговорил из-за спины. — Это будет мой первый визит.

Шорох одежды (и как они его только не заметили?) сообщил об уходе Императорского Наставника.

Томоэ дрожащими пальцами стала распускать пояс держащий карикатурное церемониальное платье. Бледные служанки кинулись помогать... А Гэммэй уронила голову на руки...

Когда тайши с поклоном вошел в покои принцессы, девушки чинно сидели на подушках, развернувшись лицом к двери. Лица их были бледны соответственно моменту.

— Господин Первый Наставник, — Томоэ склонила голову в вежливом поклоне. Остальные поклонились согласно своему рангу.

— Прошу простить меня, Госпожа Наследная Дочь Императора... — тучный человек сложился в глубоком поклоне, а потом опустился на колени. Услышав изменившийся титул, Томоэ изумленно распахнула глаза... — Простите своего нижайшего слугу принесшего скорбное известие! Ваш брат Наследный Сын Императора Дай Сыюань только что... погиб... от рук изменников.

"Этого не может быть!!!"

Уезд Гаоюсянь. Южный склон хребта Вэньшань. Три с лишком сотни ли от Верхней Столицы. 6-й день четвертой луны. Иттэй.

Куда глядят глаза толстого (иначе назвать эту фигуру трудно) жизнерадостного хэшана ясным весенним утром? Главным образом вперед, туда, где виднеются с невысокого перевала поля, и где при случае можно утолить голод. Хотя не ускользает от взгляда и то, что может просто порадовать красотой, ибо радостное созерцание есть самое естественное состояние человека (оставим грамотеям суть Учения, нашему же герою достаточно настроения).

И мир с готовностью предоставляет такую возможность — птичий пересвист, шорох молодых листьев под ветром, благоухание весенних цветов, полет мелкого аиста, видимо, спешащего к сооружаемому гнезду, все радует толстяка. И даже пробившийся случайно запах падали только укрепил путника в уверенности, что все в поднебесном мире идет должным чередом — вечное колесо жизни и смерти крутится, как ему положено...

Запашок вскоре пропал. Воздух снова наполнился духом молодой зелени. На повороте дороги, монах услышал доносящийся издалека неясный рык.

Хэшан остановился, глянул на солнце. Почесал не очень чистой пятерней колючую голову — весной волосы отрастают быстро — и прислушался к себе. На душе было все так же радостно, ни тени тревоги. Отбросив сомнения, монах бодро зашагал вперед... А рык вдруг смолк... и сменился неясными, но досадливыми по тону криками. Вскоре, монах подошел достаточно близко, чтобы расслышать. Голос был громким и низким как у медведя, а ругань — безыскусной, хотя, и увлеченной. Наконец, показался и сам источник этого безобразия — торговец вином. У него, видимо, порвалась давно перетершаяся сбруя — ремни, державшие пару бочонков с хмельной жидкостью. Теперь этот несчастный бестолково ходил большими кругами вокруг бочонков и огорченно хлопал себя по бедрам длинными руками с крупными ладонями. И ругался...

Монах остановился, неторопливо снял котомку, сел, удобно пристроив рядом нагинату с зачехленным лезвием. Уже сидя расплылся в широченной улыбке.

Торговец остановился, сердито глянул, но, заметив оружие, стушевался. Крупный, мосластый мужчина стал вдруг похож на беспомощного, большого, повзрослевшего ребенка. И обиделся он на ухмылку хэшана совершенно по-детски.

— И чего это ты смеешься над бедой? Монах называется! Развелось тут бродяг, понимаешь. Бездельничают да лихое делают!

Хэшан радостно ответил:

— Весело, вот и смеюсь.

Мужчина насупился. Ответ монаха привел его в еще большее замешательство.

— Следуешь ли ты путями Будды, торговец? — брякнул хешан без перехода.

— Ага, — ответил мужчина, но потом, видимо, засомневался, — А это... зачем?

— Тогда ответь, как ты воспринял такое в твоей жизни событие, как нашу встречу на этой дороге? — подражая речам монастырского наставника, заговорил хэшан.

Торговец не понял.

— То, что у тебя порвался ремень и то, что мы встретились — закономерно. Но среагировал ты на каждое событие по-разному, — голос толстяка окреп, наполнился пафосом. — Задумайся об этой разнице. И когда поймешь ее причину, будешь более уверенно следовать путем Учителя.

Молчание повисло в воздухе. Хэшан закончил проповедь.

А торговец, поняв это, облегченно вздохнул, почесал бычью шею и плюхнулся на землю рядом с хэшаном.

— Мне ж надо нести вино дальше, а перевязь починить нечем... — сказал он уныло.

Теперь вздохнул хэшан. Проповеди явно не получилось. Но долго сокрушаться он не умел и после короткого молчания предложил.

— ... Давай я помогу. Совместный труд способствует научению, — и, когда торговец согласно кивнул, монах продолжил, — а ты сможешь улучшить свою карму, накормив и напоив изможденного путника.

Хэшан хлопнул себя по животу. И тот подтвердил правоту слов колыханием и голодным урчанием. На торговца это произвело впечатление. Настолько, что он даже забыл кивнуть. Монах вздохнул про себя, опять понимая, что реакции придется подождать.

Наконец торговец почесал подбородок, неторопливо достал деревянную чашку и, открыв один из бочонков, плеснул в нее вина.

— Выпей, добрый человек.

Лапища державшая чашку протянулась к хэшану.

И пока толстый монах опрокидывал содержимое сосуда в себя, торговец спросил с явной заметной хитринкой.

— Так ты это? Поможешь мне, добрый человек? Я один бочонок, а вы второй. Так вместе и донесем... А чтоб сил набраться у меня еще и лепешка есть.

— Договорились, — быстро согласился толстяк и лучезарно улыбнулся.

Так нагинату на одном плече уравновесил бочонок горячительной влаги на другом.

Не сговариваясь, оба скоро зашагали вниз, по дороге в долину. И прошли не меньше ли, прежде чем запыхавшийся торговец затормозил этот странный торопливый марш. Он поставил бочонок на землю и сел рядом.

— Передохнем, добрый человек.

И тут же спросил.

— Э..., позволите узнать ваше имя?

Хэшан, которому неожиданная спешка тоже показалась излишней, остановился рядом. Положил на землю нагинату. И выдрав пробку из бочонка, наклонил его над собой, направляя струю хмельного напитка в белозубую пасть.

Потрясенный торговец некоторое время смотрел на это зрелище. И, наконец, не вытерпел:

— Не надо так нагружать себя, почтенный... вы бы... — он замялся и замолк, заворожено и восхищенно глядя, как вино исчезает в бездонном чреве монаха.

— Меня, добрый человек, зовут И-Жэнь, или Иттэй... Плечи от такого болят больше чем живот... — пояснил монах свои действия. Встряхнул бочонок, прислушавшись к плеску. — Там много еще. А тебя как величают?

Торговец улыбнулся. Совсем по детски. Встал и с поклоном ответил:

— Зовут меня Ли Шестой. А еще иные кличут Большой Шестой...

Он выпрямился и сел, аккуратно положив руки на колени.

— Точно большой, — тихо прокомментировал монах. — Отдышались? Пошли дальше... Только не бежать.

Они опять взвалили ношу на плечи и затопали по дороге. На этот раз неторопливо, сберегая дыхание для разговора.

— Почтенный И-Жэнь, — в голосе Ли робость смешалась с любопытством — странная смесь для рослого и сильного мужчины солидного возраста. — Вы бы рассказали чего. А? Издалека идете, много видели, а?

— А чего рассказывать? Все как всегда. Историю могу вот рассказать, — весело ответил Иттэй, опять радостно разглядывая окружающий мир...

Ли закивал с готовностью.

— Повстречал однажды монах торговца вином, вот прям как я тебя... — Иттэй прервался, подбросил движением тела бочонок и перехватил его поудобнее, — а у того, как раз так же ременная лямка порвалась. Вот и вызвался добрый монах помочь страдальцу.

С этими словами Иттэй лучезарно улыбнулся спутнику.

— ...И вот, когда добрый монах понёс вино, он вскоре начал уставать, и часто присаживаться передохнуть — совершая при этом множественные глотки, дабы укрепить свои силы...

В изрядно опустошенном бочонке сильно плеснуло вино, монаху пришлось опять поправить ношу.

— Тогда торговец забеспокоился — жадность одолела его — ибо незваный помощничек хлебал так, как и подобает истинному монаху. Однако, он не мог придумать предлога, такого, какой помог бы ему спасти своё добро не потеряв лицо...

Торговец вдруг засмеялся.

— Это вы про меня, наверное, рассказываете, добрый человек. Точно, настоящий хэшан. Эх, только давно таких не видел уже.

Ли Шестой с улыбкой покачал головой.

— На нашей дороге народу нынче совсем мало стало. Как на Синь Шане факторию построили, так больше по тому пути ходят... Да и разбойники...

Торговец умолк смущенно.

— Ну так где их нет? — ухмыльнулся Иттэй. — Ничего. Со мной не бойся разбойников. — Он выразительно качнул нагинатой.

Но торговец только вздохнул. Довольно грустно он поведал, что носит вино на продажу к военному посту на перевале. Раньше торговля шла быстро и прибыльно. Нынче тоже быстро. За последнюю партию предложили так мало, что он решил отнести все домой. "И выпить с горя," — додумал хэшан.

Вино хэшану понравилось — молодое, из дикой сливы, крепленое, оно прогрело внутренности и сейчас добиралось до рассудка. Каковой монаху, ищущему просветления, не нужен.

В животе заурчало. Разбуженное хмелем нутро стало требовать более тяжелой пищи.

— Вы, господин, может лепешки попробуете? — спросил Ли. Не услышать столь громких требований он не мог. — Рад буду отдать вам половину.

— Ага, давай, — быстро согласился Иттэй.

Они скоро нашли подходящее место — небольшую поляну у дороги — и расположились с удобствами в тени под молодым дубком. Иттэй привалился к дереву спиной и закрыл глаза — блаженная легкость разливалась по телу, кружила голову. Хорошо.

В ветвях, воспользовавшись молчанием путников, засвистала пичуга. Рядом зажурчала разливаемая по сосудам жидкость. Судя по запаху та самая. Из дикой сливы. Ветер заиграл молодой листвой, по лицу заплясали лучики солнца.

— Готово, господин, прошу вас, — позвал Ли.

Иттэй открыл глаза и сел, чуть качнувшись. Вино таки ударило в голову.

Лепешка оказалась вкусной... Достойной даже Небесных Палат.

— Так ты, значит, без навару домой топаешь? — переспросил Иттэй своего нового приятеля.

— Да-а, — протянул уныло Ли.

— Да-а, незадача, — протянул в ответ монах. Встряхнул головой и сфокусировал взгляд. — Я бы купил его у тебя... да, понимаешь, обет давал не покупать вина... Ну и... — Иттэй сделал неопределенное движение рукой, — денег нет.

— Э, — махнул рукой Ли, — какая плата с хэшана? Это вы мне помогли, все равно вино или самому пить или... — он вздохнул.

Оба молча вцепились зубами в половинки лепешки. И за хрустом жующих челюстей не сразу услышали неторопливый цокот копыт. Иттэй встрепенулся первым:

— Хэ, а ведь жизнь может оказаться милостивой для тебя Большой Ли. Слышишь? Лошадь, вроде.

Прислушался и торговец. По мере приближения звука лицо его начало расплываться в радостной улыбке. Но когда из-за листвы появились путники, он вздрогнул испуганно.

Хэшан, настороженный такой реакцией, постарался прогнать опьянение и сосредоточиться.

Путников было трое. Впереди шагал высокий красивый парень в длинном халате, перехваченном на талии воинским поясом с бляхами. Из-за спины его торчала рукоять прямого меча. Двое других были одеты поплоше и вооружены короткими солдатскими мечами. Последний из них, к тому, держал на плече да-дао с клинком из плохой стали и вел в поводу лошадь.

Ли резво бухнулся на колени и склонился в почтительном поклоне.

Хэшан понял расклад.

— Добрый путь, почтенные. Не желаете ли присоединиться и отведать хорошего вина? А если будет на то ваша воля, то и купить его за умеренную плату.

Хмель, кажется, быстро покидал монаха. Осталась лишь легкость в душе и теле. Иттэй ненароком подвинулся вправо, чтобы ловчее ухватить средство вразумления и проповеди.

Парень шедший впереди остановился напротив. Оглядел монаха насмешливо и добродушно.

— Доброго пути и тебе, святой человек, — черты лица юноши были благородными, но какая-то червоточинка чувствовалась в них. Таилась она в глазах, внимательных, но лишенных присущей молодости живости. — Только уж не обессудь — не тебе нашим вином распоряжаться. Это мы тебя приглашаем отведать хорошего вина в честь хорошей встречи.

Двое его спутников только хмыкнули. "Хваткие такие ребята... Но неотесанные. Драчуны и только" — оценил хэшан.

— Благодарю, добрый господин, я охотно приму ваше предложение, настолько же от чистого сердца, насколько искренне оно высказано... Вино Большого Ли действительно стоит того чтобы его купить сразу, не торгуясь...

Молодой разбойник засмеялся.

— Так оно и так наше, вино это, — семейство Ли задолжало нам даже не на два жалких бочонка.

Торговец только закивал мелко при упоминании о долге.

Сказать, что настроение у Иттэя испортилось было бы не правильно. Он немного огорчился. Люди в миру никогда не живут без страданий, в которых сами и виноваты. Но один конкретный человек ему понравился, и его страдание стало и страданием Иттэя. "Вот об этом то и твердил учитель," — подумал про себя хэшан.

— Да проститься мне моё любопытство, высокородный, за что же должны они столько? Хотя может быть, это представляется значительной суммой лишь нищему монаху?

— Много за что, — легко ответил главарь разбойников. — За пользование дорогой, за сливу нам принадлежащую, за безопасность свою, да семейства. Еще откупные за сбежавших братьев. Ему скоро платить надо будет. И заплатит... Или кого из детей отдашь? — лицо говорившего, обращенное к торговцу, стало глумливым.

— Вы в своем праве, — подыграл Иттэй, его посетила мысль проверить насколько смиренен Ли. — Теперь вы заберете это вино?

Но Ли было не до вина. Он был напуган. Хэшан вздохнул про себя.

— А на кой оно нам? — главарь пнул открытый бочонок. Тот опрокинулся, и его содержимое полилось на землю. — Тем более, что за него сегодня все равно денег не дадут.

Слово "деньги" зацепило слух. Главарь, произнося его, изменился. Едва. Но монах почуял это.

— Ты обуян суетными желаниями. Позволь я дам тебе совет... — наставительно заговорил он.

Но разбойник оборвал его:

— Ну и паршивый нынче монах пошел! Советы только горазд давать, положив чен-дао на колени! Ха! Зачем оно тебе?

— Лучше нам отдай, — засмеялся один из "братьев".

— Отдал бы, — с добродушным весельем ответил хэшан. — Но не на пользу будет, — он широко ухмыльнулся.

— На пользу не кивай, не тебе судить, а Будде, — усмехнулся главарь. — Лучше согласись, что жадность заела.

Ли, поняв, к чему клонится разговор, взмолился от земли:

— Не надо, господин Цзянь-фэнь! Пощадите святого человека! Прошу вас!

От такой самоотверженности присутствующие немного растерялись. "А ведь он не трус," — мельком подумал Иттэй.

Молодой разбойник опять засмеялся.

— Надо, надо. Разговор уже веселее пошел. Монах, кажется, задираться начал.

"Ага, а тебе только это и нужно," — согласился хэшан. Он уже оценил будущего противника. Хороший боец. Двое других... забывать о них не следует, но и переоценивать смысла нет.

Тело напряглось, готовясь к движению. Нападать из этого положения было неудобно — противник наверняка прочитал бы намерения. Потому Иттэй просто перехватил удобнее нагинату и переместил центр тяжести подавшись немного вперед и подобрав ноги — у него появилось больше свободы для маневра.

Ли заметил это движение и, хотя разбойники никак не отреагировали, возопил с новой силой:

— Прошу вас, господа!.. Не надо! Этот добрый монах просто помог мне пронести бочки. У него даже денег нет! У меня пятеро детей! Пощадите! Мать старая!..

Как переплелись в его представлениях старая мать и монах, Иттэй задумываться не стал. А вот то, что семейство окажется под ударом в случае гибели разбойников, понял сразу.

Один из разбойников пнул Ли в голову.

— Заткнись, ублюдок!..

Пока молодой разбойник неторопливо опускал ладонь на рукоять меча, хэшан успел перетечь в низкую стойку, став на шаг ближе к главарю, Ли и его обидчику.

— Наконец то!

Меч главаря сверкнул молнией, направленной к шее хэшана.

Сражение почти никогда не бывает красивым. Просто потому, что первый пропущенный удар означает поражение, а как сказал один из Хунаньских учителей цюань-фа: "Если не пробил защиту противника за каплю, тренируйся с манекенами". Обычно, если искусство бойцов сильно разнится, то дело заканчивается еще быстрее. Только на сцене театра битва выглядит ярко и продолжается долго. На то и сцена.

Этот случай оказался исключением. Хэшан, более искусный и вооруженный мощным оружием, никого убивать не хотел и... был пьян. Посему, немногие, но очень заинтересованные зрители стали свидетелями настоящего представления.

Иттэй, ожидавший удара, уклонился. Просто выгнулся назад, используя инерцию поворота для разгона нагинаты. В идеале оружие должно было развернуться вокруг точки, в которой стоял монах и угодить спинкой лезвия по ногам того бандита, что бил торговца. Хэшан же должен был сохранить равновесие и разгон для нового маневра... Первое получилось. Почти. Потому что Иттэй начал падать.

Бандит, подпрыгнувший, чтобы избегнуть удара, все же получил свое и рухнул спиной на землю, разразившись руганью. Иттэй тоже приземлился на спину, но иначе. Когда древко оружия уперлось в землю, он просто заскользил вдоль него вниз и, коснувшись земли, крутанулся в сторону. Уже поднимаясь, он толкнул оружие вверх, вновь запуская его в новое вращение.

Все это было сделано рефлекторно (справедливости ради, надо сказать, что слова такого Иттэй не знал). Ум же монаха был занят легким изумлением и хохотком (совсем не проявленным вовне). Единственная фраза, которую успел сформулировать хэшан, была: "Вот так-так... забавно...".

Молодой бандит оказался хорошим противником. Во всяком случае, он не боялся нагинаты, прекрасно знал ее возможности, был гибок и быстр. Одним прыжком он сократил расстояние до Иттэя и ударил по древку алебарды. Ударил умело, не рискуя сломать цзянь, только отклоняя набирающее разгон оружие, навязывая иную траекторию. И угрожая самому монаху возможным ударом.

Третий разбойник, при виде такого, просто отскочил в сторону и замер, наблюдая схватку. Ли остался лежать, растирая по лицу кровь — лоб его пересекла ссадина.

Противники стоили друг друга. Пьяный хэшан и молодой разбойник. Последний постоянно атаковал сериями ударов, не отрываясь от отступающего монаха, не давая ему раскрутить нагинату, сбивая ее в начале движения, заставляя защищаться. Исход зависел от того, как скоро кто-то из соперников выдохнется или как скоро Иттэй протрезвеет. Впрочем, запас алкоголя в утробе монаха был еще велик, и активное движение только способствовало его впитыванию. Иттэй становился все веселее. Внутренний смешок прорвался вдруг широкой ухмылкой навстречу горящему азартом взгляду молодого бандита, и азарт превратился в ярость.

Молодой разбойник отнюдь не был дураком. Гибельность ярости он понимал прекрасно. Но бороться с ней было так же гибельно, как и поддаваться ей. Рассудок, победивший чувство, бесплоден как сухая утроба старухи. Движения парня стали более продуманными и резкими. Как движения частей спускового механизма арбалета. Иттэй это не понял. Он ощутил. Как ощущают тепло и холод, сухость и влагу.

Монах засмеялся. Почему? Он не задавался этим вопросом. Просто засмеялся, как смеется в храме бронзовый веселый толстяк, пляшущий свой вечный танец. Ему понравилась игра. Отбить, обозначить угрозу... Обозначить? Нет! Угрожать!. Здесь не место фальши! Инструменты должны играть разные партии, но вместе. Сменяя и усиливая друг друга... Сливаясь в единую мелодию.

Онемевшие свидетели вдруг поняли, что драка превратилась в танец. Быстрый, на грани невозможного, но слаженный танец. Шут и Воин. Смех и Гнев. Танец, в котором один дразнил и убегал, а второй догонял.

Первый понявший это бандит покрылся испариной. Он вспомнил чем заканчивались редкие и тем более запоминающиеся представления бродячих актеров. Воин НИКОГДА не побеждал насмешника.

Понял это и противник Иттэя. Понял за миг до того, как нога его скользнула на потоптанной весенней траве... Юноша только распахнул глаза, когда его рука с мечом отклонилась от намеченной траектории... Зрачки его стали узкими, как игольные проколы — сильный удар сотряс кисть одновременно с ослепительным бликом лезвия... И изумленный парень откатился в сторону, не веря еще, что рука осталась целой!

Уже вскакивая, он сначала почувствовал, а потом и увидел — от благородного лезвия меча остался только короткий обломок.

Иттэй ощутил всю гамму его переживаний, в том числе и потрясение. И остановился, заученно завершив движение в новой стойке, с занесенным для удара оружием. В том, что удар будет смертельным, сомневаться не приходилось — парень не успел бы уклониться, и прекрасно видел это.

На поляне стало пусто: два других бандита шумно удалялись вниз по дороге, а Ли замер колодой, потерялся среди богатства живой зелени.

Иттэй отстоялся. Смеяться расхотелось. Да и хмель прошел. Незаметно.

— Небеса отвернулись от тебя, молодой воин, — Иттэй начал фразу еще не додумав ее окончания. Учитель посадил бы его в стойку лошади на сутки за такое. "Хорошо одному-то", — подумал монах. И продолжил: — Если бы ты не отягощал свою карму, то, несомненно, победил бы меня, — сказано это было опять же наобум, хэшана просто несло. Однако, начало требовало завершения и Иттэй замялся... Наконец выдавил:

— В общем, обещай не мстить семье этого доброго человека, обратись к Будде, и я пощажу тебя.

Лицо парня скривилось от набегающих слез обиды. Он открыл рот для достойного ответа, но его прервал Ли:

— Добрый господин! Не убивайте его! Молю вас!

Парень поперхнулся. Иттэй потерял нить разговора. Он не ожидал вмешательства виноторговца. Первым опомнился юноша. Гнев его, все еще бушующий в сердце, выплеснулся наружу яростными словами:

— Тебе повезло. Ты... сильный воин! Но я победил бы тебя, если бы не случайность!

— Учитель всегда говорил мне, что случайность это оправдание неумехи, — Иттэй широко ухмыльнулся.

— Легко говорить это безоружному! — взорвался парень. Гнев не отпускал его. Вел его. И монах решился подыграть.

— Хочешь еще подраться? Если у тебя есть еще один меч, то ... не смотря на твою грубость, я могу это устроить... Только с условием.

Яростные глаза парня почти кричали вопросом: "Давай условие, я согласен!"

— С чего это ты меня грубияном обзываешь, негодный монах?!

— Прощение всех долгов семейству Ли и обращение на Путь Будды. Не договоримся — я тебя тут же и направлю к Подземному Судье. Но перед этим нам не мешало бы представиться, наконец, — Иттэй широко ухмыльнулся.

— Тогда сегодня же братья придут мстить за меня! — парень не дослушал последней фразы.

— Тебе до этого дела уже не будет. Значит, драться не хочешь. Слабак.

— На других условиях. Если проиграешь ты, то...

— Можно ли договариваться с безымянным варваром?

Парень чуть не вскочил — обязательно напоролся бы на клинок нагинаты.

— За варвара ответишь!

— Тогда назовись!

Насколько позволяло положение молодой разбойник приосанился:

— Мое имя Бянь Сун, по прозвищу Цзянь-фэнь и я возглавляю удальцов с Горы!

Хэшан дружелюбно улыбнулся:

— Ну а я И-Жэнь, по-нихонски Иттэй, из монастыря Цзюэшань, иду с порученим... Однако, ты заговорил про свои условия?..

И начался Торг... Ли только стоял и хлопал глазами, переводя взгляд с одного на другого и обратно.

— ... Значит, если выигрываю я, то ты оставишь все долги семейства Ли, бросаешь все, дом, семью и идешь со мной, я дам тебе новое имя и буду наставлять на Пути Будды... — Иттэй уже опустив оружие загибал пальцы.

— Если победишь ты, — уточнил парень.

— Ага, а если победишь ты...

— То, так и быть, оставляю в покое эту грешную семейку. Только забираю старшую дочь...

— Э-э-э, нет! — хэшан протестующе замахал рукой. — Всех. Не навязывай условия победителю! Вот возьму и порешу тебя здесь же!

— Ага! И карму свою испортишь, ведь из-за тебя всех Ли продадут в рабство или убьют!

— Это будет невмешательство с моей стороны!

— Это после того как ты вмешался?

— Не вмешивался я! Ты сам полез!

— А чего за Ли вступился?!

Хэшан поморщился и замолк, ответить было нечего.

— Так что девчонку я заберу.

— Ну уж нет!

— Тогда беру ее в жены!

На поляне повисла тишина нарушаемая звуками икоты. Спорщики оглянулись на Ли. Тот от смущения стал икать чаще. Взгляды противников опять встретились.

— Э-э... а отчего не сделать это просто так? Без касательства поединка? — тихо спросил Иттэй.

Парень смущенно моргнул. Видимо, такое решение ему в голову не приходило. Он задумался...

— Так как решим? — спросил спустя некоторое время монах.

— А?.. Да, согласен... — глаза парня все еще смотрели в сторону.

— Вот и славно.

Хэшан ухмыльнулся довольно и перевел дух.

— Тогда до встречи вечером во дворе Ли.

На этом и расстались...

Уезд Гаоюсянь. Южный склон хребта Вэньшань. Три с лишком сотни ли от Верхней Столицы. 6-8-й дни четвертой луны. Иттэй.

Хребет Вэньшань пересекает Срединную равнину надвое, подобно позвоночнику буйвола. Как стекают на две стороны капли дождя со спины животного, так и с Вэньшаня воды устремляются вниз, питая, протекающие по обе стороны, великие реки Поднебесной. По воле Неба порода, слагающая эти горы, легко вымывается, и потому склоны здесь зачастую круты и богаты пещерами, что делает их привлекательными для мудрецов и святых, но малопригодными для выращивания плодов земных. Известно это давно, еще с тех времен, когда предки ханьцев отвоевывали эти земли у неистовых ди. Позднее культура и плуг пришли сюда вместе с ханьцами, но высоко в горных долинах люди и сейчас живут одинокими семейными усадьбами или малыми деревушками — внимая гласу Неба и старательно возделывая небольшие, редко разбросанные по склонам, клочки плодородной земли...

Сначала путники вышли к невеликим полоскам земли засеянной просом. Потом показался и дом — низкое, собранное из мелких каменных обломков, строение с двускатной крышей, крытой дранкой. Рядом, под углом притулился сарай, такой же невзрачный. Справа — печь под крышей. Все это ограждала невысокая, в пояс, стена из камня и хвороста, пробитая воротами из потемневшего некрашеного дерева. К ограде изнутри и к стене сарая были прислонены деревянные щиты, какой-то лом, хранимый любым крестьянином, инструменты... Печь открытой кухни дымила, рядом копошились две женские фигуры. Хозяина и его спутника они заметили достаточно поздно, одна метнулась в дом, вторая, поправляя халат и фартук, пошла навстречу.

Жена Ли оказалась добрейшей и сильно уставшей круглолицей женщиной одного с мужем возраста. Когда Иттэй закончил отвечать на ее приветствия, из дома высыпала стайка премилых девушек и девочек, две из которых вступили в очаровательный возраст юности. Что глазастый хэшан не преминул отметить про себя, гадая, которая же из этой парочки стала избранницей молодого разбойника. Третья дочка лет девяти только выглянула из дома и скрылась опять под басовитый рев младенца. Голова и тонкая шея четвертой девочки не старше пяти лет торчали из большого ворота громоздкого доспеха — плотного халата одной из старших сестер. Малышка пялилась на гостя большущими глазами, испуганными и любопытными одновременно. Когда Иттэй звучно хлопнул себя по чреву ладонью, она робко улыбнулась и неожиданно стремительно юркнула в дом...

Сбивчивый, но красочный рассказ Ли взволновал маленькую общину. И в обычное время расторопные, женщины под управлением вылезшей из дома старухи (сущей горной ведьмы) в этот раз метались ловкими вихрями: умыть гостя, накормить гостя, напоить..., впрочем, от последнего Иттэй отказался, памятуя прошедший бой. Только одно озадачило толстого монаха — когда Ли заговорил о его победе над Цзянь-фэнем, старшая дочь выронила деревянное ведро с водой... что и понятно. Но почему стало плохо второй дочери?! Однако, сильно задумываться об этом, вслед за почтенным Ли, он не стал — жизнь ответит на все вопросы.

Старуха, кстати, оказалась почтенной матушкой хозяина. Деловито и строго озаботив каждого — сын тоже слушался ее беспрекословно — она подошла к монаху, крепко держа ту самую трехлетнюю малышку за руку. За ее спиной третья дочка держала на руках младенца.

— Благословите, святой человек...

Это оказались ее единственные слова, обращенные к гостю. После возложения рук она немедленно уволокла детей в дом. Где их и оставила, чтобы опять командовать семьей.

... К вечеру суета домашних переместилась подальше от гостя. Иттэю предоставили возможность побыть одному. А он, приведя себя и оружие в порядок, свободно развалился на траве около стены сарая...

Женщины под навесом занимались готовкой. Молча, стараясь не шуметь. Только иногда в шорох листвы недалеких деревьев вплетался тихий звяк посуды или шелест ткани. Завела свою весеннюю трель какая-то пичуга... Закуковала кукушка, тревожно от нее — не то вести из запредельного мира несет, не то послание любимого — Иттэй вспомнил парня. Хороший человек... Вот спеси чуток убрать, да почтения к старшим добавить... Будет уважаемый человек... Хорошо...

Не заметил, как задремал... окунулся в сон... просторный и свежий, как весенний воздух. Глубокое, подсвеченное закатом небо рухнуло на него... окатило невыразимой ясностью чувств...

Иттэй проснулся, рывком сел.

Вечер угасал уходящим за горы солнцем, треском цикад... в сгустившемся сумраке случайным всплеском вечного спокойствия мира послышались далекие голоса и треск факелов. Оранжевые огоньки заметались по дороге на склоне... почему-то навевая тревогу... Словно тусклая усталость неизбежности бросила тень своих крыльев на вечернюю долину.

Пока Иттэй думал об этой тревоге, в ворота заколотили — хотя проще было просто перелезть через невысокую стену.

Ли помчался открывать ворота колышущейся массе освещенных факелами голов и плеч. Остальные домочадцы с тихими вскриками устремились к дому. Иттэй проводил взглядом жену Ли: "Курица... ну точно курица", — усмехнулся он про себя и встал навстречу входящим во двор "гостям".

Цзянь-фэнь вышел на середину двора и поклонился Иттэю. Выражение его лица было скрыто тенью. Разбойники сначала шумевшие на входе, сейчас разбредались по двору вдоль забора, кое-кто уже присел на корточки.

— Вечер добрый, почтенные, — ухмыльнулся Иттэй и поклонился в ответ.

Парень коротко бросил:

— Добрый, а насколько — сейчас узнаем, — голос резанул металлом.

Из-за спины парня выступил высокий мужчина, плотный и тяжелый, как бронзовый истукан. Упер руки в бока:

— Я Чжао Пу, по прозвищу Панда! Хочу посмотреть на того, кто, даже воспользовавшись несчастьем, сумел обезоружить нашего брата... Ты силен, монах! И прими наше уважение! — он поклонился, улыбнулся Иттэю и обернулся к "братьям". Большинство уже собралось во дворе, только одинокая фигура отставшего тенью маячила перед воротами. — Поприветствуем, братья почтенного монаха!

Дружный рев полутора десятков глоток ответил его словам.

Чжао развернулся к Иттэю и хлопнул Цзянь-фэня по плечу:

— Вы только не поубивайте друг друга, — он добродушно расхмылился, — А то хороших людей на свете и так мало, — обернулся к воротам и окликнул: — Эй! Чего стоишь? Заходи!

...

Время замедлило своей бег по бесконечной спирали... Сам не понимая почему, Иттэй попытался вскинуть руку в предостерегающем жесте, но не успел. Он видел как медленно стала подниматься рука, как Цзянь-фэнь качнулся вперед, в шаг, одновременно вытаскивая меч... как вплывает в свет факелов лицо опоздавшего... опоздавшего жить...

Время вдруг рванулось вперед с сумасшедшей скоростью. Что-то невидимое ударило монаха в грудь, схватило сердце, обдав холодом. "Страх!" — понял он мгновение спустя, отстраненно воспринимая превратившийся в хаос мир. Даже свое тело он сейчас воспринимал отстраненно, наблюдая как мышцы борются с ужасом, преодолевая спазмы паники.

А от ворот, между тем, распространился крик... сначала ужаса, а потом агонии. Мелькнуло полуразложившееся лицо-маска, черной молнией взметнулся меч... Звук навеял воспоминание: человек высасывающий мозговую кость...

Мгновение спустя Иттэй вернулся в себя... Ужас почти ослепил, заставил попятиться, закружил мысли в бешенном хороводе, разрывая их в клочья... И так же отступил, встав рядом давящей вязкой массой.

У ворот молниеносно перемещалась темная, и похоже не совсем материальная фигура, распространяя вонь тлена и страха. Но непосредственным орудием этого Нечто являлся меч, который угадывался в смазанных движениях...

Чжао оказавшийся на пути этого чудовища попытался парировать... скованно и медленно... страшный меч выбил его оружие и прошел сквозь мышцы бедра... почти светящимся фонтаном из раны брызнула кровь...

"Мантра... мантра... мантра...", — лихорадочно стучало в голове. Пальцы Иттэя дрожали, не желая складываться в нужную мудру...

Цзянь-фэнь неизвестно каким чудом умудрился отвести добивающий удар и напал на мертвеца сам. И чудо произошло опять — встречная атака не убила парня на месте, хотя и заставила перейти в жесткую оборону...

Пальцы затвердели, подчинились... и монах едва не заскрежетал зубами — память отказалась открыть свой сундучок — он забыл мантры! ... Зато нога, чуть сдвинувшись, коснулась древка нагината...

Пока он тянулся к оружию, мимо, шелестя тканью, промчалась визжащая фигурка и метнула в чудовище горсть чего-то, взметнувшегося быстро опадающим белым облачком... Иттэй понял что это, но додумать до слова не успел — жуткий вопль оглушил, заставил пригнуться, упереться ногами в землю, сопротивляясь давлению крика...

Когда Иттэй распахнул глаза, Нечто слепо пластало туманным клинком над неподвижно лежащей девушкой... а в стороне Цзянь-фэнь пытался подняться на ноги. Получалось у него плохо... Не раздумывая, только ощущая в руках древко чен-дао, монах ринулся вперед.

Он был уже на расстоянии удара, когда увидел лицо... вернее то, что от него осталось. Пустые глазницы в давно сгнившей черной плоти, покрытые гноем зубы... Это было лицо мертвеца... мертвое... и не мертвое одновременно. Чудовище открыло рот и закричало втягивая крик в себя... Опять накатил страх. Ставший еще большим, когда Иттэй понял — оно его видит.

Хэшану понадобилось все его умение для отражения новой атаки. Чудовищной во всех смыслах. Он выдержал и войну с отказывающими от страха мышцами... Страх... Это был не его страх... Это был страх навязанный ему... перебороть его не получалось. Точно так же, как раз за разом отражая удары, не получалось переломить ход поединка в свою пользу...

Руки уже были готовы отказать, когда позади чудовища мелькнула другая фигура и сверкнувший красным отблеском огня клинок обрушился мертвецу на голову...

...

Утро встретило похмельной головной болью и чувством зря прожитой жизни... Иттэй покосился на Цзянь-фэня и девушку. Покосился с удивившей его самого завистью. Отвернулся, поймав себя на этом нездоровом чувстве. Голова от резкого движения загудела — монах поморщился.

После того как парень зарубил чудовище, сознание покинуло хэшана. Он не видел, как распалось тело цзян-ши, не слышал последних слов Чжао по прозвищу Панда, не внимал счастливым и горестным рыданиям оглашавшим двор почти до рассвета... Только незадолго до восхода он очнулся окруженный заботой жены и дочерей Ли...

Кроме него раненых не было. Хотя раны на телах некоторых погибших и были совсем пустячными (Иттэй вспомнил сосущий звук)... Зато из разбойников кроме Цзянь-фэня в живых осталось еще целых двое.

Весь день они хоронили погибших. Мужчины впятером долбили и копали каменистую землю рядом с семейными могилами Ли. Женщины готовили тела к погребению. Досок на гробы не нашлось. Только для Чжао они соорудили хлипкий ящик без крышки и наполнили его золой... Все это время хэшан старательно обходил место, где рассыпалось в прах тело цзян-ши. Ноги сами обносили тело вокруг серого пятна на утоптанной земле. В сердце кололо тоской, но на удалении чувство это проходило... Кто-то догадался посыпать это место солью, но полегчало ненамного.

Светильники отвоевали у серости сумерек небольшой кусок склона с вырытыми могилами. Накрытые полотном, очень разным по качеству и цвету (ткани у Ли нашлось не много), тела опускали в могилы вместе с оружием, — "Как юэ", — вяло заметил Иттэй. Он читал мантры — память таки вернулась. В это время Цзянь-фэнь или Ли кидали несколько горстей соли на тело и засыпали могилу. На свежий холм клали камень — до той поры пока будет поставлена нормальная, достойная погребенного плита с надписью — и грубо отлитую восковую свечу в качестве курильницы...

Погребение закончилось глубокой ночью. Иттэй к тому времени уже совсем плохо осознавал окружающее и потому позволил отвести себя к месту ночлега. Неизбежный разговор с Цзянь-фэнем состоялся только утром.

Траурная трапеза началась с возжигания жертвы на семейном алтаре — несколько клочков плохой бумаги заменяющей ритуальные деньги. Однако, дальше последовало молчание, рожденное неловкостью — отношения погибших и части присутствующих были сложными... мягко говоря. Наконец Ли, как хозяин стола, откашлялся и борясь с сипом проговорил:

— Почтенный Чжао Пу был хорошим человеком при жизни... как и его братья... — присутствующие оценили начало и закивали согласно. — И умер он, спасая сидящих здесь.

Это тоже было принято с согласием.

— Я уверен, что на том свете его и братьев... встретят как героев... — Ли сипел все больше. — И великий Яо-ван простит ему все его прегрешения, — брови присутствующих пришли в движение, — и... и... и пожалует ему должность в своей гвардии. — Ли проморгался, пытаясь выкарабкаться из нагромождения своих слов. — И даст ему достойное перерождение... Хэ-эх.

Последнее было произнесено чисто, без всякого сипа.

Присутствующие некоторое время переваривали речь хозяина. Потом заговорил парень.

— Перед смертью мой старший брат дал мне поручение, и я должен его исполнить пока почтенный хэшан не покинул нас, — он склонил голову в поклоне.

У Иттэя заурчало в животе. Частично от голода. Ли напрягся и побледнел.

— Добрый человек, — Цзянь-фэнь склонился еще ниже, — могу я просить прощение за нанесенное вам оскорбление и за мою дерзость?

Иттэй если и медлил, то долю мгновения (если таковое возможно).

— Я не гневаюсь на тебя, юноша. Во-первых, потому что негоже нам поддаваться чувству гнева, а во-вторых, потому что... разве можно обидеть смиренного монаха? — толстяк широко ухмыльнулся. Потом, после паузы добавил. — Одно только меня беспокоит... наш уговор.

— Святой человек, я отказываюсь от своих условий, и как велел мне старший брат, готов вручить себя вашему попечению.

Иттэй, довольный поворотом дела, улыбнулся еще шире. И даже угрюмые взгляды остальных двух разбойников не уменьшили его довольства.

В другом конце стола одна из дочерей Ли тихонько вскрикнула... А вторая прикрыла рот ладошкой.

— Могу ли я просить вашего разрешения на брак с дочерью почтенного хозяина? — парень склонился головой к столу...

— Хэх... думал я помочь тебе вступить на Путь Учения, — Иттэй нарочито вздохнул. Вызвав бурю волнения в разных концах стола. — Но... почтенный Ли, что вы ответите на этот вопрос?

Ли прослезился. Глядя на Цзянь-фэня воскликнул:

— Сын мой, разве могу я отказать тебе? Для меня ничтожного это большая честь... — он смахнул слезинку со щеки.

Лицо хэшана вновь расплылось в ухмылке.

Чан'ань. Усадьба юйши дафу. 8-й день четвертого месяца.

Гао Янь-Чжан по прозвищу Золотая Черепаха поставил чашку на столик ... Замер... Чай, как всегда, восхитил чередой едва уловимых ароматов.

— Удивительное дело, — проговорил он, — Каждый чувствует свое в этом чае... Но все говорят о богатстве его вкуса...

Он ласково посмотрел на сидящего рядом молодого человека. Тот неторопливо опустил чашку. Ушел в себя. И наконец ответил:

— Да, дядюшка.

Янь-Чжан усмехнулся про себя. И заговорил о другом.

— Император болен... И озабочен судьбой будущего правления.

Молодой человек вскинул глаза, но тут же постарался замедлить, "успокоить" их движение.

— Тебя что-то тревожит?

Тот выдержал паузу.

— ... Только слухи... И взгляды.

Янь-Чжан положил руку на поверхность стола — полированный камень приятно охладил ладонь.

— Взгляды были и будут всегда... пока есть люди. Так же и слухи...

Сань-Синь не стал вдаваться в подробности — выводы сделал сам.

— Когда человек хочет узнать, он смотрит, — ответил молодой собеседник. — Что хотят увидеть во мне Три Князя и Три Наставника?

Янь-Чжан довольно усмехнулся про себя.

— Отвечаешь ли ты нуждам государства.

— Это они уже высмотрели давно, — резковато ответил молодой человек.

Янь-Чжан пристукнул пальцами, словно ударил в барабан отмечающий завершение сцены.

— В прошлый раз они искали в тебе качества нужные для твоих нынешних обязанностей. Сейчас...

— Искали качества для новых. Значит новая должность?

Парень поднял серьезный взгляд на собеседника.

— Да... Но пока оставим эту тему, — Янь-Чжан отрицающе пошевелил пальцами.

Молодой человек проглотил вопрос. Смолк в ожидании продолжения.

Играющая рыба нарушила тишину вечера. Янь-Чжан представил круги на воде... Там, где они столкнутся с камнем, родится новая волна, и устремится навстречу прежней. И так до тех пор, пока вода не погасит первое эхо первого всплеска... Было бы проще все рассказать Сань-Синю. Проще? Чем медленнее камень входит в воду, тем ниже волна им рождаемая... Лучше всего было ввести его в круг общения Владыки... Но времени не осталось... Если бы знать раньше... Впрочем, и для него новость была шокирующей. Хватит.

Янь-Чжан сжал пальцы в кулак.

— Хорошо. Что ты думаешь о своем назначении?

Сань-Синь почти мгновенно ответил:

— Оно может быть связано только с опалой Цюань-Чжуна. С удалением Тайфусы и его единомышленников придется основательно укреплять "Девять цинов".

— Да... — Янь-Чжан опустил глаза. Мальчик ошибся, но ошибка была неизбежной. — И какая же должность может быть тебе поручена?

Сань-Синь замолк. Задумался. Сейчас он должен был понять, что предполагаемая должность не соответствует вниманию ни Трех Князей, ни Трех Наставников...

— Я не знаю... — тихо проговорил молодой человек. — Чтобы возглавить хотя бы один из цинов мне надо иметь очень надежных и знающих людей в их составе. Я не имел дел с этими ведомствами.

— Хм... ты, несомненно, самостоятельно справился бы с Управлением Императорских Конюшен... но, скажу тебе по секрету, старый Цуй останется при своем.

— Тогда замещение должности кого-то из цензоров? Или... — он попытался найти возможные варианты. Не нашел.

Янь-Чжану стало на миг жалко его. Юноша без лишних амбиций. Ведомый сыновней благодарностью... Он усмехнулся по себя. Усмешка с привкусом горечи. "Интересно, как много людей "не ошибутся" так же как ты? И сколько из них знают о тебе то что знаю я?". В том, что Цюань-Чжун допускает подобное решение Владыки, сомнений не было.

— Ты будешь мужем Наследницы, — дальше тянуть смысла не было.

— ?!

Сань-Синь замер. Бледность медленно покрыла его лицо. Однако, ни один мускул не дрогнул. Молодец.

Парень задумался. Надолго. Постепенно, очень постепенно лицо его менялось, приобретая едва уловимы оттенок горечи.

— Я понял... Я благодарен Владыке, — он склонился перед Янь-Чжаном.

"Ты счастливый," — вдруг с досадой подумал Главный Цензор, — "Ты понял, а я не могу понять...".

— Чашка пуста, — он помолчал, дожидаясь пока собеседник дольет чаю, и спросил: — Ты не доволен?

Парень покачал головой.

— Разве это существенно?

Янь-Чжан едва не поперхнулся. "Ничего себе?".

— Да... — поднес чашку к губам. Не торопясь, отхлебнул душистого напитка. — Ты опять становишься скрытным, Шинджи.

Молодой задумался. Опустил голову. Заговорил после недолгого молчания.

— Я стою перед противоречием, Учитель...

Янь-Чжан кивнул поощряя его к продолжению.

— Мое положение определяет мои долги, но каково мое положение?

"Мальчик вырос".

Цензор молчал достаточно, чтобы собеседник поднял взор на него. Взгляды встретились. Молодой отвел глаза первым.

— Только ты можешь это оценить. Сейчас только ты. Я уже не учитель тебе.

Лицо Шинджи осунулось. Он опять опустил голову.

"Что же ты задумал, Старый Дракон?". Янь-Чжану вдруг стало страшно. Он опять вспомнил брата своего подопечного. "Почему?".

— Семья поддержит избранника. Но времена меняются. Тот, кто держит повод сейчас, через несколько лет его отпустит. А тем временем появятся новые связи...

— Тогда почему? — тихо, через силу, спросил Сань-Синь. — Ведь есть сын. И его семья поддержит еще больше. Или?.. Клан матери?..

Но Янь-Чжан предостерегающе поднял руку.

— Тот, кто не связан ни с кем, может встать над всеми. Тебе достаточно только поверить...

Сань-Синь опустил голову.

"Что ж. Разговор можно считать законченным".

— Можешь насладиться закатом. — Янь-Чжан встал и, коротко кивнув, вышел из беседки.

Глава 0. Клятва.

Лисы бывают разные: рыжие, черно-бурые, белые (как священный лис из храма Девы-Рисового-Зерна на далеких Восточных Островах) и даже синие (хотя, по совести, Сыма Чжан по прозвищу Синий Лис лисом никогда не был). И если одним из них вполне хватает своего хвоста, в котором с возрастом накапливается чудодейственная сила, то иные, не довольствуясь наличным, отращивают себе еще один, два, три... до девяти хвостов вкупе, обретая удивительную способность принимать человеческий облик. Говорят так же, что двухвостым лисам для обращения надо в полнолуние возложить на макушку человеческую теменную кость и перекувыркнуться, для треххвостой полнолуния ждать не обязательно, для четыреххвостой не нужен и человеческий костяк, а остальным и кувыркаться не надо. Но...

Рассказывают, что в правление Чжоу Чоу-ди некий человек поймал лису и, посадив ее в мешок, принес к уездному правителю Вэн Чуню. Тот, желая увидеть известную красоту лис, потребовал развязать мешок и показать оборотня. Но вместо красавицы увидел толстое и волосатое существо.

"Как же так?!" — воскликнул он. — "Почему другие видят лис прекрасных, мне же попалась эта образина!"

"В зеркало посмотри", — огрызнулась собеседница. — "Будь ты иным, увидел бы другое..."

Они познакомились накануне. А утром уже поссорились. И теперь один из них уверенными шагами мерил тропинку, поднимающуюся вверх по ущелью, а вторая кралась следом, эдаким хвостиком.

Молодой человек, судя по одежде (к которой лучше всего подходило определение "все немного чересчур") и свободной манере движений, принадлежал к тем, кого молва нарекла "молодыми лоботрясами". Длинные прямые темно-русые волосы его свободно ниспадали на плечи и спину, лишь под лопатками перехваченные тонким шнуром, делая его облик довольно женственным, а тщательно ухоженное гладкое округлое лицо с карими миндалевидными глазами и чувственными губами только дополняло это впечатление. Впрочем, лицо это хранило неуловимый, но ощутимый след добродушной усмешки, каковая свидетельствует отнюдь не об инфантилизме, но об уверенности и внутренней крепости. Меч, тщательно обернутый в ткань и повешенный на спину, подтверждал обоснованность этого предположения — у "сыночка" меч отобрали бы еще у ворот города те многочисленные в последнее время доброхоты, которые стремятся облегчить ношу ближнего, частенько не спрашивая его позволения. Из всего этого можно было заключить, что молодой человек (а было ему по виду никак не более двадцати ряти лет), скорее всего, избрал путь "ветра и потока", не предосудительный для образованного человека, но далеко не всегда принимаемый окружающими с удовольствием.

Девушка... о, девушка его стоила, несмотря на простоту крестьянского платья. Стройная и упругая, как лук, она двигалась с грацией и раскованностью, совершенно недоступной для крестьянской девочки. Распущенные волосы великолепного медного цвета кончиками доставали того места, которое часто сравнивают с самой широкой частью вазы, что так же было слишком для крестьянки. На вид ей было около 18 лет, но она явно не была замужней, и это при том, что в здешних краях мало-мальски симпатичную девушку сватали довольно рано, а иная в ее возрасте имела уже не одного ребенка... Красавица, подвернув повыше халат и сжимая в руке узелок, видимо с одеждой и едой, быстро кралась вдоль тропы вслед за беспечным мей-ши ("знаменитостью") — с легкостью горного козла скакала по склону, рискуя поранить о камни и колючий кустарник изящные босые ножки. И делала это уже с десяток ли, от самой деревни, проявляя удивительную выносливость.

Тропинка, между тем, прихотливо петляла из тени на солнце и обратно, видимо боясь прохлады и не очень жалуя солнечное пекло, но не отрывалась от берега небольшой горной реки, которая в сужающемся устье становилась все более узкой и бурной. Стены склонов, покрытые обильной зеленью, то расступались, то сходились вновь, стискивая долину до узости затененной, прохладной расселины, что подтолкнуло бы образованного мужа, приключись ему здесь оказаться, к возвышенным размышлениям о женском начале инь и написанию поэтического шедевра. Именно в одном из таких мест тропка выскочила на довольно высокий берег и терпеливо замерла перед висячим мостом. Молодой человек медлить не стал и, решительно шагнув на узкие доски, под которыми на глубине двух с половиной чжанов пенился сердитый поток, быстро, не держась за канаты, натянутые по бокам моста, перешел на другой берег и скрылся в тени деревьев...

Девушка тут же вышла из своего укрытия и побежала по мосту...

Только на середине она с отчаянием поняла, что слишком увлеклась и оказалась в очень... непростой ситуации.

— Эй! Стой! — хриплый голос донесся до нее одновременно с внезапным головокружением. Ноги неожиданно заскользили по доскам, и девушка едва не свалилась в воду, но удержалась, упав на четвереньки и упустив узелок — тот неторопливо полетел в пенистый поток внизу...

— Эй! Рыжая! — в голосе прозвучала издевка.

На одном из столбов, к которым были привязаны канаты моста, на самой его вершине устроился старик. Вернее пародия на старика, худая и костлявая, со всклоченными седыми волосами на костистой голове. Существо это опиралось на одну ногу, вцепившись в дерево столба слишком длинными для человека пальцами. Вторая нога покоилась на колене первой, и одновременно служила столом, на котором лежала распотрошенная сырая рыбина...

Девушка чуть не зарычала с досады.

— Куда прешь без разрешения, животина безмозглая?

— Почтенный Чжан-лун, простите меня, это я случайно... Пожалуйста-а, — она постаралась придать лицу самое трогательное выражение.

В следующее мгновение в лоб ударила противная, скользкая, холодная рыбина, брошенная меткой рукой "старика"...

— Прощать положено людей, а не всяких... хвостатых... — глумливо заявил "старикан". И гаркнул: — Плати! Сначала пеню, а потом за проход, — в голосе его послышалось похабное торжество.

— Простите, почтенный Чжан-лун, — девушка склонилась, так и не встав с четверенек ... — Что я могу вам отдать?

— А что у тебя есть? — аж засветившись, спросил старый мерзавец...

С трудом поднимаясь на ноги, девушка попыталась сообразить — чем же можно откупиться. Голова кружилась и отказывалась помогать в решении этого важного вопроса. Между тем "старикан" заговорил опять:

— А... я и так вижу...

И головокружение слетело, словно покрывало в бурю. Только и осталось, что воспоминание.

Ситуация, однако, явно устремилась к нежелательной развязке.

— Одежду-то снимай, снимай красавица... — мерзко хихикнул "старикашка".

— Зачем вы так, дедушка Чжан-лун? — девушка взмолилась о спасении. Про себя. И сделала шаг к "старику", — Не обижайте, прошу вас...

Голос ее зазвенел от слез. И еще шаг...

— Раздевайся, — цыкнул вдруг "старик" сердито. — Обижать я тебя не буду... приласкаю только... за все хорошее.

Хорошего было много, благо возраст у обоих был немалый. Вспоминая об этом, девушка горестно всхлипнула, подняла руку к лицу. И шагнула еще.

"Старик" хихикнул опять и обнажил... целую колотушку, наконечник которой мало уступал размером мужскому кулаку. Девушка поперхнулась. И застыла на драгоценный миг. А потом прыгнула, уже в полете понимая, что опоздала.

Тело увязло в воздухе, словно в густоте отвара. Острые когти скребанули по чешуе, вдруг проступившей под кожей "старика" (да не старика вовсе!). Лицо и голова последнего преобразились — над губами вырвались наружу два змееподобных уса, челюсть устремилась вперед, обгоняя уплощающийся нос, брови взбугрились, надежно прикрыв круглые рыбьи глаза, а из черепа проклюнулись рога... С шумом и шелестом чешуи на берегу развернулось могучее тело речного дракона. Обычного речного дракона, владыки реки и хозяина мостов. С холодным чешуйчатым телом и... колотушкой...

Девушка задохнулась в отчаянии, чувствуя, как сам собой развязывается пояс халата...

— Эй! Почтенный, стой!

Голос зазвенел над мостом совсем непочтительной насмешкой.

Дракон рыкнул и зеленоватой молнией обернулся половиной тела к молодому человеку, неожиданно вышедшему из-за деревьев к мосту... Да-да, тому самому молодому "лоботрясу".

— Это не честно! Она уже расплатилась! — парень уверенно подошел вплотную к дракону. Однако, речной владыка хамить не стал, только склонив голову саркастически заметил:

— Так она еще и напала на меня. За нападение положена вира...

Молодой человек опустился на большущий осколок скалы и положил на колени меч, небрежно отбросив полотно с рукояти и перекрестья. Солнечные лучи заиграли на меди неожиданно яркими, огненными бликами... видимыми далеко не всяким зрителем. Дракон замер... усы его беспокойно напряглись, вздрагивая самыми кончиками...

— Когда тебя пытаются ограбить, нужно защищаться... — заговорил парень. — Я не хочу, конечно, сравнивать почтенного Чжан-луна с грабителем, но девушка все оплатила, и задерживать ее было не правильно...

— Она сама не признала это платой, — сварливо возразил речной владыка.

— По закону любая потеря является платой...

Дракон замычал от досады. Немного успокоился, покачиваясь, перетекая прекрасным телом. Спросил уже не гневно, задумчиво:

— Так она с тобой что ли?

— Не-ет, — молодой человек отрицающе махнул рукой. — Сама по себе...

— Нет! Я с ним! — вскрикнула виновница спора, успевшая запахнуть халат, завязать пояс и обхватить себя руками.

Дракон только фыркнул.

— Отпускай ее, — ответил парень, — но лучше на ту сторону, откуда она пришла...

Он аккуратно завернул меч в ткань и, повесив его на спину, развернулся в сторону от реки...

— Эй!.. — изумление и отчаяние, буквально, переполнили этот крик. Но эффекта не возымели. — Люянь! — теперь в крик добавилась мольба, — Пожалуйста, возьми меня с собой!

Девушка упала на колени прямо на досках моста:

— Прости, я была виновата...

Парень развернулся в пол-оборота, глянул на нее, на замершего у моста дракона... А девушка затараторила, торопясь закрепить успех.

— Пожалуйста, возьми меня с собой. Я сделаю все что пожелаешь..

Парень развернулся и выпалил:

— Клянешься?

— Если ты готов взять меня под свою защиту, то я клянусь быть всегда рядом с тобой и исполнить любое желание, — быстро вымолвили лиса.

Брови парня встали домиком... спустя мгновения он ухмыльнулся и ответил:

— Я беру тебя под свою защиту.

Глаза его загорелись в глубине озорной искоркой...

Дракон, скорчив непередаваемую гримасу, фыркнул и заскользил вниз, к воде, бросив напоследок:

— Иди, чего уж...

Глава 1. Ночь.

Сань-Синь.

— Господин Цюань-Сяо, вам не здоровится?

Сань-Синь едва не вздрогнул, услышав свое официальное имя. Поднял глаза на сидящего напротив человека. Ответ заставлял себя ждать, крутился где-то рядом, не желая даваться ставшему вдруг неторопливым и неловким уму. И Сань-Синь некоторое время, мгновения, смотрел на собеседника не узнающим, не понимающим взглядом. Сознание вяло сортировало образ: длинное лицо с высоким скошенным лбом и твердым подбородком, поросшим редкой острой бородкой, усы — перепутанные мочала седых волос, над тонкими губами, длинные уши, сухая кожа, удобная просторная одежда из дорогой, тонкой шерсти и шелка...

Узнавание вернулось подобно молнии, пронзив и связав разрозненное описание... Чень Шоу, секретарь Министра Чинов... Влияние, связи, ум, живой, острый, азартный, опасный. Сила и власть...

Сань-синь моргнул, облился холодным потом, с прежней ясностью осознав происходящее, и тут же понял, что сам виноват в этом. Последние дни потребовали слишком много сил. И он, собираясь на эту встречу, не рассчитал своих возможностей...

Однако, на вопрос требовалось ответить — пожилой сановник уже увидел, что он пришел в себя. Мало того, он уже, несомненно, догадался о происходящем и предлагал удобный выход. "Говоря с человеком, будь искренним", — вспомнилась фраза учителя. Когда-то, в далекой, прошлой жизни ата говорил то же самое... Что ж, усталость, лишающая разума, разве не есть признак нездоровья?

Господин Чень Шоу успел моргнуть и немного двинуть бровями, изображая понимание, прежде чем гость склонился в неглубоком, но полном почтения, поклоне.

— Прошу простить мою неловкость. Мне действительно нездоровится...

— Не беспокойтесь об этом, — голос Чень Шоу предлагал улыбнуться. Он склонился так же низко, как и гость. И, выпрямившись, взглянул в глаза. Понимающе. — Ваше искреннее участие к моей скромной персоне и ваши суждения о живописи и каллиграфии уже доставили мне огромную радость. Право, беседа со стариком, вроде меня, любого могла утомить.

— Для меня большая честь быть вашим гостем, — ответная улыбка не заставила себя ждать. — Полноте, мое внимание не столь ценная вещь, а познания об искусстве далеко не так совершенны, как следовало бы. Но я рад был доставить вам удовольствие даже такой малостью. И тем более, вы меня обязываете своим великодушием, прощая мою... мое... нездоровье.

Хозяин довольно рассмеялся:

— Вы образец вежливости, господин Цюань-Сяо. Приятно в старости встретить молодого собеседника столь близкого к идеалу благородного мужа. Благодарю вас. Не беспокойтесь о случившемся... Я, признаться, подумал предложить вам комнаты для отдыха, но вам наверняка будет трудно в чужом доме... — Чень Шоу кивнул с добродушной улыбкой, поднял руку, останавливая возможный протест. — Наверное, лучше всего будет предоставить вам носилки — плечи носильщиков намного мягче, чем рессоры коляски, — засмеялся он. — Это помогает расслабиться... Хотя, я, наверное, даю слишком много советов. Старость, — он засмеялся опять.

— Благодарю вас, — Сань-Синь не удержался от улыбки, впрочем, вполне своевременной.

То недолгое время, пока слуги готовили паланкин, они продолжали пить чай на открытой веранде, любуясь окрашивающимся в закатные цвета садом. Разговор свелся к редким малозначащим репликам: хозяин постарался не напрягать гостя, а Сань-Синь изо всех сил помогал ему в этом. Он оценивал свое состояние: тело легко принимало нагрузку, лишь движения стали менее уверенными, словно сомневающимися в приказаниях хозяина. Горькая усмешка родилась в душе, но так и не отразилась на губах: телу действительно стоило сомневаться. Устала душа, мысль, внимание... И досадовать об этом не имело смысла. Должно было научиться "отстраняться", "следовать Пустоте"... "Играть", — говорил иногда учитель и приемный отец. И учил играть. В вей-ци, в карты, в кости, сян-ци... Но ученик прилежно оставался холодным и рациональным, или вживался в игру, забывая о себе...

Прощание было теплым и немногословным. Сань-Синь запомнил внимательный и доброжелательный взгляд хозяина. Уже в кабинке носилок, отгороженный от внешнего мира занавесками, закрыв глаза и все же не расслабившись (привык заставлять себя настолько, что напряжение стало постоянным), подумал о Чене. Этот человек ценил свою семью, свое положение, свои изысканные радости... прекрасно знал, чего стоит их сохранить,.. а еще он прекрасно разбирался в людях. "Что он увидел сегодня?"

Ворота особняка распахнулись перед ним заранее — посыльный успел предупредить домочадцев. И теперь во дворе маячили встревоженными лицами секретарь Ма Сюэ, исполнявший заодно обязанности телохранителя, дворецкий и две служанки. Хотя нет, первый был внешне спокоен — вид встревоженного телохранителя мог напугать кого угодно.

Выбираясь из носилок, Сань-Синь кивнул секретарю, мановением руки отправил прочь служанок.

— Горячую воду и постель, — бросил дворецкому коротко и тихо. Уже поднимаясь на крыльцо дома, обернулся к замедлившему секретарю (того прозвучавший приказ не касался), — Вы мне нужны.

Секретарь кивнул и без спешки, но быстро последовал за ним.

Княжеский дом, не просто велик и богат. Он изыскан и удобен. Даже узор дерева на столбах, не говоря об ажурной решетке дверей и перил или оттенках росписи стен, с высочайшим мастерством устроены для удовольствия хозяина. Однако, Сань-синя эта умиротворяющая красота сейчас скорее раздражала. Он не вмещался в ней, колотился словно в клетке. Спутник же был более всего сосредоточен на состоянии патрона и предстоящем разговоре. Будучи на шесть лет старше и обладая редким для людей его возраста опытом, он понимал молодого человека. И сейчас просчитывал ситуацию, как игрок в вей-ци.

Они миновали сквозные залы, вышли на открытую веранду, в полутьму сада. Сань-Синь быстро прошел по веранде и вступил на галерею, ведущую к восточному флигелю, в котором располагались его личные покои. И только здесь остановился и развернулся к своему спутнику, пряча лицо в последнем сумраке быстро уходящего дня.

— Я прервал один визит, и собираюсь сделать другой... — замер, ожидая протеста. Но секретарь-телохранитель промолчал, никак не выказывая недовольства. — Будет лучше, если о нем узнаете только вы и...

— Визит будет долгим? — мягко уточнил собеседник, давая понять, что в главном препятствовать не будет.

— До послезавтра.

Ма Сюэ кивнул, замер на несколько мгновений, размышляя.

— Вы заболели. Не слишком серьезно. Об истинном положении дел будет знать только дворецкий и одна служанка, — он тактично не упомянул еще одно лицо, не известить которое не имел права. — Остальное, как я понимаю, вы организуете сами.

Князь кивнул: — "Да".

— Хорошо. Через половину стражи улица будет чиста. Удачи вам. И берегите себя, господин Цензор, — секретарь поклонился. Он сказал все, и напомнил о главном долге. Осталось организовать "дверь" в охране усадьбы, не вызывая ненужных толков, и проинструктировать дворецкого со служанкой.

Сань-Синь кивнул в ответ.

До поста Цин-Лун Мэнь он добрался быстро. Гвардейские патрули, ослепленные собственными фонарями и оглушенные звуками собственных шагов, почти не мешали. Лишь тормозили ненадолго, заставляя переждать в тени. Но стражи на воротах было не миновать (разве что перелазить через стену). И здесь выручил пропуск, удостоверенный собственной печатью. Караульный гвардеец без лишних вопросов и попыток заглянуть под широкую коническую шляпу позвал офицера. Тот, коротко глянув на печать, отдал приказ, и вскоре обитая бронзой калитка тускло лязгнула замком за спиной. Сань-синь вступил во Внешний город.

Здесь, за стеной Императорского города, был другой мир. Похожий на сошедший с ума улей, Внешний Чан'ань еще не спал. Звучал гулом присутственных заведений, шумом недалекой драки, пьяной песней...

Сань-Синь прислушался, привыкая. Скользнул в тень, выбирая путь так, чтобы не столкнуться с другими любителями гулять в темноте.

И как не пытался сосредоточиться, посторонние мысли продолжали свой хоровод, всплывая неясными образами и короткими фразами.

Город был слишком большим, шумным,.. безалаберным. Даже внутри стен, предназначенных скорее не для защиты от внешнего врага, но для ограничения изменчивой плоти города, его жителей... Его брали много раз. Как дешевую государственную проститутку. И редко кто ревниво отстаивал право им обладать. Лишь дважды за всю историю город выдерживал недолгую осаду. Обескровленный, наполовину вымерший и отчаянный до злости... Умирал во время очередного потрясения, неспособный справиться с собственным дерьмом и блевотиной. И рождался вновь, укладываясь в строгие линии между магистральными улицами. Одевался стенами до нового разорения. Вечный Покой в непрерывном изменении, где находка равнялась потере, а искусство стало ремеслом...

Путь оказался недолгим и благополучным. Сань-Синь повернул, со Второй Южной улицы на Третий Восточный проспект, а с проспекта на Первую Южную. Легко перебрался через стену района в нужном месте и темными узкими улицами добрался до знакомого забора — беленой глиняной стены с черепичным скатом, возвышавшейся на семь чи.

Он мог без труда взобраться на нее, использовав как подставку меч... Но упрямство взяло верх. Не чувствуя сейчас той вязкости, непослушания тела, каковое охватило его в доме Чен Шоу, решил рискнуть. Бросил себя в разгон навстречу противоположной стене, заставляя мышцы вздуваться и почти рваться на каждом шагу, оттолкнулся на очередном шаге, прыгнул на преграду, принял тело на выброшенную вперед ногу, словно продолжая бежать по вертикали. И уже второй ногой выстрелил себя в направлении стены нужного дома.

Ни связки, ни координация не подвели — он погасил движение присев на коньке ската и... увидел стоящую на крыльце Хуань-Хуа. Девушка замерла в тени светлым неподвижным силуэтом. Сань-Синь спрыгнул во двор и медленно пошел к ней.

— Ты ждала меня, — улыбнулся он, когда смог различить ее милое лицо, — Ты почувствовала, что я приду?

Она протянула руку, пытаясь найти его, и, коснувшись пальцами его ладони, едва ощутимо дрогнула, улыбнулась смущенной и немного озорной улыбкой, привычно чуть склонив голову и глядя ему в лицо. Невидящими глазами.

— Я знала, что ты придешь... Когда-нибудь...

Тихо засмеялась, заставив его задохнуться от восхищения. Развернулась, удерживая его руку, и уверенно повела в темноту дома. Сань-Синь только кивнул мелькнувшему в тускло освещенной боковой комнате Ши Хао и успел увидеть ответный кивок.

А потом была бочка горячей воды и мягкие, чуткие руки Хуань-Хуа, объятия полотенца и гостеприимная постель. И она. Он любовался ею, не видя ее. Губами. Руками. Телом... Пробовал ее на вкус и вдыхал ее запах... Как и она. И было ощущение единения, закончившееся маленькой смертью, которая и есть путь к новой жизни... И сон в ласковых объятиях — клинок успокоился в своих ножнах, увидел мирные сны.

...

Сильный толчок вырвал его из ставшего тревожным сна.

— Лян... — едва слышно позвала его Хуань-Хуа известным ей именем и, почувствовав его пробуждение, с неожиданной силой зажала ему рот рукой, — в доме кто-то чужой.

Сань-Синь превратился в слух...

Стук веток и шорох листвы. Далекая ругань — визгливый женский голос и монотонный мужской бас. Еще дальше вой собаки... А рядом ничего кроме биения сердец и дыхания женщины лежащей рядом...

Когда внизу вдруг упало что-то металлическое, и опять наступила тишина, Сань-Синь мягко убрал ладонь от своих губ. Соскользнул с ложа, быстро и осторожно ставя босые ноги на знакомые доски пола... Нашел ножны, медленно, стараясь не шуметь, обнажил меч и шагнул к двери в коридор.

Мысли быстро сменяли друг друга: Ши Хао никого не мог пустить — его убили; убийц несколько, и они перекрывают пути отхода; через окно с Хуань-Хуа не уйти; пробить глинобитные боковые стены комнаты трудно; на втором этаже три комнаты и проверять будут все... Он остановился перед раздвижной стеной, представлявшей собой легкую деревянную раму с натянутой на ней расписанной тушью бумагой. "Дверь им придется отодвигать..."

Когда за тонкой преградой двери раздался едва слышимый шорох одежды, Сань-Синь поднял меч на уровень груди и повернул его плоскостью лезвия параллельно полу, уже зная, что в коридоре двое...

Стена дрогнула и начала медленно двигаться в сторону... Клинок прошел сквозь бумагу и, скользнув по кости, вонзился в мясо. Продолжая его движение, Сань-Синь ударил всем корпусом в хрупкую деревянную раму стены. Треск разлетающихся от удара деревянных планок, мгновенная боль в ободранных плече и бедре, тут же забытая... Он прыгнул в сторону от убитого. Под воздетые для удара руки второго убийцы. Ведомый движением хозяина, меч легко покинул умирающее тело и по широкой дуге пересек грудь еще живого врага. Тот замер на мгновения и стал падать... Падать...

А Сань-Синь уже стоял позади него и слушал, пытался уловить в глубине дома звук...

— Окно! — пронзительный и короткий крик Хуань-Хуа развернул его на месте. А темная фигура, влетевшая в окно, уже неслась к нему, строя сразу несколько вариантов атаки. Равнозначных... Не парируемых одновременно... И осталось только атаковать самому, навязывать защиту, не размышляя выбирать верный путь... В растянувшемся мгновении мечи скользнули друг по другу, отразили тусклый красный отсвет за окном, и рассекли плоть, словно лодки воду... Мысль и боль запоздали. Догнали уже на излете, едва опередив звук падающего вражеского тела. Облили огнем боли плечо и ребра справа, заставили челюсти сжаться, едва не раскрошив зубы...

Хуань-Хуа неподвижно и изумленно смотрела на разгорающееся за окном зарево. Как-будто зрение вернулось к ней перед смертью. Кровь на бледной коже груди выглядела черными кляксами...

Ань-Го, по прозвищу Томоэ.

Темнота и темнота, смена густого черного и почти серого. Давит вязкой тяжестью, разлетается легкими тенями на галереях, пляшет уродливой фигурой на прозрачном полотне дверей и занавесов.

Иногда Томоэ узнает место, и тогда спешит знакомой дорогой прочь, к свету, к теплу — зябко плутать в безлюдной черной глухоте... Но одна комната, похожая на омут, другая, и опять место совсем незнакомое. Нет еще страха, но тревога холодной змейкой ползет к сердцу, шипит все громче: "С-страш-шно"...

...

В растянувшемся безвременье пустого дворца вдруг вспыхнула, словно изнутри подсвеченная фигура. Осветила проем двери голубоватым маревом. Что-то столь знакомое, дорогое было в этой фигуре, что Томоэ метнулась к ней, не раздумывая. И почти сразу увидела лицо. Длинное, изящное, с миндалевидными глазами, очерченное глубокой синей тенью падающих на плечи волос...

— Брат! Ты жив! Я знала! Не верила!..

Слов не слышно, как будто неподвижность и темнота проглотили их. Но они прозвучали, отозвались движением глаз любимого старшего брата. Его руки раскрылись навстречу ей. А губы растянулись в радостной улыбке...

— То-омо-оэ-э... Томоэ!

Зов издалека, со спины, зацепил ее. Остановил... И Томоэ только успела увидеть боль разочарования на лице Генро, когда ее подхватило и понесло куда-то... куда-то.

...

— Госпожа! Госпожа, Томоэ! Очнитесь же!

Она вскинулась оглушенная пробуждением. Села рывком на постели, едва заметив, как соскользнули с плеча чужие ладони.

— Госпожа, вставайте!

Голос был полон тревоги, подгонял, звал нетерпеливо. Девушка проморгалась, отгоняя сон. Оглянулась.

— Госпожа, надо бежать, пожар...

Томоэ вскинулась опять, проснувшись окончательно. Машинально запахнула спальный халат на груди.

— Пожар?

Впрочем, она уже сама увидела красные блики на стенах и белье, ореол подсвеченных красным волос, вокруг серого в тени лица Инори. Та, такая же полуодетая, стояла на коленях перед постелью и вместо плеча госпожи стискивала угол одеяла. И ее сжатые кулачки, блестящие красноватыми отсветами костяшки, напугали больше чем напряжение в голосе.

Томоэ скатилась с низкой постели, больно ударившись пальцами ног о дощатый пол — спала в летней спальне, в зимней пол был выложен плиткой — и тут же забыла об этой боли. Приговаривая ответное, тревожное: "Бежим, скорее, скорее", — ринулась, стуча коленями, к столику у изголовья, ухватила, не раскрывая, золоченую шкатулку с диадемой, зеркальцем и печатью Наследницы. Прижимая ее, холодную и тяжелую, к груди, поднялась с колен и бросилась за Инори вон из комнаты.

И на выходе столкнулась с Хаянари. Здесь, снаружи, в шуме близкого пожара, в суматошных порывах воняющего гарью ветра, в свете пляшущего над соседними крышами огня, Учитель возвышался мрачной фигурой, исполненной тяжелой уверенностью, пугавшей и успокаивавшей одновременно. Он стоял, положив кисть на рукоять цзяня, висевшего на поясе. А рядом, перекошенный, растрепанный, похожий на старую, испорченную куклу, замер евнух из дворцовой охраны.

— Отец! — Инори подскочила к Учителю и замерла, склонив голову в немом ожидании приказа. И Томоэ, увидев странные темные пятна, покрывавшие одежды воспитателя и охранника, тоже замерла, уставилась на Хаянари, прикипела спрашивающим, послушным взглядом. Руки ее уже гудели от тяжести шкатулки.

Молчание продлилось не долго. Четыре быстрых взгляда, вдох и выдох.

— Возьми только знаки власти, остальное оставь, — голос отдавал металлом, приказывал Томоэ. Учитель повернул голову к стражнику: — Иди, ты знаешь что делать.

Опускаясь на корточки, и почти роняя шкатулку на доски, принцесса успела увидеть, как евнух, кивнув на ходу, побежал в сторону ворот дворца Наследницы, скрылся за углом, как шагнул к тому же углу Хаянари и там замер, что-то высматривая и ожидая, пока девушки закончат сборы.

Замок послушно и тихо щелкнул, открывая крышку. Печать в атласном мешочке, маленькое бронзовое зеркало и ажурная золотая диадема с длинными, украшенными жемчугом подвесками, легли на подставленное Инори полотно. Служанка скупыми движениями завернула драгоценности и замерла на миг, когда пальцы хозяйки коснулись ее рук. Быстрый обмен взглядами: "Я сама" — "Да, госпожа". И девочки вместе встали, повернув лица к своему защитнику и командиру.

А тот не оборачиваясь, плавным движением вытащил меч из ножен и сделал шаг назад, к ним, укрываясь за углом от кого-то в стороне ворот. Но тут же вышел обратно, расслабившись, хотя и не убирая меча.

— Где принцесса! — выскочивший из-за угла мужчина стоял на мостовой, и девушки из глубины галереи увидели только его голову, с растрепанной прической, плечи и торс. Тут же появился второй мужчина, в распоротой на груди одежде дворцовой охраны.

— Кто вы? — спросил Учитель. Инори спиной задвинула госпожу в тень, подальше от глаз мужчин.

— Цзишичжун Чжан Хуй, — ответил растрепанный и тут же добавил. — Я вас знаю. Вы У-Ней Юэ-Ше, наставник принцессы, — голос стал менее напряженным. — По приказу императора я должен передать ей... кое-что. Госпожа, это вы? — он увидел, наконец, девушек спрятавшихся в тени.

Томоэ шагнула из-за спины служанки и неожиданно ломким голосом произнесла:

— Да...

На лице мужчины мелькнуло облегчение.

— В таком случае следуйте с нами, — резко оборвал начинающийся разговор Хаянари. Развернулся и пошел вглубь лабиринта дворцовых построек, прячась в тени галереи. Оглянулся на девушек и чиновника императорского секретариата. — Что снаружи?

Те последовали за ним, и девочки услышали короткое и жуткое по содержанию описание происходящего за стенами. По словам Чжан Хуя бой шел везде. Мятежники, при упоминании которых у чиновника перехватывало голос, теснили охрану и жгли все, что могло гореть, запирая огнем путь беглецам и гвардии. На аллеях и у ворот дворцов шла резня беззащитных людей, пытающихся вырваться из пламени.

— ... Я потерял четверых своих людей, пока добрался сюда, — закончил Чжан.

Томоэ вдруг поняла, что мужчина едва удерживается, чтобы не сорваться в истерику. И, наверное, ужаснулась бы сама, но Хаянари гнал вперед, загружая внимание, а краткая и емкая речь рассказчика заставляла думать. Времени на панику не оставалось.

— С вами был еще кто-то? — спросил Учитель, не оборачиваясь.

Чжан Хуй кивнул за его спиной, видимо, забыв, что вопрошающий его не видит. Добавил:

— Со мной было еще четыре охранника. Я оставил их у ворот... — пальцы его крепче сжали длинный сверток и тяжелый, но небольшой мешок, скрывавший что-то угловатое.

Томоэ оглянулась на замыкавшего шествие евнуха-охранника. Тот шел с обнаженным мечем, шаря по сторонам настороженным взглядом, и периодически оглядывался назад.

— Что у вас в руках? — спросил, между тем, Учитель.

За краткое время рассказа они подошли к восточному флигелю, соединенному с остальным комплексом привычным крытым переходом, справа от которого раскинулся небольшой сад с искусственным прудом, а слева, до стены ограждающей дворец белел камнями мостовой небольшой прямоугольный дворик.

Здесь было по ночному тихо. Пожар гудел в стороне. И, то ли боясь нарушить тишину, то ли боясь слов собственного ответа, Чжан сдерживая голос произнес:

— ПЕЧАТЬ и МЕЧ.

Обернувшаяся Томоэ, успела увидеть, как вздрогнул евнух. И тут же похолодела, поняла значение сказанного. ПЕЧАТЬ и МЕЧ. Единственная ПЕЧАТЬ и единственный МЕЧ, о которых говорили с ТАКИМ... страхом и почтением. Императорские Сокровища. Неотлучные от Императора...

Инори ухватила ее запястье, потянула вперед, к черной громаде здания. Шепнула едва слышно:

— Быстрее.

Томоэ поняла, что остановилась потрясенная услышанным... И еще поняла, что рядом опасность: евнух, замыкавший их небольшую колонну, напряженно всматривался куда-то назад и влево. Туда, где невысокое здание, через которое они шли недавно, примыкало к стене ограды.

Света близких пожаров хватило, чтобы сориентироваться. Беглецы почти бесшумно миновали несколько помещений, и в хозяйственной части флигеля уперлись в тупик — небольшую пустую комнату, непонятного для большинства присутствующих назначения. Четыре стены, две колонны в задних углах, ряды полок по правой стене, небольшое оконце в стене слева под потолком. И неожиданно яркие полосы лунного света бьющего в это окно — полная луна, наконец-то решила узнать последние новости Поднебесной...

Евнух выскользнул за дверь, а Чжан и Хаянари остались в комнате. Первый опустился на колени и положил перед принцессой сверток и мешок.

— Госпожа, я выполняю поручение вашего отца...

— Он... жив? — слова дались с трудом.

— Да, — мужчина склонился лицом к полу. — Когда я покидал дворец, он был жив...

— Переодевайся, — тихий приказ опять ворвался в их разговор. Дополнив пафос жесткостью и напряжением.

Томоэ кивнула. Как принцесса и как ученица. Приняла стопку одежды из рук Инори. И шагнула в дальний угол комнаты, отвернулась, зная, что мужчины отвернутся тоже.

Быстрые руки подруги-служанки избавили ее от халата. На мгновение вспомнив про холод весенней ночи, девушка вздрогнула всем телом, поджала пальцы босых ног. А на плечи уже упала новая одежда. Непривычно грубая ткань запашной рубахи... Одежда оказалась мужской. Инори стянула ее талию матерчатым поясом, сунула под него мешочек с печатью и зеркальце. Склонилась к ногам...

Повторяя движения подруги завязывавшей вокруг щиколотки шнуровку туфлей из грубой ткани, Томоэ услышала движение у дверей. Пока она поворачивала голову и вскидывала глаза, шорох одежды сменился звуком короткого выдоха, потом его заглушил скрежет стали о сталь, тупой удар... И дальше взгляд девушки только схватывал яркие, даже в оттенках серого, картинки первого в ее жизни настоящего боя. Падающее в дверной проем тело евнуха, взблеск меча Чжан Хуя и темная фигура на пороге. Исчезающий в ее груди лучик клинка направленного рукой чиновника... Взмах руки пришельца, тусклый отблеск короткого и широкого дао, опускающегося на шею Чжана...

Она моргнула, когда тяжелые теплые капли ударили в лицо. И потому пропустила часть событий, не увидела, как мятежник лишился головы, и как Хаянари переместился ближе к двери...

Ладонь Инори перехватила крик, затолкала его обратно, заставила поперхнуться...

Стукнули о пол два тела. И на комнату упала тишина. Только грохот испуганного сердца и сдерживаемое, захлебывающееся дыхание девушек. Где-то далеко гудел пожар.

Томоэ закрыла глаза. С невероятной, шокирующей ясностью почувствовала медленно сползающие по лбу и щеке капли. И, потеряв опору в ослабевших ногах, упала на четвереньки, согнулась в судороге жгуче кислой рвоты...

Сильная рука ухватила волосы, рванула голову назад. А она жмурилась, отказываясь видеть. Только вздрогнула, когда клинок звонко прошуршал по волосам за спиной, и срезанные пряди с шорохом упали на пол. Сжималась, боялась смотреть, пока ее, больно сжав плечи, поднимали на ноги и толкали куда-то, по уходящему круто вниз полу, удерживая при этом от падения... И лишь, когда шорох сдвигаемого камня заглушил, отодвинул на грань слышимости полузадушенный всхлип Инори, распахнула глаза и оглянулась. Рванулась к сужающейся полоске лунного света с отчаянным криком:

— Нет! Нет! — и почувствовав рванувшую назад, в темноту, руку, — Пусти!.. Инори-и!

Крепкая затрещина сбила бы ее с ног, если бы не удерживающая рука.

— Назад! Вниз! — хриплая ярость и боль в мужском голосе.

Ее подхватили, прижали к боку и понесли вниз в холодную темноту, гулко возвращавшую звук шагов и дыхания...

А потом сзади ударило твердой стеной воздуха и пыли. Окатило мгновенной болью и вытолкнуло в Пустоту. Без ощущений, без мыслей, без звуков, без...

Глава 2. Круги на воде. Ночь и день первый.

Ли Сунн-Чжи.

— Просыпайся! Да просыпайся же, индюк брюхатый! Пожар!

Полный сорокатрехлетний мужчина заворочался на постели, натягивая на голову одеяло, попытался отодвинуться от визгливого голоса женщины. Но последнее слово заставило его сесть и начать бестолковые поиски штанов.

— Да где ты ищешь, глупый осел... на, одевайся.

Женщина не поражала красотой. Маленькая и плотная, с сухим и сварливым личиком. Сунув мужу одежду, она довольно спокойно занялась прической.

— О каком пожаре ты говоришь, дорогая? — осторожно начал мужчина, массируя заспанное лицо. И тут же получил в ответ:

— Ты посмотри какое зарево. Или это, по-твоему, закат повторяется?

Сяньши Ли Сун-Чжи только сейчас заметил, что полумрак в комнате приобрел красноватый оттенок. Как на закате или при близком пожаре. Первое он сегодня уже видел. И потому, рывком натянув штаны и путаясь в рукавах просторного ночного халата, выскочил в притвор спальни, а оттуда на крыльцо флигеля... На западе, в ночном небе над Запретным Городом, громоздилось что-то невообразимое, медленно, почти неуловимо шевелящееся, светящееся снизу густым багровым светом...

— Ты бы рот закрыл, — ворчливый голос госпожа Ли вернул его к действительности.

Почтенный сяньши закрыл рот, благодаря Небо за бессонницу женщины. Гаркнул, предупреждая ее новый окрик и призывая слуг:

— Эр-фу! Сянь-фу!

И рассерженным буйволом ринулся обратно, в дом, на ходу отдавая приказания:

— Скажи чтобы нашли доспехи и одежду попрочнее, только чтоб по уставу...

— Да ты что?! Какие доспехи?!

Сяньши отмахнулся, заставив женщину изумиться — такого отношения к себе она уже давно не помнила — и испугаться. Уже снимая со стены двуручный цзянь в украшенных серебром ножнах, почтенный Сун-Чжи услышал, как она устроила разгон слугам, срывая на них злость.

Кисть тушечница и бумага. Сокровища. Они оказались в руках раньше, чем он закончил облачаться. Быстрыми, четкими мазками легли черты иероглифов. Первое письмо самое короткое: "Всем явиться к ямыню с оружием". Скорый на ноги Дин-фу унес это письмо в пожарную казарму.

"Призвать всех. Вооружить. Быть в готовности". Это письмо предназначенное полицейским десятникам-ляньбу досталось Дин-эру.

— Обежишь всех, — буркнул Ли пареньку, предупреждая маловероятную нерасторопность участковых.

Третье письмо адресовалось почтенному господину цзисяню Пи Даню с просьбой (именно ПРОСЬБОЙ) призвать всех служащих к ямыню. "...Во всеоружии и как можно скорее, ибо..."

Сун-Чжи оторвался взглядом от бумаги. Глянул на багровеющее небо. И вдруг испытал страх. Настоящий и сильный. До холодного пота и замирания сердца. Подсказывающий бежать, бежать, бежать. "... Ибо знаки Неба свидетельствуют о возможности великой опасности", — дописал он, превозмогая дрожь руки.

Лян.

Войска оседлали улицы не сразу. Сань-Синь успел пройти целую линию кварталов и пересечь еще одну магистральную улицу. Срединную, шедшую от ворот Сянь-Мин Запретного Города через ворота Шан Дун Императорского города. Спешил уйти от места смерти, тревожно глядя на разгорающийся в центре столицы пожар.

Ему повезло. Он взобрался на стену квартала, лег на скат ее черепичной крыши, и уже в ее тени услышал шум гвардейского отряда. Пятьдесят бронированных всадников. Цзиньмэньвэй или цзиньувэй, судя по вооружению.

На миг он забыл о ранении. Зарево над Запретным Городом и гвардия на проспектах и магистральных улицах. Вопрос, "что же произошло?!", колотился беззвучным колоколом. Мелькнули в памяти картины покушения. И сердце опять сжалось от горечи утраты, страха и усталой безысходной ярости.

Спускаться было легче. Но раненые рука и бок опять отозвались болью. Повязки согрелись от крови и потяжелели. Его уже знобило. Пора было остановиться. Найти место, где можно отлежаться. Переждать. Иначе мышцы и разум откажут. Не выдержат напряжения...

Уже теряя сознание, ввалился в темноту кумирни, найденной в мешанине улиц квартала. Упал на четвереньки и пополз в угол, интуитивно отыскивая место подальше, поглубже. Втиснулся в щель за деревянным помостом, окружающим пьедестал с бронзовой статуей. И рухнул в черноту забытья...

Гун.

Слишком молод был Чан`Ань, чтобы помнить то, что пережили некоторые его здания и мостовые. Он родился совсем недавно, вместе с перестройкой старых домов, вместе с обновленными стенами кварталов, вместе с новыми людьми, населившими его... Очень много было нового. И все равно, город боялся. Боялся, передавая страх своим жителям. И уже тайная дрожь била стражу на воротах и мостах, хрипели на широких улицах кони гвардейцев, заперлись, притихли под защитой стен жители кварталов. Страх холодным ветром коснулся тех, кто не оказался в эту ночь под надежной крышей или за крепкими стенами...

Но у себя дома люди ощущали только смутную тревогу, которая терялась на фоне любопытства и потрясения, рожденных величественной картиной пожара. Зарево видели даже жители южного берега (5).

Матушка Гун (6), только что выбралась из теплой постели, заполненной большим сопящим мужским телом. И теперь, стояла перед распахнутым окном и куталась в мягкий и тяжелый халат. Смотрела... Далеко на западе, над четко очерченными стенами Императорского Города, вырастало, устремлялось в звездное небо чудовищное багровое дерево. Шевелилось под неощутимым за далью ветром.

Гун поежилась от внезапного озноба, когда далеко, наверное, в соседнем квартале, заплакал тонким звоном пожарный колокол. Память почему-то вернула к событиям почти годовой давности.

Новое дело началось большими затратами и заботами. Она давно мечтала о таком. Избавиться от зависимости, от ненавязчивой, но непреклонной воли хозяйки. И стать хозяйкой самой. И то сказать, благодаря науке старого Баня и своим способностям, слишком быстро она стала самостоятельной. И уже трудно было ужиться под одной крышей с Матушкой Хао... Как повзрослевшему ребенку настало время уходить из дома родителей.

Арендовать подходящий дом в подходящем месте оказалось дешевле, чем оплатить лицензию и... подарки тем, от кого зависело спокойствие и благополучие заведения. Почтенный глава квартала Пинь Цзы-Лу, добрый и по-отечески внимательный сяньши Ли Суй, почтенный господин Юй... Эти трое едва не разорили ее, если бы не имя отца, которого помнил сам уважаемый господин цзисянь. Это помогло договориться миром с Матушкой Сиань... Гун усмехнулась, вспомнив их первую беседу — танец слов и жестов на лезвии бритвы.

Остатки денег пошли на оплату врача, массажиста, парикмахера. И подъемные девочкам. Вот тогда-то она и почувствовала себя Матушкой. Главой семьи из шести своенравных, но дорогих дочерей. И с благодарностью вспомнила свою прежнюю "семью". Свою "маму" и "сестер", одна из которых стала сейчас ее "дочерью".

Гун вздохнула. Поежилась — нескромный ветерок скользнул под ткань, к остывшему после недавнего соития телу.

Стукнул ставень на втором этаже дома напротив, в темноте окна забелело круглое лицо соседки. Гун махнула ей рукой, успокаивая. И лицо исчезло. Но в доме уже зашевелились, осветились тусклым светом свечей и ламп.

А дым на западе все так же колыхался и светился, возносясь в черноту ночного неба.

В начале улицы простучали торопливые шаги:

— Не покидайте домов! Не выходите на улицу, до специального уведомления! Все, слушайте все!...

Двое стражников, люди ляньбу Дуань Луня, повторили предупреждение и затопали по дощатой мостовой вдоль улицы. Все ближе к дому Гун.

— Не покидайте домов!...

Из темной щели приоткрытых дверей одноэтажной хозяйственной пристройки высунулась голова. Блеснула серебром седины в лунном свете. Замерла, прислушиваясь и приглядываясь. И Гун подалась чуть назад. В тень окна. Показываться Баню сейчас почему-то не хотелось. Старый повар, бывший некогда воспитателем, был все еще сердит на нее. Впрочем, это было не важно. Важно было рассчитать существующие запасы продовольствия на завтра. Вряд ли придется просидеть взаперти больше одного дня. Но прокормить одиннадцать человек... Да еще позаботиться о запасах воды.

Гун вздохнула опять. Зевнула, машинально прикрыв рот изящными пальчиками. И пошла к постели — надо было отоспаться...

Ли Сун-Чжи.

К утру Сун-Чжи извелся окончательно. Дошел до того, что мысленно возопил к Небу, стеная о том неудачном дне, когда отец его прибыл в этот проклятый город на экзамены и остался здесь служить. Он устал. От тесного панциря, который пришлось надеть под халат, и который все равно отказался вмещать в себя тучный живот почтенного сяньши. От слишком теплого, или слишком холодного халата — все зависело от интенсивности и качества тех сведений, которые он получал в течение ночи. От постоянных докладов подчиненных. От бестолковости той разношерстной компании, которую пришлось организовывать для возможной обороны квартала. Он устал лазить на пожарные вышки и смотреть на происходящее в городе. Устал от ожидания вестей и от тревожного бездействия, которое прерывалось очередным досадным промахом в действиях вновь сформированных отрядов самообороны. Но больше всего он разозлился на женщину, хозяйничавшую в его доме. Краснея пятнами ярости, он слушал отчет посыльного, пытавшегося максимально кратко и тактично описать тот безобразный скандал, который устроила эта дочь горного людоеда, когда получила успокаивающее письмо от заботливого мужа. Между тем посыльный нерешительно начал перечислять те эпитеты, которыми наградила жена почтенного начальника охраны. И глаза последнего начали наливаться кровью. Всплыла в памяти статья уголовного уложения, где говорилось об оскорблении чиновника, особенно во время исполнения служебного долга...

— Хватит! — прохрипел Сун-Чжи и припечатал ладонью по стене ямыня, так что штукатурка посыпалась. Видит Небо, брать под арест эту дуру он не мог. Даже развестись не мог! Но вот поколотить хорошенько... Время и обстановка это позволяли.

Быстрым, решительным шагом, иногда срываясь в бег, он направился к своему дому. Запыхавшийся, мокрый от пота, ворвался в ворота. И понял, что растерял большую часть гнева в дороге.

Губы раздвинулись, пропуская воздух в свистящую от последних испытаний грудь. Он вздохнул. Глубоко. Обжег молнией взгляда служанку и... Наткнулся на мокрые от слез глаза супруги. И поперхнулся.

— Как ты мог?

Она не закричала. Не зарычала даже. Всхлипнула.

— Ты! Что ты мелешь! Глупая гусыня! — с каждым словом решимости оставалось все меньше.

— Прости! — она упала перед ним на колени и всплеснула горестно руками.

— Ап...

— Прости! Но как ты мог, милый, оставить нас в ужасном неведении? — она чуть не плакала, героически сдерживала слезы. — Ты ведь знаешь, как мы о тебе волнуемся...

Она упала лицом на его бедра. Уперлась головой в подбрюшник панциря.

Бравый страж порядка закашлялся.

— Но...

Плечи жены вздрогнули и затряслись в тихом плаче.

— Как ты мог? Почему? Почему так происходит?..

— Э...

— Разве это достойно, когда только оскорблением можно привлечь твое внимание к жене? — Она зарыдала громче.

— Но...

— Да разве пришел бы ты домой, если бы я не вложила в уши того мальчика брань? Нет... Ты бросил нас...

Она зарыдала в голос. А сяньши Сун-Чжи понял, что проиграл опять.

Над Запретным Городом все еще поднимался густой маслянистый дым. Но теперь его красил в красное не огонь, а рассвет. Пожар утихал. Пламя съело все, что успело ухватить. И до новой пищи не добралось.

— Горящие здания порушили. Вот и не перекидывается на новые, — прокомментировал пожарник, теснившийся рядом с сяньши на вышке. Он тоже не отличался худобой. И потому, перила трещали, неприятно отвлекая внимание от должного исполнения обязанностей.

Не сразу до почтенного господина Ли дошло значение сказанного. А означало оно одно: пожар потушен. Порядок восстановлен... Вот только гвардейцы все еще перекрывали улицы и проспекты за стенами кварталов. Сяньши стиснул зубы. И полез вниз. Медленно переставляя ноги с одной ненадежной ступени на другую. Знание утяжелило и без того грузное тело — в столице случился мятеж.

Гун.

День выдался безоблачным, ясным и теплым. И потому тем более странным, пугающим — бедствие вошло в обыденность, в мир, без мрачных предупреждений. Город не наполненный шумом улиц и рынков — выходить со дворов разрешили только к полудню, а ворота кварталов так и не открылись до вечера — будил невнятную тревогу. Усиленную томительным бездельем.

Гун тоже промаялась все утро — погнать девушек за инструменты не смогла, музыка в витавшем вокруг напряжении представлялась чем-то диким, неуместным. Расчеты же и проверка запасов радсоти не принесли — еды хватало, а вот за водой надо было идти со двора, до ближайшего колодца... Нарушать объявленные правила ввиду дымного облака над дворцовым городом не хотелось. Необходимо было действовать, и делать ничего было нельзя. Только ждать, что как известно, труднее всего...

Бань, заметив ее тугу, ехидно напомнил про забытые давно упражнения, а потом предложил устроить турнир в кости. Чем "семейство" и прозанималось до полудня, когда глашатай объявил разрешение выходить со двора... Гунн оставила девочек с их костями и окунулась в хлопоты. А гостивший в ее доме, уважаемый господин Тан отправился сполоснуть горло, да почесать языком с такими же уважаемыми господами.

Ли Сунн-Чжи.

Вечером, задремавшего в ямыне, его разбудил один из сянбинов.

— Господин сяньши, — человек склонился к его руке грязными волосами. — Почтенный господин начальник. Прошу меня простить...

— Чего тебе? — Ли Сун-Чжи протер опухшие глаза. Отметил про себя: не разбудили. Значит движение по городу еще запрещено. Хорошо, мудрый цзисянь разрешил жителям перемещаться внутри квартала... — Ну?

— Господин ляньбу Су Ин покорнейше просит почтенного господина сяньши... — человечек громко сглотнул. Очень неуютно ему было в ямыне. Знал Су Ин по прозвищу Пройдоха, кого набирать себе в помощники. — Убийство, господин почтенный начальник. Полдюжины человек убито.

Сянбин приподнял голову, показав хитроватый, цепкий и... испуганный глаз.

А господин начальник уже подобрался, став разом похожим на настороженного пса. Толстого, немолодого. Но еще способного вцепиться в глотку.

— Секретаря и писаря кликни. Живо, — бросил он.

Дома опять ждал скандал. Но полдюжины убитых в такое время...

На месте они оказались засветло. Еще подходя к дому, вспомнил, цепкая профессиональная память подсказала. Хуань Хуа. Бывшая "цветочница". Дом купила недавно через посредников. Не заявляя о своем появлении громко. Но и от квартальных властей не таилась. Он, помнится, еще удивился, откуда у слепой певички были такие деньги. Но девушка оказалась милой и обходительной. И потому захотелось тогда верить, что сюжеты читанных в юности романтических повестей иногда сбываются. Выходит, не сбылись.

Пройдоха выставил оцепление по улице. Догадался. И умудрился загнать жильцов в дома. Что сяньши тоже взял на заметку. Уже не первую.

Ворота открыл сам ляньбу. Согнулся в поклоне перед уважаемым начальством.

— Проходите, господин начальник Ли. Здесь смотреть нечего. Все в доме... и около.

Сун-Чжи кивнул. Прошел по двору несколько шагов, пропуская спутников. Оглянулся кругом. Утоптанная, красноватая от глины земля следов не оставляла. А вот приоткрытые двери кухни.

Су Ин поклонился коротко.

— Через забор и кухню. Там служанка. В постели. Здесь на первом этаже охранник и один из, — участковый сделал паузу, — ци-ке (7).

Наградой стали поджатые губы начальника.

Сяньши развернулся к кухне. Махнул рукой на открывшего рот ляньбу и скрылся внутри.

Комнатка служанки, отгороженная от кухни тонкой деревянной перегородкой была почти в порядке. Кроме постели, разбросанной по невысокому деревянному настилу. Женщина видимо успела дернуться несколько раз. Скорее всего, в агонии.

Сун-Чжи отодвинулся от нее — живот мертвой шевельнулся вздуваемый трупными газами.

Отсюда, из коридорчика рядом с каморкой служанки, в дом вела дверь. Вторая открывалась в небольшой, но ухоженный сад. Рядом с дверью, по стене дома темнели следы подошв — кто-то забирался здесь, явно используя веревку... каковая осталась тут же.

Быстрого взгляда хватило понять: с крыши первого этажа, можно легко взобраться на крышу второго и оттуда в любую точку дома...

Он аккуратно закрыл эту дверь и открыл другую. В дом.

И сразу наткнулся на труп. Вернее два.

Человек в сером валялся в проходе. Одежда на груди пропиталась засохшей уже кровью. Вероятно, кто-то услышал агонию кухарки и принял меры. Ноги этого кого-то торчали из-за угла, как-то аккуратно сложенные.

— Сторожа и хозяйку положили, как людей, — слово "люди" в устах ляньбу прозвучало похвалой. Пройдоха стоял в коридорчике рядом с парадными дверями.

Сяньши замер. Машинально потер руки.

— Покушение не удалось?

Жертва пережившая нападение группы ци-ке. Сун-Чжи напрягся.

— Да, господин Ли, — Пройдоха кивнул без ухмылки. Тоже понял.

Осторожно, стараясь не попасть ногой в жужжащую мухами лужу свернувшейся крови, сяньши переступил через труп убийцы и заглянул в коридора.

Пожилой сторож полусидел, уронив голову на грудь. Сидел так, как не сел бы ни один мертвец с так же перерезанной шеей. Под руку ему был положен солдатский цзянь.

Сун-Чжи оглянулся на серого. На открытое взглядам лицо и сбившийся ворот. Отвернулся и потопал наверх, за ляньбу, представляя то, что увидит там.

И почти не ошибся.

Двое убийц лежали в коридоре. Среди обломков выбитой раздвижной стенки, которые частично прикрывали одного из бандитов. Третий лежал в комнате, близко к двери. Явно перевернутый кем-то уже после падения. Лица всех троих были открыты. А рядом валялись тряпки капюшонов и маски. В луже крови четко отпечатался след босой мужской ступни.

Ляньбу стоял уже около окна, ожидал начальника. Но сяньши, заметив еще одно тело, недалеко от окна, все же затормозил рядом с первыми двумя мертвецами. Присел тяжело, чувствуя, как подпирает сдавленное доспехом чрево. Но медленно, внимательно рассмотрел то, что хотел увидеть. Потом крякнул вставая, подошел мимо трупа убийцы к последнему телу, и склонился над ним, уже не рискуя садиться. Подцепил осторожно, почти со страхом, покрывало на лице и приподнял его. И так же осторожно опустил. Глянул на ляньбу. Придавил взглядом.

— Опишешь подробно того, кто сюда приходил...

Уже спускаясь по лестнице, бросил коротко и властно.

— Если наткнетесь на него, задерживать не вздумайте.

— Да, господин начальник. Конечно, — кивнул понятливо ляньбу.

Доклад о преступлении и подробное описание подозреваемого попали в Управление столичной полиции только после полудня следующего дня, когда стало возможным беспрепятственное передвижение курьеров по городу...

Глава 3. Встреча. День второй.

Лян.

Он сидел посреди комнаты, за стенами которой шумел голосами город. А здесь...

Вода напитала ткань, сделала ее тяжелой, обняла влажным блеском. И побежала быстрыми струйками обратно в круглое бронзовое блюдо — стоило лишь потянуть полотенце вверх — разбилась брызгами о взволнованное стекло поверхности... Лучи теплого солнца, отразившись от пола, вонзились в капли хрустальным блеском... Ручеек пробежал под рукав. Уколол контрастом холода воды и жара кожи.

Сань Сюнь, — "Нет, сейчас только господин Лян", — склонился над лежащей перед ним девушкой. Сжал губы от горячей боли в правом боку. И осторожно смочил полотенцем шею девочки, заострившееся лицо в лихорадочном румянце. Оставил полотенце на ее лбу. Скрипнув зубами, выпрямился. Рана на ребрах вспыхивала при каждом движении.

С правой рукой было чуть проще.

Он неосознанно прикоснулся пальцами к складкам ткани над раненным правым плечом. И опустил руку.

Кожа на кисти высыхала быстро. Жар больного тела сушил...

Во рту вдруг тоже стало сухо. Нет. Не вдруг. Уже давно. Просто сейчас об этом напомнила мысль...

Он закрыл глаза, прислушиваясь к трудному дыханию девочки.

Небо.

Только волей Неба можно было объяснить их встречу.

Он вспомнил, как утром, еще на безлюдной улице, борясь с наползающим туманом забытья (от воспоминания стало тяжело настолько, что захотелось лечь), увидел на утоптанной земле улицы бронзовую лепешку зеркальца. С характерным рельефом танцующего феникса, кончики крыльев которого загибались в бронзовые ушки для красного шнура. Шнур тусклой пыльной веревкой свернулся рядом. Он знал это зеркальце. И потому, позабыв о боли, устремился за маячившей впереди фигурой широкоплечего мужчины с чьим-то телом на плече.

Шагал тот нетвердо. Знакомой походкой хмельного человека. А на плече у него... Мужской костюм и короткие волосы, болтавшиеся грязными сосульками, не могли обмануть. Это была девушка. Лет пятнадцати-шестнадцати.

Разбитые пальцы, покрытые коркой пыли и крови, беспомощно стучали в поясницу мужчины. А тот бережно придерживал на плече сползавшее тело. И что-то бормотал себе под нос.

Он пошел за ними. Той же пьяной, неуверенной походкой. Потому, что идти иначе, наверное, не смог бы. Потому, что ничего больше не мог сделать. Не имел на то сил. Только надеялся на удачу...

А пьяница, между тем, повернув несколько раз в узких темных задних улочках, остановился перед калиткой. И после короткого ожидания скрылся внутри.

Сань-Синь метнулся за ним и едва успел сунуть ногу в сужающуюся щель закрываемой калитки. Продавил плечом дверь, чувствуя, как выступают на глазах слезы. И встретив взгляд старика, закрывавшего калитку, выпалил:

— Мне надо...

И ринулся во двор, когда старик молча освободил дорогу...

Поток воспоминаний прервался. Вернулся назад. К взгляду старика... Он не смог восстановить в памяти образ. Только чувство острого несоответствия...

Девочка рядом тихо застонала.

Сань-Синь — нет, Лян — склонился к ней. Заглянул в беспомощное лицо. Увидел дрожь пересохших губ и метание зрачков под истончившимися веками. Во внешнем уголке глаза слиплись от слезинки ресницы.

Она плакала. Бессильно. Неслышно. Не имея даже слез. И сил подать голос.

"Не умирай. Пожалуйста...", — вдруг взмолился он. Вложив в молитву всего себя. Забыв о боли. Отдав даже себя этой мольбе... Без нее оставалось только отчаяние. Пустота. Мертвая. Всепоглощающая.

Руки сами, без приказа смочили полотенце. Приложили влажную ткань к потрескавшимся губам девушки...

— Потерпи... Потерпите, госпожа. Целитель сейчас придет... Продержитесь.

Мокрая ткань остудила ненадолго щеки и лоб больной. Увлажнила жаркую кожу...

Лян вновь окунулся в воспоминания.

Когда он ее узнал?..

Уже во дворе он почти уткнулся носом в загривок того самого пьяницы.

— Что случилось? Что с этой девушкой?

Спрашивала молодая миловидная шатенка в домашнем платье из привозного хлопка. Коричневая ткань была украшена редкими тонкими стрелками листьев и стеблей. Широкие рукава оказались подвернуты почти до локтей, обнажая холеные предплечья. Ворот платья, широкой темной полосой косо спускался к талии, вызывающе тесно стянутой темно-синим поясом шириной в ладонь, завязанным стремительным, но аккуратным бантом у левого бока. Точеную шею отделяла от ворота широкая белая полоса ворота нижней рубахи. Запашная юбка была светлее кофты и совсем без рисунка.

Женщина обернулась к Сань-Синю. Блеснула литой бронзой навершия заколки. Вскинула ухоженные брови.

— Судя по состоянию девушки и вашему виду... вам нужна помощь.

Она чуть склонила голову к плечу, глянула искоса, ожидая ответа на свой даже не вопрос — утверждение, балансирующее где-то на грани любопытства, осуждения, насмешки и вежливости одновременно.

А мужчина, только что несший девочку, плавным движением спустил ее с плеча на руки и обернулся к тому, кому был адресован вопрос. Обернулся с удивлением в мутных глазах.

Машинально отмечая для себя опасную пластичность этих движений, Сань-Синь глянул на запрокинутое лицо девушки...

Узнал он ее именно тогда.

И сейчас задал себе вопрос: увидела ли певичка, эта госпожа Матушка Гун, потрясение в его глазах?

Тогда он постарался ответить правдиво. Почти правдиво. Только так ему поверили бы.

Сначала их по боковой лестнице отвели в комнату на втором этаже хозяйского дома. Ласково, но властно хозяйка прогнала мужчину, так и пронесшего принцессу до самой комнаты. И Сань-Синь вздохнул свободнее. Парень был не из "семьи". Явно жил на правах любовника и защитника.

— Надо осмотреть девушку.

— Вам виднее, — мягко и нейтрально ответила хозяйка, оставляя за ним право первым начать разговор. Право обосновать свою просьбу о помощи.

И пока он медлил, раздумывая как начать, женщина уложила принцессу на быстро постеленную постель и двинулась к двери.

— Я кликну служанку... — неторопливо начала она.

— Нет.

Взгляды встретились. Уставшие, красные от недосыпа глаза мужчины и уверенные, чуть вопросительные — в рамках вежливости — глаза женщины.

— Нет. Прошу вас, — он чуть склонился, превозмогая боль в боку. — Будет лучше если это дело останется между нами...

Женщина помедлила. И он досказал:

— Семейная проблема требует большой щепетильности... Тот, кто теряет равновесие видя несправедливость (1), не всегда нуждается в славе.

Женщина медленно развернулась. Улыбнулась. Сохранив настороженность в глубине глаз.

— Вы вежливый человек... Я не спешу вмешиваться в чужие дела...

— Нам будет трудно покинуть ваш гостеприимный дом, — вздохнул он, — после ранения я не смогу нести девушку... Да и сам вряд ли смогу идти.

Покачал головой сокрушенно. И добавил с сожалением.

— Времена нынче беспокойные. Прознает о случившемся сяньши, не избежать огласки... Да и вам проблем с репутацией... Прошу прощения...

И Сань-Синь опять склонился. Но дрожащие от напряжения мышцы спины вдруг свело, он дернулся и оперся на здоровую руку, зашипев от боли.

А хозяйка метнулась к нему. Помогла, поддержав сильными и мягкими ладонями. И распрямив начала спускать с правого плеча одежду...

— Не меня. Девушку, — выдохнул он...

Ткань нагрелась от жара девичьего тела, и он смочил полотенце опять. Большего сделать не мог. Оставалось ждать лекаря. Или сянбинов... Сань-Синь прогнал эту мысль.

Так же ждал он и тогда. Хозяйка вышла. Но вернулась скоро. С тазиком, полотенцем и кувшином неведомо когда нагретой воды.

Сначала он пытался отвернуться. Глазел на пустую, свежую комнату, украшенную только декоративным деревцем в углу и росписью отштукатуренных стен. Но потом женщина попросила его помочь ...

Девочка. Худенькая. Ломкая. Только что оформившаяся... И жалкая до... Он сжал губы, глядя на покрытое грязью, синяками и ссадинами тело. С облегчением отметил, что у нее нет видимых ран.

И оторопел, когда, успевшая представиться, Мо Гун, вдруг обратилась к нему.

— Придержите ее.

Она приподняла принцессу в сидячее положение, оперла о себя. Но руки оказались заняты... Потемневший отчего-то, серьезный взгляд требовал.

— Или мойте ее сами.

И глянув в его округлившиеся глаза, добавила с едва заметной усмешкой

— Иначе мне придется звать служанку.

И Сань-Синь принял на себя девичье тело. Обжегся прикосновением. И застыл, боясь шевельнуться, прижаться сильнее.

— Придержите ей голову.

Он, холодея и наливаясь жаром смущения одновременно, поднял левую руку и прижал голову принцессы к себе. И так, хлопая глазами, едва дыша, просидел все то время, пока Мо Гун смывала и прощупывала спину больной...

За дверью раздались осторожные шаги. Уверенные, упругие — женские. И еще одни. Сань-Синь положил пальцы на рукоять ножа.

— Господин Лян, — предупредила свое появление Матушка Гун. И он не вспомнил когда представился ей. Но подосадовать на себя не успел — за ней в комнату вошел старик. Тот самый. Виденный у калитки.

Женщина внесла еще один матрас и белье.

— Я постелю вам здесь же.

Старик молча прошел к принцессе, обдав парня дымным и сытным запахом кухни. Глянул коротко. И начал деловито раскладывать содержимое принесенного с собой свертка, среди которого Сань-Синь с удивлением углядел футляр для лечебных игл...

— Давайте, я, наконец, займусь вами, — окликнула его хозяйка.

Он вынужденно повернулся к ней. Понимая, что остается только довериться искусству старика. И ловким рукам женщины...

А та, размотав повязки, только покачала головой и осуждающе посмотрела на него. Предупредила:

— Будет больно.

И оказалась права...

Измотанный безжалостной обработкой загноившихся ран и ссадин, покрывавших почти весь правый бок, с болящими от долгого напряжения челюстными мышцами, перебинтованный заново, он с трудом услышал, уловил слова старика:

— Скоро поднимется, ничего страшного.

В груди стало легче. И отметив механически, что Матушка Гун явная целительница, позволил себе забыться пустым сном без сновидений.

Гун.

Некогда Цзи-Пу подошел к булочнику Люю и спросил его, почему на Медной улице нету медников. Люй, завернув в бумагу теплую и ароматную булку, ответил:

— Почему же нет? Есть. Как и на всех других улицах. Только лавку медника Чжуня почтенный господин может найти, если пройдет еще сто или больше шагов по улице.

Закончив говорить, он протянул Цзи-Пу вкусно пахнущий сверток и добавил:

— Всего четыре фэня, господин...

Потрясенный покупатель воскликнул:

— Всего?! У меня что, медь под ногами растет?!

— Так ведь улицу и зовут Медной, уважаемый господин, — с доброжелательной улыбкой ответил булочник.

Они таки сторговались до шести фэней за две булки. А Цзи-Пу больше на Медной улице не появлялся.

Медная начиналась не от ворот. Оттуда брала начало Главная улица, на которую выходили ворота ямыня, гостиница с баней и усадьбы чиновников квартала. Там же, в ста шагах от ворот, в просвете между дворами, спрятался в тени старых ив небольшой храм Гуань-Шэнь-Ди-Цзюня (3). К нему примыкали с боков дом жреца и павильон для церемоний. И только через полсотни шагов Главную улицу пересекала Медная. Здесь, поблизости от перекрестка, жили степенные и уважаемые люди, с дел которых кормилась половина населения квартала, а с щедрот — еще четверть.

Улица тянулась в обе стороны до стен квартала, но уже шагов за 250 от перекрестка Медной ее не называли. Там, отделенные от приличных домов общественными заведениями, громоздились застройки работного люда. Чем ближе к стенам, тем беднее.

Такие же трущобы раскинулись и позади богатых дворов.

Заведение Матушки Гун разместилось в типовой прямоугольной усадьбе в восточном конце Медной. Главные ворота выходили на север. Рядом, напротив, высилось нарядное двухэтажное здание чайного заведения "Зеленый цилинь". Тут же, под боком, белела штандартом-вывеской цирюльня, а чуть дальше аптека господина Гуа. Место было хорошее, спокойное. И прибыльное.

Из "цветочных домов", наверное, только "музыкальные дома"-юэлоу могли располагаться внутри кварталов. В отличие от других, даже очень дорогих, заведений, тут торговали не женщинами. Здесь клиенту предлагали другие, столь же чувственные, но менее предосудительные удовольствия. Музыку, танец и раскрепощенное общение. То, в чем богатые горожане, не обремененные рангами, нуждались не менее господ чиновников. Девочки Гун были не шлюхами-пяо, а певичками-нюйюэ. А сама она называлась "приемной матерью", но не "стервой"-баому. Это позволяло без проблем жить на купеческой улице с ее строгими нравами, преподавать музыку и танец дочерям состоятельных семей, обслуживать деловые и семейные вечеринки, а так же давать камерные концерты в "Зеленом цилине".

В конце весны, после серии крупных сделок наступил короткий период затишья, освободивший девушек от работы, и, как ни грустно, дохода. Однако и сейчас забот хватало. На улице, в семействе Ма Цинь-диня собирались выдавать замуж невесту. Поговаривали так же, что в доме Пу-гу младшему сыну начали подыскивать наложницу. Гун восприняла эту новость с опаской, справедливо опасаясь, что наложницу будут искать в ее заведении. Правда, и честь была бы не малая.

В свободное время девушки занимались музицированием и танцами, брали уроки у мастера чайной церемонии из соседней чайной. И почти каждый вечер устраивали там концерты или оттачивали мастерство аккомпанируя желающим петь.

Но предыдущий день разбил весь привычный порядо жизни. Хлопоты и тревоги.

Однако, новое утро Гун встретила выспавшейся, с настоящим весенним настроением. Настроением захватывающего и радостного приключения. "Каковое" и не замедлило случиться.

Сейчас, уставшая и озабоченная, она спустилась в задний дворик и присела на согретые почти полуденным солнцем доски галереи, поднятые над землей. Небольшое пространство двора было отделено от суеты города постройками и высокой стеной забора. Здесь было тихо.

Гун оперлась о столб, поддерживавший крышу. Подтянула колени, сплела у щиколоток пальцы рук. Отдалась спокойствию дворика.

В стороне кухни навязчиво гудели мухи, тихо шаркала тряпка и фальшиво пела под нос Микако. Гун поморщилась. Для понимающего, варварское имя звучало насмешкой над лишенной голоса девушкой.

Проскрипел досками пола Бань. Остановился рядом, заложив руки за спину. Потом сел, скрестил худые ноги с острыми коленями. Пригладил усы.

— Я на тебя не сержусь, — кашлянул невпопад. Усмехнулся, блеснул не по-стариковски яркими зелено-карими глазами. И увидев промельк изумления на ее лице, пояснил: — Этот твой постельный дружок не совсем пропащий.

— Дедуль, — обиженно и смущенно улыбнулась она. Обняла коленки, почувствовав вдруг себя девочкой. Собственно, она и была таковой рядом с Банем.

Старик подвигал бровями. И добавил.

— Добрый. Молодец. Глядишь, и дальше чем путным обрадует.

Гун фыркнула. Улыбнулась еще шире, представив, как сморщился при этом ее нос.

— Они действительно те, за кого себя выдают? — спросила, став серьезной.

Дед покачал головой.

— Выдает только парень...

— Так он бяо или нет?

Бань шевельнул узловатыми пальцами. Ничего не ответил. Прикрыл глаза.

Гун вздохнула.

Во дворе опять стало слышно мух, а после короткой паузы фальшивое пение Микако.

Гун быстро глянула в направлении кухни. Обернулась к старику — встретилась с ним глазами. Тот покачал головой и усмехнулся в усы.

Со стороны Медной улицы послышался далекий протяжный крик глашатая:

— Все-е, все-е, все-е! Честные жители Чан'аня!..

Он кричал что-то еще, но за зданиями было не разобрать.

Двое во дворе напрягли слух. Нет, не пытаясь услышать продолжение...

Сзади, в доме, заскрипели доски пола. Во дворик сунулась испуганная мордашка Сяо-Няо.

— Матушка, матушка! Мятеж! Сын Неба убит! — и всхлипнув, — Ой, что будет-то?

Пока Гун хлопала растерянно глазами, девчонка убежала в дом, разнося весть. А Бань крякнул, откашлялся. И сказал после короткой паузы:

— Он еще и везучий...

— Кто?!

Старик встал и потопал к кухне, оставив этот вопрос без ответа. Вскоре оттуда донеслось его желчное ворчание...

А улица бурлила. Полнилась эмоциями, страхами, слухами, молчаливыми рассчетами. Даже Тан Фын, разбуженный Малышкой Няо, вышел вместе с Гун к доске объявлений. И теперь стоял, возвышаясь над толпой, и внимал почти сорвавшему голос глашатаю.

— Слушайте, слушайте, жители великого города Чан'аня! Слово Драгоценного Столпа Спокойствия Цюань-Чжуна!.. Великое несчастье случилось в позапрошлую ночь! Мерзкие и низкие людишки злодейски убили Сына Неба! — служащий заглянул в свиток с текстом, воспользовавшись паузой для вдоха. Вслед ему очередной раз (новость оглашалась неоднократно) вздохнула с ужасом толпа. — Но Волей Неба злодеи-мятежники были рассеяны и уничтожены!.. В этот трудный час, когда смута, произведенная злодеями, грозит нарушить благословенный покой Поднебесной!.. — глашатай откашлялся и старательно, боясь ошибиться, продолжил, — Мы, двоюродный племянник почившего Сына Неба, Тайфусы Цюань-Чжун, объявляем себя Столпом Спокойствия Срединного Государства, до того момента, пока волей Неба не будет избран и провозглашен новый Сын Неба!..

Глашатай сглотнул после длинной фразы, а по толпе поползли шепотки.

— Тако же! С сего дня мы объявляем траур по почившему Сыну Неба! До восемнадцатого дня должно воздержаться от всех увеселений, неумеренности и яркости в одежде! Свадеб и любых жертвоприношений!..

Толпа вздохнула.

— Предписывается вывесить белые флаги и носить белые повязки и ленты!

— По истечении восемнадцати дней и ночей, после церемонии государственного жертвоприношения, объявляется малый траур на три года!

Это приняли спокойно... Хотя Гун пригорюнилась, поняв, что в ближайшее время рассчитывать на хороший заработок не придется.

— Тако же! Снедаемые заботой о благе жителей честного города Чан'аня, с сего дня мы разрешаем свободное перемещение по городу! Открываются все рынки и ворота! Напоследок приказываем соблюдать спокойствие и осмотрительность! Да пребудут мир и благополучие в Поднебесной!..

Глашатай откашлялся и подозвал сменщика, сунул тому в руки свиток...

Гун шепнула Тан Фыну:

— Выведи меня отсюда... Нам домой надо.

Он кивнул и начал раздвигать крепкими плечами толпу.

— Почтенная Гун, — тихий оклик заставил ее оглянуться. Почтенный хозяин чайной, господин Цай Су, выполнявший заодно обязанности старосты в их конце улицы, протиснулся поближе и тихо проговорил: — Вы понимаете какое несчастье случилось... Надо бы нам составить списки жильцов... Господин шаовэй настоятельно просил...

И она с готовностью кивнула в ответ. Улыбнулась понимающе: "Да, конечно".

— Благодарю вас, уважаемый господин Цай.

И поспешила домой, на ходу прикидывая, как ей записать сегодняшних таинственных гостей.

Томоэ.

Она тонула в кошмаре. Тонула, скованная его вязкой безысходностью. Тонула и плакала. Захлебывалась им...

Потом было беспамятство. Безмыслие. Нет. Отголосок страдания оставленного за пределами беспамятства...

...

Свет запутался в сетке ресниц. Как крупная муха в тонкой паутине...

Томоэ открыла глаза.

Впереди, непонятно далеко или близко, качалась дощатая стена. Прямые потоки дерева, разбитые на струйки волокон. Линии истончались приобретая странную весомость... Самость... Каждая линия отдельно... Множество отдельных линий... Шевелящаяся бесконечность.

Внезапно она оказалась на дне. На дне крутящейся воронки из форм, красок...

Не выдержав мелькания, она захлопнула веки. Тяжелые, словно, древние бронзовые щиты воинов Цао-Хуан-ди. Сглотнула надрывая горло... Упала в темноту.

...

Стена оказалась потолком... Сейчас залитым тенью, в которой купались блики пугающего оранжево-розового...

Томоэ моргнула. Зажмурилась. И прислушалась к себе.

Она плыла среди прохладного прикосновения ткани к коже. Якорем было ощущение твердости валика под затылком. И пальцы. Тяжелые, как будто облитые множеством бронзовых колец...

Зябко.

Попыталась пошевелиться. И удивилась усилию, которое потребовалось для этого.

"Я болею? Я болею".

Она расслабилась, почти не осознанно ожидая чужой заботы...

Холодно...

Пусто.

Вдали звучали голоса...

"Почему никого нет рядом?"

И она опять открыла глаза.

Потолок остался на месте. Хотя цвет ушел с него под напором сумерек. Рядом блеклой стеной возвышалась, убегала вверх ширма с мягким одноцветным рисунком...

— Инори, — тихо позвала она. — Инори... — протянула уже с мольбой.

Пусто и тихо.

— Инори! — закричала. И осеклась, испугавшись, сама не зная чего.

"Холодно".

По плечам и ребрам пробежала ознобная дрожь.

Томоэ подтянула колени. Перевалилась на бок. И упираясь руками в постель, странно низкую, на досках пола, села.

Слабость обрушилась на нее ощутимой тяжестью. На лбу и груди выступила испарина. Но тело так и не согрелось.

"Я болею".

— Кто-нибудь... — позвала она тихо. И отчаянно.

И тут увидела лежащего у нее в ногах человека. Мужчину.

Лян.

Лян проснулся от возгласа. И не понял, где находится... Но шорох за спиной услышал отчетливо. Сзади кто-то неловко ворочался. И Лян не стал вскакивать сломя голову. Только приготовился к броску, напрягся, разгоняя по телу кровь, проверяя послушность мышц. И едва не вздрогнул когда отозвались раны.

— Кто нибудь... — тихо и жалко позвал сзади девичий голос.

И он вспомнил. Все, что было.

Рывком сел, разворачиваясь лицом к Госпоже Наследнице. Боль не помешала склониться в заученном движении, коснуться лбом пола между ладонями. И замереть.

— Госпожа Наследная Дочь Императора, — единым выдохом.

Отчетливо стукнули зубы. Послышался полузадушенный всхлип.

Он вскинул голову, взглянул на нее, превозмогая привычку, давление звания.

И увидел дрожащую девочку с мокрыми, полубезумными глазами. Закутанную в тонкое полотно покрывала.

— О Небо, — вырвалось само.

— О Небо... — эхом повторила женщина от дверей. Повторила потрясенно. Застыла в дверях, едва не разжав пальцы, удерживающие таз с водой.

Лян мысленно убив ее, свидетельницу и нерасторопную дуру, мгновенно схватил из лежащей рядом стопки белья первый попавшийся толстый сверток. И кинулся к начинающей биться в истерике девушке...

Он обнял ее плотной тканью и руками. Прижал к себе, сдерживая ее дрожь и судорожные движения... Пока она не смолкла, не затихла, тесно прижавшись к нему, уткнувшись лицом в его грудь.

Прислушался к ее дыханию, оценивая состояние. Принцесса дышала ровно и тихо. Сдержанно. Как может дышать только человек в сознании.

Он осторожно расслабил сжимающие ее руки. Уверенно нашел ее плечи. Плечи девочки. И попытался мягко отодвинуть ее от себя.

Она вздрогнула и подалась к нему. Шевельнулась, протискивая ладошки в тепло между ними. И всхлипнула.

— Нет... — прошептала с мольбой.

И он опять обнял ее. На этот раз, просто защищая и согревая. Слушая, как она тихо всхлипывает, вздрагивая плечами. И опасливо подбираясь к обломкам только что рухнувшего здания правил и пытаясь разобраться в перепутанных дорожных указателях своей души.

Она уснула у него на руках. Вскоре? Или через длительное время? Он не знал. Потерял ощущение времени. Заблудился в мыслях, чувствах и образах.

Уже в разбавленной лунным светом темноте осторожно уложил ее в постель. Подоткнул сбившееся покрывало. "Жених", — подумал и усмехнулся нелепости этого слова.

И обернулся. К хозяйке заведения, неподвижно сидевшей у двери. Мелькнула мысль, что она все время была здесь, и все видела. Видела то, что не должна была видеть. Что не могла видеть. Что невозможно было видеть никому. Даже ему.

И все же он был благодарен. Благодарен за то, что она осталась рядом. Что не позволила ему сомневаться в ее невысказанном еще решении.

Лицо сидящей женщины белело в темноте рельефным пятном. Округлые тени спрятали глаза, но те все же поблескивали иногда, свидетельствовали о бурных эмоциях, сдерживаемых недюжинным самообладанием.

Сань-Синь выдержал паузу, обдумывая ситуацию. Сумбур в мыслях не убил способности рассуждать, да и не затронул привычки искать скрытые связи и "важные позиции".

То, что хозяйка заведения, несомненно, женщина прагматичная (положение обязывало), не выдала их властям сразу, сказало ему только об одном. О том, что у них, по ее мнению, была возможность. Власть реализовать выгоду для нее. Возможно, большая чем у тех, кому она могла их выдать. Кем бы ни были те кому она могла их выдать — друзьями или врагами.

На более глубокие размышления его не хватило. Он зацепился за мысль о выгоде. "Деньги?" Отмел в сторону. Те ничего не значили по сравнению с влиянием возможного покровителя. Последнее обеспечило бы этой "мамаше" и состояние, и, главное, место в обществе. Но, слишком он мало знал о сложившемся положении, чтобы предлагать ей покровительство. "Угроза?". Угроза потерять уже достигнутое. Явственная и скорая... Если о настоящей угрозе он не знал ничего, то всегда можно было обратиться к мнимой...

Он вдохнул и шевельнул уже губами, начиная говорить, когда женщина медленно склонилась головой к полу:

— Прошу прощения, господин...

Он замер, запер готовые сорваться слова.

А женщина сделала паузу, давая понять, что вина ее не требует пояснений. Она просила прощения за свое невольное свидетельство!

Сань-Синь вспыхнул. Вспыхнул от невысказанного напоминания.

— Забудьте, — выдохнул. Зная, что поймет. И не забудет.

Женщина неуловимо кивнула головой и плечами. И выпрямилась с профессиональной грацией.

И Сань-Синь вспомнил другую певичку. Сломанный незрячий цветок. Воспоминание резануло так, что перехватило дыхание. Но он мгновенно справился с эмоциями. Задавил их тяжестью ответственности. И сам едва не согнулся под ней. "И я не забуду".

— Господин, простите меня за мое недостойное гостеприимство, — заговорила женщина опять, предупреждая его вопрос. Опять сделала уступку в игре слов. И продолжила: — Для меня будет счастьем исполнить любое ваше желание. И великой честью — оказать любую помощь...

Она согнулась в поклоне опять. Предложила товар, предоставив ему самому гадать о цене!

Парень сжал зубы. До хруста. От бессильной ярости.

Сделка без названной цены — несостоявшаяся сделка!

— Чем я могу отблагодарить вас? — выдавил он, справившись с собой.

И удостоился мимолетного взгляда между поклонами.

— Я не могу требовать благодарности, господин, — быстро проговорила женщина. — Разве трава может требовать чего-то от солнца? Даже во время затмения.

Сделка без цены? Подарок?! Дар!

"Ты не можешь просить о благодарности. Иначе, потеряешь лицо. И потому даришь. Обязывая на ответный дар!" Дар, который мог быть ничтожно малым при их поражении. И великим — в случае успеха.

Все же она выбрала покровительство. Доверилась. И предложила довериться.

Сань-Синь испытал мгновенное отчаяние, поняв, что покинул привычное поля игры в соблазны-угрозы и ступил на ненадежные подмостки театра чувств.

А мог ли он поступить иначе?

И сдался. Испытав странное облегчение.

— И все же, когда-то трава доросла до неба, — тихо проговорил он. И после паузы представился: — Мое имя...

Имя было громким. Таким громким, что голос невольно становился тише при его произнесении. Но даже имя и должность ничего не значили после возгласа: — "Госпожа Наследная Дочь Императора". А вот что значили эти четыре слова сейчас, Лян не знал. Две ночи и два дня. Убийство, пожар в Запретном городе, гвардия на проспектах, ограничение передвижений, чудесное явление Наследницы. Эти факты говорили о мятеже, но не о том, чем он закончился...

Пугаясь своей прямоты, он попросил:

— Нам нужно убежище.

Впрочем, оба знали это сразу.

Женщина кивнула, однако, и это знали оба — хозяйка уже предоставила беглецам кров и минимальную помощь.

— Что вам...

— Староста...

Заговорили они одновременно. И одновременно замолчали. Женщина коротко поклонилась, приглашая его говорить.

— Что вам известно о происходящем? — повторил Лян. Вопрос дался тяжело, через усилие, через преодоление уже интуитивной осторожности. Что ж, форма вопроса позволяла понимать его двояко. "Нам известно происходящее, но мы хотим проверить вас". Или: "что происходит?"

Собеседница едва заметно нахмурилась. Направила взгляд в никуда или, вернее, в себя. И ответила коротко, едва ли не по военному:

— Пока вы были здесь с госпожой, — она невольно сделала паузу, — на улице зачитали сообщение, что Сын Неба... погиб. А тайфусы Цюань-Чжун объявил себя... Столпом Спокойствия Срединного Государства. Пока Небо не изберет нового Сына Неба...

Значения слов связывались друг с другом быстрее, чем произносились следующие слова. Мятеж удался. Опальный министр захватил власть. Отказав Наследнице в существовании.

Гнев сначала обдал холодом, а потом наполнил жаром.

Зацепило: "пока Небо не изберет". Но мысль перебила опять заговорившая женщина:

— Господин, вы можете полностью рассчитывать на меня, — она опять коротко поклонилась. — Но староста квартала потребовал предоставить списки жильцов. Если я не впишу вас, то...

"Через два-три дня сюда нагрянет квартальный чиновник. А потом гвардия".

Кому как не ему знать об этом? Что-что, а работу имперской фискальной системы он действительно знал великолепно. Налогообложение, общественные работы, запасы продовольствия на случай неурожая или бедствия. А еще поиск беглецов и преступников. Все это создавалось на основании кропотливо составляемых реестров жителей каждого округа, каждого уезда, каждой деревни, каждого дома... Короткая запись в списке жильцов, гостей, строка в путевом листе, отметка в паспорте (который надо было еще приобрести)... Не всегда получалось отследить имя — паспорта и путевые листы редко содержали подробное описание человека, а потому могли передаваться от одного другому. Подделывали их тоже не редко. Не торопились вписывать жильцов, уклоняясь от налогов или преследований. Но, все равно, передвижение людских потоков в пределах империи наблюдалось. Особо строго во времена таких вот мятежей...

Ляну пришлось переключиться на новую проблему, отложив политику на потом.

Уклоняться от записи было опасно. В явно не безлюдном заведении слишком велика была вероятность встретить любопытные глаза. И болтливые языки. День, два. И в доме все будут знать о больной девушке и ухаживающем за ней молодом человеке. К вечеру второго дня о них узнает староста. И если он не будет спешить, то полиция узнает эту новость только на следующий день.

Лян отмел этот вариант. И уперся в единственный оставшийся. Оказаться в списках жильцов...

— То через некоторое время квартальные власти могут заинтересоваться... нарушением правил, — между тем, продолжала женщина. — Господин сможет перебраться за это время в более безопасное место? Я могу передать сообщение необходимому вам человеку.

Лян опять насторожился. Хозяйка заведения пыталась прощупать наличие связей? А потом? Оценить их шансы на успех или продать подороже?

Она, видимо прочитав в его облике что-то, вдруг заговорила быстро и взволнованно:

— Господин... Впустив вас в дом и оказав помощь я уже совершила преступление караемое смертью. Вы ведь знаете это. И выдай я вас... много ли выгадаю? — она склонилась к нему заглянула распахнутыми глазами в его глаза, обдала теплом и запахом тела. — Как проще заткнуть рот нежеланному свидетелю? — шепот ее больше походил на крик. — Ведь нами займутся "парчовые халаты"? Да? — голос ее стал едва слышным.

— Да, — выдохнул Лян. И закрыв глаза, повторил. — Да. Вот только нам пока некуда идти... — и вновь взглянул на женщину.

Гун.

Гун вышла из комнаты и оперлась о стену. В груди бурлила гремучая смесь из страха, азарта, умиления и тщеславия. Бурлила, расплескиваясь по всему телу, рождая дрожь в коленях. И чувство небывалой легкости (в какой то момент Гун показалось, что она взлетит). И...

Она выпрямилась, оторвалась от стены. Поправила ворот халата на груди. И вздрогнула от того, что ткань шевельнула наряженные вершины грудей.

Предстоял разговор с Банем. Но сначала. Надо было найти Тан Фына...

Глава 4. Ночь. День третий.

Смотрящий.

Кот сверкнул глазами, упруго собрался, втянул голову и неслышно метнулся в черноту под стеной.

Тот, кто его напугал, столь же бесшумно перемахнул забор и оказался во дворе. Только облачка пыли вспорхнули из-под ног. Любопытная луна едва успевая рассмотреть гибкую, одетую с головы до ног в темное, фигуру, на миг моргнула, прикрывшись единственным на все небо облачком. А когда взглянула опять, то увидела лишь оседающую пыль...

Дом был пуст. Оставлен. Как изнасилованная красавица, ставшая вдруг никому не нужной. Даже отталкивающе неприятной.

Пришедший скользнул тенью вдоль стены хозяйственной пристройки. Нырнул в темноту распахнутых дверей, невольно повторив путь прошедшего здесь ранее сяньши.

Тело служанки уже убрали. Но даже оставшейся крови хватило для буйного пиршества мух и тяжелого запаха... бойни. Человек в темном брезгливо поморщился. Но остановился на миг, осматриваясь. Потом отвернулся и пошел дальше, к двери в дом. Здесь он увидел и понял достаточно.

Первый этаж прошел не задерживаясь. Только скользнул внимательным взглядом. И поспешил дальше.

Место последнего боя он увидел с лестницы. Там и остановился, разглядывая детали. Щепки и клочки ткани, пятна крови... Прыжком взлетел на галерею. Походил, осторожно ступая туда, где уже потоптались ноги вэйбинов, несколько раз присел на корточки над облепленными мухами местами. Оглянулся, прикидывая расстояния. Наконец, отошел в угол, где в стороне от событий притаилась одинокая ваза с поникшими цветами. Замер неподвижно, тень в тени, почти неразличимо. Закрыл глаза.

Только спустя минуты неподвижности он открыл глаза. Уже не вопрошающие, не ищущие. Но наполненные холодной решимостью. Сбил ногой вазу и, подобрав один из пожухших цветков, бросил его на смятую постель посреди комнаты, стремительным движением раздавил, растер вялые лепестки на белье.

И вдруг замер, словно прислушавшись к неожиданному звуку...

...

Когда подельники перелезли через стену, Щербатый Пай затаился в тени, сотрясаемый мелкой дрожью. Ему было страшно. Страшно мертвого дома полного призраков, страшно ночной тишины, страшно холодного, мертвенного взгляда Луны...

Когда Длинный Юнь заикнулся про этот дом, Пай и Мин Ли едва не разругались с ним. Шутка ли, лезть в дом, оскверненный убийством? Одно дело живые люди. И совершенно другое — разгневанные духи убитых! Это страшнее любого палача и даже мертвеца, умершего своей смертью. А ведь даже дома последних большинство городских воров предпочитало обходить стороной. Да что воры? Любой горожанин так поступал... Хотя были и отчаянные, осмеливавшиеся лезть и в такие места. Однако, к таковым никто из троицы до сих пор себя не причислял.

Юнь упрашивал, убеждал. Он был красноречивее профессионального рассказчика, убедительнее нищего. И все же. Только задолженность перед Лао Лоу и... и предвкушение крупного куша соблазнили приятелей на рискованное дело.

Но сейчас, вблизи страшного дома, отдельно от приятелей-подельников Пай забыл о долгах, о длинных руках Старого Лоу (Лао — старый), о добыче. Он забился в темноту под стеной и сжал кулаки, пытаясь сдержать стук зубов и вслушиваясь в каждый звук.

И дождался. Слабый, едва слышный вскрик донесся до его слуха. Духи покарали святотатцев!

Пай сполз по стене — ослабевшие ноги не держали. Зубы лязгали друг о друга, грозя разбиться. А внутри кричало невысказанное: "Я был против! Я искуплю! Я не виноват! Я не осквернял!"

Перед глазами возник темный силуэт, вырос до небес в грозную фигуру. И Пай сквозь стук зубов попытался взмолиться.

— Я-а-а...

Перед глазами вдруг возникло длинное бледное лицо с хищной лисьей улыбкой. И возглас Пая превратился в хрип...

Томоэ.

— Папа умер? — спросила она, не поднимая глаз.

Это были их первые слова друг другу. После безмолвного обмена взглядами. После суток болезни и отчаяния. После пережитой боли и ужаса.

Сань-Синь вдруг с удивлением ощутил бесконечную долготу этих последних дней и ночей. И на миг прикрыл глаза, смиряясь: "Так и есть. Так меняется жизнь".

Они сидели в по-утреннему светлеющей комнате. На тех самых местах, где их покинул сон. Закутанная в покрывало до тонкой шеи девушка. И парень в мятой несвежей одежде. Две склоненные головы — темноволосая и русая.

— Да, госпожа, — тихо ответил он, украдкой глянув на нее.

Она кивнула, все так же глядя в пол. Только сверкнули слезинки на припухших веках...

— Что же мне делать? — наконец, подняла глаза. Просящие, наполненные болью и страхом. И надеждой.

"Если бы я знал... Должен знать".

Лицевые мышцы почему-то заныли, но поддались. И он улыбнулся. Заметил, как дрогнули испуганно ресницы девушки от этой улыбки. Всего единожды. И в глазах девочки затеплилось сочувствие.

— Вчера... — после паузы вновь спросила девушка. И сбилась. Покраснела. Жарко. Не опуская с надеждой спрашивающих глаз.

— Не беспокойтесь, госпожа, — поспешил он на помощь. — За вами ухаживала хозяйка этого дома.

Это была полуправда. Но сказать больше он побоялся.

— Вчера вы... вы утешали меня, — тихо проговорила девушка. Краска смущения перекинулась и на его лицо, когда он понял, что она беспокоится не о том. — Благодарю вас.

Девочка склонила голову.

— Нет! Госпожа, вам не должно... — воскликнул он. И тут же оборвал себя. — Что я говорю? — прошептал едва слышно. Мотнул головой, заставляя себя собраться.

Вновь посмотрел на девушку и наткнулся на ее чуть растерянный, но доверчивый взгляд.

— Вы... Вам тоже плохо, — проговорила она. Увидела согласие в его глазах. И рождающееся возражение. И вскинула руку, выпростав ее из складок белья. Заторопилась:

— Нет-нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Я... я... — губы ее запрыгали, — Я не успела поблагодарить других! Я виновата! Пожалуйста!..

Он с изумлением, с испугом даже, смотрел на нее, слушал ее сбивчивый лепет.

— Пожалуйста... Не оставляйте меня... — последние слова она произнесла стуча зубами. Но сдержалась, проглотила комок. И подняла лицо. Улыбнулась. Так же как и он. Через силу, горько. Искренне. Только одна слезинка скатилась с ресницы. Только одна.

— Не оставлю, — покачал головой он, потрясенный увиденным. — Не оставлю, — повторил, понимая, что говорит она не о почитании или защите.

И в ответ она улыбнулась опять. Иначе. Внезапно обласканным доверчивым ребенком.

Но с чего начать он все еще не знал.

После затянувшегося молчания она спросила опять.

— Что нам делать, господин?

— Лян, — зацепился он за вопрос. — Господин Лян. Так вам лучше называть меня... Это не настоящее имя, — пояснил он, почти оправдываясь. — Но... настоящее сейчас не важно, — ей его лучше было не знать. Он уже и так сделал ошибку, назвавшись вчера хозяйке.

Она кивнула принимая.

В комнате опять повисло молчание.

И наконец Сань-Синь решился:

— Расскажите, что с вами произошло?.. — и увидев, как девушка вздрогнула, сжалась, торопливо проговорил: — Я должен знать. Иначе вам не выжить... Принцесса.

Томоэ вздрогнула опять, непроизвольно втянула голову в плечи, зажмурилась, спряталась в себе. "Не надо!". Это было предательством! Предательством вчерашней теплоты... Но он сжал ее руку, так и не укрывшуюся опять в складках белья. Прикосновение, пожатие, настойчивое и теплое выхватило ее из призрачного укрытия.

Томоэ вскинула голову, сверкнув слезами. И увидела его глаза. Совсем близко. Полные понимания, плачущие вместе с ней. И настойчивые.

— Прошу вас. Вы должны, — прозвучало опять. Очень похоже на Хаянари.

И она сдалась.

Ли Сун-Чжи.

— Уберите этого с глаз долой.

Сянбин, стороживший место преступления, тут же засуетился. Ему не нравилось стоять рядом со скрюченным трупом на виду у жителей окрестных домов, любопытные и испуганные лица которых торчали из-за заборов. Он окликнул кого-то, и тут же к ним трусцой подбежал еще один сянбин. За ним, не проявляя особого рвения приволокся возчик. Из тех, что за плату вывозят останки казненных или неопознанные трупы. Впрочем, этот труп опознали. Вот только хоронить его никто бы не вызвался.

— Забирайте его, и тех что во дворе, — опережая начальника заговорил Су Пройдоха. Знал, когда проявить инициативу.

Сяньши был зол. А еще его одолевала брезгливость. Хотелось быстрее смыть руки после осмотра.

— Что думаешь? — спросил он, непроизвольно отыскивая глазами полотенце. Руки все еще держал подальше от себя.

— "Проверяющий" приходил, — кисло ответил ляньбу. — В доме ничего не тронуто. Только на постели... — он сделал многозначительную паузу, — цветок раздавил.

Шаовэй покосился на подчиненного. Понял. Буркнул:

— Проследи, чтоб больше никто сюда не лазил...

Ляньбу кивнул. И заговорил о другом:

— Идемте, господин сяньши, тут у соседа руки можно смыть.

Вытирая руки мокрым полотенцем, Ли Сун-Чжи перебирал в памяти увиденное. По всему выходило, что несчастные воришки наткнулись на матерого убийцу, пришедшего узнать обстоятельства гибели своих людей. Двоих он убил в доме. А третий, похоже, умер от страха. Жизнь этих глупцов ничего не стоила. А вот смерть добавляла неприятностей и хлопот. Придется разбираться со Старым Лоу, который вовсе и не старый, придется... придется много чего делать. Но главное...

— Все, — сяньши бросил полотенце слуге, мельком кивнул хозяину дома и направился к выходу.

Проходя мимо Пройдохи приказал: — Назначь вместо себя кого-нибудь, — и, заметив вопросительный взгляд ляньбу, пояснил: — Пойдешь со мной в управу. Еще до полудня, боюсь, прибудет портретист из вэйсы (охранного отдела — разговорное название нэйшисы).

Су Ин-Лин молча поклонился и, обгоняя начальника, резво выскочил со двора.

Лян.

Рассказ оказался неожиданно коротким. Девушка сама удивилась этому.

Память сначала сторонилась робких попыток заглянуть в нее. А потом... Она уберегла Томоэ от повторения кошмара. Стерла ощущения и запредельную боль в сердце. Возвратила прошлое чередой бесцветных, но все же обжигающих сердце, образов.

Рассказ оказался коротким потому, что слова не могли вместить все пережитое. Да и как рассказывать об ужасе кромешного мрака обступившего ее в заваленном подземелье? Как рассказать об ощущении густоты горячей крови на чуткой после удара коже? Как рассказать о судорожных попытках выбраться из-под умирающего Хаянари? Как рассказать о многом другом, что сейчас трудно было уже назвать бывшим или небывшим?..

Сань-Синь наводящими вопросами направлял ее повествование в нужное русло. Он едва сумел скрыть потрясение, узнав про Императорские Сокровища, попавшие в руки принцессы. Все странности боя происшедшего на глазах девушки, он списал на ее состояние. Дальнейшее было ясно. Взрыв (а это несомненно был взрыв) уничтоживший вход в подземный ход убил и телохранителя. Тот защитил девушку своим телом и умер спустя некоторое время на ее руках. Но и принцесса пострадала. Оглохшая, задыхающаяся от пыли, избитая, она прошла подземный ход до конца. До того места, где он выходил в лабиринт стоков, существующих под северным городом с глубокой древности...

Около года назад ему самому пришлось путешествовать по этим подземельям. И навсегда запомнил густой тяжелый запах внутри низких полузатопленных каменных труб, тусклые столбы света, спускающиеся из редких отверстий в потолке, холод и чувство безнадежности... Сейчас он вдруг поразился упорству и везению девушки, сумевшей полтора суток двигаться по этому миру тьмы и тлена.

— Я выбралась наверх... Потом я проснулась здесь, — закончила она едва слышно.

Тишина повисла в комнате. Только за окном шуршали и гулко ворковали голуби. Стали слышны голоса людей в доме и на улице.

Сань-Синь сглотнул. В горле почему-то пересохло.

— А Императорские Сокровища? — голос прозвучал сипло.

— Печать я потеряла, — Томоэ опустила голову. — Не знаю когда. — И тут же подняла лицо. — Но Меч я спрятала. В стене подземелья около лаза.

У Сань-Синя подвело живот. "Где вы выбрались?.. Нет, найду потом. Сейчас важнее понять, что же произошло".

По всему выходило, что Цюань-Чжун, если и был организатором мятежа, то отнюдь не единственным. Иначе, его арест накануне событий должен был бы предотвратить переворот. В заговоре явно участвовали гвардейские офицеры.

Отношения между чиновниками и военными всегда были сложными. Разные цели и разные ценности. Созидание, сохранение. И разрушение. Добродетельность и боевая ярость... Мятеж начал кто-то из гвардейских офицеров... "Это мог быть командующий дворцовой гвардией Хуан-Ши (Хуан-Ши Цзинтан, по прозвищу Сюань-Лун, Генрю) или... Или, скорее", — он вспомнил конные патрули в городе, — "командующий корпусом "Цзиньувэй" Хань Пэн". Во дворце произошло сражение между мятежниками и верными Сыну Неба гвардейцами. Тогда... Тогда Цюань-Чжун всего лишь марионетка в руках истинного узурпатора. Опальный член императорского рода... Но Цюань-Чжун был слишком сильной фигурой. Слишком амбициозной, чтобы долго быть куклой. Это несомненно было известно и заговорщикам. Только необходимость могла заставить их использовать опального министра. Не его собирались посадить на Драконий Трон. И значит? Добычей заговорщиков должна была стать Наследница. Сидевшая сейчас перед ним хрупкая девушка. Чье ложе подпирало путь к Трону. Тогда...

Он вспомнил слова хозяйки. Что-то зацепившее в объявлении нового правителя. "До тех пор...". Пока не найдут Наследницу. Или пока сидящий на троне не утвердится на нем. А этот человек свою добычу не отпустит...

Томоэ, утомленная рассказом, бездумно смотрела на складки покрывала, стекавшие с ее коленей.

— Кажется, я знаю, что произошло. И что нам делать.

Девушка вздрогнула и подняла глаза. Обращенные внутрь себя. Сань-Синь на миг смутился. Но поступить иначе было нельзя.

— Мятежники сейчас укрепляют власть. И скоро начнут ее делить, — девушка слушала. И, похоже, не сильно понимала. — Очень скоро между ними начнется смута, которой мы должны будем воспользоваться, чтобы восстановить...

"Восстановить что?" — вдруг спросил он себя. И не смог ответить.

— Восстановить... порядок. Но... до этого нам придется сначала прятаться, а потом покинуть Столицу.

"А еще должно найти Меч".

— Поступайте, как сочтете нужным. Я полностью доверяюсь вам. Господин Лян, — тихо промолвила принцесса. И вдруг склонила голову к коленям в церемонном поклоне.

В дверь тихо поскребли.

Томоэ.

— А Императорские Сокровища?

Томоэ уперлась взглядом в пол.

— Печать я... я потеряла. — голос едва слушался ее. И еще тяжелее дались следующие слова. — Не знаю когда.

И как оправдание:

— Но Меч я спрятала. В стене подземелья около лаза.

Меч.

Пальцы шарившие по каменной крошке наткнулись на рукоять меча. Неожиданно гадкую и теплую.

А потом, словно, оброненное кем-то в сердце семечко, пророс вопрос. Раздался, заполнив душу, захватив все внимание, оттеснив даже страх и боль.

"Кто ты?"

Нет, слова придумались потом. Позже. Тогда было только желание. Вспомнить себя, увидеть себя, почувствовать себя.

Непроглядный мрак подземелья сменился яркой синевой неба, теплом отцовских рук и нежным прикосновением лепестков к щекам... Поток воспоминаний вынес ее вдруг на ступени трона, под золото танцующего дракона. Подхватил птицей на высоту, в упоительное ощущение всемогущества, над рядами склоненных спин. И отозвался острой жалостью к этим людям внизу. Желанием накрыть их руками-крыльями, защитить...

Течение образов внезапно оборвалось, оставив долгий вкус света... и живое тепло рукояти в ладонях... Сопровождавшее ее через весь тот кошмар.

— Кажется, я знаю, что произошло. И что нам делать.

Томоэ вздрогнула. Слова господина Ляна вырвали ее из прошлого, вернули в осязаемое настоящее. Она заглянула в его горячие глаза. И попыталась сосредоточиться.

— Мятежники сейчас укрепляют власть. И скоро начнут ее делить. Очень скоро между ними начнется смута, которой мы должны будем воспользоваться, чтобы восстановить...

Сосредоточиться не получалось.

— Восстановить... порядок. Но... до этого нам придется сначала прятаться, а потом покинуть Столицу.

Он, словно, убеждал себя. И этим сейчас не был похож на Хаянари... Но еще, кажется, спрашивал разрешения на что-то...

Она послушно склонила голову. Прячась за его плечи (и за его теплые и бережные руки отпечатавшиеся в памяти тела и души) от необходимости принимать решения. И от сердца добавила:

— Поступайте, как сочтете нужным. Я полностью доверяюсь вам. Господин Лян, — тихо промолвила принцесса. И вдруг склонила голову к коленям в церемонном поклоне.

Осторожный скребущий звук донесся от двери.

— Войдите.

Вошла красивая женщина, с длинной грациозной шеей, облила теплом улыбающихся глаз и губ. Подплыла, неслышно скользя носками над дощатым полом, и опустилась на колени рядом с ними, поставив перед собой тазик для омовения со стоящим в нем чайником и положив рядом стопку белья.

— Доброе утро, уважаемый господин Лян, — она красиво склонила голову. Словно одарила изяществом. — Доброе утро... девочка.

Томоэ на миг распахнула глаза от изумления. И... И, метнув взгляд на спокойное лицо господина Ляна, поклонилась в ответ, признавая за вошедшей право такого обращения.

Женщина тоже оглянулась на единственного мужчину в комнате и с кроткой улыбкой произнесла, очень красиво пропевая звуки:

— Простите, что прерываю вашу беседу, господин Лян, но мне надо осмотреть и привести в должный вид вашу подопечную.

Слова сопроводил грациозный поклон.

Лян кивнул в ответ и быстро, не произнеся ни звука, отошел за ширму.

А Томоэ утонула в спокойных ласковых глазах прекрасной незнакомки, передвинувшейся на место напротив. И девушка не сразу заметила, как ловкие пальцы осторожно раздвинули ткань покрывала, обнажили, лишили последней защиты тело.

Жар ударил в щеки принцессы. Но взгляд женщины стал мягче. Он не просил и не настаивал. Только предлагал довериться. Томоэ, задержавшая в первый миг дыхание, медленно, соглашаясь, выдохнула. И тут же заслужила легкий поощряющий кивок.

— Не бойся, девочка, — прохладные пальцы осторожно коснулись плеча. — Мне надо только осмотреть тебя.

Но она все же не смогла побороть смущения и опустила глаза, увидев знакомое, только похудевшее собственное тело. Свои сведенные колени и свои вздрогнувшие пальцы... Странно, на них не было ни синяка.

Женщина молча пересела опять, продолжая внимательно рассматривать Томоэ. Несколько раз пальцы касались спины, чутко, невесомо и быстро, сноровисто подхватывали и приподнимали остриженные волосы.

— Все хорошо, — ласковый голос из-за спины позволил вздохнуть опять. От облегчения. И тут же добавил: — А теперь нам следует умыться. — в голосе послышалась добрая, теплая усмешка: — Не годится красивой девушке держать себя в нечистоте.

Столь привычным и правильным было это утверждение, что Томоэ невольно, и совсем неожиданно, ответила почти шепотом:

— Да.

Тут же перед ней оказался медный таз с играющей бликами водой...

Уже смывая девушке голову, женщина так же спокойно и ненавязчиво представилась:

— Меня зовут Гун. Матушка Гун, пока ты здесь.

И Томоэ опять ответила согласием:

— Да.

— Вот и хорошо, — ответ, кажется, доставил женщине удовольствие — улыбка вновь явно зазвучала в ее голосе. И оборачивая полотенцем мокрые волосы: — А тебя как зовут?

Однако, Гун тут же спохватилась и обратилась к кому-то другому... "К господину Ляну", — охнула про себя Томоэ, мимолетно удивившись своей забывчивости. Мгновенно рассердилась на себя, на свою неловкость. Вспомнила, как потерялась во время разговора с господином Ляном. Как бестолково металась в Ту ночь... И крепко зажмурилась, сжала кулаки, пытаясь пересилить спазм сжавший горло...

— Тихо, девочка, — теплые руки обняли плечи и прижали к мягкой груди.

А память уже подбросила новое воспоминание. Совсем недавнее, вчерашнее. Яркое и... волнующее. Щеки аж обожгло внутренним огнем. И Томоэ заплакала от вихря знакомых и незнакомых чувств, горьких и до замирания сердца приятных одновременно.

— Плачь, пусть это тебе поможет, — только бормотала женщина, поглаживая ее плече и спину. Совсем как... Лян вчера.

Слезы скоро прошли. Наверное, потому, что самое больное она выплакала вчера. "На груди господина Ляна".

От этой мысли опять защипало веки, но Томоэ удержалась. Уже уверенно выпрямилась перед Матушкой Гун. Расправила плечи, выпрямила спину. И попыталась улыбнуться, как должно.

— Благодарю вас, Матушка Гун, — и после мгновенной паузы добавила, довольная проснувшимся, наконец, разумом: — Лучше пусть господин Лян скажет.

И потупилась, опять остро переживая свою наготу.

— Господин Лян сказал, что лучше привычное имя... У тебя есть прозвище? — промолвила Матушка Гун, протягивая влажное полотенце. И Томоэ поняла, что опять пропустила кусок разговора. "Больше так не будет", — чуть не закусила губу.

— Томоэ. Чжао-Чжи — Утренняя Ветка, — вскинула она глаза, утверждая себя этим именем. На колени потекла вода из сжатого в кулачках полотенца.

Холодные капли успели скатиться в теплоту между бедрами, когда Гун ответила.

— Хорошо... — она опять предложила довериться. — Пусть будет Ветка. ? Изысканная. Нун-Чжи.

"Вакаси... Вакаэ" — про себя подумала Томоэ, едва заметно содрогнувшись от холода. И согласилась.

Потом, пока она умывалась и одевалась, Матушка Гун вышла и вернулась, принеся на подносе широкую чашку, над которой вился пар с умопомрачительным запахом еды...

Гун.

— Три-четыре дня, — Гун уверенно определила время нужное для того, чтобы принцесса-беглянка пришла в себя. Девушку они оставили пока одну, перейдя в комнаты Гун.

Молодой человек кивнул. Вряд ли понимая, что это же время необходимо и ему. Гун только сегодня поняла, в сколь плачевном состоянии он оказался. Однако, болезнь коренилась не в выздоравливающем после ранения теле. Но в душе — мальчишка заблудился в собственных рассуждениях и образах, грозя погубить себя и зависящих от него людей. И трех дней ему должно было хватить только на то, чтобы найти выход из сегодняшнего тупика. Весь остальной путь из этого Лабиринта Гун даже не пыталась представить. Впрочем, в этом ей нужды не возникло — профессия требовала решать проблему клиента здесь и сейчас, находя самое быстрое и эффективное решение.

Он поймал ее пристальный взгляд и тут же напрягся, едва заметно шевельнул веками, обозначив готовность защищаться. Проиграв даже не начавшийся бой.

Гун тут же перевела взгляд на свои колени и шевельнула выпрямленными пальцами, переводя его внимание на свое внутреннее напряжение. Ведь ей действительно стоило бояться — впустив эту парочку в свой дом, она сама подала прошение о собственной казни. В самую высокую инстанцию. А не пускать было поздно... На все воля Неба.

Она ухмыльнулась про себя.

— У вас всего один день. Завтра я отведу ее на кухню, как и договорились. Я подготовлю ее, не беспокойтесь. — "Именно ее. Без титулов."

— Почему один? — тут же спросил Лян, или господин как-его-там — она постаралась забыть на время его имя. И тем более приз, ожидающий ее в случае выигрыша.

— Потому, что я вписала ее как новую служанку. Вместе с еще двумя девушками. Они живут здесь около двух месяцев, — улыбнулась она уголками губ. Не поднимая глаз. И в то же время, почти нестерпимо желая увидеть выражение его лица. — А вас не вписала.

— ...

Звук, который он попытался издать, вряд ли можно было бы записать какой-нибудь фонемой. Разве что резким росчерком с затухающим хвостом.

— В женском заведении бывают только слуги или ближние родственники. К какой категории вы желаете себя отнести?

Она подняла на него чистые и понимающие глаза, едва сдерживая ухмылку. И задавая себе вопрос: "Перед смертью тоже буду смеяться?"

Слугой он быть не мог. Слишком значительно выглядел.

И еще хорошо умел читать мимику. Затвердевшие мышцы лица в ответ на невысказанную насмешку.

Гун улыбнулась уже откровенно. Выбивая его из явно привычной манеры общения.

"Интересно, кто его так натаскивал? Бедный".

— Я не оставлю ее одну, — зацепился он за неоспоримое.

— Тогда вам придется познакомиться с женским обществом, — она почти засмеялась, представив эту картину. — Одинокий красивый мужчина и... — она приподняла брови, возводя очи к потолку и приглашая его дать волю воображению.

Он опять сжал губы, пряча свою растерянность за злостью. Дурак.

Торопиться не спеша. Только так она могла действовать.

— Начало вами уже положено. Дни и ночи проведенные вместе с моей новой служанкой, характеризуют вас как большого поклонника... этой милой девушки.

Она склонила голову на бок, разглядывая его под новым углом. И провоцируя на взрыв. Которого он не мог себе позволить. Который он должен был обернуть в фонарь, освещающий новую дорогу.

Все оказалось хуже. Он проглотил ярость. И посмотрел на нее с очень похожим выражением лица,.

— Вы правы, — только голос выдал внимательной слушательнице сдерживаемые чувства, — Девушка оказалась очень милой. И я хотел бы продолжить это знакомство. Хотя бы несколько ближайших дней... — начал он свою игру. Неверную игру. Впрочем, хоть какую-то.

— Это будет стоить мне репутации, — она едва не расхохоталась, оценив реальную цену этой самой репутации здесь и сейчас. Но продолжила: — Это не бордель. Я не могу продать вам одну из своих воспитанниц. — С вызовом посмотрела на него. И увидела мелькнувшие в глазах парня испуг и раскаяние. И опять холодное внимание.

— Я могу проявить милосердие по отношению к юным любовникам. В пределах приличия, — она на миг отвела взгляд, обозначив тем самым свое будущее официальное отношение к "предосудительной, но простительной слабости". И снова подняла глаза. — Рекомендую вам так же использовать дружбу с господином Таном.

Он понял.

— Для меня будет несомненно полезным благосклонное отношение столь значительного человека... — последние слова прозвучали чуть вопросительно.

— Тем более, что господин Тан собирается сдавать Столичный Военный Экзамен, — добавила она значительно.

Эту подсказку он тоже принял.

А Гун застонала про себя, поняв, что Лян будет ломиться вперед с ловкостью разъяренного быка. И взмолилась Небу о чуде.

Ли Сун-Чжи.

Художник появился только ближе к вечеру. Невысокий, начинающий полнеть, с подчеркнуто вежливым ничего не выражающим лицом, одетый в синее платье полицейского ведомства, подпоясанное белым траурным шарфом, и в высокой черной шапке-гуань из накрахмаленного шелка. Сопровождавшие его, четверо сянбинов в синих коротких халатах под стегаными панцирями, вооруженные мечами и длинными толстыми дубинками, смотрелись богатырями на фоне квартальных охранников. Однако, держались соответствующе рангу почтительно.

После положенного приветствия началась долгая процедура взаимного представления, во время которой вдруг выяснилось, что гость принадлежал к фамилии Цао и приходился дальним родственником Ли Сун-Чжи по женской линии. Это сразу сделало разговор более сердечным, собеседники обменялись улыбками. Не затягивая более обязательный для незнакомых людей обмен любезностями, сяньши пригласил художника в свои комнаты, где их поджидали чай, коробка с песком для черновой работы и свидетель-ляньбу. Последний при виде входящих, проявляя должное почтение, вскочил и поклонился. И молчал потом все время, пока начальник и гость обсуждали семейные дела — за чаем о деле говорить не следовало.

Однако, удовольствие не должно препятствовать делу. Закончив чаепитие гость, произнес должные слова благодарности и внимательно взглянул на Пройдоху Су.

— Это с ваших слов, почтенный, было составлено описание неизвестного?

Ляньбу с готовностью подтвердил, вызвав у Цао довольную улыбку учителя, выяснившего, кто из учеников перепутал изречения Учителя Куна и Мо Ди.

— Тогда, почтенный, внесите ясность в это описание, определившись с формой лица.

Пройдоха сокрушенно покачал головой.

— Виноват безмерно, но рассмотреть толком не успел. Видел то его всего два раза. И оба в шапке или низкой шляпе...

Господин Цао приподнял брови в изумлении.

— Всего дважды? Тогда у вас удивительная память.

Художник встал и подойдя к ящику с песком быстро и уверенно прочертил стилом линию нижней части лица с равномерно закругленными щеками и чуть заостренным подбородком. Потом, немного подумав, вспомнив текст описания, двумя дугами обозначил густые брови — стило, глубоко вонзаясь в песок, оставило за собой две широкие дуги. Следующие движения обрисовали контуры глаз, шириной линии над верхним веком изображая глубокую посадку. Затем появился прямой нос с высокими крыльями ноздрей, плавная линия рта с опущенными кончиками и уши.

— Рот чуть выше. Так что подбородок кажется длинным, — тихо извиняющимся тоном вставил линьбу. И когда ошибка была исправлена, добавил. — А уши немного ниже. От линии верхнего века и чуток ниже кончика носа.

Господин Цао быстро исправил рисунок. И моргнул озадаченно. Повинуясь внезапному порыву, пририсовал высокий лоб с плавно прогибающейся вниз линией волос и полукруг собранных в шиньон волос. Потом отложил стило и нервно потер ладони. Резко обернулся к Ли Сун-Чжи. Глаза его лихорадочно бегали.

— Мне понадобится одиночество для окончательной доработки портрета... И... вы ведь сделали портреты убийц? Господин цинвэй... — он споткнулся посередине фразы, увидев реакцию присутствующих. И поняв, что менять что-то поздно закончил, — Господин цинвэй выразил надежду, что вы соизволили сделать эти портреты...

Шаовэй, мгновенно вспотев, кивнул:

— Да, конечно... Бумага и тушь вот. К вашим услугам, почтенный господин Цао, — проговорил он и поспешил выйти из помещения вслед за незаметно выскользнувшим Су.

Глава 5. День четвертый.

Тан Фын.

Тан Фын радуется жизни. Сверкая раскрасневшейся потной кожей торса, играя мышцами в то медленных, то стремительных движениях, шумно вдыхая утренний воздух и с коротким хэканьем выталкивая его из себя.

Шаг вперед и вправо. Все тело при этом опускается вниз, на полусогнутую левую ногу. Стопа правой ноги скользит, поворачивается, завершая, округляя движение, и утверждается, врастает в землю. И только теперь принимает на себя вес, наливается готовой к выплеску силой. А накопленная в левой ноге мощь растекается по бедрам, торсу и рукам потоками, сметающими на своем пути любые преграды... Даже воздух становится плотным перед кулаками.

— Ха! — звенит коротко, сообщая невидимому врагу, что ему нанесен сокрушающий удар.

Тан Фыну нравятся упражнения, радует послушность тела, чувство гармоничного движения, усилие, усталость...

Только дурак в бою стоит на двух ногах. Чтобы сделать шаг, ему надо все равно сначала опереться на одну из ног. А шагать надо.

Разворот и обратное движение рук. На выдох правая нога выпрямляется, поднимая тело, собранное, сжатое, напряженное до гула в мышцах.

— Х-ха!

Ветерок-хулиган пронесся по двору, сдувая жаркую испарину. Ай, хорошо!

Вот теперь опускается левая нога. Мягко обосновывается на утоптанной земле и берет на себя долю тяжести.

— Ху-у... — затихая.

Медленное — каждая мышца отдельно и все вместе — расслабление. Непривычный человек может тут и упасть, потеряв власть над уставшим телом. Но не "ю-ся" Тан Фын, прозванный Гаоляном за упорство...

Лян.

Лян осмелился спуститься во двор, пока госпожа Наследница еще спала. Оставлять ее надолго одну было страшно. Даже не потому, что не доверял приютившей их хозяйке дома... Страх жил где-то глубже. Там, куда заглянуть не получалось... Но оставить девушку пришлось. Хотя бы сейчас. Хотя бы ненадолго.

Двор встретил солнцем, запахом сырой земли — утро выдалось росным — и шумным движением тренирующегося человека. Лян постоял немного, привыкая к свету. И сел на доски террасы, подобрав под себя ноги, замер, выпрямив спину и глядя на упражнения почтенного господина Тана. Привычным глазом отметил техническую правильность движений. А еще порывистость и, вместе с тем, нарочитую украшенность, говорящие о грубом, резком характере и самолюбовании. Отметил это вскользь, погруженный в непонятное безмыслие. Сознание текло где-то рядом, комментируя увиденное говорливым собеседником, что-то решало и давало советы. Но оставалось чужим, посторонним. И от этого раздвоения захотелось вцепиться руками в лицо, втиснуть себя в себя, собрать воедино! Целости хотелось! И не получалось... Пришлось успокаивать руки усилием отстраненного ума.

Господин Тан закончил упражнения, подошел и встал напротив, уперши руки в бока. Уставился вызывающе. Надо было представиться, но сознание промолчало равнодушно, и Лян так и остался сидеть, отрешенно глядя на возвышающегося над ним мужчину. А тот, не дождавшись реакции, напрягся, закусил зубы. И усмехнулся. Громко. Явно. Развернулся и отошел к кухне, откуда пришел с двумя орешинами длиной в цимэйгунь и в два пальца толщиной. Бросил палку перед террасой, мстя грубостью за грубость, и отошел. На середине двора упруго развернулся и одним плавным движением встал в стойку, характерную для копейного фехтования южных провинций, с упором на правую, отнесенную назад ногу и направленным в сторону противника торцом шеста. В лицо Ляну.

Сознание равнодушно заметило: "ответь, или все происшедшее станет оскорблением, трусливым или глупым не важно, но обязательно губительным". Он встал, легко спрыгнул на землю, подобрал шест левой рукой — напряжение правой кисти еще отзывалось болью в предплечии, рука могла отказать в самый опасный момент, пусть даже на мгновение — и тут же подхватил правой раненной рукой, толчком заставил дерево скользнуть между ладоней, на ходу проверяя его гладкость, примеряясь к весу и упругости. Резко махнул шестом, завершив движение стойкой, зеркально отражающей стойку Тана. Подмигнул насмешливо.

Навстречу бросились одновременно. И замерли разом, отмерив для себя одинаковую дистанцию. Одновременно стукнули подошвами в землю и одновременно ударили, наполнив воздух звоном хорошо выдержанного дерева... Сразу стало ясно, что Лян гибче и легче, быстрее меняет позицию, читает движения противника, а тот сильнее и жестче, обесценивая силой ловкость и быстроту... Что рука болит и заставляет терять время на борьбу с болью... Что господин Тан легко увлекается... А Ляну не хватает скорости и силы для хорошего удара...

Они кружили по двору, вцепившись друг в друга как клещи, не давая друг другу ни вздоха передышки, зная, что жесткая оборона невозможна, что надо атаковать, заставлять соперника защищаться. И все яснее понимая, кто первым выдохнется.

В дверях кухни показалось любопытное личико рыжей девочки. За ней высунулся и старик, пряча острый взгляд под седыми бровями, пошевелил губами. Потом взял девчонку за ухо и потянул обратно в кухню — увидел все, что хотел...

Тан вдруг отскочил и замер, уткнув конец шеста в землю.

— Хватит! — крикнул на выдохе, не нарушая ровного, но сильного дыхания.

Лян замер, отступив на шаг. Потом медленно поднял правую руку и вытер пот с лица, убрал прядь волос, прилипшую к мокрой коже.

— Про руку почему не сказал? — Тан проговорил это хмуро, сердито. И тут же широко улыбнулся. Стало понятно — доволен.

— Ты и так увидел. Зачем тучи зря гонять?

Тан Фын расхохотался:

— Хорошо сказано, ей-ей!

Он подбросил шест и ногой отправил его в угол, к ящикам с углем. Засунул пальцы за пояс, подошел к недавнему противнику, остановился. И коротко поклонился:

— Тан Фын из ДиШу, иные называют меня Гаоляном, — он ухмыльнулся, — вольный боец. Собирался сдавать военный экзамен...

Лян положил свой шест и поклонился:

— Лян... Лян Юэ. Хотя я и не смогу назвать место своего рождения, думается, мы из одной корзинки, почтенный Тан Гаолян.

— Вот так бы сразу и сказал, — засмеялся Тан.

— Надеюсь, вы не в обиде, уважаемый господин Тан? — Лян опять поклонился и с улыбкой добавил. — Разрешите называть вас старшим братом?

— Да какой я старший брат? — фыркнул Гаолян, кивнув в ответ, — По вашему облику, уважаемый Лян, можно понять, что человек вы более утонченный, а если бы не рука, мне бы крепко досталось...

Лян ниже опустил голову:

— Все же вы повели себя достойно благородному мужу, в отличие от меня...

Тан захохотал:

— Э-э! Полно братишка, мы отлично позабавились, пошли лучше смоем с себя усталость и хорошенько отметим знакомство... — он хлопнул Ляна по плечу и потянул его к позеленевшей старой бочке с водой.

В трапезной — широком светлом помещении на первом этаже главного здания, наполненном запахом свежевымытого пола — юная прелестная служанка, стреляя любопытными глазами, по просьбе новоявленного старшего братца принесла кувшин вина, и Тан, подхватив тупыми крупными пальцами маленькую чашку с настойкой, провозгласил:

— За встречу, дорогой братишка Лян.

— За встречу, досточтимый братец Тан.

— До дна!

— Гань бэй!

Сливовая настойка оказалась достойной. Настолько, что у Сань-Синя перехватило дыхание и проступили слезы.

— Ты никак плачешь, братишка Лян? — ухмыльнулся Гаолян.

"Из тебя самого вино делать можно", — пережидая пожар внутри, подумал Лян (из гаоляна гонят самогон).

— От умиления, братец Тан, от умиления, — просипел он, моргая.

"Братец" расхохотался и громко припечатал себя ладонями по бедрам. — Ох, сразу видно благородного человека.

И, отсмеявшись, спросил:

— Ты, небось, иероглифы малюешь не хуже, чем с копьем управляешься?

Лян кивнул, чувствуя, как краснеет от вина лицо. И собрался внутренне для нового вопроса, который должен был последовать. Должен.

Тан Фын плеснул обоим еще вина и сказал:

— Женитьба доброе дело. Хотя без родительской воли... оно как-то не совсем хорошо, — он ухмыльнулся и приподнял чашку: — Гань бэй. — опрокинул ее в себя, дернув кадыком. Крякнул довольно и закончил таки вопросом: — Из Внутреннего города сбежали?

Лян только сейчас выдохнул, не веря везению. И ответил тихо:

— Да. Еще накануне мятежа... — опустил голову и договорил. Правду. — От дяди сбежали. Мне без нее не жить. И ей с ним тоже.

Уже машинально мазнув рукой по лицу, понял, что смахнул слезу. Болью дались слова. Но принесли ясность. И спокойствие мятущемуся сердцу. "Мне без нее не жить".

Рядом тихо ахнула служанка.

Сычжунши Отдела Общих Дел Цзиньивэй.

— ...служанка.

— ?

— Это может быть и служанка. Или юный слуга. Или монах. Девушка пятнадцати-семнадцати лет может иметь много обликов.

Говоривший, высокий гибкий мужчина с жидкой бородкой на изящном лице, улыбнулся собеседнику и освобождая пальцы встряхнул длинным широким рукавом красного платья с золотыми фениксами, взял лист бумаги с четкими столбиками текста.

— Мы не сможем в эти сроки найти ее, если будем искать обычным способом, — он усмехнулся, опять прочитав текст приказа. — Нам даже портрет не поможет. Это все равно, что искать зернышко в песке...

Он прикрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то, чуть склонив голову к плечу, и на миг стал похож на изящного красноперого аиста. Но только на миг. Потом быстро поднял голову, сверху глядя на собеседника, произнес:

— Но если горсть песка с зерном бросить в воду...

— То зерно всплывет, — быстро договорил собеседник. И тут же склонился в глубоком поклоне: — Простите, господин сычжунши.

Заведующий только рукавом взмахнул, отметая извинение:

— Неважно. Вы все поняли. Займитесь песком и водой... — и с усмешкой добавил: — А зерно среди зерен будут искать другие.

Цинвэй столичного управления нэйшисы.

В кабинете резко пахло олифой. Свежей краской от стопки листов с напечатанными ночью портретами. Запах обволакивал, давил, но заканчивался около раскрытого окна не в силах перебить аромат утреннего сада. Здесь и расположились по обе стороны чайного столика цинвэй и его собеседник.

— ...еще одно зернышко. И пусть их будет больше.

Цинвэй говорил неторопливо. Уверенно. Длинные глаза собеседника чуть щурились, сомневались, оценивали. Обладатель этих глаз был одет в темно-синий длинный халат подпоясанный кушаком и узким военным ремнем. Непокрытая голова чернела гладкими длинными волосами, свободно стекающими до лопаток. Тонкие губы были плотно сжаты — движение явно привычное.

— Итак, как вы намерены распорядиться этими портретами, друг мой?.. — цинвэй поднес к губам чашку и вдохнул аромат чая. — Признаться, вонь краски может лишить спокойствия даже небожителя, — он усмехнулся, и усмешка отразилась в глазах собеседника. Тот не спеша отхлебнул из своей чашки и ответил:

— Достаточно показать их смотрящим за воротами. А потом не упустить след... Если он покинул город. Но при его ранении он, скорее всего, укрылся в одном из соседних кварталов.

Собеседники вновь переглянулись. Веки цинвэя спросили, ресницы гостя опустились отвечая.

— Если вы дали мне все его связи. Я найду его... Рано или поздно.

— Что ж, не буду указывать птицелову, как ловить птиц, — просто согласился цинвэй. — У нас есть всего два дня... Вряд ли больше.

— Тогда... я постараюсь его найти.

Оба согласно кивнули. Гость поднялся и поклонился.

— Пусть эти картинки увидит как можно меньше людей, — улыбнулся глава столичной полиции. — О бумагах не беспокойтесь. Необходимые документы я подготовлю.

Гость поклонился еще раз и направился к выходу. И тогда цинвэй произнес глядя ему в спину.

— Кстати... — гость продолжал идти, — девушка сумела сбежать из дворца.

Гость остановился на миг и не оборачиваясь кивнул.

— Я знаю.

Цинвэй так и не задал вопроса, лишь поднес чашку к губам и хлебнул остывающий чай.

Ли Сун-Чжи.

Неприятности явились в ямынь утром в лице шанвэя Хао из "городской стражи" в сопровождении двух гвардейцев и секретаря Синя, чьи глаза в этот раз были острее обычного. Уездный начальник после короткого приветствия поспешил направить гостей к сяньши Ли. Едва глянув на вновь прибывших, последний понял спешку господина начальника — от обычно приветливого великана-сотника и его людей просто разило угрозой.

— Сяньши Ли, — коротко поклонился офицер, согнувшись только в пояснице, могучий торс его в поклоне остался ровным, как вытесанный из дерева или камня.

— Рад видеть вас, уважаемый шанвэй Хао, — Сун-Чжи поклонился ниже, приветственно сложив перед собой руки. — Прошу вас, — он сделал приглашающий жест и когда гость прошел мимо, быстро вытер испарину со лба.

Хао уселся на подушку и намеренно грубо поднял на хозяина прямой взгляд холодных серых глаз.

— Рад видеть вас в добром здравии, уважаемый управитель Ли.

— И я, ничтожный...

— Здоровы ли ваши близкие? — перебил его вопросом сотник.

Ли почувствовал, как просторная и удобная прежде одежда стала колом. Грубость была столь явной, что не ответить на нее было нельзя. И ответить тоже... В доме с разбитой посудой кошка ласки не ищет. Даже если она не виновата.

Мысли вдруг сорвались и побежали по четким следам терзавших его с третьего дня предположений, выставляя яркие флажки ответов. Или вопросов. Он, не скрываясь, промокнул лоб платком и ответил, словно не замечая грубости:

— Признаться, мне ничтожному стыдно говорить, но дома не все благополучно. Жена и дочь болеют. Да и я... недавно животом маялся, — он смущенно развел руки и улыбнулся обезоруживающе. И поймал внимательный взгляд сотника.

Тот знал что-то, дававшее право на грубость.

— Тогда мне понятна причина задержки сведений о серьезных преступлениях в вашем районе...

Сказано было четко, каждое слово отделено и каждый тон подчеркнут.

"!? По правилам, доклад уже должен был попасть в военное ведомство. Но они не получили документов... Их изъяли из делопроизводства! Кто? Вопрос глупый. Но обвинить господ из городской управы нельзя без должного основания. И тогда... виноват только я..."

У него даже мысли не возникло заговорить об отправленном с курьером докладе. Не помогло бы. Совсем. Оставалось только надеяться, что собеседник так же понимает это и не жаждет крови.

— Кхм... — он кашлянул, чувствуя, как течет под мышками. — Я как раз готовил отписку по недавнему убийству, но мятеж...

— Мятеж был три полных дня назад. Сведения же о тяжких преступлениях оправляются в течение суток. И не будь вы затруднены болезнью... учитывая недавние события, промедление могло выглядеть, как попытка помешать следствию.

У Ли на миг перехватило дыхание. "Преступление против государства [12]. Но меня то зачем? Все ведь и так понятно! Я маленький, маленький безобидный чиновник, всего то!".

— Вчера там же произошло второе убийство, — проговорил он и, увидев реакцию гостя, мысленно оскалился, как загнанный в угол зверек. "А вот это для тебя новость".

Гвардеец на этот раз промолчал, но подобрался неуловимо. Прищурился. И Ли ответил таким же взглядом, с облегчением понимая, что первая опасность позади.

— Мне придется опросить тех, кто осматривал место преступления. К концу допроса у меня в руках будет доклад о происшедшем. Полный, — тихо проговорил Хао.

— Я распоряжусь...

— Портрет потерпевшего.

"Значит, и про визит художника знал".

— У меня нет штатного художника, только приглашенный специалист. Сами понимаете, проблемы допуска...

Хао после мгновенной задержки ответил:

— Оставьте это мне... И укажите мне на схеме квартала все известные выходы из подземных стоков.

Сотник взял ответственность на себя. На себя! И этим снял возможное обвинение. Только сейчас Ли почувствовал, как был напряжен. Слабость нахлынула, разом охватила все тело. И превозмогая ее, он ответил:

— Их всего два, я покажу. Мы проверили их, когда искали следы убийц или потерпевшего. Ими не пользовались ни в день мятежа, ни позже.

Хао кивнул.

— Думаю опрос лучше проводить в соседней комнате, — предложил Сунь-Чжи. — А я сейчас распоряжусь о чае и вызову всех свидетелей...

— Благодарю вас, — вежливо поклонился сотник.

Лян.

Ступени слегка скрипнули под ногами, и Лян с удивлением подумал, что обратил внимание на этот звук. Именно на звук, а не на опасность связанную с ним. "Расслабился," — мелькнула мысль. И он привычно попытался проанализировать изменение своей реакции.

Скрип — предупреждение, скрип — обыденность, скрип... просто звук, который можно слушать, гадая о качестве досок, походке или тяжести идущего. Хотя, это же он слушал и в момент опасности. Но сейчас звук воспринимался иначе. Как... как.

Он не нашел слова или образа и отпустил мысль, спокойно, отстраненно и вместе с тем тревожно, повторив ей вслед: "Расслабился".

Все получилось даже лучше, чем он предполагал. Слова услышанные служанкой ("Сяо-Няо", — напомнил он себе) помогли родиться тайне. Захватывающей тайне. Понятной обитателям этого дома. Тайне, вызывающей сочувствие. Объясняющей все... И самое главное, не настоящей при всей своей правдивости.

"Двое влюбленных бежавших от гнева знатных родителей девушки." Служанка поверила сразу, услышав в его словах именно эту историю. "Ведь так естественно..." — усмехнулся он про себя, вдруг подумав: — "Верить в мечту".

Ступень скрипнула громче, сбивая мысли. Он отвлекся. Оглянулся машинально. И вдруг впервые залюбовался окружающим. Не оценил пространство маневра, не отыскал пути отхода, а залюбовался... Замер, рассматривая коридор и лестницу. Все целиком и каждую деталь в отдельности... Потолок из тщательно подогнанных досок, чья необработанная древесина успела потемнеть до коричневого оттенка. Темные опорные столбы, разделяющие светлые промежутки прочных стен и решетчатых бумажных перегородок. Потертости на темных перилах... Просто. До нарочитой, аккуратной, четкой пустоты, в которой любой наряд, любое движение становится ярким... У Хуань-Хуа было иначе... Он вспомнил мягкость акварелей на стенах ее дома... Ласковую игру света на крашенных столбах... Плеск пламени в бумажной лампе... Тепло ее тела и нежность голоса... Где-то рядом тихо плакала другая девушка.

Лян пошел к двери, промаргивая, загоняя внутрь горечь слез.

Девочка забилась в угол и, стискивая прижатые к груди колени, редко всхлипывала. Она увидела его сразу, и пока он шел к ней, смотрела мокрыми глазами, в которых отчаяние сменялось испугом с надеждой, и, наконец, радостью. Счастью найденного щенка. Когда он опустился перед ней на пятки, к этой радости примешалась толика вины.

— Я испугалась...

— Я знаю, — мягко перебил он. — Это я виноват.

И замолчал, не зная, что сказать, только улыбнулся успокаивая.

Она пересела, подобрав под себя ноги, промокнула слезы, улыбнулась радостно и тут же опустила взгляд и покраснела. Сложила ладони одна на другую на своих коленях. Как воспитанная девочка.

Маленькая. Девочка. Она менялась каждый день и все равно оставалась маленькой девочкой. "Прошедшей через темноту подземелий," — напомнил он себе.

— Вакаэ, — тихо сказал он, вспоминая ее новое имя. Захотелось прикоснуться к ней, поделиться спокойствием. "А оно у меня есть? Есть, как ни странно. Все время волноваться невозможно."

Она, словно услышала его, затаила дыхание и замерла скованно, глядя в пол перед собой. И Лян, чувствуя необходимость сказать, проговорил. Нужное... но вопящее не соответствующее всем его чувствам.

— Приведи себя в порядок, нам скоро нужно будет спуститься вниз.

Хорошо, когда некогда смущаться и плакать. Хорошо ли?

Томоэ.

Томоэ послушно поправила ворот платья и распустила волосы, чтобы опять собрать их в пучок на затылке. Пальцы заскользили вдоль прядей, собирая, выравнивая, а затем скручивая в тугой жгут... Непривычно короткие волосы растрепались раньше, чем она их уложила, все пришлось повторять сначала, снова доставая заколку и зажимая ее в губах.

Целая смесь чувств владела ею — облегчение, надежда, стыд, непонятное смущение и неузнаваемая, но ощутимая горечь... Ей хотелось поднять глаза, и одновременно не поднимать их. Из груди рвались слова, но дыхание замирало, стоило им подобраться к самым устам. Да и что сказать, она не знала, кроме того что, с сидящим напротив человеком ей было хорошо...

Так и просидела напротив опустившего взгляд, молчаливого Ляна, пока в комнату не вошла Матушка Гун и не повела их прочь из комнаты, так ненадолго ставшей убежищем. Повела сначала по нищему цветами темному коридору к крутой скрипучей лестнице, в маленький до тесноты дворик, где остановилась перед одноэтажным грязным строением, из которого несло едой и дымом:

— Вот здесь... — начала Матушка Гун, и Томоэ с изумлением поняла — про это место они вчера говорили. Именно про это!

Девушки.

К полудню в трапезной собралось все женское население "зеленого дома", даже соня Гу-Фэй спустилась в едва запахнутом и наспех перепоясанном спальном халате. Вынужденное безделье последних дней, продолжение которому обещал и указ нового правителя, заразило собрание тягучей расслабленностью.

— Ай! Больно!

Хо-Е невозмутимо протянула гребнем длинные густые волосы подруги, перехватила их на конце и опять прочесала, не обращая внимания на возмущенное шипение.

Звонко запел сань-сянь. Фань, круглое лицо которой сосредоточенно напряглось, а губки собрались в пухлый бутончик, погасила звук. Тут же заставила струну загудеть вновь, поддев ее острым уголком плектра. И опять осталась недовольна.

Мин-Джу улыбнулась подложив ладошку под подбородок. Длинный носик ее от этого очертили две смешливые складочки.

— Высоко. Чуть ниже, — шепотом посоветовала она.

Рядом Фэй-Ли щелкнула веером, зевнув, прикрылась вновь распахнув его. Опять сложила и голосом изобразила правильный звук.

Фань подкрутила колок и тронула плектром струну. Опять отпустила. Запела, и слушая себя заиграла — получилось чисто.

— А-ах... скучно, — мелодично протянула Цянь, сидевшая ближе к дверям во внешний двор.

— Скучно только бездельникам, — Гун вошла в трапезную стремительной и в то же время плавной походкой. Села на пятки в центре пестрой компании певичек. Сяо-Няо, аж сияющая доверенной ей тайной, быстро поставила вазочку с сушеными фруктами у ее колен. — А нам всегда есть чем заняться, — "матушка" усмехнулась кончиками губ и глазами. — Или птички расхотели петь?

Девушки заулыбались. Фань, чуть склонив голову, прижала тремя пальцами лады на длинном грифе — при этом мизинец напряженно выпрямился — и задела пластинкой плектра струны. Сань-сянь зазвенел. Все замерли. Звук истончился до комариного звона. И тогда девушка запела высоким чистым голосом, чуть опережая аккомпанемент:

— Птичке весело поется,

В клетке птичке не сидится,

Кличет милого она,

Не желает быть одна...

Короткий куплет был встречен дружным смехом.

— Птичек много собралось, милых не для всех нашлось, — сымпровизировала Цянь, вызвав новый приступ смеха.

Гун засмеялась одной из первых, открыто, нескромно, не стесняясь своих подопечных.

— Я, кстати, одну из этих счастливых видела, — Цянь стрельнула глазами на "матушку". Встретила веселый взгляд и искусно пародируя уличного рассказчика нараспев заговорила: — На макушке у красавицы прическа пучком, как у феникса, на висках волосы, как туман, вся такая хрупкая и изящная; взглянешь издали — как будто бессмертная... Я правду говорю, не смейтесь, — заулыбалась она. — Матушка наша обладает каменным сердцем, если заставляет такое чудо стирать белье.

— Если ты хочешь, я могу отправить тебя помогать ей, — лукаво заметила Гун.

Певичка протестующе замахала руками, а Гун продолжила, подмигнув:

— С сегодняшнего дня у нас появилась новая служанка Вакаэ, — голос наполнился намеком, — И новый работник, по имени Юэ (фамилию работника называть не полагалось по статусу). — Она опустила взгляд, явно давая понять, что за этими словами скрыто большее.

Фань запела длинную песню про Красного Князя и Принцессу из Страны Лилий.

Микако.

"Чуда" стояла в дверном проеме все время, пока Микако мыла посуду. Стояла, хлопала глазами, и казалось, что от взмахов ее ресниц по кухне пробегал ветерок — такие они у нее были большие. Ресницы, в смысле. Микако аж обзавидовалась. Мыла плошки, счищая золой остатки еды и жир, лелеяла планы жестокой мести. И, наконец...

Ведро с помоями стукнулось дном о земляной пол. Микако уперла кулачки в бедра.

— Ты вместо двери теперь?

— А? — проблеяла "чуда" и опять взмахнула ресницами, отчего, опять обдало ветром.

— Как раз в проеме стоишь и проход загораживаешь, — Микако ухмыльнулась, показав зубки, — "Бойся меня, я сердита".

— Я? — "чуда" моргнула, и спросила робко, едва слышно: — Мешаю?

— Нет, — фыркнула Микако, забавляясь, — Ты на своем месте. Я только никак не соображу в какую сторону тебя открывать.

"Чуда" опять захлопала ресницами, глаза ее стали еще больше и круглее. "Вот бы мне так уметь," — позавидовала служанка. — "Никак не получается прикинуться дурой", — она вздохнула горестно. — "Если дура взаправду, то прикидываться бесполезно", — додумала она.

"Чуда" меж тем беспомощно пошевелила руками. Открыла и закрыла рот. И уставилась на Микако. С явной надеждой. На что вот только?

— Слушай, иди-ка ты сядь куда-нибудь, — вздохнула девушка, подхватила ведро и, подвинув плечом "малахольную", выскользнула во двор.

Поднять крышку помойного бака и вылить ведро много не занимает. Вонью только обдает. Фу-у...

Зато зрелище увиденное на кухне позабавило здорово. "Чуда" додумалась усесться на угольную корзину, и теперь тупо пыталась стряхнуть черную пыль с одежды, временами изумленно разглядывая измазанные руки. Дура. А дедушка Бань, словно не замечая, продолжал стучать ножом по доске, разделывая рыбу.

— Пошли, — Микако ухватила дурочку за рукав.

— Куда? — "чуда" вскинула влажные, готовые излиться слезами, глаза.

— Отмываться. Переодеваться. Стираться... Матушка прибьет за такой вид, — ответила девушка и усмехнулась добродушно: — Ты хэйко прям?

— Кто? Почему в перьях?— удивилась "чуда" и послушно поднялась, потянулась за Микако.

— Грязнуля. Пошли скорее, — засмеялась та. Ведь золушка и есть. — Давай я тебя буду Хэйко звать?

— А... — беспомощно подала голос "чуда".

Дедушка Бань закашлялся смехом.

В смежной с кухней каморке Микако скинула сандалии, босиком заскочила на дощатый настил, покрывавший половину помещения и выдвинув ящик с бельем стала искать платье для вновь нареченной Золушки. Бросила той через плечо:

— Снимай, снимай все. До исподнего.

"Чуда" с неожиданной прытью сняла одежду вплоть до носков черневших безобразными полосами сажи на белом хлопке. И оставшись почти голышом переминалась босыми ногами на куче белья. "Красивая, только грудь маленькая," — ревниво оценила Микако.

— Ты че одежду топчешь? Собери ее аккуратно, сейчас стирать будем... На, держи... Вот халат, — выцветший из синевы до серо-голубого, стиранный-перестиранный, ее собственный, — пояс, еще передник держи... на косынку. Ты чего?

Золушка стояла в халате, и краснея почти до свекольного цвета рассматривал свои открытые голени и босые стопы.

— Так нельзя...

— Ты чего? А-а... — расхохоталась Микако. — Нашла чего стесняться. Ты же не дама какая-нить. Служанке не зазорно. А вздумает кто приставать, ты ему в глаз. Пошли, некогда...

Она почти силком обернула "чуду" поясом и накинула передник. Пальцы сами завязали узел на спине.

— Идем. Ты стирать то умеешь?

— М... — отрицательно мотнула головой Золушка.

— Ну ты... даешь, — вздохнула Микако. День обещал быть совсем не скучным.

Лян.

Лян вышел через калитку позади дома. Осмотрелся.

В пыли играли чумазые дети неопределенного пола. Голоса их звенели в тесноте междустенья. Слева проулок тянулся шагов пятнадцать, до поперечного переулка отходящего от улицы Медников. Справа стена двора смыкаясь с оградой соседнего дома и продолжалась еще шагов на сорок, упираясь в другой поперечный переулок, загороженный лавками. Напротив, щерилась обвалившейся кромкой и рябинами осыпавшейся штукатурки, стена пониже, над которой громоздились крыши одноэтажных построек под битой черепицей. Трущобы.

Он зашагал направо, навстречу худому облезлому старику влекшему за собой двуколку с грудой каким-то барахлом. Пришлось прижаться спиной к стене, пропуская тележку мимо себя. От старика и груды остро пахло мочой и старостью.

Забитый импровизированными лавками и торгующими с земли горожанами проулок он прошел под молчаливыми любопытными взглядами и опять оказался в тишине. Слева потянулись деревянные и саманные стены грязных домов, а справа такая же как и прежде высокая стена.

Шесть десятков шагов и опять проулок. Здесь он повернул налево и быстро зашагал по пути, которым пришел сюда недавно, за широкой спиной достопочтенного господина Тана.

Стены, стены, стены. Обшарпанные, расчерченные косой клеткой деревянной арматуры, выглянувшей из-под осыпавшейся глины. Калитки и открытые дворики с любопытными взглядами их обитателей.

Он скоро понял, что запутался. Потерялся в этом пересечении узких, похожих на щели улочек, стиснутых одинаково серыми домами... Благо ориентировку не потерял. И потому быстро вышел на Главную. В шум и толкотню, в оглушающие крики продавцов, торгующих с лотков. Один из них тут же пристал к Ляну:

— Купите, господин!..

Лян втиснулся между прохожими, убегая от булок по два фэня за каждую, чтобы тут же увильнуть от другого охотника за покупателями.

Выйти из квартала не составило труда. Стражники на воротах препиралась с кем-то, чуть не до драки. А за ними поперечная улица раскрывалась широкой людской рекой, по середине которой медленно двигались пятеро сверкающих броней верховых гвардейца. В суете городской толпы они походили на группу прекрасных, украшенных красными и белыми, траурными, лентами, кораблей. Лян прикусил губу, заметив вторую пятерку вдали — гвардейцев на улице было, как минимум, вдвое больше обычного.

А город шумел. Не меньше чем до переворота. Так же торговали, так же глазели с балконов чайных заведений, так же выясняли отношения . У стен кварталов, под неровной линией крыш народу было больше. И смердело сильнее. От грязных тел, от нечистот скопившихся в сточных канавах, от смеси запахов снеди, дыма и парфюмерии. Но здесь и разговоров было больше. Стоило только задержаться перед доской витрины или торговым столом и в уши само лезло навязчивым шепотом или азартным говорком:

— ... А у всех надписи на груди то...

— ... Ты что, я сама слышала...

— ... Всех убили, всех...

— ... Жена изменщица...

— ... А лица то белые, как у мертвых...

— ... Долю требуют...

— ... Южный Князь...

Лян насторожился, пытаясь ухватить хвост фразы. Но услышанное разочаровало: говорили, что покушение устроил Южный Князь и теперь собирается вступить в Столицу с армией, чтобы сесть на Драконий Трон. Кухарки судачили о государственных делах. Глупее не придумать.

В другом месте говорили про мятеж в провинциях. О Желтом Небе. И это было серьезнее — название было знакомым. По цензорским отчетам.

Он свернул на Третий Западный проспект и пошел на юг, к Реке, прислушиваясь, присматриваясь, размышляя на ходу. И чуть не оказался снесен толпой разбегающихся от плетей конной стражи горожан. Пришлось продавливаться навстречу потоку, работая плечами и локтями.

— А ну!.. А ну!.. — кричал впереди гвардеец, со свистом обрушивая кавалерийскую плеть на головы толкущихся. Конь под ним приседал, задирал голову и скалил крепкие зубы. Кто-то вскрикивал от боли.

— Куда прешь? Ты! — набежал на Ляна крепкий, воняющий чесноком и потом, цзянху. Не задумываясь он ткнул грубияна кулаком поддых и оттеснил его плечом.

— Совсем народ озлился, — донеслось сзади сетующее и тут же потерялось в других словах и звуках.

"Озлился... верно", — согласился он про себя и вернулся к своим мыслям: — "Как же нам из города выбраться? По воде или через ворота?"

Микако.

— Ты же руки так сотрешь. — Микако стряхнула кисти брызнув прямо в лицо Золушки. Та проморгалась, утерлась склонившись к плечу, туда где горбился валиком складки подвернутый рукав, и уставилась на нее. — Смотри, как я делаю. Вот. Пальцы не подгибай, они тогда о ткань не стираются.

— Я кажется уже, — тихо произнесла "чуда" первую длинную фразу и показала покрасневшие припухшие пальцы.

— ?! Так чего ты молчала? — Микако удивилась спокойствию, с которым это было сказано. Подхватила руку девушки, дрогнувшую от прикосновения. — Волдыри будут...

Ей стало стыдно на миг. Стыдно за собственную недогадливость — могла ведь и раньше додуматься, что эта неумеха вмиг мозоли натрет. Хотя та сама виновата. Да и как учиться, если не стирать в кровь руки.

— Иди полоскай. От мыла кожа потом сохнет сильно. Иди давай. Ну! — прикрикнула она, заметив в дверях дома подсматривающую за ними певичку Цянь. Поклонилась, не вставая с пяток. — Доброе утро, госпожа!

И заслужила ответный кивок.

— Ох. Ты же не отожмешь, небось. У-у, что с тобой делать то, дурехой такой?

Но Золушка, вдруг прижала руки к груди и заговорила просительно, торопливо:

— Не надо... Я ... я просто не умею... Я научусь.

Микако, опешив от такого многословия, аж рот разинула. Потом хмыкнула весело.

— Хай! Тогда давай мы вместе сполоснем и отожмем, а пока я стирать следующее буду, ты отжатое развесишь. Сможешь?

— Ага, — радостно кивнула "чуда". И девочки заулыбались друг другу.

Лян.

Заставу на воротах ведущих к пристаням загородила толпа носильщиков и торговцев. Перед самой заставой толкались спорщики за очередность пропуска, с краю же люди все больше сидели, кто на пустых опрокинутых тележках, кто прямо на земле. И говорили, судачили, сплетничали, жаловались...

— А на Большом Причале, небось, все чин-чином...

— Знамо, не как здесь, — отвечал со смехом коренастый торговец рыбой, — там очередь меньше, обхождения больше, досмотр дольше да мзда выше...

— Вот что деется? Второй день как...

— Ха, и ночью тож. Все лодки на берег, суда наоборот подальше от берега, и патрули по причалам...

— Говорят даже поймали кого-то...

Лян сжал челюсти.

Он почти дошел до ворот и остановился разглядывая пришпиленный к доске объявлений печатный листок: "Правила прохождения через пост".

Список удостоверяющих личность документов. Список разрешений. Условия пропуска крестьян на полевые работы. Списки были длинными.

Рядом желтели два таких же печатных портрета "Разыскиваются..." с описанием примет и совершенных преступлений... Лица были незнакомы.

Со стороны причала, через ворота поста вдруг вышел невысокий крепыш в длинном платье. Глянул на толпу быстрым взглядом, протер платом шею. И, обернувшись к воротам, закричал тонко:

— Выкатывай! Выкатывай давай! Лентяи!

И тут же через ворота действительно выкатилась тележка, груженая рыбой. Полуголый крепкий молодец откатил ее недалеко от поста, остановил, сунул под днище подставку, чтоб двуколка не опрокинулась. Метнулся назад к воротам и тут же появился опять, толкая новую нагруженную тележку.

Площадь стихла на мгновение. И тут же взорвалась криками. Люди стали подниматься со своих мест и двигаться к крепышу.

"Он же сейчас рыбу им распродаст," — вдруг понял Лян. — "Это ж сколько рыба будет стоить? Или стоит уже? И не только рыба..."

Он заторопился прочь, спеша выбраться из набегающей к воротам толпы...

Уже отойдя от поста, задержался перед крыльцом чайной.

— Вход четыре фэня, — монотонно требовал вышибала в дверях заведения. Ему самому надоело повторять эту фразу, но он тянул ее еще и еще, оттесняя пропахшего рыбой молодца от входа. — Глухой что-ли? Иди отсюда, все провонял уже... Четыре фэня за вход, уважаемый.

Звон монет в деревянной кубышке, и полный мужчина в добротном платье прошел в чайную.

— Эй! Четыре монеты, а не три! — понеслось ему вслед.

Вошедший следом торговец цапнул любителя сэкономить за полу халата:

— Ты что это мошенничаешь, подлец?!

— Да с каких это пор за вход платить начали?!

— Ах ты! Все платят, и ты давай! Нечего!..

— Да что ж за разбой такой! Честных людей!..

— Плати! Четыре фэня!

— Да я все четыре заплатил!

— Ворье! Куда его пропустили!?

— Держи его! Держи вора!

— Не я это!!! Да не крал я!!!

— Не платит, гад!

— Вор! А ну монету гони!

— Не хватайте меня!

— Да ты еще драться!?

— Бей его! — звонко прокричал сунувшийся в кучу паренек.

Послышались звуки ударов и треск ткани. Привратника вместе с дерущимися оттеснили от двери внутрь, и никто, кроме Ляна, уже не видел, как молодой крикун сунул руку в кубышку. "Уличные братья" тоже не упустили своей выгоды.

Лян развернулся и пошел прочь. Навстречу спешили стражники.

В рыбных рядах неподалеку узнал — цены на рыбу и привозной рис подскочили больше чем втрое. В стороне началась драка. Кое-кто из торговцев прикрыл лавку.

Лян выбрался на проспект и зашагал на север, думая об увиденном.

Микако.

— Тебя как зовут то? — Микако расправила влажное полотно — меньше труда на глажку уйдет. — Меня — Микако. На ханьском...

— Прекрасное Лето, — успела раньше "чуда" и выглянув из-за белья улыбнулась. — Я знаю нихонский.

— Бе-е, — Микако показала язык. — Не угадала. Прекрасная Песня...

— А меня Томоэ зовут. Ой, то есть Вакаэ...

— Здорово. Помоги отжать... Это какая-то Радость, да? Расправляй тщательнее, а то не отгладишь потом.

— Я расправляю... нет, Утренняя Ветка...

— Красиво. А правда нихонские имена лучше чем ханьские? Все эти лилии, розы и фиалки так скучно звучат.

— Ага. А почему у тебя нихонское имя? И говоришь ты с акцентом.

— Родители с побережья Восточного Моря.

Микако нахмурилась вспоминая прошлую горечь. И Томоэ тут же спросила виновато:

— Тебе плохо?

— Нет, нет... Ну кто так расправляет?! Бери за углы и встряхивай!

— Ой, сейчас.

Хлопнуло полотно.

— А ты откуда?

— ...

— Прости.

...

— О-о-ох... Устала. Руки болят.

Микако фыркнула:

— Еще до полудня далеко, а ты уже устала.

— Не может быть! Я думала уже вечер, — удивленно захлопала ресницами Томоэ. Совсем как утром. И Микако расхохоталась.

— Смешная ты... Не дуйся, смотри сколько еще стирать, полоскать, и ра-азве-еши-ива-ать...

— А-а-а-а, — отозвалась стоном девушка.

Лян.

Вернулся к "цветочному дому" уже в сумерках. Уставший от ходьбы, постоянного внимания, раздумий. И злой — результат первой разведки не радовал. Совсем. Город был закрыт надежно. О том чтобы покинуть его без тщательной подготовки не могло быть и речи. И времени на подготовку не было. Он это физически ощущал, напряжением под ребрами.

А еще в городе шли аресты. Спешные. Так рубят узлы. Или связи. Проверка явок организованных учителем (свою сеть еще не создал) подтвердила, цель — связи. Из четырех отслеженных точек, две были разгромлены недавними арестами, одна — лавка — была закрыта. А четвертая... слишком там оживленно было.

Можно было попытаться выйти на бяо, но надежность последних гарантировать было сложно. Опыта работы с ними не успел приобрести...

Калитку открыл давешний старик-повар. "Бань," — вспомнил он. Еще вспомнил ощущение возникшее при первой встрече. Задержал взгляд на сухом морщинистом лице. И получил в ответ внимательный взгляд из-под седых бровей. Старик отступил пропуская его в темный двор и махнул рукой, приглашая следовать за собой. Повел к хозяйственным постройкам, в кухню, к занавешенным дверям смежной комнатки и отодвинув занавес кивком позвал, посмотри мол.

Там на досках настила белела постель в которой укрытые грубыми одеялами, тесно прижавшись друг к другу, спали две девочки.

— За тяжелой работой горе забывается. А после нее горевать некогда, — проговорил вдруг старик. И вернув занавес на место, добавил: — Спать будешь в доме. Иди. Ничего с ней не случится.

И Лян почему-то поверил.

Глава 6. День шестой.

Лян.

Камни сухо стучат по доске. На два такта. Один игрок думает быстрее, другой медленнее. Сейчас быстрее не значит лучше. Играющий черными торопится и делает опасные ходы, которые делать не должен. Противник его думает долго. Потеет. И ходит правильно. Так, что даже не интересно наблюдать игру — зрители не толпятся вокруг стола и не загораживают собой доску.

Лян отвернулся. Взглянул на площадь перед воротами. Там все та же толпа, изнывающая от полуденной жары, пыли и ожидания...

Город, любой город, подобен человеку. По крайней мере, в том, что должен дышать, пить, есть и... справлять естественную надобность. Как человек, он может задержать дыхание и, тогда воздух в его груди быстро превратится в огонь, сжигающий легкие. Он может голодать, но тогда силы его иссякнут. Он может удерживать переваренную пищу в себе. И тогда отравится собственным ядом.

Сегодня, указом правителя — да-да, именно так называли узурпатора, почтительно, но не определенно — в городе ввели ограничение цен на продукты. Цены перестали расти, но вряд ли это сильно поможет населению — торговцы будут придерживать товар, и до открытия государственных складов зерна на рынках не прибавится. У ворот скапливались те, кто не надеялся дождаться. Те, кто хотел жить. Пусть и за стенами города.

"Нам тоже туда надо".

Обычно досмотр на городских воротах проводят только при следовании караванов. Отдельных путников незачем останавливать. Они все равно остановятся в гостинице, в своем дворе, или общественном доме. Где кропотливые руки уважаемого человека внесут прибывшего в список жильцов. Согласно табличке с именем или полноценному паспорту. Через ворота спокойно идут и идут люди. Потому что город огромный. А ворот всего двенадцать. По четыре арки в каждых. А кроме людей надо пропустить в город повозки, груженые товаром. И вонючие телеги с бочками ассенизаторов — в другую сторону — этим досталась отдельная арка. И еще через одну пропускают только государственных почтальонов или солдат. И никого более. И все равно, в обычное время под сводами ворот просторно.

Но не сейчас. Сейчас в устье каждого прохода стоит небольшой помост со столиком для письма и большим зонтом, должным защитить служащих от перегрева. Усталый чиновник, подпоясанный военным поясом, потея, прилежно записывает имя, возраст, причину ухода из города и конечный пункт путешествия каждого человека. Каждого. Раздраженный солдат вяло копается в это время в корзинах и мешках в поисках чего-то запрещенного. А гвардейский офицер в раскаленной броне, стоящий сбоку от чиновника, зло рассматривает путника, мысленно сравнивая его с изображениями на портретах, что стопкой лежат на столе около писца. "Разыскивается такой-то". Лян дорого бы отдал за возможность увидеть эти портреты...

Шум в зале заставил обернуться — в ресторан зашли несколько гвардейцев во главе с офицером и решительно двигались к лестнице на второй этаж заведения. В обычное время — редкое зрелище. Но сейчас, когда гарнизоны ворот удвоили, а число смен выросло в четыре раза, вояки зачастили в заведения при воротах. В относительную прохладу и простор помещений. В свободное от службы время, конечно.

Лян откинулся спиной на опорный столб и стал рассматривать солдат из под прикрытых век. За место было заплачено и согнанным быть не боялся. Боялся иного — там, у ворот мог быть и его портрет...

Вот уже третий день он рыскал по городу в поисках информации и способа покинуть слишком гостеприимные стены столицы. И не находил таковых. Город накрыли, словно котенка шляпой. Ничего не видно, только ограды вокруг. Каменные, кирпичные. Железные, с оружием в руках. Или неприметные, с внимательными глазами...

Трущиеся пластины брони шумят, почти лязгают друг о друга, не звонко, но отчетливо. С этим характерным звуком солдаты рассекли зал и взгромоздились железными вонючими (от них разило потом и кожей) насекомыми за столы — в ресторане, стоящем рядом с дорогой, останавливались люди из разных земель, потому скамьи и высокие столы здесь были нормой — и, грубо перебрасываясь короткими фразами, принялись за еду.

Цепкий взгляд офицера прошелся по сидящим вокруг. И по лицу Ляна.

Захотелось незаметно встать и выйти. Но... пересилил себя. "Почему не среагировал? Не узнал? Нет портрета? Или не похож?.." Это надо было знать. Знать точно. И это знание оправдывал даже риск драки в заведении. Другой опасности не было — уйти успевал. Достаточно перепрыгнуть через перила на улицу, приземлиться на головы устроившихся под стенами заведения и нырнуть в суматошную толпу.

Игроки, до того увлеченно стучавшие камнями по доске, ушли. Соседство военных вспугнуло.

— Эй ты! Играешь? — офицер, утолив голод и жажду, развернулся к полному господину за соседним столом. Просто потому, что тот оказался ближе всех.

— Нет, извините, господин, — заискивающе поклонился мужчина и встал, попятился, — простите, мне надо идти.

Офицер вздохнул и перевел взгляд на другого соседа.

— А ты?

— Был бы счастлив, господин, — извиняясь, ответил тот и с поклоном договорил. — Я очень плохо играю. — Заметил досаду на лице собеседника. — Сожалею, но не смогу доставить вам удовольствия игрой...

— Я играю, — вызвался от дальнего столика грубый голос. — Я играю, уважаемый господин офицер.

Владелец голоса встал и уверенно подошел к столу. Серый, поношенный халат, подпоясанный кушаком, грязный платок на узле волос, сапоги, видавшие лучшие времена. Плотное телосложение подошло бы грузчику, но одежда не соответствовала. Руки... Руки с крупными костяшками и тонкими запястьями принадлежали бойцу, тут сомневаться не приходилось.

Офицер кивнул.

— Садись, — указал на стул за игровым столиком. Железным крабом устроился напротив. Открыл ближнюю чашку с камнями, традиционно демонстрируя камни одного цвета. В этот раз — белого. Представился коротко:

— Десятник гвардейской стражи У Дай.

Соперник оскалился весело и с вызовом.

— Бянь Гу, по прозвищу Лосось.

"Не откажется теперь от игры," — понял Лян. Прозвище при имени меньше должности, если не на слуху, и даже такой поединок давал возможность прославиться. А упускать шанс люди вроде Лосося были не приучены.

Игроки бросили жребий. Офицеру достался черный цвет и право первого хода. Камень звонко ударил о доску. Взгляды посетителей устремились на доску. "Скоро соберутся вокруг стола", — понял Лян. И позволил себе отвлечься на воспоминания.

Меч он отправился искать накануне утром, когда население дома еще спало, но на кухне уже вовсю копошился повар, да звучали голоса проснувшихся девочек. Спустился из каморки, занятой на правах приятеля достопочтенного господина Тана, и в которую намеревался вечером переселить и принцессу (но так и не переселил — побоялся беспокоить ее сон, когда вернулся затемно). Потоптался перед входом, не решаясь войти на женскую половину — его тянуло туда, но... страх застать принцессу за переодеванием пугал еще больше...

Даже вспоминая то утро, Лян не отдавал себе отчета, насколько он оказался зависим от этой девушки. Она оказалась единственным якорем реальности во взбаламученном вокруг него мире, единственной ценностью, единственным критерием для... осознания самого себя... Чувства его по отношению к принцессе находились в опасной близости от влюбленности, до того еще не испытанной им (погибшая ХуаньХуа была для него скорее отдушиной, пристанищем спокойствия в трудном мире взаимообязанностей, он не был ей должен и потому... любил ее).

И когда девушка, вынырнув из-за занавеса, оказалась перед ним, Лян растерялся. Он не заметил платья служанки, не видел потемневшей от загара переносицы, голых ног. Он видел только огромные карие глаза, первый испуг в которых сменился узнаванием и радостью. Девочка по инерции шагнула вперед и уперлась в него своим телом, успев только прижать к груди ладошки.

— Лян...

Вспоминая этот момент он покраснел. В тот же момент у него перехватило дыхание. И он смог только раскрыть и закрыть рот, даже не думая от ответе.

Глаза девушки просили. Безмолвно, но оглушительно, просили близости. Искали в его глазах...

— Хайко, Томоэ! — окликнул ее девичий голос из-за занавеса. И тут же показалась его хозяйка — кухонная служанка. Ойкнула, сунулась было обратно, но окрик старого повара выгнал ее обратно.

— Микако! Томоэ!.. Шли бы вы, молодой господин, отсюда...

И Лян не нашел что ответить. И тогда, и сейчас... Да и что увидела в его зрачках принцесса он тоже не знал... И прогнал это мучительно острое воспоминание, растерев лицо...

Лаз, которым воспользовалась принцесса, чтобы выбраться из подземелий наружу, оказался узкой и глубокой промоиной. Настолько узкой, что вначале Лян пропустил ее в своих поисках, как заведомо не подходящую. Лишь обойдя ближайшие закоулки еще не раз, вернулся сюда, к этой норе.

И подобрав на остром камне клок ниток из одежды, удостоверился: здесь. А еще понял, что находка эта бессмысленна — спуститься вниз мог только ребенок. Которому нельзя доверять Меч... На то, чтобы найти реликвию иным способом нужны были время... и люди. Оставалось только надеяться, что промоина сохранит драгоценность и дальше. Если бы ее еще засы?пать...

Он зашарил глазами по стенам улочки в поисках подходящих камней. И моргнул, уколовшись о металлический блик в забитой каменной крошкой щели.

Темная бронза под пылью, толстые витки угловатых спиралей древнего орнамента — навершие рукояти. Остальное оказалось за каменной и глиняной крошкой, о которую Лян едва не ободрал руки, выкапывая, нет, открывая Меч. Миру. Словно помогая родиться.

Очистил и замер, не решаясь прикоснуться к реликвии. Застыл, не замечая ничего вокруг. Не думая об опасности быть застигнутым случайным прохожим. Меч рождал ощущение присутствия. Громадного. Грозного. Могучего. И живого...

Повар Бань.

Он смел мусор в деревянный ковш совка и ссыпал его в оранжевый зев печи. Крякнул разгибаясь — последнее время спина все же стала болеть, а ведь обходился без этого до сих пор, что ж старость она старость и есть — и вышел во дворик. Сел на низкую скамью. Присмотрелся к развешивающим белье девушкам. Те споро делали свое дело, увлеченные совместным трудом, и хотя Микако все еще руководила, Хайко-Золушка уже не отставала от нее. Три дня взяли свое. Стерли синяки и ссадины, закрасили болезненную бледность неровным загаром, убрали безвольную кукольную маску с ее лица.

— Хайко! — окликнул старик.

Та, ловко перекинув тяжелое мокрое полотно через веревку, обернулась и подбежала к Баню. Встала молча, глядя внимательными, сторожкими глазами.

Труд лечит почти все. Тело, разум. Отвлекает от горя, усталостью прогоняет дурные желания. Труд вместе с другим не дает потеряться в одиночестве. Но чтобы изгнать страх смерти, пережитый ужас, нужен труд особый. И такого Бань придумать не мог. Тут нужно было иное лекарство...

— Натаскай воды в котел. Микако сама справится.

Девочка осталась стоять неподвижно.

— Ах да, совсем старый стал. Ведра возьми на кухне. Те что справа от печи. Потом туда же и поставь...

Хайко опустила голову, уперлась взглядом в пыльную землю. Прикусила губу.

"Наконец-то," — усмехнулся про себя Бань.

— У меня плечи болят, — выдавила девочка. И сердито вздернула подбородок, глянула свысока: — Мы утром уже носили. Не буду.

Старик вздохнул.

— Садись, — кивнул на лавку рядом. И увидев изумление в глазах Томоэ, поторопил: — Ну.

Она села, сжалась, свела колени, глянула искоса. Но увидела только узловатые стариковские руки на костистых коленях — старик смотрел в сторону от нее. Потом встал тяжело и ушел в кухню. Вышел оттуда, уже перекинув через шею грубую перевязь, соединявшую оба ведра. Поковылял к бочке с питьевой водой считая, на каком шагу девчонки отберут ношу.

Сзади зашлепали торопливые шаги.

— Отдайте, — голос девушки оказался жарким от обуревавших ее смущения и гнева. Она забежала вперед и уцепилась за сбрую на его плечах, — Отдайте, пожалуйста.

В глаза она не смотрела. Нырнула под перевязь и чуть придерживая ведра, чтоб не стучали по ногам засеменила к бочке.

Бань усмехнулся и развернулся к кухне, погрозив пальцем зазевавшейся Микако...

Чуть позже, когда последнее ведро воды оказалось в котле, он окликнул Хайко:

— Подойди сюда...

Девушка подошла, глянула исподлобья. Загоревшие щеки снизу подкрасились румянцем то ли от работы, то ли от смущения.

Старик молча потянулся к полкам и достал плошку. Сунул ее девушке.

— Держи на двоих. Сладкие бобы в соусе. Потом, когда разнесете чистое белье дам денег — сходите послушать шошуды.

— ?

— Иди, иди...

Девушка замялась. Заглянула в плошку. Сверкнула глазами и убежала, прикусив губу.

"Все правильно," — усмехнулся про себя старый повар.

Лян.

Сейчас меч покоился в плетеном чехле корзины, втиснутом между осыпающимися стенами кухни и забора. И думать стоило не о нем. И даже не о принцессе, которую этим утром Лян застал еще спящей в обнимку со служанкой. Сейчас надо было сосредоточиться на возможной опасности общественного заведения, наверняка приютившего кого-то из "хранящих покой государства".

Лян опять присмотрелся к игрокам, вокруг которых редкой еще группой замерли солдаты.

А "рыбный молодец" выигрывал. Тяжело. Не много. Но выигрывал.

Десятник вытащил камень из чаши. Замер. И просто уронил камень обратно. Тот глухо стукнул о другие камни.

— Ты хорошо играешь, — заявил торжественно. С удовлетворением. — Очень хорошо. Похоже на стиль Великолепного Фу Жао.

Хлопнул довольно по столу ладонью. И рявкнул, заставив вздрогнуть некоторых гостей:

— Вина, достойному господину! Позвольте отблагодарить, — он коротко поклонился сопернику. — И... еще партию!

Бянь-Лосось оскалился азартно.

— С удовольствием, господин десятник!

Зрители разразились довольными криками. Их стало больше, и наблюдать игру стало невозможно.

Лян встал. Больше сидеть здесь смысла не было...

Внезапно у ворот началась суета. Качнулась толпа от поста, расталкивая людей побежали солдаты отдыхающей смены. Раздался и пошел в рост многоголосый крик.

Краем глаза Лян заметил встающих посетителей — зрелище привлекло внимание всех, прервав даже игру. Но не это было важно. Важно было иное — гвардейцы у ворот отсекли от толпы девушку. Которая ростом и телосложением походила на принцессу.

Лян смотрел. Смотрел вместе с большинством посетителей ресторана. Смотрел, отмечая каждую деталь происходящего ареста. Видел, как девочку почти на руках отнесли вглубь поста. Видел, как под напором откатившейся массы людей застопорилось движение армейской колонны через ворота. Видел, как буксовали в людском море вышедшие из ресторана гвардейцы. Видел, как солдаты выдернули из толпы несколько человек и ударами ножен заставили лечь или сесть у стены. Он многое видел. Только не заметил, как давешний молодец-игрок профессионально переглянулся с одним из посетителей и коротко мотнул подбородком в его сторону...

Томоэ — Хайко.

Белье они поменяли. Теперь сидели в тенечке перед грудой грязного и ели просяную кашу — привычная Микако быстро и жадно, уставщая Томоэ — едва ковыряя. Вкуса она не чувствовала — думала. О чем? Сама не знала. Сначала об усталости.

Устала. До... До... Она так и не смогла найти подходящего сравнения. Ей доводилось уставать физически во время уроков фехтования и верховой езды. Случалось выматываться до одури во время нагоняющих тоску обрядов. Усталость испытанная ею во время блужданий по подземельям была иной, и вспоминать ее не хотелось. И не получалось... Ближе всего была, наверное, усталость после урока музицирования на цине, когда от монотонных движений отнималась рука и ныла кисть сжимавшая пластинку плектра — струны цина обычно перебирают пальцами, но кто позволит принцессе натирать мозоли?

Она посмотрела на пальцы — кожа с тыльной стороны покраснела. Еще позавчера, стертая мокрым бельем. А подушечки загрубели... Томоэ сжала кулаки до боли.

— Ах, горной сливы юный цвет

Сияет он своей красой.

Во всех краях среди цветов

Его изящней нет...

Микако прекратила жевать, подперла подбородок кулачками.

— Ах, горной сливы юный цвет

Склон Илу в розовый одел.

Во всех краях среди цветов

Его нежнее нет.

Подошел Бань, сложид руки за спину. Прислушался.

— Ах, горной сливы юный цвет

Тебе цвести всего три дня.

Во всех краях среди цветов

Его печальней нет.

Томоэ спрятала лицо в ладонях... Микако осторожно тронула ее плечо.

— Кхм, — Бань шаркнул ногой, привлекая к себе внимание. — Вы сегодня справились раньше, можете пойти послушать рассказчика...

Микако поймала брошенную дедом монету и едва не подпрыгнула, издав победный визг.

— Рассказчика?

— Шошуды, — кивнул Бань и потопал к кухне. — Больше на эти деньги ничего не купить...

Микако в это время отплясывала какой-то варварский танец, подвывая себе восторженно...

Лян.

Лян заметил слежку через квартал от ворот. Узнал головную повязку и лицо. Понял — подцепил еще в ресторане и, несмотря на жару, почувствовал озноб. Едва удержался от паники — накопившееся за последние дни напряжение дало о себе знать. Теперь спасти могла только трезвая злость, раж.

Вычислить напарника топтуна не получилось. Быстро не получилось. В том, что его лицо мелькнет среди прохожих, сомневаться не приходилось — хвост держался на большом удалении, периодически пропадая из виду в людных местах. Так можно работать только в группе. И даже не вдвоем.

От группы оторваться тяжело. Особенно не зная преследователей в лицо. Обычно, они сменяясь шли впереди и позади жертвы, чутко реагируя на смену направления и изменение скорости ее движения. Только в толчее перекрестка можно было запутать их. Но до него надо было еще дойти. И Лян шел, затаив дыхание. Все ждал — вот сейчас, по незаметному сигналу топтуна ринется на перехват группа захвата. Или выстроится синей линией оцепление... Но преследователи не спешили задерживать его. Им, похоже, нужны были и сообщники. "Что же у вас там творится, если меня одного не достаточно?"

До рядов с тканями — потускневших на время продовольственного кризиса (дорогие ткани убрали с прилавков) Ляна так никто и не тронул. А там... В тесноте торговых рядов нужно было только нырнуть под свисающие полотна. Возмущенному продавцу сунул горсть монет вместе с сорванным с головы платком, да так чтоб не все попало в руки, но рассыпалось по земле. Дернул узел волос на затылке, распуская и сразу разбирая пряди в три жгута. Быстро сплел неровную косицу, поглядывая на щель между полотнами — его маневр должны были заметить, что предпримут в ответ? Поймал изумленный взгляд продавца и понял — тот почуял неладное и побежит сообщать квартальному. "Только дождется когда из глаз скроюсь. Ну и правильно, и хорошо. Это только помешает слежке." Гвардия или полиция своим вмешательством всегда вносили сумятицу в такие операции, срывая самые тщательные планы.

Лян подмигнул побледневшему торговцу и ринулся через заднюю часть лавки на другую сторону торгового ряда. Скинул халат на прилавок с верхним платьем, поменяв его на другой — дешевый серый. Сутулясь и подпоясываясь на ходу, влился в толпу. Неторопливо зашагал вместе с потоком людей в сторону Реки, по проспекту на юг.

Напарников "рыбного молодца" он таки увидел — те искали, обмениваясь жестами-знаками, и тем выдавая себя с головой. Но мгновенно растворились в толпе, стоило раздаться свисткам и окрикам полицейских, вызванных давешним торговцем.

Микако и Томоэ — Хайко.

Это походило на подготовку какого-то странного и очень важного ритуала. Участники его — люди, облаченные в столь же непрезентабельные наряды, что и две служанки из "зеленого дома" — тихо и чинно занимали места на пыльной площадке под навесом из выцветшего грубого полотна, натянутого между осыпающейся глиняной стеной и узловатыми ветвями каштана. Они рассаживались на камнях, на принесенных откуда-то чурбаках, кивали друг другу, обменивались тихими приветствиями с торжественностью, достойной Зала Великого Предела. Но не занимали центр площадки, где возвышались одинокий стол, низкий табурет, сидение которого было покрыто красноватым лаком, и две скамьи, как раз напротив стола.

Загорелый дочерна мужчина в прожженной местами и закопченной куртке, принес ведро воды и равномерно разбрызгал ее по площадке бамбуковым веником. Сразу стало свежее.

Мужчина подмигнул Микако:

— Поклон уважаемому Баню. — Улыбнулся и кивнул на Томоэ: — Как тебя зовут, младшенькая?

— Хайко, — шустро ответила Микако. — Золушка.

Рядом засмеялись.

— Твоя родственница, Бэй...

— Тише вы, — оборвал веселье пожилой человек в лохмотьях, сидящий ближе всех к скамьям на удобной чурке. Глянул на девочек сурово, но больше ничего не сказал.

Микако оттащила подружку за рукав из-под навеса почти к краю площадки, чуть сбоку, так, что сидящие не загораживали стол, но вместо них оказалась неизвестно кем и зачем выкопанная яма с обсыпавшимися краями. Устроились прямо на теплых камнях за ямой, и Микако тут же пихнула Томоэ в бок, прошептала:

— Это Большой Ду...

— Большой? — переспросила Золушка отрывисто, она была напряжена как струна с момента, когда они вышли со двора.

— Тише! Дедушка Бань говорил, раньше он был Плешивым Ду, но когда стал квартальным старшиной в клане нищих, то из Плешивого превратился в Большого. Это было еще до моего появления здесь.

Томоэ кивнула почти бездумено. Спросила о другом:

— А почему меня назвали родственницей Бэя?

Микако фыркнула:

— У него прозвище — Угольный... О, смотри, красный зонт пожаловал...

По улочке к балагану шел шаркающей походкой старик в поношенном, но дорогом когда-то платье. За ним, держа в вытянутых руках зонт, шел мальчишка в серой робе. Тень от зонта падала на голову старика, тогда как лицо слуги блестело потом на солнце.

— Бывший чжиши Шо, — так же шепотом прокомментировала Микако. И Хайко опять кивнула.

Отставной чжиши, меж тем, старательно обойдя Большого Ду, прошел к первой лавке и уселся, закрыв глаза. Слуга его сложил зонт и, ловко проскакав по краю ямы, уселся рядом с Микако.

— Привет Безголосая, — мальчишка ухмыльнулся, растянув рот почти до ушей.

— Привет, лягушка, — огрызнулась девочка. А Томоэ вздрогнула и изумленно распахнула глаза.

— Гы, — парнишка ухмыльнулся еще шире (хотя представить возможность этого было трудно), и обратил свой взор на вторую девушку. Следующую реплику остановило только появление новых лиц — полного невысокого мужчины средних лет в мятом зеленом халате и паренька с чайником и набором чашек в руках. Среди присутствующих прошел шорох, даже старик на скамье открыл глаза и кивнул вновь прибывшему мужчине, пока тот усаживался за единственный стол.

— Шошуды пришел, — прошептала Микако. — Лу Яо-лан.

— Твоя подруга, что, не знает самого знаменитого рассказчика в Чанани? — сунулся было паренек, но Микако его осекла:

— Тише, ты... Она вообще не из столицы. Вот.

— А, провинциалка... — облил парень снисхождением. — Хотя она красивше тебя...

— Тише ты!.. Скажи лучше, что сегодня будет?

— Рассказ про то, как Лу Юй прогнал войска Пэнь Као из под Сици. — Хэйко при этих словах изумленно приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать. А мальчик, между тем продолжил: — Господин Лу вчера объявил, что будет повествование про подвиг его однофамильца.

— Так и сказал?!

— Ага, как же, — ухмыльнулся паренек. — Все, скоро начнет...

Он обернулся к столу рассказчика, вокруг которого на скамьях уже расселись последние слушатели — степенные пожилые дядьки в добротных платьях, пришедшие вслед за шошуды. Над площадкой повисла тишина.

Лян.

— Где она?

Старик поднял голову от стола.

— Там, — махнул рукой равнодушно.

"Убью," — Лян попытался ухватить деда за ворот, но тот потянулся назад за пучком зелени, и рука сцапала только воздух.

— Где она? Ее же ищут, — прошипел он сквозь зубы.

Старик только хмыкнул неопределенно.

— Ты... старый... понимаешь, что будет?.. — парень шагнул вплотную к повару. И вдруг наткнулся животом на что-то. Опустил глаза и замер — клин тусклой стали уперся в одежду на уровне желудка...

— А ты понимаешь, теленок? — старик уверенным движением убрал нож. — Через сколько дней до нас доберется стража в парчовых халатах?.. Найти человека в столице не долго, если знать, кого искать. Четыре дня? Семь? Вряд ли больше. Так ведь?

Лян стиснул зубы. Слова впечатывались в память, а сознание ставило вопросы и отвечало на них. "Убить? Нельзя. Возможно позже. Что ему надо? Нет ответа. Торговаться. Слушать. Кто он? Нет ответа. Смотреть, думать". Память услужливо воскресила первую встречу. А чувства остро воспринимали каждое движение старика, отмечая каждое несоответствие...

Бань меж тем продолжал.

— Вы-то сбежать успеете. Небось, способ нашел уже? Или не нашел? — отвернулся, бросил листья на доску, — Не нашел. Так даже... — опять взял нож и точными размеренными движениями начал рубить зелень в мелкую крошку, — А о тех, кто в этом доме живет, подумал? О дуре-хозяйке, которая вас приютила. О певичках. Что с ними будет? Или решил уже?..

Дед обернулся, пытливо глянул на Ляна. — Не решил и этого, значит? Телок и есть.

"Он же все видит," — мелькнуло и отозвалось изумленным уважением. Лян шагнул назад и оперся спиной о стену. Вздохнул. В голове стало пусто — мысли ушли, оставив место вниманию.

— Они рассказчика слушают. Пусть просвещаются. Девчонке нужно жить, а не сходить с ума от страха... Что делать то думаешь?

"Это ты чего думаешь делать, старый пень?"

Во дворе хлопнула калитка.

— Эй! Братец Лян! Братишка Лян! Радостная новость!

Курьерское агентство "Пятнистый гусь".

В любой нормальной (не берем в счет варваров) столице, напичканной государственными службами и торговыми домами, всегда есть за кем следить, и для этого очень нужны сметливые и зоркие люди, прекрасно знающие каждую улочку и каждый проход. А коль скоро работа эта не постоянна, то на государственной службе таких людей не так уж и много. Даже совсем мало. Но...

В большом городе очень важно быстро доставлять сообщения, и потому, в нем много курьерских контор, в которых всегда есть люди, хорошо знающие дорогу к любому месту в пределах городских стен. Именно там находят постоянное пропитание те, в чьих услугах временно не нуждаются государственные службы. Именно там находят надежную крышу и те, кто о благе государства не заботится ни в каком виде...

— Мы его потеряли.

— Где и как? — спрашивающий сидит на циновке в явно привычной позе — на пятках, внешность его неприметна, настолько насколько может быть неприметна внешность средней руки приказчика или мелкого купца, но взгляд настолько тяжел, что сидящий перед ним на такой же циновке, курьер потеет и беспокойно перебирает пальцами на толстых коленях.

— На перекрестке... — курьер в двух словах описал обстоятельства дела, четко указав и место, и способ отрыва, и вероятную причину провала слежки. — Скорее всего узнал кого-то из нас — четыре человека всего было, кто-то да примелькался. А то и в гостинице запомнился...

— Свободен. Да! Выполнена только половина работы, имей в виду...

— Да, господин, — с облегчением отозвался неудачливый филер и, не вставая с колен, попятился и выскользнул из каморки.

Приказчик дождался, когда стихнут его шаги, и кашлянул. С шорохом отодвинулась решетчатая сдвижная стенка, и сидевший за ней худощавый мужчина с лицом до подбородка скрытым соломенной шляпой, спросил:

— Итак?

Приказчик заговорил быстро и размеренно, демонстрируя продуманность сказанного:

— Оставить смотрящих около каждых ворот не отвлекаясь более на гостиницы. И закончить прочесывание кварталов. Другого варианта не вижу...

Он сделал паузу.

— Впрочем... Остался только один квартал.

Гость кивнул утвердительно.

— В случае обнаружения взять район в осаду. На контакт не выходить, — повторил приказчик слова прежнего приказа и закончил:

— А этих обормотов придется держать подальше...

— Лучше они побудут при мне, — неожиданно ответил гость...

Сычжунши Отдела Общих Дел Цзиньивэй.

— Оставьте их мне, — вздохнул хозяин кабинета. Докладчики один за другим сложили на его столе тетради докладов и, пятясь, покинули помещение.

Господин Сычжунши Отдела Общих Дел Цзиньивэй потер отекшее от недосыпа лицо и, отодвинув тушечницу, стал сортировать бумаги, раскладывая их неравными стопками. По числу кварталов в восточной части левобережья и в сторону все остальное. Потом подпер бороду сложенными ладонями и задумался.

Два прошедших дня. Всего два дня. Целых два дня. Десятки задержанных безрезультатно. Время разменянное на строчки докладов. Без коих найти искомое можно только надеясь на волю Неба, которая, как известно... Свершается, только, когда человек свершает свой путь. В том смысле, что надеяться не на что.

"Сразу на двух мостах встречу не назначишь". Поговорка знакомая с детства. Мудрая. И безжалостная. Все, везде и всегда проконтролировать НЕЛЬЗЯ. Нельзя, потому, что людей, которые могут исполнять приказы тысячи, людей которые могут отдавать — сотни, решающих — десятки, а тех кому можно доверять... то что можно доверять — единицы. И любой из них может ошибаться, лгать, действовать против. А еще им нужно спать, есть, договариваться с другими людьми исполняющими то же дело. А значит, надежно контролировать можно только десятки связей, даже не сотни. Десятки из тысяч!

Просто на каждом НУЖНОМ мосту надо быть — ВОВРЕМЯ!.. Оттого и ценятся так в Цзиньивэй люди умеющие оказаться вовремя в нужном месте... Оставалось надеяться — умение это ему еще не изменило.

Чиновник вздохнул, подвинул к себе самую толстую стопку. И, раскрыв, переменился в лице — с тщательно прорисованного портрета на него смотрел очень знакомый господин Девятый Цензор, погибший в ночь мятежа при пожаре в своем доме. А ниже...

— Ведомство городской полиции, значит, затянуло прохождение дела... Ах как неосторожно...

Сычжунши торопливо пролистнул описание места двух убийств (нет! как минимум еще и преступления против государства), отчеты агентов в двух гостиницах, гражданские списки жильцов всех публичных заведений, список "дядюшек" контролирующих преступность квартала, отчет о наличии в квартале лиц причастных к заговору "желтых"...

Резко отодвинул стопку и замер, закрыв глаза. Пальцы отбили на столе четкий ритм.

Глава нэйшисы не мог рисковать без причины — укрывательство такого рода стоит головы. Если только начальник городской полиции не решил играть на повышение, отыскав пропавшего бесследно члена императорской фамилии... Чтобы первым представить его правителю. Или... Вариантов было множество. Зато способов решения не так уж и много — полиция не использовала портрет для тотального розыска. Но портрет был сделан. Значит... возможно, искали не легально. Проверяя известные явки и публичные места поблизости... Такую активность скрыть невозможно. Только выдать за работу соответствующих ведомств. Но, при сорванных масках, найти исполнителей не сложно. И опередить их... А дальше будет видно, предстоит еще делать доклад об этом инциденте.

Господин сычжунши придвинул к себе тушечницу — писать предстояло много. И еще больше думать. Мимоходом отметил для себя: "Начинать трясти публичные дома надо с соседних кварталов. Искать обоих, и девушку и мужчину. Как только будут готовы списки жильцов... Хотя можно и без них...".

Задний двор "зеленого дома"

Лян сел, почти плюхнулся на скамью рядом со стариком. Вздохнул. Откинулся назад, спиной на стену, из-за которой доносились негромкие голоса девушек и плеск воды.

— Они давно пришли?

Спросил и покосился на повара — тот степенно придирчиво рассматривал деревянные подошвы сандалий. У ног лежали еще две пары.

— Нет, — старик положил сандалии на землю и встал. Ушел на кухню. Слышно было как он там возится, отодвигая что-то. Девочки замолчали, но плеск не смолк. Похоже, дед уже занял их работой.

Лян закрыл глаза — голова была слишком легкой и... медленно раскачивалась. "Это усталость... И чуть крепкого вина". Внезапно навалилась сонливость — он замотал головой, стряхивая ее. Почувствовал чье-то присутствие, распахнул глаза и увидел Баня. Старый повар стоял рядом, с корзиной в руках, и, видимо, ждал этого взгляда, потому что тут же поставил корзину на землю около лавки и, опустившись на свое прежнее место, сказал:

— Бери нож, поможешь мне.

— Что это? — Лян кивнул на сандалии.

— Подошвы, — старик поднял одну и сунул ее парню. — За городом босиком много не находите — не деревенские, чай. Да и обувка дольше сохранится.

Парень принял дощечку из рук старика, покрутил рассматривая. И хмыкнул вдруг.

— Дорога начинается с обуви?

Старик вместо ответа достал из корзины и протянул молодому человеку нож — треугольник темно-серого металла с белым краем, по которому прошел точильный камень, и рукоять, обмотанная кожаной полоской.

— Видишь, как бечева перетерлась? — ткнул пальцем, — Срежь у основания. С другой стороны узелок вытащи. И не выбрасывай, а складывай в одно место...

Лян кивнул. Еще раз посмотрел на сандалий... Нижняя сторона подошвы была изрядно побита до вмятин и вытерта, но плотная древесина выдержала. А вот промасленная бечевка крепления истрепалась, истончилась до лохматой нити... Он перехватил колодку поудобнее, оттянул бечевку и подсек одним движением. Привычным с детства. Оглянулся почувствовав неподвижность рядом — старый повар смотрел на его руки с тем выражением, с каким когда-то, в детстве, смотрел на его работу ата. Это внезапное сходство смутило. Лян как-то вдруг и очень остро ощутил стыд за грубость к этому пожилому человеку. Оттого смутился еще больше, отвернулся и принялся старательно выковыривать узелок с обратной стороны.

Некоторое время они работали молча. Не долго. Пока парень не закончил свою часть работы.

— С завтрашнего дня начинается окружной военный экзамен. Тан порадовал.

— Хм... А у ворот что? — спросил старик. Он, кажется, ждал этого разговора.

— При мне на посту задержали девушку ее возраста, — Лян кивнул на стену позади себя. Говорил тихо, чтобы с кухни невозможно было разобрать слова. — Меня тоже ищут.

Бань опять хмыкнул. Покопался в корзинке и вытащил моток бечевки. Отмотал немного, оценивая качество. Вздохнул. Обернулся и оценивающе глянул на парня. Пошевелил бровями.

— Смотри, потом будешь делать сам...

Морщинистые руки двигались не суетливо и точно. Красиво.

— Повтори.

Лян повторил. Получилось не так ловко, но получилось.

— Немного длинно, — Бань указал на ошибку. — Впрочем, это не страшно... На, — протянул оставшуюся стопку подошв. И подобрал старые шнуры. — А теперь смотри...

Истрепанная бечевка натянулась между пальцев старика.

— Экзамены, говоришь... Их ведь тоже надо охранять... — повар дернул нить, та почти слышно загудела от напряжения, и вдруг лопнула от второго рывка, — Рвется... там, где больше треплется...

Гун.

Визит этот готовился заранее. И все равно впопыхах — письма с просьбой о встрече было слишком мало для соблюдения всех формальностей. Помогла только отсылка к давнему знакомству — Гун когда-то, в юности, брала уроки музицирования у друга своей визави. Потому и встреча была обставлена, как ни к чему не обязывающая встреча двух ценительниц искусства, старшей и младшей.

Некоторое время обе женщины сидели в маленькой уютной гостевой комнате, круглое окно которой играло зеленью подсвеченной солнцем весенней листвы, и вели неторопливую беседу, перемежая ее игрой на сань-сяне. Гун брала инструмент все реже — хозяйка, Матушка Хао, превосходила ее на голову. Наконец, последняя заглушила звук, прижав струны, и улыбнулась ласково, намного искреннее, чем в начале встречи.

— Хватит, — голос не старой еще женщины звучал мягко, смягчая грубость слова, — Я увлеклась...

— Ну, мы обе получили удовольствие, — Гун улыбнулась. Вино, которого обе женщины выпили не мало, и азарт, будили в ней едва сдерживаемый смех.

— То есть ты намекаешь, что мне не следует брать с тебя плату за концерт, — хозяйка состроила недовольную мину. Первые морщинки углубились, усилив комизм гримасы. Гун прыснула. Матушка Хао вдруг хрюкнула и расхохоталась.

— Ох... — отсмеявшись, хозяйка промокнула глаза рукавом, — Я иногда завидую своим девочкам — они могут себе позволить расслабиться намного чаще.

Гун на миг задержала дыхание — напоминание об общем для обеих статусе означало, что праздный разговор закончился.

— Так что же ты хотела от меня, милочка? — Хао смотрела с той ласковой доброжелательностью, которая доступна или очень искренним и добрым людям... или прожженным циникам. Гун коротко поклонилась, чтобы скрыть вспыхнувшее в глазах восхищение. И тут же выпрямилась, вздохнула сокрушенно.

— Совета... Последние события... вряд ли позволят состоятельным людям из нашего квартала ценить искусство в должной мере...

Хао чуть склонила голову, вскинула сочувственно брови.

— Я не смогу содержать столь многочисленное семейство... — опять вздохнула Гун. — Но знаменитые заведения, как ваше, думаю скоро испытают наплыв клиентов — новый господин наберет новых слуг. А молодым людям хорошо подходят и новые украшения...

Хао едва заметно прищурилась. Всего лишь на миг.

— Потому ваша недостойная поклонница решила испросить совета, к кому выгоднее пристроить нескольких своих искусниц.

Гун смиренно склонилась перед собеседницей. И увидела, как хозяйка невольно шевельнула пальцами на коленях.

— Ты хочешь перепродать контракты девушек? — спокойный голос Матушки Хао согревал лаской.

— Да, — гостья ответила коротко и неопределенно, давая принимающей стороне возможность определиться, как вести дело. И вскинула изумленный взгляд на хохочущую хозяйку.

Та смеялась до грубости откровенно, громко, запрокидывая голову, колыхая тяжелыми грудями в глубоком декольте.

— Ой,.. — Хао опять протерла глаза, и улыбнулась, — Ох. Ты умница, девочка. Так изысканно обсуждаешь дело, что у меня появляется желание заключить контракт с тобой, — женщина весело подмигнула. — Если твой язычок играет на яшмовой флейте так же искусно, а руки перебирают нефритовые колокольчики так же как струны, ты добьешься великого будущего... Молчи, молчи, я знаю, что из матушки становиться обычной девочкой ты не захочешь. Да и никто по доброй воле не захочет. Я могла бы предложить иное...

Гун с неподдельным интересом подалась вперед — что бы она сейчас не услышала, любое предложение создавало легенду, которая оправдывала любые ее хлопоты, а главное — получение паспортов в квартальной управе...

Вэй (пятидесятник) Цзиньувэй Гэ Си.

Один цзюнь это три тысячи двести человек рядового состава, триста двадцать десятников, шестьдесят четыре пятидесятника-вэя... боевого состава. И столько же штабных офицеров с тем же званием. Много это или мало? Кто не пробовал на марше обеспечивать едой всю эту ораву, или проверять дороги и управлять движением этой толпы, тот ответил однозначно. И неверно. А ведь даже перечислять задачи, которые могут решать только облеченные властью специалисты, займет уйму времени. И потому всего четыре вэя ответственных за "ноги и руки" на один цзюнь это очень, очень мало...

За день маленький отряд вэя Гэ Си, состоящий из него самого, молодого десятника-хуо Дун Бо и двух рядовых гвардейцев проверил только один квартал. Один из двадцати двух. Уже из двадцати двух, потому что за предыдущие два дня несчастные инженеры успели проверить целых шесть кварталов. Впрочем, проверяли только офицеры — ползали по темным вонючим тоннелям древней сливной системы в поисках следов недавнего пребывания человека. Рядовые в это время охраняли открытые специальным приказом спуски, зверея от едва скрываемых насмешливых взглядов очередного квартального чиновника, ответственного за чистоту и охрану подземных стоков. Гражданских вниз не пускали, а те и не рвались. Только показывали схемы коридоров-труб, да открывали и закрывали замки на тяжелых крышках люков.

Посмотрев на эти крышки, Дун еще в первый день спросил:

— И какого мы здесь ползаем? Кто запертым ходом воспользоваться то может?

Гэ Си тогда, еле сдержавшись, объяснил молодому дураку, что открыть люк могли и сообщники, что есть приказ, что если кто-то не заткнется, то... Десятник понял — больше глупых вопросов не задавал. Глупых. Потому, что вопрос прозвучавший в этот раз был совсем не глупым:

— Это что?

В сумерках четверо гвардейцев в сопровождении местного ляньбу, благоухая даже после смены одежды, пробирались к воротам по одной из боковых улочек. Здесь-то, под саманной стенкой дома, Дун Бо и углядел черный зев промоины.

Ляньбу, судя по всему, увидевший ее впервые, замялся. И предположил:

— Наверное дождем размыло... вот свод и обрушился... Чинить придется...

Гэ Си в это время подошел к провалу и присел на корточки, внимательно рассматривая провал и землю вокруг него. Махнул рукой, затыкая ляньбу и подзывая десятника.

— Что видишь?

— Э-э-э...

— Молодец. И я почти ничего. Но ребенок в эту дыру пролезет.

Офицер тяжело встал и обернулся к остальным.

— Выставляю пост у этой дыры. Никого не подпускать, ничего не трогать. Как только доберусь до казарм, пришлю смену, — и уже десятнику добавил: — Завтра на свету все и осмотрим.

Томоэ — Хайко.

Томоэ снился сон — на пороге комнаты, спиной к ней стоял бесстрашный Лу Юй в своих знаменитых красных доспехах, неощутимый ветер трепал его распущенные волосы, свет играл бликами на пластинах. Левая рука витязя покоилась на рукояти длинного цзяня, а вторая сжимала... пару деревянных дощечек-подошв... Словно почувствовав взгляд девушки витязь обернулся. И у Томоэ замерло сердце — ей улыбался облаченный в легендарную броню... Лян.

Глава 7. День седьмой.

Чжун-Го-Ань-Юнь-Чжо Цюань-Чжун

Чиновник читал текст монотонно, не украшая его голосом. Кажется, даже сонно. Хотя, так на самом деле оно, скорее всего, и было. Сухощавый человек с длинным желчным лицом, облаченный в траурное белое, под которым угадывался панцирь, прекрасно представлял степень усталости докладчика.

Цюань-Чжун закрыл глаза...

Слова. Иероглифы. Знаки. Отношения отношений. Почему-то вспомнилась мать. Голос ее. Нелюбимая жена отца и мать единственного сына. Она была хозяйкой. Охрана в отцовской усадьбе слушалась ее беспрекословно. Большие сильные мужчины... Память, натренированная память услужливо восстановила образы их лиц. А вот материного лица он сейчас не помнил. Не мог вспомнить. И не тяготился этим. Уже давно... Лица. Лица. Ступени. В тот первый, страшно пропахший горелым мясом день, он шел по ступеням. Или его вели?..

Он усмехнулся про себя — кто бы не толкал его, он шел сам. Сам. А этот... Этот выкормыш Старого Дракона.

"Генерал Старого Дракона. Три иероглифа... Если убрать два последних, то останется только генерал... Только ли? Сюань Лун. Ты сам по себе дракон. Но старик был твоим хозяином. А теперь буду хозяином я. Буду..."

Власть меча. Опять вспомнилось, как мать командовала охраной.

Когда он понял, что зерно сильнее меча? "Да. Именно тогда. Мальчишкой. Когда увидел глаза стражника, пересыпавшего лущеный рис". Потом учитель объяснил ему место меча в мире. Уже подростку. Сложными тогда еще словами... "Путь к пониманию и путь в пятьдесят шагов по резным плитам Зала Великого Предела"...

Память вернула образы табличек казначея... Тот стоял перед столом и отсчитывал деньги наемным рабочим... Раб своих табличек.

Цюань-Чжун невольно скривился.

"А я? Я сам избежал ли этого рабства?"

Лицо учителя заслонило таблички в воспоминаниях. Власть над знаками... Избежал ли? "Аккуратные столбцы текста. Они ведут за собой глаза. Заполняют разум, рождая чувства, образы... Кулак сжимает черенок кисти. Твердо и уверенно. Без лишнего напряжения. Сросшись с деревом. Левая рука держит ткань правого рукава... Выдох вливается в черту..." Власть или рабство?

Сжав пальцы, он словно смял воображаемое бумажное полотно. Скомкал. Отбросил.

А тяжесть все равно осталась. Как в тот день, когда он впервые шагнул на последнюю ступень. Вдруг с предельной ясностью вспомнилось: доспехи внезапно стали тяжелыми, неизбалованное тело испугалось оставшихся шагов, отказалось нести его, ЕГО, своего властителя дальше... Потому, что испугался он сам...

"Символы, символы, символы. Во всем. От квадратного рисового поля... До тончайшего оттенка голоса и жеста... Гармония движения вещей и людей". Осталось только шевельнуть пальцами, тронуть струны...

"Нет, тяжелыми были не доспехи. Тяжелыми были эти струны... Так избежал ли рабства?"

Тот последний шаг к трону дался с испариной. Сердце замерло... а потом закричало. "Я господин! Я хозяин..."

Он понял, что шепчет сейчас эти слова, как заклинание, как буддистскую молитву.

Бронзовая чешуя дракона тогда родилась из темноты. Проступила объемом на высоте пьедестала. Знак обрастал плотью. Суровой и величественной... И мягкой, гладкой для своего властителя.

— Ты... мой.

— Господин? — чиновник прервал доклад.

"Ты мой", — повторил Цюань-Чжун про себя, вспоминая глаза бронзового дракона на троне, — "Ты мой". И с внезапным раздражением бросил:

— Продолжай, я слушаю.

— Может быть позже?..

Гнев колыхнулся красной волной. И не выплеснулся.

— Мне повторить твой доклад, чтобы ты поверил?

Гэммэй

Гэммэй тронула кончиком пальца решетчатый ставень — толстые деревянные планки почти соприкасались друг с другом оставляя проход только воздуху и тусклому свету. "И клинку," — подумала она равнодушно. Усмехнулась своему бесстрашию. Горько. Старчески.

Впрочем, топот коней гвардейской охраны и приглушенный шум толпы говорили — еще нет, не сейчас. Даже если очень хочется.

Осиротевшую дочь опального принца, предназначенную в жены варварскому князю, поселили в давно осиротевших покоях императрицы. Подобное в подобном. Тогда, в мертвых пыльных комнатах со скрипящим полом, она и решила умереть — с жизнью ничего не связывало, а стать подстилкой хуннского царька — худшей доли для себя не представляла. И потому, от пожара не бежала — смерть от удушья — именно от него гибнут на пожаре в первую очередь — не самая худшая. Но Небо решило иначе. Евнухи из охраны и служанки, устремившиеся наружу пали под мечами мятежников, а огонь так и не добрался до дворца. А обессилевшую от ожидания девушку нашли и вынесли на руках гвардейцы...

Потом была скачка по ночному городу на руках бронированного всадника. И страх. Внешний, пробивавшийся животным трепетом сквозь усталость и равнодушие. И тепло чужого, но жилого, уютного дома. Руки служанок и постель.

А потом опять ожидание. Одинокое ожидание в окружении внимательных служанок. И безумная надежда на чудо... Которое не случилось...

Он вошел после предупреждения служанки. Осунувшийся, посеревший. Но стремительный, как и всегда, даже в неподвижности. Остановился перед ней, обдав запахом дыма, не выветрившимся даже за четыре дня. Заглянул в глаза... И, что бы ни прочел в ее безумном взгляде, его глаза цвета стали ответили только "Да" и "Нет". И она, с оглушительной внезапностью поняв, что готова взорваться вожделением от первого его прикосновения, затаила дыхание, затвердела холодной статуей.

Потом были слова. Должные. Правильные. И совершенно не нужные. Лишь кольнуло беспокойство о потерянной еще раньше подружке.

— Она тоже погибла?

Ответ прозвучал после паузы.

— Нет...

— Откуда?..

Он отвернулся, но не для того чтобы солгать. Просто не мог ответить, это она почувствовала и приняла. Спросила о другом:

— Значит... дядюшка?

— Да.

Да. Она прекрасно помнила этого дядюшку. Одного из многих. И отнюдь не самого глупого и бесхребетного. "Новый хозяин" — пришла горькая мысль, — "На этот раз выбранный самим тобою"...

Сказанное после не имело значения. Остались только оседающий на сердце запах дыма после его ухода и боль от посещения знакомого с детства сада.

"Нужды государства призывают", — усмехнулась Гэммэй, вынырнув из воспоминаний. "Так что же тебе нужно, а, дядюшка?"

Вэй (пятидесятник) Цзиньувэй Гэ Си

— Глина сорвана, царапины остались. Кто-то протискивался...

— Или что-то протискивали, — заключил старший по званию из присутствующих. А именно, вэй гвардии Гэ Си. — И узнаем, что это было, только когда осмотрим эту дыру снизу. Еще бы узнать, что отсюда выковыривали, — палец офицера ткнул в стену чуть в стороне от промоины.

Десятник Дун вздохнул и поднялся с колен. Глянул на выщерблину. На россыпь глиняной крошки под стеной.

— Что-то длинное. Вот такое, — ладони разошлись на два с половиной чи. Потом еще чуть. — Меч.

— Или что-то другое, прямое и длинное. Или много коротких...

Гэ давно уже решил для себя, что Дун Бо стал военным по недоразумению, или по странной шутке Неба. Сообразительный, внимательный, не унывающий, он при том отличался неумеренным любопытством и фантазией, что годилось поэту, но не военному инженеру...

— По схеме люк не далеко, шагов сто, не больше. Ты, — пятидесятник кивнул одному из двух рядовых гвардейцев, невысокому светловолосому крепышу, явному уроженцу северных пограничных провинций, — остаешься здесь. Пусть местные, — он глянул в сторону мелкого полицейского чина, топтавшегося рядом, — раздобудут лампу и веревку. Спустишь ее в отверстие. И будешь держать, пока не заберу — дерну веревку трижды, тогда ты отпустишь. А ты, — он глянул на второго гвардейца, — за мной...

Под землю спустились вдвоем — квартальные служащие топтались около, дожидаясь, когда военные закончат осмотр. Им предстояло выяснить степень повреждения коллектора и составить планы на ремонт. Рядом с ними остались охранять люк гвардеец и несколько квартальных стражников.

Душная и смрадная темнота навалилась сразу, стоило шагнуть в сторону от колодца. Только отсветы в боковых сточных устьях под сводом, да тусклые масляные лампы в бумажных фонарях чуть раздвигали мрак... Так и двинулись парой настороженных светляков вверх по изгибающемуся дугой проходу.

Впрочем, неудобств особых не претерпели — тоннель оказался довольно высоким — можно было идти, не боясь стукнуться головой, а так же, не рискуя промочить ноги — сточный канал тянулся по середине коллектора, оставляя между собой и стенами сухой путь.

Они прошли сто восемнадцать шагов — Гэ Си считал про себя, по старой привычке отмеряя расстояние — прежде, чем увидели на стене впереди слабый отсвет. А чуть позже стали видны огонь лампы и свет дня, проникший в подземелье через промоину.

Старший офицер поднял руку.

— Сейчас будь особенно внимательным, смотреть придется и под ноги, и на свод.

И, не дожидаясь ответа, пошел вперед, уже намного медленнее...

Сырая, но не мокрая, глина сохранила все — четыре неровных, заплетающихся шага, смазанные ямки от колен, глубоко вдавившиеся пальцы, отпечаток тела и поверх него следы стоп.

Гэ Си пальцами промерил длину следа.

— Подросток...

— Вот, видно, где карабкался, — десятник подсветил стенку осыпи — носки обуви оставили характерные смазанные щербины.

— Угу... Смотри. Только осторожно шагай, — Гэ махнул рукой подчиненному, тот, тщательно выбирая место, куда ставить ногу, подошел, склонился, рассматривая еще один шрам на глине. — Меч...

Дун выпрямился. Хмыкнул. Но спросил почему-то о другом:

— Интересно, почему свод не обвалился дальше?

— Э... кхм... — ответил Гэ. И тоже встал. Поднял лампу, еще раз пройдя взглядом по стене и потолку. Задержал взгляд на чем-то. И обернулся к спутнику. — Ты механизм замка на коллекторной решетке не смотрел?

— Нет, — Дун рукавом вытер вспотевшее лицо. — Проверил только — заперта калитка или нет.

— Значит, сейчас посмотрим.

Гэ развернулся и зашагал обратно. К колодцу. Те же сто тридцать с малым шагов. И еще три десятка до решетки, отделяющей квартальный коллектор от главной, магистральной сети...

Замком пользовались. Гэ только головой покачал. И погнал десятника наверх.

— Возвращаемся. Нам еще соседний квартал смотреть. Что видел, пометь, вечером войдет в отчет...

И уже наверху, дождавшись пока квартальный чиновник с помощником спустятся вниз, сказал Дуну:

— Свод там крепкий, из привозного камня. И кладка хорошая... При ремонте, наверняка, известняк сунули. Его здесь много. Решили, видать, что не ключевой камень, значит можно. А, когда известняк рассыпался, то и соседние вымыло...

Дун с изумленным уважением посмотрел на командира. А тот усмехнулся.

— Просто случай не первый... И в обновленной кладке неподалеку есть известняк...

Гвардейцы покинули квартал быстро и не суетливо — им предстояло еще много работы.

А спустя две стражи к той же решетке коллектора, но с внешней стороны, подошла другая группа военных...

Волчица и Тигр

И опять Дворец Императрицы. На этот раз не мертвый — настороженный, напряженный железными фигурами гвардейцев на каждых воротах, в каждых дверях, на каждой аллее...

Ее привели в незнакомые покои в южной части дворца. Словно вещь, дорогую и хрупкую, передали в руки молчаливых служанок, и те ринулись стаей галок обдирать дорожное платье... И разлетелись от нее, вымытой, оставив лишь самых медлительных заниматься руками, лицом и волосами...

Гэммэй принимала это с холодным равнодушным любопытством — ожидание не тяготило сейчас, когда все долги в мире живых оказались закрыты. И потому, пока служанки расчесывали и укладывали волосы, она неспешно, но кропотливо и четко искала и сортировала в уме все, что могло помочь ответить на заданный еще перед воротами Запретного Города вопрос — зачем все это?

Перебирать способы использования (да-да, именно использования) принцессы второго ранга было глупо. Что такое принцесса? Фигура в коробке. Только игрок знает, куда ее выставить. И значит... "Кто ты, дядюшка?"

Цюань-Чжун. Всецело преданный... Шаофу, глава одного из Девяти Цинов — Девяти Министерств. А именно Тайфусы — Управления Императорских Сокровищ. Министр, попавший в опалу как раз тогда, когда ее саму заточили недалеко отсюда, как будущую невесту варварского вождя...

Гребень скользил по волосам, рождая ощущение плавного волнообразного покачивания. Словно, она раскинув руки и ноги лежала в медленно текущей воде... Рядом зашуршали шелком нового платья...

Он не был родным дядюшкой. Цюань-Чжун... Имя дарованное вместе с женой на свадебной церемонии. Муж удостоенный чести войти в императорский клан...

Или удостоивший честью семью принявшую его?..

Гэммэй на миг задержала дыхание. И почти сразу заставила себя выдохнуть. Медленно. Спокойно. Глубоко. Утихомиривая внезапное сердцебиение...

Принцесс много. А лауреатов высших экзаменов, получивших титул "банъянь" — "образцовый эрудит" меньше чем пальцев на одной руке! Лу Мао, вот как его звали того молодого ученого! И было ему тогда лишь 24 года!..

...Когда она, одетая в неофициальное платье для прогулок, в сопровождении служанок вышла к гвардейскому эскорту, ожидавшему снаружи, старший офицер мгновение немо смотрел на нее прежде, чем склониться в уставном поклоне.

"Очень хорошо", — почти пропела про себя Гэммэй, — "очень хорошо".

Принцесса второго ранга милостиво улыбнулась офицеру. Едва сдержав оскал настороженного зверя.

"Дитя Рисового Поля... Тянь Чжи... Или Небесный Ребенок, если записать звучание другими иероглифами. Тот, кто придумал тебе это имя, умел смеяться, зло... Похоже, отец подарил тебе только личное имя, вложив в него всю родительскую любовь... и удивительное благородство. Юань Мин или Гэммэй по-нихонски — Источник Светлой Радости".

Цюань-Чжун невольно покачал головой, вспомнив немногие встречи с принцем. "Дочь великого отца... Которой долго мстили за величие родителя... И возлюбленная талантливого военачальника. А ведь тот угрожал мне, говоря о выжившем цензоре. Рискнул, как рискнул перед тем, провозгласив меня правителем..."

То, что командующий дворцовой гвардией раскрыл свои интересы и привязанность, сейчас скорее радовало, чем огорчало — играть в слепую с таким игроком было смертельно опасно.

"Что ж, брак с ближайшей родственницей прежнего Императора — сам по себе достойная цель. А в данном случае и возможность сесть на трон... Но не сейчас, когда опереться он сможет только на военную силу. Военная администрация с государством не справится. А поддержки "шелковых шапок" и аристократии без меня... или другого принца, он не получит. И он прекрасно понимает — тронный зал очень скоро станет для него склепом..."

Этим, как и многим другим, предстояло озаботиться потом. А сейчас Цюань-Чжун медленно взмахнул руками, расправляя полотнища рукавов, и замер в ожидании. В листве рядом с беседкой запела синица.

И снова знакомые места. С каждым поворотом, с каждым коридором, с каждой дверью она подходила ближе... За очередными створками дверей вдруг не оказалось гвардейцев. Здесь стояли люди в другой одежде. Не менее опасные. Покои, столь недавно служившие ей тюрьмой, ныне стали резиденцией правителя?

Обмен кивками и эскорт сменился. Хотя обе служанки, сопровождавшие ее с самого начала, так и держались в двух шагах за спиной. "Интересно, а они откуда?"

И опять стремительное, но чинное движение. Лишь полутемные коридоры стали короче. И в шорох одежды не вплетались скрип кожи и позвякивание металла. "Скоро. Скоро. Скоро..."

Нежеланное напряжение росло. И чем больше Гэммэй давила его, тем сильнее колотилось оно в ребра вместе с обезумевшим сердцем.

Солнечный свет полыхнул через фигурную решетку последних дверей. Ослепил на миг. И девушка остановилась. Как раз чтобы две тени распахнули перед ней створки, открыв путь в маленький садик, недавно прятавший ее от горькой реальности...

Это было подло! Отобрать последнюю крошку у того, кто считал себя нищим!

Ослабевшие колени едва не подогнулись, но княжна устояла, удержавшись от падения непонятно какой силой. И в измученную душу ворвалась ярость, срывая, словно одежды, последние остатки... "Чего? Меня? Да! Негде больше прятаться! И нечего больше прятать! Жизнь? Даже она не принадлежит мне! Ибо мне просто не дадут умереть по моей воле!.. Значит ничего... Только я".

Гэммэй схватила себя за трясущиеся плечи — смех рвался из груди. "Я это Я! И все остальное, если Я этого захочу!"

Она шагнула через порог, гордо подняв голову.

Синица замолкла, и почти сразу Цюань-Чжун услышал шаги. Ровный, решительный стук подошв о камень дорожки. Так не ходят сломленные испуганные люди.

"Очень хорошо".

Девушка вышла из-за куста и оказалась перед ступенями, ведущими на помост павильона. Замерла. Он поймал движение ее глаз, оценивающее открывшуюся сцену и единственного пока актера... А потом взгляды встретились. Уверенная тяжесть власти и отчаянная, вызывающая гордость. И не важно было, кто смотрел сверху. Он первым опустил веки. Словно кивнул прощая. Как милостивый родитель.

— Рад видеть вас в добром здравии, дорогая племянница... — и добавил после недолгой, раздумчивой паузы, — вам будет удобнее, если вы подниметесь в беседку...

Он не зря выбрал это место. Квадратная платформа под шестискатной крышей на четырех столбах символизировала Землю под Небом. Небольшое пространство — восемь на восемь шагов — позволяло надеяться на откровенность. Но, главное, кусты так плотно обступили беседку, что перед крутыми ступенями негде было церемонно кланяться, а, значит, невозможно было и нарочитого отказаться от поклона Не опуститься же на колени в самой беседке перед сидящим на коленях человеком было бы грубо... "А грубость ты себе не позволишь, особенно, когда единственное что у тебя осталось — твое достоинство".

Девушка решительно поднялась по ступеням и грациозно села на подушку напротив. Взглянула на массивную игральную доску между ними и опять подняла глаза.

— Не удивляйтесь... — он улыбнулся, стараясь смягчить привычную резкость речи, — Ваш спешный переезд во дворец имеет веские основания. Как и наш сегодняшний разговор. Однако, позвольте просить вас о любезности сыграть со мной в го, — он употребил нихонское название игры. Уловил недоверчивое движение век и уточнил. — Считайте, что от этого зависит судьба дорогого вам человека.

Зрачки девушки дрогнули, сузились и тут же расширились, углубились. "Угадал".

— Почту за честь, — с достоинством кивнула княжна. — И... буду иметь в виду.

Признание

"Собака послушна тому, кто ее кормит, а не дает еду..."

"Почему вспомнились эти слова, сказанные давно, в другом месте и на другом языке? Просто вспомнились. Отчего не вспомнить, когда руки заняты делом, а мысли предоставлены сами себе?

Мыслей много. Например, о том, что власть это не только возможность. Это еще и связь, благодаря которой что-то возможно. А связь всегда подобна натянутой веревке между двумя, тем, кто тянет и... тем, кто тянет с другой стороны. Натянешь слишком сильно, и лопнет, ударит оборванными концами тянущих. А расслабь веревку, отпусти повод, и не будет власти. Вот и остается тянуть. Надеясь, что властвуешь именно ты, а не тот, кто на другом конце веревки... Потому, и Бань и не дает передыху своим работникам, измышляет занятия..."

— Готово! — Лян разогнулся, чувствуя гул в спине и плечах. Не усталость, нет — напоминание — тело за несколько лет успело забыть многое...

— Готово! — повторил он громче. Для старого повара.

Обернуться не решился — сзади дышала и шуршала одеждой служанки та, ради кого он сейчас жил... "Кто из нас тянет? Оба. Боясь отпустить и перетянуть".

— Он с угольщиком разговаривает, — тихо промолвила девушка. Лян растерялся на миг, не зная, что сделать или сказать дальше. Вздохнул, сдерживая дыхание. И принялся счищать с рук подсыхающую глину, стряхивая комочки в корыто с замесом...

"Что мне делать, госпожа? Что мне делать? И что говорить? Ты молча ждешь, и я слышу это ожидание в твоем дыхании у себя за спиной... Что мне сказать?"

Он вздохнул, обернулся. И сразу обжегся солнцем на голых коленях, укололся о пятнышко глины на загорелой щеке, напоролся на взгляд несчастных, ждущих карих глаз, переполненных слезами. Лицу стало жарко.

— Вы... Я... — губы девочки жалко скривились.

— Гос... — он перехватил слово на полпути, — Хай... Томоэ...

"Что сказать?! Что сделать?! Что ей сейчас нужно?! Небо, я не знаю!"

— Я вам неприятна? — слеза звездочкой пробежала по ее щеке. Девушка смахнула ее тыльной стороной руки, еще больше размазав глину. — Вы молчите все время, и... даже не смотрите на меня.

"Что мне делать?!"

Она уже размазывала слезы обеими руками. Всхлипывая. Вздрагивая узкими плечами.

Бань оглянулся на них от калитки. Из кухни показалась вымазанная в саже мордочка Микако. В окне второго этажа засветилось белым чье-то лицо.

Но Лян не видел их. Только еще один кусочек ее горя, новый, рожденный его собственным бездействием, его страхом, его...

...

Один раз Лян уже обнимал ее. Наверное, потому ошеломление от собственной дерзости оказалось не таким сильным — он смог сознать: "Ей стыдно. А еще ей нужно мое тепло. Внимание. Признание. Прикосновение..."

Эхо ее сердца колотилось в его висках. Щека горела прижатая к ее лбу. Губы торопливо шептали:

— Мне хорошо, Томоэ... Мне хорошо с тобой... Я рядом...

Руки ее протиснулись под его руками. Всхлипы стали тише.

— Просто... мне страшно обнимать тебя...

Он вытер ее лицо рукавом (на руках так и осталась глина). Осторожно. Ласково...

— Ты так красиво работал, — всхлипнула она успокаиваясь. — Страшно?

— Да... Не важно во что ты одета... Ты принцесса в любом платье...

Томоэ вздрогнула. Пальцы ее сжали ткань куртки на спине.

— Я всего лишь... — заторопился он...

Девушка напряглась в его руках.

— Я не хочу быть принцессой...

Игра

Жук опасливо шевельнул усами на границе света и тени. Замер, словно в нерешительности. И медленно, прижимаясь к коре, почти сливаясь с ней коричневой спиной, пополз вперед, туда, куда звала его, лишь ему известная нужда.

Солнце предательски заиграло бликами на панцире, и большелобая синица, тут же вспрыгнула-вспорхнула на ветку, качнула ее и прозвенела радостно:

— Ин-чи-ин-чи!

Жук, ощутив движение, опять замер, вжался в кору, едва шевеля усами. Но скоро забыл об опасности и опять осторожно двинулся вперед.

— Ин-чи-ин-чи! Ци-ци-ци-пи!

Синица сорвалась с места серым стремительным комочком, оставив опустевшую ветку слушать шепот листьев, взбудораженных кончиной жука. Никого больше эта маленькая трагедия не взволновала. Ни синицу, спешившую к птенцам, ни, тем более, людей в тени беседки, занятых своими трагедиями...

Мужчина выставил камень на лак доски. Мягко. Не торопливо. Уверенно. И так же неторопливо убрал руку, оставляя доску девушке...

Гэммэй закрыла глаза, изгоняя ощущения, мешающие сосредоточиться. Предложение игры значило очень много. Слишком много — больше, чем все отложенные дела очень занятого человека, сидящего перед ней. Для нее же... Пьянящая радость освобождения схлынула, но не исчезла окончательно, осталась в глубине вдоха, в не начатых еще движениях и не сказанных словах: "Я это я... Я хочу создавать свой мир". Она открыла глаза, и опять взглянула на доску: "Начиная отсюда". И привычным движением зачерпнула белый кругляш из чаши.

Цюань-Чжун удержал палец на гладкой черной спине камня, всего миг. "Ход первый..." — привычно отметил про себя. И убрав руку, выпрямился, взглянул на девушку по другую сторону доски.

"Брови напряжены — над переносицей обозначилась складка. Губы сжаты. Точеное лицо, сейчас обрело завершенность... клинка... нет, не всякого клинка — изогнутого восточного меча — излюбленного оружия кавалерии за сокрушительность единственного удара..."

Он заметил, как она ушла в себя, и усмехнулся довольно: "Что ж — в игре проявится не мимолетное настроение, не страх, а сердце... И ум. Который нужен мне так же, как и ее ранг принцессы".

Княжна открыла глаза. Взглянула без вызова и кокетства. Прямо. Опустила руку в чашу с камнями и почти тут же изящно протянула руку над доской.

"Итак, что выберет? Глухую оборону? Атаку моего камня из угла? Или зеркальную атаку в другом углу?.."

Изящная кисть медленно опустилась на центр доски — камень, прижатый средним пальцем, показалось, полыхнул белым. И Цюань-Чжуну захотелось улыбнуться...

Гэммэй выпрямилась, выдохнула медленно и бесшумно, боясь, что соперник услышит грохот ее сердца — всего миг назад все казалось правильным, но сейчас... решиться на этот ход представилось безумием. "Я боюсь... Значит, надеюсь? Да". Ткань прилипла к намокшей спине. "Надеюсь на что? И боюсь чего? Изменить свою жизнь... И проиграть гению?" Губы невольно скривились от едкого сарказма, старого, испытанного средства от страха. Девушка больно сглотнула обильную слюну. И подняла взгляд от доски, на своего противника, задумавшегося над ответным ходом.

"Гений? Да. Дворцовые экзамены принимает сам император, и, потому, обойти испытания невозможно. Кандидат должен не только помнить наизусть канонические тексты и анализировать их с учетом комментариев, извлекая слои смыслов. Он должен уметь применять их к жизни, к людям, сплетая цепочки судеб... Что же тогда может лучший?"

Она опять посмотрела на белый камень в центре доски. Беззащитный, одинокий. Вставший на пути развития черных. И потому вызывающе дерзкий.

"Он знает, что мне поможет выиграть только чудо. Которого не будет. И знает, что я знаю это... Поэтому я буду играть на выигрыш..."

Сердце опять забилось ровно.

"В вей-ци играют правители и бессмертные, в сян-ци — герои и генералы, простые смертные — во все остальное". Эта поговорка, услышанная еще в детстве, запомнилась на всю жизнь. "И подвигла научиться играть в эту игру", — усмехнулся про себя Цюань-Чжун. Он уже решил, как будет ходить. Но не торопился. Думал. И любовался белым камнем в центре доски.

"Ход на грани безумства и мудрости — только очень хороший игрок способен реализовать его преимущество, создав опору там, где опереться не на что... Только отчаянный — осмелится... А истинно благородный скажет этим: вот мое дэ!"

Он вдруг заметил — ладони лежащие на коленях вспотели.

"Что ж, я услышал. И рад этому. Буду играть жестче, зная, что твои благородство и ум являются только, когда нужна отчаянная смелость"...

Длинные сухощавые пальцы с отчетливым стуком утвердили черный камень в противоположном от первого хода углу. Опять в атакующей позиции...

Нищий

Харчевня Дядюшки Ма — большой навес из сшитых между собой неокрашенных полотен грубой хлопковой ткани, три длинные и широкие скамьи, разделенные двумя длинными столами, да кухня, извергающая под навес едкий дым, запах снеди и слугу со служанкой. И никакой доски с названием, вроде тех, что висят рядом с входом в достойные заведения — хозяин скромен, понимает, что предприятие его даже харчевней называть стыдно, если не учитывать одно обстоятельство. А именно — здесь каждый день собирается нищая братия квартала. Наполнить желудки, потратив добытые деньги, пошуметь, решая насущные вопросы. А то и просто переждать полуденную жару, пришедшую с началом лета...

Вот и сейчас, заморив голод, вечный свой спутник, два десятка оборванцев (сегодня тут собрались далеко не все) не торопятся освобождать лавки и столы. Лениво гудят тихими разговорами, да постукивают костями, играя в чет-нечет.

— Эй! Кто из вас Плешивый Ду?!

Разговоры? Разве кто-то говорил здесь только что? Кажется, здесь всегда было тихо. Оттого чавканье старого нищего кажется еще громче. Старик неторопливо жует лапшу, обильно приправленную соусом и мясом. Глотает. И так же не торопливо берет щепотью очередную порцию.

— Эй! Почтенный! — в молодом голосе, однако, никакого почтения. — Это ты будешь Плешивый Ду?

Старик, наконец, поднимает взгляд на грубияна. Оценивает. Как человек, потративший последние деньги на рынке, смотрит на ненужную безделушку...

"Крепкий. Наверняка быстрый. Сухие, жилистые запястья и сильные кисти. Поношенная одежда, в которой может ходить половина бездельников Города. Не броская. Обычная. Лицо загорелое, круглое. Обычное. Глаза. Не убийца. Здесь и сейчас. Зато, подраться готов".

Чжан Ду, по прозвищу Большой Ду, а для нищих квартала — Дядюшка Ду, с сожалением отодвинул пустую чашку и облизал пальцы — палочки мог позволить себе уже давно, но привык. Да и профессия обязывает.

— Боишься? — спросил сухо, кивком отправив Одноглазого У (даже имя воинственное) обратно, на скамью. Чтоб не случилось чего. Пока достаточно только обидных слов. — Грубишь из страха.

Пришелец оскалился. "Зубы белые — мяса ест вдосталь". Ответил оскорблением, как зеркальцем блик отразил.

— Чего бояться? Кучки голытьбы?

Хотя, бояться ее, конечно, стоило. Знали это оба. Однако, круглолицый хмыкнул, шагнул к скамье и сел, втиснулся между двумя попрошайками, еще больше обострив ситуацию. Хлопнув ладонью по доске стола. И убрал руку, оставив на сером дереве причудливо смятую медную монету.

— Родственник из Шаньдуна должок отдает...

Только глупец думает, что у нищих ничего нет. Есть. Глаза и уши. Почти всегда и почти везде (где место нищему). Знание. Огромная ценность в любые времена. Чем меньшему числу людей оно доступно, тем ценнее. Потому, такая торговля тиха и малолюдна.

Впрочем, иногда времени, чтобы обеспечить тишину, нет. И тогда. Как надо поступать, когда срочность встречи угрожает тайне? Надо создать другую тайну, понятную, интересную только ее хранителю. Вроде долгов прошедшей юности и далекой родины. И приоткрыть ее. Краешек.

Ду тяжело вздохнул. Искренне. "Ибо такая срочность никогда не обходится без веской причины. Особенно те времена, когда умирают насильственной смертью правители и их родичи". Громко ударил ладонью по столу.

— Все! Оставьте нас!.. — так чтоб и хозяин харчевни услышал. "Пусть попробует не услышать".

Оглянулся на одноглазого телохранителя:

— Я сам разберусь... Но будьте не далеко...

Вот так вот: "Если что со мной случится, то вы отомстите. Мой долг, мне и расплачиваться. Но о соблюдении приличий побеспокойтесь".

Уставился в прищуренные зелено-карие глаза гостя, ожидая, нет, требуя слов. Тот подался вперед и заговорил:

— Молодой человек, появился после известных событий, возможно, ранена правая рука... — и монотонное описание, профессионально скупое и точное. Узнаваемое. "А утром там что-то смотрели военные".

— Он в "зеленом доме" Гун, напротив чайной, в правом конце Медной. Ранение не заметно, — Ду ответил резко, зло. Характер разговора должен быть виден. Тем, кто не слышит. — Что еще?

— Под каким именем? Статус? Чем занят? Распорядок?..

Вопросы опять скупые, четкие, требующие таких же кратких и ясных ответов. "И ни слова о той странной девушке, столь мало похожей на служанку?" — удивился Ду, почти шипя этими ответами. Но дождался только уточнений:

— Кто-нибудь следил за домом? Или расспрашивал о... господине Ляне?

— Нет. Правда, сегодня утром рядом что-то искали гвардейские чиновники.

Гость напрягся.

— Вроде люки в подземные стоки проверяли. Ушли уже.

— И все? — облегчение в голосе.

— Все... Долг возвращен? — нищий накрыл монету рукой, угрюмо глядя на ухмыляющегося визитера.

— Возвращен, возвращен, — ответил тот и поднял раскрытые ладони в понятном всем жесте: "оружия нет, претензий тоже"...

Короткого одиночества — пока не подошла братия — Большому Ду хватило, чтобы взглянуть на смятый медный диск. "Долг возвращен?.." Он опять вздохнул. "Не весь. Как вернуть так, чтобы не потерять последнее?"

Игра

На что похожа доска вей-ци? На небо после заката, когда в темнеющей бездонной синеве вспыхивают один за другим белые камни звезд, тянут друг к другу свой свет, сливаясь в созвездия, а вместе — в Небесный Мост. Тьма неба — свободное поле, позиции, готовые проявиться вещностью скрытого пока замысла, вспыхнуть новыми светлячками. На этом сходство заканчивается, ибо если позволить аналогии развиваться дальше, то... придется представить, как в пустоте неба возникают, нет, умирают в бесконечность зрачки настоящего небытия, как сияющий мрак разрастается, съедает пустоту, потом слабые одинокие звездочки и, наконец, целые созвездия... Играют ли боги в го?..

Впрочем, Гэммэй не до образов и метафор, хотя слова "Сияющий Мрак" — Сюань-Мин — уже родились и отпечатались в сердце холодком вселенского ужаса. Игра, всегда требующая внимания, сейчас поглотила девушку полностью, без остатка, заставив забыть даже ощущения тела — напряжение в спине и затекшие ноги. Мир сузился до размеров игрового поля, на котором медленно разворачивался черно-белый узор. Страстный, красивый предельным напряжением противоборствующих умов...

Из них двоих красоту эту смог оценить только Цюань-Чжун. Потому что, должен был закончить игру до явного перевеса одной из сторон... но после того, как княжна покажет слабость, хотя бы прекратив играть в атакующей манере. "Или, допустит ошибку. Первое было бы лучше".

Момент этот близился — борьба за влияние закончилась, разметив поле невообразимым клубком связей и противодействий, неустойчивых групп камней, опасных для обеих сторон потерями и захватами. Уже начался тот этап игры, когда белые и черные камни вошли в соприкосновение, и успех атаки в одном месте не обязательно окупал провал обороны в другом...

Теперь-то и сказался результат непрерывной атакующей игры — каждый новый ход, как брошенный в воду камень, рождал волну превращений, усиливавших одни позиции и ослаблявших другие, на всем пространстве доски. Просчитать эти изменения Гэммэй даже не представила возможным. Увидеть — тем более. Осталось только верить самой и заставить верить соперника, что именно вот в этом месте доски происходит самое главное. А для этого должно было давить, давить построения противника, заставляя его обороняться. И рисковать запутаться в оценке позиций...

"Она устала". Цюань-Чжун понял это по тому, как предсказуемы стали ходы княжны. Девушка по-прежнему выбирала лучший вариант хода, но лучший из атакующих, когда надо было защищаться...

Гэммэй поняла свою оплошность очень скоро. Увидела, как укрепились черные за считанные ходы, нависли над центром и противоположным краем доски, угрожая разрозненным, неустойчивым группам ее фишек... Нет, это еще не был проигрыш. Еще нет. "Все еще нет. При условии, что я смогу быстро защитить оба направления... Небо! Мне надо "всего лишь" играть по-другому!.." Мир поплыл за пеленой не пролившихся еще слез. "Как больно глотать... Да. Я смогу перестроиться. Я СМОГУ играть по-другому. Потому что не имею пава проиграть!"

Веки сомкнулись. Вдох. Выдох. Еще раз. "Чтобы играть иначе, надо иначе видеть". И внезапным озарением пришло: "И не только в игре"...

"Сейчас". Цюань-Чжун непроизвольно провел рукой по лбу. Посмотрел на блестящие влагой пальцы. Перевел взгляд на доску. "Пора завершать эту игру и начинать новую. Пора... Многое пора. Заканчивать блокаду города, раздавать шапки чиновникам, взнуздывать военных, решать проблему с заменой регалий... И ты мне поможешь в этом. Как настоящий союзник, а не как инструмент".

"Я готова". Гэммэй шевельнулась, сбрасывая оцепенение (вместо него вернулось ощущение уставшего тела), открыла глаза. Медленно зачерпнула из чаши — фишки застучали друг о друга под пальцами — и, склонившись к доске, почти бесшумно поставила свой камень. "Вот теперь правильно". Подняла взгляд: "Я готова играть дальше. До победы". Дядюшка лишь кивнул, словно прочитал мысли. В глазах его мелькнуло что-то... Уважение?

— На сегодня достаточно, — он улыбнулся. И неожиданно смахнул с доски черное и белое. — Доиграем потом...

Сердце Гэммэй замерло. Мир вокруг поплыл: "Доиграем... Потом... Теперь будет первый ход?.."

— А сейчас... Правителем меня провозгласили офицеры дворцовой гвардии. Я до сих пор не знаю, кто организовал мятеж. И не знаю — зачем.

Она едва услышала последние слова — звук унесло куда-то вместе с опрокидывающейся в небо крышей беседки, вместе с угасающим сознанием...

Маета

Банный день в доме всегда праздник. "По затратам — точно", — вздохнула тайком Гун, наблюдавшая за тем, как Лян и Тан Фын вытаскивали из бани, примыкавшей к кухне, огромную бадью для купания, — "Одна вода стоит столько, сколько крестьянской семье хватит на месяц сытой жизни, а еще уголь на подогрев". Про месяц это она, конечно, преувеличила. Хотя бы для того, чтобы почувствовать себя транжирой — допустить толику самолюбования в измотанное тревогой сердце. Так проще было улыбаться в мельтешении радостно возбужденных банными хлопотами девушек. Седмицу назад она сама радовалась так же — здорово отмыть то, что остается после недели влажных обтираний, отскоблить ветошью до скрипа кожи, вымокнуть в горячей воде ванной до головокружения... А еще... Но жгло душу подспудное, гонимое знание — в последний раз. Неизвестно, что будет потом. И будет ли...

"Да вытащат они ее?! Интересно, как мы без них весной справлялись?" — Гун со щелчком раскрыла веер и тут же сложила его — руки не находили себе места.

Мужчины, однако, справились с задачей — вынесли лохань во двор, под галерею, ничего по ходу не сломав. Тан Фын кинул снизу ухмыляющийся взгляд:

— А кто воду таскать будет?

Гун насильно вытолкнула смех в уголки глаз.

— Негоже нарушать традиции — вы и будете носить, — и, обернувшись к непонимающему лицу Ляна, добавила: — У нас с первых теплых дней стало обычаем мыться во дворе, на воздухе. Просторно и полезно для здоровья. Не находите?

Молодой человек нахмурился. Впрочем, он все время хмурился. С того момента, как новая служанка с кухни разрыдалась в его объятиях.

"Интересно, что вас так тревожит, господин Великий Цензор? Что произошло между вами и Госпожой Наследницей? Я любопытна, господин Лян, как и все женщины. Но сейчас это не праздное желание — я хочу знать то, от чего зависят жизнь и смерть".

— Воды приходится носить много, и все служанкам, — пауза в мгновение, чтоб оценил, — которым всегда хватает работы. Так что последние недели этот труд великодушно взял на себя господин Тан...

У него округлились глаза. "О, я понимаю вас. Ибо помню смущение, владевшее вами и ЭТОЙ девушкой в первые дни. И вижу смущение на ваших лицах сегодня".

— Э-э... — молодой человек попытался найти слова. Отчаянно и тщетно. Едва не до безумия. Гун склонилась и прижала палец к его губам, не дала перерасти это "едва", попутно замечая острый взгляд Тана (не ревнивый!) и внимание присутствующих девушек (пусть видят, сами найдут объяснение). И выдохнула:

— Служанки моются последними, когда воду уже носить не надо... Доверьтесь мне, господин Лян, здесь умеют беречь чужие чувства.

"По крайней мере, Мин-Чжу слышала, а значит скоро и все остальные".

Он кивнул. "Телок. Вряд ли понял, про какие чувства. Главное чтобы доверился. А ведь даже в работниках остался "господином" — чрезмерная щепетильность слишком хорошо видна".

— Благодарю вас, — она одарила его ласковой улыбкой. Загородилась веером, стрельнула взглядом в сторону кухни, где замерла, распахнув изумленные глаза, принцесса-золушка и ссутулилась сухая фигура старика.

Мужчины отошли, и тут же в спину Гун хихикнула, заставив обернуться, одна из певичек. Брызнула весельем карих глаз из-за охапки полотенец, что несла в руках.

— Матушка Гун...

— ?

— Они не любовники, они — влюбленные. Так ведь?

"Да, Мин-Чжу, выглядит похоже, я знаю", — грустно усмехнулась Гун, — "Нам всем не хватает вдохновения влюбленности. И мне тоже ..."

— Мы же не будем кричать об этом? — веер легонько стукнул по кончику длинноватого носа воспитанницы. "Они похожи на влюбленных — смущение девушки, ее неуклюжие прятки одновременно с попытками все время быть рядом — характерный симптом... Однако, мужчина смущен иначе. Что же между ними произошло?"

Вопрос этот в большей или меньшей степени занимал всех жильцов музыкального дома, кроме, может быть, старого повара, гадать о мыслях которого не брался никто — давно привыкли довольствоваться намеками о настроении, замечая малейшие изменения в скупой мимике (однако, и здесь скорее следовали его желаниям — старик играл не хуже дворцового актера).

Тан Фын прятал ухмылку в непривычно трезвых глазах (Гун насторожилась). Микако хмурилась и кусала губы, то ли от зависти, то ли от смеха. Сяо-Няо, как служанка, но уже отлученная от кухни, путалась под ногами, старясь увидеть и услышать все. Девушки шушукались — даже для певичек, чья профессия не предполагала излишней скромности, но, наоборот, приучала к вызывающему поведению, провокации, публичные объятия, а тем более явное выражение чувств были "чуточку слишком". Объяснение, вложенное хозяйкой в уши Мин-Чжу, не остановило шепот, лишь направило в постоянное русло. Теперь гадали и судили не о том, что стало причиной столь бурных проявлений чувств у странных квартирантов, но о том, какие испытания последних дней довели молодых влюбленных до такого состояния. Натиск коллективного ума ограничился одним направлением, тем самым, оставляя Гун свободу маневра.

Но, наверное, больше всех этот вопрос — "что случилось?" — волновал Ляна — Сань-Синя. С одной стороны его терзали слова Томоэ: "Я не хочу быть принцессой". Терзали страшно, до скрежета зубов, когда он удерживал себя от крика: "Нет! Невозможно! Нельзя!" Весь его опыт, понимание жизни рвались наружу протестом — ТАК НЕ БЫВАЕТ! Не бывает! Нельзя просто отказаться от... от той печати, какую накладывает близость к вершине власти. Тем более, если близость эта была растворена в крови...

Но. Не мог он кричать об этом. И сказать не мог! Слишком многие уши услышали бы. И боялся сказать слишком резко, не смел обмануть то предельное доверие, с которым прижалась к нему девушка. Да! Да! Сама! Он помнил ее встречный порыв. Потому, в первый миг пытался найти вразумляющее слово, смиряя себя, отбрасывая ответ за ответом, каждый раз находя его неприемлемо резким...

А потом произошло что-то непонятное. Лян восстанавливал в памяти тот момент, отмечая каждое событие, вслушиваясь во вновь переживаемые ощущения, искал ключ к пониманию происшедшего... Не находя, возвращался, опять и еще сильнее обжигаясь прикосновением, глох от звука дыхания и слов, замирал от внезапного напряжения сковавшего девушку и странного трепета, ничуть не намекающего ни на жажду, ни, тем более... Тут он невольно останавливал мысль и вспоминал пунцовое лицо принцессы и прячущийся взгляд. Она боялась, оттого и дрожала. Но цеплялась за него руками. И жалась, словно пытаясь убежать от кольца его рук...

Так часто бывает — не все доступно пониманию человека. Тогда решение откладывается до прояснения ситуации или основывается на принципе "куда ветер дует, туда перо летит"... Но не в его праве принимать такие решения! Его долг — защищать, обеспечивать целостность!..

Лян попытался вспомнить свой опыт общения с женщинами. Степное детство не успело подарить ему подобных переживаний, как и опыт юности с готовыми и жадными до ласки служанками. И совсем иной была Хуань-Хуа.

Имя отозвалось болью, помогло опомниться, но ненадолго. Мысли опять вернулись к словам "я не хочу быть принцессой" и странному поведению Госпожи Наследницы, отбирая львиную долю внимания и сил. Не меньше уходило на тщательно скрываемую слежку за девушкой, которая, кажется, одновременно пыталась, и спрятаться, и привлечь внимание — ни намека на ясность. И только малая толика сознания продолжала отслеживать события вовне, отвечать Гун — "верю, верю, у меня других забот хватает" — и помогать во дворе. Даже обилие розового не отвлекло — отметил только, как расширились зрачки Тан Фына при виде наготы моющихся певичек.

— Ух, каждый раз дух захватывает...

— А? — непроизвольное пожатие плечами, — Не насмотрелся?

Удивленное "угм" пропустил мимо ушей.

А потом увидел напряженную спину принцессы, обтянутую промокшей потом тканью. И стройные ноги с загорелыми икрами и белыми пятнами на щиколотках, под коленками и там, где подвернутый под пояс халат открыл расширяющиеся вверх колонны бедер.

Опомнился в жарком полумраке кухни. Плеснул себе на лицо холодной воды. Встретил насмешливый взгляд повара и с внезапной, но бессильной злобой вылил на него половину проблем:

— Она не хочет быть принцессой...

— Кхм.

Сразу стало легче. Наполовину. Ненадолго.

Если Лян пытался анализировать ситуацию, или, скорее, свое состояние, отыскивая аналогии и облекая его в слова, то главная виновница сплетен даже помыслить этого не могла. За прошедшие семь дней девочка пережила, без преувеличения, крушение мира, отчаяние смерти и рождение в новую жизнь. И сейчас, являясь девушкой телом и силой эмоций, пониманием едва достигла младенческого возраста. Потому, подростковая острота чувств, не опутанная связной паутиной смыслов, рвала ее изнутри, заставляя краснеть и бледнеть, желать и бояться, стремиться и замирать. После того, как были сказаны слова отказа от статуса, от самой сути, составлявшей ее прошлую жизнь, после этого освобождения, Томоэ успела испытать незнакомое доселе волнение близости, утонуть в нем до невозможности дышать и ужаснуться до зубовного стука, вырваться из кольца рук и испытать нестерпимую жажду нового прикосновения. Страх, томление, упрямство, неистребимое любопытство, самолюбие и жажда душевного тепла. Эта смесь бурлила в ней, словно в алхимическом котле, преобразуясь с равной вероятностью в смертельный яд или в эликсир бессмертия. А еще этот клубок чувств оказался накрепко привязан к одному человеку...

Ее не смущала нагота женщин и присутствие мужчин — купания ее и прежде редко проходили в одиночестве, а отличить одетого мужчину от евнуха опыта не хватало — , не волновали все видящие взгляды и добродушные, чуткие насмешки певичек. Но близость Ляна сжимала что-то в сокровенной глубине. А его отсутствие рождало панику... Девушка вяло и рассеянно исполняла приказы и бессвязно отвечала на вопросы, пока...

В жаркой и влажной кухне, куда Томоэ заскочила в очередной раз, хлесткий удар ошпарил ей ягодицы.

— Ай!!!

Бань бросил скрученную в жгут тряпку на стол.

— Больно! — обида — не били ее никогда — и боль, да еще не утихающий внутренний трепет выдавили слезы. Закипая возмущением, Томоэ осторожно тронула место удара.

— Больнее будет, если обваришься, — буркнул старый повар и указал на ведра в ногах: — Кипяток...

— Вы!.. Вы!.. — девочка полыхнула, вылила гневом всю силу обуревающих ее чувств. — Не сме... — И ойкнула, когда сильные пальцы старика сжали и свернули ухо.

— А будешь перечить — выдеру, как твою непутевую подружку. Перед всеми, да по голой заднице. Не принцесса, чай.

Слезы хлынули тем самым, столь любимым поэтами, ручьем. Под жалобный писк.

— Отпустите ее...

Пальцы разжались. Вредный дед отпустил ее, легонько стукнув по лбу. Но достаточно для того, чтобы она упала на грудь парня, в те самые, так испугавшие недавно, объятия.

— Не смейте...

— Не перечь, телок молочный. Как ты будешь ее защищать, если она сама для себя опасна? Научись решать за того, кто тебе дорог... Только не переусердствуй.

— Я...

— Ты-ты... Иди отсюда. Проследи, чтоб служанки помылись без посторонних глаз. Знаю я нашего Гаоляна... — проворчал Бань и добавил уже добродушно, — Иди давай, чего стоишь? Привыкай командовать...

Томоэ поняла из услышанного малость. На груди Ляна было спокойно и хорошо. А еще ничего не надо было решать. "Пусть только не очень командует". Она не видела как заиграли желваки на лице Ляна, как наполнился уверенной решимостью его взгляд...

Бань пошуровал деревянной кочергой в печи. Красный свет стал чуть ярче, замерцал на оштукатуренной стене за спиной повара.

— Сегодня спи спокойно, а завтра... С утра будь готов ко всему.

— ?.. Почему? — спокойно сосредоточенный Лян сидел рядом, распустив по спине влажные после купания волосы. После слов старика он поднял глаза. В зрачках отразился жар углей.

— Потому, — Бань неопределенно помахал свободной рукой. — Меч ее я обмотал ветошью и засунул в корзину, — он кивнул в угол на темную кучу. — Все под рукой будет.

Парень нахмурился.

— Ты же не собирался его использовать? — усмехнулся старик. Не дождался ответа и кивнул. — Вот и правильно. Оружие я тебе дам. Хотя в городе много не навоюешь.

— Почему утром? — Лян потер ладонь о ладонь. — Облавы обычно перед рассветом начинают...

— Не сегодня, — оборвал его Бань. — Не сегодня. Утром.

— Тогда может нам сейчас?

— И как далеко мы уйдем с тремя девками? До первого патруля на проспекте? А потом прорубаться через пару сотен конных гвардейцев и охрану ворот?

— С тремя?..

— Эх... Тут всем не сладко придется. А подружке, — дед кивнул на занавес, за которым спали девушки, — и хозяйке точно не жить. Как мне их оставить?

В том, что Бань отправится с ними, Лян даже не усомнился.

На втором этаже, в тускло освещенной бумажным фонарем комнате, Тан скатился с разгоряченного тела женщины. Вытянулся, разбросав руки. Расслабился, успокаивая дыхание. И, когда Гун готова была уже провалиться в сон, спросил с подчеркнуто добродушной усмешкой:

— Так кто они такие, эти двое, а? Или ты так и будешь считать меня деревенским дураком?..

До утра их так никто и не побеспокоил. Сведения групп, обследовавших квартал, поступили на обработку только после полуночи, и все участвующие стороны потратили оставшееся до рассвета время на организацию своих операций. В северных, бедняцких кварталах вспыхнуло несколько пожаров — там начались беспорядки. А к городским воротам спешили курьеры — с первыми барабанами ворота будут пропускать людей и грузы в обычном режиме.

Глава промежуточная. Встречи под небом.

В ясный день любой плывущий по мутным благословенным водам Великой Реки, в лодке ли, в барже, влекомой вдоль берега бурлаками, или под парусом корабля, на всем пути от самых первых судоходных протоков до границ бывшего Рассветного Княжества может видеть на юге темный зубчатый гребень, похожий на спину лежащего дракона. Драконий Гребень или Драконий Хребет, как его назвали еще до Воюющих Царств. Тогда же его звали и Пограничным, ибо Небо в ту эпоху лишь краем покрывало северную часть гор, а тьма и варварство царили в землях южнее. Драконьим его кличут и сейчас, когда горная цепь разделила Поднебесную на две почти равные части, став Срединным Хребтом.

Красивы эти горы. Крепкие великаны, таящие в своей глубине жар каменной крови, вздымают на своих плечах пушистое зеленое покрывало, тянутся вверх к вечным лохмотьям облаков, заслоняют собой солнце. Для тех же немногих, кто может подняться высоко в распахнутую лазурь неба и взглянуть на сизую, даже синеватую даль, Срединный похож на стадо сказочных животных, чьи иногда острые, чаще покатые, горбы, плешивые или заросшие шерстью леса то неторопливо вспарывают белую реку небесной воды, то замирают под слепящим жаром солнца. Далеко на западе стадо это ведут громадные старики, сверкающие снежной сединой. Несколько таких же белоспинных великанов на востоке, словно пастухи, собирают вокруг себя отставших...

— Красиво, — молодой человек не видит описанной выше картины, ему для восхищения хватает стремящейся ввысь скалы со щербатой вершиной, дерзкой зелени, уцепившейся в отвесную стену и глаз девушки, на коленях которой лежит его голова.

— Я так и не узнал, как тебя зовут, — улыбается он и медленно проводит пальцем по нежной коже девичьей щеки, потом раскрывает ладонь и щурится от удовольствия, когда красавица, едва не мурлыча, трется об нее лицом.

— Я думала, мой господин знает, — голос ее нежнее напева флейты, а насмешка тоньше шелковой паутинки. — Ведь он давно окликает меня первым слогом моего имени...

— Чжи. Желание, — смеется юноша, указательным пальцем очерчивая границу ее губ. — Там где есть первый, должен быть и второй... Сколько слов в лисьем имени?

Он наматывает медно-красный локон подружки на палец и тянет к себе. Припухшие от недавних поцелуев губы отвечают горячим шепотом:

— Чжи Хэ Ли...

"Желание. Гармония. Прибавление". Но уста заняты, и мысли, не прозвучав, теряются в прибывающей гармонии двух желаний.

...

Дыхание успокаивается, истома в мышцах, ветерок холодит быстро сохнущую плоть. И пустота в голове. Нет, есть мыслишка: "а хвост у нее есть?"

— Мы так и будем лежать?..

— Тебя чем-то не устраивает нежная трава под нами?

— Меня не устраивают муравьи, ползающие по моей ляжке...

Оба смеются. Девушка дергает ногой, потом пытается стряхнуть настырных насекомых рукой. Парень помогает ей... Возня опять заканчивается громким ликующим криком и блаженной усталостью...

— Ва-анну, — стонет девушка. — Хочешь в горячую воду после семи дней воздержания?

Разные голоса, но смех один.

— Хочу. Всегда знал, что величайшее сокровище культуры — горячая вода... Где, говоришь, эта гостиница? Нам, кстати, уже есть нечего.

— Может, к ночи успеем, — задумчиво отвечает Чжи.

Парень зевает. Громко. Протяжно. И встает...

На бывшем уездном тракте, медленно превращавшемся в проселок, постоялый двор не разрастался, а лишь старел и ветшал, постепенно отдавая тлению пустующие помещения. Оно и понятно — какова дорога, такова и гостиница. Даже в ярмарочные недели половина комнат пустовала, ибо богатых путешественников на отдельные комнаты не хватало, а беднота ютилась по лавкам в трапезной, под стенами снаружи, да у повозок. Иные и на еду не тратились, перебиваясь дорожными запасами. В другое же время и единственный постоялец бывал в радость. Оттого хозяин гостиницы, почтенный господин Чжу по имени Дунь больше походил на крестьянина, пусть и состоятельного — такое же короткое платье, так же прижаренная солнцем кожа и мозолистые руки с черной каймой под неровными ногтями — чем на содержателя публичного заведения... Но лицом владел не хуже столичных коллег, потому, ни челюсть не уронил, ни в ухмылке не перекосился. Только затвердел гостеприимной миной из разряда: "Проходите, гости дорогие, вам здесь рады..."

Пара, действительно, выглядела... необычно. Впереди стоял молодой человек лет двадцати, сочетавший в своем облике явно несочетаемые вещи. Ухоженная кожа лица темнела загаром и свежими царапинами, оставленными, похоже, горной колючкой. Аристократически длинные темно-русые волосы вульгарно рассыпались по плечам. Распахнутые до пояса (так, что виден был выпуклый пуп и тонкие волосы под ним) шелковый халат и шелковая же нижняя рубаха, были безнадежно запятнаны травяным соком. Почтенный Чжу невольно отметил: "Такого качества ткани даже в Округе не бывает! Ранг пятый, не ниже!.." Не менее странно со всем этим смотрелись матерчатая перевязь меча, чья обернутая холстиной — тоже не дешевой — рукоять торчала из-за широкого плеча, и, наконец, травинки, зацепившиеся за все, что мог охватить взгляд.

"Он на покосе, что ли, кувыркался?" — подумал хозяин гостиницы, а крестьянин в его теле с облегчением вспомнил, что сено для своей скотины домашние успели заготовить и просушить. "Сезон дождей скоро".

Между тем, из-за спины молодого человека розовой змеей выскользнула изящная ручка и бесстыже нырнула тому за пазуху, завозилась под дорогой тканью. И от вида этого копошения мыслей в голове почтенного Чжу стало совсем мало, а внимание сосредоточилось на девушке, выглядывавшей из-за плеча гостя. Вернее, на ее глазах, шальных, влажных. Меняющих цвет с зелено-карего на глубокий медовый...

Чжу сморгнул. "Показалось. Игра света..."

Потом он увидел ее губы. Припухшие. Яркие. Зовущие... Облизнулся, сглотнув обильную слюну, и заставил себя рассмотреть лицо гостьи целиком — чуть скуластый, но не резкий овал, темные четкие дуги бровей, пересеченные свободно падающими рыжими прядями, узкий прямой нос, стройная шея белеющая в тени...

— У вас найдется комната на двоих, почтенный? — проскочило почти мимо рассудка, удостоившись неосознанного, заученного наизусть ответа:

— Двадцать фэней комната, десять за постель, ужин отдельно. Дешевле то и быть не может...

И тут только, когда прозвучали цифры, Чжу опомнился и едва не застонал от досады — судя по богатой одежде гостя, цену можно было заломить и побольше. Правда, быстро успокоился, смекнув, как наверстать упущенное. Но, как видно, успокоился рано.

— Три! — рука девушки с тремя оттопыренными пальцами вдруг оказалась перед самым лицом. — Три фэня! Только из уважения к хозяину тех живописных развалин, какими выглядит это почтенное заведение снаружи.

Пальчики едва не сверкали чистотой, без крестьянской грязи, въедающейся в кожу годами. И даже без мозолей. Но кисть и предплечье были сильными...

Чжу сморгнул. Сглотнул. Полностью рассмотрел, наконец, вынырнувшую из-за гостя девицу — тонкий стан, низко, на талии, перетянутый поясом; тяжелую, рвущуюся из одежды, грудь (сглотнул опять); веселый оскал перламутровых зубов...

— Три?..

И только тут, загнав внезапное вожделение куда-то под сердце, всплеснул руками, взорвался возмущением:

— Три?! Да за эти деньги я могу только пригласить вас к себе, в продымленную конуру, в которой ютятся пятеро детишек и старая мать, пускающая ветры чаще, чем дышит! — глотнул воздуха и продолжил: — Да, за эти деньги я мог бы предоставить вам помещение просторнее и ароматнее, но там сейчас сохнет свежее сено. Но если уважаемый господин, — он заглянул в насмешливые глаза молодого человека и едва не сбился, — хочет хорошо отдохнуть после долгой дороги, то ему больше подойдет просторная комната с кроватью, — тут он почти закатил глаза, изображая небесное наслаждение от этой столичной придумки, — шелковое белье, — не стоило говорить, что качество последнего не шло в сравнение с качеством одежды гостя, но, по крайней мере, гарантировало отсутствие насекомых, — и отсутствие летающих кровососов.

Тут следовало поймать или прихлопнуть на шее несуществующего комара, но ухмылки слушателей не распаляли вдохновение. Чжу только поднял указательный палец.

— Из уважения к дорогим гостям... Пятнадцать фэней.

— Пятнадцать за комнату, кровать и белье? Небось, из шелка-сырца. Ха! — девица шагнула вперед, упруго толкнула грудью, обдала запахом травы и чего-то настолько знакомого и волнующего, что сердце несчастного хозяина ухнуло куда-то вниз, а потом заколотилось под ключицами. — А мне кровать будет только мешать, — шепот обжег шею. — Дюжину за все. И десять за баню, — и хихикнула, — Только за срочность — кому-то из-за этого придется немного придержать свое желание...

Чжу вспомнил, что надо дышать. "Шалава," — подумал восхищенно, даже не пытаясь больше торговаться, вспомнил жаркие бедра жены и тут же отогнал это видение, — "Потом... Ну, будет вам баня..."

Но до бани было еще далеко — воду деньгами быстрее не нагреешь. И хотя в гостинице закрутился уже хлопотливый хоровод домочадцев, подгоняемый скупыми распоряжениями хозяина, гостям пришлось коротать ожидание в трапезном зале. Девица не обремененная обувью с ногами забралась на широченную скамью, этакий фрагмент полноценного дощатого пола, на который у содержателя гостиницы не хватило средств. Устроилась на пятках восхитительной округлостью седалища. Потянулась. Вкусно, со стоном, закидывая руки за голову, отчего широкие рукава дешевого крестьянского платья упали вниз, откровенно обнажив нежную кожу сильных, но не огрубленных рельефом плеч. Запрокинула голову — даже в свете бумажного фонаря, любезно принесенного одним из многочисленных отпрысков хозяина, стало видно, что шея под подбородком белее, чем над ключицами, где солнце успело оставить след своей ласки. Рыжие волосы взлетели и упали сверкающей волной. Из под которой блеснули влагой лукавые глаза... Спустя вздох девушка уютно облокотилась на стол и подперла голову кулачками, выставив вперед острый изящный носик. Грудь, едва не выпавшая из халата, оказалась в неясной, обещающей тени.

"Хорошее представление", — улыбкой подтвердил парень, устраиваясь напротив на другой скамье с обычной для него уверенной и вальяжной основательностью.

— Я выгодная спутница? — спросила, или, вернее, попросила комплимента красавица. Но дождалась лишь неопределенной усмешки — молодой человек деловито снимал через голову перевязь с мечом. Лукавое личико сделалось грустным.

— Я впервые путешествую с лисой... — спутник ее очень аккуратно положил оружие слева от себя и, подняв глаза на собеседницу, ухмыльнулся. — Так что мне трудно судить об этом... — Наклонился над столом, лицом к лицу девушки, и спросил жарким шепотом. — У тебя бывают... ушки? — он поднял ладони над головой и помахал ими. Лицо его в этот момент выразило такое сочетание смущения, детского любопытства и старательно демонстрируемой аристократической уверенности, что подружка его прыснула сдавленным смехом, а потом расхохоталась открыто и громко.

Словно на смех в трапезную вкатилась семенящей походкой босоногая светлоголовая девчушка с тяжелым круглым кувшином и двумя высокими керамическими чашками. С облегчением бухнула все это на стол, шмыгнула курносым носиком, зыркнула любопытными глазами из-под соломенной челки и сообщила:

— Вино, господин.

Постояла под двумя вопрошающими взглядами, как-то внезапно смутилась и, коротко поклонившись, сообщила тихонько:

— Я пойду... щас бобы принесу.

— Ага, принеси, — кивнула лиса сочувственно. — И курицу с зеленью. А еще медовых сладостей не помешает...

Взгляд исподлобья и кивок подтвердили — не помешают. Малышка развернулась на грязных пятках и рванула прочь.

Девушка проводила ее взглядом и обернулась к парню.

— А почему ты раньше не спросил? Мы уже сколько дней вместе?

— Хм... Не считал, — он на мгновение задумался, но скоро ответил: — Это первое жилье после встречи, то есть пара десятков ли. Спрашивать было некогда.

И улыбнулся отнюдь не осуждающе.

Девица сноровисто плеснула вина в чашки и хихикнула согласно — весь этот недлинный путь они действительно были заняты. К обоюдному удовольствию.

— Я, кажется, понимаю, почему ты так охотно покинула деревню.

Ответа не дождался. Оба хлебнули из чашек.

— Голова будет болеть, — оценил молодой человек.

— Я вылечу, — отмахнулась лиса рукой с чашкой — несколько капель упали на стол.

— А что еще можешь вылечить? — вздернутые изумленно-недоверчиво брови.

— Ну-у... Кости срастить. Мясо. Ци направить, — сообщила девушка, как о малозначащем. — Жар не сниму.

Парень хмыкнул. Помедлил с ответом. Ненадолго.

— Значит, можно не бояться.

— Чего?

Он улыбнулся из-за чашки.

— ?

— Всегда так договариваешься? Что ты выторговала у того речного дракона?..

Рыжая попыталась задуматься. Красиво. Сосредоточенно. Наконец, ответила:

— Не помню. Что-то выторговывала. Для деревни. Кто еще может с драконом общаться? Уездный чин только приказы издавать горазд. Его и не видят в деревне никогда.

Она подперла щеку ладошкой.

— Чему я только рада. Да и остальные тоже...

— Чего "тоже"?

— Ну это. Рады. Не видеть, — девушка широко распахнула глаза, мол, чего не ясно то?

Парень ухмыльнулся понимающе. И тут же обернулся на шорох шагов — в дверь вошла, тихонько шлепая босыми ногами, давешняя курносая девочка с деревянным подносом в руках.

— Бобы, вот... — поднос стукнул о доски стола, — Матушка лапшу делает. И курицу.

Малышка замолчала. Потупилась.

— А медовые сладости? — певуче спросила Чжи. И удостоилась быстрого пожимания плечами:

— Это... Ну...

— Съела по дороге? — лицо лисы засветилось счастьем.

— Не, — шмыгнула носиком девочка. — Матушка сама принесет...

И опять сорвалась прочь, мелькая пятками. Под беззвучный смех парня.

— Господин, а как тебя зовут? Я так и не успела спросить об этом.

Беззвучный смех превратился в задушенное "гы-гы-гы", на что рыжая обиженно надула губки и буркнула:

— Мне тоже не до вопросов было...

Хохот из трапезного зала услышали даже на кухне. Когда две чумазые белобрысые мордочки хозяйских детишек возникли в дверном проеме, гость всхлипывал и вытирал слезы, а его рыжая подружка хватала ртом воздух...

— Ох... — молодой человек запил смех чашкой вина. — Го Люянь.

— А?

— Ты спросила, как меня зовут. Впрочем, я, кажется, все же представлялся тебе. Еще при первой встрече.

— Разве? — девушка отмахнулась, задумавшись о чем-то. — Не важно, значит, не запомнила...

Парень изумленно приподнял брови, но промолчал.

— Господин... Люянь, — пропела лиса, глядя в темноту под крышей. — Ведь это не полное имя? Родовое?

— Да, — улыбнулся тот. — Этого достаточно для повседневного общения...

— Господина и содержанки? — быстро перебрала варианты обращений Чжи.

Люянь ответил согласным взглядом. И мгновение спустя, внезапно веско добавил:

— А для особых случаев — Юн Фэньчжу. Воспламеняющий Феникс-Муж. То же и на личной печати, — рука его обозначила движение к поясу, и девушка понятливо кивнула.

— Ритуальное имя, да?

Увидела согласие во взгляде. И вдруг преобразилась, стала неуловимо похожа на снедаемое страхом и любопытством животное:

— Я сразу догадалась. Ты сразу ведь понял, что я лиса, да? — торопливо зашептала она, настойчиво подавшись вперед и заискивающе заглядывая в глаза, — А что у тебя за Меч? — голос ее на миг напрягся, готовый дать петуха, — Он такой...

Люянь со стуком опустил чашку на стол и грубо оборвал:

— Наполни.

Чжи проглотила незаконченную фразу, опустила глаза и послушно налила вина. Красиво, грациозно, с кротостью движений, кричащей: "Прошу простить вашу ничтожную рабу!.." С наивной присказкой: "Я больше не буду!"

На тусклой синеве оконного проема с тихим шелестом мелькнула тень ночной бабочки, прилетевшей на свет, пропала на черном фоне не освещенной стены. И вспыхнула тусклым пламенем крыльев над рыжей копной волос, над грустным виноватым личиком. Искренним ли — не понять.

Какое-то время девушка смотрела, как мужчина неторопливо хлебает дешевое вино. Вздыхала. Шмыгала носиком. Ёрзала беспокойно. И соблазнительно пластично. Наконец замерла, подняв лицо в направлении двери. Затрепетала точеными ноздрями...

— Курицу готовят... — голос задрожал от вожделения.

Люянь, оторванный от созерцания спутницы, машинально оглянулся.

— Кхм. Воистину лиса. Я пока только запах дыма чувствую.

Чжи его не услышала. Лишь шептала почти страстно.

— ...Имбирь. Лук... Грибы...

— Так почему ты увязалась за мной?

— М-м? — девушка вздрогнула. Глянула искоса, слегка разочарованно. И протянула уже задумчиво: — М-м-м...

— Очень внятно, — похвалил парень. И налил вина самостоятельно.

— Родители умерли, — буркнула лиса. — Так что... — она привычно помахала рукой, изображая неопределенность.

— Родители?

— Приемные, — вздохнула Чжи и обняла ладонями свою пустую чашку. — Своих я не помню, — брови ее страдальчески искривились, и Люянь мог бы поклясться — помимо ее воли. — Я вообще мало чего помню. А эти... — в зрачках влажно отразился свет лампы, — подобрали меня на дороге и заботились обо мне, как о родной дочери. — Она дерзко взглянула в глаза собеседника: — Я очень заботилась о них... Как умела. Я МНОГОЕ умею. Но...

Рыжие волосы упали на лицо, спрятали его. И Люянь налил вино уже не только себе.

— Я не пьянею, — с сожалением прошептала девушка.

Парень молча хлебнул из своей чашки.

— Ушла из деревни. Нашла брошенную лачугу. Без паспорта куда еще деваться? Малышкой опять прикидываться? — поморщилась. — Вот и встречала путников. Да по соседним деревням добытничала...

— Что делала?

— Пропитание добывала, — вздохнула. Принюхалась жадно к явным уже запахам и добавила: — Деревенской ведьмой у-нюй прикидывалась. Надоело.

— А почему паспорт не раздобыла? С твоими талантами это не сложно, — алкоголь, похоже, не действовал и на молодого человека. — Эй! Вина еще!

На кухне затопали.

— Ты что, не знаешь? — обернувшись, Люянь наткнулся на изумленный взгляд лисы.

— Не знаю. Что именно?

— Про паспорта... Любой чиновник при регалиях распознаёт оборотня с первого взгляда. Если, конечно... — она отвела взгляд.

— Если что?

— Если другой чиновник не защитит.

Молодой человек расплылся понимающей ухмылкой как раз в тот момент, когда в зал вошел хозяин гостиницы с обещающе тяжелым бочонком в руках. Стоило же путникам опять остаться в одиночестве — прерванный разговор возобновился едва ли не торопливой фразой:

— Коль скоро, я смог опознать твою суть, ты решила, что у меня получится прикрыть тебя?

Чжи фыркнула:

— У тебя это прекрасно получилось, господин мой, — засветилась лукавая улыбка. — Виден богатый опыт.

Люянь поперхнулся прорвавшимся смехом.

— А чего вы ищете в дороге, Господин Люянь? — темные глаза пытливо глянули из под приопущенных ресниц. — Убегаете от сытой жизни?

Парень промолчал. И спросил жестко.

— Ты готова рискнуть, поставив на меня?

Но в ответ дождался только пожатия округлых плеч.

— Я... знаю предел вашей защиты...

Девушка выпрямила спину, отстранившись от стола:

— А вот объяснить это не смогу, вы уж простите, господин Люянь... — она подняла ладони в беспомощном жесте. И вдруг простонала: — Они жарят говядину...

Между тем, ароматы кухни достигли и носа молодого человека, заставили его замереть, прислушиваясь к неожиданному богатству вкусов...

— Ха! Судя по запахам, нас ожидает настоящий пир, — Люянь опять наполнил чашку вином. — Надеюсь, блюда будут лучше этого пойла. Гань бэй.

— Не хуже, — проговорила девушка, глядя в сторону кухонной двери невидящими глазами. — Курица в соусе с горошком и побегами бамбука... Тушеные овощи с грибами...

— Говорят, здесь встречаются интересные грибы, — тихо проговорил парень, с интересом глядя на спутницу. В глазах появился блеск то ли от выпитого вина, то ли от нахлынувшего вожделения, а, возможно, и того и другого.

— ...Вареный рис... Говядина... Кажется, и пирожки... — прошептала с благоговением лиса. И вдруг поперхнулась — Люянь, накрутил на палец медную, темную в полумраке прядь и потянул к себе.

— Госпо... — его губы не дали закончить слово, а руки сноровисто нырнули в наполненную упругим теплоту под халатом...

Когда хозяйка, крепкая женщина с красивым подвижным лицом и светлыми прямыми волосами, закрученными в тугой узел простой прически, самолично внесла первое блюдо в трапезный зал, гости снова сидели, но уже на одной лавке — девица устроилась круглой попой на грязных пятках и наливала вино в пустую чашку молодого человека, навалившегося на столешницу и подпершего голову рукой. Впрочем, голову он сразу поднял, чтобы рассмотреть вошедших и их ношу.

— Хорошего аппетита, господин, — деревянный поднос стукнул о дерево стола перед лицом парня, обдал ароматным паром.

— О... — прозвучало эмоционально и многозначно. И опять: — О... — когда перед гостями поставили следующее блюдо. И еще одно. И еще...

— О-о-о... — рыжая протянула мелодично и томно, напомнив о той картине, которую хозяйка мельком увидела и хорошо услышала незадолго перед тем. Тут же над столом мелькнула гибкая рука, и изящные пальцы ловко выхватили из одной тарелки полоску мяса, -А-а-ам... А-а-а...

Над столом раздалось многоголосое и мстительное детское "хи-хи" — рыжая нахалка слишком поторопилась и теперь со слезами на глазах и широко распахнутым ртом гоняла обжигающий кусок по губам и языку. Нотка злорадства объяснялось еще не прошедшей болью в ушах, за которые мать недавно оттаскивала детей от захватывающего зрелища.

— Горя'о... — девушка сердито зыркнула на детвору. Однако, наткнулась на уверенную фигуру женщины. — Горашо же.

— Я старалась, — улыбнулась госпожа Чжу. Она не смеялась, но в уголках глаз собрались выразительные морщинки. — В округе лучше меня никто не готовит. — Она повернулась к парню, — В этом вы сможете убедиться если не ошпарите себе рот... Надеюсь, у вас есть чем заплатить?

Гость с задумчивой усмешкой наблюдавший мучения спутницы, кивнул, опустил руку к поясу, выложил на стол три слитка белого металла и поймал ее взгляд:

— Этого хватит?

Здесь было явно больше, чем "хватит". Настолько явно, что вопрос в устах умного человека означал нечто большее, чем подтверждение размера платы за еду. А глупцом он не выглядел. Слишком аккуратным оставалось его оружие на фоне беспорядка в одежде. Слишком трезвыми были глаза.

— Этого достаточно, — после мгновений раздумий женщина накрыла ладонью серебро. — Этого достаточно, уважаемый господин... — она улыбнулась и поклонилась. — Скоро будет готова вода для омовения, если хотите, можно отнести еду в купальню.

"Да", — наклонил голову парень.

— Угу, — радостно закивала рыжая, слизывая соус с пальцев. И заслужила новую порцию "хи-хи". Совсем не злого.

Дорога. Едет ли по ней чиновник на место службы, купец ли везет товар, паломник ли мерно шагает к далекой святыне, или ссыльный несет свою кангу — для каждого из них пыльная лента всего лишь путь отсюда туда. Возможно, интересный, но часто трудный и всегда, всегда затратный. Дорога, как ненасытное чудовище, пожирает деньги, еду, силы и, наконец, время, отнимая дни и недели, месяцы и годы короткой человеческой жизни. Такова ее сущность, и поделать с этим ничего нельзя.

Но для корчмаря, мытника и разбойника дорога — кормилица, источник выгодного торга для первого, добычи для второго и третьего. Недаром народ зовет лихих молодцев мытарями, а чиновников собирающих пошлину — разбойниками. Оттого-то те и другие терпеть друг друга не могут, тесно им на одной дороге — много ли возьмешь с обобранного? И не важно, кто обобрал — государственный человек или тот, у кого "золотая печать" тюремной татуировки на лице. Лишь трактирщик в этой драке сторонний — хлеб у него другой. Плата за корм и обогрев. И как бы ни грабили путника, за кров и пищу тот отдаст последние монеты или хотя бы отработает, а задумает взять силой — вступятся за потерпевшего и клейменый, и наделенный печатью. Ведь под гостиничной крышей и разбойнику место найдется, и стражнику. А там уже и до родства не далеко.

Потому-то не было ничего удивительного в составе совета, собравшегося на кухне при красном свете остывающей печи. У входа, завешенного дерюгой, примостился на чурбаке хозяин гостиницы похожий на крестьянина, и живущий больше от земли, чем от торговли. Жена его, госпожа Чжу Шэнь, урожденная Цай, стояла по другую сторону дверного проема и, машинально вытирая натруженные руки засаленным фартуком, поглядывала наружу, откуда доносилась тихая, но веселая возня двух младших детей, мальчика и девочки, с добродушным, но самого разбойного вида, бритоголовым громилой. Еще один молодчик, Хэн по прозвищу Лесной Кот, согласно кличке больше похожий на охотника, оседлал скамью у печи и задумчиво крутил в руках пустую чашку, стараясь не смотреть на кувшин у ног хозяйки. Так получилось, что приходился он господину Дуню из фамилии Чжу шурином, а его жене, соответственно, родным братом. Младшим, что давало той моральное право командовать. Впрочем, право это подкреплялось завидным здравомыслием, решительностью и крепкой рукой.

— В общем, так вот, — нарушил паузу трактирщик. — Как порешили, так и будем действовать.

— Ничего вы не решили, — откликнулась женщина, в очередной раз заглядывая за занавес — детишки оседлали ставшего на четвереньки громилу и самозабвенно молотили пятками его бока. — Делили молоко не доеной козы, да глупости городили.

— Ты... — начал было ее брат, но заткнулся под неожиданным напором сестры:

— Отец что говорил? Забыл? Не трогать того, кого могут хватиться, ссыльных и странных. Он-то сам этого правила никогда не нарушал, видать, потому и канги никогда не носил, всегда уважаемым человеком был... — она взяла с доски тяжелую влажную тряпку и сама не замечая, начала расправлять ее.

— Да кто их хватится то?

— А кто их знает? — ловкие руки сложили тряпку вдвое.

— Ну...

— Не нукай, слушай, что сестра тебе говорит. А то вымахал под стропила, а ума не прибавил... — тряпка оказалась сложена вчетверо.

— Ты бы по... — сунулся на защиту родственника господин Чжу.

— А ты куда лезешь? — тряпка тяжело шлепнулась на разделочную доску. — Тоже мне, трактирщик, а говорит как заправский бандит, — женщину понесло. — Все у тебя ловко. Упоить, придушить, мясо в погреб, лишнее свиньям... — из-за занавеса донесся визг, и женщина замолкла встревожено, но тут же раздался заливистый детский смех — в щель стало видно, как здоровяк бережно подбрасывает одного из малышей. Мать улыбнулась и продолжила уже спокойнее: — Ты, муженек, видать забыл как в прошлый раз кровью и блевотиной изгваздался с перепугу. Аккурат к приезду инспектора... В следующий раз сама все сделаю. Так что помолчи.

Господин Чжу смущенно потер шею. Шурин хмыкнул, бросив на него насмешливый взгляд.

— А ты, братец, не усмехайся — я с тобой еще не договорила.

— Ну...

— Хватит этих "ну". Так вот, девицу эту я знаю. И ты про нее слышал. И ты, — она опять глянула на мужа. — И если хватиться ее не хватятся, то уж странностей-то ей хватит. А тем более красавчику этому.

Трактирщик крякнул смущенно. Про странности он был согласен. В третий кувшин вина он всыпал верного средства от бессонницы. Сейчас гости допивали уже четвертый жбан без видимого результата.

— Ты про обиду забудь, он серебром ее оплатил, — улыбнулась ему супруга.

— Да какая обида? Серебро. Этот оболтус его словно железо расшвыривает. А нам... Сама знаешь. Последнее время... Чем подать-то платить будем?

Все замолчали. Осторожность смутилась перед лицом необходимости... Чжу Шэнь прикинула, сколько можно выручить на продаже немногого награбленного и охотничьих трофеев братниной артели. С учетом прокорма этой самой артели и отнюдь не маленькой семьи выходило совсем чуть.

— Уснут же они когда-нибудь, — вздохнул господин Чжу.

— Или упьются, — буркнул шурин. — Сестра, налей ты мне чашку, а? А то ведь...

— Драться полезешь? — улыбнулась хозяйка.

— Тьфу ты. Скажешь тоже. Нешто я на тебя руку подниму? Как потом племянникам в глаза смотреть буду?

— Особенно заплывшими глазами, — тихо засмеялась женщина. Оба мужчины заулыбались, вспомнив подростковые забавы.

— Ладно, налью. А то гости опять потребуют, а мне в погреб лезть не хочется — это отдам, — Чжу Шэнь подняла кувшин с пола и шагнула к брату. — Подставляй.

Вино ударилось в дно чашки, водоворотом побежало вверх по стенкам, и в этот миг между косяком и дерюгой всунулась лохматая голова одного из средних сыновей:

— Пап, мам, дядь, они утихомирились вроде.

— Ха... — выдохнул дядя, опрокидывая чашку в себя. Глотнул шумно и, стряхнув с вислых усов несуществующие капли, победно глянул на сестру: — Вот и хорошо...

Люянь осторожно провел пальцем по кромке уха. Большой треугольник, поросший с внешней стороны короткой мягкой шерсткой, вздрогнул, дернулся, сдвинув прядь волос, мерное сопение прервалось вздохом, но и только. Утомленная (да-да, утомленная!) лиса лишь чуть шевельнула губами во сне и крепче прижалась к левому боку парня теплым телом... Странно, лисьими в ней были только уши, чуть изменившаяся форма головы, чуть заострившееся лицо и хвост, которого сейчас, однако, не было.

Молодой человек забросил правую руку за голову и попытался задуматься. Наверное, впервые за время совместного путешествия. До этого все мысли крутились вокруг здесь и сейчас, о большем думать не получалось — плотские утехи съедали все силы и время, уступая лишь сну. Но сейчас спать не давала боль в опустошенных чреслах. И, в некоторой степени, назойливое гудение комаров. Ну, еще приглушенные расстоянием звуки во дворе — хозяева то ли принимали новых гостей, то ли собирались с духом, чтобы выгнать из купальни шумных посетителей.

Парень усмехнулся: "А шумели мы знатно". Он вспомнил безумные глаза девушки в мгновения высшего восторга, блеск ее глаз в темноте, соль пота на губах... Ухмыльнулся довольный собой и обернулся, оглядывая купальню.

Четыре опорных столба из кизила, наклонившихся в разные стороны, но так и не решивших упасть. Три основательные стены, сложенные из каменного лома и обильно, но неряшливо обмазанные глиной. То, что отделяло комнату от двора, стеной назвать было как-то даже... неловко, ибо неправильно называть так плетеную перегородку, через которую видно не только освещенное нутро купальни, но и блики на любопытствующих лицах снаружи (Люянь улыбнулся)... Над головой кругляки стропил, удерживающих соломенную крышу, а внизу, под широченной лавкой, широченные доски пола с жирными черными полосами щелей. Тусклая масляная лампа в бумажном абажуре на деревянной подставке притулилась в изголовье лежака. Пустая посуда под ним. Ну и круглая бадья, полупустая стараниями двух ненасытных любовников. И это несмотря на то, что воду иногда доливали по мере остывания... и расплескивания.

"Интересно, каково тут зимой мыться?" Впрочем, интерес был праздным — оставаться тут до зимы никто не собирался.

Мошонка ныла не сильно, но изматывающе постоянно. Парень пошевелился, пытаясь сменить положение, но облегчения не наступило, зато потревоженная девушка зачмокала губами, притиснулась сильнее, да еще и ногу закинула ему на бедро.

"Лисы это приятно, но утомительно", — родился вместе со вздохом афоризм. "И что я с ней буду дальше делать?" Расставаться со звероухой нахалкой не хотелось. "Но и таскать ее по столицам... верх оригинальности". Люянь ухмыльнулся. И заворочался опять — боль извела своей неизменностью.

— У-у-у. Когда ж это пройдет?

Осторожно, пытаясь не разбудить — мог бы и не тревожиться об этом — он освободил руку из-под горячего тела лисы и попытался сесть, когда услышал за плетеной перегородкой возню и шепот.

— Сначала ты этого по голове, потом мы девку...

— Давай я ее тоже...

— Сдурел? Нет уж, холодное мясо отбивать не хочу...

"Ого! Как интересно!" — Люянь едва не засмеялся, обрадовавшись неожиданному развлечению. Опять окинул взглядом помещение и мысленно попросил у него прощения.

Чжу Шэнь отодвинула полотно занавеси и вышла во двор. Предстоящее ей все так же не нравилось, но в глубине двора у святящейся изнутри стенки купальни уже двигались тени, и практичный ум хозяйки, смиряясь с неизбежным и, что важнее, прибыльным, занялся прикидками, как лучше скрыть следы нового преступления, что из вещей можно оставить в доме, а что сбыть в городе через знакомого скупщика. Это были ее дела, не мужа. Просто потому, что перешли к ней по наследству от отца вместе со связями и знаниями, как сохранить семейную тайну...

Меж тем братец с дружками убрали часть плетеной перегородки, и в желтый прямоугольник проема нырнули одна за другой четыре фигуры, загородили собой свет. "Сейчас", — прислушалась женщина, с затаенным трепетом ожидая характерного звука, с которым крепкое дерево ломает череп. Но вместо него раздался шум возни, ломаемых досок, громкий стук, невнятная ругань, женский визг и...

Тихо снять перегородку из переплетения тонких жердей было недолгим делом. И вполне привычным к тому же. Разбойники, заскочившие друг за другом в ставшую сразу тесной купальню, не ожидали подвоха и потому замерли в мгновенном замешательстве, когда их жертва, голый длинноволосый парень, лежавший на скамье в глубине купальни, вдруг сел и широко ухмыльнулся им навстречу. Ход их мыслей не взялись бы описать и они сами, лишь в глазах отразилось что-то, сделавшее ухмылку "жертвы" шире. А потом Су Дай по прозвищу Боров, стоявший впереди всех, прыгнул. Вперед. На эту самую ухмылку. Всем весом своего немалого тела.

Остальные увидели, как огромная туша взмыла под стропила, перелетела метнувшуюся к выходу бадью (!) и начала падение на сидящего молодчика и проснувшуюся девушку с топорщащимися треугольниками звериных ушей. В следующий миг в ноги Лысого Юя и Сян Гуя врезалась ставшая вдруг резвой кадка с остывшей водой — им стало не до зрелищ, а Цай Хэн оказался заслонен приятелями от происходящего. Потому никто не видел, какая сила заставила Борова Дая взлететь опять, но уже в другом направлении...

На глазах Чжу Шэнь стенка купальни вдруг подалась наружу, выдавленная чем-то большим, болтающим в воздухе отростками рук и ног, пролетела шагов пять и с оглушительным треском упала на землю.

— А, — сказала госпожа Чжу.

Связанный со стенкой кизиловый столб испуганно отшатнулся наружу.

— А! — опять сказала хозяйка гостиницы.

Крыша купальни вздрогнула, хрупнула стропилами, просела. Женщина схватилась за голову. А в купальне опять завизжали, и вместе с волной пронзительного звука оттуда плеснуло светом.

Видит Небо, почтенный Чжу Гу, покойный батюшка ныне здравствующего Чжу Дуня, за два десятка лет до этой шумной ночи обновляя купальню построенную еще его отцом, и представить не мог, что на лавку, уже и так отягощенную человеческим грузом, будет прыгать взбесившийся кусок мяса весом в добрых три даня. И пусть туша даже и не коснулась старого дерева, зато тяжесть ее вместе с силой встречного удара удвоенной мерой обрушилась на доску в том месте, где в него уперлись крепкие ягодицы сидевшего человека. Лавка, в отличие от плоти, такого не выдержала, вскрикнула скрипучим голосом и с оглушительным треском сломалась, отомстив своему убийце острой щепкой в... гладкое и круглое.

Вероятно, из-за этой обидной раны Люянь не видел падения масляной лампы и нерешительного поначалу трепета освободившегося пламени на бумаге абажура. Оправдавший свое имя, "Воспламеняющий Феникс-Муж" с ревом подхватился на ноги, прыгнул на спину разбойника плескавшегося в корыте и, дотянувшись до другого, дернул того за ворот куртки вверх, отрывая его ноги от пола. Из глубины купальни ударил девичий визг. В следующий миг растерянный Цай Хэн едва успел уклониться от второго за ночь летящего тела, и тут же взмыл в воздух сам, так и не успев испугаться.

Только теперь Люянь оглянулся, чтобы увидеть, как пламя радостно пожирает обломок доски, соломенный мусор, свесившийся с просевшей крыши, и смятый халат лисы. Сама же рыжая, уже не визжала — блестя голой кожей, торопливо сгребала шелк одежды своего господина. Словно почуяв его взгляд, обернулась, сверкнула сумасшедшими глазами и оскалом улыбки, прижала тряпье к груди и метнулась наружу.

— Янь-вану в глотку... — только и нашлось. Но потом опять стало не до слов — под ногами задергался тонущий грабитель, а из глубины уже полыхающей купальни позвал Меч...

— Пожа-а-ар!

Огонь в замке дворовых стен — ужас пострашнее любых лис и обиженных витязей. И Чжу Шэнь бросила ему в пасть недавние потрясение и растерянность — пусть подавится!

— Воду-у-у!

Дом отозвался детскими криками. Как раз тогда, когда разбушевавшийся гость вытащил из кадки четвертого молодчика, с той же легкостью выбросил во двор, а потом, подняв деревянную посудину и выплеснув воду на огонь, нырнул в первые клубы дыма. Но госпоже Чжу было не до того.

— У-у! Вставай! — Шэнь дернула за ворот слабо ворочавшегося на обломках плетенки Борова Дая, но добилась только басистого стона. Зато братец, приземлившийся рядышком, встал на четвереньки и замотал головой, забормотал что-то — она ухватила его под руки.

— Поднимайся, упрямый осел! Поднимайся! Пожар!.. — женщина захлебнулась воздухом, спазм сжал горло, заставил замолкнуть до следующего вдоха. За это время она успела поставить брата на колени и дотянуться ногой до ребер Сян Гуя: — И ты тоже! Вставай, ублюдок! Сгорим ведь!

Бандит едва приподнялся на четвереньки и упал опять:

— Ой, нога! Ой, болит! — запричитал неожиданно высоким голосом.

— У него голень сломана, — промолвил под ухом мелодичный голос. — А у толстого — ребра.

Чжу Шэнь обернулась — рядом оказалась сидящая на корточках нахальная гостья, с которой все и началось, куталась в грубое одеяло (где взяла-то?) и шевелила огромными треугольными ушам, то ли кошачьими, то ли лисьими.

— Вы, хозяюшка, — хищно улыбнулась рыжая бестия, — на мужа да на вот этого, — кивком указала на Цай Хэна, — рассчитывайте. Остальные, — она радостно помотала головой, — и на ноги не встанут.

И осталось только поверить. Потому, что метался вокруг пылающей купальни голый, измазанный сажей, силач с мечом за спиной. Метался, в одиночку оттаскивал, отволакивал от огня то, что должны были тянуть двое-трое. Потому, что бежали из дома сыновья с тяжелыми деревянными ведрами, которые надо было еще наполнить. Потому, что рушилась, брызгая искрами и угольками, крыша...

— Да, поднимайся же! — Шэнь рванула брата вверх, на ноги. — Поднимайся! И помогай, дурак битый!

Утро в горах начинается украдкой — свет осторожно, словно боясь, начинает раскрашивать небо в робкий голубоватый цвет. На склонах становится различим темно-серый свалявшийся мех растительности, медленно наливается тусклыми сине-зелеными оттенками. Потом, как-то сразу, вдруг, в неуловимый миг свод над головой становится чистым, ярким до пронзительности, а на вершинах к западу, рядом с лысым блеском скал вспыхивает яркая зелень, гордая и радостная — солнце улыбается ей, когда в долине еще царит сумрак...

— Красота, — вздохнул Люянь, глядя поверх вялых клочьев дыма. — Жалко... редко вижу такое...

Лицо его, раскрашенное потеками пота с копотью, перекосилось в мучительной попытке сдержать зевок. Попытка не удалась, парень зевнул, шумно, с риском вывихнуть челюсть и упасть с единственной чистой скамьи во дворе.

— Ну уж и редко, — вполне бодрым голосом отозвалась Чжи, сидевшая рядом. В отличие от измазанного сажей молодого человека, одежду которого составляли наспех сделанная набедренная повязка и мечевая перевязь через плече, она скрыла свою наготу одеялом, а из следов прошедшей ночи гордо несла лишь черное угольное пятно на кончике носа и комочки мокрой глины на изящных ножках. Уши ее опять были человеческими, вот только цвет волос опять изменился, потемнел, но в сумерках было не разобрать оттенка. — В сухой сезон каждое утро такое. Выходишь во двор и смотришь.

— Я утром сплю.

— Ага...

Девушка растопырила пальцы ног, пошевелила ими, потерла друг о друга стопы, стараясь соскрести глину. Сообщила грустно:

— Не отваливается... — и, не дождавшись отклика, спросила: — Что делать будешь?

— Дождусь горячей воды, а там посмотрю...

— А...

Они замолчали, занятые каждый своими мыслями. Тишина их не тяготила. Да и не было ее — за домом проревел осел, в овчарне спасенной от огня шебаршилось и блеяло, а в долине, сменяя ночной шелест бабочек и бесконечную до тоски песню цикад, набирали силу птичий хор и звуки дневных насекомых — деловитый бас пчел, треск стрекоз, стрекотливая болтовня кузнечиков и многое другое, к чему слух давно привык и уже не различает за ненадобностью. Зато в самой гостинице становилось все тише — беспокойное семейство трактирщика угомонилось то ли на короткий отдых между хлопотами пожара и дневной работой то ли в ожидании неминуемого разговора с обиженными гостями... впрочем, угомонились не все — над двором мешались прогорклая, серая как туман, пелена, поднимающаяся от тлеющего пожарища и живые завитки печного дыма — в кухне кипела работа.

— Лучше просить прощения, когда они приведут себя в порядок, — госпожа Чжу деловито складывала стопкой лучшую женскую одежду, безжалостно вырванную из жадного чрева сундука. Жертвовала ни разу не одеванный шелк. Ради детей, трое из которых, младшие, свернулись кучкой в одном одеяле и сопели тут же, на циновке в углу.

Муж, рубивший куриное мясо на мелкие кубики, только вздохнул — долю вины за эту потерю он честно поделил с молча помогавшим ему шурином. И на своем первоначальном предложении — вымаливать снисхождение у грязных и голых гостей, пользуясь их ущербным положением — не настаивал. Один раз уже добился своего... Но в этот раз супруга хотя бы внятно пояснила, что те, кому они по неразумию и жадности своей причинили беспокойство, могут наплевать на свой внешний вид:

— ...как плевали всю ночь, пока спасали нас и наше хозяйство. А могли и не спасать... — женщина замерла с коралловыми бусами в руках, вздохнула и бросила их сверху на стопку платья. — Так что заботу и доверие они оценят. Кто силен чтоб миловать, милость больше всего и ценит... Все, я собрала.

Когда хозяин гостиницы и один из бандитов начали тягать ведра с горячей водой к уцелевшей кадке в середине разгромленного двора, лиса тихо захихикала и толкнула любовника локотком в бок:

— Мне в прошлый раз понравилось.

С этими словами она с хрустом потянулась, роняя одеяло и заставляя мужчин на миг остановиться. Но Люянь только хмыкнул и мотнул головой отрицательно.

— Не хочу задерживаться.

Девица скорчила недовольную рожицу. Именно скорчила, специально, играя. А взгляд у парня затуманился, и он вдруг выдал:

— Не болит.

— Что не болит?

— Все. Ни голова, ни... яйца.

Чжи брызнула смехом...

Когда перед вымытыми, сытыми, одетыми в шелка (частично жертвованные) гостями, усаженными на отдельные низенькие скамьи в трапезном зале, выстроилось все коленопреклоненное семейство, включая трех покалеченных молодчиков, каждая из сторон уже знала, что хочет и может сказать, а что придется очень откровенно и явно умолчать, оставив оппонентам додумать самим. Люянь грозно хмурился, трактирщик, его жена, старшие два сына, дочь и бандиты покаянно глядели в пол. Лишь гостья откровенно ухмылялась и перемигивалась с двумя младшими детишками, придавая комичность ритуальному действу.

— Прошу досточтимого гостя простить причиненную нами обиду! — громко и выразительно провозгласил хозяин и глухо стукнул лбом в земляной пол, вызвав удивленно-уважительные взгляды гостей и беспокойный — жены. Добиться такого звука при столкновении головы и сцементировавшейся глины и не покалечиться стоило как минимум немалого героизма, а как максимум — умения. Когда он поднял лицо, на лбу осталось лишь пятно пыли налипшей на покрасневшую потную кожу. — Нижайше молим Вас не... — он на миг сбился, видимо забыв отрепетированную речь или придумав новый оборот, — не отравлять Ваше сердце гневом на недостойных! — лоб опять стукнулся в глину, — Милостиво спасая сей никчемный дом и его обита...

— Хватит, — Люянь поднял руку, останавливая начавший набирать силу поток слов. — Как вы правильно заметили, этой ночью мне пришлось не только раздавать по заслугам, но и приложить немало труда для сохранения вашего благосостояния. Посему дальнейшая казнь лишь обесценила бы мои старания...

"Да и могла бы привести к волоките с судейскими", — додумал он.

— Так что, принимая ваши извинения, я предпочту оставить все как есть, никого более не утесняя... Мы и так потеряли много времени, задержавшись здесь дольше необходимого.

"Какой хороший молодой человек", — подумала госпожа Чжу. И украдкой глянула на девушку одетую в еще недавно ее собственные одежды... — "Потерю признал возмещенной. И даже намекнул, как оплатить оскорбление".

"Ослика жалко", — мысленно зарыдал Чжу Дунь, совершая благодарный поклон. Впрочем, с этой потерей он согласился еще до разговора — отдариваться пришлось бы так или иначе. Ибо возможные проблемы от затаенной обиды такого человека перевешивали не только потерю ушастого трудяги, но и гостиницы вместе со всем добром и скотиной.

— Господин, позвольте предложить вам для удобства в пути нашего осла! — просьба была высказана со смиренным поклоном. — Хороший осел. Крепкий...

— С благодарностью приму великодушный подарок, — кивнул гость, убивая последнюю надежду Дуня сохранить скотинку себе. Дело обернулось миром, и отрывать последний кусок было больно. "Но уж за еду в дорогу я с вас слуплю", — подумал он с предвкушением. И тут же оказался поражен в самое сердце.

— Окажите нам честь, взяв и немного запасов в дорогу, — прочувствованно попросила его жена.

— Непременно, — влезла в разговор рыжая нахалка. И неожиданно для всех встала с места, — а этих, — она шагнула к покалеченным молодцам, — я, пожалуй, вылечу...

Под недоуменными взглядами она присела на корточки и... поцеловала громадного Дая в губы. Бесстыдно чувственно, смакуя. Лицо великана побагровело, глаза сделались круглыми. Точеные пальчики пробежали по широкой груди, расправили складки грубой крутки...

— Вкусный, — хихикнула девушка отпрянув с той же внезапностью. Ошалевший разбойник качнулся вперед за ее губами. И тут же замер, покраснел еще сильнее. Растерянно оглянулся на Цай Хэна, на хозяйку. И тут же получил тычок в ребра маленьким, но явно крепким, кулачком: — Здоров!

Прежде, чем она проделала то же и с другими пострадавшими, Чжу Шэнь закрыла глаза дочери ладонью, а младших детей заслонила своим телом...

Сцену прощания затягивать не стали — целованные разбойнички могли задохнуться от смущения или лопнуть от прилившей к голове крови, хозяйка задумчиво украдкой разглядывала лису, и в глазах ее муж с тревогой замечал что-то похожее на зависть. Сам он изредка смаргивал скупую слезу, старательно изображая умиленную благодарность — осла было жалко. Особенно с учетом предстоящих восстановительных работ.

Когда затычка с тихим хлопком покинула горлышко кувшина, лиса уже сидевшая на ишаке, свесив ноги на одну сторону, напряглась. Смазливое личико подалось вперед, ноздри затрепетали.

— Выпейте на дорожку, прощальную... — начал господин Чжу.

— Персиковое? — перебила его гостья.

— Ну... да.

— Налейте! — она соскочила на землю и, вырвав чашку у хозяйки, протянула ее двумя руками. Гость изумленно вздернул брови. — Налейте, пожалуйста!

В голосе девушки так странно сочетались трепетная просьба и требование, что трактирщик, не говоря ни слова, наклонил кувшин.

Рыжая выпила все одним глотком и протянула руки опять.

— Еще!

Глаза ее заблестели, на щеках выступил румянец.

Но стоило Чжу Дуню налить вторую порцию, как в дело вмешался Люянь — молча взял чашку из рук подружки и неторопливо выхлебал все сам. Потом сунул пустую посуду хозяину и тут же перехватил кувшин за горлышко.

— Я, пожалуй, возьму это с собой. Заткните, пожалуйста...

Когда от удаляющейся по дороге парочки донеслась песня, исполняемая высоким, почти детским голосом:

"Пчелка села на цвето-о-о-ок,

Лепестки-и-и раскрыла-а.

Лишь лизнула сладкий со-о-ок.

Вся в цветок зале-е-езла-а!.."

Чжу Дунь оглянулся на жену и шурина.

— Это ее с одной чашки так? Или я чего-то не понял?

Шэнь усмехнулась:

— Персиковое вино? Надо будет запомнить...

Глава 8. День восьмой. ...

Лян

Проснулся он мгновенно и окончательно. Сон убежал куда-то в беспамятство, оставив чуть тревожное ощущение своей исполненности и только что образовавшейся пустоты, в которую совсем не торопились влиться голубоватый предсолнечный свет и неуверенные голоса далеких петухов. И еще стук деревянной посуды на кухне — постель старого повара лежала рядом свернутая... Как и прошлым утром.

Лян забросил руки за голову.

"Кто же ты, дедушка Бань?"

Впрочем, вопрос пока не требовал срочного ответа. Так, напомнил о себе и уступил место другим мыслям, оставшимся с прошедшего дня, уже не столь смятенным, но все еще растерянным, пугающим и таким же невнятным, как и вечером. Память скакала по вчерашним событиям от сцены к сцене, от слова к жесту, от прикосновения к взгляду. "Не хочу быть принцессой!". Слезы и трепет. "Как ты будешь ее защищать, если она сама для себя опасна?" Отсутствующий взгляд и тут же страх в глазах. "Сама для себя опасна...". Утихающая дрожь ее тела. И грохот собственного сердца. "Учись командовать!" Командовать... "Больнее будет, если обваришься"...

— Поднимайся... — раздался над головой язвительный голос старика.

Сразу вспомнились другие слова: "С утра будь готов ко всему... Утром..."

— Я не сплю...

— Тебе кто-то говорил "просыпайся"?.. Шевелись, пока хлопоты не догнали.

Парень выкатился из-под одеяла, слитным движением взмыл на ноги, разогнав не проснувшуюся еще кровь. Старик смотрел на все это спокойно-оценивающе и чуть задумчиво, отстраненно. Как когда-то учитель — придумывая задание потруднее, чтобы проверить силы ученика. "Что на этот раз?" Легкость, с которой дед вычислил подноготную своих подопечных, уже не удивляла. А вот взгляд настораживал, заставлял собраться.

— Топай на кухню...

Лян кивнул — сложившиеся отношения не требовали иного ответа — и склонился к одежде, проверяя по памяти ее положение. Не потому, что боялся обыска и не в надежде поймать старого повара на ошибке — начинало казаться, что тот мог оценить скудное имущество, даже не трогая вещи — срабатывала привычка. Особенно нужная сейчас, в нынешнем положении преследуемого беглеца.

В соседней каморке, кто-то заворочался и сонно забормотал. В ответ раздался вздох и новый шорох — набиравший силу свет, проникающий в комнатку через решетчатые ставни маленького окна, похоже, начал беспокоить сон девушек. Лян не мог этого видеть — дверной проем в соседнее помещение был закрыт серым полотном занавеса — но саму комнату помнил и представлял прекрасно. Как и положение циновок, на которых спали девочки... Почему-то стало сухо во рту. "Надо идти. Времени, и правда, не много".

Кухня встретила теплом разогретой уже печи, приглушенным бульканьем под деревянной крышкой котла и восхитительной игрой цвета, света и тени, причудливо смешивающихся, перетекающих друг в друга словно инь и янь, отчего само помещение и предметы в нем обретали новые не формы, и даже не тени, а подобия, отголоски образов, мгновенные и почти неуловимые, как языки пламени.

Бань расположился в центре этого волшебного хоровода, как древнее божество перед чудесным тиглем — он один оставался неизменным, зримо напоминая собой о вечности — и с неспешностью бессмертного отмерял порцию соли, чтобы засыпать ее в деревянную фляжку. Две ее сестры уже стояли рядом, закрытые плотно притертыми пробками.

— Проходи...

Лян прошел. Опустился на низкую лавочку рядом, не зная, что делать — он так и не привык видеть недоделки во владениях этого странного повара.

— Посмотри, — старик кивнул вправо от себя, где заслоненные до того, выстроились четыре квадратных корзины с плечевыми лямками. Открытые и не заполненные еще. И поверх пустого зева одной из них лежал длинный сверток, слишком негибкий для своей толщины...

— Посмотри-посмотри...

Чтобы ощутить в ладони знакомую тяжесть, достаточно было только привстать и протянуть руку. Плотная льняная ткань соскользнула, открывая тусклую литую бронзу навершия и толстой, но не широкой гарды. Пальцы скользнули по витью кожаного шнура на рукояти, чуть утолщенной в середине... Нехотя, поборовшись мгновение, ножны отпустили сталь, и в медленно затухающем танце света и тени добавились новые блики. Лян осторожно, прислушиваясь к весу, к отклику оружия на движение, уложил клинок на колени — плавно сужающуюся прямую полосу обоюдоострого цзяня длиной почти в три чи и шириной около трех цуней, гладкую, без долов, чуть темную в середине и светлеющую к ровным, без зазубрин, краям...

"Этот лучше, чем оставленный мной в храме".

Пальцы на рукояти вспомнили сопротивление рассекаемого тела. Дрогнули. И сжались сильнее...

Лю Шичен, хуочан-десятник Цзиньувэй

Цок, цок — подковы по мостовой, сводчатая арка ворот над плюмажами шлемов, тихое бряцанье доспехов — возвращается в казарму еще одна смена с очередного поста. А стремя в стремя навстречу уходит смена на другой пост, так же цокая подковами, так же качая перьями и копьями...

В квадрате серых стен всадники остановились, взбили охристую глиняную пыль.

— Господин десятник!

Лю уже определил конюхов по запыленным рыже-черным тужуркам, а чуть погодя и узнал в лицо всех четверых. Сунул повод старшему и, перебросив ногу через луку седла, тяжело спрыгнул на землю.

— Где пятый? — спросил, чтобы спросить, ибо по красным глазам и серым лицам уже увидел — у прислуги нынче дел больше чем рук. Впрочем, коноводы, были скорее солдатами, чем работниками и вместе с короткими мечами на поясе, несли часть охранной службы в казарме.

— Откомандирован, господин...

Лю успел похлопать коня по потной шее прежде, чем отступить в сторону, и, поправив портупею, грузно зашагал к караулке. О прибытии следовало отчитаться до появления сменной пятерки с другого поста.

— Тебя ждать? — догнал оклик заместителя — Ду Ючжу.

— Нет. Нечего время терять... — отмахнулся, не оборачиваясь. Дела было всего-то — сдать дежурному офицеру бронзовую пластину — бирку начальника смены — да поставить личную печать в тетради прибытий-отбытий. Но и этого времени отнимать у своих людей не стоило — четверть суток в полной броне на коне даже в привычке каждодневной службы утомительно. В пограничных войсках и то, удобное и тщательно подогнанное железное платье возили в тороках, одевая его лишь перед боем после команды или по тревоге поданной конными дозорами, которые себя доспехами почти не обременяли. Здесь же, в столице, караульная служба требовала постоянного ношения тяжести, призванной защитить воина в любой миг.

— Хао, здравствуй, — начальник караула поднял руку, этакий чурбак упакованный в серое железо створчатой наручи с торчащей из нее маленькой ладошкой. Невысокий и круглый Се Цзинь, в обычном платье похожий на шарик, в доспехе он выглядел недоваренным крабом, с отслаивающимся от мокрого мяса панцирем. — Как ночь прошла?

— Как видишь, — пальцы дергали набухший от пота и не желающий расстегиваться ремешок шлема.

— А что вижу? До тебя еще, один умник так же зашел, отметился, водички хлебнул, — Се проследил взглядом, как он опрокинул себе на голову кувшин воды, — ну вот что ты творишь, гад, а? Мне теперь наряд оформлять надо, человека отряжать за водой...

— У тебя вон бочка стоит...

— Из этой бочки каждый раз после таких обливаний новый кувшин черпать приходится... А потом и пьют как ты... Эй, хватит, да? Щас наружу польется...

Оба засмеялись привычной пикировке.

— Воды так не напасешься...

— Так что там до меня было? — спросил Лю, вставляя бирку в тесное гнездо из лакированного дерева.

— Было... Ты печать поставить не забудь, — Се подвинул гармошку тетради. — Зашел, говорю, воды выпил, жетон сдал... печать, как ты, тиснул... А потом вышел во двор, где его и зарубили. Дел наворотил в городе, а потом от безысходности в казарму вернулся.

— Тьфу, язык дурной, — Лю сплюнул. Историю эту он знал, и вспоминать, особенно сейчас, в хлопотное и мутное время, отнюдь не хотел.

— Ага, дурной... Я тогда так же в карауле был, — толстяк сунул тетрадь в ящик, — так что с тех пор на погляд не надеюсь.

"Волки мы. Волки одной стаи", — подумал Лю, усмехаясь в ответ на тираду. Столица баловала удовольствиями, но не давала расслабиться. Звери лоснились на сытных харчах, но становились хитрее и осторожнее в людском скопище.

— Все тихо было. Посыльные, как обычно. Может чуть больше, чем обычно.

Се кивнул. Глянул на двоих полусонных гвардейцев из своего десятка, громоздившихся железными грудами на скамье в другом углу караулки.

— Ясно... По слухам, сегодня снимают усиление с ворот, — обронил обыденно. И усмехнулся заслышав удивленный присвист собеседника. — Вот-вот. Закончилась осада, радуйся, полегчает всем. Но этим утром еще придется повоевать. В казарме "малиновый пояс" ждет.

— Не поздно? Рассвет уже, — в предыдущие дни офицеры "внутренней охраны" появлялись затемно, отбирали под свое начало ранние смены и уходили задолго до барабанов, объявлявших официальный приход утра и начало рабочего дня в государственных учреждениях.

— Поздно. Но народу мало — ночью в северных кварталах шум был, оттуда людей не снимут. А без людей, сам понимаешь...

— Понимаю. До встречи.

"Малиновый" оказался знакомым — за два года столичной службы Лю перевидал в лицо, пожалуй всех средних командиров, кто открыто носил положенные по чину регалии, а большую часть знал и по имени, и по нраву. Туанчан-сотник, или официально шанвэй-"старший стражник", Гун-у Янь — среднего роста, полноватый, но легкий в движениях уроженец столицы пользовался уважением среди офицеров за спокойную сдержанность, внимание и умение неунизительно указать подчиненным их место. А еще за поистине собачью хватку к самым незначительным, казалось бы, мелочам.

— Облава сегодня не обычная, — красные от переутомления глаза обвели присутствующих командиров, коротко задержавшись на каждом. — Начинаем мы поздно, гражданских на улицах будет много. Значит, оплошности недопустимы. Надеюсь все это понимают?

Ответили взглядами, некоторые кивнули. В облавах или оцеплениях участвовали все, и не однократно, потому сложность предстоящей операции представляли.

— Это не все. Портрет знаком? — палец ткнулся в лежащий поверх карты квартала лист плотной бумаги с четким контурным рисунком. — Отлично. Посмотрите еще раз. Тот, кто опознает, получит следующее звание. Брать только живой. Виновный в ранении или смерти ответит своей головой. Виновный в провале облавы — тоже...

"Но самым первым — тот, кто возглавляет все это", — подумал Лю, опять выдерживая тяжелый взгляд командира.

— Еще раз покажите портрет своим людям. Всем до последнего... И скажите, что в случае успеха их ждет награда. Всех участвующих. А теперь, — "малиновый" сотник убрал лист с оттиском с карты, — смотрите, слушайте и запоминайте то, что каждому надлежит делать.

Матушка Гун

Прежде чем делать что-то, женщина должна привести себя в порядок. Об этом даже не помнят, этим живут. И утро служанки или госпожи начинается всегда с горсти холодной воды расцвечивающей румянцем лицо и смывающей сон. Тогда приходит черед волос — достоинства, украшения, роскоши, а заодно и источника множества неудобств и забот. Для начала можно переплести наспех собранные пряди в простую косу и, скрутив в узел, закрепить шпилькой. Затем — протереть мокрым полотенцем шею и плечи, не рискуя выдрать случайную волосинку. Ну, почти не рискуя. Лицо в овале зеркала дернулось гримасой боли, потом нахмурилось сосредоточенно, но скоро разгладилось — покончив с влажным обтиранием, посвежевшая и повеселевшая Гун набросила нижнюю рубаху, запахнула ее, перетянула тонким поясом и опять занялась волосами.

— Захватывающее зрелище, жаль что не удосужился увидеть его раньше, — голос любовника заставил пальцы замереть, упуская распускающуюся косу. Пряди упали, рассыпались по плечам и спине. Женщина стремительно обернулась и встретилась глазами с мужчиной. Обожгла взглядом из паутины волос брошенных на лицо резкостью движения.

— А мне жаль, что ты вообще увидел это... — улыбка стала на миг похожей на оскал, отпугивающий, защищающийся. И тут же превратилась в ехидную, колючую ухмылку, — Поверь, для наших с тобой отношений, ничего в этом хорошего нет.

Гун развернулась к зеркалу и опять подняла руки к голове, подхватила темный поток волос, как древняя богиня подчиняя его своей воле.

— Отвернись.

Тан Фын шагнул обратно за ширму, отгораживающую ложе от остальной комнаты и лег спиной на постель, широко раскинул ноги, подставляя себя свежести утреннего воздуха. Увиденное взволновало неожиданно сильно. "Или неожиданное взволновало сильно? Тьфу. Не важно. Плохо, что думать мешает".

— Ты куда в такую рань собралась?

За перегородкой раздался тихий смешок:

— Почему тебя это интересует только сегодня? Потому что угораздило проснуться вместе со мной?

— Ты что, всегда так встаешь?

— А как давно ты начал отвечать вопросом на вопрос?

Тан ухмыльнулся — появился повод обратиться к срокам, а от них к причинам.

— Я тебе говорил вчера про инспекцию городской стражи вчера?

За ширмой, кажется, даже перестали дышать.

— Какую инспекцию? — ответный вопрос прозвучал почти неожиданно. С едва уловимым звоном напряжения.

Тан Фын с хрустом потянулся, не торопясь отвечать.

— Ты ничего не говорил ни про какую инспекцию, — Гун уже не спрашивала — отступилась от привычной игры.

— А зачем? Разве тебе других хлопот не хватает?

Шорох ткани. Пауза. Вздох и опять молчание.

Тан зевнул. Нарочито громко.

— Так куда ты в такую рань-то?

Шорох. Резкий, стремительный. Гун выступила из-за ширмы подобно небесной деве — с летящими крыльями рукавов, в облаке волос. И такая же бледная.

— О-о! — только и вымолвил Тан, онемев от восхищения.

Женщина замерла над ним, сдерживаясь, трепеща ноздрями.

"Испугалась... и злишься", — лицо Тана потянула усмешка.

Она увидела его усмешку. Уголки ее глаз стали резче, глубже, выдав напряжение. Губы дрогнули, изогнулись. Изящный палец коснулся мужской груди, прочертил линию вверх, раздвигая жесткий курчавый волос. Гун грациозно опустилась на колени рядом с постелью, приблизила лицо к его лицу. Улыбнулась ласково, с уютной теплотой, пряча в глубине глаз стужу.

— Ты умный, ты все понял... Но почему ты не хочешь понять, что это не моя тайна? — шепнула в губы.

Ногти впились в плечо.

— С-с... С ума сошла? Больно же! — Тан Фын крутнулся вырываясь из острой хватки, поймал Гун за подбородок, зашептал яростно: — Не твоя тайна? Так какого Ян-вана ты дергаешься от известия про инспекцию? А?

Он сильнее сжал пальцы, намеренно причиняя боль, и в глазах женщины вместе со слезами сверкнул гнев, но не выплеснулся, затвердел узостью зрачков.

— Как думаешь, что зеленые халаты искали там, где я подобрал твою новую служанку?

"Боишься, боишься, умная моя красавица".

— Как думаешь, нашли? Или придут сюда искать?

Гун дернулась едва ощутимо.

— Как раз утречком и придут. Самое время для облавы. Ну, скажешь? Времени то чуть, не то что вечером. А?

— Отпусти, — тихо попросила она. И выпрямилась, гордо подняв голову. — Одевайся, во дворе все узнаешь.

И метнулась к ларю с одеждой.

Сбегая по лестнице вниз, Тан еще успел удивиться быстроте, с которой Гун умудрилась переодеться в простое повседневное платье и собрать сверток с драгоценностями, деньгами и какими-то бумагами. А потом посторонние мысли вылетели из головы — на заднем дворе навстречу им шагнул дворе самозваный бяо с повадками вельможи.

Ворота квартала.

— Не пора уже открывать, господин Ю-Дань? Утро уже, солн...

— Рано! — отрезал десятник квартальной охраны возглавлявший караул. Впрочем, солнце действительно уже появилось, тронуло коньки и крыши соседних домов и ворот. Свет, пока еще рассеянный, мягкий, вступил во владение миром, и буде кто-нибудь из собравшихся перед закрытыми воротами указал бы на это, спорить с ним было бы не просто бесполезно, но даже вредно для авторитета стражи. Охотников до легкой победы, однако, не нашлось. Не столько из того, что мимолетное торжество обещало долгую обиду облаченного властью (пусть и невеликой) человека. Но, скорее, благодаря многолетней привычке принимать чиновное слово, как утверждение обычного, удобного миропорядка. Потому только детвора, как всегда занятая своей возней, не присоединилась к возмущенному шиканью обрушившемуся на слишком нетерпеливого беднягу. Особенно умные обратили свои взоры в противоположную сторону от ворот, зная, к чему относится "рано" — в нарочитом отдалении от основной толпы ожидающих как-то незаметно образовалась кучка добротно одетых людей, степенно переговаривающихся друг с другом и вежливо раскланивающихся с вновь подходящими.

Почтенный начальник Ю-Дань тоже глянул в том направлении. А потом в сторону деревянного ведерка с краткой надписью "Для нужд служебных", стоящего на подставке около караулки.

— Рано, — добавил он со вздохом, больше для себя. Тянуть с открытием ворот не хотелось — скоро явится новая смена и поставит свою кубышку с похожей надписью — но и спешить было нельзя. — Не все еще собрались, — тихо, чтобы не быть услышанным в толпе, ответил на вопросительный взгляд самого молодого из своих подчиненных.

— А, — тот понял. — Господин Чжао и господин Сун не появились?

Командир промолчал не размениваясь на объяснения очевидного. Парню стоило запомнить тех, кого должно было выделить уважением, и чьи подношения составляли драконью долю утреннего дохода...

Четкий размеренный стук в ворота оторвал десятника от размышлений, заставил обратить взор вверх, на площадку пристроенную к стене квартала.

— Ну, кто там? — вопрос предназначался торчавшему наверху стражнику. Тот как раз выглядывал наружу, но не долго, скоро обернулся и махнул рукой:

— Открывайте! Там из управления пришли!

Этим "рано" никто не говорил — караульные споро сняли засов и двинули тяжелые, из толстой доски и бруса, створки наружу, торопясь открыть проход высоким гостям. Первым вошел высокий худощавый мужчина в голубом платье, подпоясанном широким чиновничьим поясом, на котором висел футляр с писчими принадлежностями и шнур с печатью. Продолговатое лицо казалось длиннее благодаря высокой цилиндрической шапке с ведомственным знаком на налобной пластине, вокруг сжатых губ наметилось напряжение мышц, едва не перерастающее в гримасу недовольства... Ю-Дань успел увидеть это прежде, чем взгляд его захватили холодные миндалевидные глаза. "У-у! Это ж шаоцин — секретарь Главы Управления Найшисы! Какого драного лочи он пожаловал сюда в такое время, да еще и с одним только сопровождающим?!"

Тан Фын.

— Куда собрались, братишка? — в голосе плескался азарт, веселый и бесшабашный. Какой и подобает настоящему ловцу удачи. "Ах, ты, сотня Янь-ло в ж...у, они ведь заранее собрались!" — у стенки кухни притулились заплечные корзины. "И оделись соответствующе".

"Братишка" Лян резанул настороженно оценивающим взглядом и непроизвольно напряг руку удерживающую ножны меча. Вторую руку Тан не видел — парень стоял к нему левым боком — но легко представил, как шевельнулись пальцы, готовясь к движению.

"Ага, у меня тоже есть такая штука," — Фын поправил пояс так, чтобы заткнутые под него ножны сдвинулись удобнее. Сделал это явно, с уверенностью готового ко всему человека.

— Не пригласишь с собой?

Сзади шумно выдохнула Гун. "Она не дышала что ли?"

Зрачки Ляна дернулись, взгляд расфокусировался на миг, отражая стремительную работу мысли. А в следующее мгновение глаза молодого человека опять стали цепко внимательными. Губы его дрогнули изгибаясь.

— Почему бы и нет? Это может быть полезным для всех нас.

Он чуть развернулся и демонстративно опустил обе руки, показывая: "Я не опасен". "Я тоже так умею," — усмехнулся про себя Тан, машинально прикидывая опасное расстояние.

— Ух ты! И в чем же польза?

Из кухни вышли одетые для путешествия служанки. В плотных хлопковых халатах до середины голеней, в обмотках. У обеих из-за спины выглядывали конусы соломенных шляп. Девочки замерли, пытаясь понять происходящее.

— Нам пригодится смелый человек, — ответил Лян. — А тебе, — он сделал едва заметную паузу, — братец, выпадет редкая удача войти в свиту, — парень кивнул в сторону девушек, отчего Тан Фын чуть не расплылся в ехидной ухмылке, — Наследницы.

"Какая удача!.." — ирония еще успела сформироваться в мысль, а потом... сменилась оглушительным изумлением: "Что-о-о?!".

Пока Гаолян и Микако изумленно моргали, Гун ринулась к старому повару.

— Ты, ты... почему меня не предупредил сразу?! Я же собиралась в управу!

— Цить, тихо! — Бань поднял руку останавливая ее. — Иди на кухню, там все для тебя готово... И побыстрее. — Дед обернулся к переваривающему новость Тан Фыну, — Эй, парень, пятую корзину понесешь ты...

Ворота квартала.

— Эй, — кто-то дернул Ю-Даня за рукав. — Эй...

Он с неохотой отвернулся от созерцания дальнего конца улицы, где должна была появиться следующая смена, и уставился на встревоженное лицо подчиненного — Рыжего Шули.

— Чего тебе?

— Там... — палец стражника указал на распахнутые ворота. Оттуда вдруг выплеснулся мерный шум множества подошв одновременно ударяющих в мостовую. Прохожие в проеме застыли, потом подались назад с испуганными криками, освобождая путь колонне людей в красной форме.

— Ох, ё-ё... — десятник потрясенно хлопнул себя пятерней по физиономии. Замершие рядом караульные разинули рты и круглыми глазами смотрели на небывалое — императорские гвардейцы брали штурмом какой-то заштатный квартал, словно в нем укрылись опаснейшие государственные преступники.

О сопротивлении и речи не было — очумевших стражников просто затолкали в караулку и заперли снаружи, так что они не успели увидеть, как вслед за красными мундирами в ворота вбежали полсотни "Малиновых Тигров", о чем свидетельствовала одежда одноименного цвета. Тех самых "Малиновых Тигров", правда о которых больше походила на сказки...

Шанвэй-сотник Увэй Чу Шао-сунь

— Бегом!.. Бегом!.. Бегом!..

Подошвы слитно стучат по мостовой центральной улицы района. Благодаря выучке и голосу скорее не подгоняющему, а диктующему ритм. Старый прием, о котором знают, пожалуй, все бегущие в этой колонне. Лучшие из лучших. Собранные здесь и сейчас на короткое время для одного дела.

— Бегом!.. Бегом!..

"А еще эта простая команда заставляет ощутить общность, хоть накоротке сбивает людей вместе"...

Мысли Чу скачут, то обращаясь к общему плану операции, то выдергивая отдельные пункты этого плана, тогда взгляд цепляет спину ответственного за этот пункт командира — такая же как у остальных малиновая куртка, облитая чешуйчатым сверканием пластин кирасы. Такой же грушевидный деревянный шлем, обтянутый лакированной кожей. Прямоугольный щит, с брошенной через шею перевязью. Только военный пояс с личным мечом и ножом богаче.

"Эти блокируют и штурмуют калитку с северной стороны ямэня. Справятся... Эти..." — глаза останавливаются на другой фигуре, — "И эти справятся"...

Люди готовы, и их достаточно для любого поворота событий...

"Учтенного поворота..." — поправляет себя сотник, на самом деле возглавляющий один из оперативных отделов дворцовой гвардии. Тренированная память без усилий оживляет ночной разговор.

— Прошу вас, дайте добро...

— Почему ты настаиваешь на этой оперции?.. — остановил его собеседник, чье лицо смутно белело в тени. — Судя по твоим же утверждениям, девушку мы там не найдем...

— Да, — слова давались с трудом меньшим, чем разумные доводы. — И все же... прошу... Дай добро.

Здесь, в темноте галереи, вдали от глаз и ушей подчиненных, оба — шанвэй и его командир — могли позволить себе отбросить формальную вежливость.

— Помоги мне, — после паузы ответил старший по званию. — Помоги мне принять это решение. Убеди, лоча тебя побери, что вся суета, срывание людей, измотанных до предела, кстати, с других дел, даст хоть что-то, кроме нескольких исполнителей верных инструкциям, пусть и не утвержденным высочайшим указом...

Молчание.

— По твоим же докладам выходит, что девчонка прошла подземелья без единой ошибки. И это с контузией... На ощупь найдя нужную связку ключей на теле умирающего телохранителя... Ты много людей знаешь с такой подготовкой?.. Проклятье... По всем описаниям, до этого она вела себя, как обычная... обычный подросток с ветром в голове. Если это так...

— Это так, — тихо подтвердил шанвэй. — Следы...

— Молчи уж лучше... — собеседник отступил от перил, забросил руки за спину и сцепил кисти. — Если это так, то в этом злосчастном квартале ее должны были ждать. Понятно кто, список короткий... И этих людей вы возьмете... — тяжелый вздох, — Но именно потому, ее там не будет. Она давно уже в другом месте. Скорее всего, под другим именем... И значит, вся эта затея приблизит нас к ней на тот шаг, который она давно уже прошла... Молчишь.

— Дай добро... — вздохнул в ответ Чу. — У нас почти нет надежды на успех...

— Вообще нет... — вставил свое командир.

— Да, нет. Ничего нет... Кроме мурашек где-то здесь, — сотник стукнул себя пальцем в середину лба. — Она там... Там... Не знаю, чем это объяснить. Если все кости выпали единицей вверх...

— То на пять костей все равно не будет меньше пяти очков... Даже если у тебя там, заведутся тараканы или жуки, я не могу использовать в отчете это как обоснование решения... Но, сто Янь-ло, это единственный приемлемый для меня довод. Потому, что я знаю тебя и твои мурашки... Только найди ее. Во что бы то ни стало. Только победа может оправдать разрешение на эту операцию...

Последние слова были сказаны шепотом.

"Мы найдем ее... Но только если случится что-то не учтенное"...

Лян

— Нам пригодится смелый человек, — голос его звучал обычно и доброжелательно, и, видит Небо, далось это легко. Слишком легко, если учесть опасную готовность молодчика, к коему были обращены эти слова, взяться за оружие. — А тебе, братец, выпадет редкая удача войти в свиту, — Лян лишь на миг обернулся к девушке, ради которой делал все это, увидел ее распахнутые глаза, замершие на грани испуга. И, опять развернувшись к Тану, заставил себя договорить: — Наследницы.

Реакция оказалась неожиданно сильной — брови "странствующего рыцаря" ползли вверх, глаза стали круглыми и, вроде бы, решили вылезти наружу — во всяком случае белка вокруг зрачков стало слишком много. Рот приоткрылся. Потом этот любитель выпить и подраться заморгал, смыкая веки и тут же распахивая из на прежнюю немыслимую ширину... Чего-чего, а угрозы он сейчас не представлял, потому Лян позволил себе опять взглянуть на госпожу. И почти одновременно с этим услышал ее тихий смех.

Девушка смеялась тихо, скорее хихикала сдержанно, прикрывая рот загорелой ладошкой. Уголки глаз ее напряглись свидетельствуя об искренности смеха, а сжатость плеч и весь изгиб торса изобразили смущение этой несдержанностью... А за плечом Наследницы стремительно бледнела ее недавняя наперсница...

Было что-то в этой картине несообразное моменту, вульгарное... Молодой человек поспешил задавить возникшее ощущение, но девушка, кажется, успела прочитать что-то в его взгляде, обернулась и резко оборвала смеха. На лице ее стремительно промелькнули смущение, испуг, боль. Пронеслись и исчезли уступив место неожиданно осмысленной решимости. И горечи, от которой у Ляна сжалось сердце.

Тут будет несколько эпизодов

Лю Шичен, хуочан-десятник Цзиньувэй

Опять пыльный двор, на этот раз залитый расплавляющим жаром солнечного света. "Полдень! Всего лишь полдень!" — поразился вдруг Лю. Лицо свела судорога ухмылки, которую он насильно растер грязной рукой. "Всего лишь пол дня..."

Солдаты, после возвращения так и не получившие приказа разойтись, топтались кучками вокруг своих десятников около северной стены. Полторы сотни человек могущие загородить проспект в двести шагов шириной прочной стеной щитов, сейчас занимали так мало места, что в небольшом внешнем дворе около караулки оставался свободным просторный проход для десятка всадников в полном вооружении...

Лю опять потер лицо. Ослепительно белая полоса, отделяющая его от караулки, притягивала взгляд. Очень хотелось пить...

Кажется его окликнули — десятник обернулся, но увидел только глаза солдат своего десятка. Сочувствующие, виноватые, вопрошающие. Лишь трое отвернулись. Младший Ба виновато, Чжу Синь гневно — и Лю был благодарен ему за этот гнев. "Проклятый город". Ду Ючжу просто смотрел в другую сторону — на старших офицеров тихо обсуждавших что-то вне пределов слышимости.

"Торгуются. Как приказчики. Интересно, что выторговывают? "Малинового" сотника и меня мало?"

То, что отдуваться за провал придется, Лю понял еще тогда, в воротах — обычная плата за взятую на себя ответственность. Но жажда от этого понимания меньше не становилась... Он облизал пересохшие губы и сплюнул густым под ноги. На зубах скрипело.

"А пошло оно все"...

Толчок в плечо едва не вызвал вспышку ярости.

— Не делай ошибок, командир, — Ду проговорил это тихо, но четко. И еще раз ткнул кулаком.

"Сам не делай", — усмехнулся про себя опальный десятник. И шагнул на прокаленную полосу пустоты, подальше от своих, сознательно отрываясь от них, лишая решимости к возможному сопротивлению.

"Пить хочу".

Тридцать с лишком шагов под молчаливыми взглядами, ощущаемыми спиной через плотную одежду и кожу доспеха. Четыре ступени крыльца.

— Хао, — то, что начальником караула оказался не толстяк Се, неожиданно поразило. "Адский корень, он же давно сменился", — обозлился опальный десятник.

— Пить, — не договорив, Лю кивнул на знакомый кувшин. Бережно принял его двумя ладонями из подающих рук. И осторожно пролил в себя первый маленький глоток драгоценной влаги. Ощутил, как невыразимо сладкая вода впиталась, остужая горящую жаждой плоть, сглотнул остатки. И, отпустив жадность, сделал второй глоток. Едва не захлебнулся.

— Кха, — выдохнул. Ухмыльнулся и, подмигнув, протянул кувшин дежурному офицеру. "Интересно, меня зарубят так же как и того беднягу, о котором говорил утром Се? Посмотрим".

Снаружи донеслись отрывистые команды и нестройный топот множества ног. Дежурный офицер выглянул за дверь. И обернулся к Лю:

— Там тебя ждут уже.

Сказал дружелюбно, как старому знакомому, каковым и был. Вот только вес сосредоточил на одной ноге, а не на двух. И руки опустил к поясу.

— Ну бывайте, тогда... Удачи вам.

— И тебе тоже...

Вставшие рядом с командиром караульные согласно закивали. И под эти кивки бывший уже — кто еще сомневается? — десятник вышел на крыльцо.

— Лю по имени Шичен, ты арестован, сдай оружие, — тусклый от усталости голос. Внимательные глаза. Пятеро упакованных в железо рубак из охранной сотни выразительно молчат: "Дернись, тут тебе и конец". А из-за плеча ихнего командира кивает и щурится свой сотник: "Сдай оружие. Сдай. Это не конец". Вздох-два на решение...

"Что я без оружия? Что я без своего десятка здесь, в этом поганом городе?.."

Руки потянулись к поясу. Медленно, одновременно приближаясь и к пряжке, и к рукоятям... Лю выдохнул. "Вот и посмотрим, что я такое". Когда пальцы коснулись пряжки, мышцы лица сами, непроизвольно, напряглись, растягивая губы в кривой ухмылке...